Отчаяние – грех смертный, и православный человек греха этого пуще геенны боится, потому что он и есть – живая геенна, а если, упаси Бог, подступит к сердцу таковой безысходный душевный обморок, то спешит тот скорбный человече скорее припасть ко Спасителю и Матери Божией в покаянии и молитве о свышней помощи…
Только всякий ли раз сумеет человек распознать в недрах своей смятенной души, где скорбь великая, а где, обессиливая душу, эта скорбная мука уже перелилась через край в омут безнадежного отчаяния, вытолкнув его из океана Божией жизни в область смерти духовной…
Но черезо все должен пройти человек, сохранить бы только ему доверие Богу.
…Я не знаю, как сумел пережить добрейший Егор Иванович кончины близких, - не осталось о том воспоминаний, ведь он почти всегда пребывал в стороне, и к тому же в глубокой своей молчаливости, никогда к своим страданиям ничьих взоров стараясь не привлекать. Как перенес он безвременную кончину любимого своего сына Володи, – удивительно талантливого, непритязательного юноши, так тихо и кротко, в глубокой сердечной тишине смирения принявшего свою участь, - мы не знаем. Володе бы в хорошую московскую гимназию, да в Университет по редкостным его способностям, - он был и рисовальщиком дивным, - его мастерские зарисовки растений и живого мира напоминали тончайшей своей техникой и изысканностью графику Дюрера, и в своих занятиях ботаникой и зоологией уже в отрочестве Володя достиг высокого университетского уровня. Но досталась ему иная стезя: учился дома, нередко пребывая вдалеке от матери и отца, здоровья был очень слабого – милый, грустный лик, для чего ты вошел в этот мир, отчего так рано оставил его, – Верочка-сестрица младшая, дифтерит перенесла, выжила, а ты, намучившись в тяжкой болезни, тихо угас в канун церковного праздника Зачатия праведной Анны, - небесной покровительницы матушки Анны Николаевны, и празднования иконе «Нечаянная Радость».
…Был очень холодный декабрьский день. Ты отходил, а рядом металась в кризисе младшая сестрица, для которой ты был чуть ли не самым любимым и близким человеком – «няней Володей». Ты один вместе со старенькой няней Аришей пестовал ее, совсем маленькую, в Орехове, когда матушка вынуждена была жить со старшими братьями в Москве, на жизненное становление которых были положены все семейные возможности и силы.
И вот Веренок, - прабабушка моя - выжила, ты же отошел ко Господу, будто своей кончиной ты «выкупил» ее (и только ли ее?) долгую жизнь. Слышала я, слышала, как однажды про Божественные весы и меры жизни говорил мне когда-то Духовник… Говорил со значением, применительно к судьбам родных мне людей, и хотя речь шла несколько об ином, но близок был подход и мысль: "Вручая одному человеку золотое приданное Веры, другому-то, возможно, Бог в то же время такой силы и жизненной опоры не дарует, а то и лишает вовсе…». Духовник говорил со значением, и, как всегда, смысл сказанного был много глубже слышанных слов.
«И отвечал Иов Господу и сказал: знаю, что Ты все можешь, и что намерение Твое не может быть остановлено. Кто сей, омрачающий Провидение, ничего не разумея? – Так, я говорил о том, чего не разумел, о делах чудных для меня, которых я не знал. Выслушай, взывал я, и я буду говорить, и что буду спрашивать у Тебя, объясни мне. Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле» (Иов. 42: 1-6).
…Насколько может смертный человек прозирать в тайну сердца другого, настолько очевидным было Володечкино врожденное душевное добро – удивительная чистота и кротость, в которой он еще и преуспел, превзойдя отца и брата Николая, все же очень живого, веселого, деятельного и на земле крепко укорененного, рожденного для созидания в э т о м мире.
Непостижимая человеческому уму «логика» Божия, величайшее таинство жизни – Промысел Божий о наших судьбах: вот уж кто из семьи Жуковских прошел по жизни подлинным странником, никого не задев даже в мыслях, так это ангел Володя.
«Бог никогда не приемлет ничего из того, что не связано с добродетелью и истиной, и попускает Он только то, что связано с ними», - говорил святитель Григорий Нисский. – «Он попускает, что забираются из жизни преждевременно младенцы, а иногда, если Он преследует какую-то другую цель, попускает нечто иное».
Верочке еще предстояло замужество, рождение детей, внуков и правнуков – вплоть вот до меня, теперь молитвенно тебя, Володя, мой милый мальчик-прадед, поминающей, и в сердечных глубинах верящей в твое молитвенное предстательство за твоих потомков, правда, столь, увы, на тебя непохожих.
Хотелось бы мне услышать твой живой голос, заглянуть в твои все же печальные глаза, утешить и приласкать тебя, оказаться рядом, когда ты оставался зимами в Орехове один с малышкой сестрой, старой няней и верным сеттером Фигаро. Ведь я теперь на много старее тебя и внуку моему старшему нынче почти столько же, сколько тебе было тогда, когда ты оставил своих любимых на земле. И у него, чем-то очень на тебя похожего, в глазах такая же в глубины упрятанная и, быть может, даже самим им не осознанная боль, какая бывает, пожалуй, только у юных и чистых сердцем и очень добрых мальчиков, когда не на крыльях пролетают они по верхам свою молодость, а идут по ней с ранней ношей на раменах и с очень нелегкими для юного сердца бременами.
За молитвы твои, блаженный раб Божий Володенька, да помилует Господь раба Божия Димитрия, твоего дальнего потомка...
Хоронили Володю в Спас-Андрониковом монастыре. Туда часто хаживала Анна Николаевна ко службам, когда жила на Садовой улице в доме Морозова, что на Земляном валу, имея к этому монастырю особенное прилежание и любовь.
Я же долго ведать не ведала, что именно там ты был похоронен, и когда впервые сколько-то лет назад пришла туда, о тебе и не вспоминала, и не надоумилась поискать следов твоей могилки. Впрочем, ничьих следов там почти совсем не осталось, - все смело с лица земли жестокое время и безбожные люди.
Только из сердца моего никто тебя не вытеснит. Бог даст, свидимся…
***
Странное у меня было – с самого раннего детства, да и позже - всегда - ощущение прежней русской жизни. Сердцу оно давало знать о себе сильно и явственно, но запечатлеваться никак не желало, мгновенно ускользая из рук и, главное, даже из сердца: мол, не будешь ты этим ни с кем делиться. Узналось тебе что-то, – вот и знай себе… Но, тут, поминая Володю, это странное ощущение какой-то особенной хрупкости, жалкости и пронзительности минувшего бытия вновь напомнило мне о себе. Возможно, ныне люди несравненно чаще, внезапно и гораздо чудовищнее гибнут в бесчисленных авариях и катастрофах, в стихийных бедствиях - товарняк сметает с пути автобус со школьниками, в мирное время рушатся стены домов, внезапно пресекаются жизни молодые, и Силоамские башни погребают под собой не восемнадцать, а сотни, тысячи, сотни тысяч душ, совсем не готовых к встрече с иным миром.
Но тогда это было все же несколько иначе… Смерть становилась делом обыденным, с которым верующие сердца покорно смирялись, и по осмысленности веры, и все-таки по живости надежды на жизнь Вечную, и потому, что семьи были большие, и частой гостьей была в них хозяка-смерть. Привыкали… И сколько же было в том смиренном привыкании вековечного – от Адама, – тихого вселенского человеческого горя, и истинной – в Боге! - печали, - не потому ли так трогательны старые кладбища – с дивными плачущими ангелами на каменных надгробиях, с эпитафиями, сочиненными любящими сердцами близких, за душу берущими чужого прохожего человека…
И даже скромные покосившиеся голубцы крестьянского погоста – и там нисколько не глуше всегда звучала для меня эта пронзительная нота: нота л ю б в и и с о с т р а д а н и я. Почему же на старых кладбищах она звучала много сильнее и совсем в ином ключе, нежели на нынешних новых?
Осмелюсь утверждать дерзкое: не т а к и е люди, и н е т а к тогда умирали, нежели теперь, потому и отзывается душа любовью, молитвой, светлой печалью, потому и слышит сердце ту давнишнюю панихиду у края свежей могилы, тот плач и ту молитву…
«Блаженны мертвые, умирающие в Господе. Ей, говорит Дух, они успокоются от трудов своих, и дела их идут вслед за ними (Откр. 14:13).»
…Вспоминаю белые кафельные печи Ореховского дома, чугунные старинные заслонки, латунные заглушки, холодок верхних пустых комнат, смотрю на липовый цвет, пролежавший с прошлого июня между старинными рамами окон, - просто скользит по ним глаз моей памяти, изыскивая и поджидая то невидимое, что за всем этим прячется, не обдаст ли вдруг меня некая мысль или образ, откуда-то извне навеянный и скрытое от меня невидимое объявит?
Вот и сейчас мнится мне в бесцельном этом созерцании, что они, прежние, тогда в XIX веке, «умирающие в Господе», были вообще как-то ближе расположены к пограничьям жизни и смерти, чем мы, нынешние, все пугающие сами себя апокалиптическими временами, хотя апокалипсисы наши, как правило, не во вне, а внутри нас. А прежние наши со смертушкой знакомы были накоротке и встречались чаще. Горячки, дифтериты, чахотки, водянки, – мучительная духота занавешенных окон, какие-то никчемные микстуры с ярлычками, беспомощная медицина, и… «Смерть жатву жизни косит, косит…».
Пятерых детей младенцами похоронили Егор и Анна. Крещенных, несомненно, младенцев, но в переписке нет даже упоминания их святых имен. И как мне это прискорбно…
Когда мои дети были маленькими и, случалось, тяжело болели, я пребывала в ужасе и отчаянии. Однажды под Керчью в крохотном рыбацком поселке, в котором не было никакой медицины, никакой связи - лишь два раза в день автобус, - заболел мой младший сын – он был еще совсем маленький, года четыре, а в тот день его слегка прикусила собачка, которой он показывал, как цыган на гору едет – поднимал шерсть на холке. Песик был местный и неприхотливый, - взял, да слегка и тяпнул. А к ночи малыш мой стал умирать… Я думала – столбняк… Делала, что могла – было это уже давно – не одно десятилетие назад. И в один момент мне вдруг ясно стало, что он действительно может умереть, и я, тогда еще не церковная, сказала Богу, что отрублю себе руку, если к утру мальчику моему не станет лучше. И сделала бы я это, но вот чудо: под утро стала у сынка спадать температура, он пришел в себя, перестал бредить, – оказалось, что просто съел он что-то не свежее…
Конечно, такой обет был почти безумием с моей стороны, но не рассудок произнес его, а материнское сердце.
И я потому не могу представить, как умирали эти маленькие детки Егора и Анны, как выносили из дома их гробики, как жили дальше, как умели молчать об этом горе, и что оставалось потом в родительском сердце…
Каждый уход близкого человека в мир иной оставляет ощущение страшной зияющей пустоты. Человек – каждый – оказывается, занимает в этом мире очень много места: не в физическом мире, но в духовной реальности, – сердечные думы, любовь, заботы и нежность к кому-то, свет глаз, доброту, какие-то особенно искренние слова и дела, бывшие Богу угодными, весь бездонный мир этой личности, ее воспоминания – ее радости, ее юность и надежды, ее слезы и скорби, ее молитвы, наконец, ее собственные переживания отношений с Богом… О, это целая история длинною в жизнь и даже дальше. И если бы люди могли рассказывать о себе только эту историю, если бы они ее хорошенько знали и запоминали, то других бы на самом деле только эта история и интересовала бы. Как бы насыщена, полна и озарена была бы смыслом наша жизнь…
***
Бедный Егор Иванович даже не смог приехать на похороны сына – письмо пришло с опозданием, а он, как всегда, был в отлучке от семьи – в ту зиму в Орехове он жил один, вел хозяйство и вероятно, управлял одновременно одним из соседних имений. Как он пережил пришедшую к нему горькую весть, – Единый Господь знает. Эти годы были для Егора Ивановича очень трудными, о чем, между прочим, и свидетельствовало письмо Анны Николаевны, то, где она приводила слова из молитвы святителя Амвросия Медиоланского, стараясь утешить и поддержать Егора Ивановича, укрепив его надежду на Бога.
Долг, о котором упоминала Анна Николаевна, - порядочная весьма сумма денег, - был взят у двоюродного брата Егора Ивановича Степана Григорьевича Жуковского. Пришлось же прибегнуть к такому займу вот по какой причине…
Вычудил в очередной раз старший сын, Иван Егорович: увлеченный просьбами одной юной красавицы, он поручился за ее отца - грека по фамилии Лемандрик. Грек Ивана надул и сбежал. Залог пропал, а так как у Ивана денег не было, залоговую сумму он занял, и ее пришлось срочно возвращать – все это подвело и без того сложные денежные дела Жуковских, что называется, «под монастырь».
Разумеется, спустя некоторое время Егор Иванович выплатил долг сына, но семейное безденежье обострилось, и он стал искать какие-то новые пути спасения семейных средств. Он даже готов был пойти на то, чтобы оставить Орехово, и уехать жить в плодородную харьковскую губернию, где процветал на огромных плантациях сахарной свеклы очень богатый помещик – двоюродный брат Степан Григорьевич. Ему было отправлено Егором Ивановичем такое вот письмо:
«Мне необходимо теперь принять самые деятельные меры, чтобы заработать копейку. Для этого остается единственное средство – переменить место. Искренне благодарю тебя за любезное письмо твое и что ты обещаешь приискать нам имение в аренду…».
К счастью переезд не состоялся. Братец Степан Григорьевич – сахарный миллионер остался при своих миллионах, Жуковские при своих насущных нескончаемых нуждах. Кто или что предотвратило этот переезд – я не знаю. Предполагаю, что все-таки Анна Николаевна постаралась, – не могу представить ее себе «сахарной» харьковской помещицей. Не поступало, разумеется, из харьковских краев и братской бескорыстной помощи, даже лишнее и говорить о том. С какой стати, - изумится иной читатель, - будет богатый брат что-то жертвовать безвозмездно бедному брату? Правда, никто ни на какие жертвы в семье Егора Ивановича и не рассчитывал. Тем более, что жизнь уже готовила новый и довольно неожиданный поворот событий, Егору Ивановичу предстояло отправиться жить в тульскую губернию в имение «Новое Село», что на берегу реки Шат, которое получил в приданное за женой Иван Егорович. Он к тому времени получил назначение товарищем прокурора в Тулу и вскоре там, наконец, нашел то, что так долго искал: молодую, знатную и богатую невесту, - вдову князя Гагарина, – княгиню Варвару – Вавочку, как стали звать ее в новой семье…
Продолжение 9 главы «Страничек» следует… http://www.proza.ru/2011/06/19/1006
Коллаж работы Екатерины Кожуховой: портрет Володи Жуковского – 19 лет, незадолго до кончины; Спас-Андроников монастырь в Москве, где Володю похоронили; фрагмент старинного кладбища в этом монастыре, ныне не существующего.