На снимке: автор с Борей Панасенко в городском саду им. Шевченко (именовавшемся ещё, по старинке, с 20-х г.г., "Профсадом". С Борисом мы вместе работали в свеклосовхозе Кисловка под Купянском (1945, см. в тексте главы). Он с детства "болел" мечтой стать самолётостроителем, окончил авиаинститут и впоследствии много лет там преподавал специальные дисциплины (Харьков - один из мировых центров самолётостроения).
Сегодняшнему читателю будет небезынтересно узнать, что номер, на который я указываю пальцем, - регистрационный, только что полученный моим приятелем в милиции для закрепления на личном велосипеде, которые тогда регистрировались в ГАИ подобно автомобилям... Фотографировал нас, по-моему, всё тот же вездесущий Юра Куюков.
Стоит ещё добавить, что Борис - двоюродный брат учившегося на год младше нас Ивана Саратова, о котором также рассказано в этой главе.
* * *
Глава 4. «Зачем нужна тебе чужая Палестина?» (Кисловка и Червони Ялты)
После окончания шестого класса, где-то в июне, большую группу ребят, и меня в том числе, послали на сельскохозяйственные работы. Мне исполнилось 14 лет, но были ребята и постарше. Не могу сейчас уже сказать, сколько нас всего было, но определённо не менее нескольких десятков. Отправились мы поездом в сопровождении двух молоденьких учительниц русского языка: Лидии Ильиничны (фамилии которой не помню) и Лидии Ивановны Меньшиковой (по моим сведениям, она и сейчас, в 2005 году, живёт в Харькове). . Маршрут наш был не ближний: до станции Кисловка за Купянском, а это километров полтораста к востоку от Харькова. В ещё нескольких километрах к северу от станции находился Кисловский свеклосовхоз, где нам и предстояло работать – в основном, на прополке посевов. Дело было в июне, незадолго перед тем прошли дожди, и, как водится, буйно полезли в рост разные сорняки: осот, молочай, сурепка… Нас разместили в местной школе, вблизи центральной совхозной усадьбы, в классных комнатах, откуда, разумеется, были вынесены парты и другая мебель. В классе, где было и моё спальное место, стоял, впрочем, небольшой столик, который даже удалось накрыть какой-то тряпкой. Ученики нашей школы поместились в двух классах, но рядом были и ребята из какой-то сельской школы, - тоже приезжие.
День или два провели мы в поле на довольно нудной работе по выдёргиванию сорняков. Делали это вручную, тяпок нам не дали, рукавиц тоже не было, и колючки от молочая, но особенно от осота доставляли заметные неприятности нашим непривычным к сельскому труду рукам. Правда, мне эта работа была знакома по жизни в деревне, где довелось провести наш первый беженский год, включая и лето.
Из нашего класса вместе со мною были Боря Панасенко, улыбчивый и приветливый мальчик из интеллигентной семьи, и белоголовый, немного неуклюжий и тугой на одно ухо Витя Седельников. Борис был старше меня всего на год, Виктор – на все два, оба оставались в Харькове при оккупации и, как видно, хлебнули горя. Правда, Борис, насколько помню, всё же один из этих двух годков учился в школе.
Нам постелили по периметру класса сено, этого оказалось вполне достаточно для нормального сна. Правда, кормёжка была не из лучших, в столовой я впервые услышал от более искушённых в жизни ребят забавное слово «кондёр», а ещё – «затеруха» ,- так они называли жиденький суп, в котором плавали редкие крупинки, - кажется, пшена. Чувство голода было, однако, для большинства из нас привычным и постоянным, а потому не слишком запомнилось.
В одной с нами классной комнате оказались самые авторитетные и отчаянные хлопцы: Игорь Герасюта – плотный 16-летний подросток с лицом, сплошь покрытым возрастными угрями, бесшабашный Ванька Саратов, Толик Беспалов (с которым позже ещё пересекутся наши пути: он будет заместителем секретаря комитета комсомола на заводе им. Малышева, куда я поступлю на работу после службы в Советской Армии), высокий и худой Эмиль Злуницын – сын парторга инженерно-экономического института, директором которого вскоре по освобождении Харькова был назначен мой дядя Шура Сазонов… А ещё в той же классной комнате помещались горбоносый Алик Аптекарь (в 60-е – 70-е годы я встречусь с ним в общедоступной студии звукозаписи – сервисной мастерской, которой он будет заведовать), а также Вовка Гутман из класса, параллельного нашему (с его отцом я познакомлюсь однажды на дне рождения Юры Куюкова – это капельмейстер или хормейстер, которого Юрины родители будут любовно и накоротке называть Абрашей, а он там сильно напьётся, и мы с Юркой должны будем его отвести домой; и на лестнице в своём подъезде он станет рассказывать нам о своих трёх сыновьях и о том, что средний, Лёва, служит в армии на Дальнем Востоке; вскоре меня самого призовут в армию, я окажусь в глухом гарнизоне Приморского края и там познакомлюсь с голубоглазым сержантом Львом Гутманом из учебного танкового батальона… Это родной брат Вовки и один из сыновей Абрама. Десятки и сотни гарнизонов на Дальнем Востоке, но я попаду именно в тот, где служил один из юных Гутманов!)
Итак, вот сколько я перечислил своих соседей по временному общежитию: вместе со мною –девять человек, помню и десятого, ужасного нытика и критикана, которому всё вокруг не нравилось: жильё, питание, работа (и многое не нравилось поделом!)…
В первый же день во время краткого перерыва, когда мы, уйдя с поля в тень на лужайку, лежали в высокой траве, произошла вот какая история. Подошёл Герасюта, лёг рядом с нами и, не заметив лежащих тут же в сторонке обеих наших учительниц, стал рассказывать сальный анекдот:
«Мальчик спрашивает у матери:
– Мама, а у солнышка ножки есть?
– Да нет, сынок, какие же ножки у солнышка?
– А что же это я слышал, как папа, лёжа с тобой в постели, сказал: «Солнышко, раздвинь ножки…»
Общий хохот последовал вовсе не потому, что слушателям понравился анекдот – все смеялись над тем, как опростоволосился Герасюта. Над травой поднялась голова Лидии Ильиничны:
– Герасюта! И долго ты вспоминал, что бы такое поинтереснее рассказать?
Бедняга Герасюта сильно растерялся, даже не решился хоть что-нибудь ответить
Через день или два было воскресенье. Днём мы пошли на станцию встречать ещё одну прибывшую из Харькова группу наших школьников, и я хорошо запомнил дорогу до станции и обратно (это важно для дальнейшего моего рассказа). Вечером все отправились к столовой и клубу, где, как предполагалось, будут крутить кино. Туда и в самом деле привезли движок, киномеханик принялся налаживать аппаратуру. В это время появились какие-то парни (как я подумал – местные, совхозные), возле топтались и девчата, с которыми наши старшие (Герасюта, Саратов, Злуницын) уже познакомились. Сумерки всё сгущались, а кино не начиналось. Мне это надоело, и я в группе ребят отправился «домой», то есть к месту ночлега.
Едва лишь расположился на отдых, как один за другим вернулись остальные ребята – и все какие-то возбуждённые, расторможенные. Оказывается, Герасюта и Ко поссорились с местными парнями из-за девчат, Злуницын выхватил даже финку, но местные взяли верх, ударили Толика Беспалова по ноге железной палкой, погнались за нашими – и сейчас, должно быть, явятся сюда. Действительно, в коридоре послышался шум, громкие голоса, но группа преследователей, не зная, где разместили харьковчан, зашла в соседний класс.
– Надо тикать! – крикнул кто-то. Мы распахнули окно и один за другим выпрыгнули во тьму.
Школа, в которой мы квартировали, была одноэтажная, но окна от земли оказались довольно высоко. Спрыгнув на землю, я упал, но, тотчас подхватившись, побежал вслед за товарищами по лужайке, отделявшей здание школы от небольшого леса. Днём мы здесь проходили по дороге на станцию и обратно, а потому место было нам знакомо. Ещё когда мы бежали по открытому пространству к лесу, то услышали за спиной голоса и шум погони.
Позже выяснилось: потеряв несколько минут на то, чтобы понять: нас, харьковчан, в том классе, куда они сперва вошли, нет и не было, – парни ворвались в оставленное нами помещение, но и там никого не обнаружили. А между тем один человек (тот «нытик и критикан», о котором только что было упомянуто) там оставался.. Не успев выскочить вместе с нами, он на всякий случай спрятался под стол. Кто-то из вошедших пнул ногой стоявшее на дороге пустое ведро, оно отскочило под стол и больно ударило прятавшегося там «Нытика», который, к своей чести, не издал ни звука, что его, конечно, спасло от более существенных травм. Он и рассказал потом, что один из парней, ринувшись к открытому окну, крикнул своим: «Дывы, дывы: он вони побиглы!», - вслед за чем наши преследователи тоже выпрыгнули в окно. Мы успели скрыться в лесу, но, слыша позади погоню, прекратили перекликаться и бежали молча. Бег по совершенно тёмному лесу, когда не видно ни зги ни впереди, ни под ногами, - занятие не из приятных. Мне не повезло: сверзился в какую-то яму (по-видимому, то была воронка от снаряда).. Правда, не ушибся, выбрался очень быстро и позвал шопотом: «Пацаны!». Кто-то что-то (и также шопотом) мне ответил, я устремился на голос, но никого не догнал.
Вскоре вышел на противоположную лесную опушку, узнал гречишное поле, через которое мы шли назад со станции… И мне подумалось: ну, куда все беглецы денутся? Сидеть в лесу целую ночь им вряд ли понравится, вернуться – опасно: можно попасть в лапы тех же наших «врагов»… Должно быть, пойдут туда, где побывали сегодня днём, где всегда, даже ночью, есть народ: то есть – на станцию Кисловка! Туда-то я и направил свои стопы!
Без приключений дошёл до станции, перешёл через пути и очутился возле руины маленького станционного вокзальчика. Война здесь хорошо поработала: от здания остались одни только стены… Правда, рядом стояла будка, в которой мне и удалось застать то ли начальника станции, то ли дежурного, то ли телеграфиста. Железнодорожник угрюмо на меня уставился:
– В чём дело?
– Я из совхоза… Мы харьковские школьники, приехали на прополочную, работаем на полях. Сегодня кино, а местные ребята на нас напали, мы от них бежали, вызывайте милицию…
Такое моё сообщение совершенно не смутило хозяина будки. Он сказал, что у него испорчен телефонный аппарат, да и вряд ли кто приедет ночью из Купянска, до которого всё-таки 25 километров пути.
– А можно у вас здесь посидеть? – спросил я. Но суровый дядя категорически отказал мне в просьбе:
– Нет, здесь посторонним нельзя находиться. Иди к вокзалу – сидят же там люди, ждут поезда, вот и ты жди, пока рассветёт. А там – вернёшься в совхоз. Ну, иди – чего стоишь?
Пришлось выйти из будки опять на улицу. Я подошёл к развалине вокзальчика. При свете луны увидел: возле стенки, с подветренной стороны, покатом лежат на своих узелках какие-то люди. Я устроился поодаль. Это были молодые девчата, а с ними – хлопец. Кто-то из них дремал, другие время от времени переговаривались, и я понял, что это группа каких-то учащихся – может быть, из техникума - которая из глубинки, с сельхозработ, возвращается домой и ждёт нужного поезда. Говорили все на том милом «суржике» (смеси украинского с русским), на каком говорит вся Слободская Украина
– Дивчата, а де це наш Кузя подився? – вдруг раздавался девичий голос.
– Та ось же вин спыть, – слышалось в ответ.
Через некоторое время – снова испуганный голосок:
– Кузя, ты тут?
– Та тут же я, Божечки, - сонно отзывался хрипловатый юношеский басок. – Не заважай: я спаты хОчу!
Так прошёл час, другой… Где-то далеко звучали голоса, песни, какие-то выкрики… Вдруг из-за угла руины словно вынырнула целая компания парней. Я притворился спящим. Если бы сидел поближе к студенческой группе, то вряд ли парни меня отличили от них. Но я устроился, как уже было сказано, на отлёте и, по-видимому, одеждой, фигурой и, может быть, ещё чем-то существенным сильно отличался от соседей. Компания, проходившая мимо, меня заметила.
– А це хто тут сыдыть? – спросил один. Все подошли ко мне, кто-то из них нагнулся, бесцеремонно потряс. Я сделал вид, что спал, стал мычать «со сна». Парни были гораздо старше меня, крупнее и, самое главное, их было много.
– Ты хто? Звидкиля? (Откуда?), – сразу стали домогаться они.
– Из Купянська, – стал врать я – и очень неудачно: неумелая «украйонськая» речь (как смеются у нас над «кацапами», работающими «под хохлов»), а главное – весь мой вид городского маменькина сына, сработали против меня. Тем более, что передо мной были именно те, кто нас преследовал. Выяснилось это немедленно:
– Ты у викно плыгАв (в окно прыгал)? – спросили у меня в упор. Небольшая пауза – и на меня обрушились тумаки: по голове, по телу, били руками, ногами… Рядом проснулись, прозвучал испуганный голос:
– Ой, дивчата, нашого Кузю б’ють!
– Та ни, це не Кузя, – успокоила другая дивчина – и была права: били меня, а отнюдь не Кузю, и лучше всех это было понятно мне самому.…
Они в один миг хорошо пустили мне «юшку» - рот заполнился солёной, душной кровью. Я продолжал между тем сидеть на земле, а склонившееся надо мной хулиганьё торжествовало победу, кто-то вытащил сверкнувший в свете фонаря нож, поднёс мне его под самый нос, покрутил.
– Скоро буде пойизд на Харкив, – произнёс один из них. – Сидай у вагон и паняй додому. Чуешь? Мы прыйдемо – перевирымо (проверим).
Они ушли. Девчата хотели было меня расспросить, в чём дело, но я на всякий случай помалкивал. Вскоре действительно прибыл поезд на Харьков. Он стоял несколько минут, и у меня был большой соблазн сесть в вагон, чтобы через 4 – 5 часов очутиться дома, но сделать это не решился: мне было понятно, что обе наши молоденькие Лидочки с ума сойдут, если хотя бы одного из нас утром недосчитаются. Я не мог так их подвести и даже с места не сдвинулся. Поезд ушёл. Остаток ночи провёл я в страхе: а вдруг и правда вернутся?! Как только стало светать, тронулся в обратный путь – по дороге через поля..
Мне негде было даже кровь с себя обмыть – так и шёл с разбитой мордой и весь в кровоподтёках - через гречишное поле обратно в совхоз. Вошёл в школу, открыл дверь классной комнаты, а там – тот наш «Нытик» да обе Лидочки: Ивановна с Ильиничной. Увидав меня, молодушки дружно всплеснули руками и громко, дуэтом, зарыдали...
Оказывается, я вернулся первым, и при виде моей окровавленной физиономии наши учительницы, не сговариваясь, подумали одно и то же: если такой смирный мальчик явился так избитый, то чего можно ждать относительно самых отчаянных?!
Но вот буквально через 15 минут ввалились остальные беглецы. Вид у всех у них был более чем живописный (Алик Аптекарь, например, надел накануне вечером, собираясь в кино, белоснежные брюки, сверкавшие теперь всеми цветами радуги: так вываляться в траве и навозе – это надо было уметь!). Оказалось, все они набрели за опушкой леса на большую скирду то ли сена, то ли соломы и в ней переночевали.
Теперь неясно было лишь, куда девались наши самые старшие – и самые отчаянные. Но позже и они прибыли. Каким-то чудесным образом им удалось ещё вечером раздобыть подводу, и они возили Толю Беспалова к врачу: надо было выяснить, что с его ногой. Ребята рассказали, из-за чего вышла ссора. Оказывается, те парни, от которых мне досталось, были не из совхоза, а со станции Кисловка. Знай я об этом – разве искал бы убежище на станции?!
Ссора вышла, действительно, из-за девчат, но больше всего станционных кавалеров разозлили Эмиль Злуницын, пригрозивший им «финкой», и Ванька Саратов, отпустивший по их адресу .какую-то едкую шутку. Парни хотели разделаться с ними, а досталось - мне…
Все ушли в поле, а мне разрешили остаться, привести себя в порядок, отдохнуть. Но с полудня и я присоединился к остальным.
Несколько дней мы пропалывали посевы пшеницы , а потом профиль работ изменился: нам поручили «пасынкование свёклы». Оно заключалось в том, что каждому давалось по два ряда посева двухлетних растений, высаженных в грунт для получения посевного материала – семян. Чтобы этих семян уродилось больше, надо было с высоких (вымахавших нам выше пояса) побегов срывать верхушки: тогда растение начнёт куститься, и больше появится цветков, а значит и завязи.
Я столь браво произношу название операции потому, что сверился с энциклопедическим словарём, а тогда совхозные наши бригадиры выговаривали что-то маловразумительное: «пасенкование», произносили они, - ну, и мы за ними вслед. Однако мне с детства присуще стремление осмысливать корни слов, и я потом сам догадался: должно быть, это от слова «пасынок», потому что надо выращивать побеги…
Нудная-пренудная то была работа! Уж, действительно, будто мачеха пасынку её навязала. Идёшь вдоль рядов, срываешь верхушечки побегов, а поле – огромное, конца ему нет, а солнце печёт, припекает… Дошёл до края назначенной тебе полосы – и тут же идёшь назад, вдоль двух соседних рядов…
Между тем, продолжалась жизнь, возникали новые ситуации, придумывались новые проделки: ведь всё-таки мы были мальчишки.
Однажды после обеда кто-то из старших ребят (чуть ли не «сам» Герасюта) в качестве «милой шутки» при всех написал (именно напИсал, а не написАл!) в солдатский котелок Алика Аптекаря. Алика в нашем спальном классе в это время не было. Когда он пришёл и взялся за котелок, все захохотали, он понял, как над ним хотели подшутить, стал было ворчать и ругаться, но в это время вошёл «Нытик», также перед тем отсутствовавший. И, на свою беду, сказал:
- Ох, и пить хочу! Аптекарь, у тебя вода в котелке есть?
Только что Аптекарь должен был стать жертвой, но игрой случая получил возможность превратиться в «палача». И не упустил воспользоваться этой возможностью.
- На! - протянул он свой котелок, в котором, да, была сперва только вода, но Герасюта подбавил в неё другую субстанцию.
- А она чистая? – уточнил «Нытик»
- Только что принёс, - не моргнув, соврал Алик. «Нытик» хлебнул – но был остановлен громовым и подлым смехом всей нашей подлой компании.
Вот, как на духу, скажу тебе, читатель: именно сегодня, перед тем как пришла очередь описать ту историю, я в свежем, 135-м, номере израильского, на русском языке, журнала «22» прочёл статью философа и журналиста Константина Фрумкина «О безответственных поступках и бескорыстном зле». Много пишущий о социальной психологии автор задаётся вопросом: в случаях, когда зло не продиктовано выгодой или местью, - для чего оно своему носителю? Получается нечто вроде «искусства для искусства»: пакость во имя пакости… И почему мы (и я в том числе) молчали, пока наш товарищ (каков бы он ни был) не отведал гнусного пойла? Неужто есть какая-то потребность в человеке: творить другому гадости?!
Впрочем, «Нытик» ловко воспользовался ситуацией:
– Я завтра же уеду, - объявил он. – Вон какие у Герасюты прыщи. Может, он – трипперный. Мне надо провериться.
И, действительно, уехал.
В следующее воскресенье мы пошли на ближний пруд. Я за эти дни сдружился с Борей Панасенко и Витей Седельниковым – нашлись у нас общие интересы, и мы всё время вместе держались. Глуховатый на одно ухо Седельников добродушно злился, когда я, позабыв о его тугоухости, шёл рядом с неудобной для него стороны… Борис уже тогда, подобно Ходукину, выбрал себе будущее поприще, только не море с кораблями, а небо с самолётами: тоже красиво! (В отличие от Эдика, ему удалось исполнить мечту: Борис Панасенко окончил авиационный институт и много лет в нём же и преподавал).
Сейчас мы шли вдоль берега большого то ли озера, то ли пруда, как вдруг Боря заметил какой-то серый комок на траве – и пнул его ногою в тапочке. Комок немедленно вцепился в тапку острыми зубами. Оказалось, это слепыш – полевой грызун вроде крота. Немедленно все остальные наши ребята сбежались смотреть, кто-то взял зверька в руки – и развлечение на остаток дня было обеспечено.
Продолжая рассуждения Константина Фрумкина, зададимся вопросом: в чём корни и смысл отроческой жестокости? Компания затеяла, ни больше, ни меньше, как… повесить несчастное животное. Но за что-о-о-о?! Сторонники смертной казни отвечали не задумываясь:
- Он наносит вред посевам.
Допустим, так.. Но вешать-то зачем? Уж легче утопить, благо у входа стояла огромная бочка с дождевой водой. Но нет, малолетним мучителям надо было именно вздёрнуть беднягу слепыша. Уж они его мучили-мучили, а он всё не погибает. Это позволило партии гуманистов (я был в их числе) настоять на том, чтобы зверька отпустили на волю. Негодяи выкинули его на лужайку возле школы, и бедный пленник немедленно и неожиданно резво принялся носом и передними лапами рыть землю, отбрасывая её задними. Это было захватывающее зрелище, и тут включились познавательные инстинкты «юных натуралистов» Мы видели, как в течение нескольких минут образовалась нора, и зверёк весь в ней скрылся. Тогда неугомонные истязатели стали носить из бочки воду в какой-то посудине и лить в свежую нору. Слепыша мы больше не видели, но мне хочется верить, что ему всё-таки удалось уйти.
Более достойным развлечением были песни, которые пел особенно щедро Ваня Саратов. Он да ещё Глеб Пожаров обладали неким природным обаянием и очень нравились мне. Ванькин репертуар состоял, в основном, из уличных песен, часть которых принадлежала то ли к еврейской, то ли к антисемитской тематике. Вот одна из них – в запомнившихся отрывках:
Расскажу я вам новинку:
Как-то раз на вечеринке
Гулял наш Лёва Циферсон…
……………………………..
Хозяин, дядя Шлёма,
Имел четыре дома.
Отобрали все его дома.
Теперь он тихий-смирный,
Завёл он ювелирный
Магазин для сердца и ума.
Перечислялись гости – местечковые ремесленники и гешефтмахеры. Блюда с разносолами. Вина и настойки, а среди них и зубровка, и… бобровка, о которой тут же кто-то рассказал, что это – средство для усиления кроличьей плодовитости…
Я слушал – и помалкивал, хотя мог бы рассказать о своём дяде Шлёме, который всю войну был на фронте, а сам с малого детства не владел не только хотя бы одним домом, но и вообще не имел собственного угла, так как в семь лет остался круглым сиротой.
Ваня пел и другие песенки «еврейского» содержания - например, про раввина и его дочку:
Зачем нужна тебе чужая Палестина?
Я расскажу тебе историю раввина,
Который жил в уездном городе Каховка –
Пятьсот семнадцатой столице Украины!
Явственный привкус двадцатых годов, с их НЭПом и советско-обывательским бытом, с «первой столицей Советской Украины» - в Харькове и «второй» - в Киеве (потом они поменялись порядковыми местами) ощущался в этих песенках, текст которых вовсе не всегда бывал бездарным. Например, вот как описывалась дочь раввина Ента: «такая нежная, как розовая лента, такая чистая, как мытая посуда, такая мудрая, как целый том Талмуда!» Очень возможно, что эти песенки исполнялись даже знаменитыми джазовыми певцами – например, Утёсовым…
Печать того времени лежала и на песенке совсем не еврейского, а отчасти хулиганского содержания:
Поцелуй же меня, Перпетуя,
Я тебя так безумно люблю.
Для тебя ежедневно рискуя,
Z cегодня даже чем-то спекульну!
Бисируя этот припев, Ваня «в скобках» охальничал:
Поцелуй же меня Перпетуя
(ниже ... ),
что вызывало смех всей компании.
Милый, неотразимо симпатичный малый был этот улыбчивый, белоголовый пацан. Жил, по-моему, без отца, только с матерью, и явно в разных нехватках, ходил неизменно в старой шинельке, из-под кепочки (когда удавалось увильнуть на какое-то время от строгих школьных правил) торчал пшеничного цвета чуб. В классе (на год позже меня), вопреки его типично славянской внешности и юдофобскому репертуару, Ивану присвоили прозвище «Сара» (усечённое «Саратов»)… В голову не могла бы никому прийти его будущая судьба.
Вернувшись через 11 – 12 лет из армии, я попал в одну из множества трудных полос своей жизни и где-то к весне отправился на «толкучий» вещевой рынок (его называли ещё «толчок» и «туча»), чтобы «толкнуть» (то бишь, продать) свою солдатскую шинель. Толкучка, которую власти всегда старались убрать куда-нибудь с глаз подальше, и потому она в течение всех послевоенных лет кочевала по городу, часто меняя места, в тот год (1957-й) находилась в районе улицы Котлова (бывшей Большой Панасовки, ближе к реке Лопань. Пробираясь сквозь густую толпу продающих-покупающих, я встретил Ивана, с которым мы друг другу кивнули, но мне немедленно вспомнилась строчка из озорной песенки про «Перпетую», ради которой лирический герой «даже чем-то спекульнул».
Вскоре кто-то мне рассказал, что у Ивана возник серьёзный роман с женщиной значительно старше его, притом - вдовой генерала. Как часто бывает в подобных случаях, молва приписала юному любовнику корыстные мотивы. Один из моих новых приятелей, знавший Ивана, однажды при мне, встретив его на улице, нагло спросил:
– Ну, как поживает твоя старушка?
Ваня повёл себя очень мудро и выдержанно, не обратив ни малейшего внимания на эту явную насмешку. Мне не хотелось верить дурной молве, и теперь приятно вспомнить, что я оказался прав: это была любовь, Иван прожил с Инной дружно долгие годы. От первого мужа у неё уже был мальчик, а примерно в 1958-м родился у них Стасик, красивый, чудный, умный мальчик, ровесник моему сыну – мы даже иногда встречались, гуляя с сыновьями в парке, и наши дети вместе играли в песочнице… Ваня Саратов к тому времени окончил инженерно-строительный институт и работал, кажется, в «УкрГИДЕПе» - интституте по проектированию гидросооружений.
В то время «расцвела» дружба СССР с арабскими странами, Советский Союз строил в Египте Асуанскую плотину и ГЭС, и Ваню, которому «чужая Палестина» была и на фиг не нужна, командировали на это строительство, что было и престижно, и выгодно, и полезно для совершенствования квалификации. Вернувшись, он купил на заработанные деньги автомобиль.
Как инженер-проектировщик Саратов немало сделал для родного города, маловодность которого широко известна: две-три небольшие речушки, у слияния которых он возник лет за 300 с небольшим до этого, дали повод для известной местной пословицы, в которой употреблены их названия: Харьков, Лопань, Нетечь: «Хоть лопни, а Харьков не течёт!» Так вот, в 50-е – 60-е годы речки эти были зарегулированы, на них созданы большие (по крайней мере, с точки зрения не избалованных обилием влаги харьковчан) два больших водохранилища: Журавлёвское и Алексеевское. И харьковчане, вынужденные раньше в знойные летние дни ездить к пригородным водоёмам дачными поездами, тратя на дорогу немало времени и сил, теперь получили удобные пляжи и водные плёсы в черте города. Мне говорили, что Иван Саратов был в числе ведущих авторов этого проекта.
Но инженерно-строительным поприщем не были исчерпаны замечательные и многогранные способности этого человека. Работая над обводнением харьковских рек, он изучал архивы, литературу и увлёкся краеведением, а потом и историей Харьковщины, Слобожанщины, Украины – Руси. Это увлечение сделало Ивана Ефимовича «своим человеком» в Харьковской научной библиотеке им. В. Г. Короленко, богатейшими фондами которой он пользовался и где возглавил на многие годы образовавшееся при ней общество краеведов. Как-то при случайной встрече Саратов пригласил меня на заседание этого общества, я с интересом отнёсся к работе краеведов и даже, помнится, выступил на заседании с каким-то сообщением по истории завода имени Малышева, где работал по 1972 год. Где-то в конце 70-х – начале 80-х годов побывал у Ивана в гостях, в доме на ул. Туркестанской, и с огромным интересом ознакомился с его редкой коллекцией открыток, на которых изображён наш Харьков в разные годы своей истории, начиная с конца ХIХ века (а раньше этого рубежа вряд ли выпускались почтовые карточки).
Но и этого мало. Иван настолько основательно занялся историей, что стал выступать в печати, в профессиональных исторических журналах с самостоятельными статьями. Кто-то мне рассказал, что к ним проявил интерес и уважение академик Рыбаков – известный специалист по истории Древней Руси. Некоторые из этих статей я прочёл – это серьёзные работы. Правда, как словесник я не согласен с гипотезой И. Саратова о том, будто название реки и города Харьков имеет общий корень с этнонимом хорват. Возможно, более плодотворными были бы этимологические поиски на почве арабского, персидского и других языков Среднего Востока (может быть, недаром есть острова Харк и Харкус в Персидском заливе, город Харк…). Впрочем, я руководствуюсь лишь лингвистическим чутьём, а оно не всегда надёжный советник в топонимике, как и в любой другой отрасли знаний.
О названии нашего города Ваня написал книжку, есть у него и прекрасно изданная книга об атамане Иване Сирко – харьковском «осадчем», как назывались должностные лица, содействовавшие «оседанию» на новых землях пришлого населения. Книга прекрасно иллюстрирована, вышла в переводе на украинский язык, перевод очень квалифицированный – ни я, ни Иван, учившиеся у Феоны Емельяновны (но он, возможно, у Нины Александровны Захаровой, - была у нас в школе и такая учительница украинского языка), столь «щирым» (подлинно украинским, со многими тонкостями) языком не владеем.
Из Кисловки мы все вскоре фактически вынуждены были бежать вслед за «Нытиком». Дело в том, что нас стали кормить чудовищно плохо. И хотя наше пребывание на сельхозработах в этом совхозе было рассчитано на месяц, все мы стали выражать обеим учительницам наше возмущение и заявили, что уедем. Они попытались конфликтовать с совхозным руководством, но, очевидно, мы ему были не нужны, так что в один прекрасный день, не пробыв в Кисловке и двух недель, мы собрались все вместе с учительницами и пошли на станцию, где сели в поезд и уехали в Харьков Помню, как в центре города, пересаживаясь в нужный мне трамвай, я увидел выходящую из вагона дочку папиного сотрудника Наташу Райтман (она была года на два старше меня) – и обрадовался ей, как родной. Между прочим, физиономия моя хранила следы побоев, а уж память – тем более. Мне казалось, что я вернулся из другого мира. Да ведь и в самом деле пережитое приключение было не из рядовых в моей маленькой жизни. Сказать по правде, мне ни до, ни после никогда финским ножом не грозили.
Эпизод, со мной произошедший, имел одно не очень значительное, но и не слишком приятное последствие. В нашем классе учился Герка Фоменко – лупоглазый, курносый, наглый мальчишка, сын «матери-одиночки», заведовавшей какой-то столовой. У неё был и ещё ребёнок, Юра, младше Германа года на три. Между собой братья общались на дурацком «тайном» воляпюке, принцип которого (перестановка слогов) довольно хорошо известен: например, Гера называл младшего брата «Ра-Ю», а тот старшего – «Ра-Ге». Герка был типичный классный балбес, бич учителей, постоянный нарушитель спокойствия. У нас в классе стояла маленькая чугунная печка, с трубою, выведенной наружу в окно (для несведущих: вместо одного из стёкол вставляют кусок листового железа с вырезанным отверстием, в которое и выводится наружу дымовая труба печурки). Класс в течение трёх лет (с пятого по седьмой) помещался на первом этаже. Воспользовавшись этим, Герка на перемене заткнул эту трубу снаружи тряпкой, а на уроке как дежурный по классу попросил разрешения у «француженки» Софьи Фёдоровны затопить печь: дескать, холодно в классе… Старушке также было холодно, кроме того, она была ангельски добра и, конечно, разрешила. Фоменко «добросовестно» принялся за дело: заложил в печь растопку, поднёс к ней горящую спичку… Разумеется, из печки в класс повалил дым, мерзавец сделал вид, что ничего не понимает, принялся раздувать огонь, «налаживать тягу»… В классе стало невозможно сидеть, бедняжка «Софочка» выскочила в коридор – и мы все следом… Урок был сорван, однако, по-моему, виновника так и не разоблачили.
Учился Фоменко скверно, особенно по русскому языку, и Елена Павловна «прикрепила» к нему меня в качестве общественного репетитора. Дело было в седьмом классе, а в шестом у меня уже был один подопечный – Жора Кириченко («Кереч»), с которым занятия и общение окончились ссорой. Мне уже довелось пересказать в этой книге случайно кем-то услышанный разговор Кереча с Еленой Павловной, обличавший в них обоих записных юдофобов. Но в то время мне об этом ничего не было известно. Жору ко мне «прикрепили», и он стал приходить ко мне домой – заниматься (тоже русским языком). Вёл себя тихо, вежливо, был молчалив. Когда его визит совпадал со временем обеда, мама, несмотря на все нехватки этого (ещё военного) времени, звала его за стол, и он, никогда не отказываясь, не заставляя уговаривать себя, разделял с нами скудную трапезу. Однако, наученный горьким опытом Златоуста (о нём подробно рассказано в первой книге моих мемуаров– «Записки без названия»), я постоянно замечал на всём и на всех (на моих родителях и сестре, предметах нашего быта, на себе самом) его колючий, недоверчивый, постоянно оценивающий взгляд.
Перед самой Победой, где-то в конце апреля, нам всем в классе повторно привили оспу. Как известно, всеобщее оспопрививание делали в СССР каждому ещё во младенческом возрасте. Теперь, как видно, решили перестраховаться, чтобы обеспечить продление иммунитета. По отношению ко мне мера была не лишней: у меня вздулся на руке, на месте прививки, настоящий оспенный «бубон», поднялась высоченная температура, я слёг в постель и целую неделю не ходил в школу. Когда температура спала и уже началось выздоровление, меня пришёл проведать Жора. Продемонстрировав гостю свою опухшую, воспалённую руку, я принялся дурачиться, что вообще-то простительно человеку, только что отметившему своё 14-летие. Однако совсем не учёл, что нахожусь под придирчивым исследовательским взором начинённого известным предрассудком сверстника, и допустил шутку, к которой ему захотелось придраться: стянув с руки пустой рукав и размахивая им, как если бы у меня руку оторвало, начал выкликать: «Я на фронте кровь мешками проливал!» Это было распространённое тогда шутливое выражение, которое употребляли в подражание разным ханыгам, спекулировавшим своими ранами. «Шестым чувством», которое обычно не обманывает, понял: шутка гостю не понравилась – и я перестал паясничать. Но, оказалось, уже было поздно: Жора успел меня в своей душе «осудить» и «приговорить».
Вскоре он опять пришёл ко мне заниматься, но вёл себя нарочито нахально, задавал какие-то дурацкие и явно вызывающие вопросы, так что я ему сказал:
- Слушай, ты всё-таки у меня дома. Если тебе что-то не нравится, можешь уходить.
Он молча направился по коридору к выходу, но уже на лестнице крикнул мне, пока я стоял у открытой двери:
- Я расскажу, как ты над инвалидами смеялся!
Мне тогда эта фраза показалась совершенно не понятной: что он говорит? Когда и над какими инвалидами я смеялся?!
Мне пришлось вспомнить своё лицедейство значительно позже, а пока мы просто перестали общаться. Кому-то из приятелей я потом рассказывал о нашем конфликте, и мне было замечено, что Кереч мог пристрастно истолковать мою выходку – и обидеться потому-де, что его отец будто бы пропал на фронте без вести. Однако у меня такое чувство, что Жора меня невзлюбил с самого начала, ещё «априорно», а если это так, то он бы всё равно нашёл, как придраться к какому-то другому моему слову или поступку.
Ко второму подопечному, Герке Фоменко, я, по его приглашению, стал приходить домой. В маленькой и, по-моему, единственной комнатке коммунальной квартиры хорошо натоплено. Прежде всего Герман налил мне полную тарелку горячего супу. Не имея сил отказаться (то была самая голодная для нашей семьи зима за все военные и первые послевоенные годы), я съел замечательный, наперчённый (что было совсем непривычно для меня) обед – и разомлел, даже немножко захмелел от сытости. Всё же попытался с ним заниматься, однако он никак не хотел или не умел сосредоточиться, всё время отвлекался, заговаривал с явившимся из школы «Ра-Ю», - словом, из моего над ним шефства ничего не вышло. Вдобавок мне стало известно о том, что Герка Фоменко (который сам в Кисловке не бывал) распространяет по школе между мальчишками клевету обо мне: будто в Кисловке местные парни окунули меня «головой в парашу». Конечно, я не стал специально опровергать такую гнусную «версию», но несколько пацанов ко мне подходили и спрашивали:
– Это правда, что тебя головой в парашу окунули?
И все как на источник этих «сведений» указывали на Герку… У меня к нему уже были претензии: он мне в школьном туалете, пока я там был занят своим маленьким делом, порезал безопасной бритвой на спине («пописАл», как говорили) старое пальтишко, причём эти порезы явственно читались как слово «ЖИД»… Так что помогать ему я больше не пытался.
Следующим летом, уже по окончании седьмого класса, мы с Куюковым и ещё с кем-то работали по ремонту школы в малярной бригаде. Как-то раз, когда мы на улице отмывали после работы руки от краски, явились «Кереч» и «Ра-Ге» и с другой стороны улицы стали меня окликать, прося подойти.
Совершенно ничего не подозревая, я приблизился к ним вплотную, и тут Кереч внезапно меня ударил. Я было бросился на него, но они оба отбежали на почтенное расстояние и стали выкрикивать мне оскорбления и угрозы. «Кереч» опять крикнул, будто я «над инвалидами смеялся», а Герка – что они «опять окунут меня головой в парашу»
В восьмом классе оба у нас уже не учились – возможно, потупили куда-то в техникум. Кириченко я встретил однажды в городе, но потом вовсе потерял из виду. А о Фоменко однажды, много лет спустя, прочитал на самодельном плакате «Комсомольского прожектора» Дзержинского района как о пьянице, сотворившем какое-то безобразие. Там была изображающая его карикатура, в пояснительной надписи он был назван инженером какой-то организации…
Кто-то потом мне рассказал о том, что он то ли погиб в драке, то ли умер на почве пьянства.
Кисловка была не единственным эпизодом моего (и других наших школьников) участия в сельскохозяйственных работах. После окончания мною 9-го класса была организована группа старшеклассников для поездки в один из отдалённых районов Харьковской области.
Организацией группы занимался член комитета комсомола – мой приятель ещё по Златоусту, по жизни там в эвакуации, Валерий Куколь. И он, и я должны были тоже поехать в составе подобранной им команды, однако нас оставили для того, чтобы с нашей помощью сколотить другую такую же группу. Но спустя несколько дней выяснилось, что это невозможно: множество учеников нашей школы проводили каникулы где-то на выезде.
Наверное, если бы мы, прекратив свои организаторские усилия, просто доложили бы руководству школы об отсутствии результата, а сами остались в городе, нам после никто не попенял. Но как сознательные комсомольцы мы сами не могли себе такого позволить и даже не обсуждали этот вариант. Напротив: не теряя ни дня, выехали туда, где находилась уже несколько дней нами же сколоченная группа во главе с учительницей математики Надеждой Михайловной Ратнер-Дорогой – «Наденькой», о которой выше уже было рассказано.
Сели в поезд, шедший на Юг – кажется, до Лозовой, с тем, чтобы выйти на станции Краснопавловка. А потом нам предстояло добраться до села Червонi Ялти (Красные Ялты).
В вагоне возле нас оказался общительный, чрезвычайно разговорчивый мужчина – типичный хозяйственник-снабженец. Как всегда в дороге, легко и с обоюдной готовностью откровенничать, шутить и смеяться, возник между нами оживлённый разговор, в ходе которого как-то невзначай выяснилось: фамилия этого человека – Крамской.
- А у моей сестры есть приятель – Виля Крамской, её довоенный соученик, - сообщил я. – Он и после войны бывал у нас в доме.
Наш попутчик заметно оживился:
– А как зовут твою сестру? – спросил он.
– Марлена.
– Так я ведь её знаю! – воскликнул собеседник. – Дело в том, что Виля – мой сын!
Марлена училась с Вилей Крамским до войны, они были одноклассники, и между ними даже возник школьный роман. Во время войны они переписывались, потом, уже в звании старшины или старшего сержанта, он приехал в Харьков с Сахалина, где служил, по-моему, в авиационно-технических войсках, – словом, на меня произвела большое впечатление наша встреча с его отцом. Но, возможно, я бы и не упомянул об этом эпизоде, если бы не знал теперь, что через много лет после него Виля Крамской сдружился с моим школьным другом Толей Новиком. Вот так завязываются жизненные узелки и судьбы…
Мы вышли на станции Краснопавловка, расспросили, как попасть в Червони Ялты, где в колхозе имени Чапаева находились наши школьники, - попытались найти попутную машину, но таковой не оказалось, и мы двинулись пешком по дороге – нам предстояло пройти, если правильно помню, километров 10 – 12, а может и больше. Шли-шли, а между тем темнело, и в каком-то попутном селе нас застала ночь. Нигде в окнах не светилось ни огонька, прохожих не было, а собаки лаяли чуть ли не в каждом дворе. Наконец, мы увидели в сгустившейся тьме силуэт большого дома, который, в отличие от других, не был ограждён забором. Решив, что это, возможно, сельсовет или правление колхоза, стали искать вход, в надежде, что, может быть, застанем там какого-нибудь дежурного, который впустит нас внутрь – переночевать.
Обойдя дом, действительно, почти ощупью обнаружили крыльцо и дверь, толкнув которую, очутились в сенях, но в кромешной тьме. Ни я, ни Валера не курили, спичек у нас с собою не было, фонарика – тоже… Буквально на ощупь стали обследовать помещение, наткнулись на дверь, которая закрывала вход вовнутрь, но она была на замке. И всё-таки нам повезло: при дальнейшем ощупывании мы обнаружили… парту, школьную парту, за которую немедленно уселись – и так скоротали ночь.
Когда рассвело, стало ясно: в доме находится сельская школа. Рядом стояли обыкновенные жилые дома, из одного вышла женщина и стала подозрительно нас рассматривать. Мы продолжили путь – и через какое-то время дошли до села со столь курортным названием…
Ребята уже ушли на работу, но в помещении местной школы, где они разместились, мы застали одного из наших учеников: то ли он болел, то ли остался как дежурный. В разговоре он упомянул, что один из наших, Витька Славин, по прозвищу «Туц», купил полкотелка вот этой сметаны…
Валера как раз распаковывал свои вещи. Оживившись, он взял коробку своего зубного порошка и половину её содержимого высыпал в сметану Туца, после чего тщательно её размешал. Вскоре явились несколько ребят, среди них и Туц – весёлый, живой коренастый паренёк, известный своей жизнерадостностью и улыбчивостью, но также и выдающимся аппетитом. Он немедленно взял в руки свой котелок и большой оловянной ложкой начал «рубать» (то есть хлебать) сметану.
- Что, Туц, сметана вкусная? – спросил Валера.
- Ох, и вкусная! Да ты посмотри, какая густая! – ответствовал Туц. Мы с «дежурным» так и легли от хохота. По всей справедливости, проделка Валеры Куколя, пускай и несколько коварная, всё же не шла ни в какое сравнение с тем, что устроили в Кисловке «Нытику» Герасюта и Аптекарь. Зубной порошок – вещь для организма безвредная…
За несколько дней пребывания в колхозе у ребят возник какой-то мало-мальски устоявшийся быт, появились свои шуточки, были приняты на вооружение особые словечки. Возле всей компании топтался лохматый местный пёс, которого наши мальчики подкармливали и называли почему-то «ХалОймес». Это слово на еврейском языке идиш означает «сновидения», «мечты» и происходит, как я теперь знаю, от ивритского «халомОт». Среди мальчишек наших много было евреев, но и остальные тоже называли старого деревенского пса еврейской кличкой, хотя не понимали её значения.
Кажется, в этой команде был и Толя Новик, других (кроме Туца) не помню.
Немного отдохнув, отправились и мы с Валерой на работу. Группа ребят орудовала у веялки, надо было, кажется, крутить вручную какой-то вал, с непривычки, помню, очень я устал…
Но оказалось, вся наша команда не нужна была больше колхозу, и, едва прибыв, мы под предводительством «Наденьки» отправились в составе всей группы в обратный путь – снова пешком!
Стоял жестокий зной, и проходя через село (возможно, то же самое, где мы с Валерой ночевали), мы пытались просить у местных жителей воды напиться… К нашему изумлению и возмущению, они откликались на эти просьбы крайне неохотно. Но в остальном впечатление от этой никчёмной поездки осталось у меня одним из светлых воспоминаний отрочества.
Читать далее главу 5-ю - "Такова партийная жизнь" http://proza.ru/2011/06/18/1340
УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИИ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.