Была Леночка все свои школьные годы – от самого детства до вполне зрелой юности – ужасной идеалисткой. Должно быть, из-за книг – уж очень она болела и очень много читала. Хотя, конечно, всякий черпает из этого источника то, к чему душа его расположена изначально, а Леночкина как раз упивалась описаниями дружбы, верности и служения.
Бывали, естественно и другие открытия: сердце трепетало тревожно и счастливо, когда Том Сойер вполне невинно целовал свою Беки в темной пещере, и горячие слезы лились из глаз над судьбой черного дяди Тома, но дружба, верная дружба, героизм, справедливость – вот что было важнее всего. Тимур с его скаутскими заботами, дети капитана Гранта и Гекльбери Финн, капитан Немо и краснокожие одиночки Майн Рида уводили в свой особенный мир гордых и честных, неподкупных и прекрасных.
Удивительно, но пионеры-герои почему-то не вписывались в этот ряд – истории их, должно быть, были слишком страшными, добро в них не побеждало и хотелось их сразу забыть, а на сборах отряда все заставляли зубрить славные биографии и строго порицали за нерадивость. Да и Жюля Верна для них не нашлось… И то, какой же автор решится всех своих положительных героев погубить на последних страницах.
Понятно, что чем больше Леночка погружалась в свои книги, тем дальше от нее оказывалась реальная дружба. И только классе в шестом начала она приближаться к одноклассницам, по очереди наделяя каждую недели на две всяческими прекрасными качествами, но как-то незаметно и быстро охладевала, пока не обратила взора на смешливую Любу. У девочки были густые темные волосы и карие глаза, что нравилось чрезвычайно, казалась она взрослее ровесников, потому, может быть, что жила у родственников и жизнь ее была окутана некой тайной. Но, главное, она прекрасно рисовала и тоже читала. И на каком-то классном мероприятии, когда любимый учитель стал выговаривать Леночке за то, что она держится в стороне от коллектива и ни с кем не дружит, а она что-то тихо мямлила, оправдываясь, Люба вдруг завопила с места, возражая и подтверждая дружбу. Это было счастье и переворот…
Люба в школе после летних каникул не появилась, вернулась в Крым к справившимся со своими проблемами родителям, двухлетняя переписка в конце концов тоже разочаровала и иссякла, но с Леночкой уже что-то случилось, пришла новая дружба, да речь не о том….
Приблизительно в то же время идеализм в ней стал принимать формы иногда просто клинические, и случился с ней первый запомнившийся эпизод из тех, которых она всю жизнь потом стыдилась, которые старалась забыть и о которых уж точно никому ничего не рассказывала.
Девочки тогда все просто помешались на "альбомах". В основном это были толстые тетради, сплошь заполненные пестрыми картинками, разрисованные цветочками и сердечками, в которых писали они друг другу ужасные глупости и пошлости. Леночка посматривала на возню эту слегка презрительно и только однажды поддалась на уговоры оставить в таком свой автограф. И вот, после удивительной сентенции: "Любовь – солома, Сердце – жар, еще минута – и пожар" – четким почерком вписала: " Пока свободою горим, Пока сердца для чести живы… " Неловко ей стало почти сразу, даже план обдумывался по умыканию тетради и вырыванию злосчастной страницы… Может быть, он даже и осуществился с копированием предыдущей записи вместе с виньетками, чтобы хозяйка не заметила – теперь уже и не разделить острого желания и действительности. И что так расстроило, чего было стыдно? Насмешки над тем, что казалось высоким, недоуменного ли взгляда, неприличия саморазоблачения…. Позже Леночка определила это для себя как неуместность поступка.
Другая школа, с математическим уклоном, три счастливых года в светлом классе на отшибе, два десятка товарищей, половина из которых читала, а несколько даже были идеалистами. Там-то пришло время вступать в комсомол. Леночка почему-то все тянула и тянула…. В эту идею она еще вполне верила, но в окружающей действительности слишком многое смущало, призывы ехать на стройки коммунизма звучали как-то неискренне, помпезность слетов коробила…. И на решающем бюро не выдержала, сорвалась…. Когда верховная тройка, вальяжно восседая на возвышении (в классах вдоль доски были устроены небольшие подмостки для учительского стола и отвечающих) и ведя между собой оживленный отдельный разговор, слегка пренебрежительно начала отчитывать соискателей за нечеткое знание то ли текущих партийных установок, то ли житий юных героев, она вскочила, звонким, срывающимся от застенчивости и волнения голосом произнесла речь о стыдности чванства и самодовольства на ниве высокой идеи, и выскочила за дверь – от страха публично расплакаться…
Слезы, конечно, были…. Поступок казался катастрофой, но и сожаления о нем не было – иначе поступить было невозможно. Назавтра Леночка не пошла в школу – поднялась температура, но этот-то процесс она умела запускать почти произвольно. Через день домой прибежала напуганная комсомольский секретарь, демонстрируя не полную свою пропащесть, и уверила, что приняли Леночку в члены заочно. Некоторое чувство облегчения, естественно пришло, но червячок недовольства собой и за проявленную слабость побега, и за молчаливое соглашение с силой, вызывающей внутренний протест, грыз и грыз. Он вообще забрался к ней в душу, похоже, навечно, может даже быть, с целью сохранять и оберегать, но разве ж от этого легче…
Постепенно она поняла, что так болезненны все эти истории именно потому, что у нее никогда не хватало сил и энергии довести их до победного конца. Леночке и не хотелось быть героиней (а потому и жертвой), но каждый раз, когда упиралась в ситуацию невозможности принять, совершить, сказать, она не принимала, не соглашалась, молчала, в то же время позволяя противоположной стороне оставаться, по желанию, в заблуждении о результатах своих усилий – и температура поднималась у нее регулярно.
И тогда, когда мама попыталась подстраховать ее поступление в университет с помощью дяди, известного психиатра и публичного человека. Когда отказалась в следующем университете становиться на комсомольский учет, заявив, что не хочет состоять в фиктивной организации – тогда в деканате случился такой шок, что там предпочли сделать вид, будто ничего не слышали (вначале-то было сказано, что в этом дзяржауном заведенни не может быть некамсамольцев, т.е., единственный случай был как раз исключением отовсюду) – и больше не поднимали вопроса, и Леночка не напоминала.
Естественно, с завершением юности приступы стали реже, да и отказаться от посещений школы марксизма-ленинизма или от добровольных взносов в Фонд борьбы за мир было гораздо легче. Сместились акценты, перестало казаться возможным идеальное устройство общественной жизни, больше стали интересовать индивидуальные возможности личности на этом пути.
И стала Леночка строить свой собственный идеальный мир. В этом ей тоже всегда было проще сказать "нет" в нужный момент, чем тратить энергию на длительную борьбу или поиск путей. Она разрывала отношения, если они начинали казаться фальшивыми, уступала соперницам, когда представлялось это справедливым, пыталась сохранять доброе общение, отметая условности.
Беда только, что постепенно воздух вокруг стал становиться как-то разреженнее…. Не то, чтобы вернулось детское ощущение одиночества незащищенной души в большом и непонятном мире – душа как раз приобрела наконец вполне прочный панцирь, но, может быть, он как раз и перестал пропускать извне то тепло, что одно только и дает ощущение полноты жизни…. Что поделаешь, что поделаешь…