РЕВОЛЬВЕР
Истории начала ХХ века
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
Хорошего снегопада не было уже давно, а по расчищенным и утоптанным улицам, да в легкий морозец прогуляться одно удовольствие. Даже ребятня, сломя голову носившаяся от одной скользанки до другой, не мешала, а только своим радостным гвалтом создавала хорошее настроение, под стать воскресенью.
Людно было на Волоховской улице. Степенные главы семейств выгуливали под ручку своих жен, возвращаясь из гостей. Не менее вальяжно шли компаниями и молодые парни, то и дело пугая прохожих здоровым жеребячьим хохотом – поводов от души погоготать у них всегда хватало. Хоть даже и над первым встречным прохожим, чем-то не угодившим своим видом честной компании. Впрочем, они успевали и с встречными девками заигрывать, и чужаков выглядывать. Пришлых на Волоховской не любили. Самое малое, что им грозило – «потрясти блинами» (1 – см. примечания), как здесь любили выражаться, то есть вывернуть карманы. А будет кто при этом сопротивляться, ему еще и бубней от души понавешают. Выраженьице хоть и сугубо специфичное, в основном только здесь и употребляемое, но что оно значит, жертва понимала без дополнительных разъяснений. Кулачных дел мастеров на Волоховской всегда хватало, не зря местные кулачники славились на всю округу, если и были им достойные соперники, то лишь на другой стороне реки. С ними-то, зареченцами, и сходились после Масленой стенка на стенку.
Сновал туда-сюда многочисленный мастеровой люд, не нашедший пристанища в кабаке. Многие были нетрезвы еще со вчерашнего дня – по случаю выдававшейся в субботу зарплаты. Большая ее часть – из того, что не отобрали на нужды семьи караулившие у ворот фабрики жены, уже пропита. Последние деньги, если они и остались, прогуляются вечером, и на то, чтобы похмелиться, придется в понедельник просить у «лютых» – тех, кто водке предпочитает чижиную охоту, а потому много за выходные просто не успеет прогулять. Забава эта была настолько популярна в городе, что «лютых» называли не иначе, как сухими пьяницами, и вообще любили над ними подсмеиваться – здоровые мужики, а все как дети малые с птичками забавляются. Ну да смейся, не смейся, а денег-то кроме них никто в долг не даст.
Волоховская улица считалась главной в третьей части города (2), где жили в основном рабочие, мастеровые, да бедовые торговые люди, которые знали толк не только в обмане покупателей, но и кулачных поединках. Аристократы селились подальше от этих мест, где и безопасней, и жизненного комфорта больше. У них и улица своя была для прогулок – Московская, куда волоховские заглядывали редко. Прямого ведь сообщения с центром города не имелось, а всякий раз давать кругаля через оружейную слободу, либо платить перевозчику, чтобы отвез на тот берег на лодке, была охота... Извозчики, особенно в темное время суток, сюда ездили крайне неохотно, а конку, традиционно для российских городов именуемую в народе «сорок мучеников», никто в третью часть и не думал проводить.
…Эта парочка, если окинуть ее взглядом чуть повнимательнее, не могла не обратить на себя внимание. Совсем юная барышня – щеголеватая, подвижная, в милой, очень ей под лицо шубке, была чудо как хороша. А вот спутник ее подкачал – хорошо хоть вата из шубы не лезла, но все равно вида был такого, что постеснялся бы идти рядом с эдакой-то кокоткой. Последнее обстоятельство вообще-то было довольно странным. Ходить зимой и летом в одном и том же в порядке вещей для какого-нибудь рабочего или крестьянина, этот же, даром что почти в лохмотьях, манерами не очень-то на них походил. И вообще – чем-чем, а страстью к хорошей одежде болели даже те жители улицы, у кого денег сроду не водилось. Не зря про них в городе пословицу сложили: на брюхе – шелк, а в брюхе – щелк. Мол, недопьют, недоедят, а рубашку пофасонистей, перед девками и перед людьми себя показать, все равно купят. Если бы кому из прохожих вздумалось строить из себя Шерлока Голмца, и проверить свои дедуктивные умения, он мог бы, вероятно, рассуждать так. Если волоховский немолодой и уверенный в себе мужчина одет напоказ скромно – значит, прижимистый, не любит деньги попусту тратить, а чужое мнение его не особенно волнует. Или приехал из глухой провинции, и ему даже в голову не приходит, что своим внешним видом может шокировать столь очаровательную особу. Впрочем, походка у этого прижимистого была человека степенного, привыкшего скорее к достатку, а не существованию от субботы до субботы. Правда, сейчас он явно заискивал перед идущей рядом молодой девушкой, а потому уверенности-то поубавилось, и это скорее навевало мысли об осознавшем свою оплошность провинциале.
Однако, присмотревшись еще внимательнее, даже лондонскому мистеру Голмцу было бы трудно со всей определенностью утверждать, какие узы связывают эту парочку, и что пожилому мужчине надо от своей малолетней родственницы, если, конечно, она таковой для него являлась. Девушка держала себя как избалованная капризная возлюбленная с провинившимся кавалером. Какие уж родственники, налицо был явный мезальянс. И это понимали то и дело оборачивавшиеся в их сторону прохожие. Мужчины сочувственно окидывали страдальца взглядом, в душе завидуя, а их жены возмущенно поджимали губки, и злобно одергивали засмотревшихся на бесстыжую барышню мужей.
Впрочем, странной парочке было не до чужих осуждающих взглядов. Мужчина в старой шубе, заискивающе оправдываясь, на ходу азартно что-то излагал молоденькой барышне, даже кулаком время от времени себя в грудь бил; она же, несмотря на все его старания, ни в какую не хотела слушать, и демонстративно смотрела в сторону. Время от времени мужчина останавливался, пытался продолжить разговор стоя на месте, однако барышня и эти попытки высокомерно игнорировала, продолжая идти тем же неторопливым прогулочным шагом, спрятав руки в меховую муфту, и даже не оглядываясь. Тогда он хватал ее за рукав шубки, пытаясь остановить, но девушка недовольным жестом вырывала руку, и все так же шагала с каменным выражением лица, уставившись в одну точку – куда-то в самой дали улицы.
Тем временем от своих уговоров, и от того, что к нему продолжали проявлять полнейшее безразличие, мужчина все больше и больше распалялся. Вскоре он совсем вышел из себя, начал даже покрикивать – так, что на него еще чаще оборачивались прохожие, потом как-то очевидно залебезил перед своей холодной спутницей. А она… Если барышня считает себя невообразимой красавицей, и ей нравится приводить мужчин в ярость своей холодностью к ним, разве может она остановиться просто так, лишь потому, что этого хочется кому-то другому? Конечно же, она по-прежнему шла с гордо поднятой головой.
И вот тут произошло то, чего совершенно не ожидал никто из то и дело кидавших косые взгляды в сторону странной парочки прохожих. Мужчина, после того как спутница в очередной раз не удостоила его своим вниманием, совсем потерял самообладание. Увидев спину удаляющейся красавицы с ледяным сердцем, он сначала на секунду замер, и вдруг решился на ужасный поступок. Ах, если бы хоть сейчас его спутница проявила какое-то сочувствие… Но история, как известно, не терпит любимых русских если бы да кабы… Суетливо покопавшись в кармане шубы, мужчина рывком выхватил револьвер, и тут же, ни слова больше не говоря, как будто всерьез опасаясь, что передумает, выстрелил девушке в спину. По-видимому, несчастная жертва успела-таки почувствовать грозившую ей опасность. Она – впервые за все время их выяснения отношений – перед самым моментом, когда ее ополоумевший спутник нажал на спусковой крючок, обернулась и даже взглянула – то, чего он так безуспешно добивался – на своего убийцу. Но и только. Сухой звук выстрела в морозном вечернем воздухе совпал с ее страшным криком.
Все гулявшие по Волоховской замерли, не в силах понять, что надо делать – то ли в ужасе кричать вместе с несчастной жертвой, то ли броситься на убийцу и самим получить пулю в живот. События между тем продолжали развиваться. Мужчина, увидев, как пуля пробила дорогую шубку ледяной красавицы, совсем потерял голову. В беспамятстве он тут же произвел еще один выстрел – прямо в лицо этой несчастной, которая, несмотря на рану, продолжала держаться на ногах. И только после этого барышня как подкошенная рухнула на снег.
Невольные свидетели этой сцены ахнули и в испуге замерли, глядя, как молодая девушка корчится в ногах своего убийцы. Тот же, по-видимому, еще и сам не понял, что произошло. Лишь растерянно смотрел на умирающую жертву и судорожно мял в руке рукоять револьвера. Казалось, он хочет услышать какие-то слова из уст той, кого только что, на глазах многочисленных свидетелей, безжалостно лишил жизни, но его спутница лишь хрипела и смотрела на своего убийцу полным ужаса взглядом.
Сколько продолжалась эта душераздирающая немая сцена – бог весть, может, секунды, а может, и минуту. Для всех, кто стоял вокруг места преступления, время словно остановилось. Наконец, первыми среагировали на ужасное зрелище женщины. Сначала одна, потом другая заорали что есть мочи – с не меньшим, если не большим ужасом, чем только что вырвался из груди убитой. От этого крика пришел в себя и преступник. Он растерянно, ничего не выражающим взглядом окинул окружающих, потом еще раз посмотрел вниз – на залитую кровью спутницу. И тут какие-то темные инстинкты, отвечающие за самосохранение, взяли в его душе верх. Мужчина чуть поднял руку с револьвером, от чего было направившиеся в его сторону люди в испуге сделали несколько шагов назад, затем брезгливо отбросил в сторону оружие и пустился бежать. Стоявшие вокруг невольные свидетели преступления поначалу в растерянности отпрянули, давая ему дорогу, и показалось, что убийце не составит труда скрыться от преследования. Во всяком случае, когда он свернул в боковую улицу, никто из прохожих еще и с места не сдвинулся, пораженный увиденным.
Но стоило кому-то из сердобольных женщин метнуться к лежавшей девушке – в надежде, что ей можно чем-то помочь, как толпа тут же разделилась на две части. Та, что поменьше, преимущественно из женщин, мешая друг другу, пыталась оказать помощь жертве, а все остальные бросились вдогонку.
А пока преследователи пришли в себя, преступник успел убежать достаточно далеко. К тому же ему придавал силы страх от содеянного, и он летел вперед, не разбирая дороги, и с силой отталкивая зазевавшихся прохожих. Крики «Держи!» звучали где-то далеко позади, словно в другой жизни, где остались и проклятые выстрелы, и истекающая кровью молодая женщина, и он сам, безжалостно нажимавший на спусковой крючок. Те, кого мужчина с перекошенным лицом сшибал с ног, конечно, нещадно матерились вслед, но присоединяться к погоне не спешили – до тех пор, пока мимо не пробегала толпа, дававшая на ходу короткие пояснения:
– Это убийца!
– Женщину застрелил, гад!
Тут, разумеется, обиженные, как следует даже не стряхнув снег со спины, с готовностью вскакивали на ноги, и с удовольствием принимались на бегу голосить вместе с остальными:
– Держи его!
Наверное, преступнику все-таки удалось бы уйти от возмездия, но, на его беду, впереди послышались полицейские свистки, и мужчина, чтобы избежать объятий городового, вынужден был свернуть в один из проулков. Впрочем, это, наверное, следовало сделать давно – в наступающей темноте легче было укрыться именно здесь, где сроду не слышали ни о каком освещении, и где можно было затаится за чьим-нибудь крыльцом или каком другом укромном месте. Если бы мужчина еще мог держать себя в руках, и принимать решения, наверное, так бы и произошло. Но, напуганный свистками, он просто мчался не разбирая дороги. Свернул раз, другой, и вдруг нос к носу столкнулся с теми, кто жаждал немедленной расправы над ним.
Еще можно было повернуть назад, и предпринять новую попытку убежать, однако убийца неожиданно остановился, и затравленным взглядом осмотрелся по сторонам. Замерли в ожидании сигнала и преследователи. Они ведь тоже не ожидали такого оборота дел – что преследуемый вот так запросто окажется с ними нос к носу. Мужчина, вдруг осознав, что через мгновение-другое его попросту забьют до смерти, тем же решительным жестом опять полез в карман, от чего решимости в толпе поубавилось. Немногие ведь видели, что от револьвера, посредством которого было совершено убийство, преступник уже избавился. Да и те, кто видели, поостереглись – черт его знает, может, у этого негодяя целый арсенал в карманах.
Впрочем, на сей раз в руке убийцы оказалась тривиальная опасная бритва. Конечно, такое смешное оружие самозащиты нисколько не смутило жаждущих возмездия преследователей, а он, впрочем, и не думал защищаться. Еще раз поглядев вокруг, мужчина наконец решился и с силой, не сказав ни слова, провел себя бритвой по горлу. Издав глухой стон, он повалился на снег, заливая его своей черной кровью. Свершившееся на глазах второе подряд смертоубийство окончательно ввергло толпу в шок. Люди, не в силах сделать и шагу, молча наблюдали, как умирает человек, только что лишивший жизни другого. Кто-то было попытался подойти оказать помощь, но этого добровольца остановили, сообщив, что фельдшера уже, наверное, вызвали, а для такого мерзавца это более, чем достаточно.
– А с девушкой-то, с девушкой что? – проносилось в абсолютной тишине по толпе, взирающей на предсмертные судороги убийцы.
– Говорят, жива еще, – уверенно отвечали самые сведущие. Хотя откуда они могли это знать, если все последнее время бежали вот за этим ныне умирающим человеком?
– Человека убить не так-то просто, – уверенно просвещал свою даму некий щеголь. Впрочем, так, чтобы его слышали и окружающие. И кое-кто из соседей, как и ожидалось, немедленно ввязался в дискуссию.
– Он стрелял почти вплотную, вот как мы сейчас с вами стоим, разве можно было промахнуться.
– Да что мы, не видели, – пошла защищать своего кавалера дама. – Это все и на наших глазах было. Вот так девушка стояла, а вот так вот этот, в шубе. Он когда выстрелил, в нашу сторону посмотрел, у меня до сих пор мурашки по коже от этого взгляда, – поежилась она.
– А вы видели, как он от улики поспешил избавиться? – не скрывая восхищенных интонаций, воскликнул мастеровой с рыжими пышными усами. – Дурак-дурак, а сообразил…
– В самом деле, где же револьвер? – отчего-то разволновалась спутница щеголя. – Его надо полиции предъявить. Так полагается.
– Полиции для опознания предъявят жертву, а не револьвер, – хохотнул ее спутник, за что получил довольно чувствительный тычок от своей дамы, которая не преминула еще и сделать круглые возмущенные глаза, демонстрируя, что его юмор сейчас совершенно неуместен.
– Не стоит и пытаться, – поддержал тем не менее остряка стоявший поодаль довольно еще молодой мужчина в шубе с воротником из «камчатского» бобра. В такой дорогой шубе по здешним местам долго не проходишь, снимут; так что явно залетный. – Револьвер отлетел куда-то в сугроб, теперь пока не стает, не найти, – залетный словно пытался убедить окружающих, что не стоит и пытаться искать выброшенное оружие. Никто, впрочем, и не собирался это делать. По крайней мере прямо сейчас.
Дама смерила его оценивающим взглядом, но тут же отвернулась. Тем более, что события вокруг валявшегося на снегу преступника, у которого из горла все еще била кровь, продолжали развиваться.
Со стороны Волоховской послышался грозный окрик кучера, после чего народ неохотно расступился, пропуская к умиравшему карету «скорой помощи».
– С девушкой-то что? – с неожиданной страстью набросились все на фельдшера. – Вы ведь от нее? Жива?
Тот лишь развел руками в стороны, показывая, что медицина была бессильна, и решительно направился в сторону самоубийцы.
– Умерла… – прокатилось по толпе.
После чего стоявшие вокруг люди сами собой стали все ближе подходить к истекающему кровью мужчине, стараясь лично разглядеть, удастся ли выжить второй жертве этого незабываемого происшествия. Щеголь, чтобы угодить даме, решительно оттер плечом тех, кто стоял впереди, и протолкнул вперед себя даму.
– Ах? – в ужасе прошептала она, в ужасе поднеся ладонь ко рту. Впрочем, это не помешало ей впитывать в себя как можно больше деталей происходящего, чтобы назавтра досконально пересказать их приятельницам. Нечасто ведь приходится быть свидетелем картины необузданной страсти, как в синематографе.
– Отойдите! Я кому сказал отойдите! – грозно командовал пытавшийся отодвинуть толпу подальше городовой, свистки которого так напугали убийцу, и он вынужден был изменить маршрут своего бегства. Городовой опоздал совсем ненамного и даже, подбегая, слышал, как ахнула толпа в тот момент, когда мужчина провел по своему горлу бритвой.
– Скажите, его удастся допросить? – стоя рядом с чародействующим фельдшером, пытавшимся остановить кровь, вопрошал чин сыскной полиции. Его, конечно, тоже успели вызвать, но он прибыл чуть позже медицинской помощи, и его взору уже предстала жертва с аккуратно перебинтованным марлей горлом, под которой угадывался толстый слой ваты. Она уже успела промокнуть, и тонкие струйки крови время от времени стекали за воротник умирающему преступнику.
Фельдшер в ответ смерил полицейского таким взглядом, который выразил все без лишних слов.
– А что вы злитесь? – в свою очередь возмутился тот. – Вы при исполнении, и я при исполнении. У вас своя работа, у меня своя. А этому гаду туда и дорога. Лишь бы только сказать что-нибудь успел.
Фельдшер, похоже, вошел в его положение, и тихим голосом, все еще производя какие-то манипуляции в области раны, произнес:
– Вы же видите, ему и говорить-то нечем…
Полицейский, без всяких эмоций, привычным ко всему взглядом посмотрел на истекающего кровью мужчину и с надеждой спросил:
– Жить ему сколько осталось?
– Думаю, не долго, – пожал плечами фельдшер. – Хорошо бы до больницы успеть довезти. Медицина еще не научилась воскрешать самоубийц.
– Это, вообще-то, и убийца тоже, – довольно жестко продолжил полицейский. – Он хоть понимает, что вокруг происходит?
– Полагаю, что да.
– То есть в полном сознании, вы это хотите сказать?
Фельдшер промолчал, продолжая поправлять повязку на ране.
– А с помощью жестов с ним возможно изъясняться?
– Попробуйте, – безразличным тоном согласился фельдшер, и тут же добавил, – но уже в дороге. Извините, но я все равно должен доставить его в больницу. Придется помочь перенести тело.
– А санитары ваши где? Вы почему один?
Вместо ответа фельдшер лишь безразлично махнул рукой.
– Я за плечи возьму, а вы за ноги, – приказал он городовому и кучеру. Следователь же молча, сложив руки за спиной, наблюдал, как раненого уложили сначала на носилки, а потом засунули внутрь кареты.
– Подождите, – слегка придержал за рукав фельдшера, готового дать сигнал кучеру, полицейский. – Давайте сначала я проведу предварительное дознание, а потом уже будем думать о помощи. Все равно, даже если выживет, ему теперь прямая дорога на каторгу. Ну вы же знаете, какие здесь дороги, даже несмотря на зиму. Эта бесконечная тряска его просто добьет.
– Не ко мне претензии. Привести в порядок мостовые не под силу даже Всевышнему, это и городская управа давно признала. Так что, сами понимаете, пожаловаться некому. Извольте, можете сесть рядом с пострадавшим, и попытаться с ним говорить дорогой. Если, конечно, он изъявит желание с вами говорить.
– Куда он денется, сволочь, – недовольно проворчал полицейский и, едва не сбив с фельдшера форменную каракулевую шапку, первым полез в карету. Потом, что-то вспомнив, выскочил и подошел к городовому.
– Ты что-нибудь видел? – строгим голосом спросил он.
– Никак нет, ваше благородие. Слышал, будто вдалеке кто-то стрелял, а потом толпа заволновалась. Я – туда. А этот, – кивнул он в сторону кареты, – сначала по Волоховской бежал, потом свернул. Я когда подоспел, он уже себе по горлу бритвой полоснул.
– Да-да… – рассеянно произнес полицейский, вспомнив, что его заставило вылезти из кареты. Он подошел к залитому кровью месту, где еще недавно лежал преступник, после недолгих поисков подобрал бритву, предварительно постучав ее о ствол стоявшего рядом дерева, отряхивая снег, потом сложил и сунул в карман.
– Смотри тут за порядком, а народ разгони, нечего… – строгим голосом приказал он городовому и решительно направился к карете.
Едва он сел, как кучер азартно свистнул, и лошади рванули с места, разгоняя во все стороны зевак.
– А мужик-то, смотри, какой здоровый, – констатировал полицейский, еще раз приглядевшись к преступнику. – Сколько крови потерял, а выглядит получше иных других. Еще, глядишь, действительно до каторги дотянет.
– Думали опять напрасный вызов, – отрешенно поделился своими проблемами фельдшер. – Как сговорились сегодня… Когда только поймут, что «скорая помощь» для пострадавших, а не заболевших. С утра вызвали к одному с желудочными болями, требовали, чтобы мы его в больницу доставили. Еле отбились, сказали, что такого в больницу и не примут, пусть лекарствами лечится. Потом два раза к мертвецки пьяным, чтобы мы их в чувство привели… – усмехнулся фельдшер.
– Чудной народ, – посочувствовал ему полицейский. – Как будто никто не знает, что для отрезвления пьяных есть специальный приют для алкоголиков. Договаривайся с извозчиком, и вези… Так нет, упьются, и весь город готовы с ног на голову поставить, и вас, и нас взбаламутят, да еще по инстанциям после жаловаться пойдут…
Фельдшер кивнул на пострадавшего, лежащего у их ног:
– Похоже, в полном самочувствии, даже глаза открыл.
– Да-да, – спохватился полицейский. – Говорить ты, дорогуша, конечно, не можешь? – задал он вопрос, на который и не требовалось ответа.
Однако в какой-то степени это оказалось к месту, поскольку мужчина посчитал возможным вступить в диалог, отрицательно покачав головой. Это обнадеживало, что и на все остальные вопросы удастся получить какой-никакой ответ.
– Сколько раз вы стреляли? – задал полицейский очередной дурацкий вопрос. Как будто в самом деле это имело значение – жертва-то уже успела скончаться, и сейчас еще лежала на заснеженном тротуаре.
Мужчина слегка приподнял руку, и показал пальцами: два.
– Гляди, все помнит, – восхитился фельдшер.
– Подождите, – оборвал его полицейский. – Куда дели револьвер? – вновь обратился он к убийце.
Тот пожал плечами.
– Не знаете или не помните?
Мужчина изобразил рукой движение, обозначающее, что револьвер он выбросил куда-то в сторону.
– Выбросили сразу или потом?
– Зачем вам это надо? – недоуменно зашептал фельдшер. – Какое это имеет значение? Найдется ваш револьвер, никуда не денется. Вы о сути спрашивайте. За что он ее убил-то?
– Сейчас посторонних выгоню вон, – отрезал полицейский. – Дознание веду я, а вы должны заткнуть уши и оказывать пострадавшему помощь.
– Как же я могу оказывать помощь, если у меня руки будут заняты тем, что я ими уши затыкаю? – огрызнулся фельдшер.
В это время карету особенно сильно тряхнуло, и он инстинктивно ухватился за пострадавшего.
– Вот так и оказывайте, – жестким голосом распорядился полицейский. – Держите крепче, не давайте ему болтаться туда-сюда, а то и правда раньше времени отдаст Богу душу. А мне не мешайте работать. Без вас прекрасно разберусь, какие вопросы задавать.
Он вновь повернулся к мужчине, который лежал с закрытыми глазами и совсем побелевшим лицом.
– Он жив? – с тревогой спросил полицейский.
– Вроде бы да.
– Дорогуша, – слегка потряс убийцу за плечо полицейский. – Ты можешь отвечать на мои вопросы?
Из уголка глаза умирающего скользнула слеза, после чего он дважды сильно сощурил веки, показывая, что согласен на дальнейший разговор. Намотанная на шею повязка, несмотря на огромный слой подложенной внутрь ваты, давно намокла, и из нее кровь уже не капала, а довольно активно просачивалась, пачкая воротник шубы.
– За что вы ее убили?
Молчание.
– Кто эта девушка?
Опять молчание.
– За что вы ее убили? – еще раз повторил полицейский.
Мужчина открыл глаза и с грустью посмотрел на склонившихся над ним дознавателя и фельдшера «скорой помощи». Наконец он медленно протянул руку к губам и развернул ее ладонью к полицейскому дознавателю.
– Что это? – не понял фельдшер.
Теперь уже дознаватель не мог отказать себе в удовольствии смерить его злобным взглядом и прочеканить ответ.
– Это воздушный поцелуй…
И вновь обратил все внимание на лежащего мужчину.
– У вас был роман с этой девушкой? Кто она?
Однако умирающего уже не занимали ничьи вопросы. Он безразличным взглядом уставился куда-то в одну точку на потолке кареты, и только иногда из его глаз стекала слеза.
– Смотри-ка, жалеет, наверное, обо всем, – без особого впрочем сочувствия констатировал фельдшер.
– Кто эта девушка? – все еще пытался настоять на своем вопросе полицейский, но, повторив его еще несколько раз в конце концов понял, что никаких других ответов от этого человека не удастся получить, и умолк.
– Я так думаю, он уже готовится разговаривать не с нами, – шепнул ему на ушко фельдшер.
– Но только и с девкой этой ему больше не суждено встретиться, – почему-то злобно, и так, чтобы его слышал умирающий, прошептал, а вернее даже прошипел дознаватель. – Вряд ли им обоим уготовано место в преисподней.
Однако, несмотря на неутешительные предположения, когда карета наконец добралась до земской больницы, мужчина был еще жив.
Глава 2
Несколько дней медики изо всех сил боролись за жизнь преступника, и даже всерьез надеялись, что самоубийце удастся выкарабкаться, и дожить до суда. Сонная артерия оказалась незадета, и самым тяжелым последствием попытки покончить с собой стала лишь большая потеря крови. Правда, как вскоре выяснилось, в случае выздоровления преступника ожидал такой букет обвинений, что ничего хорошего ему от суда ждать не приходилось. Предумышленное убийство – еще что, оно отягощалось растлением малолетней и кровосмешением – жертва-то, как оказалось, была родственницей. По всему выходило, чем провести остаток жизни на каторге, лучше уж действительно умереть.
Само собой, вся эта история наделала большого шума в городе. Поначалу наибольший интерес вызвало то обстоятельство, что в кармане убийцы одновременно оказались и револьвер, и бритва. Это явно говорило о том, что он и задумывал именно такое развитие событий – сначала застрелить ее, а потом посредством бритвы лишить жизни и себя. Но, видно, в решающий момент нервы сдали, и просто не хватило духа, чтобы сразу зарезаться и лечь рядом с мертвой возлюбленной. А может, просто сбили с толку невольные свидетели, возгоревшиеся желанием отомстить. Кстати, вопрос дознавателя относительно револьвера оказался не таким уж глупым. Как ни старалась полиция, а главную улику – оружие, из которого было совершено убийство, обнаружить не удалось, хотя и перерыли все окрестные сугробы. Видно, оказалось-таки в кармане одного из зевак.
Но довольно скоро все эти обстоятельства затмило открытие – преступник оказался известным в городе человеком. Это был средней руки фабрикант, домовладелец в соседней части города, сорока семи лет от роду, считавшийся добропорядочным семьянином – жена, двое детей и воспитанница. Именно она-то – шестнадцатилетняя племянница жены Александра – сирота, что жила в их доме с двухлетнего возраста, и пала жертвой двух выстрелов. До недавнего времени дело у фабриканта процветало, и семья жила безбедно, могла себе позволить любые излишества, даже автомобиль, говорили, собирались приобрести в пользование. Однако последнее время, опять же по слухам, никто ведь в точности не исследовал состояние дел, его финансовое положение возможно было не так благоприятно, как он пытался представить. Не исключено даже, что этот упадок был напрямую связан с внезапно охватившей фабриканта романтической страстью. По крайней мере, молва немедленно с готовностью связала в единую цепочку два этих события – финансовый крах и роковые выстрелы.
Слово за слово, и стали всплывать такие подробности, от которых у простых обывателей просто дух захватывало. Оказывается, к кровавой развязке-то привел роман, случившийся между дядей и его племянницей. А тут еще полиция нашла в письменном столе фабриканта несколько фотографических портретов убитой девушки, а также записки находящегося в данный момент при смерти убийцы, из которых выходило, что малолетняя родственница, зрелая не по годам, сама совратила своего дядю еще два (!) года назад. То ли в силу своей особой влюбленности в него, то ли просто по малолетней дурости. В предсмертных записках фабриканта были такие описания их встреч, с такими пикантными подробностями, что юная девочка выглядела, по уверению читавших все это полицейских, как весьма искусная куртизанка. Не удивительно, что дядя от этой связи совсем сошел с ума. Причем, нигде в записках не было видно, что малолетняя искусница в любовных делах тяготится связью со своим родственником.
Обо всем этом кто-то из полицейских то ли не намеренно, а скорее всего небезвозмездно проболтался репортерам, и тут уж и без того несчастной семье, а также соседям и вовсе житья от газетчиков не стало. Обыватели с нетерпением ждали новых подробностей случившегося адюльтера. Как-то само собой выяснилось, что связь между Александрой и дядей продолжительное время старательно и даже небезуспешно скрывалась, но и вовсе уж в секрете удержать этот греховный союз было никак невозможно. О нем сначала стали подозревать домашние, потом заговорили в округе, и только после этого слухи дошли до жены. Когда ей намекнули об этом в первый раз, она, естественно, не поверила. Однако разговоры становились все настойчивее, и, в конце концов, как-то в присутствии супруга жена прямо спросила племянницу, действительно ли та живет со своим дядей? Каково же было ее изумление, когда Александра, эта маленькая дрянь, даже не стала отпираться и просто ответила «да», мило хлопая глазками.
– То есть как да? – растерялась, по рассказам, фабрикантша. – У вас с ним была связь? – еще раз переспросила она, довольно бестолково, в духе любовных историй из романов, сформулировав тот вопрос, ответ на который в этот момент хотела узнать, а вернее даже никогда не узнавать, больше всего на свете.
– Да, – вновь коротко и совершенно бесстрастно ответила бесстыжая племянница.
– А ты что молчишь? – набросилась, как пересказывала подглядывавшая за этой сценой прислуга, жена на своего неверного супруга.
Но тот в ответ лишь промычал нечто нечленораздельное, и, сославшись на дела, немедленно уехал к себе на фабрику. Обманутая супруга неоднократно потом устраивала скандалы обоим прелюбодеям, но успеха они не имели. Долгое время она ходила совершенно потерянная, перебирая в уме все подробности этой дикой любовной связи, а больше того – от невероятного, не поддающегося пониманию предательства мужа, который насколько возможно старался пропадать у себя на фабрике. Домашние, предполагая недоброе, все это время зорко за ней следили, и когда фабрикантша наконец попыталась покончить жизнь самоубийством, успели вытащить ее из петли. Говорят, на шее обманутой супруги еще долго потом сохранялся рубец от веревки, который она старательно прятала от случайных глаз. Небезуспешно, впрочем – обо всем случившемся не узнали даже соседи.
Когда страсти чуть улеглись, обманутая супруга хотела отпустить мужа на все четыре стороны вместе с милой его сердцу малолетней развратницей и потребовала развода, однако тот ни в какую не соглашался. Все твердил о детях, в которых души не чает, и о жене, без которой также не может жить. Но остановиться, и подумать, какой пример он этим самым детям подает, также не мог. Да и малолетняя возлюбленная все так же не давала покоя, не хватало решительности с ней расстаться, ведь нет для мужчины в возрасте ничего губительней и крепче такой вот запоздалой любви. Чтобы как-то разрешить ситуацию, он в один прекрасный момент приказал Александре собрать вещи и увез ее на постоянное жительство в соседнюю губернию, надеясь, что хоть этот отъезд разрешит проблему. А чтобы совсем уж запутать следы и отвести от себя подозрения, сделал это тайно ото всех. А как вернулся домой, еще и подал заявление в полицию на розыск – будто его племянница бесследно исчезла сама.
Совсем растерявшаяся супруга такой жест со стороны мужа восприняла как попытку примирения, ведь ее-то он поставил в известность, куда делась Александра. Конечно, нанесенная рана была слишком болезненной, и все случившемся трудно оказалось просто так выкинуть из памяти, тем более – простить. Но как знать, может, и помирились бы в конце концов супруги, не такие ведь обиды забываются. Однако когда вроде бы все улеглось, тайком вернулась несовершеннолетняя племянница, и запретная страсть в душе ее престарелого любовника вспыхнула с новой силой.
Мотивы возвращения, как ни старалась полиция, доподлинно установить не удалось. Хотя под влиянием того, что писалось в газетах, в одной местной присяжной адвокатуре вдруг припомнили, что к ним пару раз приходила на прием девушка, похожая по описаниям на убитую, интересовавшаяся, каким образом можно привлечь своего дядю к ответственности за обольщение. Если так, то ее-то любовное влечение, выходит, к этому моменту уже погасло, и остался лишь холодный деловой расчет – вытянуть из любовника побольше денег. По всей видимости, это у нее уже получалось довольно успешно (вспомним о пошатнувшихся финансовых делах), но когда деньги сами идут в руки, остановиться трудно. Тем более, несчастный фабрикант никак не мог отказаться от предмета своего обожания.
Чтобы не нервировать супругу, он специально для Александры, подальше от своего дома, снял квартиру – как раз рядом с Волоховской улицей. И обреченно, при первой возможности, продолжал как мальчишка бегать к ней на rendez-vous; понимая, однако, что совершает нечто преступное, а потому его все чаще и чаще стали посещать мысли о самоубийстве. Другого пути разрубить этот узел он, наверное, уже и не видел.
Сыскной полиции удалось также узнать, что незадолго до того рокового январского вечера фабрикант сделал духовное завещание, надлежащим образом засвидетельствованное у одного из нотариусов, где об Александре не было и слова, что явно подтверждало намерение не только самому покончить самоубийством, но и забрать с собой жизнь Александры. Эти подозрения полностью подтвердились и в написанной им, но обнаруженной чуть позже предсмертной исповеди – дескать, что считает свою жизнь мерзкой, нечистой, и жизнь эта — не жизнь, а сплошная грязь, потому он имеет намерение убить не только себя, но и племянницу. Бумагу эту фабрикант оставил в дальнем углу ящика своего стола, будучи уверенным, что обнаружат ее не сразу, а только после осуществления задуманного.
Наконец уверенность в том, что лишить их двоих жизни и есть единственный выход из ситуации, сформировалась окончательно. Тогда-то он положил в карман револьвер и бритву, и вышел из дома. Кстати, перед смертью экономно оделся во все старое – вот почему его потом не сразу опознали. Кто бы мог предположить, что этот оборванец – достаточно обеспеченный человек. О том же, куда пошел, никому в доме не сказал, и уж в районе третьей части города его точно никто из домашних или друзей не ожидал увидеть.
Поначалу, как уже говорилось, казалось, что убийца может и остаться в живых – положение признавалось тяжелым, но далеко не безнадежным. В какой-то момент его дела и вовсе пошли на поправку. Доктора совершили невозможное, да и богатырское здоровье фабриканта давало о себе знать. Однако через четыре дня после того, как он был доставлен в больницу, несчастный влюбленный все-таки умер, так и не дожив до суда людского.
Поскольку преступник, пока лежал на больничной койке, успел попросить священника, и перед смертью исповедовался и причастился Святых Тайн Христовых, хоронили его по христианскому обряду. На следующий день после смерти в церкви больницы губернского земства при очень ограниченном количестве молящихся прошло отпевание, и его предали земле.
***
Убийства и даже самоубийства, конечно же, не были редкостью, а в большом городе всегда найдутся поводы, о чем посудачить, и без них. Но вот чтобы так сразу – сначала преступление, и тут же самосуд убийцы над собой, действительно случалось нечасто, да еще при столь необычных обстоятельствах. Тут было что пообсуждать долго-долго, до самой весны. Чужие любовные драмы вообще легко задевают людские сердца, тем более, многие о подобных страстях лишь мечтают – разумеется, без летального исхода. Да и кто в самом деле откажется, чтобы тебя любили до умопомрачения, не жалея себя, до гробовой доски в буквальном смысле этого слова. Лишь бы не ревновали по каждому пустяку, ведь что позволено себе, далеко не всегда может быть позволительно другому, правда ведь?
На какое-то время это происшествие вновь привлекло внимание и к самой Волоховской улице, без того издавна пользовавшейся в городе дурной славой. Конечно, похожие драмы разыгрывались частенько и в других частях города, но с такими страстями, да еще напоказ, могло случиться лишь здесь. Не зря без серьезного на то повода никто из добропорядочных горожан в третью часть города и носа не казал. Однако поговорили, поговорили, да наконец забыли. Время бежало, происходили другие события, о которых с удовольствием судачили соседи и друзья за бутылочкой-другой казенного вина. А уж с приходом весны и вовсе вместо романтических драм жителей города больше стали занимать романтические страсти.
И на самой Волоховской, едва только оттаяло и подсохло, жизнь потихоньку входила в свою летнюю колею. На большом пустыре, отделяющем третью часть города от остальной его территории, вновь стали собираться игроки, бившиеся в штос (3) засаленными картами. Были среди них сочные уголовные типы со взглядом-прищуром, в которых только наивный рабочий, верящий в чудо, мог не разглядеть шулеров. Были простые мастеровые с окрестных фабрик и заводов, для которых этот пустырь заменял Дворянский общественный клуб, куда любила ходить городская знать. Да и какая, действительно, разница – там карты и сплетни с разговорами, и здесь – то же самое. Особенно азартные игры проходили в дни получек, когда было на что играть. Если кончались деньги, вошедшие в раж игроки снимали с себя рубашки, стягивали сапоги – все шло в дело, лишь бы получить вожделенный шанс вернуть проигранное, чтобы не стыдно было возвращаться без денег в семью. Удавалось это очень немногим, ибо удача почему-то благоволила всегда тем, кто на фабрики и в мастерские не ходил, а дневал и ночевал на этом пустыре.
Сладкая мечта наружной полиции – накрыть эти игральные клубы с поличным. Однако получалось это крайне редко. В отдалении от игроков ставились специальные «махальные» из местных пацанов, которые должны были свистом предупредить о надвигающейся опасности. Редкий случай, чтобы игра пошла настолько увлекательной, что и сами «махальные», и игроки оказывались страстно увлечены происходящим, и не замечали приближение полицейских. Вот тогда да! Лови-хватай! Итогом же остальных набегов на игроков становились одна-две замусоленных колоды карт, брошенных второпях, и только. «Махальные» свое дело знали, и свистели вовремя.
Впрочем, и без этих игральных клубов забот у полиции хватало. Третья часть – окраина города. Немощеные улицы – как правило, грязные, занавоженные. Даже в большинстве лавок и трактиров – такая же грязь. На большинстве улиц – ни фонаря, как стемнеет – хоть глаз выколи. Да и немного охотников гулять здесь в темноте-то. Поймает лихая молодежь – не сдобровать. Хорошо, жив останешься. А отобьешься – тоже невелика радость. Ударить, или того хлеще – поранить парня с Волоховской улицы – можно и головой за это потом поплатиться. Здесь, конечно, не Сицилия. Но народ не менее злопамятный, обязательно подкараулит. Последнее время «волоховские» и вовсе обнаглели – с одиноких пешеходов стали требовать подорожную. Заплатит – может идти дальше. Не заплатит – «мойка». А то и вовсе повадились на свадьбы ходить, безо всякого стеснения требовать угощения. И если что не нравилось, или хозяева чем не угодили, не так приветили – жди беды. Могли не только заборы в доме молодоженов поломать и всю посуду в доме перебить, но и гостям как следует накостылять, так что жених с невестой уж и не рады были своей свадьбе и предстоящей брачной ночи.
Какие там южноамериканские прерии, как любили называть здешние места в газетах! Джунгли. Это точнее. И жили здесь по своим законам джунглей. Правда, в настоящее время стало чуток спокойнее. Как-то, еще лет десять назад, полицмейстер нашел толкового пристава в эту часть города, перевел откуда-то из уезда. И тот в короткий срок навел порядок – и городовые стали нести на улицах караул трезвые, даже в лютые морозы, и конные патрули по ночам появились, а в самых оживленных местах еще и фонари установили. Самого пристава, запомнившегося крутостью нрава, стали побаиваться хуже казаков. И правильно – а то здешний народ распустился дальше некуда, совсем страх потерял. Вот только не долго ему было суждено царствовать в этих местах – пал во время бурных событий 1906 года от пули то ли простого бандита, то ли революционера. Заложенный же при нем порядок не то чтобы сильно теперь сохранялся, но хотя бы полиции местные хулиганы продолжали по старой памяти опасаться.
А бывало и так, что душа хотела не драки, а праздника. Тогда собирались с гармошками – а гармонисты здесь тоже были знатные – и ходили, наяривали вдоль улицы, никому спать не давали. Могли хоть до утра гулять, и попробуй им хоть слово скажи.
– Волоховские идут, – это в городе звучало как тайный сигнал. Значит, жди беды. Или гармонных страданий всю ночь напролет.
***
Если даже в морозы на Волоховской хватает желающих прогуляться, то сейчас-то, когда упоительно пахнет в садах сирень, а где-то то с одного конца улицы, то с другого доносятся волшебные переливы неизменных гармошек, забиваемые иногда женскими довольными визгами или взрывами хохота, сам Бог велел пройтись поглазеть на других, и себя, само собой, показать. Вот и эта вышагивающая по-хозяйски тройка парней, и с интересом разглядывавшая встречных, вышла без какой-то особой цели, и сейчас маялась от того, что не знала, чем себя занять. Добро хоть вволю погоготать можно – а каждой своей отпущенной шутке смеялись чуть не на всю улицу. Здесь вообще привыкли говорить на деревенский манер – громко, не таясь – что неудивительно, ведь только часть местных жителей с полным основанием могла отнести себя к настоящим, казенным рабочим, у которых и отец, и деды работали на заводах. Все же остальные были выходцы из окрестных деревень, приехавшие в город в поисках лучшей доли. Каждый из этой троицы свои имя и фамилию, разумеется, знал, но окликни его по фамилии на улице, не сразу и обернется, в здешних местах привыкли общаться кличками. Вот этих парней, скажем, знали как Отраву, Тананая и Куроцапа. Они как раз входили в число тех «волоховских», державших в страхе весь район. Умели и за себя постоять, и на гармошке от души вдарить, так что мурашки по коже. Ходила эта троица с самого утра, и никак не могла найти себе достойного занятия. Верховодил же в компании цыганистого вида чернявый Сашка-Куроцап, самый взрослый в этой компании. Хотя его взрослость и мерилась-то от силы двадцатью с небольшим годами.
– О! Зинка-Цаплинка, – вдруг обрадовался Отрава, показывая пальцем на ту сторону улицы, куда-то вдаль.
– Где? – Гришка-Тананай, усиленно всматриваясь в сторону, куда указывал палец его товарища, не сразу обнаружил среди прохожих высмотренную Отравой Зинку. – И вправду она.
– Пойдем подойдем, што ли? – предложил Сашка-Куроцап.
– А с ней, не видишь, ктой-то ходит…
– Испугался... Это Ванька-Рыжик. Сейчас отошьем, – пришел в возбуждение Отрава, и первым прибавил хода.
А Сашка, присоединяясь к своему товарищу, на ходу кинул Гришке:
– Идем! Догоняй!
И вся троица, прибавив шагу, а потом и вовсе перейдя на бег, воодушевленно устремилась в сторону Зинки. Чуть зазевался, подотстав, Гришка-Тананай, и, пытаясь догнать товарищей, неосторожно толкнул кого-то из прохожих.
– Тише, окаянные, был задавил, – рассердился тот.
В другое время Гришка не упустил бы случая вступить в перебранку, но сейчас его мысли были заняты Зинкой и ее кавалером, а также удаляющимися приятелями, и он лишь лениво отбрил невежливого прохожего:
– А вы не ходи на дороге…
– А вы-то – лошади, што ли? – возмутился еще раз тот.
Впрочем, покрыть друг друга трехэтажным матом – в общем-то, относилось к делам пустяшным, на это не принято было обращать внимания. Вот и Гришка пропустил слова задетого им прохожего мимо ушей. Зато, расталкивая других, быстро нагнал приятелей, и к Зинке – круглолицей девахе, шедшей под руку с кавалером, они с довольным смехом подлетели все втроем, Отрава даже успел ее по правому плечу стукнуть, тут же, естественно, нырнув под левое, чтобы под дружное ржание она оглянулась не в ту сторону.
– У, черт, Зиночка, упыхались все. Здравствуй. Мы к тебе рысью, видала? – опередив и девицу, и ее спутника на шаг, развернулся лицом Отрава. – А Тананай перегнать все хотел, да где ему дураку чай пить, – довольно разулыбался он.
– Постой, дай поздороваться-то, – одернул его Сашка. – Прет как корова на баню.
– Цыком-брыком-хармуилом-ам-а-мам! Зиночке почтение! Сколько лет, сколько зим! – тоже выпрыгнул с ухмылочкой вперед, и поприветствовал скороговоркой Зинку и ее кавалера Гришка-Тананай.
От этого напора Зинка слегка опешила, впрочем ненадолго, не такое видали, а вот ее кавалер с явным неудовольствием оглядел своих веселых соперников. Бояться ему, в общем-то, было нечего – своих не трогают. Но и радости от того, что эта разухабистая компания, возможно, примкнет к ним, и будет весь вечер путаться под ногами, мешая сердечному разговору, он явно не испытывал.
– Зинашь, зииностранец, – поддерживая всеобщее игривое настроение попытался по своему скаламбурить Гришка-Тананай, указывая на спутника девушки. – Сашк, слышишь? Зииностранец…
И сам же довольно рассмеялся над своей шуткой.
– Ну ладно, будет вам дурака-то валять, – наконец не выдержала и попыталась остановить поток его остроумия Зинка. Она тоже была явно недовольна видом как из под земли объявившейся троицы. – Идите себе на Московскую улицу ругаться, а здесь вам не Московская.
– А кто ругается? – неподдельно изумился Сашка. – Никаких скверноматерных слов, как вы могли подумать?
– Мы сами не ругаемся, и другим не позволяем, – со всей возможной искренностью поддержал его Отрава. – А кто будет ругаться, тому люскнем по чавкам (4) так, что живо все плохие слова забудет.
– Ну да, можно подумать, – фыркнула Зинка. И тут же обернулась в сторону своего притихшего кавалера. – Ваньк, нечего избитой собакой-то глядеть, дай-ка лучше поццолнушка.
Пока Ванька-Рыжик лез в карман за семечками, обряд заигрывания продолжил, деловито держа руки в карманах, Сашка.
– Люпупуся, пятачок с тибе, – улыбнулся он.
– Чего? – насторожилась Зиночка.
– А я Яшку-Длинного видел.
– У! А я думала, еще кого! – разочарованно протянула Зинка. – За такие новости с тибе пятачок. Даже два.
– А у нас у соседей корову украли, – сплевывая шелуху от подсолнуха, которым Зинкин кавалер поделился не только со своей подругой, но и с подошедшей троицей, сообщил Гришка-Тананай.
– Интересна ей твоя корова, расскажи лучше как мы вчера Степке-Фонарю запузырили, – оборвал его Отрава, и сам же рассмеялся, толкая при этом плечом Сашку. Видно, обстоятельства, при которых «запузырили» некоему Фонарю, были весьма забавными. Это сразу же поняла и Зинка.
– От черти, за что ж вы его? – живо заинтересовалась она, да и спутник ее, кажется, тоже. Наконец-то нарисовалась тема для разговора, которая оказалась близка всей компании.
Зинка было уже изготовилась слушать, как в этот момент внимание ее собеседников привлекла еще одна парочка.
– А это кто еще? – насторожился Гришка-Тананай. – Ты его знаешь? – поинтересовался он у Ваньки – Зинкиного кавалера.
– Где? – тот сразу и не разобрал, о ком идет речь.
– Да вон же, – внимание Отравы тоже переметнулось на прошедших только что вдалеке молодых людей.
– Это Манька, алтуфьевская дочка, – приглядевшись, спокойно сообщила Зинка.
– Да хочь полицмейстера, – задумчиво глядя вслед, сказал Сашка, – без тебя вижу, что алтуфьевская. Рядом с ней кто?
– Я его не знаю, – после некоторой паузы сказал Тананай.
– Я тоже, – поддержал товарища Отрава.
– Не с нашей улицы, – уверенно согласился с ними Ванька-Рыжик. – Даже не с нашей части.
– Точно?
– Ну точно. Я его за рекой в Авдеевых мастерских видал. Там и живет, небось, сволочь.
Несмотря на явное неудовольствие, которое Зинкин кавалер демонстрировал еще три минуты назад, сейчас он был уже на стороне подошедшей троицы. Перед лицом вероятного неприятеля всегда принято объединяться.
– А чего это он тогда к нашим девками лезет? Своих, што ли, мало? – искреннему возмущению Сашки, казалось, нет предела.
– Вам жалко, што ли? – вяло попробовала вступиться Зинка.
– Жалко, – отрезал Сашка.
– Надо бы проучить, – поддержал его Тананай.
Зинка больше не собиралась вмешиваться в мужские дела, хотя всем четверым ее персона сейчас была уже мало интересна, напротив, ей даже было интересно, посмотреть весь следующий спектакль. А как будут развиваться события, она уже предполагала. Чай, и сама здесь с младенчества жила. Отрава призывно свистнул, и махнул рукой забавлявшимся неподалеку подросткам.
– Вам чего? – умело сплюнув через выбитый зуб, поинтересовался немедленно подбежавший к ним шкет.
– Как чего? – изумился Сашка. – Вы почему плохо охраняете? Видите, что делается, – и он показал глазами на уже удалявшуюся обнаруженную парочку.
– Это ж Манька, – присмотревшись, сказал шкет. – Алтуфьевская.
– Ну правильно. А с ней, кто? Ослепли? А ну живо вперед! – полным отеческих ноток в голосе скомандовал Сашка. После чего повернулся в сторону приятелей. – Идем, што ли, нет?
Вся компания, включая Ваньку-Рыжика и Зинку, немедленно тронулась с места. Спешить было некуда. Наоборот – в том и состояла сладость момента, чтобы оттянуть расплату, и некоторое время пройтись, разглядывая спину врага. А только потом приступить к боевым действиям.
Парень, которого приметила компания, шел, вполголоса переговариваясь со своей дамой. Она с удовольствием смеялась над его шутками, и вообще вела себя крайне непринужденно, разрумянившись от соседства с молодым человеком, который ей нравился. Даже на важно вышагивающих впереди них подростков, потешно изображающих прогуливающуюся парочку, они совсем не обращали внимания. Мальцы – что с них возьмешь… А вот пристроившуюся сзади с независимым видом давешнюю троицу вместе с Зинкиным кавалером и самой Зинкой, по-прежнему аппетитно лузгавшей семечки, они пока не замечали. Главное, не замечала Манька, хотя она-то моментально опознала бы Сашку и его дружков, и сразу бы поняла, что у них на уме. Наконец идти более в бездействии стало скучно, захотелось главное удовольствие получить, и Сашка многозначительно подмигнул одному из подростков, суетившихся рядом с ним. Тот, правильно все поняв, вдруг проскочил вперед прямо между парочкой, разбив их сцепившиеся руки, и, ни слова не говоря, отвесил хорошую оплеуху кавалеру. Пока тот не пришел в себя, подросток быстро юркнул назад и спрятался за спинами взрослых.
Обиженный гневно развернулся, намереваясь как следует ответить обидчику, и вдруг натолкнулся на холодные взгляды застывших сзади него в момент посуровевших парней.
– Что-то случилось? – с нескрываемым удивлением спросил Отрава.
Кавалер еще слегка поразмыслил, стоит ли вообще ввязываться в спор с этими типами, ясно уже, что все было сделано специально. Но в конце концов обида взяла свое.
– Больно у вас мальцы драчливые, – осторожно высказал он свои претензии.
– Какие мальцы? – грозным голосом, как будто действительно собирался надавать тумаков обидевшему взрослого подростку, спросил Сашка.
– Да я уж и не помню… – чужак понял, что лучше на рожон не лезть. – Встречу, покажу.
– Этот? – деловито поинтересовался Сашка, вытаскивая за шиворот давешнего обидчика.
– Похож, – осторожно согласился чужак.
– Лыбится, гад, – осуждающе пробурчал Отрава непонятно в чей адрес – то ли манькиного ухажера, то ли драчливого подростка.
Впрочем, все уже было ясно обеим сторонам, но не останавливаться ведь…
– А тебе что, мало? – изумился Ванька-Рыжик.
И тут же сделал шаг в сторону соперника. Тот было переключил все внимание на Рыжика, ожидая первой атаки именно с его стороны, как с другого бока подскочил Отрава и без всякой злобы, но и не сдерживая себя, от души врезал чужаку. Сзади в это время услужливо подполз на четвереньках под самые коленки невезучего кавалера один из шедших впереди подростков, и чужак полетел на землю. Впрочем, быстро вскочил, но ответить ему не дали, хотя парень явно был не робкого десятка. Просто один против четверых сделать ничего не может. Вскоре, весь окровавленный, он опять повалился на землю, и от него отступились. Лежачего бить не принято.
– Ступай к себе, а сюда больше не суйся… – приторно добрыми голосами посоветовали ему Отрава и Тананай. – У вас своих девок полно, а к нашим не лезь… Еще навешаем…
Сашка же в это время сердито посмотрел на его барышню, все это время спокойно стоявшую в сторонке:
– А тебе что, своих ребят мало?
Та в ответ состроила ему рожу, зыркнула глазищами на Отраву, развернулась, и с независимым видом пошла в обратном направлении, прихватив попутно Зинку. Через несколько шагов они уже о чем-то весело болтали, как будто не лишились сейчас обе разом своих кавалеров. Впрочем, разбитные волоховские девки без ухажеров никогда не останутся.
Избитый же тем временем успел отойти на безопасное расстояние. После чего развернулся и злобно погрозил кулаком:
– Ну, только попадете к нам!
В ответ раздались свист и хохот.
– Ну ты, телепень! – крикнул Отрава, – еще чмыкнуть?!
– Получил – неси, не разлей, – весело вторил ему Гришка-Тананай.
Однако догонять незадачливого кавалера никто не собирался. Победа уже одержана, а для хорошего настроения этого предостаточно.
– Куда пойдем? – весело поинтересовался Ванька-Рыжик, уже на полном основании присоединившийся к компании, раз прошел вместе с ней боевую проверку.
– Айда к Бабанину, – предложил Отрава. – Пропустим по маленькой.
Предложение было с энтузиазмом принято, и все вчетвером направились к местному шинкарю, жившему на соседней улице, у которого всегда можно было купить задешево водки, и даже нехитрой закуски к ней. На подходе к цели им встретилась пара мужиков, довольно утирающих рукавом усы и бороду. Они желаемое уже получили.
Глава 3
Совсем стемнело. Еще более раздухарившаяся после посещения бабанинского дома компания ходила по улице, разыскивая новые приключения. Но, как назло, все словно вымерло – ни своих, ни чужих. Только злобные собаки время от времени брехали из-за надежных заборов.
– Погавкай еще! – Отрава с нескрываемой неприязнью изо всех сил ударил ногой по забору, из-за которого надрывался очередной цербер.
– С ума сошел! – попытался остановить его Тананай. – Сейчас доску выломаешь, она в дыру пролезет…
– Собак, что ли, боишься?
– Схватит за задницу такой вот волкодав, потом вспоминай, боялся ты его или нет.
– Не схватит. Он на цепи.
– Точно? – обрадовался вдруг Ванька-Рыжик, и тут же подошел ближе, старательно выпрыгивая над забором, силясь рассмотреть – на цепи собака или нет.
– На кой тебе это надо? Оставь пса в покое, – дернул его сзади за рубаху Сашка. Да так удачно, что это движение совпало с попыткой Рыжика в очередной раз подпрыгнуть, а вместо этого под дружное ржание всей компании он свалился на землю.
– Гы-гы-гы… – передразнил приятелей, отряхиваясь от прилипшего мусора, Рыжик. – Сейчас спустят кобеля с цепи, узнаете…
– Да ладно, – умиротворенно произнес Сашка, помогая приятелю привести одежду в порядок. – Далась тебе эта собака…
– Ну захотелось… Вам что, не интересно?
– Нам – нет, – ответил за всех Отрава.
– Нашел, на что смотреть… – заворчал Тананай, – что там, Треф какой за забором?
– Да пошли вы… – в сердцах махнул рукой на приятелей Рыжик, почему-то обиделся, и деланно бодрым шагом отправился прочь.
– Говорил же, ему много не наливать, – глядя Рыжику вслед, попенял приятелям Сашка. – Вся улица знает, что его развозит с двух стопок.
– Он сам хотел, – развел руками Тананай. – Это не по-товарищески – отказывать, если просят.
– А нажираться вот так, и к собакам приставать – по-товарищески?
– Это он нарочно, – предположил Отрава. – Все шел про Зинку вспоминал, вот и навострился, небось, к ней. Вот зараза баба…
– Завидуешь? – поддел приятеля Сашка. – Ладно, не одна она красавица в округе, мы тебе тоже найдем. Вот Манька сегодня без ухажера осталась. Хошь к ней посвататься? Прямо сейчас, – и, не дожидаясь, пока Отрава разразится ответной бранью – его было принято поддевать именно безуспешными домоганиями к этой самой Маньке, – звонко расхохотался.
– Может, по домам? – предположил Отрава. – Все равно ни души кругом.
Компания действительно что-то замялась, думая, что пора б уже и разойтись восвояси. Коли больше делать нечего.
– Можно и по домам, хотя все равно завтра не работа, – неуверенным голосом согласился Тананай. – До обеда мужики на опохмел будут занимать, а потом головы пойдут поправлять.
– А ты с ними, што ли? – ехидно спросил Сашка.
– Когда и с ними. А што? Они, между прочим, хоть и пьют, а дело свое знают, на работу злые, у них не грех и поучиться. А что водку как воду хлещут, так это не они одни…
– Я смотрю, водку ты у них уже научился пить. Рыжик вон еле домой пошел, а ты ни в одном глазу...
– Рыжик к зазнобе пошел, потому и пьяным прикинулся, – продолжал гнуть свою линию Отрава. Его, конечно, заедало, что вот этой рыжей конопатой морде ни одна баба не отказывает, а на него и смотреть не хотят. Хотя он, Отрава, почти всегда при деньгах, а этот только строит из себя хулигана, на самом же деле совсем беззлобный и даже застенчивый. Вон как поначалу стушевался, когда они сегодня к ним с Зинкой подвалили.
В этот момент взгляд Сашки остановился на темных окнах довольно добротного дома на другой стороне улицы.
– Спят, што ли? – вполголоса спросил он.
– Не может быть… – ухмыльнулся в момент все понявший Тананай. – Кто в такое время спит? Еще даже петухи не пели. Даже окна не закрыли…
– А если и спят, то сейчас проснутся! – согласился с товарищами Отрава, угнетаемый сейчас нешуточной обидой на весь женский пол. Обиду эту надо было немедленно на ком-то выместить. Он подобрал с дороги камень и с нескрываемым удовольствием швырнул его в сторону дома.
Камень с глухим стуком врезался в стену.
– Ну кто так бросает? – развеселился Тананай.
И действительно, он оказался не в пример удачливее. Тут же темноту нарушил звон бьющегося стекла.
– Нет, не проснулись, – с сожалением сказал Сашка, смачно при этом сплюнув на землю, и тоже подобрал камень. В темноте трудно было разобрать – то ли ему удалось добить остатки предыдущего стекла, то ли после его броска булыжник попал в другое окно, но, как бы то ни было, теперь уже в доме точно никто не спал. Вскоре на крыльце, чертыхаясь, появился с фонарем в руках и в одной нижней рубашке хозяин – плотный средних лет мужчина.
– Кто здесь хулиганит? – грозно закричал он, вглядываясь в темноту.
– А ты кто? – спросил в ответ Сашка.
– Как кто? Я.
– А это мы! – с вызовом проорал Отрава. – Иди сюда.
– Я вот вам сейчас пойду… – с угрозой крикнул хозяин дома, но агрессии в его голосе поубавилось.
– А что это ты с фонарем вылез?! Ослеп, што ли? – продолжил игру Отрава.
– Я еще оглоблю сейчас возьму, – грозится в темноту хозяин. – А ну марш отсюда, пока полиция не прискакала.
– Полицией, гад, грозит, – возмутился Сашка. – Думает, приставу сейчас не спится, он кругом ходит, его дом охраняет, – и тут же закричал, – а ты, сволочь, не доносчик ли полицейский?
– Я вот тебе покажу доносчика! – уже совсем почти спокойно погрозился мужик на крыльце.
Того и гляди уйдет, надо было спасать положение.
– А вот тебе тогда другой фонарь! – Отрава быстро преодолел расстояние с одного края улицы до другого и со всей силы вмазал хозяину в глаз.
Тот, падая, схватил своего обидчика за рукав, заорав «Караул!», и отчаянно пытаясь самому заехать неведомому сопернику хоть куда-нибудь. Судя по хватке, этот неведомый мужчина в молодости сам немало победокурил, а то и до сих пор принимал участие в масленичных кулачных боях. Сейчас его опыт немало пригодился. Он уже одержал над своим невидимым противником маленькую победу, уложив его лицом в землю, и теперь с нескрываемым удовольствием возил носом по пыли, время от времени нанося умелые удары по бокам. Однако в отдалении, где стояли Сашка с Тананем, разобрать подробности возни, происходящей у крыльца, было практически невозможно.
– Ты мне за каждое стекло ответишь, – разгорячено сопел на ухо Отраве хозяин.
– А вы что стоите? – наконец, отбиваясь, проорал на всю улицу Отрава. – Меня убьют сейчас!
Сашка вместе с Тананем тут же сорвались с места и побежали на выручку. Они даже успели скинуть хозяина дома со спины своего приятеля, и пару раз люскнуть тому по чавкам, выражаясь местным языком, как в этот момент на поле битвы прибыл новый персонаж. Из дома с обещанной оглоблей в руках выбежал гренадерских габаритов квартирующий здесь жилец.
– Ушибу! – заорал он, и по его угрожающему виду можно было легко понять, что слова не разойдутся с делом. Жилец уже начал как прутиком размахивать оглоблей из стороны в сторону.
– Уй… – застонал, хватаясь за спину, Сашка, которому досталось первому.
– Так тебе и надо! – довольно прокомментировал хозяин дома, опять добравшись до главного своего обидчика – Отравы. Он схватил его за вихры, и продолжал возить физиономией по дорожной грязи.
Битва вышла на загляденье, хоть в книжку описывай.
– Отпусти… – хрипел Отрава, – хуже будет…
– Убью, тогда отпущу, – в ответ рычал разозлившийся хозяин, и еще крепче сжимал кулак, чуть ли не с корнем выдирая волосья с макушки Отравы.
Тананай же с Сашкой в это время безуспешно пытались отбиваться от оглобли которой размахивал жилец. Бежать с поля битвы, да еще когда твой приятель захвачен в плен – последнее дело, и сейчас их главной задачей было прорваться к Отраве и выпустить его на волю. Но совладать с жильцом-гренадером и его оглоблей им было пока не по зубам. Приключения, которых компания столь упорно искала весь вечер, выходит, наконец-таки нашлись, но только со знаком минус.
В этот момент раздался грохот из-под копыт приближающихся всадников, и к месту побоища вылетели конные городовые.
– Тикаем! – закричал Сашка, и бросился в сторону.
Тананай и Отрава, было вырвавшийся из железных объятий хозяина дома, с появлением полиции вдруг на мгновение утратившего бдительность, попытались бежать в другом направлении, однако сделали это настолько бестолково, что почти тут же оказались схваченными. Сашка сдался сам, посчитав, что негоже прятаться, когда попались твои приятели.
***
В тесной, грязной камере полицейского участка, с заплеванными, проваливающимися местами дощатыми полами, к компании неизвестным образом прибился довольно приличного вида господин – лет тридцати с лишним, без усов и бороды, до тесного знакомства с полицией даже щегольски одетый. Сейчас, правда, лоску-то он потерял – пока хватали, пока тащили, новенький пиджачок изрядно замызгали, хотя его обладателя, похоже, это не сильно расстраивало. Он вообще сидел с отрешенным видом, привалившись спиной к стенке, и думал о чем-то своем. Сквозь маленькое окошко с решеткой где-то под потолком пробивался тусклый лунный свет, а вот свежего воздуха почти и не поступало, так что в камере было душно. Хорошо еще улову в эту ночь более никакого не случилось, и к этой четверке так до утра никто не добавился. Несмотря на ночное время, никто не спал, и что самое главное – особого уныния или беспокойства по поводу случившегося не испытывал. Сашка, потирая время от времени ушибленную оглоблей спину, рассказывал, ловко пародируя на разный манер голоса, последний анекдот.
«Сын спрашивает у отца: «Папа, ты купил мне птичку»?
– Какую, милый?
– Ну ты ведь обещал купить мне малиновку.
– Ах да! Прости… Я спутал… Вместо малиновки… купил… вишневку»...
Последние слова потонули в дружном хохоте.
– А вот еще, – говорит Сашка. – Барыня нанимает служанку.
– Ты, говорит, милочка, случаем, не пьешь?
– Что вы, барыня, ни капли...
– Я просто к тому спрашиваю, что если гости ко мне придут, и чарочку-другую тебе поднесут, с тобой ничего не случится?
– А-а, это... Ставьте хоть ведро, на ногах устою!
На этот анекдот усмехнулся даже неизвестный господин.
– А я еще такой слышал, – вступил в разговор Тананай:
Жена говорит мужу – ты куда ходил?
А тот еле на ногах стоит, напился. Отвечает:
– В лечебницу для ал... ал... кол... голиков, – смешно изобразил пьяного Тананай. И даже икнул для правдоподобия. – С пьяна та и не выговоришь...
Жена:
– Что же тебе сказали?
– Сказали, не пей больше, и будешь тверезым...
Эта актуальная сценка приветствовалась даже не хохотом, а дружным ржанием. Приличного вида господин смеялся вместе со всеми. И тут он встретился взглядом с Сашкой.
– Это вы сказали, что я с вами заодно? – спросил неизвестный господин.
– Я, – легко согласился тот.
– Зачем?
– Для смеха.
– Розыгрыш удался. Ха-ха-ха. Только сегодня не первое апреля.
– Да не волнуйтесь вы. Ничего не будет – ни вам, ни нам.
– Это за мордобой-то?
– Велика провинность. Думаешь, – Сашка легко перешел на ты, – этот мужик захочет против нас выступать? Он же не враг сам себе. Сегодня он против нас в суде слово сказал, а завтра ему кто-нибудь башку прошибет, и уж тогда виновника точно не найти.
– Кто ж ему башку прошибет, если вы все здесь сидите, и я вместе с вами?
– Найдутся люди, – со значением произнес Отрава.
– Только и знаете – башку прошибать. В революционеры, что ли, хотите?
– Не-е, – протянул Гришка-Тананай. – Мы против царя – ни в жисть. Так, побезобразничали слегка. Завтра выпустят – на работу пойдем.
– А ты сам, дорогой, часом не экспроприатор какой-нибудь? – оценивающе окинул взглядом господина Отрава. – Или прокламации по темным углам клеил? Никого другого в наших краях в такой час не встретить, все по домам сидят, побаиваются.
– Вас, что ли, побаиваются?
– А хошь и нас. Боятся, и пусть боятся.
Господин, вздохнув, лишь отрицательно махнул рукой.
– Да ты не жмись… – с жаром зашептал Сашка, – не выдадим. Социалисты – они же за простой народ.
– Ты уж разберись, – ухмыльнулся господин, – за кого вы есть. За царя или за простой народ.
– А что тут разбираться? – перекрестившись, поддержал товарища Тананай. – И за царя, и за народ. Государь наш простого мужика любит. Слышал, с крестьянином царицу-то делят – ночь он с ней спит, ночь – Распутин. А иногда и вместе все – вот тебе крест, – Тананай для убедительности еще раз перекрестился. – Император только скажет – подвинься, мол, я тоже к императрице под бочок хочу, и што ты думаешь – подвигается. Вот как настоящие господа-то живут. А такие, как ты, бузотеры, только смуту вносят.
– Да не социалист я, хватит чепуху молоть, – рассердился господин.
– Чего ж сидишь тогда? Пойди расскажи – так, мол, и так… Случайно попал, просто мимо шел. Неужто не выпустят?
– Сразу надо было выкручиваться. Теперь – нельзя.
– Это почему? – удивился Отрава.
– А если спросят, откуда я мимо шел? Не могу я об этом говорить. Никак не могу, понимаете… Может случайно не до тех ушей долететь.
– Не понял, – теперь уже и Сашка с нескрываемым подозрением посмотрел на чужака. – Так что такого ты у нас там делал, а?
– Ну что не понял? Что не понял? Откуда вы такие бестолковые? К бабе я ходил, через дом там живет, – в сердцах произнес неизвестный и, после небольшой паузы, добавил, – замужней. Только домой нарядился, тут вы. С вами за компанию и попался, не успел схорониться. Хорошо хоть револьвер выкинул. А в участке этот вот шутник, – кивнул он на Сашку, – сказал, что я с вами вместе был. Даже имя какое-то дурацкое назвал. Сейчас… Бар… Быр…
– Бардарым, – подсказал Сашка.
– Во… Бардарым.
– А что? – заулыбался Гришка-Тананай, – знатный мужик. Он раз на ярмарке на спор левой рукой девку с ребенком поднял, и так и держал, пока муж рядом прыгал, снять пытался.
– Вы как на балалайке все играете, – изумился господин. – Я Бардарым. Ты Тананай. Дети, что ли, малые?
– Зато нескучно, дядя! – засмеялся Сашка. – Ну не нравится быть Бардарымом, давай знакомиться. Меня Сашкой зовут, это ты уже знаешь. Ну и остальных тоже слышал, как кличут.
– Егор. Егор Балазин. Коммерсант, – представился неизвестный.
– А это какая ж девка-то? – живо поинтересовался Гришка-Тананай. – Не Ангелина ли Щепетева часом?
– Тебе не все равно? – нарочито безразличным голосом ответил коммерсант.
– Интересное дело – оживился Сашка. – Я, знаешь, случалось, и сам к ней шастал, когда мужа дома не было. Но револьвера с собой никогда не брал. У меня для любовных свиданий другие металлические части имеются…
И вся толпа опять дружно заржала. Впрочем, вместе со всеми смеялся и Егор Балазин. Он вообще легко переходил из одного состояния в другое – из смеха в слезы, из возбужденно-счастливого в меланхолическое.
– А ты по каким делам коммерсант? – поинтересовался Тананай.
– Вообще-то рудой торговал.
– Хватит заливать. Кто рудой торгует, они в наших местах не появляются. У них породистые барышни...
– Много ты понимаешь в породистых женщинах, – усмехнулся коммерсант. – И потом, рудой, знаешь, тоже можно по разному торговать.
– Прогорел, што ли? – ухмыльнулся Сашка.
– Иногда думаю, что лучше бы прогорел. А то с большой прибылью отторговал, да слишком долго радовался своей удаче.
– Это понятно: девки, скачки, ликеры с шампанским…
– Карты забыл. В лотто (5) вот, правда, не любитель баловаться, а то бы полный набор присутствовал, – и тут же перевел разговор в другое русло. – А вы чем промышляете? Мастеровые? С понедельника до субботы на фабрике спину гнете, а с субботы до среды водку внутрь заливаете?
– Говоришь, как прокламации читаешь, а еще врешь, что не политический… Тоже мне коммерсант… – ухмыльнулся Тананай.
– На фабрике у нас вот только Гришка и работает, – перебил его Сашка.
– А вы? В мастерских?
– Когда как. В последнее время подкидчиками заделались. И Тананай нам как может помогает.
– Подкидчиками – это как?
– Ну как? Представь, идет по улице какой-нибудь простодушный крестьянин, время от времени где-нибудь за пазухой пачку денег поправляет – удостовериться, што они на месте, и их до сих пор никто не украл.
– Что-то у нас по городу крестьяне нечасто по городу с пачками денег ходят… Может, вы его с купцом перепутали?
– Крестьяне с большими деньгами тоже приезжают, их только надо уметь вычислить. Например, расторговался удачно, или взнос надо за купленную землю в крестьянский банк положить. Да и не обязательно крестьянин, просто с ними проще, они доверчивее. Тут главное понять или проследить, у кого действительно при себе крупная сумма. И тут мы!
– Один перо под левый бок, другой – под правый? – не упустил возможности вставить шпильку Балазин.
– Ну ты нас с налетчиками не путай, мы смертоубийствами не занимаемся. Так, поможем человеку дороге кошелек найти. Если это крестьянин, он, конечно, обязательно его подберет. Хотел бы я посмотреть на крестьянина, который пройдет мимо того, что валяется у него под ногами. А теперь главное – дождаться, когда он деньги начнет пересчитывать. Некоторые ведь могут сразу внутрь полезть, а некоторые еще в сторонку отойдут, а бывает, что припрячут, и деру, с такими, конечно, сложней. Самое простое, когда деньги начали считать сразу – это может только человек доверчивый и простодушный, такого обдурить одно удовольствие. Тут Гришка подбегает и начинает кричать, что он первым увидел валяющийся кошелек, даже руку протянул, и куда, мол, ты со свиным рылом за моей добычей лезешь. Крестьянин, конечно, начинает возражать, кому охота просто так со свалившимися с неба денежками расставаться… Иной раз чуть не в драку…
– Ну?
– Ну и ну. Теперь надо договориться, что найденные деньги делятся пополам и отойти куда-нибудь в укромное местечко. А то, мол, еще и настоящий владелец кошелька откуда-нибудь нагрянет.
– А настоящий владелец кошелька как раз где-нибудь в укромном местечке-то и поджидает…
– Молодец, догадливый.
– Это, конечно, ты – настоящий владелец.
– Я, – согласился Сашка. – Пока они идут к подворотне, я их догоняю и начинаю возмущаться – отдавайте сейчас же мои деньги! Как вам не стыдно на чужое добро зариться… Не успел обронить, как уж два коршуна налетели… Ну и все такое прочее.
– А потом?
– Потом все просто. Тут главное, чтобы этот лопух в себя не пришел. Я начинаю обыскивать сначала Гришку, потом крестьянина, и, наконец, нахожу его деньги где-нибудь в потайном кармане. Вытаскиваю их, пересчитываю, и возвращаю обратно. Со вздохом, само собой – дескать, деньги не мои, чужого не надо, хотя и с удовольствием себе бы их прикарманил. Потом добираюсь до своего кошелька, забираю и быстро ухожу подальше.
– А ну как он окажется не таким простофилей, и хватится своих денег раньше, чем убежите? Вы ведь вместо его кровных за пазуху пачку бумаги суете? Так ведь?
– Если ты плохой артист, то, конечно, такая опасность есть.
– А ты, стало быть, артист хороший?
– Я знаешь, как делаю? Я этот кошелек открываю, все до самой последней запавшей туда семечки достаю, и денежки аккуратно пересчитываю. Потом довольный прячу их назад, говорю – так и так, все на месте, спасибо, не часто честных людей теперь можно встретить. Ну и дальше в таком духе. Побольше про честность и про воровство. Нормальный крестьянин от таких разговоров еще больше смущается, и у него после этого только одна мысль – как бы с этого проклятого места побыстрей и подальше убежать.
– Интересный способ, – оценил Балазин. – Есть, над чем подумать. Особенно в отношении крестьянина. Ишь, психологи… Действительно, более доверчивой категории людей трудно найти. Только одна неприятность – что ты ни говори, а с большими деньгами они все равно редко ходят. Прижимистые, черти…
– Это да. Тогда можно с домохозяйками сальто-мортале крутить. Иные из них в своей доверчивости вообще как дети, обмануть ничего не стоит.
– Ну-ка, ну-ка…
– Вот представь. Идет эдакая фифочка. Вся о себе много воображает, а в голове на самом деле только модные магазины и кавалеры. Денег немного, а тратить их по пустякам страсть как любит.
– И тут опять вы.
– Да. Предположим, знакомлюсь с ней я. То-се, про погоду поговорили, потом про любовь. И здесь я как бы ненароком замечаю, что могу тратить спокойно деньги, потому что покупаю их у знакомых фальшивомонетчиков.
– Как это покупаю? Деньги покупаешь? – не понял Балазин.
– Обычным образом. Сам знаешь, в нашей округе черта с рогами сделать могут, если попросить. А фальшивые деньги вообще испокон веку чеканили – и деды, и прадеды. Слава об этом по всему городу идет.
– Так то же монеты, а не бумажные ассигнации…
– Какая разница? Для обывателя главное что? Что они называются одинаково – день-ги, – по складам произнес Сашка. – Звучит как опера. Только вслушайся: день-ги… – на этот раз он даже слегка пропел это слово.
– Ну а продаете-то их как? – вернул его к повествованию Балазин. – Как вообще можно продать деньги?
– Очень просто. Говорим ей – они так чисто сработаны, что от настоящих не отличишь. Мол, сам государственный банк никакой подделки не заметит. Но чтобы не попадаться, люди, которые их делают, сами с этими ассигнациями по магазинам не ходят. Поэтому продают из расчета за два фальшивых рубля один настоящий. Ну а положить поверх пачки с газетами по настоящей бумажке мы умеем, как ты уже понял, – усмехнулся Сашка.
– И что, часто покупают?
– Недавно одна так с нами торговалась, так торговалась, – заулыбался молчавший все последнее время Отрава. – И, главное, все равно мнется, боится покупать.
– Мы уж ей и настоящие деньги в руки совали, – также заулыбался Тананай. – И для убедительности в лавку с ними зашли, сладостей каких-то купили… И тут она наконец решилась, но цена ее не устроила.
– Вначале за тысячу двести рублей нам предлагала, представляешь, скряга? – с неподдельным возмущением тоже пустился в воспоминания Сашка. – А потом вообще пошла намекать, что готова по другому расплатиться, тут уж пришлось ей намекнуть, что благородным дамам ни к чему собой торговать.
– Ну и на чем в конце концов сошлись?
– Триста рублей дала, больше, говорит, нет. Но и тысячу вытребовала. Нам, в общем, без разницы, на какую сумму ей бумаги накидать, но, знаешь, обе стороны должны получить удовлетворение от сделки. В общем, поторговались мы, поторговались, да, в конце концов уступили. Пусть будет триста рублей, тоже на дороге не валяются. Мы ей деньги в коробку из-под конфект положили, коробочку вручили, и разбежались в разные стороны.
– Только ты забыл, – посчитал нужным восстановить справедливость Гришка-Тананай. – Этой мы бумагу в коробку не клали. Ей достались самые настоящие, неподдельные конфекты. Будет хоть с чем чаю похлебать…
– И мужа еще угостит, – добавил Отрава.
И все, вместе с Балазиным, дружно захохотали над доверчивой дамой, облапошенной на триста рублей. Ни суда, ни тем более наказания за свои прегрешения никто из этой компании не опасался.
Глава 4
После выяснения обстоятельств никого из арестованных в самом деле долго не задержали. По той простой причине, что главный свидетель ночной драки – домовладелец Мартынов, слегка помявшись, сообщил, что никаких претензий к пострадавшим не имеет. И вообще не помнит лиц нападавших.
– Значит, вы находите, с такими людьми лучше не связываться? – укоризненным тоном спросил полицейский.
– Не помню я… – еще раз развел руками пострадавший Мартынов.
– Ну как знаете…
– Да мы уж сами как-нибудь… Разберемся… – промямлил домовладелец.
– Впрочем, они все равно сядут в тюрьму, не сегодня, так завтра… – махнул рукой полицейский.
Правда, возникла некоторая неувязка в тот момент, когда открылись двери камеры и в коридор вызвали первыми Григория Анисимова и Василия Старостина.
В ответ последовала тишина.
– Ну, кто из вас Григорий Анисимов? – недовольно проворчал полицейский. – Ты ведь? – и взгляд его сурово уставился на Тананая.
Тот, подталкиваемый кулаками в спину, сделал несколько шагов вперед.
– Ты? – переспросил полицейский.
– Никак нет! Деда моего точно Анисимовым звали, а меня Гришкой Тананаем кличут, – то ли в шутку, то ли на полном серьезе ответил тот.
– Да ведь и вашего отца Анисимовым звали.
– Никак нет. Его улица Колькой Завей-горе звала.
– Когда же ты научишься с этой публикой разговаривать! – прервал комедию стоявший чуть поодаль второй полицейский. И тут же громкоголосо скомандовал:
– Гришка-Тананай!
– Здесь! – бодро ответствовал тот, кого минуту назад безуспешно пытались определить, как Григория Анисимова.
– Васька-Отрава.
– Здесь.
– На выход!
– Известные, что ли, личности? – вполголоса спросил у более опытного первый полицейский, пока Тананай с Отравой шли по коридору.
– Погоди, скоро и ты их как родных узнаешь. Сейчас выпустим, через неделю опять у нас в гостях будут…
Вскоре замки в дверях загремели опять.
– Сашка-Куроцап! – деланно громко вызвал прежний полицейский.
– Тутотки!
– Ну-ка дай я на тебя повнимательнее посмотрю, – сказал первый полицейский. – Это ты, что ли, у них за коновода?
– Да хочь и я.
– Тогда, значит, в скором времени опять встретимся. Иди пока, да не забывай нас, и мы про тебя не забудем…
– Бардарым! – звонко завершил перекличку второй полицейский.
– Егор Балазин я... – было поправил его Балазин, но, получив от Сашки многозначительный взгляд, тут же поправился, – здесь я! Егор Бардарым.
– Что-то я тебя ни разу не видел, милок, – подозрительно уставился на него опытный полицейский.
– Так разве нас всех упомнишь? – нагло ухмыльнулся Балазин.
– Сдается мне, Барадарым-то повыше ростом будет…
– Усох у вас здесь…
– Ну ты мне еще здесь шутки будешь шутить… Пошел!
Вскоре вся компания дружно шагала по как всегда оживленному в утренние часы городу.
– Ну что, пойдем за реку, отметим освобождение? – предложил Балазин.
– А што, в нашем районе тебе только замужние бабы нравятся? А водка нехороша? – подковырнул его Сашка.
– В самом деле, стоит ли тащиться через реку только для того, чтобы выпить? – поддержал товарища Тананай.
– Ну, у вас, так у вас! – покорно согласился Балазин.
– Вот увидишь! – довольно хлопнул его по плечу Отрава. – Наш бенедиктин не хуже вашего!
– Нам сюда, – вскоре скомандовал Сашка, и вся компания свернула в дверь под аляповатой вывеской, на которой неведомый художник умудрился изобразить целую картину – как некий шустрый человечек бегает с большим и маленьким заварочным чайничком одновременно. Эта вывеска висела в тесном соседстве с двумя другими – «Подбираются и красются меха» и «Торговля чаю, сахару и бакалейных товаров».
По случаю утреннего времени посетителей оказалось немного. Заведение, куда привел Сашка, было не худшим в этой части города, однако все равно относилось к числу тех трактиров, где служащие и работали, и жили. Днем и вечером носились туда-сюда, угождая посетителям, а ночью, после того, как закрывались, спали в устроенных тут же тесных душных каморках, а большей частью прямо на сдвинутых чайных столах, с которых днем пили чай посетители, даже не снимая скатертей, которые служили простынями.
За столом только что получившая свободу компания продолжала живо обсуждать проведенную в полицейском участке ночь и все предшествовавшие этому события.
– Ты сомневался… – глядя на Балазина, радовался Сашка. – Мы здесь всех вон где держим, – продемонстрировал он коммерсанту и всем остальным сжатый кулак. – Так было, и так будет. Нам никакой пристав не указ.
– Так уж никакой? – деланно удивился Балазин.
– Никакой, – решительно заявил Тананай. – Слышал, нам сюда нового пристава взамен безвременно почившего в революцию Макарова прислали? Опять из уезда откуда-то. Тоже порядки хотел свои навести, да калибр у него не тот, не макаровский.
– Ну? – поинтересовался Балазин.
– Вот те и ну, – пошел бахвалиться уже слегка захмелевший Отрава. – Ночью его кто-то подстерег, да навешал хороших… Сейчас в больнице лежит.
– Надо же – кто-то… – ухмыльнулся Балазин. – Его, конечно, этого «кого-то» так и не нашли?
– А как найдешь? – поспешил перевести разговор в другое русло насторожившийся Сашка. – Говорят же «кто-то». А кто – неизвестно. Даже сам пристав о том не знает. И мы не знаем. И ты, – добавил он со значением, – не знаешь…
– Что ты заволновался? – отмахнулся Балазин. – Мне хроника жизни вашей улицы ни к чему. У меня другие интересы.
– Это какие ж? – с явным интересом спросил в свою очередь Сашка. – Поделись наконец.
– А чего рассказывать? Бабы его наши интересуют… – громко засмеялся Отрава. – Тоже мне секрет.
– На женщин с нашей улицы, милостивый государь, надо бы у нас разрешения спросить. Иначе добром это не кончится, – Сашка давно уже в упор, не отрываясь, разглядывал их неожиданного компаньона.
– Мы это с тобой обязательно обсудим. Только чуть позже, – нисколько не смутился Балазин.
– Чем же ты промышляешь, друг хороший? – продолжал настаивать Сашка. – Рудой, я так понял, больше не торгуешь…
– Не торгую.
– Чем же на жизнь зарабатываешь?
– По разному, – попробовал уклониться от ответа Балазин.
– Интересно, мы ему давеча все о себе как на духу рассказали. А он молчит. Ты, выходит, не социалист, а полицейский осведомитель? Так? Жалование как тайный агент получаешь?
– У нас схожие специальности, – наконец решился ответить Балазин. – Но только я в другом деле зарабатываю.
– Давай, не темни, – наконец разозлился Отрава. – Говори, как есть.
– Ну вот, например. Приезжает в наш город чтобы вести коммерцию откуда-нибудь издалека… Предположим, совсем из дальних краев – из Сыр-Дарьинской области – один господин. Назовем его, скажем, господин Понель.
– Еврей, что ли? – удивился захмелевший Отрава.
– Почему еврей?
– Имя какое-то чудное, – с пьяной уверенностью сказал он.
– Не, скорее хохол, – не согласился с ним Тананай. – Точно тебе говорю – хохол.
– Хорошо, пусть будет не Понель, а хохол, так даже проще, – согласился Балазин. – И вот этот хохол приходит к местным торговцам и предлагает совершить выгодную сделку – купить вагон чего-нибудь, хоть даже рыбы. Предъявляет документы, из которых видно, что этот вагон рыбы был загружен где-нибудь на станции Камышлабак и доставлен прямиком сюда, в наш город.
– Ты нас за дураков-то не считай, – возмутился Тананай. – Какая в твоем Камыш-шиш-быш, и спьяну не выговоришь, рыба? Там пустыня, эти… как их… пауки-людоеды.
– Если это так подозрительно, пусть будет вагон не с рыбой, а с арбузами, – тут же перестроился Балазин. – Какая разница? Главное, что этот вагон стоит на местной станции железной дороги, и его можно прийти и посмотреть. Это настоящий вагон. Но рыба или арбузы продаются хохлом по очень выгодной цене. Такой, что отказаться от покупки почти невозможно. Кто-нибудь из купцов на такую сделку обязательно клюнет.
– А выгода в чем? – не понял Сашка. – Если ты настоящую рыбу продаешь по бросовым ценам, то деньги-то на чем делаются?
– Боже мой, – вздохнул коммерсант, – и это говорят люди, которые бумагу вместо денег продают. Да на том, что за такой вагон можно взять не триста рублей, как с вашей домохозяйки, а тысячи две с половиной, или чуть меньше, как поторгуешься. Две тысячи ведь всяко больше трехсот рублей, как считаешь? А суть этого в том, что ты получаешь деньги за товар, который не покупал. Надо просто суметь документы подделать, пока вагон идет из места назначения, чтобы он по пути свернул не в Казань, куда его направили, а к нам.
– Штука хорошая, – согласился Сашка, – но тоже с недостатками. В своем городе такой фокус нельзя проделывать – рано или поздно опознают, потому что искать будут со всем усердием, деньги огромные. А кроме того хорошего товарища нужно иметь где-нибудь на железной дороге.
– Это так, – согласился Балазин. – У меня вообще-то до недавнего времени был такой. Бывший помощник начальника станции Средне-Азиатской железной дороги. У него даже подлинное удостоверение личности осталось, он не сдал его после увольнения. Но, к сожалению, сейчас в тюрьме. Я и сам еле ноги унес, мог бы уже с вами не сидеть.
В это время сзади раздался грохот падающего на землю стула, и пока сидевший спиной Балазин обернулся на шум, за соседним столом уже вскочили на ноги двое пришедших поправлять голову посетителей, готовые сцепиться в драке. Однако, еще до того, как посетителей примчался успокаивать лакей, они вдруг замахали успокоительно руками: мол, все в порядке, и тут же вновь уселись за столик, к весьма потрепанной черноглазой девице, из-за которой, судя по всему, и возникла перепалка.
– Давай лучше водку-то, черрт, – мрачным раскатистым рыком потребовала она у одного из драчунов, едва только ее собутыльники успокоились.
– Ну уж это того… – слегка запротестовал ее приятель, вероятно, предполагая допить все сам, но потом, отметив пальцем дозу на бутылке, вылил водку в стоящую перед ним посуду и протянул черноглазой девке. Та посмотрела на оставленную водку в посуде, на стакан, что-то себе надумала, и вдруг, отодвигая от себя стакан, обиженно сказала:
– Сам пей.
– Пей, не гарнитурься, – прикрикнул на нее мужик. – А то я допью!
На том минутное недоразумение было исчерпано, и компания продолжала мирно пьянствовать.
– Видал? – кивнул Балазину на эту компанию Сашка. – Баба, а пьет как мужик. А то и еще хлеще.
– Не поддержать ли и нам дорогих соседей? – оживился захмелевший Отрава. – Еще полбутылки?
– Нет-нет, – категорически отказался коммерсант, и даже для убедительности замахал руками. – Мне хватит, дома ждут. Я вина сейчас вообще стараюсь не пить. А то заведусь еще, – с легким сожалением добавил Балазин, – не остановишь потом. Это так, с вами, за компанию и за знакомство.
– А что ж ты пьешь? – изумился Отрава.
Балазин пожал плечами.
– Да мало ли? Ну чай.
– Чай – не водка, много не выпьешь, – тут же сострил Гришка-Тананай.
– Не знаю, как вы, а я много могу выпить, – зачем-то принялся упорствовать коммерсант.
– Чего, чаю? – не поверил Отрава.
– Чаю.
– Ну сколько много? – не сдавался Гришка-Тананай.
– Не знаю, – в сердцах брякнул Балазин. – Хоть сто стаканов.
– Спорим, не выпьешь? – тут же оживился Сашка. Спорить, играть – это была его стихия.
– Почему это не выпью? – не сдавался Балазин. – Я сказал, мое слово крепкое. Сто стаканов – значит сто.
– И не лопнешь? – продолжал подначивать Сашка.
– Ты сам скорее лопнешь.
– Тогда спорим? – Сашка протянул ему руку.
– А на что?
– Говори ты.
– На желание. Если я выиграю, ты мою просьбу исполнишь. Если проиграю – я твою.
– Идет.
Балазин тоже протянул руку, но, пока руки спорщиков не разбили, тут же добавил:
– Только чай буду пить с сахаром.
Сашка согласно кивнул.
– И еще одно пожелание. Можно?
– Можно, – добродушно согласился Сашка, предвкушая удовольствие.
– Чай будет с лимоном. Идет?
Сашка, не ожидая подвоха, тут же согласился:
– Идет. На кисленькое потянуло?
– Все слышали? – обратился Балазин к свидетелям – Отраве и Тананаю. – Мы договорились, что я выпью сто стаканов чая с лимоном.
Компания согласно загудела, не возражая.
Тананай, приговаривая «с разбивщика не берут», ударил по рукам.
– Человек! – закричал Сашка, подзывая официанта.
Почти тут же к их столу подошел лакей, приготовившись принять заказ.
– Нам бы сто стаканов чаю… – важно сказал Отрава.
– Подожди, – остановил его Балазин. – Я что, холодный чай должен пить? Нам бы так, чтобы вода горячей оставалась, – сказал он, обращаясь уже к официанту.
– Прикажете самовар?
– Это как он скажет, – указал Сашка на Балазина.
– Самовар годится, – согласился тот.
– И лимончик не забудь принести, – со смехом кинул в спину убегающему лакею Отрава.
Возникла пауза. Все ждали, когда доставят самовар, и начнется зрелище. Чтобы как-то нарушить это дурацкое молчание, Балазин принялся развлекать своих компаньонов.
– Я вот читал в газетах, как три парижских клубмена, принадлежащих к высшей знати, затеяли очень оригинальное предприятие. Они как-то вот так, как мы, сидели вместе, за одним столом, и вели откровенные беседы.
– Пьяные были? – уточнил Отрава.
– Кто?
– Твои эти клумены…
– Клубмены… – поправил Балазин. – Это значит, посетители клуба. Ну как у нас общественный клуб или дворянское собрание. Думаю, что трезвые. У них во Франции водку в высшем обществе не употребляют.
– А что ж они пьют? – тут же прицепился к его словам Сашка. – Сто стаканов чая зараз?
К дружному хохоту присоединился даже Балазин. Шутка действительно получилась удачной и, главное, к месту.
– Пьют они вино. А с него, вы и сами знаете, особенно не захмелеешь. Во всяком случае, не для русского человека напиток. Хотя в этот раз, вполне возможно, они могли быть и пьяными. Потому что пошли рассказывать друг другу, что хотели бы жениться на одной известной американской миллиардерше, которая только что овдовела.
– Я бы тоже на ней женился, – попробовал еще раз вставить шутку Сашка. – Только, боюсь, она со мной под венец не захочет.
И сам же своей шутке ухмыльнулся.
– А они вот решили, что достойны ее руки. Потому что хоть денег больших не имеют, но каждый наделен особыми, с его точки зрения, талантами. И тогда решили собрать со всех троих деньги, и вручить их кому-то одному. Чтобы тот поехал в Америку и женился на вдове. А потом, когда женится, отблагодарил бы их, и вручил по миллиону.
– А как же они договорились, кто из них троих поедет? – не понял Тананай. – Они же все трое хотели.
– Очень оригинальным способом. Они сыграли в карты. Кто выиграл, тот и забрал деньги, чтобы ехать к миллиардерше.
– И что? – удивился Отрава.
– Не поняли? – обвел взглядом всю компанию Балазин. – Правда не поняли?
– Нет.
– Ну как же… Ведь они играли в карты, а потом один из них поехал жениться. И все трое даже не подумали о том, что в картах везет тому, кому не везет в любви.
Не сразу, но, наконец, шутка дошла до каждого из сидящих за столом, и они опять заразительно засмеялись.
Тут как раз подоспел официант, доставивший дышащий огнем самовар, который сверху украшал огромный заварочный чайник. А потом, на втором заходе, стакан и блюдечко с нарезанными ломтями лимона.
– Что же это, я один, что ли, пить чай буду? – деланно удивился Балазин. – А вы? Не хотите присоединиться?
– Мы потом, – скромным голосом ответил Сашка. – Если после тебя хоть две капли кипятку останутся. Смотри только не уписайся…
– Человек, – еще раз подозвал Балазин официанта. – А что это ты мне не тот лимон принес? Я с таким чай не пью.
– Какой изволите-с?.. – услужливо переспросил мигом оказавшийся у стола лакей.
– Ты мне целый принеси, не надо его резать. Да покрупнее, не экономь!
Официант согласно кивнул, и вскоре поставил на стол еще одно блюдце – с целым лимоном.
– Вот, совсем другое дело, – удовлетворенно произнес Балазин.
Он взял с блюдца лимон, слегка нажав на него сверху всей ладонью, втиснул лимон в стакан, а потом, плеснув заварки, подвинул стакан к самовару и, не спеша, смакуя все происходящее, открыл краник. Места в стакане для того, чтобы налить в него еще и чая почти не осталось.
– Мы вроде так не договаривались? – попробовал слабо протестовать Сашка.
– Неужто? У меня чай с лимоном или нет?
Сашка, уже понявший свое поражение, нехотя признал, что формально условия спора соблюдены – чай действительно с лимоном. Однако он привык, чтобы последнее слово всегда оставалось за ним, а потому с наигранной строгостью, глядя на сияющую медным пятаком физиономию Балазина, заворчал:
– Мы договаривались, чтобы он еще и с сахаром был. Давай сыпь от души! Раз не суждено лопнуть, пусть у тебя что-нибудь слипнется…
***
Выиграв спор, Егор Балазин не стал засиживаться, и поспешил домой, где его давно уже ждали. А поскольку он без всякого предупреждения пропал почти на двое суток, то неприятные объяснения было неизбежны. Впрочем, после случившихся приключений и дружеских посиделок в трактире все предстоящее не казалось большой бедой. Другое дело, что правда, которую он должен был рассказать, больше походила на вранье.
На подходе к дому Балазин еле увернулся от энергично размахивающего метлой дворника. Тот еще и проводил спешащего домой коммерсанта недружелюбной репликой:
– Ходят тут… Мешаются только…
Балазин не стал дискутировать с агрессивным дворником по поводу того, кто кому мешается. В конце концов, не хватало еще связываться с неграмотным мужиком, который и свою фамилию-то может написать с огромным трудом. Хотя и выговорить хаму тоже, конечно, в другой раз следует. Должен знать, как с господами надо разговаривать…
Вскоре в дверях квартиры Балазина раздался звонок, и не успела прислуга открыть дверь, как он уже влетел в комнату, где со спокойным видом сидела изо всех старающаяся сохранять моложавость женщина. Она подняла на него усталый взгляд, и безразличным тоном спросила:
– И где пропадал на сей раз?
– Не поверишь, в тюрьме.
– Неужто…
– Анечка, случайно я туда попал. Был по делам в третьей части города, и заторчал до темноты, а местные хулиганы затеяли драку на улице, ну ты же знаешь, какие там нравы. Прерия! Чистая прерия! А я мимо шел. Полиция посчитала, что я с ними заодно.
– Что, волоховские хулиганы были одеты так же, как и ты? Все в дорогих бостоновых пиджаках? Кстати, уделал ты его здорово, придется выбрасывать, – все также равнодушно отметила она.
Балазин с удивлением посмотрел на испачканный пиджак, только сейчас обратив внимание на смачные пятна грязи, и уверенным тоном добавил:
– Вот видишь, в камере и загваздал. Ты даже не представляешь, что там творится… Вообще, не преувеличивай. Если хочешь знать, я и разглядеть-то не успел в темноте, какие на них пиджаки.
Он понимал, что его рассказ в глазах прождавшей всю ночь женщины, перед которой он и сам чувствовал свою вину, вызывал мало доверия. Но при этом Балазин был уверен – всегда безопасней говорить правду, похожую на ложь, чем ложь, похожую на правду.
– А полиция?
– Что полиция?
– Тоже не успела разглядеть?
– Как видишь, разглядела. Утром провели дознание, и меня отпустили, даже извинились за все происшедшее.
– Надо ж какая у нас вежливая полиция – извиняется… Никогда бы не подумала, если бы рассказ очевидца не услышала… Что ж они сразу не разобрались? Или ты картуз на голову для конспирации напялил? Чтобы тебя за рабочего приняли? Одно из двух – либо ты трус, и боялся, что тебе местные хулиганы по шее надают, либо втихушку к какой-нибудь тамошней бабе лазил. В картузе, – с нескрываемой обидой в голосе уточнила она.
– Аня! – прикрикнул Балазин. – Нельзя быть такой ревнивой! Зачем чужим женщинам картуз на моей голове? Ты сама понимаешь, что говоришь? Я же сказал, темно уже было, никто не разбирал, кто в чем одет, – начал уже раздражаться он от этого бестолкового разговора по поводу одежды.
Самое интересное, спроси его сейчас, в каких пиджаках были его приятели, с которыми ночь в камере ночевал, а потом еще и в трактире сидел, он, наверное, со всей определенностью и не ответил бы. Даже не пришло в голову приглядеться. И вообще надо было как-то увести разговор с опасной темы о причинах задержания полицией.
– Револьвер пришлось выбросить, – с явной обидой в голосе пожаловался Балазин.
– И слава Богу. Зачем он тебе вообще нужен? Стрелять в кого собрался?
– Ты совсем чудная? Кто сейчас без револьвера ходит? У прыщавого студента, и то оружие в кармане.
– Ну ты же не прыщавый студент, а солидный человек. Коммерсант, – и, после паузы, добавила, – бывший.
– Почему бывший? Ничего не бывший.
– Ну как же? Дело твое прогорело. Вернее, ты его сам по миру пустил. Прокутил и прогулял.
– Ну скажи, просто скажи, откуда тебе вот эта вся ерунда вечно в голову лезет? Кто тебе ее туда вкладывает, в голову? Я же тебе объяснил, возникла необходимость это предприятие закрыть, потому что оно не приносило достаточного дохода, и вложить средства в другое, которое сулит хорошие барыши.
– Про новое предприятие я давно знаю. Буран кличка. Все думали, что он первым придет, а он во время скачек захромал, и первым так и не пришел. Поговаривают, неспроста захромал, помог кто-то…
– Да не играю я больше на скачках! Я же тебе слово давал!
– Это я знаю, ты всегда был хозяином своего слова – хочешь даешь, хочешь, назад его забираешь… А сейчас на скачках, конечно, не играешь, не хуже твоего знаю. Потому что все уже проиграл.
– Потому что я тебя люблю. Потому что ты мне дороже всего на свете. Ты хотела, чтобы я не играл, вот и не играю. Так что наши деньги в безопасности, не волнуйся.
– Наши?
– Вот что ты вечно к словам придираешься? Конечно, наши. А чьи еще?
– Не знаю, сколько у тебя наших, как ты говоришь, денег, а моих – тех, что я брала у отца, в твоем закрытом предприятии было шесть тысяч. И где они сейчас, я представления не имею.
– Пять восемьсот, – поправил зачем-то Балазин.
– Шесть, милый, шесть.
– Пять восемьсот, – пошел настаивать на своем Балазин.
– А хоть даже и две. Их тоже нет. И одной – нет. Хорошо еще из этой квартиры, где живем, не гонят, осталось, чем платить.
– Да откуда ты это взяла? – не выдержал и закричал Балазин. – Осталось, не осталось. Не гонят, потому что мы всегда все за себя в срок платили, и будем платить!
– Да потому что ты меня все время обманываешь! Просыпаешься, чтобы обманывать, спать ложишься, чтобы обманывать, и даже когда говоришь правду, думаешь, как бы в нее вставить очередную ложь!!!
– Ты меня на лжи хоть раз поймала? – попробовал взять себя в руки, и сказать все абсолютно холодным тоном Балазин.
– Да хоть даже сейчас! Стоишь, и врешь!
– В тюрьме я был! В тюрьме! На трухлявом полу сидел, пошлые рассказы сокамерников слушал. Хочешь, перескажу, о чем всю ночь говорили? Хотя это и не для женских ушей.
– Врешь! Врешь! Врешь!
– Да понюхай, в конце концов, мой костюм! От него тюрьмой пахнет! И полицией!
– И водкой!
– Да, я немного выпил, мы отметили наш выход на свободу.
– С кем отметили? Которые в картузах? С которыми тебя в участок доставили, и вы всю ночь про баб говорили? Хороша компания, нечего сказать… Коммерсант! А еще говоришь перепутали! Когда ты с ними заодно!
– Компания как компания. Не лучше и не хуже многих благородных. На тебя вообще не угодишь. С женщинами мне нельзя время проводить, с мужчинами, как выясняется, тоже нельзя… – попытался наконец обратить разговор в шутку Балазин.
– С женщинами? В камере?
– Ну что ты сразу насторожилась? Неуклюже сострил. Прости. Я понимаю, что провинился, и сейчас готов загладить свою вину всеми доступными мне способами. Можем поехать в театр, оттуда в ресторан, оттуда… не знаю… скажи…
– В гости к родителям… – Анна тоже устала уже от этой ссоры и подавала знаки примирения. Только мириться первым должен был начать он, и только он. Даже если ссору, вот как сейчас, начинала она…
– Я с тобой серьезно… – моментально включился в игру Балазин.
– Ну а коли серьезно, то вначале ты меня поцелуешь… – слегка игривым, но по-прежнему обиженным тоном произнесла она, и даже указала пальчиком на левую щечку.
– А потом к родителям? – с удовольствием переключился на более ему приятный разговор Балазин.
– Потом… Слышишь?.. Мы поедем в театр, и куда ты там еще наговорил…
– Конечно, в «Эрмитаж»! Нас ждут лучшие рестораны этого города…
Все-таки она его любила. Даже сильно любила. Балазин был мужчина видный, хоть и бестолковый в житейском отношении – мот и гуляка. А потому сколько бы они ни ссорились, она всегда с удовольствием и быстро мирилась. В последнее время даже специально себя накручивала, чтобы ссоры были как можно яростнее. Ведь после этого, когда происходит примирение, чувства острее и ярче, и кажется, что ты действительно любим, и будешь любим вечно…
Глава 5
Первыми в утреннем городе, когда простые обыватели еще видят сладкие сны, рабочие только продирают глаза, чтобы успеть вовремя на завод, а городовые на перекрестках изо всех сил пытаются взбодриться после бессонной ночи, дожидаясь сменщика, просыпаются босяки. Оборванные, грязные, они неспешно стекаются к обжорному ряду на рыночной площади, где за длинным деревянным столом можно дешево и сытно позавтракать. Порция горячих вчерашних рубцов или требухи стоит здесь три копейки – столько вполне можно позволить себе потратить на еду. А то, глядишь, заодно удастся кого-то из зажиточных товарищей по несчастью уговорить поделиться глотком-другим водки на опохмелку. Их не то чтобы не пугали противные помойные запахи несвежей капусты или закисшего мяса, они давно уже к ним притерпелись, и не видели в них ничего особенного.
Следом за босяками начинают протирать глаза кухарки, которых влекут звонкие голоса торговок.
– Огурчика… Огурчика… Огурчика… – доносился до них с рынка отрывочный, загрубелый голос какой-нибудь здоровенной краснолицей бабы.
– Лу-у-у-учку… Лу-у-у-учку! Лу-у-у-учкююю… – певуче вторила ей другая.
– Дрож-жи свежие, дрож-жи, – летело откуда-то издалека. – Подходи, православные…
– Селедок… Селедок… Последние – дешево отдам, – разносился грубый мужской голос. Как ему удалось с самого раннего утра распродаться настолько успешно, что остались только последние селедки – этим вопросом почему-то не задавался никто из посетителей рынка.
Ну а с того момента, как отпирались магазины и лавки в торговых рядах, жизнь закипала в самой полной мере. Уже по обжорному ряду, а потом и между съехавшимися со всех концов губернии торговцами начали шнырять во все стороны многочисленные подростки, а также торговки мочеными яблоками и подсолнухами, нищие, пьяные, богатые и бедные, пришедшие по делу и просто так – всякой разной публики на любом рынке полным полно. К кипучей базарной жизни тут же с удовольствием присоединились полчища мух, которых отгоняли только когда уж слишком надоедали, не видя в этом нашествии ничего особенного. Даже несмотря на недавнее строгое постановление относительно того, чтобы лица, торгующие на базаре продуктами питания, обязательно закрывали их от пыли и мух. Впрочем, если мух гнали с одного места, они тут же находили себе иные, не менее привлекательные, и залетали в булочные, облепляя разнообразнейшие буханки, кренделя и сладости, да так, что при взгляде на некоторые булки вообще нельзя было уже отличить, где запеченный в них изюм, а где противные, надоедливые летающие насекомые. Когда на рыночную площадь вовсю заспешили горожане, вышли на уборку и городские рабочие из работного дома. Их кипучая деятельность была уже совсем ни к чему, они только мешались под ногами многочисленной публики, пришедшей сюда кто по делу, кто просто так.
– Вы что, пораньше не можете проснуться? – время от времени привычно в сердцах бросал кто-то из прохожих.
– Во сколько метлы выдают, во столько и выходим, – безразличным тоном отвечали им, продолжая лениво мести площадь, чтобы навести на ней хотя бы видимость чистоты, и нещадно пыля при этом на тех, кто имел неосторожность пройти мимо.
Неотъемлемая часть любого российского рынка – толкучка, где продают старые, поношенные вещи, а то и просто наспех сляпанный товар, которому не суждено долго продержаться, иногда даже не утруждаются доделать его до конца – всучить какому-нибудь простофиле брюки с одной штаниной или рубашку с одним рукавом – в порядке вещей. На такой вот толкучке сейчас загулявший мастеровой продавал брюки. Около него тут же вырос старьевщик, у которого через плечо уже были перекинуты пара брюк, три женских кофты, жилет, рубашки и почему-то одна рукавица.
– Что?.. Сменку? – поинтересовался он у мастерового, и торопливо – так, чтобы тот не успел передумать – разложил перед ним свой товар.
– Пожалуйте-с… вот барские. Эти попрочней и пообширней, эти понежней и пофертикулярней.
Старьевщик вертел заплатанными брюками и в то же время придирчиво разглядывал предложенные с мастерового брюки.
– Тридцать копеек и сменка, – наконец сказал он. – Пожалуйте.
Рабочий натянул голубые рейтузы, на которых выделялась черная заплатка сзади и еще серая на одной коленке. Однако это его вовсе не смутило, и, довольный приобретением, он отправился по своим делам с тридцатью копейками в кармане.
Вскоре на площади появляются многочисленные субъекты, предлагающие простакам сыграть с ними в нехитрую игру. Полиция к их играм относится недоброжелательно, поэтому субъект страхуется, и расхаживает с лотком, на котором лежат всего лишь кошельки и всякие мелкие вещи. Но лоток этот с секретом – он устроен так, что может моментально перевертываться, и на нем вместо кошельков появляются три карты. Простаку предлагается угадать одну из трех карт, и, конечно же, он всякий раз проигрывает. В человеческой истории еще не было случая, чтобы простаки выигрывали в три карты. Никакие слезы и просьбы вернуть подчас довольно крупные проигранные суммы не могут разжалобить, субъект просто переворачивает лоток – кошельками вверх, и идет себе дальше.
Возле игроков или особо азартно торгующихся, а не поторговавшись хорошенько, никто здесь ничего не купит, неизменно скапливаются зеваки, и тут уже раздолье карманникам. Приглядевшись хорошенько, обязательно можно увидеть, как из толпы зевак выныривает подросток, и, шепча «перетырь», подает приятелю только что украденный кошелек. Вскоре после этого кто-нибудь обязательно начинает растерянно шарить по карманам, и вскоре площадь оглашается его истошным криком:
– Караул! Ограбили!
Но, конечно, никому до него нет никакого дела. Напротив, еще и сена в огонь подкинут, крикнут ехидно:
– Не зевай!
Кстати, о сене. В рядах, где торгуют сеном, уже разгорелся целый скандал. Обманутый покупатель требует вернуть его деньги, и азартно доказывает продавцу:
– В прошлое воскресенье я у тебя купил восемь возов сена за общим весом брутто 431 пуд по пятьдесят копеек за пуд чистого веса. Так?
– Наверное, я не помню – пожимает плечами продавец.
– А я помню! Мы взвесили тару, и оказалось, что она весит 217 пудов. Так?
– Не помню, – все с той же невозмутимостью отвечает продавец.
– А я помню! – как под копирку отвечает покупатель. – Но мне показалось, что больно у тебя возы легкие, и я их перевесил на других весах. Знаешь, сколько получилось? Двести пятьдесят два пуда. Слышишь? Двести пятьдесят два. Минус тридцать пять пудов. Восемнадцать рубликов ты с меня, дорогуша, взял лишних. Это не много тебе?
– Ничего не знаю, – все так же безразлично пожимает плечами продавец. – Мои, что ли, весы? Какие на рынке стоят, на таких и вешаем. В городскую управу иди жалуйся, а не мне. За точность весов она отвечает.
– Но деньги я тебе переплатил, а не управе!
– Ничего не знаю. Не мешай! – торговец демонстративно разворачивается спиной к жалобщику и идет по своим делам.
***
Среди всего этого базарного шума, в картофельных торговых рядах стоял крестьянин, который привез на продажу сразу несколько возов.
— Картофлю! Картох! – время от времени принимался он зычным голосом предлагать свой товар.
Рядом с его возами топчутся Сашка и Отрава. Одеты они просто, но довольно аккуратно, производя впечатление скорее торговых людей, чем рабочих. Впрочем, это для них обычное одеяние подкидчиков. Сашка уже довольно долго бесцеремонно изучал лежавшую на возах картошку. Время от времени он с видом знатока брал в руки клубень покрупнее, крутил его в руках и потом бросал обратно.
Крестьянин долгое время подозрительно косился в их сторону, и, в конце концов, не выдержал.
– Чего бестолку глаза пялишь? – не скрывая злости набросился он. – Нравится – давай торговаться, не нравится – отваливай.
– Не сердись, хозяин, – примирительно посмотрел на него Сашка. – Кто ж товар так просто покупает? Мы еще по базару походим, поспрашиваем. Сейчас вот с тобой разговариваем.
– Больно много охоты с тобой лясы точить, – все также недовольно проворчал крестьянин. – Не видишь – занят.
– А что ж не поточить, коли у тебя есть время, а у нас деньги? – лыбится Отрава.
– Какой урожай, дядя, в этом году ожидаешь? – перебивая его, поддержал разговор Сашка. – У нас, видишь ли, на этот год запасы есть. А на следующий урожай новых поставщиков ищем. Еще один овощной погреб покупаем, родители денег дали, – дело свое будем расширять! Вот так!
Крестьянин несколько сбавил агрессивности в тоне, но все равно еще был достаточно насторожен.
– Кто сейчас вам о своем урожае скажет? Это зависит, какую погоду Господь пошлет… И вообще – других поставщиков ищите, ребята. У меня излишки небольшие.
– Чего так? – изумился Отрава.
– Сколько земли – такой и урожай. А еще и семью кормить надо…
– Чего ж еще землицы-то не докупишь?
– Откель я вам денег столько возьму? Сдурели?
– Ну тогда прости, дядя…
Сашка и Отрава не спеша развернулись, делая вид, что крестьянин уже их не интересует. Вроде бы в приватном разговоре, но все-таки так, чтобы он их услышал, Сашка бросил Отраве:
– К Пантелеймону тогда пойдем. Помнишь, в прошлом году мы просили одного банкира ему льготный кредит на землю дать? Уж, небось, развернулся…
Оба приятеля не спеша отправились по своим делам. Но вскоре их догнал давешний крестьянин и схватил Отраву за рукав:
– Погодите, ребята. Вы, я слышал, про какого-то банкира говорили…
– Нехорошо подслушивать, – укоризненно посмотрел на него Сашка.
– А у него правда можно денег занять? – крестьянин словно и не слышал его слов.
– Не занять, а взять ссуду. Разницу понимаешь? – поправил Сашка.
– И кто ты вообще такой, чтобы мы за тебя перед большим человеком просили? – изумился Отрава и толкнул Сашку в бок. – Пошли давай…
– Ну погодите. Не обижу. Сами говорили, что ищете, у кого товар будете закупать. Всегда договоримся…
Сашка с Отравой нерешительно переглянулись.
Крестьянин с надеждой смотрел на них.
– Ну это все равно так просто не делается. Не малое дите, должен понимать, – наконец, словно решившись, сказал Отрава.
– Я понимаю, – энергично закивал головой крестьянин.
– Банк требует сто рублей задатку, но десятку еще нам дашь – за то, что свели.
– А может, три рубля? – попробовал поторговаться крестьянин. – Это большие деньги, – округлил он глаза.
Отрава с Сашкой опять замялись.
– Пять, – повысил ставки крестьянин.
– В таком деле за тебя будем хлопотать, а ты еще торгуешься, – изумился Отрава.
– Пять, – стоял на своем крестьянин.
– Ну хорошо, – согласился Сашка, поняв, что большего, наверное, действительно не удастся получить, только спугнешь. – Пять так пять.
Крестьянин обреченно кивнул, и тут же деловито поинтересовался:
– А условия-то какие?
– Условия, дядя, хорошие. Кредит под покупку земли полагается тысяча рублей.
– Тысяча? – с уважением переспросил крестьянин.
– Тысяча. На четыре года. Но банковский процент сто рублей надо отдать сразу. Сам понимаешь – на оформление казенных бумаг, и потом у них тоже интерес должен быть.
Крестьянин согласно и с уважением опять закивал головой.
– Да не робей, дядя! – хлопнул его по плечу Отрава. – Мы не цыгане, не обманываем. Банкир надежный, уже трех человек с ним свели. Все довольны. Можем хоть сейчас к нему пойти.
– А давайте, – решительно согласился крестьянин.
И все трое тут же деловито направились в город. Минут через двадцать они подошли к какому-то очень приличного вида дому и принялись настойчиво звонить в дверь. Наконец дверь открыла прислуга.
– А где барин? – быстро, даже не слушая, что ему скажут, спросил Сашка.
– Нет дома. Что передать?
– Когда будет? – все также энергично, не давая сказать лишнего слова, произнес Сашка.
– Сегодня точно не будет. Так у вас есть, что ему передать?
– Да нет, наверное…
Все трое двинулись прочь от дома.
Подобрать дом, в котором наверняка не будет дома днем барина, и где прислуга не станет задавать лишних вопросов, оказалось не таким-то простым делом. И все-таки Балазин рассчитал правильно. Правда, давая наставления, он все же категорически указал Сашке, чтобы у двери тот стоял один, а крестьянина держали в отдалении.
– Наверное, уже в Москву уехал, – с нескрываемым сожалением сказал Сашка, когда они сделали несколько шагов. – Видишь ли, этот банкир еще каким-то московским коммерсантам услуги оказывает. Вот какой человек… И ты тут – в портянках…
Крестьянин явно скуксился.
– Товар твой не пропадет? – вдруг перехватил инициативу Отрава. – А то можем на вокзал съездить, раз дело важное. Может, не уехал еще? Я его только сегодня утром видел, может, какие дела в городе задержали, и он где-нибудь там стоит?
– Не боись, я односельчанина попросил за ним присмотреть, – уверенно ответил вошедший в азарт крестьянин.
– Но только за извозчика ты платишь, – тут же уточнил Сашка.
– Да поехали уже, – чуть ли не на бегу бросил вошедший в азарт крестьянин.
До вокзала добрались достаточно быстро.
– Давай быстрей, – поторапливал Сашка. – Московский поезд вот-вот должны подать. Опоздаем, тогда ищи ветра в поле…
В ожидании поезда по перрону прогуливались пассажиры, и сразу найти среди них банкира, оказалось непросто. Добро еще Егор Балазин – в элегантной черной визитке, которая должна была выдавать в нем работника банка, черном галстуке с бриллиантовой булавкой и посверкивающий пенсне в золотой оправе – сам заметил прибывших приятелей и развернулся в их сторону. Завидев его, Отрава толкнул крестьянина в бок:
– Так вот же он!
И они решительно направились к Балазину. Тот с нескрываемым удивлением посмотрел на приближающуюся компанию.
– Вот, – показал Сашка на крестьянина, – вы как-то говорили, что всегда рады помочь нашим знакомым…
– И что, я это должен делать каждую неделю? – высокомерно пробурчал Балазин, смерив крестьянина недовольным взглядом.
– Ну как же каждую неделю? – пошел оправдываться Отрава. – Мы к вам и обращались-то считанные разы. В этом году так вообще ни разу. Думаете, за каждого встречного, што ли, будем просить?
– Это вы думайте, а мне думать нечего, – все тем же ледяным тоном ответил Балазин. И, наконец, обратил внимание на нерешительно топтавшегося крестьянина. – Этот, что ли, ваш надежный знакомый? – окинул он его взглядом.
Отрава и Сашка ответили уважительным молчанием.
– И вы давно этого человека знаете?
– Я, вы не думайте, у меня свое хозяйство, семья, я куплю землицы-то, и все отдам. А как же… – зачастил крестьянин.
– Отдаст! – уверенным тоном поддержал Отрава, и даже хлопнул его по плечу. – Мы за этого человека как за себя ручаемся.
– Вы ведь знаете, мы только надежным людям рекомендации даем, – слегка залебезил Сашка. И, вспомнив весь свой опыт подкидчика, продолжил полушепотом, – мы же понимаем… Ведь не о деньгах, о деньжищах речь-то идет. Если что – нам и отвечать, с нас голову-то снимите, не с кого другого…
Балазин помолчал.
– Ну ладно, – наконец сказал строгим голосом. – Условия знаешь? – обратился он к крестьянину.
Тот закивал.
– Триста рублей вносишь в банк – мы ведь должны иметь гарантию, что ты никуда не денешься. На руки деньги сразу не получишь, так не полагается. Твоя ссуда будет тебе выслана – через волостное правление. Ровно тысяча, как и полагается. Как говорили древние, En grandes lignes. Да будет так.
– Говорили ж сто задаток? – упавшим голосом произнес крестьянин, даже не пытаясь вникнуть в суть последней фразы.
– Условия изменились, – довольно жестко ответил Балазин.
– Но у меня нет таких денег…
– Нет – прощай. И не тревожьте меня больше по пустякам, – рассерженно кинул Балазин Сашке с Отравой.
Те только руками развели.
У крестьянина из рук уплывала тысяча, которую он уже, казалось, держал в руках. Наконец, он решился.
– Я могу двести рублей собрать. Там, скот продам, у родни займу…
– Меня не интересует, где ты, голубчик, возьмешь эти деньги, – сухо ответил Балазин. – Так и быть, если ты действительно хороший знакомый, пойду на нарушения. Двести сорок, меньше не могу, извини. Встречаемся через два дня, и идем в банк оформлять ссуду. Адрес мой они тебе скажут… – кивнул Балазин на Сашку с Отравой.
– Я знаю, мы ведь сначала к вам поехали…
Балазин опять замолчал, окидывая взглядом всю стоявшую перед ним троицу.
– Шустрые ребята, – наконец умилился он. А потом строгим наставительным голосом продолжил, – ну ладно. Просто так не беспокой. Все деньги до копейки должен при себе иметь, иначе никакого разговора не будет. И не опаздывай. А сейчас – извините, я уезжаю…
***
В обед, как раз перед назначенной повторной встречей, Балазин подкатил домой на извозчике, и, расплатившись, легкой походкой, пребывая в приподнятом состоянии духа, вошел в ворота. Во дворе дома царило непривычное оживление. В сторонке кучковались несколько женщин и что-то оживленно обсуждали, а один из соседей стоял у самых ворот, грациозно покуривая папиросу. Тут мимо Балазина мухой прошмыгнул давешний дворник, усердно размахивавший метлой, и стремительно помчался куда-то вдаль.
– Здесь что-то произошло? Кто-то умер? – спросил коммерсант курившего мужчину, глядя в спину удаляющемуся дворнику.
– Не совсем, – ответил тот. – Просто нашей домовладелице письмо пришло с угрозами. От сыцыалов. А послание это скреплено серьезной печатью, на которой два перекрещенных кинжала, и вместо подписи — буквы чуть ли не всего алфавита.
– Шутите?
– Какие уж тут шутки. Серьезная вещь – дальше некуда. А смысл таков – смерть тебе, милочка, коли не раскошелишься.
– Даже так? – присвистнул Балазин. – И что же, небось, велено хранить все в секрете, а она, сердечная, так и сделала. Только попросила еще наших женщин надежно поохранять ее тайну.
– Ну должна же она была с кем-то посоветоваться?
– А сразу дать телеграммы во все газеты денег не хватило? Накопленные богатства теперь социалистам пойдут?
– Вот вам смешно, а на ней, между прочим, лица нет. Я ее видел – прошла с четверть часа назад по двору – вся белая от испуга.
Поболтав еще немного с информированным соседом, и хорошенько узнав все подробности, Балазин поспешил домой.
– Я буквально на час, только пообедать, – с порога сказал он Анне. – А потом сразу уезжаю по коммерческой надобности.
– Что же это за очередная таинственная коммерческая надобность?
– Долго рассказывать, да и неинтересно. С женщинами не связана никак, можешь не волноваться.
– Когда будешь?
– К вечеру. Помню, помню, мы собирались к твоему отцу съездить, – и тут же Балазин перевел разговор в иное русло. – Слышала, кстати, у нас во дворе революционеры объявились?
– Вот ты улыбаешься, а она, между прочим, – женщина одинокая, за нее и заступиться некому. Вот если только некоторые жильцы помогут, – игриво стрельнула Анна глазками.
– Одиноким дамам никто не посмеет отказать в помощи, но только для полиции – это служебная обязанность, – так же игриво ответил Балазин.
– А для тебя?
– Я, как ты знаешь, интересуюсь только тобой, и сегодня нам предстоит милый семейный вечер, в который перезрелым домовладелицам просто нет места. Буду изображать из себя примерного супруга, – и он нежно поцеловал Анну в щечку.
– Я видела в окно, наш дворник Матвей куда-то побежал.
– Это он записку социалистов в полицию понес.
– А что пишут? Ты ведь уже все разузнал. Я видела, ты стоял, с соседом разговаривал. Это я тут сижу, ничего не знаю.
– Что пишут? Что всегда. От имени сыцыалоэкспроатического комитета.
– Какого?!
– Сыцыалоэкспроатического. Мне сказали, что именно так. Не смейся. Во-первых, революционерам грамоту некогда учить, достаточно того, что они деньги умеют считать.
– А во-вторых?
– А во-вторых, деньги они уже научились считать. Пятьсот рублей с нее хотят. В водосточную трубу надо положить возле ворот дома. А не отдаст – смерть. И в полицию, пишут, не заявлять. Потому что одного социалиста задержат, а другой убьет. Вот так!
– А она заявила, отважная женщина...
– Так жалко денег-то…
– А почему именно пятьсот рублей? Не тысячу, например. Мне кажется, у нее такие деньги есть. В том смысле, что с нее можно потребовать тысячу, и она после этого по миру не пойдет.
– М-м-м… Рассуждаешь, как опытная революционерка. Это не ты, часом, записку-то писала? А сейчас здесь неосведомленность мне демонстрируешь… Ну шучу, шучу… Пятьсот рублей всего – потому что вошли в ее положение, – заулыбался Балазин.
– Вошли в положение? – не поняла Анна.
– Ну да. Пишут – она женщина богатая, для нее, мол, пятьсот рублей ничего не составляют. Все, как ты говорила. Тем не менее, мол, не пять тысяч просим, а всего пятьсот. Так что имейте совесть, делитесь, коли к вам со всем сердцем…
– А завтра, наверное, опять пятьсот захотят... И так все пять тысяч в конце концов выманят.
– Это точно, – согласился Балазин. – Спуску давать нельзя. Хотя и опасность все равно есть. Эта публика никого не боится, и через кого угодно перешагнет – жизни лишит, даже не заметит.
– Ты так думаешь? – с испугом посмотрела на него Анна.
– Я это знаю. Да и ты, впрочем, тоже. Еще неизвестно, кто на самом деле эту записку подкинул – идейные социалисты-революционеры или обычные бандиты, рядящиеся под политических, и кто из них хуже. Одно можно утверждать со всей определенностью – никто не лучше. Потому и согласен, что она мужественная женщина, не побоялась. Опять же, правда, неизвестно, чего в ее решении больше – отваги или жадности. Пятьсот рублей-то поди отдай просто так…
– У некоторых и больше получается…
– У некоторых – это у меня?
– А то у кого же…
– Послушай, а что ты тогда со мной живешь? – моментально раскипятился Балазин, и даже с места вскочил. – Ну если я такой гуляка, растратчик, так брось меня и уйди! Это не составит никакого труда. Мы с тобой даже не венчаны. Хотя твой папаша до сих пор, по-моему, уверен в обратном. Зачем тебе нужен никудышний, даже не венчанный с тобой мужчина, когда кругом полно свободных и порядочных? Не мне чета!
– И уйду, что ты думаешь? Рано или поздно развернусь, и уйду. А ты не боишься, что придется тогда мне по долгам платить? Не как бывшему супругу, а как несостоявшемуся компаньону, который брал на себя определенные обязательства? Тебе расписки показать?
– Ну так уходи! Уходи! Скатертью дорога! – совсем вышел из себя Балазин, для которого отбиваться от подобных упреков давно уже стало дежурным делом, но всякий раз они быстро выводили его из себя. Вот и сейчас он в очередной раз легко распсиховался, и кричал о том, что никак не соответствовало действительности. – Не волнуйся, все до копеечки выплачу. Это только ты думаешь, что у меня денег нет! А у меня они все в деле! Можешь ты это понять – в деле!
– Знаю я твои дела! Транжирить направо и налево! Уж лучше бы правда в экспроприаторы пошел, не стыдно было бы людям в глаза смотреть…
– Ну да! Все люди – это сестрицы твои недоделанные, никому не нужные… Одна только женщина из всей семьи при муже оказалась, вот они и злобствуют, завидуют.
– Не смей так говорить! – Анна со злости даже ладонью по столу хлопнула.
Установилась тишина.
Балазин обиженно застыл в гордой позе, глядя в окно, и даже скрестив на груди руки, и Анна подошла к нему сама, обняла, а потом прижалась всем телом. Он не сразу ответил на ее нежности, и некоторое время еще демонстративно пялился в окно, где как раз появился мужчина в гражданском – явно полицейский чин, о чем-то с энтузиазмом расспрашивающий жильцов. Чин хаотически ходил туда-сюда, даже вышел за ворота дома и осмотрелся кругом, потом попробовал на прочность трубу, в которую следовало положить пятьсот рублей, и вернулся во двор – еще раз побеседовать с домовладелицей.
– Слушай, а давай не пойдем сегодня никуда? – сказал Балазин, совсем разомлевший от объятий жены, сладко к нему прижимавшейся. – Проведем этот вечер вдвоем, разве плохо? В крайнем случае, сходим куда-нибудь, говорят в синематографе какая-то новая потрясающая картина – страшная драма из светской жизни, – там и роковая любовь, и разбитое сердце и даже внезапное убийство… Все только о ней и говорят…
– Никак нельзя…
– Почему? Мне кажется, твой папенька не слишком расстроится, если меня не увидит. Что-то я не замечал у него особой любви к моей персоне.
– Дело не в нем.
– А в ком?
– Понимаешь, и он, и Люда просили меня на правах старшей сестры поговорить с Ольгой…
– Любимая младшая сестренка вляпалась в какую-то историю? Она часом не в положении?
– Тьфу ты! Что ты такое говоришь?!
– А что? При нынешней распущенности нравов… Я знаю одну особу, весьма строгих принципов, так даже она который год живет с невенчанным супругом. И счастлива, представляешь?
– Иногда счастлива.
– Счастье, к сожалению, и не бывает постоянным. Оно у всех – только иногда… Иначе это не счастье, а привычка. А к счастью нельзя привыкать…
– Но иногда ей своего невенчанного, как ты говоришь, супруга, который к тому же любит пофилософствовать ни о чем, хочется убить. И вот это – не иногда…
– Убить? За что?
– Тебе правда хочется послушать?
– Так что с Ольгой? – Балазин поспешил свернуть ненужную тему.
– Ну что с Ольгой? Ты же знаешь современные увлечения…
– Если не в положении, то прямо и не предполагаю, что плохого думать…
– У тебя все мысли только об этом. Есть сейчас и пострашнее штуки.
– Да ладно. Никогда не поверю. Ольга, конечно, современный ребенок, да и не ребенок уже, почти взрослая, гимназию кончает, но не могу ее представить увлекающейся всеми этими предсмертными записочками, цветами на гробу и нашатырным спиртом на ужин.
– Напрасно не веришь… Хотя я и сама не верю. Просто отец ходил в гимназию, и его просили особо присмотреть за девочкой. Не только его просили, а всех. Говорят, нехорошие настроения…
– Ну если всех, тогда, может, ничего страшного. В конце концов, молодежь должна чем-то увлекаться. Политика уже не в моде, когда на любого преподавателя за старомодные с точки зрения учеников взгляды могли всех чертей понавешать, и даже на улице поколотить. Значит, на место политики в молодые пытливые умы должно прийти что-то иное…
– Но не это… – протянула Анна.
– Да что ты право… Пусть играют. Лишь бы не заигрались. Вот об этом и скажи как старшая сестра. Что романы – романами, а жизнь – жизнью. И не надо одно путать с другим.
***
Над городом гремел страшный ливень, как всегда налетевший ни оттуда, ни отсюда. Лившаяся стеной с небес вода навевала мысли о новом потопе. Только теперь не будет ни Ноя, ни каждой твари по паре, теперь, если разверзнутся хляби небесные, потопит всех. Ибо спасать погрязшее в грехах человечество вроде бы стало совсем не за что…
Примерно об этом думал наблюдавший за возней на площади Балазин. Два дня, которые он отпустил жаждущему получить кредит крестьянину, истекали сегодня, и тот должен был вот-вот, как и договаривались, появиться с ближайшего поезда. Сашка с Отравой специально вызнали, когда он поедет, чтобы не попасться на такой мелочи.
– Даже не отметить событие, – с легкой грустью подумал Балазин. – Не успеешь обтяпать дельце, как надо бежать домой и ехать к этому чертовому папаше. Хотя сестрицы, что скрывать, хороши. Ольга, конечно, мала, действительно голова еще всякой дурью набита, а вот к Людмиле все же стоит присмотреться. Баба в самой поре, не уродлива, а до сих пор не замужем… Тоскует, небось, без настоящего мужика.
При последней мысли Балазин даже приосанился, и в его неторопливой походке, которой он расхаживал по перрону, добавилось важности.
Несмотря на ливень, никто из извозчиков с площади не ушел. Для них сейчас, промокших до нитки, наступило благодатное время. Когда и зарабатывать, если не в непогоду… Время от времени на вокзальной площади возникал кто-то из потерявших терпение пассажиров, особенно обремененных семьей, супруге которого уж очень хотелось домой. Однако сами извозчики относились к их появлению без особого энтузиазма, и лениво посматривали на кое-как укрывавшихся от дождя потенциальных ездоков, готовясь торговаться до последнего.
– Нам на Миллионную, – говорил глава семейства, заранее помогая усаживаться сначала детям, потом супруге.
– Два рубля, барин, – не моргнув глазом, лениво отвечал извозчик.
– Ты не белены объелся? Таксу за проезд от вокзала знаешь? Пятьдесят копеек.
– Иди договаривайся с другими за пятьдесят-то копеек, – все также лениво, даже не повернув головы, отвечал извозчик.
– Это за три версты? – не сдавался глава семейства.
– А ты их мерил?
– Не боишься, что пожалуюсь? Номер твой я запомнил.
– Жалуйся, барин. А сейчас выметайся, я других пассажиров найду.
Глава семейства растерянно смотрел по сторонам, на уныло стоящие под проливным дождем пролетки, где наверняка сидели такие же алчные типы, на сиротливо мокнущее здание вокзала, на грязь под ногами, и, глубоко вздохнув, залезал внутрь, дожидаясь, когда извозчик укроет их ноги от проникающего дождя и ветра (6).
Глава 6
Балазин еще некоторое время уныло понаблюдал за картиной время от времени отъезжающих с вокзальной площади жертв алчных извозчиков, но потом, почувствовав легкий озноб, направился в сторону вокзала – укрыться и от дождя, и от ветра. Время прибытия нужного поезда приближалось с неумолимой быстротой, и его временами охватывало нешуточное беспокойство, что все сорвется, крестьянин не приедет, или приедет без денег, да мало ли что еще может произойти… Самые превосходные планы рушились от какой-нибудь случайности. Добро еще, если до полиции дело не дойдет.
– Забавно будет, если я опять ночь в полиции проведу… – усмехнулся Балазин. – А потом дома пойду об этом рассказывать. Поверит или нет? Скорее всего, не поверит. Вот уж действительно – лучше глупое вранье, чем самая умная правда. Хотя вряд ли простодушный крестьянин побежит докладывать в полицию. Если чего-то забоится, просто не приедет. Ну а если все-таки приедет… Главное – самому не бояться, действовать как можно наглее. Эта публика боится наглых, и робеет, когда им в лицо начинают хамить. Лишь бы только поверил… Лишь бы только поверил…
Уговаривая сам себя, Балазин, время от времени поглядывая на часы, сделал очередной круг по вокзалу, остановившись у недавно установленной диковинки – весов-автомата. Многочисленная публика то и дело подходила воспользоваться этой чудной машинкой. Правда, бесплатно можно было лишь взвесить собственное имущество, а вот для самовзвешивания требовалось опустить в автомат три копейки. Балазин с удовольствием понаблюдал, как некий тип попробовал встать на весы, бросив в щель для монеты пуговицу, однако к великому удовольствию всех стоящих вокруг зевак, автомат выплюнул пуговицу назад.
– Ишь ты… – уважительно прокатилось по толпе.
– Разбирается… – Балазин тоже не мог не воздать должное умному механическому устройству, умеющему отличать монеты от пуговиц.
За наблюдением взвешивания чужих вещей и тел время пролетело незаметно. Наконец объявили о прибытии долгожданного поезда.
– Надо взбодриться, – приказал сам себе Балазин. Приосанился, поправил монокль, и самой медленной, какой только мог, походкой пошел из вокзала навстречу приехавшей толпе.
– Еще не заметит, дьявол, – подумал он. – И что, придется ему в спину кричать, или обежать и опять перед глазами болтаться? Одно хуже другого.
Однако все опасения развеял по-прежнему бушевавший дождь. Мало кто из пассажиров решился тут же бежать на площадь к извозчику, и большинство терпеливо дожидались, когда стихия утихомирится. Среди стоявших был и уже знакомый крестьянин.
«Приехал!..» – удовлетворенно подумал Балазин, едва справившись с нагрянувшей на него бурей эмоций, и, не спеша, двинулся в сторону крестьянина. Но вдруг на половине дороги засомневался, и даже чуть было не остановился как вкопанный – прилично ли будет первому его узнать, или солидный банкир ни в коем случае не должен этого делать?
И опять повезло, все разрешилось само собой. Крестьянин сам увидел банкира и бросился ему навстречу.
– Это вы? – заулыбался он. – Как хорошо, а то как подумаю, что в такую стихию еще и ехать куда-то… Мурашки по коже...
– А ты, голубчик, по какой надобности здесь? – неподдельно изумился Балазин. – Тоже в Москву? Картошкой торговать?
– Как то есть по какой? – не понял крестьянин. – Вы же просили сегодня залог привезти.
– Я просил?
– Да.
– Разве тебе ничего не передавали?
– Что мне должны были передавать? – насторожился крестьянин.
Но Балазин аккуратно взял его под локоток и предложил:
– Вот что, раз мы уже встретились, а эти хляби небесные никак не выльются до конца, давай посидим где-нибудь. Я, честно сказать, немного продрог. Пойдем в ресторане чайку попьем. Я угощаю.
Крестьянин согласно кивнул, и безропотно потащился вслед за Балазиным в вокзальный ресторан. Он, правда, попытался еще раз – уже на ходу – прояснить ситуацию, но банкир вальяжным движением руки его остановил, и добавил, что важные дела на ветру не обсуждаются. Вскоре они оба уже сидели за столиком и аппетитно прихлебывали чай. Балазин не спешил начать разговор, смаковал момент.
– Так что мне должны были передать? – наконец не выдержал изнервничавшийся крестьянин.
– Вам должны были передать, что по случаю праздничных дней банк два дня закрыт будет.
– Праздничных дней? Ничего не знаю.
– Ну, у вас, голубчик, в деревне свои праздники, а у нас здесь свои. Вы же у себя по своим законам живете, наши городские нравы вам не по душе…
– Это точно, – согласился крестьянин. – У нас законы свои. Когда есть работа – надо работать. Сейчас-то как раз ее от зари до зари… И мне о том, что банк будет закрыт, ничего не передавали…
– Как же так… – не на шутку расстроился банкир. – Ведь я же просил твоих знакомых… Хороши у тебя дружки, нечего сказать…
– Да уж дружки, – крестьянин явно упал духом. Вдруг его настроение резко поменялось, и он с нескрываемой злостью припомнил давешних дружков, – Наверное, им и в голову не пришло меня искать... Пятерку, стало быть, стрясли, и больше ни о чем голова не болит… Знакомые…
– Какую пятерку? – не понял Балазин.
– А… – махнул рукой крестьянин.
– Это ваши друзья нехорошо поступили, – посочувствовал Балазин.
– Уж куда хуже. У меня хозяйство, я не могу то и дело в город ездить. И так вырвался с большим трудом. Да и деньги собрать было непросто. Уж больно срок короткий. Хорошо, родня помогла, и Васька соседский, косопузый, с Рязани к нам приехал – тоже немного деньгами-то подсобил…
– Значит, не судьба тебе сейчас кредит получить… – вздохнул Балазин. – Ничего, все бывает…
– А нельзя как-нибудь по другому? – осторожно поинтересовался крестьянин.
– Как по другому? – довольно резко ответил Балазин. – Ты что, совсем темный? Это тебе не навоз вилами таскать. Это банк. Там серьезные финансовые операции проворачиваются…
– Ну, может… – крестьянин был явно смущен, но и сдаваться так просто не хотел, уж очень привлекательна была идея с кредитом, – вы за меня похлопочете?
– Похлопочете? А как ты это представляешь? Приду, скажу, дайте денег Иванову Ивану Ивановичу из деревни Ивановки?! Он как сможет, так сразу вернет? Так, что ли? Да меня на смех поднимут. Ответят – иди отсюда и больше в нашем банке не появляйся, видеть тебя не хотим. И правы будут, не находишь? Нет, я на себя такую ответственность взять не могу.
Крестьянин совсем расстроился, уже и дармовой чай был ему поперек горла.
«Еще уйдет!» – испугался Балазин. И тут же нерешительно предложил:
– Ну, вообще-то… Можно попробовать мне за тебя залог внести… А потом уж все необходимые бумаги оформлять все равно чиновник лично к тебе приедет. Он ведь должен на месте все твое хозяйство осмотреть, с поручителями поговорить. Но это такая ответственность…
– Да какая ответственность-то? – ожил крестьянин. – Никакой ответственности. Двести рублей отдадите, раз без этого нельзя, все такие у вас строгие, а все остальное, сами же говорите, все равно на меня оформят. Выручите просто… Вам ведь нетрудно. Ну не могу я то и дело сюда ездить, хозяйство на мне, поймите… Это у вас, городских, праздники. Понапридумали себе отдых. А у нас, вы правильно подметили, на каждый день дела имеются, нам отдыхать-то некогда, зимой отдохнем...
– То есть как какая ответственность? А деньги твои у меня два дня дома лежать будут? Ну случится с ними что? Мне отвечать. Или, не приведи господь, со мной что случится? Тогда и вовсе разом все потеряешь… Всякое ведь бывает.
– Да что случится-то? – с жаром пошел доказывать крестьянин, несказанно обрадованный неожиданно возникшему случаю все уладить. – Никогда ничего не случалось, а тут вдруг случиться. Да еще у такого солидного человека… Просто не может быть...
– Право, не знаю… – для вида еще поломался Балазин.
– Я вас очень прошу…
– Ну ладно, – вздохнул банкир. – Симпатичная ты мне личность, не скрою. Ради тебя можно и рискнуть, так и быть. Давай свои деньги.
Крестьянин обрадованно полез за пазуху и вытащил пачку банкнот, которую тут же подал банкиру.
– Двести пятьдесят? – деловито спросил тот.
– Да, да, как и уговаривались, двести пятьдесят, – закивал его собеседник.
Но Балазин не стал верить на слово, а принялся аккуратно пересчитать купюры, искоса поглядывая на раскрасневшегося от волнения крестьянина. Он, очевидно, очень боялся, что какая-нибудь купюра потерялась по дороге, и по такой нелепой причине сделка сорвется. Однако, на его несчастье, денег в пачке действительно было ровно двести пятьдесят рублей.
***
Дождь кончился так же неожиданно, как и налетел, и мигом выглянувшее солнце принялось усердно согревать порядком остывшую от небесной влаги землю. Балазин не стал брать извозчика, а с удовольствием прошелся до городского садика, где у него была назначена встреча с Сашкой, пешком, прокручивая в голове подробности состоявшегося свидания с крестьянином. Даже противная грязь под ногами и многочисленные лужи, которые то и дело приходилось обходить, не портили хорошего настроения. Балазин успел еще посадить обманутого клиента на обратный поезд, и сентиментально попрощаться с ним при отъезде. Крестьянин долго его благодарил, принялся приглашать в гости, но как-то неуверенно, сам понимая, что вряд ли его приглашение будет принято такой серьезной персоной, которая, поди, с самим губернатором чаи распивает. Впрочем, чтобы усугубить эффект, Балазин от всей души пообещал обязательно наведаться, если будет в тех местах.
– О, sancta simplicitas! (7) – думал он, шагая по улице, нисколько, впрочем, не раскаиваясь в только что содеянном. Для себя он эту ситуацию давно уже оправдал: если люди так легко расстаются с деньгами и доверяют их первому встречному, значит им суждено быть обманутыми. Разница лишь в том, в какой карман передадут свои ассигнации эти простаки – в чей-то чужой, или его, балазинский.
Сашка, как видно, пришел уже давно. Он даже успел протереть от дождя скамейку, и сейчас сидел на ней без боязни промокнуть.
– Присаживайся, – пригласил он, – здесь сухо.
– Зонтик, что ли, над этим местом держал? – дежурно пошутил Балазин, вальяжно усаживаясь рядом с компаньоном.
– Тебе не все равно?
– Что-то у тебя плохое настроение, как я погляжу, не простыл, часом? Лило-то как… – Балазин никак не хотел расставаться с деньгами, и оттягивал момент расплаты, – от кашля хорошо чаю с медом попить…
– А у тебя, смотрю, наоборот, настроение прекрасное. Клиент еще сверху дал?
– Где теперь возьмешь честных людей, которые за твое же добро готовы тебе и приплатить, – с нескрываемой иронией вздохнул Балазин.
Потом полез-таки в карман, достал доверенную ему недавно пачку денег, и принялся старательно отсчитывать купюры, отделив в конце концов половину.
– Ваша доля.
– Благодарствуйте, – Сашка спокойно забрал причитающуюся их компании часть и спрятал во внутренний карман пиджака. – Мы в расчете? Я проспоренное тебе желание выполнил?
– Не хочешь больше со мной иметь дела?
– Ну почему? Просто спрашиваю.
– И я тебя просто спрашиваю.
– Твой? – Сашка полез за пазуху, не таясь достал оттуда револьвер и отдал его Балазину.
Тот с нескрываемым интересом рассмотрел оружие, и также без особых эмоций спрятал в карман.
– Мой. Где нашел?
– Где обронил, там и нашел. Велика работа – в траве руками пошариться.
– Как же его никто до тебя не обнаружил? – изумился Балазин.
– Ты же опытный человек, знаешь, куда оружие кидать.
– А ты, выходит, знаешь, где его надо искать.
– Вот только относительно опыта я что-то сильно сомневаюсь…
– Это что ты имеешь в виду?
– Видишь ли, я на досуге газетки тоже иногда почитываю. И припомнилось мне, что про этого Понеля я прежде твоего рассказа видел в газете заметку.
– Может, ошибаешься? – довольно ухмыльнулся Балазин, нисколько не смутившись.
– Вряд ли. Не так много в моей голове всяких знаний напихано, чтобы я про всякую ерунду не помнил. Читал. И не далее, как прошлой осенью. Что скажешь?
– А хоть бы и писали? Ну и что?
– А то, дорогуша, что нехорошо с обмана знакомство начинать. Признайся, соврал нам?
– Нафантазировал…
– Соврал, значит. Зачем?
Балазин замялся.
– Да ты говори, говори, не стесняйся. Что ж ты за личность такая, коммерсант? Или про руду тоже все враки?
– Что ты сидишь комедию ломаешь? Ты же парень непростой, я вижу. И про руду, и про меня наверняка уже что-то узнал.
– Узнал. Про коммерцию свою великую не врешь. Действительно, хватило дурости все промотать.
– Не удержался. Характер такой.
– Про характер это ты жене заливай. Врал нам зачем? Я заглянул ради любопытства на перрон. Видел, как ты стоял там трясся, белый весь. Все ждал – приедет твой покупатель или не приедет. Матерый Понель так себя не ведет.
Балазин еще немного помолчал, глядя, как редкие капли стекающей с листьев дождевой влаги падают в лужи...
– Бросая в воду камешки, смотри на круги ими образуемые, иначе такое бросание будет казаться пустой забавою… (8) – задумчиво произнес он.
– Это ты о чем?
– Хорошо, твоя правда, – наконец согласился Балазин. – Это мое первое подобное дело.
– Вот это разговор, я понимаю. Зачем тебе это все нужно – спрашивать, конечно же, излишне.
– Понимаешь, я бы все это пережил. То, что с шулером ввязался в карты играть, то, что на бега помчался деньги отыгрывать, а если бы не шулер, то все равно пошел бы – судьбу испытать, такая уж натура… Все в жизни бывает. Но только у меня ситуация… Деньги там не мои были.
Сашка присвистнул.
– Под процент занимал?
– Да нет. Личные.
– Чьи ж?
– Жены. Она у своего отца специально для меня взяла – шесть тысяч. А в последнее время словно взбесилась. По любому поводу эти деньги припоминает.
– Назад требует?
– И назад… И вообще… – туманно ответил Балазин. – Вернуть вроде бы надо, да расстаться, но и люблю я ее, даже не то что люблю, а… одиноко без нее… Тяжело расстаться-то будет. Запутался как-то, понимаешь? Совсем запутался. А чтобы разрубить этот гордиев узел, надо для начала деньги собрать и вернуть, потом уж обо всем остальном думать.
– Хочешь с этой стервой остаться? Которая с тебя деньги трясет?
– Почему сразу стерва? Мне почему-то кажется, что эти деньги ей и не нужны вовсе. Просто нравится мне постоянно о них напоминать, да чтобы я после этого прощения у нее просил. Может и стерва, правильно ты сказал, но только мне все равно нужно, чтобы эта стерва где-то рядом со мной была.
– Бабы… Что удивляться-то? Сдается, правда, что эти шесть тысяч по крохам ты долго будешь собирать.
– И даже с вашей помощью?
– А револьвер-то тебе зачем, коммерсант? – Сашка словно не услышал вопроса. – Хочешь своей супружнице вредной дуло к виску приставить? Чтобы про деньги забыла и только про тебя помнила? Или на большую дорогу собрался? Но тогда здесь мы тебе не попутчики.
– Да нет, так получилось… Его один человек потерял, а я подобрал.
– Своровал, значит.
– Ты как-то все на свой аршин меряешь. Соврал, своровал… Просто не получилось вернуть. Этот человек, как бы сказать, уехал из нашего города.
– Ждешь теперь, когда вернется?
– Он не вернется. Так что я с полным основанием могу считаться единственным владельцем, скорее даже наследником. Да и велика невидаль – кто только теперь с оружием не ходит?
– Это да, – усмехнулся Сашка, – вон нашим «союзникам» (9) еще в пятом годе из казны для самообороны револьверы выдали. От таких, как я, отбиваться. Так до сих пор не могут назад забрать, и даже концы сыскать – кто, кому и сколько этих револьверов давал. Хотя вот скажи – для чего они им теперь нужны? Разве на нашего государя-императора и на его сторонников кто-то сейчас покушается? И ты вот такой же – попало оружие в руки, и даже к бабе на тайное свидание с ним бегаешь… Игрушка это тебе, што ли?
– Веселый ты человек.
– Да и ты негрустный. Твоя шутка с банкиром всем понравилась, что уж там говорить. И мы посмеялись, и знакомый наш, пока ссуду будет дожидаться, тоже вволю похохочет. А потом еще и поплачет от смеха. Так всегда – если хорошо посмеешься, потом обязательно плакать будешь.
– Так как насчет моего вопроса? Еще будем вместе веселиться?
– Разве я тебе на него уже не ответил?
– Будем считать, что ответил.
– Ну тогда покеда? Где найти меня, знаешь.
Сашка вскочил со скамейки и, засунув руки в карманы, бодрым шагом направился по своим делам.
Посмотрев немного ему вслед, поднялся со скамейки и Балазин.
***
На подходе к дому опять было оживление.
– Интересно, – с издевкой подумал Балазин, – взорвал сыцылоэкспроатический комитет нашу домовладелицу или не взорвал? И если взорвал, то кому мы с этого времени будем деньги платить?
Сомнения вскоре развеялись. Порозовевшая от радости и что есть силы улыбающаяся домовладелица даже помолодела на глазах – госпожа Говоркова демонстративно стояла во дворе и весело что-то обсуждала с квартирантками. Балазин пригляделся – нет ли среди них Анны.
– Опять дома сидит, – наконец с некоторой досадой подумал он. – Значит, ждет. Значит, опять взвинченная, и угроза семейной сцены весьма вероятна.
Впрочем, Балазин, как и договаривался, в дом не собирался заходить. Он не отпустил извозчика, и, подойдя к дому, дождался, когда Анна выглянет в окно, после чего помахал рукой, давая знак, что будет ждать внизу. Убедившись, что его знак понят правильно, он с нетерпением пошел к давешнему соседу – узнавать новости. Соседа, впрочем, тоже явно распирало – он очень хотел поделиться впечатлениями с кем-то, кто еще не знал о всем, что здесь происходило, и чуть сам не бросился навстречу Балазину.
– Что, наша домовладелица стала все-таки жертвой бомбистов? Или пятисот рублей лишилась? – игривым тоном спросил Балазин. – Я даже не знаю, что ее пугало больше...
– Да что вы… Все гораздо интереснее… Кстати, вот сюда положили деньги, – указал он на ближайшую к воротам водосточную трубу. А террорист почему-то спутал, и сунулся сначала в другую, вот в эту, – и сосед указал на трубу, расположенную на противоположной стороне ворот. Как будто и не сам записку писал, представляете?
– Могу представить, как скуксился, когда денег не обнаружил…
– Даже не можете. С лица опал. Я, если честно, все видел. Договорился с жильцом из соседнего дома, и мы вместе тайком в окошко наблюдали. Так вот, только дождь кончился, и началось. Этот представитель сыцыалоэкспроатического комитета сначала сунулся не в ту трубу, состроил недовольную физиономию, даже не сразу сообразил, что делать, но потом, видно, дошло, что он просто тайник перепутал. Побежал к другой трубе, достал сверток, и даже пересчитывать полез.
– Надо же какой наглец, – засмеялся Балазин.
– Наглец, – согласился всезнающий сосед. – Но только деньги деньгами, а ушки на макушке держал. Увидел, как из соседнего двора к нему бежит полиция, и дал деру, еле догнали.
– От улики-то освободился хоть?
– От денег? Как же! Его прямо с этим свертком и схватили. Уж на земле возились, все вымазались как черти, пока его крутили, а пакет из рук не выпустил. Так и вели с пакетом. Хотя денег так никаких и не было.
– Вы и это знаете?
– За целый день ожидания чего только не вызнаешь. С одним поговоришь, с другим, вот и составишь целостную картину. Так я вам скажу: старых газет ему туда напихали. А он, дурак, обрадовался.
– Не страшно вам было, с террористами-то связываться? Говорят, они не любят, когда кто-то о них лишнее узнает. Такому приговор короткий – смерть. Без всякого обжалования.
– Да бросьте вы пугать. Какие теперь террористы? Одно название. Если кто и остался, так простые уголовники, которые под социалистов рядятся.
– Уголовники – те же социалисты, террористы и социал-революционеры. И одни и другие, и третьи выступают за то, что закон им не указ. Ну и скажите – какая вам, законопослушному гражданину, разница, от чьей пули вы погибните – обычного бандита или политического преступника. Или вам важно умереть не просто так, а за идею?
– Лучше ни от чьей не погибать. Слава Богу, улеглось, сумели навести в стране порядок.
– Это не зарекайтесь… Россия, и в то же время порядок... Вы сами понимаете, какую крамолу говорите? Слышали, недавно на окраине города женщины конфекты нашли?
– Конфекты? А что, губернатор запретил конфекты находить? Или есть их? На основании чего?
– Зубы болят, облопался сладенького, вот и другим не дозволяет. Но эти конфекты были другие – с политической начинкой. Возле здания казенного винного склада какие-то две бабы обнаружили сверток из бумажного платка. А в свертке том что-то лежало. Они развернули, не удержались – в самом деле, без этого ведь нельзя, вдруг там сокровища несметные, а в свертке оказались всего лишь какие-то желтоватого цвета палочки. Ну они и начали их крутить, применение искать – с какими целями могут дома пригодиться. Потом одна решила, что это что-то типа конфект или лукума, и лизнула. И даже понравилось, говорит – сладкое на вкус, точно конфекты. Ну эти две дурищи и принялись найденные палочки усердно вылизывать, а потом и откусывать потихоньку, да жевать, а то вдруг хозяин объявится, и все отберет.
– А это, конечно, несъедобно…
– Не совсем. Мимо какой-то умный человек шел, и их остановил. Присмотрелся к палочкам-то и говорит – это, мол, гремучий студень. Представляете? Осталось только по животу их посильнее хлопнуть, и свершилась бы дерзкая операция террористов – были бы ликвидированы казенные винные склады, хотя подобное святотатство, поругание наших идеалов даже в воспаленном воображении эс-эров не могло родиться. Народ после этого просто с ума бы сошел от горя. Ни похоронить, ни пасху по-человечески не спраздновать.
– Не волнуйтесь. На месте этих складов тут же вдвое больших размеров бы выстроили. Так что с вашим гремучим студнем-то? Нашли, кто подбросил?
– Мне все-таки кажется, что бросил. Слежку или опасность почувствовал, и решил на время избавиться, думал, никто не заметит. Как же! Если что-то дармовое в кустах валяется, у нас никто мимо не пройдет. А что дальше было, я право, не знаю. В полиции не работаю. Знаю, что было. Знаю, что эту свою сладкую находку бабы очертя голову помчались в полицию относить, да еще, небось, наперебой уверяли, что даже к ней не прикоснулись. Разве только так, кусочек на пробу пожевали, понять что это – лукум или дерьмо… А вы говорите, террористов не стало. Да у нас до сих пор экспертов, которые как Отче наш оттарабанят вам из чего производится студенистый динамит – пруд пруди.
– И из чего же, позвольте полюбопытствовать?
– Студенистый динамит, – менторским тоном, словно лекцию читал, произнес Балазин – это есть продукт, получаемый путем раствора коллоидного пироксилина в нитроглицерине.
– Не знаю, как эксперты, и сколько их на самом деле, а вы, как я погляжу в курсе. Грешки молодости?
– Скорее, необходимые знакомства. В жизни, знаете, все может пригодиться. Эти знакомства, слава Богу, не пригодились. Во всяком случае, пока. Ничего не могу сказать за завтрашний день. А теперь вынужден попрощаться – супруга моя идет, едем к ее родителям. Скажу вам по секрету, с вами мне было куда приятнее беседовать, чем с ее добропорядочным папашей.
– Тут уж что поделаешь, родителей не выбирают, – утешил сосед, как видно, знавший все и обо всем.
– Да! – вдруг с полдороги вернулся Балазин. – Самое главное-то не узнал. Судя по вашему тону, террористом-экспроприатором был какой-то интересный тип.
– А я не сказал? – удивился сосед. – Это действительно самое главное. Сейчас бы и уехали, не узнав.
Услышав ответ, Балазин прыснул со смеху, и побежал догонять Анну, которая подходила к давно уже ожидавшему их извозчику.
– Долго тебя ждать? – недовольно проворчала она.
– Кто кого ждал, – пошел дежурно отбиваться Балазин. – Ведь договаривались, что ты сразу выйдешь, как я тебе в окно махну. А ты когда появилась?
– Женщин за опоздания не принято упрекать. Прекрасно знаешь, что мне надо было привести себя в порядок, прежде чем я появлюсь на людях.
– Ты всегда в порядке! В твоем облике ничего нельзя улучшить, все прекрасно, – выдал Балазин витиеватый комплимент.
– Ой ли? – лукаво посмотрела на него Анна. Однако неуклюжая попытка сказать ей нечто приятное настроила на благодушный лад. – Теперь давай рассказывай, что у нас во дворе творится. Я видела, ты все разузнал. Тебе господин Кудрявцев все рассказал.
– Так он, оказывается, господин Кудрявцев?
– А ты не знал?
– Честно говоря, я даже имени его не спросил. Сегодня впервые имел удовольствие с ним поболтать.
– Это вполне в твоем духе – делать неизвестно что, разговаривать неизвестно с кем…
– Зато у меня хороший вкус на женщин.
– Не знаю, я твоих женщин не видела.
– Не делай вид, будто ты не поняла, кого я имею в виду. Конечно, тебя, – Балазин с удовольствием обнял супругу и поцеловал в щечку. – И никого, кроме тебя мне не надо. Честно, не надо. Веришь?
– Ты обещал последние новости рассказать…
– А ты еще ничего не знаешь? И даже в окошко ничего не видала?
– Видела, какая-то суматоха была весь вечер во дворе. Все куда-то бегали, чего-то суетились, потом полиция набежала. А следом за полицией, не успела она удалиться, и ты тут как тут.
– Что вы сегодня весь день меня вместе с полицией припоминаете? Накликаете…
– Ты же, надеюсь, пока не государственный преступник? Чего тебе полиции бояться? И вообще – обещал поделиться последними новостями. Я сгораю от любопытства.
– О-о-о… Это такие новости… Действительно, есть, что рассказать. Социалист-экспроприатор схвачен нашей доблестной полицией. Ей, однако, для этого пришлось немало потрудиться.
– Мне кажется, ты сейчас сообщишь что-то невероятное.
– А ты догадайся, кто был этот страшный человек, гроза одиноких женщин.
– Я только одного такого знаю – будущего государственного преступника. Но он, насколько вижу, пока на свободе.
– Получается, я не один такой на свете. Есть еще дворник Матвей.
– Кто? – прыснула от смеха Анна. – Матвей? Социалист-экспроприатор? Грозный террорист? Член какого-то там комитета, название которого так сразу и не выговоришь?
Балазин, также давясь от смеха, кивнул:
– Именно так. Он и есть представитель этого злобного сыцыалоэкспроатического комитета.
– Но его ведь посылали отнести записку в полицию. Ту самую записку, которую, выходит, сам же и писал.
– А что тебя удивляет? Наивность нашего народа?
– А тебя она не удивляет?
– Давно. Мы наивны и доверчивы как дети. Видно, Матвей полагал, что испугал свою хозяйку до смерти. А в полицию она писала, чтобы та не предпринимала никаких мер, и дала неизвестным террористам возможность беспрепятственно вынуть деньги. Он ведь пишет и читает с трудом, вот и не стал утруждать себя разбором, что написано в записке. Даже служивый, который крутился потом у нас во дворе, его не навел ни на какие размышления. Как поведал твой господин Кудрявцев, Матвей весь день из своей дворницкой носа на улицу не казал. Видно, сидел и мечтал, как его хозяйка испугается, и ему деньги понесет. Потом, правда, ближе к вечеру вышел, и принялся демонстративно метлой мести. А как увидал, что хозяйка пошла к воротам, опять моментально исчез. Ну и после уж предстал перед всеми – и полицией, и жильцами, и господином Кудрявцевым в особенности, в новом обличье.
– А как же его поймали?
– Несчастная жертва дворника все же решилась положить в ту водосточную трубу, в которую ей было приказано, сверток. Вернее, полиция ее уговорила. Правда, как говорят, на деньги все равно пожадничала – газет, что ли, старых в него напихала, не знаю. Не в этом суть. Главное, что за этой трубой было установлено пристальное наблюдение. Из-за угла следили полицейские чины, а из окна соседнего дома – господин Кудрявцев…
– Дался тебе этот господин Кудрявцев…
– Позволю себе заметить, он не мой, а твой. Я его даже фамилии не знал. И вообще – не мешай рассказу, самому интересно. Злоумышленник появился вовсе не с улицы, как все ждали. Ровно в назначенный час какой-то шустрый малый выскочил прямо из нашего двора. Все свидетели – а полагаю, не один Кудрявцев в этот момент к окну прильнул – аж опешили. И вот страшный член сыцыалоэкспроатического комитета сунул руку в одну трубу – нет ничего. Сунул в другую – ага, вот он. Тут уж господин социалист не растерялся. Схватил сверток – и тикать. А за ним – наша замечательная сыскная полиция. Ты знаешь, оказывается, за дворниками она прытко бегает. Быстро несостоявшегося экспроприатора догнали, тот, по-моему, даже на чуть-чуть не успел себя богатым человеком почувствовать.
– А ты злорадствуешь…
– Мне плакать? У каждого, знаешь, своя планида. Кому суждено быть дворником, пусть им и остается, раз ничего другого не умеет.
– А по-твоему, человек не может оказаться в какой-то профессии в силу обстоятельств?
– Нельзя оказаться в силу обстоятельств в дворниках. В вице-губернаторах можно. Гласные городской Думы – все, по-моему, возникли в силу рокового для нашего города стечения обстоятельств, и почти никто – по уму.
– Я и говорю – ты злобный и злорадный, – оставила за собой последнее слово Анна.
– Это ты сейчас своему папеньке и сестричкам расскажешь, они любят такие истории про меня слушать. И сами, полагаю, с удовольствием их сочиняют. Мы наконец-то приехали…
Балазин расплатился с извозчиком и безропотно поплелся вслед за Анной.
Глава 7
– За стол, за стол, мы уже заждались, – встретил их приход хозяин дома – отец Анны, а также еще двух сестер – Людмилы и Ольги. Так вышло, что мать умерла давно, и он воспитывал их один, в меру сил и своего не очень общительного характера. Оттого еще и слегка недолюбливал Балазина, лишившего его главной опоры – старшей дочери.
– Папочка, здравствуй, ты даже не поздоровался, – Анна прильнула к отцу и ласково поцеловала. – Даже не представляешь, как я соскучилась.
– Обязательно расскажешь об этом, но потом, потом… – отец явно был растроган проявлением внимания к своей персоне, – а сейчас милости просим. Остывает же. Где вы пропадали…
На шум в передней выглянула сначала одна сестра – Людмила, а потом и младшая – Ольга.
– Потом-потом, – замахал на них руками отец. – Уже идем… Потерпите…
Кроме сестер в гостиной оказался также друг отца – присяжный поверенный Рязанцев. Он уже сидел за столом рядом с Людмилой и с нескрываемым интересом смотрел на пришедших.
– Аркадий Иванович, – представил его хозяин дома.
– Егор Дмитриевич, – в свою очередь назвался Балазин.
Анна с Рязанцевым была знакома уже давно.
– Егор задержался по делам, – оправдывалась она, усаживаясь за стол. – А кроме того, представляете, у нас в доме целое происшествие. Наш дворник написал домовладелице, своей хозяйке, письмо с угрозами – чтобы та передала ему пятьсот рублей, иначе смерть, а представился социалистом. Та отнесла письмо в полицию, и дворника вечером арестовали – при попытке вынуть из водосточной трубы пакет с деньгами. Тут-то, кстати, и выяснилось, кто эту подметную записку писал. Каков наглец, а?
– Грязь с улиц уже никто не хочет убирать, – согласился с ней отец. – Это неинтересно. А вот грабить, убивать, подкидывать письма с угрозами научились здорово. И попробуй отказать, когда любую угрозу выполнят, не моргнув глазом. Сказали – застрелят, будьте уверены – так и будет. Сказали взорвут – не сегодня, так завтра это обязательно сделают. Что ждет общество, в котором жизнь человеческая не стоит ломаного гроша? Да и сами люди, молодые люди, свою жизнь ни в грош не ставят…
– Я в газете читал, как студент один вешался, – поддержал разговор Рязанцев. – Пошел, спокойно купил в магазине веревку и мыло, да еще с приказчиком взялся торговался, возмущался, что тот слишком много за веревку просил. На тот свет собрался, себя не жалеет, а на деньги жадничает…
– Вот-вот – один повесился, другой застрелился, третья нашатырного спирту или уксусной эссенции выпила… Уже везде шутят, что у наших дам любимый напиток стал не шампанское или морс, а уксусная эссенция.
– Вы неправы, – попыталась возразить Ольга, для которой, похоже, этот разговор и затевался. – Разные могут быть причины для ухода из жизни. Как же вы этого не понимаете? А если нет гармонии в душе? Ведь есть обязательное счастье, оно может тянуться и двадцать три года, а может быть, и еще двадцать три года. Но есть свободное счастье. У свободного счастья есть крылья, и никто не знает, когда оно вспорхнет и улетит. Малейший шорох может вспугнуть его, и тогда — прощай! (10)
Впрочем, судя по тону, вполне возможно, что эти слова она произносила намеренно – чтобы слегка позлить то ли отца, то ли сестер, которые специально сегодня встретились, чтобы читать ей нотации.
– Ты это из головы выбрось! Немедленно выбрось! – прикрикнул на нее отец. – Начиталась всяких романов. И это вот, я уверен, тоже из какой-нибудь книжки. Очередной баламут голову таким дурочкам, как ты, глупостями забивает.
– Ну почему глупостями? – не сдавалась Ольга.
– Потому! Смотри, увижу в доме роман Арцыбашева или еще кого такого же – сей же час на куски порву или в печке сожгу. Ишь, понапридумали себе демонов самоубийства. Своей улыбкой, странно-длительной… Как там дальше?
– Глубокой тенью черных глаз / Он часто, юноша пленительный, / Обворожает, скорбных, нас, (11) – без всякой паузы, с дерзостью в голосе, но и при том слегка обиженным тоном продолжила Ольга.
– Вы знаете, – попробовал обернуть разговор в шутку Балазин. – Один провинциальный журналист как-то выступил с огненным словом против эпидемии самоубийств. Статья у него вышла страстная, убедительная. А кончалась следующими словами: «Ну что вы на это скажете, господа самоубийцы»?! Самоубийцы, конечно, в ответ промолчали, ни словечка ему не ответили...
– Действительно, не обращайте вы на нее внимания, – попробовала также успокоить отца Людмила. – Они сейчас все об этом говорят. Еще неизвестно что хуже – «Ужас счастья» или «Санин».
– Если только поговорить – то хоть о чем угодно. Даже об этой вашей «раздевательной» литературе и развратном «Санине», черт с ним. Добро бы только на себя не примеряли… – не сдавался отец. – А то ведь сейчас как заведено: уволили с работы – пуля в грудь; отказалась выйти замуж дама сердца – с моста в реку; сумрачное настроение – повод глотнуть какой-нибудь отравы... Недавно один солдат харакири себе в банях устроил. Взял номер, и там просто вскрыл живот бритвой, аж кишки наружу. Это что? Разве можно быть таким безжалостным к своей жизни? К жизни, которая Богом дана, и только ему решать, когда эту человеческую душу назад требовать.
– Конечно, с появлением Саниных отношения между полами должны были упроститься, а некоторые предрассудки так и вовсе забыться, даже показалось, что к брачным отношениям люди будут подходить проще. Уж во всяком случае не делать из них драму, – в довольно витиеватой форме поддержал его Рязанцев, – ведь именно по причине несчастной любви у нас случается едва ли не каждое второе самоубийство. Но оказалось, что прививаемое веками не может исчезнуть сразу. А нашим девушкам, да и юношам вместе с ними в совместной жизни видятся лишь какие-то наивные младенческие представления, которые, разумеется, не имеют никакого сходства с повседневностью.
– И каким же вам видится выход? – с интересом спросил Балазин.
– А не надо врать. Потому что когда лгут сначала родители, потом учителя в гимназии, потом возлюбленные, у молодых людей возникает не настоящее представление о жизни, а выдуманное, сочиненное. А всякие красивые романы красивых писателей это ложное представление только усиливают. Отсюда и столько разбитых молодых жизней…
– Надо не врать, как вы выражаетесь, а просто называть вещи своими именами, – сказала Людмила. – Вы обратили внимание, как об этом пишут в газетах? «Отравился по романтической причине»… «Восхищаюсь самообладанием и редкой силе воли»… Вот до тех пор, пока люди будут восхищаться самообладанием тех, кто, взявшись за руки, сознательно прыгает вдвоем в водоскат, чтобы умереть, да еще в самый солнечный день, когда капли воды играют в лучах солнца – потому что это красиво, самоубийцы были и будут. (12)
– Хотите сказать, мы не там или не в том ищем красоту? Вполне вероятно. Конечно, определенная опасность, что эта болезнь будет прогрессировать и далее, имеется, хотя я бы не стал так уж все преувеличивать. Самоубийцы всегда были на Руси, каким бы проклятиям их ни подвергали. Видно, такой мы ранимый народ, что без этого никак, – то ли в шутку, то ли всерьез возразил Балазин. Он с интересом рассматривал Людмилу, впрочем, делая вид, что говорит все это сидевшему подле нее Рязанцеву. – Но ведь уже действительно до анекдотов доходит. Я слышал, в Санкт-Петербурге новая профессия появилась – спасатели. Ходят вдоль Невы и ждут, когда кто-нибудь в реку бултыхнется счеты с жизнью сводить. Они этого несчастного вытащат, а за каждого спасенного город премию платит – три рубля, – теперь уже он без всякой опаски перевел взгляд на сестру Анны. – Вы знаете, Людочка, некоторые спасатели, говорят, по пятнадцать рублей в день имеют.
– Разве за спасенные души это большие деньги? – улыбнулась она ему в ответ.
– Душа человеческая нематериальна, а потому бесценна. Мне так кажется. Вернее, раньше казалось. А теперь в столице точно определили цену каждой нематериальной российской душе – три рубля, и ни копейки больше, а то казна по миру пойдет…
– Не тяпнуть ли нам еще по стопочке? – предложил мужчинам отец Анны, желая немного разрядить обстановку.
– От шустовского коньяку никогда не отказывался, – поддержал его Рязанцев.
– А нам?! – наиграно завозмущалась Ольга. – Вот после подобных несправедливостей и возникают в юных душах, как вы выражаетесь, греховные мысли…
– У вас, дорогая Ольга, все лучшее еще впереди, – утешил ее, аппетитно выпив предложенную стопку, Балазин. – В том числе и несколько рюмок коньяка вдали от родительских глаз.
– Что там самоубийцы, когда у нас вся страна как пороховая бочка, – продолжил беседу Рязанцев. – После пятого года полиция лишний раз чихнуть боится. Убить или покалечить могут вообще ни за что. Отцы со своими детьми сожительствуют. А пьянство какое? В деревне вообще все водкой заканчивается. Выбирают сельского старосту – потом по этому поводу все вместе пьют водку. Наняли пастуха – опять водка. Даже пойманные воры откупаются водкой.
– Что вы удивляетесь? – поддел его Балазин. – Вы же сами, наверное, в пятом году были за конституцию, за свободу то есть. Вот вам результаты конституции и народных волнений. Все себя свободными почувствовали. Вы знаете, что в некоторые деревни, где в то время много чего пожгли да понаграбили, власти до сих пор ездят с большой опаской?
– В том-то и дело, что добивались конституции, а получили по обыкновению севрюжину с хреном.
– Да о чем вы? – сердито оборвал Рязанцева отец семейства. – Виной всему безнаказанность. Если барыня постоянно бьет свою малолетнюю прислугу, и девочка от этих побоев умирает, а присяжные за это медленное убийство приговаривают истязательницу всего к четырем месяцам тюрьмы, то при чем здесь конституция? Просто есть те, чьи жизни представляют интерес для присяжных, а значит, по их мнению, для общества. И есть те, на несчастья которых все готовы глаза закрыть. Они для всех – отрезанный ломоть. Вот как эта убитая барыней девочка.
– Ну и что? – удивился Балазин. – Эта барыня никогда не будет ни грабить, ни бандитов на чьи-то дома наводить. Понимаете? Ни-ког-да! Вот она в смысле общественной безопасности действительно не представляет никакой угрозы. Всего и дел – пару лишних подзатыльников отвесила. Так всех в нашем государстве учат, и других методов никогда не признавали. А вот из ее прислуги с большой вероятностью вот такой вот Матвей вырастет, и еще к вам, не таясь, с экспроприацией придет, будьте уверены. Или просто получится очередная хамка, которая швыряет в прохожих из окна арбузными корками и с удовольствием заливается смехом над своими выходками, особенно когда кому-нибудь по голове попадет. Неужели ни разу в своей жизни не сталкивались ни с чем подобным? Так что присяжных не вините. Они судили и по закону, и по разуму. А четыре месяца в заключении – тоже большой срок, уверяю вас.
– Он знает, о чем говорит, – наконец подала голос и с легкой издевкой произнесла Анна. – Сам недавно в полицейском участке побывал.
Все с интересом уставились на Балазина.
– Даже не стоит разговора, – нисколько не смутился тот. – Какие-то хулиганы затеяли драку, я как раз шел мимо, и меня с ними за компанию упекли. Слава Богу, быстро разобрались и выпустили.
– И как вам показалось в тюрьме? – с явным интересом посмотрела на него Ольга.
– До тюрьмы, к счастью, дело не дошло. А в участке – почти так же, как и на воле. Душно, тесно, и полно кругом постороннего народа, при котором лишнего слова нельзя сказать.
– Это кто здесь для вас посторонний? – удивился отец Анны. – Господин Рязанцев?
– Ну почему сразу переходить на личности? Это я так, образно.
– А под образом полиции вы, стало быть, подразумевали всю Россию? – поинтересовался Рязанцев.
– Разве так обязательно конкретизировать любое мое высказывание? Возможно, сравнение вышло не слишком удачным. Хотя, по сути, Российская империя как была тюрьмой и полицейским государством, так и осталась.
– Вы опять о политике? – слегка рассердилась Ольга. – Неужели других тем нет?
– И действительно, – согласился с ней отец, со значением посмотрев на Анну. – Вам ведь наши разговоры неинтересны. Пошли бы, что ли, посекретничали в другой комнате, к чему вам мужские пересуды...
– Я знаю, о чем вы хотите, чтобы мы секретничали, – глядя на старшую сестру, произнесла Ольга. – Не желаю об этом слушать! Сколько можно? И так – одно и то же с утра до вечера.
– Да я вовсе не об этом с тобой хотела поговорить… – смутилась та.
– Не об этом – то есть не о чем? Признавайся! То-то…
– Ну хорошо, мы останемся здесь, и будем говорить о любви, – увела разговор от опасной темы Анна. – О любви можно?
– О любви – можно. Только что вы об этом знаете?
– Ну, милочка, это ты уже через край, – не выдержал Балазин. – По-твоему, мы здесь уже все старики, и ничего в этих делах не смыслим, так, что ли?
– Не то, чтобы старики… Просто любовь – это признак молодости, надежд, светлых ожиданий…
– Вот это ты молодец… – с искренней улыбкой похвалил Балазин. – А то и правда заладила про какие-то двадцати три года обязательного счастья… Смею тебя уверить, что если в жизни человека наберется хотя бы двадцать три дня, в которые он был абсолютно счастлив, значит, он уже не зря провел свой век на земле. Хотя, думаю, и десяти дней абсолютного счастья – уже много. Потому что и они есть далеко не у каждого.
– Почему? А разве вы с моей сестрой несчастливы? – с любопытством посмотрела на него Ольга.
– Достоинство любой непосредственности в том, что можно задавать вопросы, на которые даже самому себе неудобно отвечать. Я ведь говорил о днях абсолютного счастья. Тех часах и минутах высшего – отнюдь не телесного, а духовного блаженства пребывания рядом с любимым человеком, которые живут в тебе всю сознательную жизнь, и по которым ты потом сверяешь все свои последующие эмоции и увлечения. Если тебе это так важно знать, то с твоей сестрой у меня были такие дни.
– А потом?
– Что потом?
– Ну, когда они заканчиваются…
– Тогда наступает чувство семейной привязанности, ответственности… Не могу точного слова подобрать, – ответила за Балазина Анна. – Это как в жизни – есть Рождество, Пасха. Но когда эти светлые праздники проходят, человек продолжает жить, радоваться всяким неожиданным подаркам, удачам своим или своих близких…
– Разве можно быть счастливым только два дня в году?
– Буду только рада, если у тебя выйдет по другому…
– Обязательно выйдет! – разрядил обстановку Рязанцев. – Ведь любой человек рожден для любви. Но только мы живем воспоминаниями, а они – он указал глазами на Ольгу, – предвкушениями. Вы знаете, у меня есть знакомый, который много ездил по заграницам. Так вот он уверяет, что самые беззаветные и сладкие поцелуи – у русских женщин.
– Ему было с чем сравнивать? – заинтересовалась Людмила.
– Безусловно. Он хвастался, что вел себя как заправский Дон Жуан.
– И что же иностранки? Совсем не понравились? – Балазин никак не ожидал, что этот самодовольный индюк вдруг заговорит на столь фривольную тему. – Неужели и парижанки ему показались более пресными по сравнению с нашими дамами?
– Вы правильно сказали – именно пресными. Поцелуй парижанки — горяч, умен, прелестен, но... слишком опытен.
– Интересно. А что же по другим? Например, поцелуй немки…
– Навязчив. Больше думает о себе, чем о мужчине.
– Англичанки…
– Скучно.
– А поцелуй испанки? – включилась в игру Людмила.
– Самый страстный на свете. Но только его нелегко получить.
– Поцелуй итальянки? – предложила Анна.
– Всегда горяч, но в нем нет иллюзии любви.
– А что он думает об американских женщинах? – с веселым озорством спросила Ольга.
– Суфражистках?
– Зачем суфражистках? Обычных женщинах.
– Не знаю, есть ли там обычные, не бывал. Но приятель уверял, что девушка в Соединенных Штатах целует охотно, сладко, однако большею частью бесцветно.
– Вы сейчас на таинства однополой любви перейдете, – недовольно проворчал глава семейства, которого этот разговор в присутствии Ольги явно тяготил.
– Таинства и прелести однополой любви рассмотрены еще Платоном. Нам с ним соперничать невозможно, – Балазин явно пришел в хорошее расположение духа – и от всего выпитого, и от удачно завершившейся аферы, но более всего – от присутствия рядом сразу трех очаровательных женщин. – Да и современная жизнь по части любовных изощрений давно обставила Платона с его трактатами о любви к мальчикам.
– Так, Ольга, марш из-за стола! – хлопнул ладонью по столу отец.
– Не пойду! Или пойду, и выпью нашатырного спирта. Ты этого хочешь?
– Я хочу, чтобы ты не слушала легкомысленных разговоров.
– Пожалуйста! Я могу уши руками закрыть!
– Да бросьте вы! – добродушно поддержал Ольгу Балазин. – Чем больше в голове любви к противоположному полу, тем меньше ненависти к своей жизни. Разве можно думать о добровольном уходе из жизни, если ты состоишь в каком-нибудь храме поцелуев? Мы ведь о поцелуях только что говорили?
– И кого же там целуют, в этом храме? – игриво спросила Анна. – Что-то ты мне о нем ничего не рассказывал. Тайком от меня, наверное, посещаешь?
– Целуют всех, кроме собственных мужей. Потому, наверное, и не рассказывал, чтобы не брала с них примера. Это, разумеется, в нашей столице до такого додумались, представители так называемого высшего света. А главное условие – мужья участниками храма поцелуев не могут быть. Только дамы и их поклонники. Обыкновенно после ужина, в гостиной, избирается «Великий мастер», который будет заведывать всей церемонией. А одна из комнат, большей частью, разумеется, будуар, превращается в храм Афродиты.
– Дальше можете не рассказывать, – одернул его глава дома.
– Позвольте, не расскажу, еще хуже себе нафантазирует, если вы нашу дорогую гимназистку имеете в виду. Тем более, там все действительно по-настоящему изысканно. Ну так вот. Жрицами храма становятся все дамы по очереди. Причем, каждая остается в храме Афродиты до тех пор, пока все мужчины, также по очереди, ее не посетят.
– Тоже мне выдумка, – махнул рукой Рязанцев. – Разврат – и только. Очередные афинские вечера (13).
– Не скажите. Дело в том, что мужчина в храме Афродиты должен пробыть не более четырех минут. А задача каждого посещающего состоит в том, чтобы получить наибольшее количество поцелуев. И за каждый данный поцелуй жрица дарит поклоннику значок, свидетельствующий о совершении поцелуя. После окончания обряда посещения все присутствующие опять собираются в гостиной, и великий мастер объявляет заседание суда открытым. Происходит подсчет значков каждого поклонника, и тот, кому удается получить наибольшее количество, получает звание целовального героя, о чем громогласно вещает великий мастер.
– И что же потом? – по-прежнему с малоскрываемой любовью смотрела на Балазина Анна.
– Ничего особенного, чего нельзя было бы рассказывать в присутствии гимназисток, – он словно и не замечал ее многозначительного взгляда. – После избрания объявляется вальс для героя, в котором участвуют все дамы, а из кавалеров лишь один целовальный герой. Каждая из присутствующих по очереди делает с ним тур вальса и затем целует его. После окончания этой церемонии по приговору того же суда герой присуждается к смерти посредством яда.
– Вы думайте, что говорите, – одернул его отец.
– Несколько не в том смысле, что вы решили, – слегка смутился Балазин. – Просто целовальному герою подносят так называемую чашу, а на самом деле большой стакан коньяку, которую он должен выпить сразу. На этом поцелуйный обряд кончается. Ну а после изрядной доли шустовского не исключено, что победитель на следующее утро и не вспомнит, что с ним накануне произошло. Так что мораль в какой-то степени оказывается соблюдена. Слышите, Оленька? Лучший способ самоубийства – надраться до бесчувствия. И желание исполнено, и мир еще покоптите, очередные двадцать три года счастья или несчастья проживете…
– Так рассказываете, будто сами ходили в целовальных героях, – поддела его Людмила.
– Увы, Людочка, я человек старых правил. При наличии супруги никогда себе ничего лишнего не позволю. Это так – всего лишь завистливые пересказы обремененного семьей человека. Красивая сказка, не более.
– Чего ж завидовать? Лучше состоять в семейных отношениях, чем совершать ради них различные глупости.
– Вы что имеете в виду?
– Наверное, нашу соседку, госпожу… – попробовал было продолжить глава семейства, однако, увидев укоризненный взгляд дочери, смутился, а потом добавил, – ну назовем ее госпожой N.
– И что же ваша госпожа N, чем так известна?
– Она живет здесь по соседству, через два дома, и рассказала, что с ней произошло, мне. Ну а я уже, как видно напрасно, пересказала папеньке.
Тот в ответ энергично запротестовал:
– Все-все-все… Фамилию забыл, даже на страшном суде не выдам.
– Ну то-то… А история на самом деле презабавная. Дело в том, что эта соседка…
– Госпожа N, – не преминул вставить Балазин.
– Ну да. Так вот, она вдова, и после мужа у нее остались кое-какие сбережения, так что женщина небедная. Однако очень хочет еще раз выйти замуж, да все никак достойного человека не может сыскать. И вот она прочитала в «Брачной газете» объявление некоего московского студента-техника, который ради возможности окончить образование желал вступить в брак. Чем-то госпоже N запал он в душу, и она затеяла с ним переписку. Даже вскоре получила фотографическую карточку, на которой тот был изображен в форме студента технического училища. Тогда она в ответ послала ему свою карточку, и таким образом они некоторое время обменивались письмами. Госпожа N все надеялась на встречу, и что молодой человек к ней обязательно приедет.
– Погодите, попробую угадать, – предложил Балазин. – Он приехал, признавался ей в любви, клялся в вечной верности. А наутро исчез вместе с драгоценностями своей возлюбленной, даже записки на память не оставил.
– У вас слишком бедная фантазия. Перед самым Рождеством вдова получила отчаянное письмо, в котором ее возлюбленный сообщал, что ему надо в трехдневный срок внести за учение семьдесят пять рублей, иначе его исключат из училища. Мол, внесу деньги, и сразу же к вам приеду, со всей своей любовью. А пока сердце мое не на месте, ну и все такое.
– И что же, она без колебаний тут же выслала деньги? – изумился Балазин.
– Конечно, колебалась – стоит или не стоит рисковать. Однако в конце концов доброе женское сердце одержало верх над рассудком, и она послала в Москву требуемую сумму.
– А студент оказался подлецом и обманщиком.
– По своему даже весьма порядочным человеком. После того, как на его имя были высланы семьдесят пять рублей, он написал своей возлюбленной честное признание. Как же там было? Сейчас вспомню… «Не верь объявлениям. Я такой же студент, как и офицер. За деньги спасибо».
– Действительно, редкой порядочности тип. Зато и ему и вашей госпоже N это рождество запомнится надолго.
– Что вы улыбаетесь, мог бы вообще ничего не написать…
– И ваша вдова усохла бы от тоски по канувшему в безвестность возлюбленному… Все думала, не угодил ли он под трамвай или не зарезал ли его в темной подворотне какой-нибудь грабитель. А так – полная ясность.
– Откуда вы знаете, может, действительно бы засохла? Ведь любовь хранится в своем сердце, а не в чужом…
– Это очень женский взгляд, – не остался в долгу Балазин. – На самом деле любовь более материальна, чем привыкла о ней думать наша прекрасная половина…
Оживленная до того беседа неожиданно замялась, и вскоре женщины действительно уединились в комнате, чтобы обменяться своими последними новостями, а заодно все-таки поучить Ольгу уму-разуму. Мужчины остались одни.
– Вы нынче на дачи когда собираетесь? – лениво поддерживал беседу в ожидании супруги Балазин.
– Думаю, недельки через две, как только погода установится. И Анну твою заберем, пусть с нами побудет.
– Это, конечно, ей решать.
– Вам как будто не хочется ее с нами отправлять…
Рязанцев встал и разлил всем мужчинам по рюмке шустовского коньяку, сам выпив первым, не чокаясь.
– Признаюсь, мне просто не нравится находиться в статусе дачного мужа, который приезжает к любимой семье, волоча с собой, высунув язык, всякие пакеты и корзины с покупками, которые он приобрел по поручению жены, – аппетитно крякнув, Балазин тоже моментом опустошил свою рюмку. – Да еще приезжает на один день, а потом во весь опор опять мчится в город.
– Так оставайтесь с нами. Насколько я вижу, делами вы не слишком обременены.
– Вам только кажется. Я просто сменил род коммерции. Ожидаю, что вот-вот мои дела пойдут в гору…
– Ну как знаете. А вот господин Рязанцев с нами едет.
– На все лето? – удивился Балазин.
– На все лето, конечно, не получится, – подал голос до того молча попыхивавший сигарой после принятого внутрь коньку Аркадий Иванович Рязанцев. – Но по возможности буду приезжать часто. Свежий воздух, знаете ли… Полезно. И доктора теперь настоятельно всем рекомендуют. А уж после городской суеты это особенно здорово.
– Послушайте, – удивился Балазин. – Зачем вам дачи? У вас прекрасный большой дом, сад, живете на краю города, где и шума-то почти никакого нет…
– Дачи – это дачи, – отрезал отец Анны. – Мы ведь едем туда не жить, а отдыхать. Там лес рядом, река, другие люди… Местность какая! Воздух! Продукты – и дешевые, и свежие. И еще немаловажная деталь – отсутствие всякого проявления хулиганства. В этом и есть главная тишина! Хотя от тамошнего городка и выделяют каких-то инвалидов, по другому не скажешь, для несения караульных обязанностей, но и тем решительно нечего делать. Полагаю, если вы с нами хоть недельку проведете, вы и сами проникнетесь любовью к такой жизни.
– Вот уж вряд ли. Тащиться с сумками по жаре на станцию, потом, высунув язык и с сумками наперевес, со станции… Почему-то ведь у нас нельзя сделать железнодорожную станцию ближе к дачникам, а нужно устроить так, чтобы подкормить непомерные аппетиты извозчиков… Да, еще и комаров тоже кормить – своей кровью. Увольте. Однако за приглашение все равно спасибо…
– И вот так все это время, что мы с ним знакомы, – указал на Балазина отец семейства.
– Вы несколько преувеличиваете. Отнюдь не все время. Вы дачной болезнью-то и болеете всего два года.
– Этот – уже третий будет, – уточнил отец Анны.
– А что, вас даже купание в реке не прельщает? – Рязанцев, казалось, тоже не мог понять подобного отношения к охватившей и большинство его знакомых дачной лихорадке. – Когда самый зной, а вы эдак вальяжно разлеглись на прибрежном песочке…
– Открою вам страшную тайну – я не очень хорошо плаваю. Может, потому и воду недолюбливаю. В детстве не получилось выучиться, а сейчас вроде как и неудобно, да и не к чему… И вообще – я человек действия. Мне просто так в бездействии, откровенно говоря, скучно.
– Ну как знаете. А Анну мы у вас заберем, будьте уверены.
***
Балазин было в горячке попробовал уговорить Анну ехать домой, несмотря на поздний вечер, однако ни она, ни ее родня и слышать об этом не желали, и их оставили ночевать у себя. Равно как и Рязанцева. Егору, однако, не спалось, и он вышел на несколько минут во двор поглядеть на ночное небо. Следом за ним появилась и Людмила.
– Вы почему не спите? – поинтересовалась она.
– А вы почему?
– Не спится. Слишком много сегодня впечатлений.
– Да уж… Бедная ваша сестра…
– А она при чем?
– Ну как же? Если для вас много впечатлений, то для нее – тем более. Это ведь ради Ольги сегодня всякие скользкие разговоры велись?
– А разве вас эта проблема не волнует?
– С какой стати? Я не самоубийца, и не предполагаю им быть. И в моем окружении людей, склонных к подобным экзальтированным решениям в помине нет.
– Но ведь кроме вас и ваших друзей на этом свете есть другие люди…
– Ну так и пусть они решают свои проблемы сами. Зачем брать на себя ответственность за все человечество?
– Вы это всерьез говорите?
– Почти. Хотя меня действительно тревожит ваша младшая сестренка. Вы считаете, у нее это серьезно?
– Мне кажется, нет. Отец слишком близко к сердцу воспринял то, о чем ему говорили в гимназии. А как поступить – не знает. Вы же понимаете – младший ребенок всегда самый любимый и дорогой. Тем более, без матери росла. Вот и пытается и к месту и не к месту завести про это разговор.
– Не боитесь, что вы таким образом не отобьете у нее интерес к этой романтической мути, а наоборот – только увеличите его?..
– Куда уж еще увеличивать… Вы просто не знаете. У них действительно все записочки и записи в тетрадках только об этом. И шушукаются они между собой тоже о проповедниках смерти.
– Выходит господин Горький прав, когда пишет о разлагающей роли современной больной литературы, и о том, что наши души отравлены пессимизмом?
– Да они, по-моему, не столько читают, сколько играют в смерть. Все-таки, хочется верить, у Ольги это не по-настоящему.
– Я тоже так думаю. Во всяком случае, она производит впечатление хоть и наивной, но неглупой девушки. А это по нынешним временам не так уж мало. Ну что, на звезды налюбовались, пора спать?
Утром, сразу же после завтрака, Балазин и Анна уехали.
Глава 8
Ольгу действительно сейчас мало волновали проблемы, не на шутку встревожившие начальство гимназии, а также взбудораженных родителей. Дело в том, что совсем недавно она познакомилась с очень интересным молодым человеком. Причем, он первым проявил к ней внимание, и даже не смутился подойти к ней. И это был не какой-то там ровесник, а совсем взрослый, самый настоящий студент университета – в студенческой тужурке с золотыми пуговицами с двуглавыми орлами и в светло-зеленой фуражке. Ольга даже смутилась от его вопроса в лоб:
– Барышня, а как вас зовут?
Как будто не видел, что на ней гимназическая одежда.
– Что, вот так сразу вам свое имя сказать? – только и нашлась, что ответить.
– Почему же сразу имя? Назовите вначале отчество, я буду называть вас только по отчеству, а потом, когда мы достаточно узнаем друг друга, и может быть даже полюбим, вы сможете доверить мне и свое имя. Клянусь, я буду держать его в страшном секрете.
– Какой же это секрет? Мое имя не представляет никакого секрета. А вот отчество – даже не просите. Я еще слишком молода, чтобы меня называли по отчеству.
Вот так весело и непринужденно они проболтали всю дорогу, что от гимназии до дома. Потом встретились еще раз – и до семи часов, пока гимназистам прилично было гулять по главной улице города – Московской, бродили туда-сюда. А после семи просто свернули на менее людные улицы. Несколько раз им попадались навстречу подруги по гимназии, но Ольга демонстративно в этот момент глядела на своего спутника, словно не замечая ничего вокруг. Даже принималась сама что-то увлеченно рассказывать – так, чтобы он как можно более громко смеялся – ей очень нравились его открытая обаятельная улыбка и заразительный раскатистый смех.
Правда, лучшая подруга – Зоя Ильинская – проявила свой настырный характер. Будто и не заметила, что Ольга не хочет ее узнавать, подошла сама, поздоровалась, и в лоб потребовала, чтобы ее представили Ольгиному кавалеру. Пришлось знакомить. Хорошо еще правильно поняла знаки, которые ей тайком подавала подруга, и, обменявшись несколькими ничего не значащими фразами, распрощалась, и пошла дальше по своим делам. Но и нет худа без добра. Следующим утром, в гимназии, Ольга едва дождалась окончания утренней молитвы, и тут же потащила подругу в укромный угол, где бы им никто не мешал.
– Ну как? – с нескрываемым возбуждением поинтересовалась она.
– Давай после, уже на занятие пора, – попробовала отбиться Зоя.
– Подождет. Скажем, что… неважно… соврем… Скажи, как тебе Володя?
– Его Володя зовут?
– Вас же знакомили вчера…
– Давай после, домой пойдем, и обсудим.
– После занятий не могу, он меня ждать будет.
– Ну так вместе пойдем. Не наговоритесь, что ли, еще вдвоем… А я к нему повнимательнее присмотрюсь. Пока и сказать ведь особо нечего. Ну… интересный. Взрослый опять же…
– Вот! Именно, что взрослый! Представляешь? Ну ладно, встречаемся после занятий, только не задерживайся. Вместе постоим, чтобы он подождал немного, а потом пойдем.
Володя и вправду довольно терпеливо простоял возле гимназии, и даже не проявил недовольства, когда из дверей, почти час спустя после остальных, выскочили Зоя и Ольга.
– Нас греческий оставили повторять, представляешь? – не моргнув глазом соврала Ольга. – А это моя подруга Зоя Ильинская, – представила она свою спутницу. – Хотя вы вчера с ней уже знакомились.
– А вы в каком институте учитесь? – едва только Володя взял под руку подружек и повел их по улице, начала одолевать расспросами – она это любила – Зоя.
– Я, видите ли, бывший пока студент. Вернулся недавно из ссылки, а сюда заехал родителей навестить.
– Откуда заехали? – деловито поинтересовалась Зоя. – Прямо из ссылки? Из Сибири?
– Из Москвы. У меня там товарищи.
– И что же вам в Сибири, действительно было холодно? Холоднее, чем у нас?
– По всякому бывает. Хотя мне вовсе не в Сибирь было назначено, а в Вельский уезд Вологодской губернии. Но там морозы почти такие же, как в Сибири, если не крепче.
– Что же вы делали, когда было холодно?
– Грелись, – с улыбкой ответил Володя. И тут же заразительно расхохотался, – а вы бы что делали на нашем месте?
– А мы бы, наверное, умерли от холода и неустроенности, – почти серьезно ответила Зоя.
– А правда, чем люди в ссылке занимаются? – хитро улыбаясь, посмотрела на своего кавалера Ольга.
– Да разным. Это зависит, к кому ты себя относишь. Если к господам в крахмальных сорочках, так те сидят в городе да пропагандируют местных гимназисток, заодно с ним чай пьют, и в местном земском клубе танцуют. Мы даже на этой почве поссорились, и в конце концов заявили, что не хотим с ними больше иметь дело, а также попросили, чтобы они оставили нас в покое.
– А вы чем занимались?
– Другим.
– Так нечестно, Володя, – закапризничала Ольга. – Вы не хотите отвечать на наши вопросы.
– Извольте. Хотите, я вам про местные морозы расскажу? Или о том, как местные умелицы кружева плетут?
– В другой раз. Расскажите, как вы время проводили…
– А вы никому не скажете?
– Чтоб нам сдохнуть, – суровым голосом произнесла Ольга.
– Это на какой обжорке вы таких клятв наслушались? – опять заулыбался Володя. Но, увидев, что его собеседницы готовы обидеться не на шутку, тут же принял решение. – Хорошо, кое-что расскажу. Мы занимались тем же, чем и на воле. Ходили в лес гулять. Своих товарищей, которые остались дома, вспоминали. Учились. Книги читали. Некоторые даже школу посещали. Столовую открыли – ходили туда и обедать, и ужинать.
– Про обеды – это неинтересно, – остановила его Зоя. – А еще?
– Еще? Мы с одним товарищем, рабочим с брянского завода, ходили по самым дальним деревням, куда никто из «крахмальных сорочек» не желал ездить.
– Зачем ходили? – настаивала на своем Зоя. – Ну почему из вас каждое слово надо силком вытягивать?!
– Вы же понимаете, что об этом так просто никому нельзя рассказывать…
– Нам – можно, – с уверенностью заявила Ольга. – Мы ведь ваши друзья!
– Пропагандировать ходили, – после некоторой паузы наконец ответил Володя. – Разъяснять крестьянам наши взгляды на земельный вопрос, на государственное устройство…
– Как интересно! И что же, вы все там как один жили единой мыслью, как выйти на свободу и продолжить бороться?
– Как один – не получалось. Уж больно пестрый состав ссыльных был – анархисты, коммунисты, эс-эры – правые и левые, кадеты, разного вида общественники…
– А вы кто?
– Зоенька, давайте уже перейдем на ты. Ей-богу, знакомы второй день, а все каких-то взглядов времен очаковских и покоренья Крыма придерживаемся… Я так не привык.
– Ну давайте, – с видимым усилием согласилась Зоя. – А ты кто? Эс-эр? Анархист?
– Социал-демократ.
– Эсдек? – уточнила Ольга. Должна ведь была и она тоже принять участие в разговоре, а то все Зоя и Зоя.
– Можно сказать и так. Там, где я был, моих единомышленников оказалось очень немного. Так что мы старались держаться друг друга.
– А с другими ссыльными? – спросила Ольга. – Враждовали?
– Не то, чтобы враждовали… Просто у каждого были свои взгляды, свои интересы, своя идея, своя тактика… Поэтому каждый защищал свое. В этих дискуссиях даже присутствовал особый интерес.
– Кто же побеждал?
– Социал-демократы конечно. Вы разве в этом сомневаетесь?
– А еще?
– Еще – левые эс-эры. Мы, – с некоторым бахвальством произнес Володя, – были наиболее убедительными…
– Но что-то общее у вас имелось? – продолжала настаивать Зоя. – Вы ведь все, можно сказать, по одной причине туда попали – за справедливое переустройство нашего государства, чтобы народу легче жилось…
– Общее? – почему-то усмехнулся, переспросив, Володя. – Было и общее для всех ссыльных – невыдача жалования в число.
– Я вас серьезно спрашивала…
– Тебя…
– Ну хорошо, тебя… Но все равно серьезно.
– А я вам серьезно отвечаю. Нам ведь жить на что-то надо было. Если происходила задержка, мы сейчас же быстро соединялись в одну партию, выбирались делегаты для переговоров с исправником, которые требовали немедленной выдачи жалования, иначе, мол, за последствия никто отвечать не станет. И надо сказать, что исправник очень часто занимал где-либо и выдавал.
– А если и занять негде было? Бывает же так, вроде обещают деньги, а их все нет и нет.
– Бывает. Тогда мы начинали бороться за свои права. Ведь если царь не постеснялся бросить нас на край земли, лишить привычного образа жизни, должен помнить хотя бы о том, чтобы выполнять свои обязательства перед нами.
– И как же вы боролись? Давайте-давайте, – Ольга, похоже, научилась наконец у подруги как заставить отвечать, когда собеседник не очень к этому расположен. Она, впрочем, и раньше это умела, но только с сестрами или отцом, а вот с малознакомыми людьми стеснялась, боялась, что ее посчитают чересчур навязчивой.
– Боролись очень просто. Брали в руки красное знамя и, распевая «Отречемся от старого мира», ходили по городу до тех пор, пока сам исправник не придет уговаривать нас разойтись, с обещанием назавтра выдать жалование.
– И что же, вас потом за эти хождения наказывали? – удивилась Ольга, никак не отреагировав на слегка саркастический тон их кавалера.
– А как нас накажешь? Если только еще дальше, к самим белым медведям сослать… Нет, репрессий к демонстрантам исправник никаких не применял. Разве лишь при получении жалования даст выговор за нарушение тишины и спокойствия… Так ведь должен и он свой хлеб отрабатывать…
– А как же притеснения? Ограничения в свободе?
– В свободе мы и так были ущемлены… Куда уж дальше – увезли против нашей воли куда Макар телят не гонял… Хотя, с другой стороны, нас даже доставили туда не заковав в наручники, как уголовных.
– Здорово! – восхитилась Ольга.
– В Вологодскую губернию нас отправляли из Бутырок… – пошел рассказывать дотоле старавшийся отмолчаться Володя. Но видно уж очень ему хотелось представить себя перед этими молоденькими девушками в как можно более героическом свете. – Когда этапировали до станции, поначалу хотели заковать всех в наручники попарно. Но мы запротестовали, давая честное слово, что поручаемся друг за друга, и никаких побегов и тому подобного в дороге быть не может. А нас из Бутырок отправляли человек тридцать, причем был очень больший процент интеллигенции. Вот благодаря тому, что уважили интеллигенцию, и наручники надевать не стали. Нашему честному слову поверили.
– И что, ехать до Вологды долго? – уже с нескрываемым восхищением спросила Ольга. Все-таки бывший ссыльный добился, чего хотел.
– Конечно, время шло слишком медленно, да еще удручающе действовала окружающая обстановка. Интеллигенция сразу отделилась ото всех. Рядом с ними сидела куча уголовных, закованных в «браслеты», которые ругались совершенно никого не стесняясь. Да еще и такими словами, что вспоминать неудобно. Конвоиры на них кричат... Заодно с уголовными достается и нам, да и интеллигенции тоже... В общем, дорога тянулась крайне медленно, мы уже и Вельску в конце концов были рады как родному городу.
– Ну а сейчас чем думаете заниматься?
– Сейчас, дорогая Зоенька, я думаю заняться тем, чтобы пригласить вас обоих вечером погулять в городской сад.
– Так уж сразу и двоих? А Ольга не обидится?
Зое очень хотелось, чтобы ее подруга ответила утвердительно относительно их совместной прогулки. Что та и сделала, впрочем, таким тоном, который не оставлял сомнений, что на самом деле она хотела бы остаться с бывшим студентом и бывшим ссыльным tete-a-tete, а потом еще долго рассказывать об этом подружкам по гимназии. Однако согласие было получено, и вечером коварный Володя разгуливал по саду в окружении сразу двух дам, по очереди любезничая то с одной, то с другой. О своем политическом прошлом, впрочем, он старался теперь отмалчиваться, либо отделываться шутками. В конце концов даже Ольга не выдержала:
– Неужели вы не понимаете, что нас распирает от любопытства?! Вы – единственный наш знакомый оттуда, – последнее слово она произнесла со значением. – А может, мы еще пригодимся вашей организации?
– Для чего? – изумился тот.
– В конспиративных целях! Никогда не поверю, что девушки были обузой вашему делу! Наверняка без их помощи не обошлось! Ну скажите – не обошлось? Ведь так?
– Бывали такие случаи, – нехотя признал Володя.
– А если бывали, так рассказывайте, – в один голос потребовали обе девушки, моментально забыв о личном соперничестве.
– Да поймите вы… – попробовал было отпереться бывший студент. – Это ведь не мои тайны… Не могу я первому встречному их выкладывать…
– Вот сейчас развернемся и уйдем, – обиделась и за себя, и за подругу Ольга. – Раз мы для тебя обычные первые встречные, так и нечего с нами дружбу водить. Поищи себе других первых встречных.
– Пошли! – решительно поддержала ее Зоя.
– Погодите вы! – удержал их Володя. – Ну что сразу обижаться? Раз вы настаиваете, расскажу. Но только уговор – никому!
Ольга только было набрала воздуху в грудь как можно убедительнее ответить, как Володя ее остановил:
– И, пожалуйста, без твоих страшных клятв с Обжорного ряда. Верю вам просто под честное слово.
– Откуда ты взял, что они с Обжорного ряда?
– Или с Волоховской улицы, велика разница…
– Я вообще-то и не была там никогда… – слегка обиделась Ольга.
– Вот это разговор. Тогда следующая наша прогулка будет по Волоховской улице. Устрою вам экскурсию.
– А не боишься? – озорно переспросила Зоя.
– Чего?
– Как же чего? Того, что бока намнут. Там чужих не любят.
– Мне не намнут, – серьезным голосом ответил Володя. – А попробуют, так сильно потом пожалеют.
– Какой бесстрашный, – ехидно, но и уважительно хмыкнула Зоя.
Ольга же деловито поинтересовалась:
– А с нами ничего не произойдет?
– Тю-у-у… Это, выходит, вы боитесь…
– Ничего мы не боимся, – расхохоталась Зоя. – С тобой нам ничего не страшно. Хотя ты и сам трус порядочный.
– Я – трус? Это почему?
– Потому что обещал нам кое-что рассказать, а сам про другое заговорил. Значит, испугался. Или, думаешь, мы про твои обещания забудем?..
– Был такой момент, – честно признался Володя. – Но коли вы все помните, и ничего не забываете, придется и мне слово держать.
– Вот давай, держи.
– Меня когда по политическому делу арестовали, то поначалу, прежде чем отправить в Бутырки, содержали в местной тюрьме.
– А арестовали за что? – уточнила настырная Зоя.
На нее даже Ольга цыкнула – мол, не хочет человек говорить, и не надо к нему с этим приставать, это, наверное, еще большая тайна. Нельзя же требовать того, чтобы тебе открыли все тайны разом, потом неинтересно будет, когда все тайны кончатся. Однако Володя нашел, как нейтрально уйти от ответа.
– Вы, Зоенька, наверное слышали, что времена тогда были такие, что политическим мог стать кто угодно, – сказал он. – На нашем металлическом заводе в пятом году стачка знаете из-за чего началась? Из-за календарного листка. Какой-то пожилой рабочий, вовсе не политический, и даже никаких прокламаций сроду не читавший, купил новый календарь. Оторвал в нем листок за какой-то день, и прочитал, что рабочий день должен быть десятичасовой. А на этом заводе работали тогда одиннадцать часов – с семи утра и до семи вечера, да еще час перерыв на обед. И вот он когда курил в уборной, где и другие рабочие стояли, возьми, да и скажи: чего это, мол, написано по десять часов работать, у нас – одиннадцать. С этого и началось. Через час про это уже весь завод говорил, а на следующее утро прокламации появились, и к обеду завод остановился. Так рабочего этого потом как первого зачинщика и осудили.
– Это, случаем, не вы были? – спросила Зоя.
– Не я.
– Ну так что с тюрьмой-то? – нетерпеливо переспросила Ольга.
– С тюрьмой? Сидел вместе с нами один молодой рабочий, случайно попавший на экс, которому грозила смертная казнь. А надо сказать, что порядки были достаточно вольные. С утра камеры уже открыты, и мы все вместе гуляли на заднем дворе. И вот задумали мы все спасти его от смертной казни, но для этого нужно было отвлечь внимание часовых. Тогда-то и передали весточку на волю, чтобы это помогли сделать кто-то из девушек.
– Мы бы тоже помогли, – с твердой уверенностью произнесла Зоя.
– Не сомневаюсь. Но тогда мы еще с вами не были знакомы. А пришли две девушки из нашей организации, стали под стены, и затеяли разговор с товарищами, которые сидели на четвертом этаже. А по тюремной дисциплине не положено было стоять рядом со стенами.
– И что же, их винтовками в спину толкали?
– Оленька, ну откуда вы набрались всей этой чуши? Часовые – такие же люди, как и мы, не казаки какие-нибудь. Просто нам было надо, чтобы к девушкам хотя бы на время подошел постовой с углового поста, и попросил их уйти. Ну, может, подтолкнул их слегка.
Володя носком ботинка пошел чертить на земле схему тюрьмы:
– Вот здесь стоит часовой, вот здесь должны были стоять девушки, здесь – мы, а здесь, на четвертом этаже, наши товарищи.
Потом, даже не дав толком все рассмотреть и представить, как это выглядело в действительности, быстро все несколькими движениями ноги стер, и потащил девушек дальше, на ходу продолжая рассказ:
– Для убедительности они, когда солдаты подойдут их прогонять, должны были еще немного посопротивляться. А мы в это время приготовились, и ждем знак с четвертого этажа, откуда все видно, когда часовой со своего поста стронется.
– А что же, внутри никаких надзирателей не было? Или вы их тоже отвлекали?
– Дело не в этом. Просто надзиратели знали, что снаружи крепкая охрана, поэтому внутри особенно не следили. Друг с другом или с политическими болтали. Наш брат много чего интересного мог им рассказать, а они уши развесят, слушают. В этот раз и правда мы специально им еще своего человека подослали, который может послаще говорить – чтобы зубы заговаривал. И вот нам сигналят сверху, что часовой ушел со своего поста. Ну мы тогда стали друг на друга, и этот наш товарищ прямо по нашим спинам через стену перелез, и прямиком в тюремный огород. А оттуда – уже на волю. Вот так! Никто и заметить ничего не успел.
– Что ж и вы вместе с ним не убежали? – изумилась Зоя.
– Всем вместе нельзя, и сам не сбежишь, и товарища вместе с тобой поймают. Шума-то тогда много было… – довольно улыбнулся Володя. – Никто не мог понять, куда он делся, как сквозь землю провалился… Наружных часовых проверили – все на посту, никто ничего не видел. У надзирателей спрашивают – те тоже ничего понять не могут… Но только в камере, где он сидел, по списку шесть человек, а по наличности – только пятеро. Вот так-то…
На этом таинственный Володя свои воспоминания о политических делах остановил, и далее, как девушки ни старались, о них молчал. Впрочем, несмотря на то, что Ольга по-прежнему таила некоторую обиду на Зою за то, что разбила их компанию, и откликнулась на приглашение, совместный вечер удался. Все трое беспрестанно шутили, Зоя с Ольгой смешно передразнивали своих преподавателей по гимназии, а Володя рассказывал о недолгом студенчестве, о студенческом братстве и вообще о московской жизни. Как оказалось, он жил сначала в Москве, куда прибыл сразу после ссылки, а совсем недавно вернулся в родной город. И сразу же – какая удача – встретился с ними!
– А к кому в Москве прибыли? – попробовала было проявить свою всегдашнюю настырность Зоя, однако прямого ответа, как и следовало ожидать, не получила.
– К знакомым, – уклончиво ответил Володя, и далее эту тему развивать не стал. Ему куда интереснее были секреты своих спутниц.
– Да какие у нас особые секреты? – отмахнулась Ольга. – В гимназии все разговоры только о новых платьях, кавалерах да белых свежих розах…
– А новые платья мне тоже любопытны. Я ведь в обычной жизни с барышнями-то сколько уже не общался…
– Скажешь тоже, с барышнями… – смутилась Зоя.
– А у вас там, в этой… – запнулась Ольга…
– В этом… – поправил ее Володя. – Ты хотела сказать в Вельске?
– Ну да, в нем, опять забыла, как он называется…
– Вельск…
– Вот-вот… Слышали про последние nouveaute (14) из Парижа?
– Обижаешь! Только о них и говорили…
– Ну так я расскажу, коли не слышали… Представляешь, их модницы уже додумались до того, что как дикари носят браслеты на ногах, в смысле на ножках… Ну… вы… ты… понял… – Ольга почему-то совершенно смутилась, упомянув эту деталь, но быстро взяла себя в руки. – А еще они украшают бриллиантами каблуки башмаков. А еще – вообще не поверишь, одна артистка продела себе кольцо в нос! Как дрессированный медведь в зверинце! Можешь себе представить?! И с этим кольцом она играет в театре, и никто на нее пальцем, как это было бы у нас, не показывает. Напротив, публика специально сбегается в театр, чтобы ее посмотреть. Да еще называет это последним криком моды!
– Вам, Оленька, это как будто не по нраву? Неужели вы лишены естественного женского желания удивлять других?
– Не подобным же образом…
– Однако это ведь тоже в каком-то смысле борьба за все новое и революционное. А еще хотели вступить в наше общество…
– И хочу. Но вы же, надеюсь, не ходите голые или с кольцами в носу, как представители африканских племен.
– Да, это было бы забавное зрелище… – от души расхохотался Володя. – Но так мы пока еще не ходим, ты права…
***
Таинственный ссыльный исчез, так и не устроив обещанной экскурсии по Волоховской улице. Ольга еще виделась с ним на следующий день, и они даже вдвоем прогулялись по Московской улице, еще раз вызвав жгучий интерес подруг по гимназии и прочих Ольгиных знакомых, а потом он бесследно пропал, даже не попрощавшись.
– Может, его арестовала полиция? – предположила Зоя. – Надо бы навести какие-нибудь справки.
– А по какому делу его искать? То ли на подпольной фабрике оружия задержали, то ли во время расклеивания прокламаций… И всех примет – в студенческой тужурке ходит. Да мало ли по городу молодых людей, расхаживающих в таких тужурках? И вообще, может, это обычный аферист. Таких лопухов, как мы с тобой, дурит, деньги с них выманивает.
– Что ж тогда не до конца задурил? Нет, на афериста он не похож. Всего вероятнее, в какую-то беду попал, и предупредить нас не успел. Может, из тюрьмы весточку пришлет? Ты ведь слышала, они там, из тюрьмы, могут с волей общаться. А мы будем ему тоже письма писать, передачки носить, и, когда нужно, отвлечем внимание часовых. Или после объявления приговора уедем вслед за ним в ссылку или в эмиграцию.
– Если выбирать, то я бы предпочла эмиграцию, – попробовала пошутить Ольга. – Все ж таки где-нибудь в Италии потеплее Сибири. А вот на какую фамилию ты письма в тюрьму писать собралась? Небось, так и не удосужилась спросить ничего лишнего?
– А ты?
– Нет.
– Ну и я нет.
– Молодцы. Гуляли с человеком, который даже не представился толком. Пусть это не аферист, так даже лучше. А если он на самом деле не политический, а какой-нибудь убийца?
– Еще скажи пожиратель молодых девушек… Ты ведь мне в записке писала, что не боишься смерти…
– Смотря какой смерти. Если во имя идеалов, или когда твое чувство погублено и растоптано, и иного выхода просто нет – это одно. Помнишь записку одной девушки: «Я разочаровалась в душе того, кто был для меня дороже жизни. Умираю потому, что не могу переплыть море современной брачной половинчатости». Вот это поступок! А пасть от руки какого-нибудь бандита с большой дороги – фи…
– Он не бандит.
– Ну это я вообще…
– А если вообще, ты, конечно, права. Каждый человек обязан думать о своей смерти. Вот ты, например, как хотела бы умереть?
– Наверное, как-то необычно. Чтобы окружающие не горевали, а радовались моей смерти. Но я об этом как-то не очень задумывалась. Мне больше видятся мои похороны. Чтобы на них пришел весь город, а вслед за гробом шли мои знакомые по гимназии и родители. И цветы – целое море цветов. Чтобы мою могилу усыпали ворохом одуряющее пахучих свежесорванных белых роз. Чтобы на некоторых еще блестели капельки росы, которые символизировали бы мою не ко времени отошедшую Господу душу…
– А ведь Он, – Ольга указала глазами на небо, – души самоубийц не принимает… Ты ведь знаешь, их даже в церкви не отпевают, считают духовными потомками предателя Иуды.
– Что ты понимаешь? Просто каждая человеческая душа прежде чем решится, куда ей следовать – в рай или в преисподнюю, должна предстать пред страшным судом…
– Подожди. До Страшного суда, коли не исповедалась, ты, по-моему, и не доживешь. С другой стороны психически ненормальным самим себя можно лишать жизни, мы же с тобой ненормальные и есть – ходили-ходили с человеком, а даже фамилии его побоялись спросить. Так что можешь накладывать на себя руки смело, ничего не будет…
– Как это я? А ты? Ты меня бросишь умирать в одиночестве?
– Разумеется, не брошу. Но ты ведь пока не умираешь?
– Как знать, – тягуче-мечтательным голосом произнесла Зоя. – Конечно, мои страдания от жизни еще не пересекли роковой черты, но ведь это может произойти в любой момент. И тогда я позову следовать за мной по пути, который укажут ангелы, и тебя. Пойдешь?
– Пойду, – несколько растерянно кивнула Ольга.
Однако Зоя в этот момент прыснула со смеху:
– А я куда-нибудь сбегу!
Дни бежали за днями, а пропавший Володя так и не объявлялся. Наверное, уже и не придет, – решили обе, на том и утешились. Тем более, что жизнь диктовала свои законы. Все более активно наступало лето, хотелось любви – в настоящем, а не в прошлом, и то не состоявшейся, безмерного счастья и отсутствия всяческих признаков учения в гимназии. Однако тут подоспела пора экзаменов и стало уж совсем не до пресловутого Володи. Да и без него новостей хватало.
– У моей сестры роман, – как-то по секрету, делая ужасно таинственный вид, шепнула на ушко Ольге Зоя.
– У Вари? С кем?
– Не могу рассказать, не моя тайна.
– И пожалуйста. Зачем тогда начинала?
– Ну хорошо, – легко сдалась Зоя. – Знаешь Петю с соседней улицы?
– Это такой долговязый? В казенной гимназии учится?
– Ну да.
– Тоже мне кавалер.
– Я ей то же самое объясняла, а она слушать не хочет. У них отношения, представляешь?
– Что?! Отношения? В каком смысле?
– В том самом.
– Она с ума сошла, а ты даже не остановила. Ты сестра или кто?
– Когда я узнала, уже было поздно.
– А какие отношения? Они целуются?
– И не только.
– Не ври.
– Ну знаешь, – обиделась Зоя. – Я тебе как близкой подруге все рассказала, а ты мне – не ври. Должна ведь я с кем-то поделиться…
– Потому что она еще маленькая.
– Не такая и маленькая. У нас, если помнишь, и разница-то всего полтора года. А девушки вообще созревают раньше…
– Это ты сама додумалась, или от Вари Петины слова услышала?
– Я подле них все время не стою, поэтому не могу тебе доложить, что они в мое отсутствие делают. Может, и врет, какое нам дело?
– А такое, что если твои или его родители узнают, представляешь, что будет? И им, и тебе – за то, что не рассказала.
– Я что, за своей сестрой шпионить должна? Лучше давай подумаем, как нам из этой ситуации выкручиваться.
– Вот они пусть и выкручиваются, тебе-то что бояться?
– Да нет, ты права, если до родителей дойдет, они особо не будут разбирать, кто прав, кто виноват. Влетит обеим.
– А может их рассорить с Петей?
– И нажить себе врага в лице собственной сестры.
– Что же ты хочешь делать?
– Не знаю! Потому и с тобой хотела посоветоваться.
– Я тоже не знаю. Давай с ее ухажером поговорим.
– Просто живо представляю себе эту картину: Дорогой Петечка, не вступили ли вы в связь с нашей неподражаемой Варварой? Если вступили, то оставьте ее в покое, она еще слишком маленькая для этого…
– Переключите лучше свое внимание на нас, мы уже давно выросли, – в тон подруге продолжила Ольга.
– На нас нельзя, у нас Володя имеется.
– Имелся. Так что Петечка теперь обязан его заменить.
– А вдруг мы его отобьем, и Володя вернется?
– Ну и прекрасно. Все будет по-честному. Две девушки, и два кавалера. Все как полагается.
– А Варя?
– А Варя маленькая, мы ведь уже решили…
– Маленькая, да удаленькая. Нас с тобой уже обскакала. Стоим тут как две дурехи, и решаем, как у нее жениха отбить.
– Знаешь, я думаю, пусть все идет, как идет. В конце концов, родителям совсем не обязательно знать всех подробностей. А там все само собой разрешится.
Эта мысль показалась им самой здравой.
Глава 9
– Ты все как надо им рассказал? – в который уже раз допытывался Балазин у Сашки.
– Да не волнуйся ты так, они ребята толковые.
– Толковые-то толковые, да и деньги, извини, немаленькие. Даже занять пришлось.
– Отдашь.
– Тебе легко говорить. А если все дело какая-нибудь ерунда поломает?
– И опять же не волнуйся. С твоей головой и нашей закалкой мы такого понаворочаем, что любые деньги вернем. Откуда столько волнения, дорогой Понель? Это нам у вас положено учиться самообладанию.
– Что ты понимаешь? В такие моменты надо сильно ругать и себя, и других, как перед экзаменом. А главное – поменьше самоуверенности… Это тебе не доверчивые крестьяне будут, а люди похитрее. С ними ваши штуки с кошельком не пройдут. Да еще все предусмотреть невозможно, придется импровизировать. На рояле импровизации играл когда-нибудь? – Балазин любил иногда ввернуть нечто, напоминающее о его, Балазина, превосходстве над новыми приятелями. А те словно и не замечали уколов. Вот и сейчас Сашка даже не посчитал нужным обратить внимание на его слова.
– Зато у тебя, как я погляжу, с самообладанием и игрой на рояле все в порядке. Ты только в вагоне про наши дела лишнего не болтай, хорошо?
К поезду Сашка с Балазиным шли как братья-близнецы, оба одетые в костюмы по последней европейской моде – шитые, естественно, местным портным по доставленным из Вены журналам. Балазин, когда увидел Сашку в шикарном пиджаке цвета маренго, даже ахнул: «Вылитый барон!» Тот лишь смерил его гордым взглядом и прошелся туда-сюда с важным видом, демонстрируя себя во всей красе. Поглядеть действительно было на что. Несмотря на свое пролетарское происхождение прифасонившийся Сашка выглядел настоящим венским щеголем. Балазин конечно же не смог удержаться от своей обычной шутки:
– А ты точно в своих родителях уверен? Может, твоя мать с аристократами дружбу водила?
Однако увидев, что Сашка на это страшно обиделся, замахал руками, и сказал что берет свои слова обратно.
В вагоне их соседом оказался какой-то милый человек с небольшой бородкой, говоривший тихим голосом. Он почему-то несказанно обрадовался своим новым знакомым, и сразу же полез с расспросами: куда да откуда?
– А вы, позвольте полюбопытствовать, по какой части? – как можно учтивее поинтересовался Сашка.
– По торговой, – с достоинством ответил незнакомец.
– А мы по коммерческой, – ответил Балазин. – Стало быть, коллеги…
Он вообще-то не слишком был настроен продолжать беседу, однако милый человек нашел общий язык с Сашкой, пришлось и Балазину присоединиться к совершенно бесполезному разговору.
– Вы сами из этих мест? – спросил незнакомец.
– Конечно. А вы?
– А я – из-под Смоленска. Доверенный Ржевского купца Лагина.
– Чем же ваш купец занимается?
– Мы по конной части…
– Ну тогда вы правильно к нам наведывались. Здешние рысаки на всю округу знамениты. Даже офицеры испанской армии недавно приезжали сюда покупать хорошего заводского производителя.
– Это я знаю. Мы, собственно, у вас помимо прочего и в Алексеевке на конной ярмарке регулярно бываем. Всегда очень довольны остаемся.
– Что же, и в этом году были? – лениво, больше обращая внимания на проносившиеся за окном пейзажи, спросил Балазин.
– А как же! – ответил милый человек. – Нельзя не посетить алексеевскую Благовещенскую ярмарку. Каждый год ездим, каждый год все барышники боятся, что из-за бездорожья большого привода лошадей не будет, и каждый год ошибаются. У вас ведь все равно колдует кто – и вроде еще весна толком не наступила, но раз ярмарка, так оттепель, и все дороги развозит… Вы в Алексеевке-то бывали?
– Да нет, – ответил за двоих Сашка, – как-то не доводилось.
– Съездите как-нибудь, полюбопытствуйте. Уж на что российская грязь повсеместно знаменита, но здешняя – просто особо примечательная. В базарный день туда по несколько тысяч человек стекается, а даже ради этого местное земство на дорогу совсем не обращает внимания. Бывает, развезет так, что просто отпрягают лошадей, а экипаж так и оставляют в грязи, пока не подсохнет, потому что вытянуть его просто нет никакой возможности. Как-то, видел, телега с почтой застряла. Так телегу оставили посреди улицы, а узлы с почтой переносили на руках. Я уж про галоши простых обывателей не говорю. Обязательно кто-то зазевается, да его галоши в этой топи-то и провалятся…
– Однако нашему народу, выходит, никакая грязь не страшна, – улыбнулся Сашка. – Так, значит, и обращать внимание на нее ни к чему. Подсохнет, ваша телега сама выйдет, будет почту и дальше возить. Наши козыри – неспешное течение жизни…
– Не то слово, что не страшна. Знают, что грязь выдающаяся ожидает, а все равно едут. Этой весной народищу понаехало видимо-невидимо. Причем, против ожидания, лошади-то были не только среднего достоинства, но и настоящие кровные рысаки с аттестатами.
– Кто ж их покупает? Господа в такую тьмутаракань не поедут, а у цыган разве есть такие деньги?
– А цыгане и покупают. Хохлов-скупщиков много. Евреям в этом году приезд на ярмарку запретили, так что им раздолье было.
– А вы-то сами кто? – окинул милого человека взглядом Балазин. – На хохла не похожи, на цыгана тоже. И к евреям, стало быть, не отнести, раз на ярмарку пустили…
– Я – просто мирный человек. Езжу по своим делам, присматриваюсь, где какие цены.
– И выгодно так, присматриваться-то? – поинтересовался Сашка.
– Когда как. Ярмарка – вы ж понимаете, затея непростая. Здесь и подсунуть неизвестно что могут, и обмануть, и обокрасть, но все равно в прибыли пока остаемся. Самая большая беда – в драку попасть. У нас ведь русский мужик иной раз горячий, что твои кавказцы. В прошлом году я вот так в соседней с вашей губернии угодил. Какого-то унтер-офицера в трактире поколотили за то, что не уплатил за взятую колбасу. А он возьми, да обидься. Побежал в казарму, поднял ратников, и те пошли громить трактир. Ну и началось… Такая толпа… Уж никто не понимает, за что дерется, а кулаками все равно машет, иначе самому звезданут. И городок там маленький, столько полиции в наличии не имеется, чтобы это побоище прекратить. Она даже и не ввязывалась, чины полиции, сколько здесь их есть, просто рядом стояли да наблюдали.
– И чем же закончилось?
– А все как-то само собой успокоилось. Как начали драться, так и прекратили – ни с того, ни с сего…
– Интересный наш народ, – ухмыльнулся Балазин. – Дерется непонятно почему, плачет непонятно почему, и любят друг друга тоже непонятно почему, а главное – за что.
– За что – это как раз понятно, – пошел заступаться за народ их собеседник. – За души наши непредсказуемые, но отзывчивые. Ведь нет такой печали или радости, на которые наш человек не откликнулся бы всем сердцем. Поэтому и обижаться на него невозможно, надо только принимать таким, каков он есть. Если он хочет драться – пусть дерется. Если хочет мириться – тем более. Не надо препятствовать, потому что это все равно произойдет, независимо от того, хотим мы или нет.
– На какой же конной ярмарке вы такой философии набрались? – удивился Балазин.
– Это скорее возрастное. Все-таки не первый год на земле живу. Насмотрелся.
– Что же вы в свой Ржев когда возвращаетесь? – дежурно полюбопытствовал Балазин.
– Еще не скоро. У меня здесь еще дела имеются.
– А не скоро – это когда?
– В гости хотите напроситься? Милости прошу.
– Откровенно говоря, мы предполагали быть рядом со Смоленской губернией где-то недели через две.
– Как раз к этому времени я и вернусь. Буду только рад, если навестите. Можете даже телефонировать предварительно. У нас дома имеется аппарат.
За разговорами время пролетело незаметно, и подъехали к необходимой Сашке и Балазину станции. Милый человек долго и навязчиво прощался, и даже подарил Сашке на память свою визитную карточку. Балазин с интересом ее изучал, пока они шли по перрону.
– «С. С. Асланов. Доверенный купца Лагина», – прочитал он. – Смотри, и адрес купца на ней тоже имеется.
– Зачем она тебе нужна? Выброси, – безразличным тоном произнес Сашка. – Или правда в гости собрался?
– Ну да, как всю дорогу лясы точить, так хороший человек. А только вышли, ты уже о нем забыть хочешь. Может и заедем, так что ты никуда ее не девай, храни как зеницу ока, – ответил Балазин, возвращая визитную карточку Сашке. – К хорошему человеку что ж не заехать-то?
– Буду у самого сердца хранить, – хохотнул Сашка. – А сейчас куда направляемся? Ты ведь у нас в роли командующего.
– К тому, кто может знать все о местной жизни.
– В полицию, что ли?
– В полиции хотели бы обо всем знать, да не выходит. Поэтому мы не идем, а едем. На извозчике. А по дороге у него все и выведаем. Вот уж кто о здешней жизни знает лучше Брокгауза и Эфрона вместе взятых.
Действительно, извозчик оказался докой по части осведомленности о тонкостях здешней жизни, и пока они неспешно плелись в сторону города, предложил сразу двух землевладельцев, которые представляли для его пассажиров интерес.
– А с кем торговаться-то попроще будет? – поинтересовался Сашка.
– Дак, с нашим народом разве можно торговаться-то? Если упрется, его не переубедишь. Вы поэтому к Проферансову езжайте.
– Он сговорчивее? – уточнил Сашка.
– Я же говорю, с обоими торговаться бесполезно. Но мне кажется, вам к Проферансову надо.
– Ясно, – согласился Балазин. – Твое мнение для нас решающее. Но ты нас все же в гостиницу вези. А там мы поглядим.
– Подождать? – с надеждой спросил извозчик, когда пассажиры высаживались возле обшарпанного здания, считавшегося в здешних местах гостиницей.
– Не надо, – отрезал Балазин. – Мы хотим отдохнуть с дороги.
Впрочем, несмотря на неприглядный внешний вид, номера оказались вполне приличные. И поданный обед был очень неплох.
– Начало удачное, – довольно сказал Сашка, поглаживая себя по пузу после сытного обеда. Потом опомнился и старательно трижды сплюнул через левое плечо.
– То-то, – удовлетворенно заметил по этому поводу Балазин. – Пошли, что ли?
– На вечер глядя? Может, с утра?
– Нечего время зря терять. И так придется здесь торчать до морковкиных заговен.
– К Проферансову?
– Сегодня – да. А завтра и господина Ушакова навестим. Мы не будем никого в этом городе обижать, надеюсь, и нас поэтому не обидят.
К дому землевладельца Проферансова вальяжно подкатили на извозчике. Хозяин был весьма удивлен их визиту, тем более, что оба гостя представились коммерсантами из Москвы.
– С самой белокаменной? – изумился господин Проферансов. – И сюда, в нашу дыру?
– Конечно, у вас здесь не столица, – согласился Балазин. – Но и не такая уж дыра, как вы изволили выразиться.
– Слышать такие слова из уст московских гостей? Вы либо хотите быть всегда чрезмерно вежливыми, либо вам что-то от меня нужно. Всего вероятнее второе. Вот только чем в таком большом городе может быть привлекательна моя персона?
– Видите ли, в чем дело… – пустился в объяснения Балазин. – Вы угадали, у нас есть к вам интерес. Точнее, не к вам, а к вашим местам. Мы с другом ездим по заданию некоего предприятия, которое намеревается производить кирпич особо стойких качеств. Вы, вероятно, слышали, что сейчас в Москве намереваются делать высокоэтажные здания – как в Североамериканских штатах. А для этого требуется особый цемент – безусадочный. Так называемый портлант-цемент. В Европе и во всем мире его используют уже давно. Он производится из смеси известняка и особого качества глиняной породы. Но только у них там, за границей, запасов такой породы весьма немного, и в Россию они ее отказываются поставлять. А везти из-за океана – слишком дорого, такая глина обойдется на вес золота.
– Ну не у нас же вы собираетесь свою глину искать?
– Вот этого мы не можем сказать. Дело в том, что по уверениям ученых, здешние места действительно принадлежат именно к тому почвенному типу, который может хранить нужный для портлант-цемента состав. Вам, полагаю, известно, что на состояние почв оказывают влияние самые разные факторы – даже погода и имеющиеся в лесах животные.
– Что же, кто-то из ученых людей ходил по здешним лесам и смотрел, какое, извините, дерьмо наши зверюшки из себя роняют?
– Зря улыбаетесь. То, что смешно сейчас, способно в будущем принести немалые барыши. И очень даже немалые. Мало, что ли, в мировой истории тому примеров? Так вот про ваши земли нам рассказывал много лестного один очень большой ученый. Он, может, и в ваш город даже приезжал со своими изысканиями. Просто врать не буду, поэтому со всей определенностью не могу утверждать. Фамилия Докучаев вам ничего не говорит? Автор труда «Русский чернозем» и многих других. Известный почвовед.
– Нет, ничего… – растерянно покачал головой господин Проферансов. – Да у нас и на весь город-то ни одного Докучаева нет.
– Вот это как раз и не важно. Уж ваши местные Докучаевы нас точно не интересуют. В Москве своих хамов хватает. Однако мы уже в пятый город приезжаем, и все пока безуспешно. Хотя этот самый Василий Васильевич Докучаев в своей работе «Способы образования речных долин» предсказал наличие нужной нам глины именно в ваших местах. И, к сожалению, мы уже начинаем думать, что он ошибается, и здесь ничего нет, и быть не может. Единственное, что еще придает нам силы – уверенность в том, что начатое дело следует доводить до конца. Поэтому решили – к вам наведаемся, ну, может, еще в пару мест, и только тогда домой. Так сказать, veni, vidi, но не vici (15).
– А если найдете?
– Если найдем, это станет для всех благом. И для нас, потому что мы, наконец, свои бестолковые странствия завершим, и для того, в чьей земле эта глина лежит. Стоит-то она недешево. А возможный спрос вы и сами представляете, по всей России цементный голод, только давай.
– Сколько? – с малоскрываемой жадностью спросил Проферансов.
– Экий вы скорый. Вы что, думаете нигде больше не нашли, а в вашей земле – здрасьте-пожалуйста?
– Что же здесь такого? Если как следует поискать, то эта ваша дорогая глина просто обязана быть именно у меня. Ведь вы можете как следует поискать, – спросил, слегка надавив на слова «как следует» Проферансов.
– Если вы намекаете на взятку, то напрасно, – категорическим тоном ответил Балазин. – Мы на обман не можем пойти. Нам действительно надо обнаружить то, что мы ищем. Дело жизненной важности. Именно потому мы у вас здесь и появились. Не зря ведь знающие люди советовали именно сюда ехать… Да и выводы господина Докучаева многого стоят, уверяю вас.
***
С еще большим скептицизмом встретили их на следующий день в доме Ушакова.
– Каким ветром вас занесло-то в наши заброшенные края? – все удивлялся хозяин. – Мы, так сказать, живем вдалеке от умственных центров и разумно-полезных развлечений. Глушь здесь такая, что от скуки все мухи подохли...
– Не все, – немедленно съязвил в ответ Балазин. – Во всяком случае, в той гостинице, в которой мы остановились, мух пребывает в изрядном количестве, спасенья от них нет.
– Это я, так сказать, в юмористическом смысле. Вы же сами видите, что наблюдение за мухами и есть главное в наших краях развлечение…
– Так уж и единственное? – не поверил Сашка.
– Конечно, вино, карты и сплетни – всегда пожалуйста. Но без этого совсем было бы тоскливо…
– Именно в таком порядке – сначала вино, потом сплетни, а промеж них карты?
Балазин аж с места привстал, и начал прохаживаться по комнате, понимая, что без долгой и нудной беседы этот явно скучающий господин их не отпустит, и к сути дела удастся перейти не скоро.
– Разумеется, именно в таком. Так уж заведено – от одного к другому. Собираются, например, любители карт, как говорится, к хозяйке, у которой всегда чего хочешь, того и просишь. Играют, пьют и думают, что все шито-крыто, а на другой день оказывается известным не только, кто и сколько проиграл и выпил, но появляются и вариации в виде дополнений, что такой-то деньги утаил от родителей, такой-то стянул у хозяина и так далее, и тому подобное.
– Что же и концов не сыскать, кто сплетни распускает? Выбор-то, надо полагать, невелик?
– Сплетня, конечно, возмущает. Однако из всех поисков ее автора в конце концов получаются лишь вражда, ссоры и обиды друг на друга. Начинают подаваться прошения и составляться мировые... Тоже, выходит, местное развлечение. Однако на этой почве, смею заметить, есть у нас даже и свои настоящие гоголевские типы на манер Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем.
– Что же, только и делаете, что ругаетесь друг с другом и сплетничаете? – Сашка задал этот вопрос так, беседу поддержать. Он и сам уже был уверен, что ничем другим в этих Богом забытых местах и заниматься-то невозможно…
– А что еще прикажете? Заботы и беспокойства у всех тут вращаются около одного: побольше нажить с наименьшей затратой труда. Покупают, продают, берут отступное и рвут друг у друга кусок чуть не изо рта. Есть тут у нас, например, господин Проферансов.
– Ну и что Проферансов? – разом оживились Балазин с Сашкой, и задали этот вопрос чуть ли не в один голос.
– А что вас так заинтриговало? Вы уже с ним познакомились?
– Да нет, – поспешил успокоить его Балазин. – Просто когда мы интересовались в гостинице, кто из местных деловых людей может быть нам интересен, то на этого Проферансова как раз и указали.
– Это кто ж указал-то? – пошел было размышлять господин Ушаков, но быстро махнул рукой, – да и не в том суть. А в том, что Проферансов этот занят исключительно одним – подысканием продавца и покупателя. Готов продавать что угодно и кому угодно. Лишь бы выгоду свою поиметь. Вот потому-то я и удивляюсь вашему у нас появлению. На мой взгляд, свежему человеку, попавшему в сие благословенное место, остается лишь стремиться во что бы то ни стало уйти от этих зачумленных мест, и как можно быстрее…
– А вы не слишком преувеличиваете? – попробовал остановить его страшные рассказы о здешних нравах Балазин.
– Только самую малость.
– И все же мы к вам по делу.
И Балазин пустился в рассказы о дорогой глине, крайней необходимости в ней цементной промышленности, а также об изысканиях все того же Докучаева. В общем, обо всем том, что не далее как вчера вечером уже рассказывал в другом месте.
– Стало быть, Проферансова-то вы уже навестили… – сделал неожиданный вывод из услышанного господин Ушаков.
– Помилуйте… Да откуда вы взяли?
– Догадаться несложно. Фамилия его вам известна, это видно. А то, что у него вчера гости были, мне уж доложили.
– Да кто? – невольно признался Балазин. – Ведь ни одна живая душа не была тому свидетелем?
– Я же вам объяснял – вино, карты и сплетня – вот главное утешение этих мест. За вином мне об этом еще вчера и рассказали. Не пойму только, зачем вам это скрывать надо было? Что-то есть в этом нехорошее…
– Да что нехорошего? – пришел на выручку Балазину Сашка. – Мы обратили внимание, что вам разговоры вокруг этого типа не слишком приятны, вот и решили всуе его имя не поминать. Скрыть, так сказать, факт состоявшегося знакомства.
– А что, он вам тоже показался подозрительным типом? – с надеждой в голосе спросил Ушаков.
– Не то слово. Очень подозрительный. Очень. Удивляюсь, как вы с ним дружбу-то водите? Ведь дружите, скажите?
– Да потому что с кем еще дружить в этой глуши? – подозрительно зашмыгал носом Ушаков. – Ведь никого ж нет, ни на кого ж нельзя положиться. Сами изволили видеть – не успели приехать, а все про вас уже известно.
– Надеюсь, все-таки, не все, – слегка толкнув Сашку в бок, украдкой прошептал ему на ухо Балазин.
– Только глина у Проферансова так себе, – хозяин дома не видел, как гости за его спиной обменялись какими-то репликами. – Откуда в ней качество? Было бы что, давно заинтересовались. Он ведь в Подольск-то, на ихний цементный завод свою глину уже возил. Так себе, – сказали. Десять копеек пуд стоит, не более.
– А ваша? – поинтересовался Сашка.
– А я свою придерживаю до поры до времени. Как знал, что в моем месторождении еще возникнет необходимость. Сердце вещало, представляете, что приедут настоящие купцы…
– Погодите-погодите, – остановил его Балазин. – Мы еще ни о чем с вами не договаривались. Даже не знаем, о чем речь идет…
– Да как же не знаете? Я ведь говорю, проферансовскую глину никто больше гривенника не ценит. А я вам свою по тридцать копеек уступаю, а далее уж что вы будете с ней делать – у меня никакого интереса. Можете ее хоть по тысяче рублей за вагон продавать. В любой торговой операции ведь обоюдный интерес должен иметься. Поэтому – с моей стороны все будет без обид.
– Нет-нет-нет, и не просите, – пошел его разуверять Сашка. – Мы люди честные, и ни на ком наживаться не собираемся. Поэтому если вдруг случится чудо, и мы в вашем городке найдем именно то, что ищем, то намерены получать выгоду в равных долях. Этого на всех хватит.
– Позвольте, о каких же тогда деньгах речь идет? – изумился Ушаков. – Сколько эта ваша порода может стоить?
– Мы не оценщики, дорогой вы наш хозяин, – прекратил всяческие разговоры на эту тему Балазин. – Наше дело найти, предоставить вам покупателя, и получить свой процент. А далее торгуйте сами, как вам вздумается. Но вначале – найти. Сегодня мы, по всей видимости, уже не успеваем взять пробы, дело к обеду движется. Пока покушаем, пока то-се, уже и вечер. Так что завтра с утра.
– Чего же это, вы куда-то собираетесь идти на обед? Уж не к Проферансову ли вы приглашены?
– Отнюдь. Предполагаем отобедать в своей гостинице.
– Ну это уж увольте. Это уж в Москве у себя будете такие номера выделывать, а у нас здесь по простому, как исстари на Руси заведено. Обедать будете у меня – никаких возражений не принимаю. И всегда, в любой момент приезжайте, без всяких церемоний, буду только рад.
Правду сказать, про обед в гостинице Балазин и сказал с дальним расчетом, что хозяин возмутится, и оставит их у себя. Уже пора было приступать к делу, а перед этим как следует подкрепиться.
Хозяином господин Ушаков действительно оказался весьма радушным, и на щедро уставленном самыми разнообразными яствами столе чего только не было. Сам хозяин при этом проявил настойчивость, близкую к навязчивости, рекомендуя то грибочки, то огурчики, то пирожки, то наливочку, то черт знает что еще. Балазин с Сашкой и не собирались отказываться, отдавая должное и грибочкам, и всему остальному. А уж после изрядной доли наливочки они совсем осоловели, равно как и хозяин, после чего захмелевший Сашка сдуру пообещал Ушакову обязательно найти в его владениях глину, подходящую для производства этого самого портлант-цемента.
Хозяин, даром, что тоже был во власти Бахуса, моментально за его слова вцепился.
– Точно обещаешь?
– Мое слово – кремень, – ударил себя в грудь кулаком Сашка. И, несмотря на то, что Балазин под столом несколько раз многозначительно наступил ему на ногу, продолжал стоять на своем, – вот сейчас поднимаемся, и едем. Все найду! Для такого человека – не жалко!
– А едем! – тут же с готовностью подскочил и господин Ушаков.
– Погодите, не надо спешить-то… – попытался остановить этот порыв Балазин. – Это же не на глазок определяется. Тут большой анализ требуется, у нас все необходимые для этого препараты в номере, они транспортировке-то не подлежат…
– Проведем и без них, – решительным голосом ответил Сашка. – А ты не хочешь, так оставайся. Без тебя справимся.
– Справимся, – согласно кивнул захмелевшей головой Ушаков.
– Тогда еще по стопочке перед дорогой, – предложил Балазин, втайне надеясь, что опьяневшие герои-почвенники после очередной рюмки сумеют добраться лишь до кровати.
Не тут-то было. Выпили даже не по одной, а по три, что нисколько не отняло у раздухарившихся новоявленных приятелей устойчивости, а лишь придало решимости сей же час ехать искать требуемую для портлант-цемента глину именно на участке господина Ушакова. Балазин еще раз попытался спасти положение, и шепнул Сашке на ухо – что, мол, вытворяешь, но тот уже вошел в азарт, и отмахнулся от него как от назойливой мухи.
Дальнейшее Балазин помнил слабо. Все ж таки пил он наравне со всеми, и тоже к этому моменту был изрядно навеселе. В конце концов, он смирился, и безропотно поплелся вслед за этой парочкой.
***
…Среди ночи его разбудил страшный шум – как будто за стенкой что-то уронили, а потом раздались приглушенные той же стенкой чертыхания. Балазин с трудом разлепил веки и попытался осмыслить, где он, что удалось не сразу, и приподнялся на постели. Спал он в том же виде, что ездил по городу, даже пиджак не сняв. В данный момент это выходило к лучшему – не надо дополнительно одеваться, чтобы выйти из номера. Еще немного полежав, и прислушавшись к своим внутренним ощущениям, которые не сулили ничего хорошего – болело все – он нашел в себе силы приподняться на постели и затем встать на ноги. Безумно хотелось спать дальше, и в то же время почему-то надо было немедленно пойти выяснить причину только что слышанного шума. Почему это надо было сделать сейчас, когда на дворе хоть глаз выколи, Балазин не мог себе объяснить. Но надо, так надо.
Он с трудом вышел в коридор и постучал в соседний номер. За дверью послышалась возня, и почти тут же, даже не спросив «кто?», Сашка распахнул дверь.
– Ты что бузишь? – спросил Балазин, входя к нему в комнату.
– Да понимаешь, какое-то ведро посреди номера стоит. Тяжеленное, дьявол, дерьмом каким-то напихано. Только два шага сделал, и об него споткнулся. Что здесь за порядки? Номера убирают или нет?
– Ведро? – удивился Балазин, присаживаясь на диван, и потирая с каждой минутой все нестерпимее болевшую голову. – Какое ведро?
– Вот и я говорю, какое. Ну, может, не с дерьмом, с грязью, что ли… В темноте не разобрать. Весь пол вымазал…
– С грязью? Подожди-подожди… Что-то припоминаю.
– Что припоминаешь? – насторожился Сашка.
– Кажется, ничего хорошего. Ты помнишь, как мы поехали ушаковскую глину смотреть?
– С трудом. Помню, что по дороге мы усиленно за нее выпивали.
– Это я тоже помню. А потом, кажется, мы приехали брать пробы, хотя я тебя всю дорогу пытался от этого отговорить, но ты и слушать не хотел. Такие дружки с этим Ушаковым стали, аж плакать хочется. Еще песни всю дорогу орали, не помнишь?
Сашка со смущенным видом отрицательно помахал головой.
– Ну вот, – продолжил рассказ Балазин, – а потом приехали куда-то то ли в поле, то ли на окраину леса. И набрали этих проб целое ведро. Похоже, в то самое, о которое ты споткнулся.
– Да? И что?
– Что-что… Ушаков хотел еще целую тачку нам этого добра навалить, да хорошо еще отбрехались, сказали того что есть достаточно…
– Тачка нам ни к чему, – тоже потирая болевший лоб, сказал Сашка.
– Уж разумеется ни к чему. А ты помнишь, как я тебя останавливал, но ты же упертый, как баран. Кричишь, я для этого человека все что угодно найду. А потом мы с полным ведром вот этого вот… что сейчас по полу раскидано… приехали сюда. А нас пускать не хотели.
– Подожди… Я теперь тоже вспоминаю. Нам предлагали это ведро у дверей на улице поставить – мол, что с ним случиться-то… А ты орал, что они не имеют права, и ты будешь жаловаться московскому генерал-губернатору, а Ушаков, кажется, еще и в драку полез.
– В конце концов, нас пустили, у тебя прислуга хотела это ведро из рук взять, но ты его никому не отдал, и сказал, что сам донесешь. Вот – донес… Молодцы, нечего сказать. С пользой съездили. Теперь бы ноги унести.
– Да ладно, – безразличным тоном произнес Сашка, – может еще все обойдется. Что уж такого случилось-то?
– Говорил я тебе… – неожиданно опять обозлился Балазин. – Не умеешь пить – не пей. Еще вымазались все как черти…
– Где?
– А ты посмотри на себя.
Компаньоны принялись старательно изучать свои костюмы, которые на пьяную голову никто из них не удосужились снять.
– Да-а-а… – закончив осмотр, расстроился Сашка. – Называется, съездили за глиной.
– Слушай, – неожиданно пришла Балазину в голову ужасная мысль. – А у тебя запасного пиджака-то, небось, нет с собой?
– Откуда? У меня и этот-то единственный. Специально к поездке шили. Забыл, что ли? А у тебя есть?
– И у меня нет. Я же не думал, что буду по земле, как червяк ползать. Вернее даже как пьяный червяк. Рубашку запасную захватил. Но, боюсь, если придется давать деру, она не поможет. Главное, чтобы мы вчера спьяну ничего лишнего не наболтали.
Компаньоны понуро замолчали. Самое обидное, что совершенно невозможно было вспомнить всех подробностей того, как они куролесили, и не случилось ли действительно за это время чего-то крайне для них вредного. В конце концов Сашку осенила здравая мысль:
– Если нас привезли в гостиницу, и в конце концов в нее пустили, значит, ничего лишнего не произошло. А если что и было, то выяснится не сразу. В конце концов, если мы ничего не помним, то Ушаков – тем более, он вообще за двоих наливку хлебал…
На том и пошли досыпать.
***
С утра Балазин решал проблему одежды. Он дал денег служащему, и отправил его в ближайшую лавку купить два домашних халата. А то, что еще недавно называлось пиджаками и брюками, попросил привести в божеский вид. Поскольку проспались они лишь к обеду, то вычищенные и выстиранные костюмы им обещали доставить утром.
– Что ж, – вздохнул он, – утром так утром.
– Все равно башка разламывается, – встретил его появление Сашка. – Ничего делать не хочется.
– Да уж. Погуляли на славу…
– Я чего хотел сказать-то… – немного помолчав, произнес Сашка. – Я тебя прошу, давай дорогую глину у Проферансова искать.
– Ты же его неприятелю обещал. Кричал, мое слово кремень! Что же, выходит, ты не хозяин своему слову?
– Будет тебе подковыривать. Мы же пили с ним…
– С кем?
– С Ушаковым, с кем… Нехорошо обманывать тех, с кем за одним столом сидел. Не по нашему это.
– А мы разве обманываем? Мы все ведь на самом деле ищем, – Балазин в душе, хоть и с некоторой ленцой, но все же несказанно веселился этой ситуации, особенно ни оттуда, ни отсюда проснувшейся Сашкиной совести. – Ушакову действительно может не повезти, и в его владениях дорогой глины не обнаружится. А может ведь и повезти…
– Не может. Ну я тебя прошу… Как друга прошу.
– А я вот тебя сейчас как друг спрашиваю: как ты тогда сможешь в глаза своему товарищу Ушакову смотреть? Если отдашь предпочтение Проферансову?
В это время в дверь номера осторожно поскреблись. Сашка вздохнул, запахнул поглубже халат и пошел открывать. За дверью с плутоватой улыбкой на лице стоял их давешний знакомый.
– Легок на помине, – пробормотал вполголоса Балазин.
Сашка посторонился и пропустил внутрь господина Проферансова.
– Значит, у Ушакова есть, а у меня, значит, нет? – с нескрываемым упреком сразу же произнес тот.
– Извините, – сразу не понял Балазин, – это что же имеется у Ушакова, чего нет у вас?
– Ну как что? Глина вот эта самая. Для вашего цемента.
– Откуда вы взяли? Мы еще даже вашей глины не видели…
– Так я затем и пришел… Обманывает он все. У него и залежи-то – так, профанация одна. Давайте в моих владениях тоже поищем.
– В ваших? – заинтересованно посмотрел на него Сашка.
– Я ведь что пришел-то… Не может такого быть, чтобы у Ушакова имелось, а у меня, всего в пяти верстах от него, не было. Да еще по двести рубликов за вагон. Может, договоримся?
– Может, и договоримся, – легко согласился Сашка.
– Подожди, – остановил его Балазин. – По двести рубликов за вагон, говоришь? Это откуда такие цифры взялись?
– Сам Ушаков и говорит.
– Сам? Уже вовсю ходит и об этом болтает?
– Ну да.
– Голубчик, а расскажи-ка нам, что еще в городе говорят? Я что-то толком не понял.
– Что есть, то и говорят. Рассказывают, вы уже на Ушаковском участке-то побывали, да все исследования провели. Он ходит по городу, сияет как пятак начищенный. Говорит, скоро в Москве жить буду. Меня, говорит, мои друзья к себе жить зовут…
Балазин с Сашкой многозначительно переглянулись.
– Что же это? – неожиданно набросился на них с упреками Проферансов. – Сначала ко мне приехали, а потом, выходит, вас этот гусак подкупил…
– Ты, знаешь, дорогой, говори, да не заговаривайся, – не остался в долгу Балазин. – За такие обвинения знаешь, что бывает? Поэтому язык свой укороти маленько. Друг твой слишком торопится, еще ничего неизвестно. Мы собирались к тебе сегодня наведаться, да, видишь, в затруднительное положение попали, так что жди нас завтра с утра. Проведем и у тебя полные исследования. Но только с уговором. Чтобы с гусака, как ты его называешь, примера не брать. Рот держать на замке и никому ничего не рассказывать. Вы сдурели тут в своей провинции! Вы что, не понимаете, если первоначальные предположения подтвердятся, это должно стать государственной тайной! Таких месторождений по всему миру раз-два и обчелся. Вы оба миллионщиками в момент можете сделаться.
Проферансов смотрел на таинственных москвичей с совершенно ошалелым видом, толком не понимая, за что на него сейчас накинулись. Впрочем, главный и правильный вывод он сделал – ничего еще не потеряно, но для этого надо хранить все в строжайшем секрете.
– Это можно, – наконец согласился он. – Мы ведь не какие-нибудь дикари, мы тайны хранить умеем… Завтра буду вас ждать. Только вы уж не обижайте. У Ушакова обедали, а со мной ужинать отказались. Вы уж теперь, будьте добры, планируйте так, что на обед в моем доме остаетесь. Я не хуже любого другого могу угостить. Обязательно в этом должны убедиться…
– Сам гусак, – сказал Сашка, когда за Проферансовым закрылась дверь.
– За друга обиделся? А завтра ведь опять придется водку пить – не сойти мне с этого места, будет спаивать почище Ушакова. Что же, и его, выходит, обижать будет нельзя?
– Завтра – уже не считается, – со злостью в голосе ответил Сашка. – Я ему еще припомню гусака…
Глава 10
До вечера их еще навестил господин Ушаков. Однако, сославшись на отсутствие костюма, компаньоны отказались ехать на ужин, несмотря на старательные уговоры и на заверения в том, что в их местах ужинать в домашних халатах – обычное дело. Видно было, что их гость пребывает в несколько возбужденном состоянии – и по причине свалившихся как снег на голову приятных знакомых, а большей частью потому, что удалось обставить вечного соперника Проферансова. Договорились, что как только Сашка с Балазиным сумеют выйти в город, они обязательно приедут.
Ночью не спалось, видно, выспали свое накануне. Компаньоны сидели у окна и вполголоса переговаривались. Ночи здесь действительно были восхитительными. Тишина стояла такая, что, казалось, был слышен любой шорох с противоположного края городка. Лишь только изредка затевали перебрех местные собаки, впрочем, быстро успокаиваясь. Да еще где-то вдалеке дважды промелькнули влюбленные парочки.
– Ты посмотри – ведь действительно дыра дырой, а и здесь люди любят, о чем-то мечтают, враждуют друг с другом, вино пьют, – очень тихо, так чтобы услышал один Сашка, произнес Балазин.
– Может, ретируемся пока не поздно? Что-нибудь другое придумаем?
– Ну уж нет. Надо пользоваться моментом. Это ж надо – и делать ничего не пришлось. Я вот этого момента с экспертизой более всего опасался. А они уже сами себя во всем убедили, нам осталось лишь принять это как должное. Нельзя от такого шанса отказываться.
– Что думаешь насчет моей просьбы?
– Ты про Ушакова? Понимаешь, уже не получится отказаться. Неизвестно, что он предпримет, если мы дадим ему вдруг от ворот поворот. Поэтому уважим обоих, нам ведь не жалко?
– Наверное, ты прав, – согласился Сашка. – Хотя и жалко его, дьявола…
– Интересно… А подкидчиком был – не жалко никого было?
– Да тоже, знаешь, иногда накатывало. А потом вина выпьешь, да забудешь все.
– Ну и сейчас выпьем, не горюй. Нам бы только закончить с этим делом побыстрей.
– Все хотел тебя спросить. Откуда ты про цемент-то этот знаешь, и про все остальное?..
– Так это ж по смежной специальности. Я ведь рудой торговал, не забыл? – ухмыльнулся Балазин. И тут же наставительным тоном продолжил, – а вообще книжки надо читать. Видел, у меня в номере несколько брошюр валяются? Одна из них, кстати, этого самого Докучаева. Прежде чем ехать, купил по случаю. Скукота, разумеется, с большим трудом заставил себя до конца долистать. Однако, видишь, пригодилось.
– А если они твои «Образования речных долин» или как их там, пойдут и в книжной лавке купят, да увидят, что там про их места ничего нет?
– Не купят. Что, думаешь, эта книжка на каждом углу продается? Ее из Санкт-Петербурга надо выписывать. Я ее и сам не нашел, хотя по честному хотел ознакомиться, парой цитат оттуда блеснуть. Так что пока закажут, если вдруг захотят это сделать, пока сюда придет, мы должны исчезнуть отсюда. А книжицу какую-нибудь из моих все-таки почитай. Вдруг пригодиться.
– Лень. Не люблю читать. Лучше уж тогда подкидчиком…
– Ну и черт с тобой. У тебя и без книжек все получается. Хотя, конечно, ты лучше больше помалкивай. Я уж сам уболтаю.
– Им, как видишь, наша помощь и не требуется. Они здесь одурели настолько, что в чем угодно себя могут убедить без нашей помощи.
– Зато какая в этих местах ночь! – возвышенно произнес Балазин. – Как много она скрывает под своим покровом! Ведь это только видимость тишины. Ты чувствуешь, что на самом деле здешняя ночь буквально напоена ароматом жизни и страсти! А мы тут с тобой сидим и говорим о каких-то банальностях – глина да цемент. Никакой романтики. Неужели тебе не хочется настоящих чувств, не хочется прелести тайных свиданий и обетов верности местным целомудренным красоткам?.. Про поцелуи уж и не говорю. Ведь здешние красавицы наверняка такие же отзывчивые на чужое внимание и ласку, как наши новые знакомые – господа Проферансов и Ушаков, не к ночи будь помянутые. Они наверняка будут с тайным вожделением внимать каждому слову и верить любому, самому дикому обману… Надо лишь время от времени кидать на них влюбленные, но полные столичной значимости взгляды. Можно даже без влюбленности. Если удастся изобразить настоящую столичность во взоре.
– Это как? – не понял Сашка.
– Да никак. Думай о том, на что деньжищи за глину потратишь, вот тебе и необходимая многозначительность. В этом мире чем банальней причина, тем глубокомысленней толкование. Не находишь?
– Никогда этим голову не забивал. А как же любимая жена?
– Само собой. Она действительно любимая, но сейчас слишком далеко. А волшебная ночь и звезды над головой – здесь, вокруг нас. И хочется быть в полной их власти именно сейчас. И любить местных женщин – тоже хочется именно сейчас.
– Чувствую, романтика нас еще ждет, нахлебаемся через край этой романтики. Только не той, о которой ты сейчас мечтаешь… Подобные фокусы просто так, без сучка и задоринки, не проходят.
– Будет паниковать. Помнишь, что господин Асланов говорил? Наш народ не только непредсказуем, но и отзывчив. Вот этой отзывчивостью мы сейчас и пользуемся. Кстати, где его визитная карточка? Ты, случаем, не выбросил? Обещал на сердце хранить.
– Больно надо. Вон она, на столике валяется, я перед тем, как костюм в чистку отдать, вынул.
***
Следующий день, как только удалось получить назад одежду, начали с Проферансова. Балазин, правда, перед тем как одеться, внимательнейшим образом исследовал брюки, и нашел, что они вычищены хоть и старательно, да не очень хорошо. Кое-где пятна оставались, ну да поделать с ними уже ничего было нельзя. «Приедем – выкину, – решил он. – А для здешней публики и так сойдет».
После Проферансова не отказали во внимании и Ушакову, и обоим пообещали, что отнесутся к общему теперь делу со всем возможным вниманием. У Проферансова также забрали «на пробу» глину, пообещав дать ответ завтра утром. Вечер неожиданно оказался свободным. И, что наиболее обидно, ни к Проферансову, ни к Ушакову ехать было никак нельзя, ибо этот тотчас стало бы известно противоположной стороне. Решение подсказал Сашка.
– Здесь же есть так называемое «общество»? Ведь с кем-то этот господин Ушаков пьет вино? Ну так пусть он нас туда и введет. Поиграем в картишки.
– В штос? – немедленно среагировал Балазин.
– А это уж вам, господам, виднее. По мне – так и штос очень увлекательная игра.
– Думаешь, там и дамы будут присутствовать? – в свою очередь загорелся Балазин.
– Все одно на уме… Зачем тебе, гостю из Москвы, простушки-провинциалки?
– Не скажи… У кого и пользоваться успехом нам, москвичам, как не у здешних провинциалок?
Однако дам среди собравшихся игроков в карты не наблюдалось, за исключением приютившей всех хозяйки дома. Она, правда, несколько раз озорно стрельнула глазками в сторону московских визитеров, но пребывала уже в таком возрасте, что даже жаждущего любви Балазина не заинтересовала. Зато помимо Ушакова и Проферансова удалось познакомиться со сливками здешнего общества. Был местный помещик Долино-Ивановский, преподаватель гимназии господин Рябчиков и некий коллежский асессор, назвавшийся Павлом Ивановичем Васильковым. Играли в вист. Точнее, играл Балазин, а Сашка вместе со своим новым другом Ушаковым стоял в сторонке и был в роли наблюдателя.
– Обратите внимание на Долино-Ивановского, – шепнул ему на ушко Ушаков. – Самый большой оригинал в здешних местах. Недавно выписал себе новинку – паровой плуг, который заменяет сразу нескольких лошадей и рабочих. Местные крестьяне окрестили ее чертовой машиной.
«Фанфарон», – оценил, хорошенько оглядев помещика с головы до ног самодовольного помещика, Сашка.
Тем временем обладатель парового плуга находился в выигрыше, а потому откровенно, не стесняясь, радовался этому обстоятельству. Он уже опрокинул тройку рюмок знаменитой хозяйкиной наливки, из-за которой, собственно, именно у нее и собирались играть в карты, то и дело громко смеялся и вообще вел себя достаточно развязно.
– Просто не пойму, с какой радости мне идет такая карта, – с нескрываемой гордостью произнес он, взяв очередной банк.
– Вероятно, у вас последнее время было много любовных разочарований, – также с улыбкой предположил Балазин.
– У меня – нет! Вряд ли в нашем городке сыщется такая дама, которая не мечтала бы выйти за меня замуж. Но я пока остаюсь убежденным холостяком. Вот так-с… Настоящий мужчина должен знать себе цену. Потому что мужской ум – это вам не бабья дурная башка. Мужчина – это венец божьего творения. В моей деревне, представьте, случился недавно трагический казус. И все по бабской вине, только они такую глупость выдумать могут…
– Если вы о похоронах, – остановил его Васильков, то какая ж это новость? Об этом уж давно и сплетничать забыли. Вы лучше про дележку травы расскажите, а то как раз эту историю я через третьи руки слышал, но все равно было смешно.
– Вы слышали о похоронах, а наши гости – нет. Я, может, специально для них хотел рассказать.
– В седьмой раз… – тоскливо вздохнул стоявший возле Сашки Ушаков.
Однако помещик не стал принимать ничьих возражений, и принялся за обещанную историю, которую большинство присутствующих, по-видимому, знали давно назубок.
– Представляете, до чего дошла наша деревенщина? – спросил Долино-Ивановский, обращаясь к Балазину. – Устроили недавно игру в похороны.
– Недавно – это два месяца назад, – по-прежнему вполголоса, но довольно слышно всем окружающим, прокомментировал Ушаков. Помещик, однако, пропустил реплику мимо ушей. Тем более, что про два месяца только что уже упоминали, и они нисколько не помешали его рассказу.
– А играли почти всей деревней, – продолжил он как ни в чем ни бывало. – Человек сто было, не меньше – и мужики, и девки, и парни.
– Как это играли в похороны? – с нескрываемым интересом спросил Балазин.
– В самые обычные похороны, – не выдержал, и принялся с увлечением рассказывать за помещика преподаватель Рябчиков.
– Да погоди ты, – перебил его Долино-Ивановский. – Это в моей деревне было, мне и говорить.
Рассказ лился быстро и как по накатанной. Видно, что за последнее время он произносился для публики не в первый десяток раз, и рассказчик уже знал, где, в каком месте повествования надо сделать паузу, а где со значением, обозначающим тайный смысл, особым тоном произнести предложение. Впрочем, происшествие действительно оказалось презабавное.
– Играли по всем церемониям, – вдохновенно продолжал Долино-Ивановский. – Как уж им это в башку стукнуло, даже не представляю. Раздели одного парня и положили на стол, как будто он только что преставился. Девки с воем его обмыли, потом одели в саван и положили в гроб. В самый настоящий гроб. Потом два мужика облачились в бабьи рубашки – один за попа, другой за дьякона. И на пару принялись отпевать, как в церкви… А все остальные в это время плакали и причитали, как по усопшему. И что вы думаете? Как из избы собрались покойника-то выносить, посмотрели, а парень в гробу и в самом деле концы отдал. Думали, он фальшивый покойник, а оказался настоящим. Между прочим, девятнадцать лет ему всего было.
– От чего же он скончался? – не понял Балазин.
– А кто его знает? Может, задохнулся, а может, и разрыв сердца. Не вынес переживаний своих товарищей. Какая теперь разница?
– Вы меня разыгрываете?
– Нисколько. Эта история много шума наделала, о ней даже в газетах писали.
– Сколько раз слышал от других – мол, хотелось бы услышать, что обо мне мои товарищи после того, как я умру, будут говорить… А этот, значит, сподобился. Забавно. Однако после этого страшно просить рассказывать, как вы у себя траву делили… Опять, что ли, кто умер, или еще что похуже случилось?
– Нет, это скорее комический случай. Потому я именно его-то и хотел услышать в первозданном, так сказать, виде, – пустился было в разъяснения Рябчиков, но быстро умолк, после того, как помещик злобно зыркнул на него глазами.
– Я сам расскажу. Все, что у меня происходит, я в силах сам описать. У меня это лучше получается.
– Да у тебя каждую неделю что-нибудь получается, – одернул его Ушаков. – То одно, то другое. То живого покойника в гроб упекут, то муж жену своему приятелю продаст.
– А вот насчет жены не сочиняйте. Жену не в моей деревне продавали.
– Да как же не в твоей, когда это в Сергиевке было?
– В какой же Сергиевке, когда в Тоболе? А она сроду нашей не была!
– Да как же в Таболе, как же в Таболе?! – совсем разгорячился Ушаков. – По-твоему, я хуже тебя знаю?
– А по-твоему, лучше? Говорю тебе, в Таболе. А в пивной они у нас сидели, в этом самом городе. Вот здесь, на соседней улице, на Благовещенской.
– Точно, на Благовещенской, – согласился Ушаков. – Но это ведь ваши крестьяне были.
– Да говорю тебе нет. Своих болванов хватает! Вы только послушайте, – в порыве нахлынувших эмоций помещик даже схватил за рукав Балазина, и слегка потянул его к себе. – Вот здесь, у нас, в пивной, сидели крестьяне, человек пять, что ли, их было, или четыре, не знаю.
– Шесть, – уверенно заявил Проферансов, слегка надув щеки.
– Ну откуда шесть-то? – почему-то как один набросились на него все остальные. – Был, что ли, там?
– А вы, можно подумать, были, – огрызнулся тот.
– Да я знаю точно, – уверенно произнес Ушаков. – Пять человек их было. С самого Табола пришли – наверное, на базар. Хотя мне всегда казалось, они из Сергиевки.
– И вот эти крестьяне напились, и принялись о бабах говорить, – пошел дальше рассказывать Долино-Ивановский. По-видимому, он вообще любил рассказывать всяческие истории, то и дело происходившие в их местах. Надо признать, рассказчик он действительно был неплохой. – И тут один пожаловался, мол, жена у меня слишком высокого роста, это, мол, невыгодно в хозяйстве – и прокормить тяжело, и материалу, чтобы одеть, на нее уходит очень много. А другой возьми да и скажи – раз не нравится, отдай ее мне, я как раз таких здоровенных-то и люблю. А этот, первый который, говорит, что не против. Но только, мол, я на нее столько денег уже потратил, что просто так не отдам, а продать могу запросто.
– От бедности, что ли, предложил? – спросил от окна Сашка.
– Какой! Зажиточный крестьянин. Все у него есть. Детей трое!
– И во сколько ж он свою жену оценил?
– А вот тут они как раз долго торговались. Уже вся пивная, кто мог соображать, пошла прислушиваться. Оттого все подробности-то и стали быстро известны. В конце концов, доторговались до суммы триста рублей. Причем, тот, кто покупал, сразу и задаток выложил – двадцать пять рублей. Всей пивной считали. Больше, говорит, при себе нет, но обещал оставшуюся сумму на следующий день отдать.
– Дорогие у вас жены, – рассмеялся Балазин.
– Только непокорные, слово мужа для них ничего не значит, – тут же подхватил историю Ушаков. – На следующее утро покупатель пришел с остальной суммой, чтобы покупку забрать, и к себе увести. А хозяина дома не оказалось. Куда уж его нелегкая унесла – не имею представления. Супруга же евойная посчитала рассказ, как ее другому продали, дурным розыгрышем, и сначала просто выгоняла, а потом пошла чем ни попадя лупить. Кто видел, говорит, шишек набила предостаточно. Тут муж приходит. Видит, его жена с кем-то дерется, и разбираться не стал, тоже в драку полез. Потом соседи подоспели. Хорошо сельские власти вовремя прибыли, все это безобразие прекратили, а то бы еще и поубивали друг друга.
– А что с женой-то? Так и не продал? – Балазин уже откровенно веселился.
– Поди попробуй, – вернул внимание к своей персоне Долино-Ивановский. – Бабы – они ж глупый народ. Не понимают, что коммерция уже произведена. Покупатель-то кричит, что деньги заплачены, и что она с ним должна отправляться, а эта дурища опять за ухват берется. Мужик за чужие спины прячется, так она мужу по хребту как даст! Ты что, мол, черт, удумал! Это я тебя, кричит, скорее кому-нибудь подарю, потому что за такого пьянчугу никто и гроша ломаного не даст! Ну так и выгнала.
– Кого? – хохоча как безумный, уточнил Сашка.
– Как кого? Обоих, конечно. Хотя сейчас, наверное, мужик уже вернулся. Небось, опять в мире живут.
– Это да, – согласился Балазин. – Русский мужик отходчивый. Чтобы к супруге под бочок вернуться, готов забыть, как она его ухватом лупила. А вы говорите, у вас здесь скукота.
– Скукота, скукота, – пошел его уверять Проферансов. – Эка невидаль, муж от жены хотел избавиться. Нет, настоящих-то новостей у нас почти не бывает. Вот разве что сейчас все только о вашем визите и говорят.
– И что же именно, позвольте узнать? – спросил Сашка.
– А то, что вы наших друзей хотите первыми богатеями на всю губернию, а то и на всю Расею сделать, – голосом, в котором чувствовались некоторые ревнивые нотки, произнес Долино-Ивановский. – Как будто вы в их землях нашли некий чудодейственный состав, который позволит продавать это, извините, дерьмо, за сумасшедшие деньги.
– Ты у себя такое найди, а потом дерьмом называй, – недовольно отозвался на эти слова Ушаков. – У меня земля жирней, чем у тебя в деревнях сливочное масло…
– Вот это уж инсинуации… Ты хоть скажи, – толкнул помещик локтем сидевшего рядом Рябчикова.
– Именно так, – тут же ни к селу, ни к городу согласно кивнул тот головой.
– Слышал? И не говори, чего не знаешь! А вот скажите, – обернулся помещик к стоявшему у окна Сашке, – потребности в этой вашей драгоценной глине насколько велики? А то, может, пару тачек купят, да и все…
– Если наши предположения подтвердятся, а мы уже послали телеграмму в Москву, то в ближайшие дни отправим туда вагон вашей глины. А на вырученные деньги будем организовывать здесь большое производство.
– И много денег с одного вагона предполагаете выручить? – продолжил допрос помещик.
– Не хотелось бы загадывать, – ответил за Балазина Сашка. – С уверенностью можно сказать лишь об одном – все до последнего гроша будет пущено в оборот. Деньги должны приносить новые деньги. Хотя, конечно, как начальный капитал это будет не слишком большая сумма. Но мы сами люди не настолько богатые, чтобы добавлять в это из собственных сбережений. У нас, видите ли, сейчас имеется еще одно предприятие в Орловской губернии, которое приносит некоторый доход.
– А что же, постороннюю помощь предполагаете просить? – осторожно поинтересовался Долино-Ивановский.
Господин Ушаков хотел было ответить категорическим отказом, но Балазин его опередил.
– Решение примем только после того, как будем располагать достоверными сведениями. Надо дождаться результатов. Чтобы как можно быстрее наладить дело, средства скорее всего понадобятся, и немаленькие. Тут ведь важно, чтобы никто другой из конкурентов не опередил, и собрать сливки. Воспользоваться моментом, пока мы будем единственными. А ну как глину для портлант-цемента найдут еще где-нибудь – предположим, на Урале, у них ведь там и так чего только нет. Вы люди здесь деловые, понимаете, что это может означать…
– Ну да, – согласился с ним Проферансов. – Цены в несколько раз упадут.
– Единственное, что действительно волнует, хватит ли у нас резервов – в смысле наличности.
– Дело не в наличности, – пустился в пространные рассуждения Рябчиков. – Народ здесь живет больно прижимистый. Прямо беда…
– Ты за всех-то не говори, – возмутился помещик.
– А все мы здесь на одно лицо, что скрывать. Вот возьмем для примера нашу гимназию. Частную гимназию. Года три назад случилась у нас кража – у одной классной дамы прямо в стенах гимназии похитили пятьдесят рублей, которые она получила с гимназистов за право учения. Однако пораженная таким прискорбным случаем начальница гимназии внесла похищенную сумму из средств учебного заведения! Вот как! Бедная классная наставница была растрогана буквально до слез. И точно такой же случай у нас произошел нынешней весной, как раз накануне Пасхи. Но только теперь похитили не пятьдесят, а тридцать четыре рубля. Однако новая начальница отнеслась к этому горю довольно-таки своеобразно. Она просто приказала вычесть жалование за месяц, а поскольку этого все равно не хватало – бедняжка получает всего-то двадцать девять рублей сорок копеек, то недостающую сумму – из жалования за следующий месяц.
– На что же она жила? – удивился Ушаков.
– По всей видимости, питалась воздухом. Самое прискорбное, что ее лишили денег накануне праздника Светлого Христова Воскресения. А вы говорите, у нас замечательный народ. За рубль любой здесь удавится.
– Ну ты один случай на все-то не вали, – возмутился помещик. – Знаешь ведь, паршивая овца всегда все стадо портит. В полицию, конечно, не заявляли?
– Предполагали самим справиться. Уж и всем ученикам объявили – пожалейте вашу же преподавательницу, которая вас уму-разуму учит, верните втихомолку деньги. Посмотрите, как она страдает. Да где уж…
– Никогда не возвращали, – уверенным тоном произнес Васильков. – Если похитили, то сразу же и прогуляли. Это я вам точно говорю.
– А с другой стороны, ротозеев надо учить, – сказал Долино-Ивановский. – В другой раз внимательнее будет. А уж относиться с доверием к нашему народу – это, знаете, nonsens. Мне, помнится, до пятого года тоже многие сетовали, что на моих хуторах просто рассадник политической пропаганды, а я все отнекивался – мол, шпионство мне несимпатично. И единственное, что сделаю, если в руки попадут произведения нелегальной литературы, просто сожгу их.
– Неужто вы действительно ничего не знали? – неподдельно изумился Балазин.
– Как же было не знать, когда обо всем было прекрасно известно, никакого особого секрета из этого не делалось. И про нашу библиотекаршу знал, которая мужикам нелегальные брошюры раздавала, всякие там книжицы «Правда о бедствиях простого народа», «Реформа генерала Ванновского», «Беседы о земле» и все такое прочее. И про учителя Касаткина знал, что по деревням пытается организовывать тайные кружки для целей противоправительственной пропаганды. Правда, ни одного крестьянского кружка, насколько я осведомлен, ему так и не удалось создать. Мне казалось, ничего страшного нет в том, что этот Касаткин не посещает церкви, ни в Бога, ни в Богоматерь не верит, и вообще с пренебрежением относится к церковным обрядам. Это даже прогрессивно. Разговорились с ним как-то о душе, так он знаете, что сказал? Душа, мол, бабочка – вылетит, и только…
– Толстовщину, значит, у себя развели?
– Просто я тогда считал себя либералом.
– А потом?
– А потом, когда в пятом году его хутора разграбили одними из первых, стал едва ли не главным душителем свободы, – расхохотался Ушаков. – На сколько тебя, господин либерал, тогда пожгли да растащили? Не считал?
Долино-Ивановский только рукой махнул:
– Касаткина этого ведь наш инспектор народного учения, господин Виноградов, еще до всех памятных событий от должности уволить хотел, да я мало того, что отстоял, так еще и жалование ему повысил.
– Да что вспоминать… – согласился с ним Рябчиков. – В то время этой политической заразой все болели. Вспомнить хоть наше сельхозучилище. Вот где рассадник-то был… С учеников для надобностей революционного кружка регулярно по восемь листов белой бумаги собиралось! В каждом классе были такие сборщики, которые потом эту бумагу своему главарю передавали. А когда аресты пошли, так по всему училищу дым стоял, да еще всю ночь из форточек валил. Это они запасы нелегальной литературы жгли, той самой революционной литературы, которую среди крестьян раздавали. И никто из чинов полиции даже не нагрянул полюбопытствовать – по какому случаю огонь.
– Тем не менее, – поддержал воспоминания Васильков, – когда в училище в первый раз прекратили занятия, то большая часть учеников была против. А вот учебный персонал как раз проявил настойчивость, и всех распустил по домам.
– А уж как митинговали-то после 17 октября, – согласился с ним Рябчиков. – Ученики сначала пели свою «Марсельезу» в присутствии учителей и директора, а потом вышли на улицу и под красным флагом устроили шествие – от училища до вокзала железнодорожной станции. И еще там манифестировали перед железнодорожными служащими, благодарили их за политическую забастовку.
Тут уж и Проферансов не выдержал – поддержал общие воспоминания.
– А помните, как в земской управе политический митинг проходил, вопрос о наделении крестьян землей обсуждали? Мы тогда старались убедить крестьян, что передача всей земли народу и уничтожение частной собственности, а тем более насильственный захват частновладельческой земли, который крестьянский союз рекомендует, крайне вреден для самих крестьян. А господин Долино-Ивановский как записной оратор вещал, что такой захват практически неосуществим, так как ни одно сколько-нибудь благоустроенное государство не допустит ничего подобного. Нам же в ответ из зала кричали – сто человек придут взять, один ничего не сделает...
Засиделись далеко за полночь, однако расходились весьма довольные собой. Сашка, памятуя о предыдущих приключениях, старался пить как можно меньше, а вот Балазин набрался довольно прилично.
***
Едва проспались, Балазин попросил послать за обоими землевладельцами. Ушаков и Проферансов не заставили себя ждать.
– Ну вот что, – с сияющим видом, едва только оба показались на пороге, объявил Балазин, – все необходимые исследования проведены. Похоже, это действительно именно то, что мы ищем. Осталось последнее. Сейчас срочно договариваемся с железной дорогой, и отгружаем вагон вашей глины в Москву. Я остаюсь здесь, а вместе с грузом поедет мой компаньон и кто-нибудь из ваших доверенных лиц.
– Это правильно, – согласно закивали головами оба гостя.
– Сумеем мы за один день решить вопрос с погрузкой вагона? – спросил Сашка. – Полагаю, справедливо будет, если вы отгрузите его поровну – одна половина будет господина Ушакова, другая – Проферансова.
Балазин, предупреждая возможное сопротивление, поспешил успокоить обоих друзей-неприятелей:
– У вас абсолютно одинаковая по своему составу порода. Это тоже можно отнести к чуду. А точнее, к сложившимся обстоятельствам. Мы предполагаем, что залежи идут довольно большой косой, а значит, их запасы почти равны настоящему золоту.
Однако выяснилось, что обоих владельцев золотоносной земли интересует совсем иное.
– Доверенное лицо от меня поедет, – уверенно объявил Ушаков.
– Это с чего же тебе такое в голову пришло? – возмутился его соперник.
– А с того, что пришло, – не остался в долгу тот.
– Да погодите вы! – одернул обоих спорщиков Балазин. – Нашли время ругаться. Извольте каждый послать по доверенному лицу, если уж хотите справедливости. Разве об этом сейчас надо думать? У нас впереди – большое дело! Новая российская Аляска! А вы тут…
Пристыженные землевладельцы замолчали.
– Вот то-то… Значит так. Сейчас мой товарищ отправится на железнодорожную станцию, договариваться о погрузке. Вы как можно быстрее налаживаете работы у себя. Чтобы к вечеру все было готово к отправке. Я постараюсь связаться с Москвой, пусть в самое ближайшее время нас ждут. Дай Бог, чтобы все получилось! Удача нам всем очень нужна, – добавил он с необыкновенной искренностью.
Через четверть часа в гостинице уже никого из подельщиков не было. Собственно, дополнительный расчет Балазина в том и состоял, чтобы когда дойдет до дела, не дать никому опомниться. Мысли землевладельцев сейчас должны быть заняты лишь ускорением работ на собственных участках да будущими прибылями. Правда, последнее весьма занимало голову и самого Балазина.
Глава 11
На второй день после того, как Сашка уехал вместе с двумя доверенными лицами и ценным грузом, Балазина отловил на улице преподаватель гимназии Рябчиков.
– У меня к вам секретный разговор, – сообщил он.
– Ну-ка, ну-ка…
– На улице говорить не буду.
– Хорошо, давайте зайдем в чайную, – покорно согласился Балазин.
– Я вчера одну занятную книжку читал, – сообщил Рябчиков, как только они уселись за столик.
– Поздравляю.
– С чем?
– С тем, что вы читали книжку, будет, о чем поведать племени младому, которое посещает ваши занятия.
– Шутить изволите? Сейчас вам будет не до шуток, – взволнованным шепотом зачастил Рябчиков. – Думаете, самые умные? Нас, простаков, сюда обманывать приехали? Я о портлант-цементе читал.
– Что же пишут? – невозмутимо посмотрел на своего собеседника Балазин.
– А пишут, что он употребляется вовсе даже не для высокоэтажных зданий, а при возведении подводных или гидравлических сооружений, так как в смеси с песком и водою дает каменистую массу, которая под водой твердеет.
– И что?
– А то, что получается он спеканием глинистых известняков или искусственных смесей из глины и извести.
– Нас-то вы в чем обвиняете? В том, что мы собираемся его каким-то другим способом производить? Уверяю вас, и в мыслях подобного не держим. Больше того скажу – мы секрет изготовления портлант-цемента и не скрывали никогда. Да он и не тайна вовсе – видите, и в книгах о нем пишут, и, наверное, не только в тех; которые вам на глаза попадаются.
– Однако пишут вовсе не то, что вы рассказывали…
– Помилуйте, вам-то я вовсе ничего не рассказывал. Вы чему возмущаетесь?
– Вашему обману.
– Ну вот что! Мне это ваше на колу мочало – начинай сначала, надоело. Извольте объяснить свои претензии, или я сей же час поднимаюсь и ухожу.
– Так я же объяснил, неужели непонятно? – расстроился Рябчиков. – Портлант-цемент используется для подводных и гидравлических сооружений, а по вашему выходит наоборот.
– Почему же это наоборот?
– Вы что, свои высокоэтажные здания собираетесь на болотах ставить? Или на дне Яузы?
– Отчего бы и нет? Вам-то какое дело? Ишь, какими-то книгами угрожать вздумал! Хочешь взятку – так и скажи. Только я ее не дам, потому что не за что. И еще в полицию пойду пожалуюсь, что ты у меня деньги вымогал.
– А что это вы мне тыкаете?
– А что ты мне угрожаешь?
– Ничего я не угрожаю, – господин Рябчиков вроде бы как-то съежился под напором Балазина. – Просто разобраться хотел, потому к вам и пошел. А мог бы и сам сразу в участок.
– Что же именно тебя интересует?
– Как понимать, что пишут одно, а вы утверждаете прямо противоположное?
– Да потому что книги издают для мещан и обывателей. И в них некоторые тонкости, интересные лишь специалистам, просто не упоминаются. Ну скажите, – возвращаясь к обращению на «вы», принялся как можно более уверенным тоном успокаивать излишне подозрительного Рябчикова Балазин, – зачем нашему российскому читателю подробности строительства зданий где-то далеко за океаном? У нас и в мыслях прежде не было возводить нечто подобное. А теперь выяснилось, что и Россия хочет расти, так сказать, вверх. Ну хорошо, я вам еще один секрет открою, но только под ваше строжайшее обещание хранить все в полнейшем секрете, – в минуты опасности фантазия Балазина просто-таки забила ключом. – Я, надеюсь, имею дело с благородным человеком?
Рябчиков в страстном порыве выдать как можно более страшную клятву о своей полнейшей надежности открыл рот, но никак не мог подобрать соответствующих слов, и в конце концов не нашел ничего умнее, как произнести одно-единственное:
– Никому!
– Это правильно. Я вам верю, потому что вижу ваши глаза, они выдают человека незаурядного ума и способностей, которым просто невозможно развернуться в этой глуши. Я уверен, эти глаза не могут лгать. Верно вы все про болота-то раскусили. Зрите, как говорится, в корень. Думаете, почему эти здания в Москве собираются ставить?
– Почему?
– Да потому что сначала хотят научиться их делать надлежащим образом, чтобы не заваливались, и перед иностранцами нашу державу не позорили.
– А потом?
– Вы подумайте сами… Ну?.. Вы ведь уже все поняли, сами сказали, что поняли. Не зря про болота-то говорили… А на болотах какой у нас город построен?
– Петербург… – ахнул Рябчиков.
– Я вам этого не говорил. Вы поняли? Но, так и быть, добавлю еще кое-что. Распоряжение о поисках глины для портлант-цемента дано оттуда, – Балазин показал большим пальцем куда-то в самую высь.
– Светлейшим князем?
– Еще выше.
– Неужели самим императором?
– Довольно этих разговоров, – грубо оборвал его Балазин. – И так уже много чего лишнего наболтали. Не дай бог, о нашем разговоре еще кто-то узнает…
– Только не от меня, – поспешил уверить его в своей полнейшей благонадежности Рябчиков. – Эта тайна умрет вместе со мной.
– Надеюсь, до этого все же не дойдет, и вы будете жить. Хотя за длинные языки, вы знаете, у нас умеют наказывать не хуже, чем в сицилийской мафии. Могу вас успокоить: о том, до чего вы только что догадались самостоятельным образом, вы поняли? – са-мо-сто-я-тель-но, – по складам уточнил Балазин, – нельзя никому сообщать каких-то год-полтора. А потом уже правительство само обо всем объявит, будьте уверены. А вообще завидую вам, мы-то уедем, а вы останетесь, развернете здесь производство… – он понизил голос. – Договаривайтесь уже с Ушаковым, он верней, чем Проферансов, чтобы вас к себе забирал, хватит уж гроши в гимназии получать. Скоро тут знаете как загудит все… Народу со всей Европы понаедет. Нельзя такой шанс выбиться в люди упускать. Я потому вас с собой и не приглашаю, потому что надо успеть схватить все здесь, и прямо сейчас. Ни в коем случае нельзя медлить! Поняли меня? Ни в коем случае…
***
Оба доверенных лица вернулись из Москвы совершенно ошалевшие от оказанной им встречи. Сашка и его дружки постарались, чтобы гости действительно получили как можно больше впечатлений. В кафешантан их сводили, кормили только в лучших ресторанах, даже представили какому-то ряженому генералу, а потом еще к цементному заводу подвезли, на котором, по дерзкому замыслу, должен был производиться этот самый портлант-цемент. Но только внутрь, несмотря на отчаянные уговоры, отказались проводить, сославшись на страшную тайну, которой окружено все дело.
А главным впечатлением от поездки стала та сумма, которую москвичи заплатили за тысячу пудов глины. Тысяча восемьсот рублей! Проферансов, когда ему сказали об этом, даже не поверил сперва, попросил повторить. Но тут человек, ездивший от него доверенным лицом, положил на стол долю – ровно половину, минус процент, который затребовали Сашка с Балазиным.
– Это по сколько же за пуд получается? – в изумлении произнес он.
– Рубль восемьдесят.
– Такого просто не может быть. Никогда не думал, что у меня в земле зарыто настоящее золото… А я-то, болван, нашим местным бездельникам за бесценок это продавал…
Проферансов в явном смятении еще раз пересчитал деньги, и помчался в гостиницу к москвичам. Его друг-неприятель уже был там, да еще господин Рябчиков неведомым образом успел про все узнать, и тоже крутился, старался изо всех сил поддерживать разговор. А беседовали, естественно, о том, как в скорейшие сроки расширить предприятие.
– Дедовскими методами, какими вы здесь привыкли работать, мы долго еще не раскочегаримся, – вещал Балазин. – Надо покупать современные машины, чтобы в день не один вагон с трудом нагружать, а минимум три. Время уж очень дорого. Вот ваш друг Долино-Ивановский знает в этом толк, и другим пример показывает. Его чертова машина, как вы ее здесь называете, работает без устали, и с производительностью, которая мужикам и не снилась.
– Где же мы такие в нашей провинции возьмем? – разочарованно спросил Ушаков.
– У вас, разумеется, таких аппаратов не сыскать. Их и в Москве-то еще мало кто имеет. А вот в Санкт-Петербурге они не просто есть, а дожидаются именно вас. Специально в этих целях за границей покупали – уж очень правительство заинтересовано в скорейшем и успешном развитии этого дела. Все бумаги на выдачу кредита нашему предприятию давно подписаны. Но это потом, а пока приобретение, доставка машин сюда, наладка обойдутся весьма недешево. Требуется также пригласить настоящих специалистов в этом деле, чтобы они организовали добычу так, как требует современная наука. Что еще? – хитро посмотрел Балазин на господина Рябчикова. Тот лишь смущенно пожал плечами.
– Вроде все, – заключил Сашка. – У нас сейчас в наличии свободных средств, чтобы действовать с подобным размахом, не имеется. Кое-какие суммы, разумеется, вложим, но этого будет недостаточно. Надо еще, и срочно. Или придется подождать.
– Не надо ждать. Скинемся, – уверенно произнес Ушаков. – Ради такого дела можно забыть все старые обиды. По сколько надо?
– Следует все точно просчитать, – задумчиво произнес Балазин. – Взять, как говорится, по самому минимуму, по разумной достаточности, только то, что действительно нужно. Но и на мелочах не экономить. С точностью до рубля мы вам примерно через два дня скажем.
– А если в грубых расчетах? – продолжал настаивать Ушаков.
– В грубых расчетах выйдет примерно по три тысячи рублей с пайщика.
Проферансов недовольно сложил губы трубочкой, поднес их к носу, да так и застыл чуть не на минуту. А потом первым дал знать о своем согласии:
– Я вам к вечеру деньги завезу. Согласен, не надо терять времени, после сквитаемся.
– Я тоже думаю, что время дорого, – поддержал его Ушаков. – К вечеру ждите и моих денег.
Рябчиков было порывался предложить и свое участие, но, видно, схожими финансовыми возможностями не располагал, а потому так ничего и не сказал. Вместо этого заискивающе улыбнулся Ушакову, и, когда тот засобирался домой, немедленно отбыл вместе с ним.
– Поразительно, – изумился Сашка, когда оба землевладельца удалились. – Всякого можно было ожидать, я предполагал, что они еще начнут торговаться, требовать подтверждающие бумаги…
– Мы ведь с тобой не проходимцы какие-нибудь, чтобы с нас бумаги требовать, – засмеялся Балазин. – Видишь, у нас за все время никто даже никаких документов не спросил.
– Ты еще погоди, деньги-то пока не принесли…
– Принесут. Неужели сомневаешься?
***
Утром компаньоны встали необыкновенно рано, хотя вечером оба гуляли у Ушакова – по обыкновению он встречал их, а также господина Проферансова, со всем радушием. Состоявшуюся сделку обмыли с русским размахом. Впрочем, Сашка, памятуя о прошлой гулянке, старался пить как можно меньше, а вот новоявленным компаньонам, у которых душа пела, подливал со всей старательностью. Добился чего хотел – к вечеру ни один, ни другой лыка не вязали, и сегодня проспят в худшем случае до обеда, а в лучшем – так и до вечера.
– Ну? – с аппетитом поедая поданный завтрак, спросил Сашка.
– Считаю, перед отъездом нам надо навестить господина Долино-Ивановского.
– Зачем?
– Странный вопрос. Нам же все кругом рассказывают о некоем паровом плуге, приобретенным этим господином. Ты когда-нибудь видел, как выглядит паровой плуг? И я не видел. Но хочется ведь взглянуть, признавайся?
– А если серьезно?
– А если серьезно, то распорядок дня такой. Сейчас едем к нашему помещику, быстро уговариваем его стать пайщиком. Учитывая, что он падок на всякие диковинки вроде парового плуга, на это предприятие не мог не запасть. Если сам не предложит денег, то, во всяком случае, не будет долго сопротивляться, когда мы их потребуем. Потом заезжаем в гостиницу за вещами, трогательно прощаемся с компаньонами – они как раз к этому времени только будут приходить в себя, значит, соображаться им будет с трудом. Уверяем их, что следуем в Санкт-Петербург улаживать наши глиняные дела, а сами – домой.
– Может, лучше сразу домой, никого не предупредив?
– Ну вот еще. Ты что, не помнишь вид Долино-Ивановского, когда при нем разговор о дорогой глине затевался? Да он уже готов был предложить свою помощь, только наших друзей стеснялся. И потом – уехать, не попрощавшись, навлечь раньше времени на свою голову подозрения. А так день-другой, а то и неделю выиграем. Только не трепещи! Еще одно усилие – и на свободу! Станем с тобой зажиточными людьми.
***
К Долино-Ивановскому тряслись по ухабистой дороге почти час. Пока ехали, Сашка попробовал было затеять разговор с извозчиком, но тот либо характером был такой молчун, либо стеснялся московских гостей (а о личностях Балазина с Сашкой уж конечно давно знал весь город), все попытки вывести его на беседу закончились безрезультатно.
Господин Долино-Ивановский словно ожидал их появления – стоял перед особняком при полном параде – в пиджачной паре и белоснежной, только что открахмаленной рубашке.
– Вы всегда в таком виде по двору ходите? – изумился Балазин. – Местных кур прельщаете?
– Скорее, наседок, – не полез за словом в карман помещик. – Я, видите ли, человек холостой, могу позволить ухаживать за собой, а не за супругой. До обеда в этом буду ходить, а потом посплю, да и фрак надену. Кто мне запретит? Я – сам себе голова.
– Завидую вот такой мужской свободе, – с некоторым восхищением произнес Балазин. – Вы знаете, в этой необремененности семейной жизнью есть своя прелесть. Но только большинство особей мужского пола ее, увы, лишено.
– И напрасно. Настоящий мужчина, если будет желание, всегда сыщет себе в пару любую красавицу. Но только разве для этого мы родились – чтобы увиваться вокруг юбок, а потом еще забивать себе голову всякими пеленками, распашонками да детскими болезнями? Мужчина рожден для прогресса! Не было бы мужчин, не было бы никаких милых, упрощающих нашу жизнь изобретений. А не будь ребра Адамова, женщин, кстати, тоже не было бы. Мужчина – основа этой жизни.
– Совершенно с вами согласен. Мы, собственно, потому и прибыли, чтобы взглянуть на вашу чудодейственную самопашущую машину.
– Только за этим? – слегка помрачнел помещик.
– А что вы так испугались?
– Да нет, ничего. Прошу в дом, с дороги надо отдохнуть слегка, перекусить чем Бог послал.
Вскоре выяснились и причины внезапно налетевшего разочарования.
– Мужичье… – нехотя объяснил Долино-Ивановский. – Дорвались все-таки… Сунули к плугу свои любопытные носы, да что-то там поломали. Узнать бы кто сделал – как в старые времена плетьми бы на дворе засек! И суда б мне не было. Одни люди ночи не спят, выдумывают всевозможные аппараты для облегчения труда, а другие, выходит, исподтишка гадят… Мужичье – оно и есть мужичье. Хуже баб иногда.
– Не могу с вами спорить. Вы – ближе к земле, к истокам, если можно так сказать. А мы – люди городские, у нас все как-то, вы знаете, с церемониями заведено. В простоте уж ничего делать не принято… И это только при нашем круге общения. А представьте, что там в высшем свете творится…
– Можно подумать, вы в высшем свете и не бываете? – хитро улыбаясь, спросил Долино-Ивановский.
– Откуда? Мы еще и до чинов-то таких не дослужились…
– Ой ли, – по-прежнему со значением улыбался помещик. – А то я не знаю, кто вам задание на разработку в наших краях глины выдавал.
– И кто? – изумился Сашка.
– А он самый, – понизив голос, сообщил помещик, – Богом дарованный царь-государь. Вызвал к себе и приказал немедленно езжать в наши края и проводить здесь изыскания до того момента, пока не будет достигнут положительный результат. Кое-какие известия из столицы, как видите, и до здешних мест долетают. Это мне из Санкт-Петербурга один мой знакомый, приближенный ко двору, написал.
– Фамилия знакомого, случайно, не Рябчиков? – на лице Балазина не отразилось никаких эмоций, бушевавших в этот момент внутри. – Бывают же такие совпадения, у вас в столице есть знакомый по фамилии Рябчиков, а у нас в здешнем уезде. И с точно такой же фамилией. Причем, оба Рябчиковых болтают о том, о чем их не просят. А уж осведомленности их можно лишь позавидовать. Как вы только что говорили-то? Иные мужики хуже баб? Это точно.
– И вовсе не Рябчиков его фамилия, – Долино-Ивановский слегка смутился, что вот так, запросто, выболтал секрет, о котором его очень умоляли молчать.
– А какая же? – с невинным видом продолжал спрашивать Балазин.
– Лопухин. Тайный советник Лопухин. Вы, должно быть, его даже знаете, он, во всяком случае, мне ваши портреты в подробностях описал.
– Будете отвечать вашему тайному советнику, привет от нас передавайте, – Балазин изо всех сил продолжал удерживаться от улыбки. – Только не забудьте напомнить, что чиновников, и даже сановников, которые разглашают государственные тайны, ожидает очень строгое наказание. Очень.
– Да помилуйте. Какие ж разглашения, когда весь город только об этом и болтает. Сами же кому-то проговорились, на нас сваливаете. А если хотите знать, мы никаких посторонних в ваши дела не посвящали, осведомлены только лица, пользующиеся особым доверием и располагающие неограниченными возможностями. В этом можете не сомневаться. И потом, вы должны понимать, случившееся дело крайне любопытно для всех. Очень бы заманчиво в нем принять самое непосредственное участие, да разве эта парочка теперь уж допустит…
– Не только они ведь решают… – повернул разговор в нужное русло Сашка.
– Вы хотите сказать, что можете за меня похлопотать?
– А вам это было бы интересно?
– Честно признаться, да. Люблю новые, рискованные предприятия, где бы требовалась настоящая, мужская хватка, гибкий и предприимчивый ум. Как жаль, что эта глина разрабатывается не у меня! Я бы мог всей России показать, как можно с толком распорядиться пришедшим из-под земли сокровищем. Получить по наследству землю с драгоценными залежами – много ума не надо, а вот дальше-то требуется настоящая сметка, энергичное, а не затхлое, засиженное здешними мухами провинциальное мышление…
«Действительно, жаль, что мы узнали о тебе так поздно, а то бы не к этим двум болванам поехали, а сразу сюда», – подумалось Балазину. Вслух же сказал совсем другое:
– Риску-то как раз никакого. А вот предпринимательская жилка очень даже требуется, что скрывать. Мы, собственно, потому прежде, чем начинать усиленные работы, решили к вам заехать. Господа Ушаков и Проферансов, конечно, производят впечатление достаточно порядочных людей, однако есть опасения, что их коммерческие способности такое значительное дело могут не потянуть. А вот в вас, напротив, сразу видно мужскую хватку, сразу видно настоящего делового человека новой формации.
Долино-Ивановский даже как-то моментом распрямил плечи – это было заметно, слегка приподнял подбородок, и, медленно выговаривая слова, с важным видом произнес:
– Что ж, если вы просите, готов возглавить это предприятие… Прекрасно понимая ту меру ответственности, которую на себя принимаю. Всю свою нерастраченную энергию, весь свой пыл, знания и логическое мышление готов положить на алтарь нашего общего дела.
– Очень обяжете, – с чувством произнес Балазин. – Мы, сказать по правде, очень опасались, когда сюда ехали, что вы не решитесь. Не то что сомневались в вашей отваге без остатка отдавать себя подобным вот государственно значимым предприятиям, вовсе нет. Мы опасались, что вы вдруг не захотите ссориться с глубоко уважаемыми нами Проферансовым с Ушаковым. Даже отговорку для визита придумали – с этим вот плугом.
– Неужели вы могли подумать, что я найду силы отказать в просьбе о настоящем мужском союзе? – изумился, и даже едва не прослезился тот. – После таких слов, такого недоверия, даже не хочется предлагать вам остаться у меня здесь отобедать, а также отужинать. И тем не менее – предлагаю! В баньке вместе попаримся, у меня первая на всю округу баня! Веники уже готовят, я распорядился. Отхлещем так, что век будете помнить. Я, знаете, это дело слугам не доверяю, сам по спинкам, да и пониже спины веничком пройдусь… Да с парком, да рюмочка-другая после… Такое удовольствие… А уж как для нашего с вами здоровья это полезно…
– С радостью, но в другой раз, – дипломатично отказал Балазин. – Сейчас самая горячая пора, нельзя терять ни одного дня. Будет время для отдыха – обязательно нагрянем. И для баньки, и для всего остального… Ни от чего не откажемся… С превеликой радостью… Скрепим, так сказать, наш союз на вековечные времена.
– Подождите, – вдруг спохватился Сашка. – Нехорошо получается, как мы об этом сразу-то не подумали. Ведь оба наших пайщика уже по пять тысяч бумажками внесли. А если мы еще кого в нашу компанию введем, Ушаков с Проферансовым возмутятся, и будут в каком-то смысле правы. Они ж люди прижимистые, просто так и рубля никому не дадут. А тут, уж извините, скажут, не самого бедного в округе человека приняли, и за просто так. Решат, что мы с вас тайным образом деньги получили, и себе прикарманили… Нехорошо, когда между пайщиками подозрения.
– Вообще-то вы правы, – согласился помещик. – Но ведь я могу тоже внести свою долю.
Сашка с Балазиным нерешительно переглянулись. Наконец, Сашка ответил за двоих:
– Наверное, так будет лучше всего. Тем более, если уж совсем напрямоту, ваше пребывание на посту руководителя всего дела для нас крайне желательно. Ведь одно – доложить в столицу, что все обязанности по управлению возложены на какого-то Проферансова, и совсем другое – что за дело взялся один из самых уважаемых в уезде людей, дворянин…
Долино-Ивановский был крайне польщен всем без исключения услышанным, а потому с пятью тысячами расстался совершенно безболезненно, даже глазом не моргнув. Без обильного обеда, правда, не отпустил. Благодарный хозяин распорядился даже накормить терпеливо дожидавшегося извозчика, да еще и оплатил ему вместо Балазина объявленную таксу. Прощались шумно и долго. Сашка предупредил, что к обязанностям по управлению должно быть приступлено сразу же после оформления нужных бумаг. А бумаги они сей же час отправляются оформлять в Санкт-Петербург.
Обратная дорога шла веселей. Даже сытый извозчик оказался куда добрее и общительнее, чем с утра.
– Жаль, не удалось в деревню заехать, – пожаловался он. – У меня там брат живет, давно не виделись.
– Что же ты брата не навещаешь? – укорил его Сашка.
– Почему не навещаю-то? На прошлой неделе заезжал.
– А говоришь не виделись…
– Так его куда-то черти унесли… Подождал-подождал, да и поехал обратно. С женой-то вот только евойной и поговорил.
– Поговорил, и все? – лукаво улыбнулся Балазин.
– Как можно, ваше высокоблагородие… Брат ведь родной…
– Ну так что ж? Слышали мы про ваши здешние мужицкие нравы – как вы тут жен друг другу продаете.
– Так это в Сергиевке было…
– А говорят в Таболе.
– Кто говорит?
– Знающие люди говорят…
– Да не-е… Путают. В Сергиевке – точно.
– Послушай, а какая разница, где это было – в Сергиевке или в Таболе?
– Большая разница, ваше высокоблагородие. В Сергиевке – это одно, а Табол-то – он же совсем в другой стороне, – с непробиваемой логикой ответил извозчик.
– Коли уж ты все тут знаешь, может, слышал, что за история с покосом травы, о которой нам обещали, да не рассказали? – вдруг припомнил Сашка.
– Да какой в Москве интерес к нашим местным глупостям-то?
– А ты расскажи, мы сами рассудим, интересно это или нет.
– Что ж, и расскажу. Только чего здесь интересного, не пойму. Мне-то самому как раз братова жена – кума, значит, и рассказывала. Ну, делили тут в одной деревне траву – кому что косить. Поделили, все как обычно, выпили, конечно, потом.
– Крепко выпили-то? – лениво улыбаясь, поддержал разговор Балазин.
– Дак, как обычно и выпили…
– Крепко, то есть…
– Говорю же, как обычно, – слегка замялся извозчик. – На деревне без водки-то никак… А потом один мужик, Тимофей Болотов, приходит домой, пьяный, само собой, и узнает, что овинник его сестер косит наш волостной старшина. А он уже вроде как успел договориться с сестрой, что траву овинника будет косить он. Обиделся очень сильно. Взял косу и пошел с самозванцем воевать. Смотрит, тот действительно вовсю уже в овиннике орудует. Тимофей этот с кулаками на старшину набросился, да еще косой принялся размахивать – сейчас, говорит, на куски посеку!
– И что же, напугал?
– Да не, старшина этот не из пугливых оказался. Он что придумал – пошел к себе, и вытащил на божий свет приговор волостного суда, по которому Тимофею полагалось пять суток в «холодной» отсидеть.
– Это за что?
– Да уж никто не помнит. Приговору тому чуть ли не год был. Они с Тимофеем, видно, раньше по этому поводу как-то договорились, вот и не дали делу ход. А тут, когда обида нанесена, все и припомнилось… И вроде время уже к вечеру, а старшине этому тоже кровь-то в голову ударила… Он берет с собой урядника и понятых и идет к Тимофееву дому. А тот-то заперся изнутри, и никого не пускает. Ну, тут началось! Старшина с улицы кричит, чтобы ему немедленно двери отперли. Тимофей изнутри орет, что никого не пустит. А кто сунется, мол, тому топором голову-то и снесу… Старшина к понятым – ломайте, говорит, дверь. А те ни в какую. У нас, отвечают, головы-то не лишние. Сам ломай. Он к уряднику – а он то же самое говорит. Тогда решили его измором взять. Окружили дом-то, и ждут, когда он сам выйдет. Конечно, не молча стоят – через окошко-то продолжают переругиваться. Тимофей одно кричит, а старшина-то – другое. Урядник еще ему помогает, тоже покрикивает.
– Что же, так до утра и перекрикивались?
– Зачем до утра? Тимофей что-то зазевался, да из окошка-то чуть не до пояса вылез. Что-то важное, видать, хотел крикнуть. А они его подкараулили – схватили за руки, и давай из окна тянуть. Ну тут уж вообще – мат на всю деревню. Но только ни к одному, ни к другому в помощники никто не лезет. А наблюдателей полно кругом стоит.
– Ну и вытащили?
– Не-а. Тимофею на помощь дочь пришла. Пока они его за руки-то тянули, она дома стакан кипятку набрала, да как даст из него по тем, кто в отца вцепился. Им, конечно, уж не до Тимофея. Сей же час разбежались.
– Ну и чем закончилось?
– Да чем!? На другой день, как Тимофей совсем-то протрезвел, его все равно арестовали. А пока он в кутузке сидел, старшина весь овинник-то и выкосил.
– Действительно, выдающийся случай, – констатировал Балазин. – Просто, как я погляжу, редкий для ваших мест.
– Я же говорил, ваше высокоблагородие, что вам не понравится. Ну выпил мужик… Чего после водки-то не случается.
Подкатили к гостинице. Балазин с Сашкой не стали отпускать извозчика, а пошли расплатиться по счетам и собрать вещи.
– Может, все-таки тайком уедем? – предложил по дороге Сашка.
– Еще чего! Мы с этими людьми можно сказать породнились. Уж добрыми приятелями стали точно. А ты говоришь уехать, не попрощавшись. Не по-людски это. Чай, не на туманном Альбионе живем.
К счастью, и один и другой после вчерашнего действительно чувствовали себя неважнецки и сидели, поправляли головы. Свою компанию для проводов не навязывали, да и чего было расшаркиваться, если компаньоны обещали вернуться уже через неделю. Сашка с Балазиным выпили с ними по рюмочке, закусили на скорую руку, и все на том же извозчике помчались на станцию.
– А ты не хотел, – вполголоса посетовал по дороге Сашке Балазин. – Как видишь, ничего страшного не произошло. Зато память о себе оставили.
– Да уж… память… – ухмыльнулся тот.
– Какая ни есть, а память. Может, когда и выпьют за наше здоровье. Все-таки время, проведенное здесь, оказалось не худшим и в нашей жизни, и в их, как мне представляется, тоже.
– Это почему?
– Так ведь человек живет надеждами. А уж чего-чего, но надежд мы с тобой в их душах посеяли предостаточно. И потом, мы ведь с тобой не можем ручаться, что здешняя глина действительно не представляет особой ценности? А вдруг это окажется тот самый счастливый случай, когда благодаря стечению обстоятельств свершаются великие открытия? Будешь ты тогда не просто Сашка, а Колумб местного уезда. Хочешь быть Колумбом?
– Хочу домой. Надоело уже все.
– Домой и я хочу. К дорогой супруге. Никакого романа, на который я так надеялся, здесь, увы, не случилось, не запал я в сердце местным красавицам, никто из них не всплакнет на мой отъезд. Так что пора честь знать.
Однако на перроне Балазин вдруг спохватился.
– Слушай, а сколько мы здесь пробыли?
– Дней десять, што ли…
– Точно, десять. А помнишь, попутчик наш, господин Асланов, когда сказал планирует домой вернуться?
– Зачем тебе?
– Надо, раз спрашиваю.
– Через две недели.
– Точно. Значит, едем с тобой только две станции, а потом сходим.
– Что ты еще придумал? – недовольно заворчал Сашка. – Может, хватит?
– Ты ведь в штос играешь? А главный закон карточной игры помнишь? Если пошла хорошая карта, ни в коем случае не прекращай играть, пользуйся случаем. Если мы с тобой выиграли здесь, значит, возьмем банк и в другом месте. Надо только не бояться.
– Ну вы, господин Понель, даете. Когда прошлый раз я за тобой на перроне наблюдал, совсем не ожидал в будущем подобной прыти.
– А когда меня из-за тебя в участок загребли, я тоже не предполагал, что буду с тобой за одним столом сидеть и водку пить…
Как и решил Балазин, сошли через две станции. Он оставил Сашку ждать на перроне, а сам направился к ближайшему почтовому отделению. Зайдя внутрь, подал визитную карточку Асланова и попросил передать ее начальнику отделения. Через некоторое время его попросили пройти.
– Чем обязан? – хозяин кабинета с нескрываемым интересом изучал своего визитера. Впрочем, внешний вид некоего Асланова не располагал ни к каким подозрениям – это был элегантно, если не сказать щеголевато одетый господин, правда, с несколько заискивающим видом. О том, что на брюках визитера остались следы невычищенной глины с владений господина Ушакова, он разумеется знать не мог. А присматриваться, и искать пятна грязи на гостях у нас пока не принято. Очень скоро стало понятно, что этот самый Асланов стеснялся вовсе не пятен грязи.
– Видите ли, – слегка робея, сказал визитер, – я попал в некоторые… э-э-э… обстоятельства. Есть у меня недостаток – я очень доверчив. А тут ехал в поезде, и моими соседями были просто милейшие люди. Мы с ними с большой доверительностью болтали всю дорогу, и я даже думать не мог, кто на самом деле это такие. Один, знаете, в костюме чиновника Воронежской губернии (16), а другой при портфеле – как адвокат. Очень общительные люди, и располагают к доверию. Я и представить не мог, что случится подобное…
– Так что же произошло? – участливо спросил начальник почтового отделения, с сочувствием глядя на гостя, который, видно, действительно попал в неприятную ситуацию.
– Я не сказал? Они же меня и обчистили. До последней нитки обчистили. Вот, осталось только то, что на мне. Что-то сон сморил, а может, и подсыпали что, знаете, я слышал, преступники такую смесь «малинкой» называют, главное, и багажа своего лишился, и наличности, и документов. Пока спал, все мои карманы выпотрошили, негодяи, ничего не оставили. Вот только визитная карточка и есть – видно, она для них никакой ценности не представляет.
– Я, конечно, сочувствую вашему несчастью, но именно ко мне-то вы почему обратились? Почта – не благотворительная организация.
– Вы полагаете, я хочу у вас денег занять? Боже упаси, я человек честный, и не люблю быть кому-то обязан. Тем более, нездешний, неизвестно, когда в следующий раз в этих местах окажусь, так что при всем желании не смог бы вам долг вернуть. Вы все неверно поняли. Я только прошу, чтобы вы послали телеграмму в Ржев моему хозяину, чтобы он мне перевел телеграфом денег на дорогу и необходимые расходы.
– Сколько?
– Двести рублей.
– Даже не знаю, – замялся начальник станции. – Вообще-то не положено.
– Вы не думайте, я деньги получу, и немедленно с вами за телеграмму рассчитаюсь. Мне, право, неловко, обращаться к вам с такой просьбой, однако сами видите – нахожусь, можно сказать, в критическом положении, а кроме вас мне и обратиться за помощью не к кому. Вам ведь это не составит большого труда?
– Да за деньги-то я и не опасаюсь, – задумчиво произнес начальник станции, внимательно изучая визитную карточку. – А откуда я могу знать, что вы этот самый Асланов и есть?
– Так вы в телеграмме и приметы мои опишите. Чернявый, росту выше среднего, одет по венской моде…
– Таких, знаете ли, одетых по венской моде, у нас по железной дороге предостаточно ездит. Может, у вас какие-нибудь особые приметы имеются?
Визитер развел руками.
– Откуда? Я и в полицию-то ни разу не привлекался, представления не имею, какие такие бывают особые приметы.
– Сколько вы говорите? Двести рублей? Не много?
– Так ведь не только на дорогу прошу, торговые операции еще надо завершить, – с удовольствием пояснил Балазин.
– Ну хорошо, – вздохнул начальник. – Пошлю телеграмму, а там уже все от вашего хозяина будет зависеть – захочет ли он вам деньги перевести.
– Переведет, – уверенно заявил визитер. – Со мной уже раз так было. Помог, и слова не сказал. Потом, правда, часть денег все равно удержал, как будто я по своим, а не по его делам здесь катаюсь… Мне вот рассказывали, в одной гимназии так было. У некоей классной дамы прямо в стенах родного учебного заведения украли деньги – пятьдесят рублей…
Однако чиновник сделал повелительный жест рукой, призывая остановить рассказ.
– Вы подождите где-нибудь в другом месте, а потом приходите.
– Хорошо, хорошо, – закивал головой визитер. – Как скажете. Понимаю – вы человек занятой, у вас своих хлопот невпроворот. Я здесь буду, неподалеку. Все равно без документов никуда теперь не денусь.
– Можете пока в полицейский участок сходить, заявление написать.
– Да кто их теперь поймает? Уж след давно простыл. Мне, ротозею, наука, и только. Вот получу деньги – и домой.
На счастье Балазина настоящий Асланов домой вернуться не успел, его далекий хозяин откликнулся на беду, и вскоре на имя Асланова действительно было переведено телеграфом двести рублей. Визитер долго и старательно благодарил начальника почтового отделения за оказанную услугу, даже пытался заплатить за посланную телеграмму втрое больше положенного, но тот благородно отказался, а лже-Асланов не стал настаивать.
Довольный Балазин, насвистывая популярную песенку «Наливай, брат, наливай», дошел до станции, рассказал обо всем происшедшем Сашке, и первым проходящим поездом приятели поехали дальше.
***
Тем временем работы по добыче драгоценной глины велись полным ходом. Правда, учитывая, что после дружеской попойки целый день оказался потерян, второй вагон снарядили лишь к следующему вечеру. А вскоре было получено тревожное известие: драгоценную глину никто не хочет выкупать.
– То есть как это не хочет? – не понял господин Проферансов. – Видно, что-то не так объясняют, и послал телеграмму, в которой предлагал действовать настойчивей.
Однако и это не возымело действия. Обратились в конце концов на цементный завод в Подольск, но там за весь вагон давали лишь восемьдесят рублей, да и то без особой охоты.
– То есть как восемьдесят? – теперь уже и Ушаков пришел в недоумение. – Ведь за точно такой же всего неделю назад нам выплатили в двадцать раз больше.
– Нам ли? – неожиданно посетило озарение его несостоявшегося компаньона. – Сдается мне, что сами они у себя и купили.
– Ты хочешь сказать, они оба обманщики?
– А ты этого еще не понял?
– Их же государь император к нам сюда послал…
Проферансов хмыкнул.
– Мы ведь сдружились…
– Ну-ну… Друзья. Вот я с тебя-то, как с их первого друга, свои денежки назад и потребую.
– Как же так можно… – совсем впал в уныние Ушаков. – Трефа надо выписывать. Он найдет.
– Да тут целая рота полиции их уже не сыщет. Россия большая…
– А Треф найдет, – с несгибаемой уверенностью в голосе сказал Ушаков. – Сейчас пойдем в участок, и попросим, чтобы сюда немедленно выписали Трефа и господина Дмитриева (17).
– Иди, если народ хочешь посмешить. Им больше делать нечего, как в нашу Тьмутаракань ездить. Треф за крупными жуликами охотится, а такие дураки, как мы с тобой, ему не нужны…
Единственное, что как-то подняло настроение обоих – момент, когда с огнем во взоре приехал возглавить работы сам Долино-Ивановский. И долго не мог понять, над чем смеется эта парочка с глиняного Клондайка. Особенно порадовало то обстоятельство, что с помещика аферисты выманили пять тысяч рублей. Они-то отделались тремя, да еще что-то осталось после продажи первого вагона с драгоценной глиной.
Глава 12
Зоя пришла совершенно взволнованная. Увидев, что на подруге лица нет, Ольга быстро схватила ее за руку, и, даже не дав толком поздороваться с домашними, утащила к себе в комнату.
– Выкладывай, что произошло, – сразу же набросилась она с расспросами.
– Даже и не знаю, как сказать.
– Тогда можешь и не говорить. Я сама скажу. Петя оказался коварным изменщиком, и они с Варей уже расстались. Она страшно переживает, а ты вместе с ней.
– Откуда знаешь? – с удивлением посмотрела на подругу Зоя.
– Не надо быть сыщиком, чтобы догадаться. Какие у тебя еще могут быть причины для страшных переживаний?
– Ну, знаешь, только ты, что ли, умеешь страдать? А другим это не дано?
– Я разве об этом говорила? Наоборот. Что ты обижаешься? У нас же все вместе, как и договаривались. И любим вместе, и страдаем вместе. С Володей, если помнишь, я познакомилась, а гуляли с ним втроем, между прочим.
– Где он только теперь, твой Володя? Его помощь сейчас бы очень пригодилась.
– Да что случилось?
– Понимаешь, Петечка варварин оказался большим трепачом. И про то, как они… целовались… знают все его приятели.
– И пусть знают! Пусть завидуют!
– Было бы чему завидовать. А если эти разговоры дойдут до родителей, или еще хуже – до гимназии…
– А я предупреждала! Помнишь?
– Теперь-то чего об этом вспоминать?
– Что Варя?
– Плачет, и на улицу не выходит. Стыдится.
– Нельзя ведь всю жизнь дома просидеть. Подумаешь, приятели…
– Да она вовсе и не по этому поводу. Вернее, по этому тоже, но и еще по одному.
– Давай-давай, говори. Ну что ты как Володя, каждое слово будто под пытками из тебя вытаскиваю. Вот вы действительно с ним два сапога пара будете.
– Она переживает из-за того, что любовь на самом деле оказалась вовсе не такой, о которой сочиняют стихи. Не возвышенной и романтичной, а грязной и подлой. Потому что Петечка этот – подлый обманщик.
У Зои у самой в этот момент слезы на глаза навернулись.
– Погоди, ты-то еще что ревешь?
– Она мне сестра, между прочим. Родной человек… А ты говоришь – что ревешь.
– Думаешь, если вы с ней вместе плакать станете, вам лучше будет?
– Думаю, да.
– А мне кажется, тебе, как старшей сестре, надо просто взять себя в руки, и отчитать ее как следует. Чтобы знала в другой раз.
– Тебе легко говорить. Ты сама – младшая сестра. Вокруг тебя все тут сюсюкают…
– Вот потому и говорю, что знаю. И никто вокруг меня не сюсюкает, не сочиняй.
– Сюсюкают, я видела…
– Говорю же, не сочиняй…
В конце концов они поссорились. Ольга демонстративно поджала губы, обидевшись, что на нее наговаривают невесть что, а Зоя, едва сдерживая слезы, побежала домой. Правда, через два дня, случайно встретившись на улице, оказалось, что старых обид как не бывало. Они весело обменялись новостями, вот только на вопросы о Варе Зоя не захотела подробно отвечать. Сказала только, что она по-прежнему сидит дома, переживает.
– Да будет уже убиваться-то…
– Тебе легко говорить… Тебя не бросали и не обманывали…
– Ну да, конечно! Сначала бросил, пропал неизвестно куда, а потом, получается, обманул, раз ничего не сказал о своем отъезде. Мы ему только для забавы оказались нужны.
Зоя согласно вздохнула.
– Слушай, а давай завтра все вместе в синематограф пойдем? – вдруг загорелась Ольга.
– Завтра? В синематограф?
– Ну да. По-моему, прекрасная идея. И мы с тобой давно уже толком не разговаривали, и Варю твою развлечем. Представляешь, у нас все-таки будут идти «Ключи счастья», составленные по роману Вербицкой. (18) Их сначала не разрешили к демонстрации в наших синематографах, а потом все-таки разрешили, но не сообразили сразу, как в других городах, запретить гимназисткам вход на эту картину. Слышала, в каком-то городе одну девушку даже из гимназии исключили за то, что она все-таки проникла на сеанс? (19)
– Поделом! – подхватила Зоя. – Будет лучше маскироваться. А вообще интересно выходит – «Санина» читать можно, потому что это мужское чтение, а «Ключи счастья» – нельзя! Слушай, а вдруг она не захочет?
– Варя?
– Ну да.
– На «Ключи счастья»? Никогда не поверю. И кто среди вас старший, в конце концов? Не захочет, ты ее силком утащишь. А я помогу.
– Ее утащишь… Уже все лицо красное от бесконечного рева. Жалко ее, не представляешь как.
– Ну так тем более надо выбираться из дому. Ну что? Во сколько за вами зайти?
– А где идет? В «Нови» или «Полюсе»?
– В «Нови».
– Тогда совсем рядом. Давай в шесть или четверть седьмого. Пока соберемся, как раз к началу должны успеть…
***
Ольга была очень довольна своим предложением сходить всем вместе посмотреть картину. Тем более, за последний месяц они с Зоей действительно все время виделись как-то мельком, если не считать того вечера, когда поссорились из-за пустяка. Ольга была уверена, что из-за пустяка. Ну что, в самом деле, за причина – младшая сестра ревет как дура, а старшая потакает, не только не может ее успокоить, и даже вроде как сама с ней сидит ревет вечерами вместо того, чтобы цыкнуть как следует.
К совместному походу в синематограф она стала собираться едва ли не с обеда. Сначала решала, что надеть, и что наденут ее подруги – чтобы не выглядеть как двое из ларца – одинаковых с лица. Потом вдруг вспомнила, что неплохо было бы как следует перекусить перед уходом, потом все крутилась перед зеркалом… В общем, когда спохватилась, поняла, что опаздывает. Надела, что подвернулось под руку, и побежала.
Ее даже не встревожило то обстоятельство, что никто не встретил, когда она вошла в дом.
– Вот копухи, – подумала Ольга, и поднялась наверх, к комнате, в которой жили сестры.
Дверь оказалась закрыта. Ольга еще раз подергала за ручку, чтобы убедиться в этом. Действительно дверь была заперта, причем, изнутри. «Странно», – успела подумать она, прежде, чем расслышала из-за двери стоны.
– А ну открывайте, – прокричала она Зое, и как можно сильнее заколотила в дверь. Как следует заволноваться еще не успела, просто было странно все. И то, что не встретили, и то, что дверь заперта. И стоны эти…
– Открывайте же немедленно! – еще раз закричала она, продолжая колотить в дверь. – Будет дурака валять!
– Оля? – послышался тихий вскрик из-за двери…
– Да я! Я!
– Ломайте двери, мы застрелились…
– То есть как застрелились? – онемела Ольга, еще не в силах поверить, что это не шутка, а все на самом деле…
В это время снизу поднялся растревоженный швейцар, который заслышал шум и заподозрил неладное. Увидев Ольгу, его опасения только усилились.
– Они… там… застрелились… – только и смогла растерянным голосом выдавить из себя Ольга.
Швейцар – высокий плечистый мужчина, она никак не могла запомнить, как его зовут – тоже с силой постучал в дверь, а потом побежал вниз, за топором. Пока его не было, Ольга продолжала без конца трясти дверь, в надежде, что она в конце концов распахнется – однако в ответ из комнаты раздавались лишь редкие стоны. Вскоре прибежал швейцар с топором, и принялся взламывать дверь. В это время наконец дали о себе знать по ту сторону двери.
– Подождите, сейчас отопру…
– Это Варя, – шепнула Ольга швейцару.
Дверь открылась не сразу. Действительно, прямо в проеме стояла Варя, которая успела окинуть взглядом тех, кто ломился им на помощь, и свалилась на пол, потеряв сознание. Ольга осторожно заглянула в комнату, и окончательно пришла в ужас – на кровати вся окровавленная лежала Зоя. Она опустила глаза вниз, и увидела, что и белоснежное платье Вари тоже все заляпано отвратительными красными пятнами.
«Они действительно застрелились», – наконец с ужасом осознала Ольга. И так и замерла на пороге, не в силах решиться войти в комнату. Слава Богу, рядом стоял швейцар с труднозапоминающимся именем, который действовал решительно и четко – как и положено бывшему унтер-офицеру. Он сделал несколько шагов внутрь и огляделся, решая, что предпринять. Потом посмотрел на Ольгу:
– Что стоишь, как статуя?! Помогай!
С Ольги словно пелена спала, слезы, уже наворачивавшиеся на глаза, куда-то исчезли, и она бросилась к лежавшей у ее ног Варе. Бережно приподняла ее голову, и стала вглядываться в лицо, надеясь, что умирающая что-то скажет перед смертью. А еще лучше вдруг вскочит, рассмеется, и сообщит, что это был всего лишь розыгрыш. Но та лишь глядела на нее затуманенным взглядом.
– А как помогать? – совершенно растерянно посмотрела Ольга на швейцара. Она даже не представляла, что положено делать в таких ситуациях.
– Я сейчас, – кинул на ходу тот, и побежал к телефону – вызывать карету «скорой помощи».
Дальнейшее Ольга помнила смутно. Вскоре в доме возник сущий переполох. Ее отстранили, и усадили на диван. Откуда-то набежали люди, вовсю старались привести сестер в чувство фельдшер со «скорой помощи» и еще какие-то примчавшиеся по вызову доктора, впрыскивали раненым внутрь камфору и делали перевязки, а потом увезли и Зою, и Варю в земскую больницу. Еще она слышала, правда, где-то далеко-далеко, словно в другом мире эта беседа проходила, как один из прибывших по вызову фельдшеров докладывал агенту сыскной полиции.
– У обеих девушек сквозные раны чуть ниже груди, в области желудка. Пули прошли навылет – пронзили не только их тела, но и постель, ковер и впились в пол, – рассказывал он.
– Стреляли, очевидно, приставив дуло револьвера вплотную к телу, – сказал в ответ сыскной полицейский. – Вот только непонятно, сами ли они в себя стреляли, или помогали друг другу, скорее всего сами, ну да не в этом суть… Револьвер системы браунинг, кстати, валялся тут же, на полу. И рядом с ним пустые гильзы. Картина, в общем-то, ясная. Неясны пока только причины самоубийства.
– Может, это произошло случайно? Выкрали у родителей револьвер, начитались какой-нибудь белиберды, вот и пальнули друг в друга в горячке? Такое теперь, увы, тоже случается. Я уж навидался…
– Да нет. Они готовились к тому, что сегодня совершили, загодя.
– Откуда вы это взяли?
– А вот, здесь, на столике, лежала предсмертная записка. «Наша фотография у Вакуленко. Милая мамочка. Простите, мамочка, прощайте. Револьвер В.П. Витя, простите», – зачитал вслух полицейский. – Понимаете? Прежде, чем застрелиться, сходили к Вакуленко, и сделали у него свой фотографический портрет – на память родителям. Заботливые девочки… – с какой-то горечью добавил он.
– Надо же какая расчетливость…
– Но перед тем, как выстрелить, изрядно волновались… Видите, записка написана неровным почерком, я бы сказал нервным. И сам стиль изложения – телеграфный. Предложения короткие, некоторые даже из двух слов. Видно, та, которая писала, пребывала в большом смятении духа. Что, впрочем, немудрено... Готовилась уже проститься с этим светом… Так торопились, что сил и времени лишь на эти несколько строчек и осталось.
– Не совсем понимаю, – вдруг сказал фельдшер. – Как же так? Сами говорите – готовились, на портрет пошли снялись, то есть знали, что их ждет… И тут вдруг этот телеграфный стиль…
На какое-то время воцарилась тишина. Или это еще не пришедшей в себя Ольге показалось, что мир провалился в тишину?
«Убили! – осенила вдруг ее страшная догадка. – Кто? Неужели он? Больше некому, у нас других знакомых, способных на такое, нет… А он, наверное, может…»
– Так готовиться к смерти и умирать – это не одно и то же, – бесстрастным голосом пошел отвечать полицейский. – Они же девочки, дети еще… Думали, наверное, что все понарошку, поиграются, а там их приготовления попадутся на глаза брату или родителям, и все на этом закончится. А когда дошло до дела, самообладание изменило. Может, и струсили бы, будь поодиночке, а друг перед другом, небось, стыдно стало. Волновались… Мы бы с вами, наверное, тоже волновались, если бы знали точно, что вот сейчас, через пять минут нас не станет, и ничего больше мы на этом свете не увидим. Смерть – для каждого человека испытание… Они вот его прошли, но лучше было бы наоборот…
– Скажите, – наконец, открыв глаза и посмотрев на мирно беседовавших полицейского и фельдшера, подала голос Ольга, – если бы я пришла чуть раньше, могло быть так, что они… что вот этого… что ничего бы не было?
– Если разбирать чисто гипотетически, ответ, безусловно, будет положительным. Редкий случай, чтобы кто-то из неудавшихся застигнутых врасплох самоубийц покушался на свою жизнь во второй раз. Это уж надо слишком сильно себя не любить. Однако вы себя, барышня, не казните. Зная хрупкие нравы нынешней молодежи, легко могу предположить, что вы дали бы себя уговорить, и сейчас пребывали бы в их компании. А пришли бы совсем рано, так они все задуманное отложили на потом, и все равно совершили… Тут уж – чему быть, тому не миновать.
– Вы так думаете? – Ольга никак не могла поверить, что ее лучшей подруги Зои уже никогда не будет на свете, что она больше не улыбнется ей своей обаятельной улыбкой, что они никогда больше не сговорятся пойти вместе гулять или в синематограф, никогда ее не увидит больше Володя, никогда… никогда… никогда… Что за слово такое ненавистное – никогда!!?
– Увы. Скажите, а вы не знаете, что это за таинственный В.П.? В., как я понимаю, имя?
– Витя, там же сказано.
– А П.?
– Это сосед. Он живет здесь через дом.
– Что же, он торгует оружием, или обычный экспроприатор?
– Почему вы так решили?
– Из последней записки. Ваши подруги пишут, что револьвер, из которого они в себя стреляли, принадлежит этому самому В.П.
– Он гимназист, и, конечно, не торгует оружием. Но револьвер у него действительно имеется... Имелся… Может, Зоя попросила на время, и он отдал?
– Так вот запросто? Попросила, и он отдал? И даже не поинтересовался, для какой надобности?
– Что вы меня допрашиваете? Идите к этому Вите, у него и узнавайте.
– Я прошу прощения, но вы ведь сами понимаете, что произошло, и почему я задаю вам эти вопросы.
– Извините, – потупилась Ольга. – Просто мне тяжело сейчас говорить…
Вскоре привели соседа Витю. В комнате из посторонних оставалась одна Ольга, которая никак не могла набраться мужества, и куда-то пойти. Ноги совсем отказывались ей служить. Все остальные домочадцы были вместе с Зоей и Варей в больнице, и отчаянно верили, что кого-то из сестер еще можно спасти. Полицейский хотел было попросить Ольгу выйти на время беседы с Витей, но, посмотрев на нее, махнул рукой. В конце концов, никакого секрета уже нет. Назавтра об этом происшествии будет гудеть весь город.
– Молодой человек, это ваше оружие? – строгим голосом спросил полицейский, указывая на лежащий на столе браунинг.
– Мой, – почти тут же согласился Витя, окинув оружие взглядом.
– Вы так запросто его узнали, даже не взяв в руки?
– Просто я предполагаю, что этот револьвер у меня украл кто-то из сестер, а скорее всего Варя.
– Поясните.
– Вчера вечером они пригласили меня в гости.
– Кто именно?
– Зоя Ильинская.
– С каким поводом?
– Просто пригласила. Спросила, почему я давно у них не был, а потом предложила – пойдем к нам чай пить.
– А до этого часто бывало так, что во время встречи на улице вас тут же кто-то из сестер Ильинских зазывал на чай?
– Да нет, такое в первый раз, – слегка подумав, сказал Витя.
– Но вам не показалось такое приглашение подозрительным?
– Понимаете, я ведь бывал уже у них в гостях, и вообще – мало ли по какой причине тебя приглашают такие очаровательные барышни, а они, – Витя хотел сказать «были», но тут же проглотил это слово… – очень очаровательные.
– И вы, не задумываясь, пошли?
– Почему я должен был отказываться? Я ведь не знал, что они приглашают меня только для того, чтобы выкрасть револьвер.
– Вчера вечером? Не может быть, – ахнула Ольга. – Мы ведь днем виделись с Зоей, и она согласилась пойти в синематограф. Я ее звала на «Ключи счастья». Она сказала, что и Варю с собой возьмет, я даже специально об этом просила, чтобы с Варей... То есть мы договорились, что втроем пойдем, – сбивчиво пошла пояснять она. – Как же после этого Зоя могла сговариваться красть револьвер для того, чтобы стреляться?
– Как видите могла, – сухо прокомментировал сыскной агент. – Я попрошу вас, барышня, не мешать дознанию, а то и вправду будете сидеть одна в другой комнате.
Ольга обиженно замолчала.
– Откуда они могли знать, что вы придете в гости с револьвером? Вас об этом просили специально? – продолжил расспросы полицейский.
– Да нет. Я всегда с ним хожу. И Зоя об этом знала.
Вошла горничная, которая ездила в больницу вместе со всеми. Глаза ее были красные от слез.
– Варя умерла, – сообщила она. – Нет больше Вари.
И заплакала.
У Ольги тоже слезы горохом покатились из глаз.
– С улыбкой умирала, – сев на диван рядом с ней, продолжала рассказывать женщина, почитай, чуть не всю жизнь работавшая в этом доме, и помнившая сестер еще с младенчества. – Все говорила матери, что ей хорошо. Та ее целует, а она улыбается. Говорит, ни о чем не жалею…
– Как же это «не жалею»?.. – даже не прошептала, а выдохнула Ольга…
– Вот так. Не жалею, и все, – всхлипнула горничная. Потом обняла Ольгу, и она почувствовала, как горячие слезы закапали прямо на шею. Они были действительно горячие, нестерпимо обжигающие, от этих капель хотелось разреветься в голос, но Ольга почему-то решила крепиться…
– А Зоя? – наконец задала она самый страшный вопрос.
– Пока держится. Доктора говорят, много крови потеряла.
– И что же, она… – Ольга с трудом подбирала слова, – …может остаться с нами?
– Как Господь решит. Доктора не теряют надежды…
– Мы ведь с ней только-только окончили курс гимназии… – непонимающе пошла рассказывать Ольга – то ли и без того знавшей обо всем горничной, то ли полицейскому, по-прежнему сидевшему за столом и пытавшимся что-то выведать у Вити. – Она с золотой медалью окончила. Все говорили – такая умница… И вдруг… это…
– Вы бы, барышня, не сидели здесь-то, а ехали в больницу, поддержали подругу вашу. Может, и вправду, Господь не захочет ее душу забирать. Поживет еще на радость-то родителям. Уж как они гордились ей, как рассказывали знакомым о ее успехах…
Горничная опять заплакала.
– Да-да, – спохватилась Ольга, и немедленно вскочила с дивана. – Конечно, я поеду к ней.
Полицейский же продолжил свой допрос.
– Значит, вы утверждаете, что всегда ходите с оружием. Почему?
Витя лишь пожал плечами.
– Все ходят. А я что?
– И каким же образом, как вы предполагаете, было похищено у вас оружие?
– Они пригласили меня наверх. Мы сидели, пили чай, обменивались шутками, знакомых обсуждали… Я спрашивал Зою, что она теперь предполагает делать. Еще пошутил – не хочет ли она, мол, за меня замуж выйти. А она сказала, что у нее уже есть жених.
– Жених? – встрепенулся полицейский.
– Думаю, это она просто придумала специально – на мой вопрос.
– Вы не заметили ничего странного в их поведении?
– Да нет, как обычно. Разве что теперь думаю, будто они были как-то особенно оживлены, необычно эмоциональны. Но в тот момент мне не показалось это странным.
– Хорошо, дальше.
– А дальше, я помню, Варя на какое-то время выходила. По всей видимости, она спустилась вниз, и вытащила револьвер из кармана куртки, висевшей в передней.
– Что же, вы, когда одевались, не заметили, что в кармане нет привычной тяжести от оружия?
– Если честно, то не заметил. Я вообще иногда забываю о том, что он у меня есть. Был.
– То есть револьвер вам нужен лишь для того, чтобы пофорсить перед приятелями и барышнями? Выходит, добились своего. Некоторые знакомые барышни навечно теперь вам признательны.
– Откуда я мог знать? – потупил глаза Витя. – Я и не стрелял-то из него ни разу.
– В кого?
– Ни в кого не стрелял. Вообще даже ни разу не целился. Он просто был, и все, – Витя и сам понимал, что никаким его оправданиям веры нет. Он и сам своим словам сейчас верил с трудом.
– Да они давно хотели оружие-то заиметь, – встряла в разговор прибиравшаяся в комнате горничная.
– У вас есть какие-то дополнительные сведения? – тут же среагировал на ее неожиданное признание полицейский.
– Не знаю, сведения это или еще что, но только я с неделю назад слышала, как Варя просила револьвер у жены своего старшего брата, они как раз к нам в гости приходили.
– И что она ответила?
– Что она могла ответить? Отказала, конечно. Сказала, зачем тебе это нужно? Еще сказала, что молодым девушкам нельзя давать оружие.
– А брат-то ее, террорист, что ли, знаменитый?
– С чего вы взяли? – опешила горничная.
– Ну как же? Если даже его жена ходит с оружием…
– Нашли время шутки-то шутить… Я с вами серьезно…
***
Когда Ольга примчалась в больницу, Зоя еще была жива. Правда, к ней не пускали – говорили, что нельзя.
– Слишком много крови потеряла, – вполголоса сообщила братова жена то, что Ольге и так было известно. – Очень сильное кровотечение было, еле остановили.
– А что сейчас? – прошептала в ответ Ольга. Вообще говорить в голос в этот момент казалось чем-то кощунственным, и более-менее спокойно можно было общаться лишь шепотом.
– Сейчас спит.
– А она?.. – не договорила Ольга вопрос…
Ее собеседница только пожала плечами:
– Мы все на это очень надеемся.
Утро и день прошли в мучительных ожиданиях. Зое становилось то лучше, то хуже… А может, это они – родственники и друзья, толпившиеся в больнице – сами за нее додумывали, очень хотелось хоть каких-то ободряющих новостей. Никого, кроме родителей, к Зое по-прежнему не пускали.
– Она все равно без сознания, вас не слышит, – отбивался средних лет доктор от Ольги. – Только лишнее беспокойство. А ей сейчас тишина требуется…
К вечеру со всеми надеждами было покончено. Зоя умерла.
***
О трагедии, происшедшей в семье известной в городе содержательницы кафе-ресторана, писали все газеты. Пронырливые газетчики воссоздали все приготовления сестер к смерти, которые Ольга не могла читать без слез. Знакомясь с написанным, она узнавала многие подробности того, что они с Зоей обсуждали в казалось бы досужих разговорах, о чем писали друг другу записочки. Вообще-то когда они говорили вдвоем о своей будущей смерти, то всегда соглашались на том, что Зоя обвенчается со Смертью непременно вместе с Ольгой, или Ольга вместе с Зоей – раз уж они такие подруги. И Ольга действительно была всегда уверена, что если она или Зоя решит расстаться с жизнью, то непременно позовет с собой. А вот не позвала… Вышло так, что все их старые уговоры нарушены. Она, Ольга, жива, а нет теперь ни Зои, ни Вари.
Ольга с абсолютным душевным равнодушием прочитала размышления очередного умника, который разразился на смерть дорогих ей людей целым газетным подвалом:
«Чтобы лучше понять психологию этих юных самоубийц, я позволю себе провести здесь одну маленькую параллель, – писал он. – Я вспоминаю еще одну смерть... еще одну драму. Она разыгралась не у нас, а на юге. Вернувшись с концерта знаменитого скрипача Кубелика, застрелился один реалист пятого класса — Борский. Он оставил записку, которая гласила: «Я познал сегодня лучшее, прекрасное на земле и наряду с ним самое пошлое и грязное. Я познал все и услышал и «черных ангелов полет» и «гад морских подземный ход», и право же, мне стало скучно на этом маленьком земном шаре, где так много прекрасного. Сегодня растворится в бесконечности то маленькое химическое соединение атомов, которое я представляю, а завтра... завтра все забудут о существовании человека, имя которого NN. Я покидаю всех вас и вашу чересчур осторожную любовь и чересчур маленькую человечность. Мне холодно у вас, у меня озябло сердце, а вы, вместо теплой ласки, даете мне свою корректность. Прощайте, не поминайте лихом бедного юношу с озябшим, с окоченевшим сердцем». В этом крике экзальтированного юноши – крике, вырвавшемся из окоченевшего сердца за несколько минут до смерти, – вылилась вся трагедия современной молодежи», – заключал репортер.
– Действительно, стало холодно, – отчасти согласилась с ним Ольга.
Она еще полистала газету и с некоторым удовлетворением ознакомилась с сообщением проведенного судебно-медицинского следствия – оно утверждало со всей уверенностью – все слухи о том, что какой-то негодяй соблазнил обоих сестер, и даже изнасиловал их – клевета и гнусная ложь.
– Значит, сочиняла Варя про свои отношения с этим Петечкой, – отметила она про себя.
Потом Ольга стала представлять картину, как они готовились уйти из жизни.
Заранее купили побольше белых цветов и украсили ими комнату. Они с Зоей всегда, когда говорили о смерти, переходили на белые цветы.
Потом одели белые платья, распустили волосы… Зоя, как старшая, подошла к Варе первой и поцеловала ее. Потом поцеловала сестру Варя. Наступил роковой момент.
Пишут, что Зоя первой легла на постель и взяла в руки револьвер. Ну да, конечно, старшая сестра во всем должна подавать пример. Хотя откуда об этом могут знать репортеры, они что, при всем присутствовали? Неизвестно, сколько времени прошло, прежде чем ее лучшая подруга, какой теперь у нее никогда уже не будет, решилась нажать на спусковой крючок. Может, сделала это сразу, а может, успела прочитать молитву или вспомнить родных, ее, Ольгу…
«И правда, о чем она в этот момент думала? – вдруг озадачилась Ольга. – О чем вообще в этот момент можно думать? Почему-то именно это – о чем вспомнить перед Смертью мы с ней никогда не обсуждали. А с другой стороны зачем было это обсуждать, если и так ясно, что в последние свои минуты они думали бы друг о друге…
Ольга пошла представлять, о чем можно размышлять в свои последние мгновения. Наверное, о том, как красиво и по-взрослому они уходят из этого мира, становясь сестрами Смерти. Белые платья, белые цветы...
В конце концов, Зоя решилась, и нажала на спусковой крючок... Прогремел выстрел. Нет, она не думала, и не робела, пусть все они не наговаривают. Зоя была мужественным человеком, и все задуманное наверняка совершила сразу. Хотя и спешить им было некуда. Специально выбрали момент, когда никого в доме не будет, и звука выстрела не слышно. Но только Зоя произвела выстрел так неловко, что не смогла умереть сразу, и промучилась до следующего вечера.
Следом, стоя посреди комнаты, выстрелила в себя Варя.
Ольга никак не могла представить эту картину – как в комнате лежат две молодых девушки в заляпанных кровью белых платьях, и пытаются умереть, Смерть все никак не хочет их забирать, но и Жизни они уже не нужны…
«Почему я не пришла хотя бы чуть-чуть пораньше…» – в неизвестно какой раз начинает укорять она себя, слезы опять наворачиваются на глаза, и она плачет, плачет, плачет…
***
На похороны сестер Ильинских пришло очень много народа – и тех, кто их знал, и тех, кто не знал. Людям хотелось проститься с молодыми, красивыми и умными молодыми девушками, которые вот так запросто, одним движением пальца лишили жизни себя и принесли столько горя своим враз постаревшим родителям.
Могилы девушек – так, как когда-то мечталось Зое и Ольге, утопили в белых, одуряющее пахучих цветах. Но только сестры этого уже не увидели…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
Дома Балазин нашел записку:
«Сколько можно тебя ждать? Я на дачах. Ольга тоже с нами. Приезжай».
– При чем здесь Ольга? – удивился он, еще не знавший всех последних городских новостей. – С кем ей еще быть?
В горячке Балазин чуть было не помчался на дачи сию же минуту, однако вовремя себя остановил. Чего, правда, спешить, если к его появлению одинаково отнесутся что сегодня, что завтра. А пока можно воспользоваться неожиданно возникшей свободой.
«Сашку, что ли, пойти найти?» – лениво подумал Балазин, а потом с некоторым раздражением пришел к выводу, что как раз сейчас-то он видеть его не хочет. Успел устать от его компании за минувшие две недели. Да и вообще – тоже еще приятель… Лет на десять моложе, совсем недавно безусым пацаном был, а уже то и дело норовит поучать… Связался черт с младенцем. Хотя, если по правде, других друзей у Балазина не было. Так – в основном те, кого можно скорее назвать собутыльниками. Он и за Анну-то держался еще потому, что это был единственный человек, искренне к нему привязанный, да и он к ней тоже.
«Или все-таки Сашку пойти поискать, надо же все-таки успешное окончание нашего дела отметить?» – принялся размышлять Балазин, однако после некоторой заминки пришел к выводу, что погулять со своими новыми приятелями он еще успеет. А пока можно просто довериться случаю – пусть вечер пройдет так, как суждено.
«Не пропаду», – уверил себя Балазин, и вышел на улицу.
Чтобы как-то оправдать свое нежелание немедленно ехать на дачи свидеться с Анной и ее многочисленным семейством, он решил сделать жене подарок, и отправился на Посольскую улицу, в торговые лавки. Даже не стал брать извозчика или дожидаться вагона конки – до Посольской от их дома неспешного шагу и было-то минут тридцать, не более. К тому же чудесный нежаркий день располагал именно к прогулке. Хорошая погода стояла давно, даже не было особой надобности смотреть под ноги, чтобы не утонуть в луже. Ведь если возле их дома на тротуаре еще лежали мостки – деревянные доски, то для того, чтобы выйти к главной улице города – Московской – надо было довольно приличное расстояние пройти по обычной, утоптанной поколениями пешеходов земляной дорожке. В сухую погоду, как сейчас, это было даже приятно, а вот в дожди, и тем более осенью, здесь постоянно стояли лужи. С ними иногда пытались бороться – засыпали ямы дробленым камнем, даже кто-то из доброхотов по собственной инициативе уложил небольшие участки булыжником, но все было бесполезно. Грязь, сколько ни сопротивлялись ее напору, неизменно побеждала. Поэтому в ненастье все шли по мощеной проезжей части, прижимаясь к обочине, едва заслышав за спиной страшный грохот, издаваемый колесами экипажа или телеги.
Балазин неожиданно спохватился, что время уже начало второго, и он придет слишком рано, когда большинство лавок еще будет закрыто для обеда. В горячке он чуть было не свернул, чтобы самому пообедать, в первый попавшийся трактир, однако тут же вспомнил, что по крайней мере в ближайшее время совершенно не стеснен в средствах, и может позволить себе – и даже обязан это сделать, заслужил – обед в хорошем ресторане в центре города. При мысли о заработанных на дорогой глине деньгах, большая часть которых сейчас лежала в кармане, на душе неожиданно потеплело, и последние угрызения совести, связанные с тем, что он немедленно не помчался к любимой женщине, моментально исчезли в неизвестном направлении.
Рассеянно озираясь по сторонам, Балазин шел и размышлял о том, что еще немного, и он легко вернет Анне шесть тысяч, которые она действительно когда-то взяла для него у отца. Деньги тогда оказались как нельзя кстати, он вложил их в весьма прибыльное дело, связанное с продажей руды для расположенного в окрестностях города чугуно-плавильного завода, принадлежащего бельгийской фирме, и успел получить с этого неплохие барыши.
Бельгийцы эти сами не знали, чего хотели – они то увеличивали производство, то, наоборот, производили массовые сокращения рабочих, что вызывало бурю народного недовольства, на которое, впрочем, хозяева завода не обращали особого внимания. Балазин же вложился в дело в добрый час – когда как раз на заводе наблюдалось оживление. Потом интерес иностранных капиталистов к заводу угас, и они долго гадали, кому его сбагрить, в конце концов вовсе остановив производство, а потому и всем крутившимся вокруг завода дельцам пришлось подыскивать другое занятие. Сами заграничные капиталисты впали после этого в некую прострацию. Они то хотели сдать завод в аренду, то продать его вовсе, и все никак не могли остановиться на каком либо из вариантов. Только сравнительно недавно завод был наконец-то приобретен за полтора миллиона рублей неким отечественным акционерным обществом, которое предполагало выделывать здесь стальную броню для нужд возрождаемого русского флота. Увлеченные столь патриотическими целями новые хозяева вовсю уже вели ремонтные работы, и даже, по слухам, обеспечили себя заказами на шесть лет вперед. Единственное, что вносило некоторые неудобства – на редкость неудачное место, на котором прежние хозяева умудрились из каких-то своих заграничных представлений о производстве выстроить завод – слишком далеко не то, что от города, но и от других более-менее крупных населенных пунктов. Даже прибывавшим для консультаций по восстановлению инженерам трудно было найти пристойное жилье, что уж говорить о нанимаемых рабочих, которым и вовсе приходилось жить в казармах. В выигрыше от этой ситуации оказались лишь местные спекулянты, закупавшие в городе водку, и перепродававшие ее рабочим на заводе, отстоявшим, по бельгийской наивности, слишком далеко еще и от казенных винных лавок.
Однако Балазина все эти проблемы уже не волновали. Хотя бы по той причине, что все полученные деньги он умудрился бездарно просадить всего за неделю во время совершенно глупого пьяного загула с некими друзьями, личности и имена которых, когда окончательно пришел в себя, даже припомнить не смог. Анна ему этой безумства не только не простила, но и постоянно вспоминала, в последнее время все чаще и чаще. Балазин одно время всерьез опасался ее внезапно налетавшего желания из-за какого-нибудь пустяка устроить сцену, да еще с угрозой немедленно забрать пресловутые отцовы деньги. Однако потом пришел к выводу, что все эмоциональные люди легко отходчивы, да и он сам, в конце концов, тоже умеет вспылить ни с того, ни с сего – так что они вообще два сапога пара, просто созданы друг для друга. На том и успокоился. В конце концов, он ведь действительно, как ему казалось, любил свою жену.
В центре города Балазин, как ни сдерживал себя, был уже минут через сорок. За это время он столько раз успел подумать об обеде, что разжег в себе аппетит неимоверной силы, и свернул в первый попавшийся ресторан – находившийся при лучшей в городе гостинице господина Чайкина.
Зал ресторана был почти пуст. Балазин уютно расположился возле окна, с любопытством разглядывая проходящих по улице горожан, особенно женского пола, и терпеливо дожидался, когда лакей принесет сделанный им заказ. В это время к соседнему столику в сопровождении метрдотеля подошел и вальяжно уселся полицейский пристав. Его, как дорогого гостя, принялись консультировать, какое из блюд лучше выбрать, метрдотель все время заискивающе улыбался, и повторял «За счет заведения-с…» Заказ им принесли одновременно, однако если Балазин ел не спеша, наслаждаясь процессом и обстановкой, то пристав поглотил все с солдатской скоростью и тут же, благодарно попрощавшись, удалился куда-то по своим полицейским делам.
Не успел он уйти, как в зале опять появился метрдотель, как видно, прозевавший момент ухода пристава, и принялся выискивать его глазами – в надежде, что тот просто пересел за другой столик. Надежды не оправдались, и он явно сник, тут же удалившись с полным забот лицом. А после его ухода среди лакеев, обычно подчеркнуто вежливых по отношению к посетителям, вообще возникла некая суматоха, и они почти демонстративно принялись обсуждать друг с другом некое событие. Не заинтересовать все это могло лишь мраморную статую, к категории которых Балазин себя не относил.
– Человек! – громким криком подозвал он лакея, и даже, для наглядности, поднял вверху руку и щелкнул пальцами.
Лакей тут же оказался у его столика.
– Слушаю, ваше сиятельство, – слегка склонившись перед посетителем, быстро проговорил он.
– Что у вас тут происходит? По какому поводу переполох?
– Не могу знать-с… Не положено-с…
– Будет препираться, я ведь вижу, как у тебя глазки бегают, – чтобы его просьба прозвучала как можно более веско, Балазин от широты душевной положил на стол целковый, который исчез в мгновение ока. Он даже не успел заметить, когда рука лакея сгребла монету в свой карман. «Вот это выучка», – восхитился про себя Балазин.
– К нам приехал ОН, – последнее слово лакей произнес с особой интонацией.
– Государь? – неуклюже пошутил Балазин.
– Никак нет, ваше сиятельство. Хуже.
– Неужели может быть хуже? – от души засмеялся посетитель. – Ты сам понимаешь, что несешь? Давно в под стражей за политическую неблагонадежность не бывал?
– Не могу знать-с…
– Говори уже, не томи.
– У нас сегодня поселился де Фосс.
Вот это новость!
– Сам? – неподдельно изумился Балазин.
– Так точно.
– И что же, как вы его пустили?
– Кто мог предположить? Приехал рано утром, на рассвете. Вида представительного, – пошел докладывать лакей, которому, по всей видимости, и самому страшно не терпелось поделиться с кем-нибудь последними новостями. – Молчаливый. Попросил номер.
– И что дальше?
– Заперся изнутри, потом опустил шторы на окнах. И никаких признаков жизни. Только раз открыл, попросил стакан воды принести, и опять заперся. Послали прислугу аккуратно постучать в дверь, спросить, не надо ли чего, он даже не отозвался. Тут уже все заволновались, мало ли что внутри комнаты случилось? Может, удар хватил, а может, сами знаете, что сейчас происходит-с – в газетах каждый день пишут, как один повесился, другие застрелились, как сестры Ильинские… Слышали про этот ужасный случай?
– Не отвлекайся.
– Послали за приставом. А сами, пока дожидались, принялись размышлять, кто это может быть. И когда догадались, поняли, что уж лучше бы там оказался очередной самоубийца.
– А там все-таки Фосс? – довольно рассмеялся Балазин.
– Так точно-с… Фосс.
– И что же пристав? Неужто умудрился его уговорить?
– Поначалу так и казалось.
– А тот не бушевал, не бил мебель, не угрожал?
– Конечно, бушевал. Но мебель почему-то не бил. Наверное, не успел. Когда к нему в номер вошел пристав, Фосс-то встретил его такой отборной руганью, что кому другому вполне хватило для того, чтобы оказаться в участке. Но этому ведь все трын-трава. Кричит благим матом, и хоть бы что, – в голосе лакея послышались нотки уважения.
– Что же он кричал?
– Не могу знать-с… При этом не присутствовал. Мне самому этот случай просто пересказывали.
– А пристав?
– Потребовал сей же час очистить помещение. А тот еще больше бушует.
– И долго это продолжалось?
– Говорят, что долго. А потом вдруг разом утихомирился, и смиренно попросил есть. Вот этим он нас всех и купил.
– За сколько же вы хотели от него отделаться? – опять расхохотался Балазин.
– Миска щей и стакан чаю.
– Всего одна миска?
Балазин пришел в совершеннейше благоприятное расположение духа.
– Послушай, а можно на него хоть одним глазком глянуть?
– На де Фосса?
– Да.
– Не получится. Велено до него никого не допускать. Особенно репортеров, которые уже тут как тут, откуда только все знают…
– А он еще здесь?
– К сожалению… Поначалу ведь пристав с ним договорился, что как только наш грозный посетитель накушается, немедленно съезжает. И миску со щами – вы напрасно смеялись – ему принесли преогромную. Роту солдат можно было накормить.
– А то вы не знали, что он один по своей прожорливости стоит целой роты… – смеяться Балазин уже не мог, но продолжал безудержно улыбаться.
– Так и получилось, – погрустнел лакей. – Умяв порцию щей, он стал требовать «второе блюдо». Ему в ответ: «Так, мол, не договаривались. Извольте чаю». А он: «Да как вы смеете, не дадите, никуда не уеду!»
– Действительно, серьезная угроза. И что же, дискуссия, как я понял, продолжается?
– Опять послали за приставом, – доложил лакей. – Ждем, когда вернется, и уговорит де Фосса покинуть нашу гостиницу.
– Ну-ну, – улыбнулся Балазин. – А что же, когда ожидаете прихода пристава?
– С минуты на минуту, послано уже давно.
– Ну тогда принеси мне, голубчик, еще чаю.
Балазин не торопясь выпил стакан чаю, наблюдая в окно, когда на улице опять появится полицейский пристав. И, как только его высмотрел, немедленно расплатился, и вышел на улицу. В сторонке уже толпилась кучка любопытных, прослышавших о визите в их город грозы гостиниц и ресторанов. Они терпеливо дожидались, когда выставленный вон де Фосс появится в дверях, чтобы увидеть всероссийскую знаменитость, героя многочисленных газетных публикаций. Любопытные время от времени делились крупицами известных им подробностей со вновьприсоединившимися. И скоро у дверей гостиницы де Фосса поджидала группа человек в пятнадцать. В конце концов она была вознаграждена за свое долготерпение. В дверях в сопровождении пристава появился действительно рослый, плечистый, как и следовало ожидать, элегантно одетый господин, который, завидев собравшихся на тротуаре людей, приветливо помахал им рукой. Те в ответ зааплодировали, что явно пришлось по вкусу скандалисту, и он самодовольно ухмыльнулся.
Некоторые вознамерились было следовать за де Фоссом и дальше, но их остановил суровый взгляд полицейского пристава, так что толпа лишь проследила, как грозу гостиниц уводят куда-то вдаль, по всей видимости – до полицейского участка.
– Ну вот и я приобщился, – довольно подумал Балазин. – Есть теперь, о чем рассказать знакомым – видел, мол, самого де Фосса. И даже присутствовал при его очередном представлении ().
Слукавил, конечно, увидеть де Фосса во всей красе он не смог, но и полученных впечатлений для любого обывателя было достаточно, чтобы выспрашивать о скандалисте бесконечно. «Анну порадую», – решил про себя Балазин.
Завидев в дверях гостиничную прислугу, также провожавшую нежелательного гостя взглядом, ухмыляющийся Балазин не отказал себе в удовольствии спросить, успел ли, мол, выпить скандалист вытребованный себе чай. И, получив утвердительный ответ, довольно пошагал дальше. «Теперь – по магазинам!» – приказал он сам себе.
Вывернув на Посольскую, Балазин едва не столкнулся с унылого вида стариком в ядовито-желтом цилиндре, обряженным в четырехугольный расписной ящик с рекламой магазина готового платья «Конкуренция». Несмотря на свой преклонный возраст, старик добросовестно отрабатывал заплаченные ему деньги, вышагивая из конца в конец улицы и путаясь под ногами у прохожих. Впрочем, те больше возмущались не этим фактом – не он один был такой, а тем, что магазин нанял таскать тяжеленную рекламу дряхлого старика, который того и гляди помрет от тяжести навешанного на него ящика. Впрочем, сам он на реплики прохожих не обращал никакого внимания, и продолжал терпеливо исполнять порученное дело.
Улица уже просыпалась после полуденного отдыха, и стоявшие у дверей лавок зазывалы бдительно высматривали обывателей, которых можно своими уговорами увлечь внутрь лавки. Появление Балазина конечно же не осталось незамеченным.
– Пожалуйте к нам, цены без запроса, – привязался один из зазывал.
– Хочу, голубчик, с запросом, – схамил в ответ Балазин и демонстративно повернулся в другую сторону.
– У нас – самые лучшие пальты, брючки и прочее одеяние, – едва не хватал его за лацкан пиджака другой приказчик.
Балазин довольно бесцеремонно отстранил его рукой, однако почти тут же на него набросился еще один:
– Ваше сиятельство, зайдите посмотреть, есть наимоднейшие фасоны!..
Этого зазывалу изо всех сил старался перекричать коллега из соседней лавки:
– Обратите внимание на нашу фирму. Спинжаки и жилетки – наша специальность. Прошу удостоить вашим вниманием и посетить наш магазин.
Приобретать что-то из одежды пока не входило в планы Балазина, он хотел сначала купить драгоценности для Анны, но не дошел до нужной лавки, и ради любопытства, а также поддавшись настойчивым уговорам, решил зайти в один из магазинов – посмотреть, как уверял приказчик, новомодный сюртук, сшитый по последней парижской картинке. Едва он перешагнул порог, как с него моментально стащили пиджак и облачили в этот самый сюртук, после чего вертлявый приказчик восторженно заахал:
– Прямо чудесно, – расплылся он в улыбке. – Сюртучок как будто на вас шит. Он вам будет под лицу!
– Ты думаешь? – ухмыльнулся Балазин. – А мне кажется, он коротковат.
– Извольте, есть и другие фасоны, – моментально среагировал приказчик, и тут же на Балазине оказался другой сюртук, мало чем отличавшийся от предыдущего.
– А это точно другой? – ехидно поинтересовался он. – Что-то, сдается мне, они друг от друга отличаются как два близнеца.
– Не извольте сомневаться, – пошел уверять приказчик. – Совершенно другой-с… Последняя парижская модель. Останетесь довольны…
– Да уж конечно, – недоверчиво протянул Балазин, придирчиво осматривая себя в зеркало. – И сколько вся эта красота стоит?
– Вам чтобы не торговаться?
– Желательно.
– Тридцать пять рубликов, – не моргнув глазом, выпалил приказчик.
– А ты не перепутал? Я просил, чтобы не торговаться.
– Крайняя цена, – в свою очередь изумился приказчик. – Дешевле и такого качества вы нигде не найдете.
Балазин еще раз с удивлением посмотрел на приказчика, потом, ни слова не говоря, снял навязываемый ему сюртук, и двинулся вон из магазина.
– Погодите, – попытался спасти положение приказчик, – поторгуемся.
– С девками торгуйся, – злобно кинул через плечо Балазин.
Углядев, что он вышел без покупок, зазывалы вновь оживились, в надежде, что теперь удастся завлечь вероятного покупателя к себе, однако Балазин уже не обращал ни на кого внимания, и спокойно прошествовал в магазин, торгующий золотыми и серебряными вещами. Он долго и придирчиво подбирал подарок и, в конце концов, остановился на роскошной броши. Вещица была очень дорогая, однако ничего подобного за все время совместной жизни он Анне до сих пор не дарил, а потому сейчас был весьма горд собой. Супружеское прощение за долгое отсутствие наверняка заслужил.
– Желаете сделать фотографическое изображение?
– Что? – Балазин уже представлял себе картину, как будет вручать подарок Анне, и сразу даже не расслышал вопрос хозяина магазина.
– Я говорю, у нас в магазине можно сделать фотокарточку и вставить внутрь, – пояснил хозяин.
– Мою фотокарточку?
– Можем и вашу.
Балазин внутренне хохотнул.
– Пожалуй, это будет излишне. В другой раз.
– Может, хотите выгравировать надпись?
Балазин на мгновение задумался, но, решив, что правильных слов для такой надписи он сейчас не сыщет, отказался. Вдруг подумалось, что надо бы что-то купить и сестрам, однако тут же он отклонил и это намерение, рассудив, что такая щедрость просто навлечет излишние подозрения.
Вместо подарков сестрам Балазин, завидев на той стороне улицы вывеску, на которой рядом с надписью «до» была изображена лохматая голова, а рядом – под надписью «после» та же голова, но образцово побритая и подстриженная, с гордо оттопыренными в обе стороны усами, отправился в парикмахерскую. Реклама оказалась близка к истине, цирульник действительно постарался на славу, и Балазин даже почувствовал себя слегка помолодевшим.
«Ну что еще?» – подумал он, опять выйдя на улицу. «Глиняные» деньги продолжали жечь карман. Хотелось тратить. Мысль об ипподроме он тут же решительно и даже героически отверг, зная свой загульный непредсказуемый характер. Оставалось одно – сделать покупки, а вечер провести в какой-нибудь приятной компании, чтобы наутро отправиться за город – забирать с дач любимую супругу. Он направился к магазину готового платья господина Баранова, в витринах которого призывно маячили манекены, одетые в образцы представленных здесь мужских сюртуков, женских блуз и много чего остального. Скептически осмотрев витрину, Балазин решительно шагнул внутрь.
Вялые немногочисленные покупатели прохаживались туда-сюда в надежде высмотреть что-то подходящее по фасону, а главное – по находящимся в кармане деньгам. Второе было значительно сложнее.
Балазин принялся примерять новый сюртук, и так увлекся этим занятием, что не заметил, как в магазин вошла молодая, весьма привлекательная особа. В данную минуту он больше был озабочен выбором – что купить к новому сюртуку – цилиндр или шляпу, а также тем, чтобы не забыть приобрести к обновке еще одну булавку с жемчугом для галстука, которых, впрочем, у него уже имелось достаточное количество.
Между тем молодая женщина, вдоволь нагулявшись по дамскому отделению магазина, уже набрала покупок и подошла с ними к кассе. В этот момент ее наконец заметил и Балазин. «Чертовски хороша», – невольно залюбовался он незнакомкой.
– С вас семь рублей, – оценив ее приобретения, объявил приказчик.
– Да? – удивилась дама, будто ожидая услышать от него какую-то совсем иную цифру, и, изучив предварительно со всей тщательностью кассовый чек, и не обнаружив в нем никаких отличий от той суммы, которую ей уже объявили, начала было подсчитывать деньги, чтобы расплатиться. Но потом вдруг решительным жестом убрала купюры обратно в сумочку, еще секунду-другую помолчала и предложила:
– Вы знаете, у меня, оказывается, есть еще немного свободных денег.
На лице приказчика промелькнула мимолетная радость.
– Вы не могли бы пройти со мной в другое отделение? Я хочу еще что-нибудь для себя присмотреть.
Приказчик с полнейшей готовностью последовал за ней, на ходу расхваливая любой товар, который попадался на глаза.
«Я бы за ней тоже пошел, – подумал Балазин. – Ах, почему не меня попросили следовать за этой дамой…»
Его чуть было не потянуло вместе с приказчиком ходить хвостом за очаровательной незнакомкой, но потом пришла в голову более здравомыслящая мысль – дождаться ее на улице. Вспомнив про булавку, он попросил показать ему несколько экземпляров, и, пока выбирал, посетительница опять уже была возле кассы.
– Двадцать шесть рублей семьдесят восемь копеек, – тщательно пересчитав покупки, объявил только что появившийся за кассой приказчик, который до того занимался Балазиным.
– Сколько? – переспросила дама.
– Двадцать шесть рублей семьдесят восемь копеек, – невозмутимо повторил тот.
Дама подала уже пробитый чек, потом начала копаться в сумочке, и, наконец, с совершенно растерянным видом объявила:
– У меня не хватает сорока копеек.
Приказчик бесчувственно смотрел сквозь нее: ничего, мол, не могу поделать.
– Вы знаете, – нашлась дама, – предлагаю поступить следующим образом. Я оставляю все покупки здесь, и пришлю позже за ними мальчика, который принесет недостающие деньги.
Упускать такой случай было нельзя.
– Не позволите ли вы оказать мне эту услугу, и внести за вас недостающую сумму? – деликатно поинтересовался Балазин, также стоявший в этот момент у кассы.
Дама смерила его холодным взглядом и ответила категорическим отказом:
– За кого вы меня принимаете? Я не беру деньги у незнакомых мужчин.
– Я ведь не предлагаю вам их подарить, – тут же нашелся Балазин. – Мы сейчас выйдем из магазина, и пойдем к вам. Дома вы и вернете мне ту сумму, что я сейчас дам в долг.
– А мужа не боитесь? – продолжала сопротивляться дама.
– Главное, чтобы его не опасались вы. А я уж как-нибудь с чужими мужьями справлюсь. Ну так что, разрешаете мне выручить вас из беды?
Дама вздохнула.
– Навязчивым мужчинам просто невозможно сопротивляться.
Балазин довольно расхохотался.
– Зачем сопротивляться, если о том, чтобы оказать услугу такой прелестной женщине можно лишь мечтать? И даже более того скажу – ради этого стоит немного побыть навязчивым, – Балазин озорно подмигнул приказчику, и тот ответил ему понимающим взглядом. – Мне же такой шанс представился наяву. Разве сорок копеек большая плата за то, чтобы тебе завидовала вся мужская часть этого города? Ну скажи, – обратился Балазин за поддержкой к приказчику, стоявшему за кассой.
Тот утвердительно кивнул головой.
– Вот видите, мне уже завидуют.
Неизвестная дама наконец сменила гнев на милость и ответила согласной улыбкой.
Балазин с удовольствием заплатил сначала за незнакомку, потом за свои покупки, и они вышли на улицу.
– Вам куда? – голосом невинной овечки спросила она.
– А вам?
– Полагаю, в противоположную от вас сторону.
– То есть как это? А долг? Я хочу проследовать до вашего дома и получить причитающиеся мне сорок копеек.
Дама попыталась было прибавить шаг, но Балазин деликатно придержал ее за локоток.
– Вы только что не производили впечатления мелочного человека. Скорее наоборот.
– Что поделаешь, под влиянием обстоятельств люди меняются, – Балазин не спешил прибавлять шаг, и его спутница явно занервничала. – В конце концов, за сорок копеек я могу прокатиться на извозчике или приобрести две полбутылки водки. Могу выпить целых четыре кружки пива и закусить бутербродами. Да много чего могу.
– Вы пьяница?
– С чего вы взяли?
– С того, что вы сами заговорили о пиве и водке.
– Pardon, конечно же, я должен был все мерить шампанским, но мне показалось, что это будет не совсем скромно по отношению к моей прелестной спутнице. Прошу прощения – я просто в шутку оценил ту сумму, которую дал вам в долг, и которую сейчас готов обменять на счастье прогуляться в вашей компании.
– Давайте свернем с этой улицы, – наконец не выдержала незнакомка.
– Не хочу.
– А я хочу.
– Мы свернем в сторону вашего дома? – не сдавался Балазин.
– Куда хотите! – незнакомка совсем почему-то разнервничалась, и, завидев только что освободившегося извозчика, замахала ему рукой. – Вы не будете против подвезти даму? – недовольным тоном поинтересовалась она.
– Почту за честь! – деланно расшаркался Балазин, и через несколько секунд они уже сидели в экипаже. Краем глаза Балазин успел заметить, что народное возмущение относительно старца в желтом цилиндре, таскавшем на себе рекламу магазина готового платья, обрела уже материалистическую форму. Добросердечие проявил околоточный надзиратель, снявший со старика надетый на него расписной ящик, и сейчас, держа ящик в одной руке, а другой придерживая старика, он направлялся в сторону магазина – вероятно, чтобы пристыдить его хозяев.
– Куда едем? – обернулся к своей спутнице Балазин.
– Решайте сами.
– Вы меня удивляете все больше и больше, – довольно улыбнулся он. – Пообедать, вернее даже поужинать не желаете ли?
– Если вы привыкли ужинать именно в это время…
– Привык. И потом – не отпускать же даму голодной, – Балазин с каждой минутой приходил во все более приподнято-благодушное настроение. Сидевшая рядом очаровательная молодая женщина просто вскружила ему голову.
– Ресторан так ресторан, – жеманно вздохнула уже совершенно успокоившаяся незнакомка.
– В «Аполло», – скомандовал Балазин извозчику и вновь обернулся к своей спутнице. – Между прочим, я сегодня видел самого де Фосса. Он пытался поселиться в гостинице Чайкина, а я там как раз обедал в ресторане. Если бы мы с вами встретились несколькими часами раньше, вполне могли застать там знаменитую личность.
– Не сочиняете? – загорелись глаза его случайной знакомой.
– Разве я могу обманывать женщин по такой ерунде? Видел его вот как вас сейчас. Мог даже рукой к нему прикоснуться.
– И что же он представляет из себя вблизи?
– Человек как человек.
– Неужто совсем обычный? – незнакомка, кажется, даже слегка обиделась за этого Фосса.
– Росту выше среднего, это да. Но одет обыкновенно. Лицом – на мой вкус, тоже ничего выдающегося.
– Вы на него наговариваете. Везде пишут, что это именно выдающийся мужчина. Зато у него такой аппетит, которым далеко не каждый человек может похвастаться. Вот уж это точно необыкновенное.
– Было бы чем хвастаться – умять за один присест полкастрюли щей.
– А вы так можете?
– А вы?
– Я, наверное, нет. Даже если очень захочу есть.
– У нас сейчас будет прекрасный повод проверить аппетит. Как, кстати, зовут вас, прекрасная незнакомка?
– А вас?
– Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?
– А вы?
– Я – нет.
– Тогда вы не сможете уйти от того, чтобы представиться первым.
– Ну хорошо. Меня Егором зовут.
– А меня Анной.
– Как? – изумился Балазин.
– Вы никогда не слышали такого имени? А-а-а… догадалась… У вас кухарку Анной зовут. Или даже жену…
– Вот уж теперь вы не выдумывайте. Я не женат, – Балазин соврал, и даже глазом не моргнул. – А вы замужем? Что-то, помню, вы говорили такое про мужа…
– Вам обязательно надо знать ответ? – лукаво улыбнулась Анна.
Глава 2
– А теперь рассказывайте, – сказал Балазин после того, как они уютно расположились за столиком, и принявший заказ лакей умчался прочь.
– Что вам рассказать?
– Чего вы испугались там, на улице.
– Ничего я не испугалась.
– Неужели вы думаете, я совсем слепой?
– Даже если заметили – и что?
– Ничего. Просто мне любопытно.
– Послушайте, если вы не прекратите этот допрос, я немедленно поднимусь и уйду.
– Вы что-то там, в магазине, украли?
– Как вы смеете такое говорить!?
– Неужели такая женщина способна на кражу? Из чужого кошелька? Или что-то из товаров? – Балазин с удовольствием рассматривал раскрасневшееся от гнева и смущения, но в то же время по-прежнему изумительно красивое лицо его спутницы.
– Чего вы добиваетесь? – с явным возмущением спросила она.
– Правды.
– Зачем?!
– Просто. Интересно было бы услышать. На карманную воровку вы не похожи. Тогда откуда это стремление немедленно скрыться? Я заинтригован до чрезвычайности.
– Любопытной Варваре на базаре нос оторвали.
– Да что вы так боитесь? Неужели вы полагаете, я сейчас сорвусь с места и помчусь докладывать о вас в полицейский участок? Как вы думаете, кто мне дороже – агент полиции или ваша компания? Но поймите и вы меня – я, разумеется, согласен, коли речь зашла о носах, что не следует совать свой нос в чужие дела. Однако я совершенно искренне полагаю, что оставить с носом ближнего своего – в этом нет ничего постыдного. Скорее забавно. Клянусь, я умираю от любопытства, и в то же время буду нем как могила.
– Ну хорошо. Я не крала.
– Продолжайте…
– Только лишь увидела на прилавке использованный кассовый чек о получении товара на двадцать пять рублей…
– Действительно только лишь… И решили пустить его в оборот по второму разу? Ловко. И часто вы проделываете такие штуки?
– Ну, знаете…
– А не боялись, что вас схватят за руку?
– Я обратила внимание, что на чеки, после того, как по ним выдадут товар покупателю, никто, в общем-то, внимания не обращает. Они просто так валяются на прилавке. Примерно так, как сегодня…
– Что же, такой умной женщине не хватило смекалки набрать товару ровно на ту сумму, которой располагали? На такой ерунде могли погореть.
– Мне в уме всегда было тяжело считать, – слегка смутившись, призналась Анна. – А у них ведь все цены – с копейками да с копейками. И приказчик еще этот все время рядом крутится.
– Вы же сами его позвали…
– А как его иным способом выманить из-за прилавка?
– Да-а-а… Я, знаете, сам фантазер. Но вы мои фантазии просто превзошли… Вы разрешите поднять бокал за наше знакомство?
Хрустальные фужеры аппетитно звякнули, и Балазин с удовольствием одним глотком отпил половину налитого туда шампанского.
– Вам кто-нибудь говорил, что вы потрясающая женщина? Не отвечайте. Знаю, что говорили. Они были неправы. Вы – уникальная женщина. Уникальная во всех отношениях. Мало того, что потрясающе красивы, так еще и столь же дьявольски умны, изобретательны и хладнокровны. Столько положительных качеств сразу в одной даме… Даже не верится. А недостатки у вас есть?
– Я очень падка на лесть и комплименты…
– Учту. Эти недостатки лишь подчеркивают ваши достоинства. И все-таки поражаюсь вашей выдержке. Для случайной импровизации, если это действительно так, вы держались просто героически… Уж поверьте мне, я кое-что в таких делах понимаю.
– Давайте наконец выберем другую тему для разговора, – не выдержала Анна. – Вы меня уболтали, я вам доверилась. Но нельзя ведь об этом говорить бесконечно. Что вы, в конце концов, за кавалер?
– Действительно. Давайте поговорим о чем-нибудь ином. А чем зарабатывает на жизнь ваш муж? Он в каком чине – коллежский асессор, надворный советник? Или, может, генерал? Нет, генерал вряд ли…
– А кто ваша жена? Камеристка? Экономка? Горничная?
– Я, между прочим, вашего мужа не обижал.
– Наверное, нам пора прощаться. Я засиделась с вами тут…
– И не думайте, – Балазин сам уже понял, что перегнул палку. – Вы еще толком не слышали от меня ни одного комплимента, а хотите убежать. Прошу прощения за свою несдержанность…
Анна ему нравилась. А то, что они в каком-то смысле оказались коллегами по ремеслу, еще больше будоражило кровь. Хотелось совершить что-то необычное. Хотелось буйства и в то же время уединенности. Хотелось всего…
– У вас есть какое-то волшебное желание? – наконец не выдержал он.
– А вы мавр из лампы? Арабских сказок начитались? – с какой-то неземной ласковостью во взоре улыбнулась она.
– Вы считаете, мавров не бывает?
– Они просто не выживут в наших холодах. Что им здесь делать?
– Ну ходят же по нашим магазинам китайчата, просить «на дорогу» или торговать своими незамысловатыми игрушками. Знаете, такие, наряженные в национальные расписные костюмы. А если попросишь, они тебе фокус покажут или даже споют, а один при этом еще и на барабане поиграет. Правда, это такие дурацкие песни, что уж лучше бы их не слышать.
Анна заразительно засмеялась.
– Вы, конечно, к таким песням не привыкли? Вам больше нравится, когда на подмостках театра артистки дурными голосами поют «Пупсика», при этом задирают юбки выше колен, и демонстрируют свои подвязки…
– На то они и артистки…
– Вы для того и притащили меня в это злачное заведение, где одни хлюсты кругом? На женские подвязки смотреть? Думаете, мне это интересно?
– Что за выражения для такой прекрасной дамы – хлюсты? И потом не обязательно ведь смотреть на них. Есть еще и я.
– Вам не нравится? Но ведь это правда. Оглядитесь кругом. Хлюсты, субчики… Как еще в нашем городе говорят… сейчас… облипентии… Именно такая публика и сидит кругом.
– Неужели я настолько смазлив, что похож на облипентия? Или, по вашему, я отношусь к категории субчиков?
Анна обвораживала. В ее присутствии Балазин все более и более терял голову. Поневоле он стал сравнивать двух своих женщин с одинаковым именем, и никак не мог понять, какая из них лучше. Та – уже была. Он ее знал, ценил, был уверен, что она никуда не денется, и останется в его жизни ровно столько, сколько он сам этого захочет. А эта была настоящим мимолетным видением. Они случайно встретились, случайно оказались вместе… Неужели вот так же, совершенно нечаянно расстанутся?
– А я вообще вам нравлюсь? – неожиданно даже для самого себя спросил он. Кажется, он действительно потерял голову от близости этой женщины и совершенно не представлял, как себя с ней вести.
– Вы всегда такой бесцеремонный? – попробовала она уйти от ответа.
– Нет, только в этот вечер. А вам какие кавалеры больше нравятся – галантные или как я – бесцеремонные?
– Мне нравятся те, которые не задают дурацких вопросов.
– О чем-то ведь нам надо говорить…
– Поговорите обо мне. Я это люблю.
– С удовольствием. Вы – красивы.
– Так, уже хорошо.
– Вы сногсшибательно красивы. У вас колдовские черные глаза, прелестный, слегка курносый нос, который придает вам еще больше очарования. Чертовского обаяния. У вас тонкие, умопомрачительные руки, которые хочется целовать бесконечно, у вас…
– Ниже рук не стоит пока опускаться своими комплиментами, – неожиданно засмеялась она. И тут же предложила. – Хочу выпить за вас.
– Почему так сразу?
– Потому что вы мне действительно начинаете нравиться. Строите из себя Дон Жуана, а комплименты дамам не умеете говорить. Удивляюсь вашей жене, куда она смотрит… Похоже, я правильно предположила, вы женаты на экономке. Только экономку может устраивать такая неуклюжая галантность.
– Вы неправы, – обиделся за другую Анну Балазин. – И вообще, при чем здесь она?
– Экономка? Как при чем? Признайтесь, я ведь лучше? Ну признайтесь. Вы ведь сейчас за пять минут сказали мне больше комплиментов, чем своей жене за все пять лет супружеской жизни…
– Вы – несравненны. Я вами очарован и наповал сражен в самое сердце. Действительно, хочется говорить вам комплименты, но я не могу подобрать правильный тон…
Анна засмеялась.
– Вот это уже лучше. Вернетесь к жене совсем другим человеком. Она вас не узнает, подумает – подменили. Начнет требовать вернуть прежнего мужа – неуклюжего говоруна…
Они еще выпили по бокалу. Перед этим Балазин умудрился произнести какой-то витиеватый тост, который опять понравился его спутнице, и она очаровательно засмеялась, что заставило сердце Балазина сжаться в любовном томлении. Ему не просто хотелось этой женщины. Ему хотелось быть с ней вместе, казаться в ее глазах самым смелым, самым аристократичным, самым богатым, самым остроумным. А она смеялась, смеялась, смеялась… И этот заразительный смех опьянял не менее, чем то вино, которое они пили.
– Может быть, перейдем наверх? – осмелев, предложил Балазин.
– В кабинет? Вы хотите, чтобы мы уединились в кабинете?
– Я хочу вас поцеловать, но не могу же я это сделать здесь, при всех…
Она опять, опять!!!, улыбнулась. Боже, если бы та, другая Анна, умела так улыбаться, если бы она встречала его такой улыбкой, разве сидел бы он сейчас здесь, в этом дурацком кафе-шантане, разве хотелось бы ему сейчас бросить весь мир к ногам этой легкой, воздушной, необыкновенной женщины, умеющей сполна радоваться жизни… Умеющей так непринужденно обманывать других, и не вспоминающей по делу, не по делу о проклятых деньгах... Даже если сейчас она обманывает его, вертит его внезапно нахлынувшей страстью – пусть. А она наверняка обманывает, по другому не может. Но этот обман стоит самой чистосердечной искренности…
– Разве я дала вам повод надеяться на этот поцелуй? – вернул к действительности вопрос его спутницы.
Балазин смутился как подросток, уличенный в чем-то нехорошем…
– Человек! – неожиданно громко подозвала Анна лакея. И тут же решительно объявила ему. – Мы переходим наверх.
И все закрутилось…
Балазин уставил весь стол самыми лучшими закусками и дорогими винами, к большей части которых они даже не притронулись. Много говорил. Анна тоже что-то отвечала ему в ответ. Но что именно – он даже не отдавал себе отчета, достаточно только было снова и снова слушать ее голос. Потом они целовались. Нежно и страстно. Опять выпили. Уже в ночи Балазин нанял один из стоявших в ожидании веселых пассажиров на площади перед кафе-шантаном автомобиль, и они поехали кататься – куда-то за город, где высоко в небе мерцали звезды, и упоительно кружила голову русская ночь. По дороге он конечно же подарил ей брошь, которую приобрел для другой Анны, совал какие-то деньги, приставал с поцелуями, а она слабо, все так же раскатисто смеясь, отбивалась, шоффер же на переднем сиденье понимающе ухмылялся в усы…
***
На следующий день он с некоторым восторгом подвел итог своего неожиданного знакомства. Почти половина той суммы, которая досталась от дорогой глины, исчезла в неизвестном направлении. Денег было не жалко, тем более доставшихся таким необременительным способом. Балазин вообще их визит к Проферансову и компании считал хорошо разыгранной пьесой, где каждый с блеском выполнил свою роль. Вот за удачное актерство ему и был выплачен столь солидный гонорар. «Чем я хуже Шаляпина?» – эту забавную фразу он придумал еще в тот момент, когда они с Сашкой возвращались домой, и сейчас с удовольствием готов был ее повторить. Настоящий артист ведь и живет от концерта до концерта. Вчера же он выдал просто выдающуюся гастроль. Правда, гонорар за нее пришлось выкладывать из собственного кармана…
Он с удовольствием принялся перебирать в голове подробности вчерашних событий. И сейчас, спустя время, когда воспоминание еще не затерлось, Анна была также желанна и упоительна. Он не жалел ни о чем, однако, после некоторого размышления, пришел к выводу, что надоедать с продолжением знакомства наверное не стоит. Во всяком случае, пока. Похоже, вторая Анна действительно была обременена супружескими узами или какими-то иными обязательствами, и его неосторожное вмешательство могло только навредить ей, а значит, внести в их дальнейшие отношения ненужные осложнения. «Еще будет настаивать на немедленном замужестве», – с некоторым даже испугом подумал Балазин, и вдруг понял, что как бы его ни влекло к этой женщине, расставаться с первой Анной он тоже не хочет.
«Ситуация, которая ни одному «Сатирикону» не придумается, – с озорством подумал он. – Нравятся две женщины. Обе с одинаковым именем. Но при этом жить хочется с той, с которой невенчан, а видеться – с той, которая уже состоит в супружеском союзе, но с другим мужчиной. Рассказы, что ли, пора о своей жизни сочинять? Было – Шерлок Голмц и доктор Ватсон, станет – Егор Балазин и… да кто угодно, хоть две Анны, хоть Сашка-куроцап, Гришка-Тананай и прочие, прочие, прочие…»
Еще раз пересчитал оставшиеся деньги, и аж прищелкнул языком. Мечты о немедленном погашении долга пришлось отодвинуть на обозримое будущее. Балазин как мог привел себя в порядок и посмотрел на часы. Десять. Можно успеть на обеденный поезд. Поскольку времени еще немного оставалось, он поспешил в город. Даже на всякий случай успел заглянуть в Шереметьевские бани, чтобы смыть с себя последние следы вчерашнего загула. Женщины иногда бывают излишне и совершенно ненужно подозрительны, учуяв даже слабый посторонний запах, тем более – соперницы. В банях он окончательно взбодрился, и даже непременные дохлые черные тараканы, болтавшиеся на поверхности воды в бассейне для купания, и так и норовившие заскочить в рот купающимся, нисколько сейчас не раздражали. Вообще, похоже, надо было как следует постараться, чтобы разрушить это замечательное настроение. Жизнь бурлила! Вчерашнее приключение только внесло в нее дополнительную остроту, хотя чего-чего, а приключений и так в последнее время хватало с лихвой!
Из бань Балазин отправился за покупками. Теперь надо было добросовестно исполнить роль дачного мужа, и накупить для сестер как можно больше всяких вкусностей и деликатесов, которые можно есть всю неделю. Не поскупился, взяв два фунта зернистой икры, а также всяких разных фруктов, довершив покупки непременным ананасом. Опять зашел в магазин золотых украшений – правда, не во вчерашний, постеснялся, а в другой. И для очистки совести выбрал в подарок брошь как можно более похожую на ту, что покупал накануне. Еще при этом слегка повздорил с ювелиром, взявшимся навязывать ему другое украшение, действительно более эффектное, и даже почти в ту же цену, однако совсем иного вида. Расплачиваясь, смерил его таким взглядом что у несчастного хозяина магазина даже язык не повернулся дежурно предложить покупателю выгравировать на обратной стороне памятную надпись.
Увешанный покупками, Балазин нанял извозчика и поехал в сторону вокзала.
***
У билетной кассы уже толпилось множество народа. В основном – мужчины, которые в силу обстоятельств не имели возможности ездить к семье каждый день, да такой возможности почти ни у кого и не было. У всех оставались в городе какие-то свои дела, связанные с работой или службой, а потому каждое лето они обреченно жили на два дома – на городскую зимнюю квартиру, и с семьей на даче, куда приезжали только на воскресенье. Собственно поэтому все шесть остальных дней недели превращали дачные поселки в бабье царство – среди отдыхающих преобладали женщины, терпеливо скучавшие в отсутствие своих законных супругов, наслаждаясь тишиной и одиночеством. Но и дурея от скуки по тем же обстоятельствам. Вынужденное одиночество скрашивала лишь по-настоящему летняя погода, когда она была. В такие дни можно было предаваться беззаботному летнему отдыху, гулять на природе, общаться с соседями или, никуда не торопясь, пить на веранде чай с вареньем или медом. Хороша жизнь дачника! Никуда не надо бежать, и ни о чем не надо думать.
Балазин с тоской представил, как со станции придется тащиться в унылой пролетке с рассохшимися, скрипучими колесами, при которой будет сидеть алчный, хамоватый и бесцеремонный извозчик – как будто их нарочно где таких воспитывают – как раз для того, чтобы перевозить дачников. Да еще перед этим целых два часа трястись в маленьком дачном вагоне, битком забитым пассажирами. А еще перед этим провести неизвестно сколько времени в ожидании поезда.
«Кто только придумал эти дачи», – с раздражением подумал Балазин. Он почему-то страшно не любил это времяпрепровождение, и вообще не терпел всякие бесцельные прогулки на природу. Зато суетная городская жизнь была как раз по его натуре, он представить не мог себя вне городских улиц – со всеми присущими большому населенному пункту искусами, от кафе-шантанов и легкодоступных девиц до редких прилетов отважных летчиков, приземлявшихся при большом скоплении публики на ипподроме, театра и прочих выступлений заезжих знаменитостей. Еще раз вздохнув про себя, Балазин пристроился за билетом в конец очереди.
У касс царил обычный здесь бардак. Кассирша работала с большой неохотой, так что очередь двигалась крайне медленно. Время от времени кто-то пытался сунуться без очереди, однако эти попытки грубо пресекались самой кассиршей, с удовольствием, под молчаливое одобрение всех стоявших в очереди, набрасывавшейся на таких торопыг с грубой бранью, неизменно венчавшейся волшебной фразой «А ну – в очередь становься!» Единственные, кто пользовался ее расположением – носильщики, время от времени бесцеремонно приобретавшие билет вне всякой очереди. Некоторые даже не особо осторожничали, и не прятали за фартук бляху со своим номером, как видно, совершенно не ожидая от пассажиров никаких каверз. Да и попробуй кто возразить! Один такой крикнул – не имеешь, мол, права! Носильщик и ухом не повел. Деловито приобрел билет и только потом обернулся в сторону недовольного:
– А ты кто такой здесь? – с угрозой прорычал он. – Стой тихо! А то позову жандарма, он тебе покажет, кто на что имеет право!
– Это что, жандарм с тобой заодно? – не сдавался недовольный.
Однако носильщик не стал вступать с ним в перебранку, развернулся и спокойно отправился по своим делам.
Балазин окинул взором очередь, и понял, что в ней придется проторчать не менее часа, а значит, риск опоздать на пригородный поезд довольно высок. Но если этого очень не хочется, то, по всей видимости, придется договариваться. Извинившись, он вышел из очереди, и пошел искать, кого можно бы озадачить своим билетом. Долго искать не пришлось – только что препиравшийся у касс носильщик с сиявшей на груди бляхой №39 сам выплыл ему навстречу.
– Послушай, приятель, – подозвал его Балазин. – Можно тебя на пару слов?
Носильщик с готовностью подошел и скептически посмотрел на Балазина:
– Прикажете багаж отнести?
– Сам справлюсь. Мне бы билет купить.
– На дачи едете?
– Как ты догадался? – Балазин не удержался от желания сострить.
– Двугривенный сверху.
– Идет.
Почти тут же он стал счастливым обладателем билета, который пришедший на выручку носильщик приобрел столь же бесцеремонным образом. Внезапно образовалось свободное время, которое надо было каким-то образом убить. Да даже не каким-то, а вполне определенным – Балазин отправился посидеть в местном ресторане. Пройти внутрь, однако, оказалось не так просто – у дверей толпилась куча народу.
– Это еще что такое? – удивился он. – Никогда ничего подобного не было…
В чем дело, выяснилось сразу же, как только он подошел ближе. Внутри раздавались чьи-то грозные крики, а имя того, кому они принадлежали, эхом передавалось из уст в уста по толпе, катилось из одного уха в другое: Фосс, Фосс, Фосс…
«Опять он здесь? – удивился Балазин. – Вот уж везет мне на этого скандалиста».
– Вчера приехал, – увлеченно рассказывал рядом с ним какой-то пожилой господин своей спутнице. – Сначала в гостинице Чайкина появился, его оттуда с приставом выставили. Потом за рекой в меблирашках видели, но там уже настороже были, даже на порог не пустили. А сегодня утром сам полицмейстер велел ему передать ультиматум – чтобы немедленно убирался из города. Иначе заберут куда следует, или принудительно отправят домой – в Саратовскую губернию.
– Как же он уберется, если у него, говорят, никогда не бывает денег? – изумлялась его дама.
– Да есть у него деньги, – зачем-то пошел ей отвечать совсем еще молодой человек, стоявший чуть поодаль. – Не может такого быть, чтобы не было. Но только он платить не любит…
– Можно подумать, вы любите… – пошла заступаться за Фосса все та же дама. – Молчали бы уж.
– Действительно, – послышалось откуда-то слева, Балазин не разобрал, кто это говорит, – человек в своей жизни настрадался и от публики, и от полиции. А вы его стоите здесь поносите… Постыдились бы…
– Слышали, в газете фельетон в стихах сочинили? Куда пойдешь? Кому ответишь? / Когда такой мне жребий дан: / Пойдешь направо — Фосса встретишь. / Налево — хлопнет хулиган. Тут сразу и про Фосса, и про нашу жизнь. Умеют же…
– Да тише вы! – закричали откуда-то сзади. – Не слышно ведь ничего!
– И не надо слышать, – засмеялись рядом. – Все завтра в подробностях опишут газеты. Не забудьте купить.
– Я сам все опишу лучше любых газет, если вы немного помолчите, – недовольно ответил тот же голос, что только-только призывал к тишине.
Балазин как следует поработал локтями и, без всякого стеснения отпихнув по пути какую-то нестарую даму, протиснулся в первые ряды, откуда вся картина происходящего в ресторане была как на ладони.
Фосс был тут как тут. Собственной персоной. Сидел, вальяжно развалившись на стуле, и громогласно требовал обеда. Стоявший перед ним лакей понуро просил предварительно показать деньги, которыми гость будет расплачиваться.
– А это ты видел? – де Фосс поднес к обреченному лицу лакея увесистый кулак. – Не принесешь, я у вас тут сейчас все в щепки разнесу.
– Никак нельзя-с, ваше сиятельство, – вяло отбивался тот. – Велено без денег не отпускать.
– Кем велено?! Мне твое начальство не указ!
– Велено…
– Как вообще ты смеешь так разговаривать?! Кто ты такой есть?! Меня в деревнях даром кормили! Понимали, с кем имеют дело! А в городе подавно обязаны кормить! Читал приказ вашего полицмейстера?! Там ясно написано – накормить в ресторане и посадить на поезд. Ты что, в участок захотел?!
– Не велено… – обреченно повторял лакей.
Разговор заходил в тупик. Чтобы удерживать внимание публики, требовался новый поворот. Поднаторевший на этом скандалист моментально почувствовал, что надо предложить зрителям нечто новенькое. Он вдруг резко поднялся – так что стул, на котором сидел скандалист, отлетел далеко в сторону.
– Что у вас за стулья такие?! – страшным криком набросился он на лакея. – С вас с самих за эти столы и стулья надо деньги брать! На них же чуть пошевельнешься, и они ломаются. Я сейчас одним ударом кулака этот стол, за который вы меня усадили, на дрова разнесу. Хочешь?! – грозно посмотрел он на лакея. – Этого добиваешься?!
– Не надо-с, ваше сиятельство…
– То есть как не надо? Обед тогда неси! Слышишь меня?
В такие минуты аплодисменты от публики не требовались, напротив, она должна была беззвучно внимать происходящему, однако глаза после этой фразы в сторону толпившихся у входа людей де Фосс все-таки скосил, не удержался. А тишина к этому моменту действительно установилась в ресторане изумительнейшая, какой, может, эти стены не слышали никогда. Ни один из посетителей не двигал челюстями, не бренчал столовыми приборами, не слышалось булькание от наливаемого в фужеры вина – весь зал во все глаза следил за действиями неугомонного обжоры и скандалиста, ожидая, что он еще выкинет в следующий момент. В душе каждый из них сейчас надеялся, что де Фосс покажет что-то такое, о чем можно будет долго рассказывать друзьям, знакомым, сослуживцам или в случайных компаниях. Такие рассказы неизменно пользовались бы страшным успехом. Одно дело читать о похождениях де Фосса в газетах, совсем другое – узнать все от очевидца, который поведает все в мельчайших подробностях – не только что кричал, но и как был одет, действительно ли этот человек обладает необычайной силой, хорош ли на деле его аппетит, или это только выдумки? Да мало ли еще о чем можно поинтересоваться у человека, лично, своими глазами видевшего де Фосса? Это ведь не цирковое представление, на которое можно загодя купить билет, попасть на такое бесплатное представление – редкое везение, не у всякого оно есть.
Наконец в зал вошли жандармы, которых пригласили, чтобы призвать буяна к порядку. Он даже не сразу их заметил, а когда увидел, моментально перенес весь свой гнев на вновь прибывших.
– Зачем пришли?!
И тут же уселся на другой стул, демонстративно сложив на груди руки.
– Извольте либо заплатить за обед, либо выйти из помещения вокзала, – призвав на помощь всю свою выдержку и задатки вежливости, сказал один из жандармов.
– На основании чего, позвольте вас спросить? – как можно более ядовито и гордо ответил скандалист, и теперь еще и ногу на ногу закинул.
– На основании предъявленного вам ультиматума о немедленном отъезде из города. Этапным порядком хотите отправиться?
– А также на основании того, что вы не желаете расплачиваться и ведете себя неподобающим образом, – добавил другой жандарм.
Лицо де Фосса опять стало покрываться красными пятнами от старательно нагнетаемого гнева.
– Это я веду себя неподобающим образом? – вдруг заорал он. – Я?! А они? – де Фосс указал на толпившуюся в дверях публику. – Они как себя ведут?! Я вам скажу как! Они намеренно выводят меня из себя, а вы все этим пользуетесь! Стоят и глазеют, все нервы измотали!
Крик его был ужасен.
– Они стоят смирно, и не нарушают общественного спокойствия.
– А я говорю нарушают! Я вам приказываю, чтобы вы сей же час запретили этим людям смотреть на меня!
– Совершенно невозможно, – все так же терпеливо пошел объяснять жандарм. – Нельзя запретить людям смотреть друг на друга. И законов таких в нашей империи нет. А вот вас мы попросили бы выйти из этого помещения.
– А если я не пойду? – явно куражась, спросил скандалист. И тут же просительным тоном добавил. – Прикажите меня накормить обедом, и я по собственной воле спокойно отсюда уберусь.
– Они отказываются. Вы же, – в свою очередь не удержался жандарм от того, чтобы не съязвить, – кушаете за десятерых. А у нас за бесплатно так не принято…
– Что ты мне в рот заглядываешь? – не сдавался де Фосс. – Сколько привык, столько и ем. А они пусть кормят. Чем этот ресторан лучше остальных? Требую, чтобы меня накормили.
– Они отказываются…
С большим трудом, еще раз напомнив об ультиматуме, де Фосса удалось-таки уговорить покинуть зал ресторана. Подходя к выходу, он так зыркнул на толпившуюся там публику, что перед ним моментально образовался внушительный коридор. Довольно ухмыльнувшись, де Фосс прошествовал сквозь этот живой строй, и вышел на перрон, где вокруг него, однако на почтительном отдалении, опять собралась толпа зевак. Все ждали, что скандалист выкинет что-нибудь эдакое, в своем духе, однако он просто сел в первый попавшийся поезд, по обыкновению без билета, и навсегда отбыл в неизвестном направлении.
В городе остались о нем лишь воспоминания и страницы многочисленных полицейских рапортов. Россия большая, и по два раза в одно и то же место он не любил приезжать.
Глава 3
Всю дорогу Балазин уныло смотрел в окно. Дорога на него всегда наводила скуку – буйная натура требовала действия, а тут пришлось целых два часа протомиться в совершенном бездействии, где всего развлечения – пялиться на мелькающие за окном телеграфные столбы, березки да поля. Вступать в разговор с кем либо из соседей совершенно не хотелось.
У станции с нетерпением поджидали пассажиров местные «ваньки». До Бора, где располагались дачи, было версты четыре, и большинство прибывших предпочитало проделать этот путь на извозчике. Те же бессовестно, приторно-любезным, в то же время безапелляционным тоном оповещали, что едут за два рубля. Балазин хотел было возмутиться – его всегда это возмущало, но шедший рядом господин в котелке остановил:
– И не думайте ругаться. Не поможет. Вы что, не знаете здешних нравов? Возьмет залог, чтобы отвезти к утреннему поезду, впридачу к нему даст десяток клятвенных обещаний, что прибудет без опоздания, а сам без зазрения совести повезет другого. Так что садитесь, и не думайте. Предлагаю на паях – с вас рубль, и с меня рубль.
– Идет, – согласился Балазин, и они, не торгуясь, залезли в пролетку.
Со станции двинулись одними из первых. А отъезжая, случайный балазинский спутник еще указал на ржавые рельсы, лежавшие на неровной насыпи:
– Видите этот путь? К лесным пристаням до самой реки идет. По нему здешние лесопромышленники лес к самой станции возят.
– Интересно…
– Вы не поняли. Ходят слухи, по нему теперь и дачников будут возить. Как в трамвае, только без помощи электричества – подадут специальные крытые вагоны, паровоз прицепят и – ту-ту… до самой станции. Тем, кто на дачах на том берегу живет, вообще надо будет только реку переплыть, и сразу же домой.
– Да когда его еще введут, этот ваш путь…
– У нас все кругом говорят, что к осени запустят. Вот так! Конец скоро наступит извозчикам-кровососам, – с нескрываемым злорадством добавил он.
Слышавший весь разговор извозчик повернулся к пассажирам. Он даже нисколько не обиделся на последнюю реплику.
– Разговор этот, барин, я который год слышу. А мы как ездили, так и ездим. И никакая железная дорога нам не указ.
– Что же вы, совсем не боитесь этой дороги?
– Что она, вурдалак какой, ее бояться? Она уж ржавая вся, а мы все как новые, – ухмыльнулся возница.
Оба пассажира в ответ на его слова тоже улыбнулись. Особенно походила на новую лошадь, напоминавшая мохнатую каракатицу.
– Дорога – сама по себе, мы – сами по себе, – завершил свою мысль извозчик.
Вскоре поехали вдоль берега реки.
– Вот здесь на прошлой неделе старик утоп, – бесстрастным голосом проинформировал, показав куда-то в сторону реки, говорливый извозчик. – А позавчера на том же самом месте еще и гимназистка утопла.
– Что ж они все лезут туда, где глубоко? – удивился спутник Балазина.
– Да не… Там не так уж и глубоко. Пучина! – объяснил извозчик. – Так в самую глубь и тянет.
– Так и нечего соваться, коли плавать не умеешь.
– А у нас и мало кто купается… Дачники тем более. В воду по колено зайдут, поплещут на себя водичкой, и скорей назад, – засмеялся извозчик, смешно изобразив при этом, как дачники плещут на себя речной водой.
– Что же так?
– Течение тут дюже сильное. Захлобыстнет – и опомниться не успеешь.
– А сам-то ты в реке плаваешь? – попробовал поддеть Балазин.
– Нам баловством заниматься некогда. Вас вот всех на станцию отвези, со станции забери. Да еще ругаетесь, что такса слишком высокая. А откуда она, низкая-то, возьмется?
– Действительно, – умилился Балазин. – Откуда взять низкую, когда поедут и по высокой. А что, ты одних дачников возишь? Неужто в вашем городе пассажиров совсем нет?
– Барин, вы что, в этом городе не бывали? Какие здесь пассажиры? Большая деревня. Посеред улицы свиньи валяются… А вы говорите город.
– Видали? – слегка толкнул локтем своего попутчика Балазин. – То у них лучше Бора нет ничего на свете, а то, говорят, свиньи да коровы – все достопримечательности. Вас, голубчик, и не поймешь здесь, – добавил он, обращаясь уже к извозчику.
– Вы, барин, не путайте. Вы ж про город спрашивали. А Бор – это совсем другое. Это, как здесь выражаются, рай земной. Но Бор – это не город, вы не путайте… Вы, городские, ледащие, о настоящей природе-то и не знаете ничего, вот и путаете все время…
– А что же это, если не город?
– Ихний всеобщий кормилец, – пошутил попутчик, и сам же расхохотался своей штуке. – Что ни год, цены за дачи растут и растут. Этим летом вообще взлетели под облака. Вы так расспрашиваете обо всем, как будто в первый раз сюда едете, во что никогда не поверю. Разве вы не обратили внимание, как здесь расстроились в последнее время? Еще два года назад дач было чуть более полусотни. В прошлом году поставили еще десятка два, а нынче и того больше. Да на любой вкус – хотите скромнее, хотите для людей состоятельных – с претензией на роскошь. Мы для них тут самые желанные гости. Да и горожане такую дороговизну провоцируют. Просто поветрие какое-то пошло – на дачах отдыхать.
– Да вы, собственно, почти угадали. Я с неохотой сюда приезжаю. Предпочитаю, знаете, городскую суету, – сейчас, удобно развалясь в пролетке, Балазин почти лгал. Ему вдруг стало невыносимо хорошо от этого действительно свежего воздуха, солнца, от ощущения беззаботности и простора вокруг, от того, что все в жизни стало складываться как нельзя лучше. – Хочу вот супругу забрать – и на зимнюю квартиру.
– Супруга, стало быть, разделяет вашу точку зрения? А сюда тогда зачем? Доктора прописали свежий воздух?
– Да нет, – Балазин уже и сам был не рад, что зачем-то в очередной раз признался в своей нелюбви к скучной загородной жизни, – она здесь с сестрами отдыхает.
– Это какими же сестрами? На каких же дачах? – пошел вычислять попутчик.
– Я бы вам, может, и помог с адресом, но здешнее обустройство не слишком хорошо знаю. Дачу-то нашу по прошлому лету помню, однако могу лишь пальцем на нее указать.
Слава Богу, приехали, и нужда в длительных объяснениях и оправданиях пропала. Попутчик почему-то обрадовался.
– Жена ваша, получается, Анна Владимировна? Привет ей передавайте – скажите, господин Оводов кланялся. Она меня помнит. И сестрам тоже привет. Особенно Оленьке, горе-то у нее какое... – зацокал он языком.
«Что еще за горе…» – насторожился Балазин. Тут же на память пришла строчка из оставленной записки – про то, что Ольга тоже с ними. Это уточнение, помнится, его тогда удивило, но он не придал ему особого значения. Сейчас же оно вдруг приобрело некий скрытый смысл. Вмиг разволновавшись, он быстрее, чем следовало, отправился к калитке, даже не потрудившись присмотреть, к какой из дач свернет его неожиданный знакомый, представившийся только что Оводовым. Впрочем, его уже ждали, заслышав, что возле дома остановилась пролетка. На шум сестры вышли на веранду все втроем. И были явно довольны нежданному появлению.
– Вы почему не гуляете, а сидите дома? – прямо с порога, по-деревенски громко деланно завозмущался Балазин. – Вы сюда зачем ехали – на природе гулять, или в четырех стенах запираться?
– Мы вас ждали, – задорно ответила Ольга, и тут же не удержалась, спросила, – а что такого интересного вы нам привезли?
– Ананас, – самодовольно расцвел Балазин. – И всего остального по мелочи.
Он с довольным видом свалил все свои пакеты и свертки на стол на веранде и с важным видом произнес:
– Разбирайте гостинцы, кому что. Надеюсь, ледник у вас тут по-прежнему имеется, а то у меня кое-что скоропортящееся тут.
– А то ты не помнишь про ледник, – тут же нашла повод его уколоть Анна. – Хоть редко, но ведь приезжаешь сюда к нам. Приезжал бы почаще, не задавал бы таких вопросов.
– Будет вам ссориться, – остановила сестру Людмила. – Мы там, в комнате, читали вслух, но, похоже, с вашим появлением чтение переноситься. Давайте пить чай. Я пойду попрошу Лизу поставить нам самовар.
– Это наша новая кухарка, – тут же доложила Ольга. – Прежняя нанялась на какую-то другую дачу, ну и Бог с ней. Лиза – просто замечательная!
– Будет тебе, – дружелюбно укорила сестру Людмила. – Обе они одинаковые. Только кажется, что разные.
И отправилась распорядиться насчет самовара. Зачем-то с ней вместе увязалась и Анна. Балазин остался один на один с Ольгой.
– А вот и неправда, – глядя вслед сестрам, сказала она. – Лиза – очень добрая девушка. Замуж собирается, я даже ее жениха видела. В красной рубахе приходил, вылитый мастеровой. Хотя Лиза говорит, он деревенский. А из-под картуза рыжие вихры торчат. Зря она за рыжего выходит – они хоть и красивые, но все хитрые, только и думают, как бы кого обмануть. Как цыгане.
– Мне кажется, ты наговариваешь на рыжих, – улыбнулся Балазин. – Острота ума не зависит от цвета волос.
– Отчего же она, по вашему, зависит?
– От очень многого другого… Образования, умения мыслить логически, внутренней раскованности…
– Не будьте занудой. Вам ведь нравятся рыжие женщины. Не могут не нравиться. В них – колдовское очарование. А мне, если честно, нравятся рыжие мужчины, – с некоторым вызовом призналась она, – я, наверное, потому так про Лизиного жениха и сказала, что немного ей завидую.
– Искренне сожалею, что не отношусь к этой категории.
– Вам-то чего сожалеть? У вас уже есть дама сердца.
– Что с того? Разве плохо, если я буду нравиться хорошеньким молодым девушкам? Чем же, позволь узнать, тебе интересны рыжеволосые мужчины?
– Они красивы…
– И только?
– Они такие солнечные… Мне кажется, все рыжеволосые люди страшно добрые и всегда веселые.
– И все как на подбор обманщики и изменщики…
– Вы опять за свое?!
Балазин рассмеялся. В этот момент вернулись обе старших сестры.
– О чем секретничаете? – заметив его хорошее настроение, с некоторой ревностью поинтересовалась Анна.
– О цвете волос.
– Ты рассказываешь, кто тебе больше нравится – блондинки или брюнетки? Но Оленьке-то это совсем ни к чему. А вот я с удовольствием послушаю. Мне будет полезно.
– Неужели за все время совместной жизни ты не успела изучить его вкусы? – поддела сестру Людмила.
– Успела, конечно. Сейчас я тебе его тайну выдам. У меня темные волосы, значит, он любит блондинок. Все мужья ищут на стороне то, чего не могут получить в своей семье.
– Я попросил бы не обобщать, – перевел разговор в шутку Балазин. – Вы знаете, Людочка, по сведениям ученых, белокурых женщин скоро совсем не будет на свете. Они станут мифом. И вашей старшей сестре скоро совершенно не к кому будет меня ревновать. А пока мужчины должны отдавать им должное, и просто обязаны любить блондинок как исчезающий вид человечества.
– К тому времени, когда твои белокурые исчезнут, появятся еще какие-нибудь другие, – легко подстроилась под интонацию мужа Анна. – Выведут женщин с зелеными или фиолетовыми волосами. А может даже в полосочку – одна прядь желтая, другая – синяя, третья – в горошек.
– В самом деле, кто же, по-вашему, останется? – улыбнулась Людмила.
– Лысые! – захлопала в ладоши Ольга.
– Опять не то. Догадайтесь.
– Блондинки и останутся. Только крашеные, – предположила Людмила.
– Перекраситься – дело нехитрое. А вот натуральные белокурые женщины тем не менее исчезнут.
– Интересно, как же ваши ученые до этого додумались?
– Они посчитали, что сейчас из ста блондинок выходят замуж только пятьдесят пять, а из ста брюнеток – семьдесят девять. То есть на блондинках женятся менее охотно. А раз цвет волос передается по наследству, то возможностей произвести светловолосого ребенка у блондинок с каждым годом становится меньше и меньше. Вот и выходит, что лет через двести блондинок не будет даже в Швеции – на родине белокурых волос.
– Ваши ученые – дураки.
– Вы думаете?
– Один парижский журнал провел анкету среди девушек, – вдруг припомнила Ольга из недавно прочитанного в газете, – какие они видят самые отталкивающие недостатки у молодых людей.
– Интересно.
– Больше всего им не нравится эгоизм. А потом – леность, невоздержанность, страсть к игре и спортивные излишества.
– А тебе? – переспросил Балазин.
– Не люблю тех, кто обещает, а потом куда-то пропадает, не сказав ни слова, – слегка задумавшись, ответила Ольга.
– Ты какого-то своего кавалера имеешь в виду? Он тебе наобещал с три короба, а сам пропал? Хочешь, я его разыщу и как следует проучу? Или попрошу кого-нибудь наказать?
– Не надо никого учить. Никакого кавалера я не имела в виду. Просто вообще, вы же хотели услышать от меня какой-то ответ.
– А вам, Людочка, какие качества не нравятся в современных кавалерах? – Балазин деликатно увел разговор от подробностей Ольгиной жизни. Черт ее знает, что там такого случилось, он ведь так пока и не узнал ничего.
– Я согласна с парижскими девушками.
– Тогда у меня есть маленький шанс понравиться вам. Я не эгоист, а, напротив, широкой души человек. Люблю, когда хорошо не только мне, но и окружающим меня людям. К чешской гимнастике, каюсь, равнодушен. Но неленив.
– Зато наверняка невоздержанны.
– Ну мы же не во Франции живем. Однако в вине я знаю меру.
– Только в вине?
– А в чем еще?
Людмила не удостоила его ответом.
– Вы про марафет? Так я этим не увлекаюсь. Вот Анечка не даст соврать – не увлекаюсь.
– Но пробовали?
– Чтобы определить степень греха, надо знать его вкус. А в кокаине, если его с умом нюхать – то есть, как выражаются парижанки, без невоздержанности, особого греха и нет. Так – новые ощущения. Вы знаете, от нюхания нападает такой веселый говорунчик, что просто держись. Мне раз целая история привиделась – с нападением бомбистов. Еле спасся от них, – с улыбкой заключил он. – Так как насчет того, чтобы занять место в вашем сердце?
– Все равно не получится.
– Почему? – наигранно расстроенным голосом спросил Балазин.
– Потому что нельзя залезть в сердца всех женщин сразу, – возмущенно, однако шутейным тоном, вскрикнула Ольга. – Он и к моему сердцу клинья подбивал. Аня, он всегда такой ловелас?
– Всегда. Даже не знаю, что с ним делать… – Анна подошла сзади и обняла Балазина, демонстрируя, что, несмотря на эти легкомысленные разговоры, они с ним дружная пара, не разлей вода.
– Чужих женщин люблю в визуальном смысле, – расчувствовался Балазин. – А вашу сестру – в материальном, то есть физическом, а также в духовном, что гораздо важнее. Если позволите, хотел бы украсть вашу любимую сестру на несколько мгновений. Поговорить с ней tete-a-tete.
С этими словами Балазин взял Анну под ручку и увлек за собой в дом.
– Целоваться идете?
– Оля! – укоризненно прикрикнула Людмила.
– Что Оля?! А зачем еще они пошли шептаться в комнату? Какие могут быть от нас великие секреты?
– В самом деле… Что у вас тут за тайны? – сразу же набросился Балазин с расспросами, едва только прикрыл за собой дверь.
– Тебя только это интересует? Ты меня даже не хочешь поцеловать?
– Ну извини, – Балазин с виноватым видом обнял жену и крепко расцеловал в обе щеки.
– Это ты называешь поцелуем? Тоже мне, любимый муж, – недовольно проворчала она, отстраняя Балазина.
– Ну еще раз извини. Конечно, я по тебе соскучился. Но, знаешь, все эти странности вокруг Ольги просто выбили меня из себя.
– По-твоему, это всего лишь странности?
– Я на самом деле ничего не знаю. А тут – твоя записка, потом Оводов про какое-то горе упоминал. Тебе, кстати, от него привет.
– Андрея Афанасьевича?
– Не спросил его имени, уж извини. Мы ехали вместе на извозчике, болтали всю дорогу, а потом, когда я уже выходил, он просил передать приветы вам всем. И обмолвился про Ольгу…
– Где же ты был, если ничего не знаешь? – насторожилась Анна.
– В соседней губернии. Ездил по коммерческим делам.
– Успешно?
– Просто ты в меня не хочешь верить. А я тебе подарок привез, не хотел при всех дарить, – и Балазин достал из внутреннего кармана коробочку с золотой брошью.
– Это мне?! – ахнула она.
– У меня только одна любимая женщина, ради которой мне ничего не жалко, – довольно ухмыльнулся Балазин.
Анна благодарно его обняла, и так и замерла, крепко к нему прижавшись. У Балазина защемило от нежности сердце. Он тоже сжал ее в своих объятиях, и они так и простояли обнявшись, не говоря ни слова, пока в дверь деликатно не постучала Ольга.
– Там отец с Рязанцевым с прогулки вернулись. Идемте чай пить.
– Погоди, – задержал Балазин направившуюся к входной двери Анну. – Расскажи, что все-таки у вас тут произошло.
– Потом, – отмахнулась она. – Просто будь с Олей поделикатней, и не заводи разговора о смерти и самоубийцах.
На веранде действительно уже вальяжно расселось все семейство, включая жившего вместе со всеми Рязанцева.
– Ну как нынешние дачники? По сравнению с прошлым сезоном появились новые лица? – лениво поинтересовался Балазин.
– Есть, и немало. Вы знаете, дачный отдых с каждым годом становится все привлекательнее. Даже из здешнего городка публика все активнее наведывается в Бор. Правда, всего лишь на прогулки.
– Что же, у них на лбу написано, что они местные? Может, это ваши соседи, которых вы просто не знаете?
– На лбу, не на лбу, а местных действительно легко можно опознать, – ответила за отца Людмила. – Они вроде бы свои должны быть здесь. А ведут себя очень неуверенно, оттого и видны сразу. Как будто бедные родственники – к здешним важным особам взаймы пришли просить.
– И костюмы у них провинциальные, неуклюжие – едко добавила Ольга.
– И в рубище почтенна добродетель... Разве не так? И потом, не стоит преувеличивать. Костюмы им шьют по тем же журналам, что и нам. Какие могут быть отличия? – Балазину всегда нравилось слегка поддевать младшую из сестер. Когда ей возражали, она моментально распалялась, и могла спорить хоть до хрипоты – лишь бы последнее слово осталось за ней.
– Самые существенные. Вам-то, небось, господин Соболев шьет, а им – какой-нибудь местный не пойми кто. Отсюда и отличия.
– Ты, Оленька, чем мне всегда нравилась, тем, что у тебя никаких красок между черной и белой сроду не существовало.
– А вы мне неинтересны, потому что у вас ни черных, ни белых красок вообще нет. Вечно какие-то серые, – немедленно парировала та.
Рязанцев засмеялся.
– Ловко она вас.
– Сдаюсь под напором молодой энергии, – развел руками Балазин.
– Вы вот признавались, что не любите дачного уединения, а у нас тут нововведение, – поделился новостью отец Анны. – Летний театр построили.
– Да ну?!
– Вот вам и да ну, – продолжила свою атаку Ольга. – Мы сегодня вечером собираемся на спектакль. Вы с нами пойдете?
– С вами – на край света. А что за спектакль?
– Вам не все равно? Вы же вечно жаловались на скуку? А театр – частичка самой настоящей городской жизни.
– Оленька, я сегодня побежден по всем статьям, и признаю свое поражение. В качестве расплаты за это обязуюсь съесть дополнительное блюдце вишневого варенья. Это ведь, конечно, нового урожая?
– Нового, – ответила ему Людмила и собственноручно подложила Балазину варенья из стоявшей посреди стола вазы. – Лиза варила…
– Это которая за какого-то рыжего обманщика замуж собралась?
Все-таки последнее слово в этой скоротечной словесной перепалке осталось за ним.
***
В театр собрались всей компанией, предварительно как следует нагулявшись по окрестностям. Сестры решительным образом настроились познакомить Балазина с местными достопримечательностями и живописными пейзажами. Он фальшиво сопротивлялся, хотя на деле был настроен крайне благодушно, и этой прогулки, да еще в приятной женской компании, ждал с большим нетерпением.
К вечеру жара совсем спала, и под кронами деревьев замелькали фигурки лениво прогуливавшихся там-сям дачников. Отовсюду стал слышен раскатистый женский смех, которому вторили мужские басы, где-то вдалеке даже затянули песню. В общем, полуденной тишины как не бывало… Все вокруг ожило. Вглядываясь в простодушно-одухотворенные лица встречных отдыхающих, совершенно разомлевших в дали от города, Балазин думал о том, что приехал не зря. Действительно, в такой обстановке отдыхаешь душой. Они с Анной чуть приотстали от остальных, и, наконец, появилась возможность узнать подробности того, что случилось в его отсутствие.
– Кошмар какой-то, – Балазин, когда Анна пересказала ему всю историю про Ильинских, был совершенно ошарашен. – Я, конечно, этой Зои в глаза не видел, но легко могу ее представить – с наивными, распахнутыми на весь мир глазами. Могла сделать кого-то счастливым на всю жизнь, а сделала несчастными своих родителей.
– И друзей, – добавила Анна.
– Вот тут я с тобой не соглашусь. Милое свойство молодости – быстро забывать любые неприятности. И чем они тяжелей, тем быстрее забудутся. А вот урок останется на всю жизнь. Мне кажется, Оленька до конца дней своих будет ненавидеть или хотя бы опасаться белых роз и больше никогда не подумает о добровольном уходе из жизни. Ни она, и никто из ее подруг. Тут несчастные сестры Ильинские сослужили всем хорошую службу. Родители других гимназисток должны молиться за упокой их душ, пока не встретятся с ними на небесах, и не передадут благодарность лично.
– Всякий раз удивляюсь – откуда в тебе этот несусветный цинизм, который пробивается по любому поводу? Ты ведь не видел, как она переживала эту смерть, как она места себе не находила. И сейчас, я уверена, продолжает переживать, только вида не показывает. А ты ее выставляешь каким-то бесчувственным чурбаном…
– Согласен. Конечно, переживает. И еще долго будет переживать, но время от времени. Этот ее нынешний постоянный смех очень часто наигранный – показать, что с ней ничего не произошло. Но, повторюсь, в ее возрасте между имитацией хорошего настроения и настоящим хорошим настроением разницы почти никакой. И это правильно. Было бы куда хуже, если бы она уткнулась в подушку и так и лежала целыми днями. Молодой организм берет свое, хочется жить, и радоваться жизни. Если в этом и есть цинизм, то он придуман не мной, а самой природой. Поэтому трагедия Ильинских большей печалью отзовется в итоге в наших с тобой сердцах, хотя бы потому, что мы все ближе и ближе к тому возрасту, когда вообще принято задумываться о свидании с девушкой с косой. И еще больше в сердцах твоего отца и господина Рязанцева. И это, я считаю, тоже по-своему правильно.
– Спасибо, конечно, за упоминание о моем возрасте. Брось вообще кокетничать – к девушке с косой он на свидание собрался… А то я не знаю, чем ты в мое отсутствие занимался. И девушки, наверное, при этом были с косами – но только не в руках, а за плечами. Ты когда вернулся?
– Вчера, – уверенным тоном ответил Балазин.
– Постригся…
– Надеюсь, хотя бы в этом ты не видишь преступного замысла?
– А нам сказали, что видели тебя в городе еще раньше, – неожиданно выдала Анна. – Поэтому как раз вчера мы все ждали, что ты к нам приедешь. Но ты, очевидно, загулял, и по крупному загулял. Так что потом решил задобрить меня… И даже если так, мне очень понравился твой подарок, я просто счастлива, – сама свернула она с опасной темы.
Из осторожности Балазин не стал допытываться, кто именно из знакомых видел его в городе, и в какой компании. Он тут же нашел нейтральную тему.
– Говорят, цены за дачи в этом сезоне опять выросли.
– Еще как. Видишь, вон там, через два дома стоит двухэтажная дача? Мы ее весной присматривали, хотели порознь снять – как раз вместе с семьей господина Оводова, с которым ты сюда ехал. Прошлым летом за нее хотели триста рублей, а этим – все четыреста.
– Ну если на паях, все равно, наверное, можно было поднатужиться… В конце концов, я бы помог, ведь и моя дорогая супруга здесь тоже жила бы.
– Да не в этом дело. Если бы мы сняли низ, с нас взяли бы двести пятьдесят рублей. Такие деньги можно бы и отдать. Там шесть комнат и две кухни. А на верху – четыре комнаты с кухней-плитой, и просят сто пятьдесят. Но мы все-таки решили остаться там, где в прошлом году были. Сторговались за сто восемьдесят, хотя прошлым летом и со ста пятидесяти бы могли уступить. Комнат, как видишь, на одну меньше, зато существенно дешевле, а остальное все то же – ледник, сарай, что еще надо? Терраса. А главное – все только в нашем распоряжении. Папа не захотел жить с соседями.
– А вы?
– А нам, собственно, было все равно. Даже веселее, если бы в доме еще кто-то поселился. А то мы все одни да одни.
– Я вообще-то приехал тебя забрать на городскую квартиру.
– Еще чего придумал. Мне здесь нравится, я не хочу никуда уезжать.
– Но ведь раньше ты жила летом попеременно то на даче, то в городе.
– Раньше жила, а теперь не хочу. Раньше мне муж не лгал, а теперь лжет. Сказал приехал вчера, а сам уже давно гуляет по городу. И хочет купить мое молчание. Не выйдет.
– Значит, не поедешь?
– Я с отцом здесь останусь. Оля завтра уезжает в город, на поминки – девять дней. И Люду с ней отправляем.
– Почему Люда, а не ты?
– Чтобы кто-то с ней оставался еще в доме. Мало ли что? Это только ты один уверен, что ничего не случится.
– Наговорились? – обернулась к ним Ольга. – Пойдемте с нами к обрыву. Самое здесь живописное место.
Поддав ногами несколько еловых шишек, Балазин прибавил шагу, увлекая за собой Анну, и скоро все опять шли вместе.
– Как вам дышится? – улыбнулась Людмила.
– Спасибо, замечательно. Хвойный воздух всегда прелестен, не могу с вами не согласиться.
– Вот то-то… – обернулся к нему Рязанцев. – А помните, нам рассказывали, как вы терпеть не можете подобного времяпрепровождения.
– Я и сейчас могу это повторить. Можно не любить или не ценить что-то, и в то же время не отрицать. Никто не скажет, что у нас в России лучшее государственное устройство, но это не значит, что наша империя стала от этого хуже, или менее любима. Россию нельзя не любить, как нельзя не любить вот этот чудный смолянистый воздух, вот эти пейзажи, вот эту кривую сосну, потому что она тоже – Россия. Но можно любить здесь, а можно – за границей, что многие и делают…
– Вот только мужчины могут любой разговор свести к политике и государственному устройству, – попеняла Людмила. – Говорили всего лишь о чистом воздухе, а теперь самое время перейти на Распутина и отмену твердого знака. Господин Оводов, кстати, рассказывал, ему один знакомый насплетничал, что пришло циркулярное распоряжение Министерства народного просвещения о том, чтобы преподаватели категорически не принимали от учащихся к рассмотрению тех письменных работ, которые написаны с пропуском твердого знака.
– Это все наше вечное желание зажаться между рамками указов, циркулярных распоряжений и своего представления о том, как надо, – Балазина было хлебом не корми, дай только поспорить, не хуже Ольги, которую он так любил поддевать. – Почему не принимать? Возьмите, и каждый пропущенный твердый знак оцените как орфографическую ошибку. Еще лишних твердых знаков наставят, что тоже в нашем духе.
– Да вы революционер, – хохотнул Рязанцев.
– Не дай Бог. Меня нынешнее государственное устройство вполне устраивает, не вижу смысла менять, разве только немного улучшить…
– Ты ведь только что совсем иное говорил? – изумилась Анна.
– А я передумал. Под влиянием обстоятельств. И вообще – вы меня уже почти превратили в заядлого дачника. Вид-то какой отсюда! Хочется стоять здесь вечно, превратясь в конце концов в соляной столб. И даже – скажу совершеннейшую крамолу – искупаться в реке!
– Что, хорошо у нас здесь? Нравится? – Ольга, разумеется, не могла упустить случая отпустить колкость в адрес Балазина.
– Хорошо! Очень хорошо. Если еще в этом вашем летнем театре окажутся достойные актеры, признаю свое полнейшее поражение. По всем статьям.
– С чего им быть плохими, – ответил за сестер Рязанцев, – если в нем играют студенты московской театральной студии, они сюда на отдых приезжают, и при этом балуют нас всех своими постановками. Сами увидите, какой уровень. Не то что наши…
– Что же, и публика на них ходит?
– Чего ей не ходить? Здесь ведь таких, как вы, которые скучают по городским увеселениям – в городском саду погулять, на глазах у других покрутиться, пруд пруди. Куда им еще деваться? И молодежи тоже развлечение. Это те, которые в возрасте стараются вести правильный образ жизни – пораньше встать, побольше погулять, то есть получить как можно больше практической пользы от пребывания в Бору. Им пыль и толкотня вокруг театра неинтересны.
– Мы, кстати, не опоздаем?
– Есть еще немного времени, – ответила Балазину Людмила. – Можем здесь немного побыть, на реку посмотреть.
– Они стояли все вместе на краю обрыва… – мечтательно произнес Балазин, и приобнял за талию супругу. – Гудки одиноких пароходов приветствовали их, а снующие туда-сюда на лодках рыбаки мечтательно поглядывали в их сторону – не удастся ли всучить этим лопоухим дачникам свежепойманного судачка…
– Может, ты не поедешь никуда? – вполголоса спросила Анна.
– Не могу, меня ждут. У нас еще несколько незавершенных дел.
– С кем у тебя дела? С типами, помощь которых ты в обед предлагал Оленьке?
– Какими типами?
– Чтобы они с кем-то там, ее обидевшим, разобрались. Что у тебя за подозрительная компания объявилась?
– Не выдумывай. Предложил просто так. А компания связана с моими коммерческими делами. Признаюсь, кажется, мои дела, как и обещал, пошли в гору. Скоро заживем по другому.
Анна поджала губы, и ничего в ответ не сказала.
Где-то далеко внизу серебристой змейкой бежала река, а совсем в дали синели в вечерней дымке заливные луга. Маленькие человечки на лесной пристани старательно выполняли свою работу, совсем не задумываясь о том, что в этот момент за ними наблюдают десятки, если не сотни глаз изнывающих от безделья отдыхающих, вышедших на берег полюбоваться вечерними пейзажами. Конечно же, не остановить свое внимание на чьей-то энергичной трудовой деятельности было просто невозможно.
Поблескивало солнце в стальном холоде рельс, ведущих от пристани к станции. Как знать, может, действительно уже следующим летом они заработают с усиленной нагрузкой, и по ним будут возить не только лес, но и разомлевших от жары дачников.
Где-то далеко отсюда готовились к ежевечернему выходу на сцену студенты, сполна пожинавшие в этой обстановке славу великих актеров. А кто-то из них наверняка, и в скором будущем, познает настоящий успех – на большой сцене. Но это будет потом. Когда пройдет этот вечер. Когда исчезнут тишина и легкая грусть, которую всегда навевает такой вот безмятежный вечер…
Глава 4
– Ты?!
Ольга даже замерла на месте, растерянно глядя на Володю. Совсем уже не верила в эту встречу. А сейчас, именно в этот момент, и не хотелось никого видеть. Поминки оставили крайне тягостное впечатление. Много было родственников Ильинских, а также ее знакомых – по гимназии, или тех, кто жил неподалеку. Когда ходили на могилу, плакали, не стесняясь, даже мальчики. Особенно, конечно, Витя. Его никто не винил в произошедшем, но он понимал все и без чьих-то упреков, убивался страшно. Перед могилой Зои и Вари он стоял с совершенно черным от страданий лицом. А вот Ольга не хотела выдавать всем этим пришедшим сюда людям своих эмоций, ей хотелось казаться взрослой и ответственной, переживающей все случившееся внутри себя. Она изо всех сил сдерживала слезы, но от этого они еще яростней катились из глаз, еще сильнее жгли щеки, и, в конце концов, она зарыдала в голос, уткнувшись в этого дурацкого нескладного Витю, так по глупому недосмотревшего за своим револьвером.
Позже, когда сидели за столом, каждого из них, ровесников сестер, не покидало ощущение собственной вины – в том, что они живы, а Зоя с Варей – нет. Тот же безмолвный упрек, который невозможно было произнести вслух, да и был бы он совершенно нечестным, читался в глазах родителей, от чего становилось еще горше, еще тягостней, а тишина за столом давила так, что хотелось как можно быстрее подняться, и бежать куда глаза глядят, лишь бы не встречаться ни с кем взглядами. Сейчас, когда это уже случилось, казалось, что все, о чем они без умолку болтали последнее время, обменивались на занятиях записочками, писали друг другу в тетрадки, изначально было несерьезно, в шутку, только для того, чтобы проверить чувства и ощущения относительно собственной жизни, и ничего больше. Надо ведь было понять, насколько им нужна эта жизнь, и насколько они сами нужны этой жизни. В самой этой мысли ведь нет ничего преступного, ничего невозможного, так думают и чувствуют очень многие их ровесники, не зря об этом пишут в газетах и сочиняют целые книги… Не может быть, чтобы она, Ольга, как теперь она сама понимает, безумно любящая и жизнь, и своих сестер, весь этот город, друзей, даже самых заунывных шарманщиков на улице, на самом деле хотела как-нибудь особо красиво покончить с собой. Или даже некрасиво – глотнув уксусной эссенции, как поступают в порыве сиюминутно возникшего желания. И Зоя не хотела, она в этом уверена, но почему-то решилась. Она действительно оказалась мужественным человеком, у которой есть чему поучиться. Как загадывала – так и сделала, хотя, наверное, это было очень непросто. А ведь когда-то уверяла – убежит, если что… Как она тогда говорила? Мои страдания от жизни еще не пересекли роковой черты, но это может произойти в любой момент... А потом что-то еще про путь, который укажут ангелы…
Олины мысли путались, комкались, она становилась то на одну, то на другую сторону, сама не замечая, как противоречит тому, о чем сама же думала минуту назад.
По дороге домой она пыталась представить, как бы вела себя на месте Зои, если б тоже решилась на подобное. Как проверила, есть ли патроны в пачке револьвера, как приготовилась к выстрелу, зажмурив от нетерпения глаза. Или, наоборот, полагается последний раз взглянуть на этот мир как можно более проницательным и понимающим взглядом – взглядом опытного, пожившего свое человека, после чего попрощаться с ним навсегда? Наверное, да, в эту минуту к лицу будет оставаться с открытыми глазами. Если уж быть мужественным человеком, так до конца, чтобы всем остальным не стало стыдно за то, как ты встретила свое последнее мгновение на этом свете. И потом, после выстрела, алое кровавое пятно начало бы расползаться по ее платью, и вскоре все было бы кончено. Совсем все. Но это должно было смотреться восхитительно – алая кровь на снежно-белом платье. Хотя она, как ни силилась, не могла почему-то вспомнить, как выглядела Зоина кровь на платье… Совсем не могла вспомнить…
«У меня ничего не могло получиться»…
Она вдруг это поняла.
«У МЕНЯ НИЧЕГО БЫ НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ»!!!
На глаза навернулись слезы обиды.
Не получилось, потому что я и не готова была к этому обряду. У меня нет настоящего, без всяких дурацких кружавчиков, белого платья! Досада от того, что она так и не удосужилась, не смогла заставить отца купить ей настоящее, хрустально-белое платье, только в котором и не стыдно идти под венец со Смертью, не вытребовала его, была совершенно искренней. Ольга впала в отчаяние. Если бы Зоя позвала ее с собой, она даже не имела права составить компанию! И это называется лучшая подруга!
В этот момент перед ней и возник Володя.
– Ты?!
Она не находила слов от возмущения.
– Я. Но мне почему-то не рады. Знаю, исчез, и ничего вам не сказал. Но так сложились обстоятельства. Я даже не прошу прощения, потому что совершенно не в силах был этому противостоять, – он, разумеется, заметил, что с Ольгой что-то не так, но никак не мог поймать нужного тона, чтобы она не сердилась, а хотя бы ему улыбнулась. И от этого говорил и говорил, не останавливаясь. – Но сейчас, сию минуту, меня ничто не держит, и нигде не ждут. И я страшно рад, что увидел тебя. Но, если честно, я бы хотел видеть вас обеих…
– Кого обеих? – с нескрываемым ужасом произнесла Ольга.
– То есть как кого? Тебя и Зою.
– Где увидеть?
– Да хоть вот здесь. На эфтом самом месте (21).
– Ты в своем уме? Или ты ничего не знаешь?
– Не знаю. Расскажи.
– Зоя умерла. Из-за тебя умерла, – Ольгу опять душили слезы. – Она тебя ждала, не могла дождаться, а тебя все не было. А потом они украли у Вити револьвер, зачем только он, дурак проклятый, его таскал все время с собой… А мы собирались в синематограф идти – на «Ключи счастья», и договорились, что я за ними зайду. Прихожу, а она… они… Сами заперлись, и кричат из-за двери – сейчас откроем… – Ольга опять не выдержала, и, нисколько не стесняясь того, что кругом ходят люди, прижалась к Володе, как утром прижималась к Витиной груди, но это было совсем-совсем не то, что сейчас, и опять разрыдалась, время от времени повторяя сквозь слезы «из-за тебя…», «из-за тебя…»
Он даже не стал пытаться ее разубеждать, и говорить, что в этой смерти совершенно не виноват, понимая, что любые слова сейчас бесполезны. Ей просто надо было дать выплакаться, что, в конце концов, и произошло. Несмотря на сбивчивый, путаный рассказ, главное, что случилось, он понял. А детали были уже совсем не важны.
Они так и стояли на улице – она, прижавшись к нему лицом, совсем красным и опухшим от беспрестанных сегодняшних слез, а он – неловко и неумело ее обняв, искоса поглядывая на то, как реагируют на них прохожие.
– Исчез, и даже ничего не сказал, – наконец, сквозь слезы проворчала она. И тут же второпях добавила. – Не смотри на меня, я сейчас страшная. Давай встретимся с тобой вечером, мне надо побыть одной. Хоть в порядок себя приведу.
– Ты хочешь побыть не одна, а со мной. Значит, мне не надо тебя отпускать…
– Ну конечно – надо ходить по городу с теткой с оплывшим лицом, чтобы все пальцем показывали…
– С какой теткой? – не понял Володя, потом вдруг до него дошло, кого она имеет в виду, и улыбнулся. – Ну какая же ты тетка? Такую девушку не испортят никакие слезы.
– Где ты пропадал? – еще раз повторила она, словно не услышав его последней реплики.
– Я не могу тебе сказать. Мне пришлось срочно на время отъехать.
– По политической необходимости? Ты на конспиративном положении, да? – она перешла на восторженный шепот. – И тебя в любую минуту могут схватить, и бросить опять в застенки?
– Что за ерунда вечно лезет тебе в голову? Откуда только ты это берешь? Возникли некоторые семейные проблемы, вот и пришлось срочно отправиться из города.
– Семейные проблемы – это неинтересно. Давай, я буду думать, что ты скрывался по заданию вашей тайной организации.
– Не надо, – с легким нажимом произнес он.
– Ну не надо, так не надо… Жаль… Отпусти, мне правда домой надо. Меня Люда ждет.
– Люда?
– Моя сестра. Мы ведь сейчас на дачах живем, а сейчас специально вернулись, чтобы… Ну, ты понимаешь…
– Давай тогда встретимся через час. Я на самом деле без тебя соскучился.
– Да? – она с интересом посмотрела на Володю. – А по внешнему виду не скажешь. Упитанный какой-то стал… Стрижка новая.
– Разве это плохо, что перед встречей с тобой я зашел к цирюльнику? Я готовился, и волновался. Все думал, как ты меня встретишь… Ну что, через час?
– Давай через полтора. Где?
– А нигде. Я никуда больше не пойду. Буду на соседней улице тебя ждать. Как подготовишься, так выходи.
– Ну вот еще – на соседней улице. Пойдем к нам, ты ведь голодный? Я пока буду переодеваться, наша нянька тебя покормит.
– А сестра? Не будет против?
– Мне кажется, ей интересно будет с тобой познакомиться. Да не бойся ты!
Людмила действительно встретила появление сестры с каким-то незнакомым ей молодым человеком настороженно.
– Это Володя, – представила гостя Ольга. – Наш общий с Зоей знакомый.
– Вы с поминок?
– Да нет, – пошел было объясняться Володя. – Я ничего не знал. Меня не было в городе, только приехал, смотрю – ваша сестра идет. Она мне обо всем и рассказала.
– Не перестаю удивляться. Когда все случилось, нам казалось, что об этой трагедии известно даже на Дальнем Востоке, а сейчас встречаюсь уже со вторым человеком, который не имеет о ней ни малейшего представления. Удивительно устроен этот мир – у одних вселенское горе, а другие продолжают жить, как ни в чем не бывало, и даже не подозревают, какая боль терзает души людей, которых они видят чуть не каждый день.
– Наверное, так и должно быть. Личная беда не делится по кусочку на всех остальных. Она все равно остается в тебе, и нести ее тоже надо в одиночестве. Да, можно посвятить в это окружающих, однако это не уменьшит тяжести переживаний. А иногда даже увеличит – когда тебя начнут провожать понимающими взглядами, станут при тебе подбирать слова или менять тему разговора, а это всегда заметно…
– Вы журналист? Или будущий адвокат?
– Намекаете, что слишком умничаю? Не адвокат, и, честно говоря, не хотел бы стать прокурором кому-то, хотя иногда очень этого хочется или даже приходится выступать прокурором. Обычный человек, ну, может, чуть больше других повидавший и узнавший.
– Он – политический, в ссылке был, – сделав заговорщицкое лицо, произнесла Ольга, на миг заглянувшая в комнату. Никакие тайные знаки, подаваемые Володей, на нее не подействовали. Выдав чужой секрет, она тут же опять скрылась.
– Это правда?
– Язык мой – враг мой. Правда. Но я когда-то просил вашу сестру никому об этом не рассказывать. Клятву давала.
– Она и не рассказывает, можете быть уверены.
– Даже сейчас?
– Интересно, по-вашему, она не должна поставить в известность, кого в дом привела? Я бы все равно у нее допыталась. Гораздо честнее, что об этом было сказано при вас, а не после ухода.
– Да, – слегка смутился Володя, – о подобном проявлении честности я как-то не задумывался.
– Где же вы были в ссылке?
– Мне был назначен Вельский уезд Вологодской губернии. Но более никаких подробностей не просите, не расскажу.
– Чем же теперь думаете заниматься? Революционеры вроде как более не в моде.
– Попробую куда-нибудь устроиться. Надо же и на хлеб насущный зарабатывать. Только сделать это в моем положении очень непросто. Как только узнают о политическом прошлом, тут же вежливо отказывают.
– Может, попросить Егора Дмитриевича его устроить? – зацепилась за последнюю фразу только что вошедшая в комнату Ольга.
– Егор Дмитриевич – это супруг самой старшей нашей сестры, какой-то коммерцией занимается. Мы даже толком не знаем какой, – пояснила гостю Людмила.
– Боюсь, коммерсант из меня получится никудышний, только помехой ему окажусь.
– Да и ладно, не велика потеря для Балазина и для вас. Они с Олечкой всегда пикируются, вот она о нем и вспоминает по делу, не по делу. А по мне – так скользкий тип. Вечно со своими ухмылочками, не поймешь, когда он шутит, а когда всерьез говорит.
– Да вы не беспокойтесь, я сам как-нибудь определюсь. В конце концов, руки-ноги у меня на месте, голова тоже. Обязательно что-нибудь подыщу, мир не без добрых людей.
– Ведь есть же, я знаю, и сочувствующие фабриканты, – Людмила вдруг очень близко приняла к сердцу трудовое устройство этого парня, который нравился ее сестре, да и ей тоже был симпатичен. – Вот хоть фабрикант Герасимов. У него ведь сын за политику каторгу отбывает. Вы, наверное, тоже об этом знаете. Убил своего соседа – жандарма, и получил за это смертную казнь. А потом отец нажал-таки на все свои связи, и смертную казнь заменили бессрочной каторгой.
– Не убил, а ранил, – поправил Володя.
– Вы его знали? – с какой-то радостью переспросила Людмила. – Расскажите.
– Просто я посвящен в обстоятельства дела. Действительно, по приговору военно-полевого суда Ефим Герасимов был приговорен к смертной казни. Но отец кому надо дал денег, дело было пересмотрено судом в новом составе, и смертную казнь заменили на четыре года каторги. Потом уже прокурор пожаловался. Собрались в третий раз, вот тогда и получил он окончательный приговор – бессрочную каторгу. Нам даже известно, что городовому третьей части Герасиму Сидорову, который особенно старался при поимке, выдано за усердие от начальства десять рублей. Он сам об этом хвастался по пьянке, и до сих пор не считает нужным скрывать. Да еще дружку его за содействие в розыске дали два рубля.
– А что, жандарм этот, которого сын Герасимова убил, действительно такой ужасный? – с заговорщицким видом спросила Ольга. У нее просто дыхание перехватывало от чувства соприкосновения с чем-то тайным и запретным, и она была страшно благодарна судьбе за то, что свела ее с Володей, и особенно за то, что он появился сейчас, именно в тот момент, когда ей стало совсем плохо и одиноко.
– Если бы Ефим его действительно убил, не знал бы что и сказать о нем, смерть ведь всех уравнивает, и плохих, и хороших. А так – гад порядочный.
Он рисовался, бесспорно. Но как было от этого удержаться, если хотелось нравиться обеим этим женщинам, одна из которых была чуть старше его, другая ненамного моложе, а в своей жизни, кроме массовок в лесу, кружковой работы и ссыльных прелестей он ничего еще и не видел. И даже не верил, что увидит, потому что шансов устроиться на работу действительно было немного, да и не хотел он этой работы. Шальная, неустроенная жизнь подпольщика с постоянной сменой места жительства, повседневной бдительностью – как бы не попасться на удочку шпикам и провокаторам, прельщала его куда больше. Он бы давно уже сделал выбор в ее пользу, если бы не засела вдруг в сердце вот эта заноза, притащившая его к себе в дом, и с легкостью посвящавшая сестру в подробности его жизни. Вдруг не только захотелось нормальной жизни, но и поверилось, что она еще обязательно будет в его судьбе.
– Оленька, ты собралась? – решительно спросил он. – Мы хотели пойти гулять.
– Успеете, – остановила этот порыв Людмила. – В столовой уже стол накрыли. Идемте обедать.
– Не боитесь, что уже вечером в полиции станет известно, в какой компании кушал политически неблагонадежный ссыльный? Попадете под подозрение, век не отмоетесь.
– Полицейские и жандармы могут лишь позавидовать такой компании, как у вас. Давайте, поднимайтесь.
Володя еще пытался отмалчиваться за столом, но разве получится, если женщина, которая ему очень нравилась, жаждала любых подробностей, а он не меньше ее хотел немного покрасоваться перед дамами, представить себя в самом лучшем свете, пусть и не во всем соответствующим действительности.
– А ты лично знал Ефима Герасимова? – продолжала допытываться Ольга.
– Немного. Мы встречались с ним несколько раз.
– И что же – правду о нем рассказывают, что он пьяница, псих и бабник, потому и к вам примкнул?
– Ты меня бабником считаешь? Людмила, я похож на бабника? – призвал он на помощь Ольгину сестру.
– По-моему, не очень, – улыбнулась та. – Но мы ведь вас почти и не знаем.
– Что ты обижаешься? Я сказала – так говорят. Я же не сказала, что я так думаю. Ты меня разубеди.
– Ефим… Он очень совестливый. И упрямый. Когда он в жандарма-то стрелял, с ним ведь еще двое было, но он никого не выдал. Один страдает, на вечную каторгу пошел.
– Совестливый… Человека не убил, так, наверное, калекой сделал. А теперь страдает, – Людмила даже не знала, как толком относиться к этому новому знакомому, и особенно к его друзьям, которые еще недавно стреляли, убивали, устраивали налеты, да и теперь, наверное, в любую минуту готовы были вернуться к прежнему, если только правительство даст слабину.
– Как-то наши местные «союзники» на свой крестный ход собирались, – вместо ответа пустился в воспоминания Володя. – И Ефим в запале сказал, мол, человек пять из них ухлопать бы, тогда быстро бы забыли и о царе, и о своей организации. А ему кто-то – какое ты на это имеешь право? Ты кто – эс-эр или социал-демократ? А он знаете, что ответил? Я, говорит, социалист. И если вижу для нас угрозу, то обязан ее предупредить. Убить – никого не убил, но двоих черносотенцев тогда подкараулил, и крепко поколотил.
Володя помолчал, потом припомнил еще один случай.
– В пятом году была забастовка сахарников, кажется, он был одним из ее организаторов. И против забастовщиков, которые шли своей манифестацией, городские власти выдвинули солдат с винтовками, перегородивших дорогу. Когда подошли к их шеренге, Ефим упал перед солдатами на колени, и закричал: «Солдаты! Вы такие же рабочие и крестьяне! Как вы можете выполнять эти преступные приказы?! Как вы можете стоять на пути своих братьев, направлять на нас оружие?..»
– И что, подействовало?
– Нет, – с легким сожалением ответил Володя. – Солдаты были непреклонны. Да и как они могли отступить, если рядом стояли собаки-командиры, и зорко за всеми следили. Но авторитет его тогда взлетел до небес. Даром, что сын фабриканта, а рабочие любили Ефима как своего брата. Такую любовь нелегко заслужить.
– А отец как к его деятельности относился?
– Этого не могу сказать, в их семейные дела не посвящен. Но знаю, что на всех забастовках фабрика Герасимова прекращала работу одной из первых. Ефим ведь чуть что – туда, а его-то через ворота поди не пропусти…
– Скажите, а что, все, кто тогда участвовал в революционном движении, вот также сейчас маются, не могут работу найти? – спросила Людмила.
– Кто счастливо избежал каторги или ссылки, давно уже устроился в мирной жизни. Живет – не тужит. Кто-то на заводе на станке работает, кто-то приказчиком. Один даже за границу уехал, в Америку. Письма сюда присылает, рассказывает, как у него там дела.
– А ты не хочешь в Америку?
– Что мне там делать? Для этого надо хотя бы иностранный язык знать, мне кажется. А я и на своем-то по-настоящему разговаривать пока не научился.
– Это что значит? – не поняла Людмила.
– Я хотел сказать, что всегда хотел научиться увлекательно и энергично говорить с любой аудиторией. Но пока оратор из меня не получается. Далеко мне до Демосфена. А без этого в нашей деятельности никак. Просто рассказать что-то, убедить, могу, а в острой дискуссии почти всегда оказываюсь побежден.
– Читайте больше, это должно помочь.
– Я стараюсь. Но, понимаете, сейчас момент такой, что на коне оказались краснобаи, умеющие морочить голову, а это ведь ни с каким чтением не придет, к этому нужен природный талант. Вот раньше мы на массовках говорили, что наши враги – капиталисты и правительство, а теперь оказывается, что не только. Теперь с социал-революционерами нам тоже не по пути, потому что они защищают трудящихся, а не рабочих. То есть и богатых крестьян, и разных директоров, поскольку они с их точки зрения тоже трудящиеся. Спорим, спорим… А это даже самим рабочим не нравится – как это, говорят, одни социалисты, и другие социалисты, а друг с другом не можете договориться. И идут не к той партии, у которой лучше программа, а к той, у кого оратор красноречивее.
Ольга довольно улыбнулась.
– Я знаю, что вам надо делать.
– Что?
– Возьмите меня к себе в партию. Только меня нужно по самым злободневным вопросам поднатаскать, чтобы от зубов отскакивали, и тогда капут всем конкурентам, хоть эс-эрам, хоть кому еще.
Тут даже Людмила не выдержала, поддержала, сдерживая улыбку.
– Это верно. Только и делает, что спорит со всеми. А главное, никого другого слушать не хочет, достаточно, чтобы к ней самой прислушивались.
– Ну вот это неправда. Когда я кого-то не слушала? Не наговаривай, а то меня никуда не примут. Вот какой у вас сейчас самый больной вопрос? – безапелляционным тоном обратилась она к Володе.
– Земельный, – слегка растерянно ответил тот.
– Ну давай, в чем там суть.
– Да все в том же. Одни говорят всю землю надо отдать крестьянам, как трудящимся, а мы считаем, что не все крестьяне – трудящиеся, есть среди них и богачи.
– Так. А дискуссия где?
– Вот в этом и дискуссия.
– Не понимаю, а при чем здесь земельный вопрос? Вы ведь рабочих пытаетесь распропагандировать? Ну и говорите про всякие станки, зачем вам земля? Про землю езжайте в деревню рассказывать.
– Так ведь почти все наши рабочие – бывшие крестьяне из окрестных деревень. Для них этот вопрос был и остается самым важным, важнее и нет ничего.
– Ладно, я что-нибудь придумаю. Пойдем гулять, я тебе расскажу, что надо говорить. Захватите свои пробуждающиеся массы стальной хваткой. Как там еще говорится? Всадите в горло гидре самодержавия революционный нож.
– Володя! Не слушайте ее! Ну что за болтушка, правда…
Обстановка неожиданно разрядилась, и остаток обеденных посиделок прошел в непринужденной обстановке. О политике больше не разговаривали. Еще немного посидев вместе, Ольга потянула своего приятеля на улицу:
– Ты обещал в городском саду меня прогулять…
Володя показно развел руками, как бы извиняясь перед ее сестрой за то, что они удаляются, и с готовностью вышел из-за стола.
– Тебе понравилась моя сестра? – набросилась на него Ольга, едва только они вышли на улицу.
– Понравилась. И ты мне нравишься.
– А кто больше?
– Конечно, ты.
– Почему?
– Не знаю. Нравишься, и все. С тобой очень хорошо. Мне ни с кем не было так хорошо.
– А тех, с кем не так хорошо, у тебя много было?
– Что ты имеешь в виду?
– Не увиливай. Прекрасно понял.
– Да их, можно сказать, и не было почти. Ты у меня первая и единственная.
– Никогда не поверю… Вон какой большой вымахал, а все никого не было… Просто не хочешь говорить… А, подожди, поняла! Ты же все по тюрьмам да по ссылкам, о любви некогда было думать...
– Права твоя сестра – откуда только все это берется?
– Из жизни. Вот ты пропал куда-то. Думаешь, я не понимаю, что к чему? Почувствовал за собой слежку, и решил на время скрыться. А сейчас? За нами нет никаких шпиков?
– Перестань играться, а то рассержусь.
– Тогда говори, где был.
– Не имею права.
– Даже мне?
– Особенно тебе.
– А ты возьми меня замуж, я буду хранить тебе верность, и с полным правом держать в тайне все наши секреты.
– Я уже видел, как ты хранишь секреты.
– Посторонний человек имеет право сболтнуть лишнее, по неосторожности. А законная супруга не имеет. У вас в организации как принято жениться – в церкви или гражданским браком?
– У нас вообще не принято жениться.
– Почему?
– Потому что жизнь подпольщика непредсказуема, неизвестно, что с ним будет завтра. Разве можно в такой ситуации думать о женитьбе?
– Хорошо, не хочешь жениться, возьми нахлебницей в дом. У тебя ведь есть квартира в городе?
– Есть.
– А кто там живет? Ты один? Или вместе с товарищами?
– Послушай, меня в полиции с таким напором никогда не допрашивали.
– Ну и плохо. Потому у нас в стране и порядка нет, что даже допросы вести некому. Имей в виду – не запишете к себе в организацию, пойду работать в охранное отделение, и тогда вам всем несдобровать. Сам видишь, как я умею допрашивать. Любые тайны у своих подследственных выпотрошу. Так с кем ты живешь?
– С матерью. Был еще брат, но он умер, когда я был в ссылке – от туберкулеза.
– Прости, не знала. А я тут, как дура, развеселилась…
– Ты же здесь не при чем. Все уже прошло. Это было давно, несколько лет назад.
– Скажи, а ты в людей стрелял когда-нибудь?
– Отстреливался.
– То есть стрелял.
– Это не одно и то же. Когда отстреливаешься, значит, что и в тебя тоже стараются попасть. Кому как повезет.
– И что же? Ты… попадал?
– Ты бы как хотела?
– Чтобы все стреляли мимо.
– Так не бывает.
– Тогда мне достаточно, что все стреляли мимо тебя, и ты тоже ни в кого больше не попал. Зачем умирать, если жизнь единственна и неповторима? Даже Господь не спешит ее у нас отбирать, так какое имеет право человек так спокойно распоряжаться чьей-то жизнью, пусть даже и своей? Пусть даже и во имя каких-то святых целей?
– А если так надо? Если от одного негодяя или предателя зависят жизни и судьбы многих других, хороших людей. Тогда как?
– Ты таких знаешь?
– Предполагаю, что знаю.
– И готов убить?
– Готов.
– Хочешь иметь те же права, что и Господь?
– Между прочим, человеческими жизнями распоряжается еще и Сатана.
– Еще не лучше.
– Я думаю, что жизни мерзавцев находятся в ведомстве дьявола, а не Господа. А грех против нечистого не может считаться полноценным грехом. Значит, и акт возмездия будет всего лишь очищением земли от нечисти, но никак не убийством.
– Не хочешь свое Евангелие написать? Красиво будет звучать – Евангелие от Владимира…
– А ты как хотела? Просишься в нашу организацию, и думаешь, что революцию можно делать в белых перчатках?
– Что ты сердишься? Ты ведь опытный товарищ, вот и научишь меня всем своим премудростям. А я тебя – своим. И тогда у нас с тобой будет такая организация, на зависть всем. Мы завоюем не только Россию, но и весь мир.
– К сожалению, с твоими премудростями – не убий – уже есть одна организация. А мы хотим построить общество без попов и царя, общество всеобщего равенства и братства.
– Равенства перед дулом револьвера? Или равенства тех, кто нажимает на спусковой крючок?
– Ты можешь сколько угодно ерничать по этому поводу, но не мы эту войну развязали, и не продолжать ее мы не можем. Да, сейчас мы уступаем. После событий пятого года непросто возрождаться из пепла, охранка действительно здорово постаралась, но мы возродимся, я тебя уверяю. Потому что наши идеи правильные, они, как написал Максим Горький, во имя человека. Но без применения насилия можно лишь сохранить существующий строй, а построить новый – нельзя.
– Значит, справедливый строй можно построить только насильно? В чем же тогда справедливость?
– В том, что крови и жестокости на этом пути все равно будет значительно меньше, чем если у власти останутся царь и его приспешники. А ты действительно мастер задавать неудобные вопросы. Наверное, и правда надо тебе дать почитать нашу литературу, может, окажешься полезным в организации человеком, будешь громить оппонентов, чтобы от них только пух и перья летели.
– А что, это я могу, – самодовольно ответила она.
О политике в тот вечер они больше не говорили. А поскольку ни о чем другом Ольге разговаривать не хотелось, то вообще молчали. Впрочем, и это молчание дорогого стоило. Ведь им обоим достаточно было того, что они шли вместе, чувствуя присутствие рядом дорогого, невероятно дорогого сердцу человека. И потом, когда уже город погрузился в ночь, долго стояли перед домом, не в силах расстаться. Людмила несколько раз аккуратно выглядывала в окно, но не посмела позвать сестру. И няньке, уже готовой выйти на крыльцо, чтобы загнать любимую Оленьку домой, не позволила. Сказала – пусть стоят.
Глава 5
Центр жизни любого российского города – общественный клуб, устроенный на манер столичного английского клуба. Те, кто хотел вкусно покушать, поиграть в карты, лотто, послушать музыку, потанцевать, просто приятно провести время – шли сюда. Можно было даже почитать в спокойном уединении – при клубах имелись роскошные библиотеки и кабинеты для чтения. Ну а самое главное – здесь можно было встретить цвет городского общества, обменяться последними новостями, посплетничать, свести приятное или полезное знакомство, да мало ли еще какие формы общения ни придумает широкая русская душа.
Балазин пошел в местный общественный клуб пешком, хотелось собраться, и еще раз прокрутить в голове детали предстоящей комбинации, обдумать все возможные опасности. Выходило и так, и так. Риск, безусловно, имелся, но не более того, который был в деле с дорогой глиной. А значит, маловероятный. «Как там полководец Суворов поучал? – подумал он. – Быстрота и натиск? Что ж, доверимся Александру Васильевичу».
На входе он едва не был сбит вывалившимся изнутри помещения дородным мужчиной, изрыгавшим страшные проклятия, совершенно не стесняясь в выражениях. В глазах мужчины промелькнуло узнавание – он, может, и не вспомнил, как зовут Балазина, и при каких обстоятельствах они виделись, но главное, что они отдаленно, но знакомы, и этого достаточно, чтобы поделиться своим негодованием.
– Ты видел? – шумно, так, что его можно было услышать на другой стороне улицы, продолжал возмущаться дородный мужчина. – Не пустили! Меня не пустили! Меня!
Мужчина, между прочим, был едва ли не самой популярной в городе личностью, купцом-миллионщиком Александром Степановичем Балашовым. Так что его нынешнее возмущение имело все основания – перед кем тогда здешнему персоналу заискивать, если не перед ним.
– Не может такого быть! – неподдельно изумился Балазин. – А на каком основании?
– Одежда им моя не по нраву! Не по уставу! – передразнил он кого-то. – А то, что у меня на фабрике стройка, и я забежал только для того, чтобы пару собачек с водкой пропустить, и назад, об этом они и слышать не хотят! Ты понял? – схватил он Балазина за грудки, – не пустили в клуб почетного жителя города, первого на всю округу благотворителя. Да половина этого здания на мои деньги построена! И половина этого города тоже! А вторую половину хоть сейчас куплю, если захочу.
– Может действительно не по уставу? – робко предположил Балазин, но этим вызвал лишь очередную вспышку гнева.
– Какой к чертовой матери устав?! Да я его перепишу, этот устав, и никто пикнуть не посмеет! – он отпихнул Балазина, и, энергично махнув дожидавшемуся кучеру, со злобой добавил, – я покажу вам и устав, и кузькину мать, и все остальное! Надолго запомните!
С тем и отбыл, по пути не переставая громко ругаться.
Балазин же, посмотрев ему вслед, зашел в помещение.
– Что у вас тут произошло? – поинтересовался он у дежурившего у дверей швейцара.
– С нас же спрашивают-с, – извиняющимся тоном охотно ответил тот. – Не можем, в таком виде – никак не можем-с… Да и не мы это решили. Разве мы на себя такую смелость возьмем-с? Только доложили. А сам господин председатель в таком виде запретил пропускать… Независимо от чина…
– Смотрите, – разулыбался Балазин, – вы же с председателем знаете, с кем связались. Неизвестно, чем он больше знаменит – своей благотворительной деятельностью, торговыми успехами или любовью к эпатажу. Слышали, что в Москве учудил? Ему в Малый театр билета не хватило, так он всех извозчиков с площади перед театром скупил и с собой увел. Народ после спектакля на улицу выходит – а ехать и не на чем. Уж о том, как в церковь на автомобиле ездил и вовсе промолчу. Так-то…
И действительно – что-что, а сразить горожан очередной экстравагантной выходкой Балашов любил. Два года назад, в широкую масленицу, уж на что люди ко всему были привычные, умудрился-таки опять ошарашить. Взбрело ему в голову покататься на исходе зимы не на привычных тройках, а на верблюдах. Ну захотелось… Дескать, у них шерсть густая, российскую весну обязательно выдержит, так что хоть и привыкли у себя там к жаре, но и здесь не околеют, а купцу – удовольствие. И ведь прокатился! Удовольствие, правда, оказалось вялым – корабли пустыни, как выяснилось, совсем не приучены ходить в упряжке, да еще по утопающим в снегу улицам. Больше смеху, чем азарта. Поэтому интерес к верблюжьему выезду угас быстро, а вот в памяти народной он остался навечно. Особенно финал этой истории – купец долгое время не мог придумать, куда девать быстро надоевших животных, не назад же в пустыню отправлять. В конце концов, поступил в своем духе. Взял верблюдов за уздечки, пошел в город, и сунул по уздечке первым попавшимся нищенкам. Помни, мол, балашовскую доброту.
Балазин еще раз довольно улыбнулся, посмотрел на себя в большое зеркало и, не торопясь, направился в сторону игрального зала, где одна часть собравшихся играла в карты, а другая с удовольствием за ними наблюдала, вполголоса обсуждая то подробности только что сыгранной партии, то очередные политические сплетни.
– Слышали, – обратился за его спиной к своему невидимому собеседнику один из посетителей клуба, – некий инженер предложил председателю Государственной Думы Родзянко установить в Думе такие аппараты, чтобы в случае нажатия кнопки ни один депутат не мог подняться с места. Таким образом он думает предупредить всякие демонстрации и скандалы во время заседания.
– Не пройдет такое решение.
– Почему вы так полагаете?
– Если они не будут там ругаться и кулаками махать, то кому будут нужны? А так то Милюков Пуришкевича идиотом назовет, то Пуришкевич Милюкова подлецом, а народу развлечение. Дарованное конституцией, между прочим. Привязанными к креслу у них никак не получится со вкусом пикироваться.
– Ну, в общем, вы правы. Председатель передал это предложение на рассмотрение президиума, а президиум благоразумно нашел, что дума в таком аппарате не нуждается.
Балазин обернулся. О Родзянко рассказывал купец Струкин, который на заседаниях здешней городской думы тоже, вообще-то, за словом в карман не лез. Куда уж там Милюкову с его знаменитой фразой в адрес Пуришкевича «Избавьте меня от этого идиота». Нынешней весной, когда на заседании городского раскладочного по промысловому налогу присутствия решался вопрос о том, каким налогом облагать рыбную торговлю – в десять или пять процентов, у господина Струкова, подвизавшегося как раз на ниве рыбной торговли, не выдержали нервы. Когда его оппонент – господин Малахов – особенно яро стал отстаивать десятипроцентный налог, он в гневе проорал: «Ты, хрюкалка! Ты в лаптях ходил и с лотка торговал! А теперь за границу ездишь и думаешь, что большая шишка и все понимаешь!» Потом еще вдогонку и хамом обозвал. Конечно же, Малахов тоже не стерпел, крикнул в ответ не менее обидное; среди моментально поднявшегося гвалта Струков поднялся и демонстративно пошел домой. Однако пока его негодующий и жаждущий мести противник просил всех присутствующих засвидетельствовать в суде состоявшееся оскорбление, вернулся с полдороги, зайдя в зал заседаний прямо в калошах и шапке, и попросил прощения. Инцидент вроде как был исчерпан, но обида осталась.
Балазин окинул взглядом остальных присутствующих, и, наконец, нашел глазами кого надо – элегантно одетого Сашку, беспечно прогуливавшегося по залу. Он в который раз отметил, как идет Сашке этот костюм, и как дьявольски аристократично он в нем смотрится. Балазин не спеша двинулся навстречу. Они как бы случайно столкнулись и затеяли вполголоса разговор.
– Неплохо смотришься, – оценил его Балазин. – Точно в роду аристократов не было? Уверен? Но ты все равно поменьше разговаривай, сразу к делу переходи, и про волоховские словечки всякие вроде покеда да пока – забудь. Тут тебе благородное общество, а не первомайская массовка в лесу. Не показывай никому свое фабричное происхождение. Помни – ты у нас здесь большая персона, вот и держись соответствующе.
– А что, благородный человек, аристократ в душе, не может на фабрике потрудиться?
– Управляющим, а не подсобным рабочим, – отрезал Балазин. Потом полез во внутренний карман, и демонстративно, любезно и несколько заискивающе улыбаясь, чтобы видели другие, подал ему несколько купюр. – Иди работай.
– Подожди, – остановил его Сашка. – Ты хоть порекомендуй, к кому обращаться.
– На свой вкус. Здесь имеются типажи любого психологического склада, и все готовы к употреблению. Видишь, в уголке двое стоят? Один еще энергично руками машет. Этого энергичного слабо знаю. А вот собеседник его знаменитая личность – владелец нескольких ресторанов и гостиниц. Недавно поехал в Москву, и загулял. А наутро пришел в полицейский участок, и заявил, что его накануне обокрали на пять тысяч рублей. Правда, потом оказалось, что не на пять тысяч, а на двести, остальное – чеки и векселя, ну да не в этом суть. У него стали допытываться – не подозревает ли кого? Да, говорит, подозреваю, сидел в кафе-шантане с какими-то феями, наверняка они-то деньги и свистнули. Ему говорят, а в каком кафе, их много по всей Москве. Не помнит. Сколько ни силился, так и не смог назвать. Пока всю московскую полицию ради такого человека на ноги поднимали, в тот же участок заявляется некий мужчина и сдает бумажник с деньгами – мол, вчера с кем-то выпивал, и случайным образом этот бумажник оказался в моем кармане. Кому принадлежит, даже не предполагаю. Провели дознание, выяснилось, что принадлежит он нашему герою. Понял, нет? Упились до того, что один даже не помнит, как у него в кармане чужой бумажник оказался, а другой не в силах наутро понять, с кем собутыльничал – то ли с дамами, то ли с кавалерами.
– Интересно. А остальные?
– Вон за карточным столиком с довольной физиономией сидит, видишь? Лесопромышленник Грибанов. Активнейший член «Союза за царя и отечество». Один из самых ярых черносотенцев, про инородцев даже слышать не может, в связи с чем выступает за изменение избирательных прав в Государственную Думу. А в борьбе за чистоту нации не жалеет ничего, даже денег. Наши «союзничики» недавно не поскупились, отправили в Петербург телеграмму аж на тысячу с лишним слов, в которой всеми доступными в таком документе выражениями поносили присутствие в составе Государственной Думы депутатов – представителей инородных племен. И еще, рассказывают, спорили – все хотели эту телеграмму сами оплатить. А господин Грибанов этой зимой напомнил о себе еще и оригинальной выдумкой. По его инициативе выборы купеческого старосты назначили на пятницу, когда евреи по своей религии не могли принимать присягу и, следовательно, были лишены возможности участвовать в собрании. Они потом попытались жаловаться в губернское присутствие, но там такие же чуткие люди сидят, оставили жалобу без последствий.
– Ну в этой-то своей нелюбви он, наверное, здесь не одинок.
– Тут ты совершенно прав. Сейчас тебе его ближайшего приятеля найду, господина Митрофанова. Можешь, кстати, особо тепло с ним поговорить, я его терпеть не могу. Похоже, не пришел еще, ну да заявится еще, никуда не денется. Недавно с ним совершенно пустячный эпизод произошел. Поругался с одним своим коллегой, господином Зафреном, обозвав того жидом. Небезосновательно, между прочим. Однако господин Зафрен обиделся, и подал земскому начальнику своего уезда жалобу. Тот признал, что слово «жид» действительно звучит оскорбительно, и приговорил нарушителя к штрафу в сто рублей. Однако господину Митрофанову такие расценки всего за одно слово показались явно завышенными, и он перенес слушание дела в уездный съезд. Тем более, он пословицу, что не тот жид, кто еврей, а тот жид, кто жид – совсем не признает, считает, что два этих слова означают одно и то же, а значит, никакого оскорбления и вовсе не было. Однако в уездном съезде по сути решение земского начальника признали правильным, однако сумму штрафа уменьшили до пяти рублей. Теперь уже господин Зафрен добивается справедливости – хочет, чтобы дело об оскорблении было рассмотрено в губернском присутствии.
– А Митрофанов этот?
– Он, чтобы не скучать без дела, ругается пока с газетами, которые с удовольствием описали этот эпизод. Утверждает, что ничего похожего не было, и он держал себя в рамках приличий. Может, и сейчас его нет потому, что в какой-нибудь редакции сидит, редактора уму-разуму учит.
– И что, про каждого здесь можно рассказать что-нибудь подобное?
– Про многих. Люди иногда бывают комичны, особенно когда их похождения пересказывают другие. Подозреваю, что и я не исключение. Только ни разу не слышал, чтобы обо мне говорили в моем присутствии. Может, ты услышишь, обязательно тогда сообщи, буду благодарен.
– Ну ладно, я пошел.
– Подожди, – схватил Балазин Сашку за рукав, углядев еще одну знакомую фигуру. – Я ж тебе самого интересного не рассказал. Еще даже здесь не все об этом случае знают, совсем свежий. Видишь, весь напомаженный молодой человек вошел? Эдакий ловелас. На днях, рассказывают, сидел в «Мавритании» с одним своим хорошим приятелем. Пока внизу сидели, все было чинно и благородно. А потом с известными целями потащились в кабинет. Ну там уже сам понимаешь – вина, закуски, веселые дамы, и все такое прочее. А вечером уже, что-то около десяти, заявляется в кафе-шантан одна незнакомка, и спрашивает милым голосом, что, господин Владимирский, здесь ли? Ей отвечают – как не быть, давно уже пришел. Тут какой-то лакей идет, она к нему – отведите меня к господину Владимирскому, он меня ждет, не дождется. Ничего не подозревающий лакей разумеется ответил согласием и повел ее за собой. И вот представь – господин Владимирский сидит, ничего не подозревая, в теплой компании, веселится, и тут открывается дверь, и входит его жена.
– Скандал?
– Не то слово. Скатерть вместе с винами полетела на пол. Дамы, что за столом сидели, еле от разъяренной супруги увернулись, но их шляпы пали жертвой – вмиг оказались разорванными на клочки, и лежали на полу. Главное, приятель-то Владимирского за что пострадал – он ведь неженат, просто пришел приятно провести время.
– Уж действительно, провел, – Сашке явно понравилась история. – И чем все закончилось?
– Протоколом в полицейском участке. И приятели, и веселившиеся дамы, и оскорбленная супруга, все там оказались. А сейчас, как я погляжу, наш ловелас прощен, и снова выпущен на свободу.
– А может, просто супруги дома нет?
– Вполне вероятно. Вообще по сравнению с обычным периодом, народу в клубе сегодня совсем немного, дачная лихорадка дает о себе знать.
– Так, может, в другой раз?
– Надо пользоваться моментом. Когда еще такой случай представится, и представится ли вообще. Ну иди. Только слишком явно не усердствуй, поосторожней. Дождись, когда сами подойдут.
Сашка, раскланявшись, пошел себе гулять дальше, а Балазин стал за спинами зрителей, наблюдающими за ходом карточной игры. Вскоре к нему подошел господин Грибанов, и вполголоса поинтересовался:
– А кто этот молодой человек, с которым вы только что беседовали? Я его первый раз здесь вижу.
– Я тоже первый раз. Попросил представить ему людей, которые здесь находятся. Не мог отказать.
– И сделали это в своем стиле?
– Вы же знаете, – слегка ухмыльнувшись, ответил Балазин, – я всегда говорю только правду.
– И когда-нибудь вам за нее голову оторвут.
– Да будет уж. Людям иногда даже приятно, когда про них рассказывают гадости.
– И какие же гадости вы рассказали обо мне?
– О вас – никаких. Их просто не может быть. Вы у нас кристально чистый борец за государственные устои.
– А деньги зачем этому типу передали?
– Какие деньги?
– Не ловчите, деньги вы ему передавали. А раз передавали деньги, значит, с ним уже знакомы. Не будете же вы ссужать суммы первому встречному?
– Плохо вы меня знаете. Когда располагаю средствами, у меня широкая душа. Вот тут мы с вами в корне отличаемся. А этого молодца действительно вижу в первый раз. Но неудобно только на этом основании отказывать такому человеку в небольшой просьбе.
– Так какому человеку? Хватит темнить!
– Представился лучшим другом нашего губернатора.
– И только? – Грибанов неподдельно развеселился. – Вы передали деньги только на том основании, что этот вот ферт представился лучшим другом губернатора? Ну вы наивный человек, от кого, кого, а от вас не ожидал! Губернатора ведь уже нет! Забыли или не знали, совсем захлопотались? Ему уже от всего общества на прощание икону Казанской Божией матери подарили, сделали групповую фотокарточку и вчера всем миром проводили к новому месту службы – в Архангельскую губернию.
– Это старый губернатор. А к нам назначен новый – Александр Дмитриевич Тройницын. Но он едет с самого Семипалатинска уже, по-моему, месяц, и когда доедет – одному Богу известно. Сначала до Омска семьсот с лишним верст на лошадях трясся, а оттуда должен был отправиться к нам прямиком по Сибирской железной дороге. Да передумал, и решил для начала в Санкт-Петербург заглянуть. Оно, конечно, и правильно. Лишний раз в столице показаться всегда не лишне, наша провинция еще успеет надоесть. Где еще и сводить нужные знакомства, как не там, при царском дворе. Но друга своего уже поспешил вызвать сюда телеграммой, чтобы занять пост. Представляете, что дальше от него ждать? Еще в город не добрался, а уже себя своими людьми окружает. Да как-то по странному. Сам еще по России-матушке куролесит, а его здесь жди.
– Пост занять? – с интересом покосился в сторону молодого человека Грибанов. – Вот этот хлюст будет у нас чем-то заниматься?
– Да главное-то не это. Главное – его папаша, как он уверяет, с новым губернатором дружит с лицеистских времен, – вполголоса пояснил Балазин. – Вместе в Санкт-Петербурге учились, и чем-то он с тех пор остался обязан. Потому как только представился случай, сразу сынка и выписал, вернул, так сказать, старый долг. Но только папаша подумал, что сынок окажется сразу на попечении старого друга, а старый друг решил, что хотя бы первое время папаша может и сам поспособствовать деньгами своему отпрыску. Вот и вышло недоразумение. Ну и скажите, если этот человек попросил сорок рублей взаймы, потому что приехал раньше времени, а приказ о его назначении еще не подписан, и нового губернатора тоже пока нет, можно ему отказать?
– Да, да, да… – задумчиво произнес купец и отошел в сторону.
Вскоре он осторожно подошел к Сашке.
– Разрешите познакомиться, молодой человек?
Тот смерил его взглядом, потом улыбнулся,
– Что ж, давайте знакомиться, – и радушно протянул подошедшему руку с растопыренной ладонью:
– Смольянинов Константин Павлович.
Они накануне с Балазиным долго спорили, как следует назваться при знакомстве. Балазин считал это крайне важным, а Сашка из озорства хотел представиться именем Гришки-Тананя, а фамилию взять у Васьки-Отравы. Но в конце концов вынужден был признать, что дело может оказаться серьезным, а потому не до шуток. Скрепя сердце согласился на дворянина Константина Павловича Смольянинова.
– Какими судьбами к нам? – деликатно поддержал беседу господин Грибанов.
– Да вот, понимаете, случилась со мной оказия.
И Сашка пересказал придуманную Балазиным историю о неприехавшем пока губернаторе и его старом друге.
– Прискорбно, – сочувственно покачал головой купец. – А позвольте поинтересоваться, чем же предполагаете заниматься в наших краях?
Все возможные ответы они вчера тоже старательно перебирали, поэтому сейчас Сашка ответил не задумываясь.
– Видите ли, у меня пока не те годы, чтобы рассчитывать на высокий пост. Но я много в последнее время помогал отцу, и считаю себя большим специалистом в области контроля за соблюдением различных распоряжений и циркуляров, которых у нас всегда великое множество. Понимаете ведь, что вся беда российского общества в том и состоит, что циркуляры начальством спускаются правильные, а исполняются они спустя рукава. А на многие нарушения за взятки и глаза могут закрыть. Так вот при мне такого не будет.
– Это вы верно болевую точку приметили. Однако, с позволения сказать, это еще полбеды. А другая беда в том, кто у нас принимает законы и пишет циркуляры.
– Я понимаю, на что вы намекаете, и целиком с вами согласен. Хотя эта проблема, на мой взгляд, еще не достигла опасных масштабов, и все-таки нельзя к ней относиться с прохладцей. Конечно, не надо либеральничать, и давать евреям равноправие – возможность участвовать в выборах в Государственную думу, а также занимать высшие должности.
– А еще я вижу большую беду в том, что возле трона крутится немало высокопоставленных лиц, которые докладывают его величеству в пользу евреев, – Грибанов несказанно обрадовался, что встретил родственную душу, которая вот так сразу поняла образ его мыслей. – От них-то и главная беда, они и развалят нашу империю, попомните мое слово.
– Да, конечно, этого нельзя ни в коем случае допускать. Но все-таки вы не преувеличиваете? Ведь даже если говорить об избирательных правах, данных евреям, то едва ли такими правами пользуется один из ста.
– Эх, молодой человек! Оглянитесь кругом. Только слепой не видит, что все переживаемые нашим отечеством невзгоды и лишения происходят благодаря им. Они и раньше стремились, а теперь еще больше стремятся развратить русский народ и поработить его в свою пользу. А все с графа Толстого пошло, точно вам говорю, извратившего Святое Евангелие. Именно он подорвал в русском народе, а в особенности среди такой вот молодежи как вы, религиозные чувства – главную мощь православного люда. Вот и пожинаем с тех пор плоды.
– Совершенно искренне разделяю ваши опасения, хоть и не полностью, и буду рад, если после назначения вы будете оказывать мне честь своими консультациями, тем более, что я здесь человек новый и многого еще не знаю. Мне кажется, к людям, искренне переживающим за судьбы многострадального отечества нашего, патриотически настроенным, нужно быть более чутким и внимательным.
– Именно так… Именно так… Как хорошо, что господь послал вас именно в наш город. Вы, я слышал, испытываете в силу своей э-э-э… торопливости… некоторые затруднения.
– Ну что за языки у вас здесь в городе? Ничего никому нельзя сказать, даже по секрету.
– Помилуйте, что ж здесь постыдного? Напротив. Буду рад, если уже в первые дни пребывания в нашем городе у вас сложится о наших жителях благоприятное мнение. Нам ведь теперь вместе жить…
– Ну разве что… рублей тридцать или сорок. Действительно, знаете, как-то неловко… Александр Дмитриевич пишет – приезжай скорей, а сам застрял где-то… Теперь вот кругом говорят, что в Санкт-Петербург отправился.
– Дело житейское… Столица – это все-таки столица. О чем угодно ради нее можно забыть… Ссужаю вам пятьдесят рублей, в порядке взаимопомощи. Отдадите, когда будете назначены на должность.
Грибанов, всучив втихую обещанную сумму, отошел, но вскоре его можно было увидеть о чем-то оживленно, однако негромко беседующего с двумя весьма представительными посетителями. Балазин не рассказывал о них Сашке, так что он и понятия не имел, кто это такие. Впрочем, сами представились. Вскоре один из них решительно отошел от компании и направился к самозванцу.
– Михаил Владимирович Шамин, заведующий одним из здешних Товариществ, – представился он.
– Смольянинов Константин Павлович, – любезно ответил Сашка.
– Как вам в нашем городе? Нравится?
– Я пока не составил полного впечатления. Но люди здесь замечательные и отзывчивые, это точно. Представляете, не успел я поделиться своей бедой, что приехал, намного опередив своего благодетеля, как сразу двое предложили мне свою помощь. Знаете, найти хороших товарищей в новом городе – это всегда большая радость.
– Я, собственно, к вам с тем же, не буду темнить. Хотел бы тоже предложить свою помощь.
– Можно было бы, конечно, пококетничать, да не в моем положении. Буду премного благодарен.
После Шамина, выдержав приличную паузу, подошел и другой его собеседник – мясоторговец Иван Иванович Богатырев. Ему Сашка тоже не отказал.
Все дело чуть не испортил дежуривший в клубе помощник пристава, заинтересовавшийся в конце концов странным посетителем. Хорошо Балазин вовремя все заметил. Сам, правда, не стал подходить, это бы не помогло, а нашел повод рассказать об этом Грибанову. Купец разве что не вскрикнул «наших бьют», и моментально устремился на выручку. Помощь подоспела вовремя. Полицейский уже выслушал душещипательную историю о несвоевременном приезде и готовился попросить предъявить паспорт, как объявился Грибанов, дружески обнявший Сашку. Если бы пришел кто другой, дело могло обернуться крахом. Но, на счастье, именно с Грибановым помощник пристава хорошо посидел во время последнего своего дежурства в клубе, да так, что остался в буфете и после двух ночи, когда дежурство уже закончилось, и пил после этого уже не стесняясь, поскольку с этого момента из категории служивых перешел в категорию гостей. Правда, напившись, вел себя безобразно. Обнажал то и дело шашку и пытался даже ей размахивать, подзуживаемый Грибановым и к великой его радости, кричал что-то непристойное про евреев, и вообще разбушевался так, что его попросили в конце концов выйти вон. Об этом случае немедленно было доложено по инстанциям, и помощник пристава едва не вылетел со службы. Помог безупречный доселе послужной список. Однако теперь любое напоминание о том скандале вызывало в нем боль не хуже зубной. И сейчас, как только он увидел Грибанова, неприятные воспоминания немедленно всплыли в памяти, он немедленно распрощался и отошел в сторону, предупредив, правда, что общественный клуб не паперть, и здесь стоит вести себя подобающим образом, тем более, другу нового губернатора.
– Ну что, сполна ощутил наши нравы? – хлопнул Сашку по плечу Грибанов. – Это еще легко ты отделался, а то мог бы и в участке переночевать.
– Ничего, когда разобрались, сами перепугались бы, побежали быстрей выпускать, – нашелся, что ответить тот.
– Ну а коли я тебя, можно сказать, вызволил из застенка – уж позволишь на ты? – не можешь отказаться со мной выпить.
– Отказаться могу, – бодро ответил Сашка, – но не хочу. Только угощаю я.
После легкого препирательства договорились угощать друг друга через раз. Балазин с опаской проводил глазами удалившуюся в сторону буфета парочку, но остановить их было не в его силах. Сашка, гад, даже не оглянулся.
Грибанов оказался даже большим сплетником, чем Балазин. А тут еще к ним присоединился его лучший друг Митрофанов, и пошло такое представление заглядывавших в буфет жаждущих промочить горло, что Сашка моментами хохотал как ненормальный. И было над кем.
– Господин Красноглазов, – рекомендовал купец. – Сам по себе еще туда-сюда, а жена его – первая стерва на всю округу. Мало того, что на язык остра, так еще и рука тяжелая. Может в припадке гнева так махнуть первым попавшимся предметом по лбу, что хоть «скорую помощь» вызывай. Недавно пособачилась с одной домовладелицей, и обозвала ее в присутствии свидетелей так, что даже мне повторить неудобно. Та ее привлекла за клевету, и пришлось обожаемой красноглазовской супруге провести в уединении десять суток в арестном доме. Как уж он бедный все это время страдал в одиночестве, как страдал – не передать. Так и ходил здесь с мятущейся душой – от стола, где играют в карты, до стола, где играют в лотто. А по дороге еще и в буфет успевал заглядывать. И так все десять суток. Зато не был одинок, даже когда возвращался домой – это я тебе точно говорю.
– А что, ему тоже иногда первым попавшимся предметом по лбу перепадает?
– Врать не буду, не знаю. Хотя поговаривают, что еще как перепадает, особенно когда лишнего подопьет. А вот соседу ихнему красноглазовская супруга недавно заехала от души. Она по обыкновению заспорила с кем-то из своих приятельниц, а он захотел быть Соломоном, и встрял в спор. Возмутились обе, а стукнула она.
– Послушайте, ваш Красноглазов производит впечатление благородного человека. Что же он, на крестьянке женился? Уж больно замашки простые…
– Девушка была из лучшей семьи, – Митрофанов, как видно, страсть как любил позлословить в адрес господина Красноглазова и его жены. – Красавица – поискать. Но вот почему-то оказалась горяча на расправу, не повезло мужику. А может, и повезло. Может, она во всем горяча, мы же не знаем. Лучше обратите внимание вон на того господина. Самый заядлый здесь игрок. Недавно так продулся в лотто, и задолжал по этому поводу самым разным лицам, что решил от греха подальше срочно бежать из города. Но, по своей неосторожности, дал объявление в газеты о продаже квартирной обстановки «за отъездом». А объявление попалось на глаза кредиторам, которые переполошились, и пошли выяснять суть дела. Уже готовы были судебного пристава вызывать, чтобы описал имущество и продал с молотка, да тот клятвенно пообещал, что никуда не подумает уезжать, пока не рассчитается с долгами. Четвертый месяц уже рассчитывается, и все конца не видно. Правда, и к игре его по-прежнему допускают.
– Весело вы тут живете, – присвистнул Сашка.
– Да как и везде, – даже не понял его удивления Грибанов. – У меня кум на Волге есть, он еще похлеще истории описывает. Но некоторым типчикам и там могут позавидовать. Вот вошел – господин Федотов, во всей красе. До того заторговался, что для него любые отношения стали вровень с торговой операцией. Жил с одной девицей, и прямо души в ней не чаял. Как ни встретишь, все сюсюкает в ее адрес – люпупуся моя… А потом промеж них черная кошка пробежала. Он обиделся до того, что не просто ушел, а еще и все драгоценности, которые ей дарил, с собой забрал. А та, не будь дурой, в суд побежала. И суд встал на ее сторону, обязал все украшения до единого вернуть. Такие вот нравы у нас. А то бы мог в оборот драгоценности пустить – подарить их следующей своей девке, а как надоест, отобрать. И так до самой смерти. Теперь же придется всякий раз новые покупать. Неэкономно выходит.
Купцы, не успевая отпускать колкие замечания по самым разным адресам, гнали стопку за стопкой с такой скоростью, что даже Сашка, со всей своей волоховской выучкой, с трудом за ними поспевал. Он уже почувствовал в себе ту стадию опьянения, когда здравый рассудок еще присутствует, но уже не может командовать телом. Только все, сволочь, запоминает, чтобы укоризненно крутить картины загула наутро, на стадии отрезвления. Некстати вспомнился и ушаковский загул с посещением глиняных месторождений. Конечно же живо представилось и ведро с грязью, о которое Сашка ночью разбил ногу, которая сейчас опять противно заныла – от одних только воспоминаний.
Выручка пришла откуда не ждали. Внезапно от самых дверей донесся шум и чьи-то выкрики. Митрофанов с Грибановым, уловив в голосе вошедшего знакомые нотки, тут же подхватили Сашку под локотки и потащили за собой, приговаривая «Сейчас представление будет».
Действительно, представление начиналось.
Из комнаты в комнату неспешно прогуливался по клубу знаменитый Балашов, выставленный отсюда несколько часов назад. Он просто упивался всеобщим прикованным к нему вниманием. Да и попробуй не обрати на такого взор, если на улице жара, а он явился в клуб в роскошной, до пят, шубе, только что пар из него от этого не шел.
– Не жарко, Александр Степанович? – ехидно спросил Грибанов.
– В самый раз!
Александр Степанович смерил взглядом обоих купцов, на Сашку даже внимания не обратил, отвернулся и пошел в другую сторону, прямиком к одному из клубных старшин, непонимающим взором оглядывавшего странного гостя.
– Ну что? – елейным голосом спросил Балашов. – Нет ли какого беспорядка в моей одежде? Все по уставу?
– Что же это вы, на зимнюю форму перешли? – попробовал пошутить старшина.
– А у меня всегда свое расписание. Какое я себе установил, по такому и живу. Сейчас вот что-то холодно стало, знобит, вот и пришлось утеплиться. Так я не слышал, по уставу ли я сейчас одет, а то давеча вы все поимели наглость меня выставить отсюда.
– Сейчас – по уставу, – мужественно признал старшина.
– Точно по уставу? Не будете больше придираться?
– Точно. Не будем.
Столпившаяся вокруг со всего клуба публика, даже игроки прибежали, побросали свое лотто и карты, замерла в ожидании – что-то сейчас будет.
– Ну а если по уставу, то почему у меня до сих пор верхнюю одежду не приняли? – грозным раскатистым голосом спросил он и одним движением скинул с себя на пол шубу.
Как и ожидалось, представление состоялось. Собравшаяся толпа ахнула.
Под шубой не было ничего. То есть совсем ничего, если не считать ботинок, надетых на босу ногу. Громкоголосый благотворитель, почетный житель города, один из первых богачей на всю округу пришел в общественный клуб в костюме Адама.
– А теперь я в нужной одежде? – довольно захохотал он.
Пользуясь всеобщей растерянностью, Балазин нашел возможность попасться Сашке на глаза, и украдкой погрозил ему кулаком. Тот понял все правильно, извинился перед своими спутниками, и поспешно удалился вон из клуба.
Глава 6
Чтобы не мозолить глаза, и не попасться взгляду кого-то из вчерашних посетителей клуба, Балазин на следующий день сам отправился к Сашке на Волоховскую улицу. Он снимал скромную квартирку в здешних меблированных комнатах.
– Небогато, – покрутив головой, оценил внутреннее убранство Балазин. – С твоими нынешними доходами мог бы позволить себе что-нибудь пошикарнее.
– Позволю. Но не здесь. Сам понимаешь после наших последних похождений в другие части города переезжать мне, наверное, не следует. Особенно если нас вдвоем кто-нибудь увидит. Так что придется подумать о каком-нибудь другом местечке.
– Например?
– Думаю, в Москву, а то и в Санкт-Петербург поеду. Там и затеряться легче.
– И полиция там злей, не забывай.
– Везде она одинакова. С обывателями да простым народом бесцеремонна, а перед тем, у кого денег полны карманы, готова голову гнуть. Вон, вспомни Балашова. Думаешь, ему за вчерашнее явление что-нибудь будет? А у меня дружок один двое суток под арестом только что пробыл – лишь за то, что в лодке загорал.
– Голышом, небось, загорал? Ну так и поделом. Взяли моду. Видел я таких картин предостаточно. Берут лодки для катания, отплывают немного от пристани, раздеваются, и так в образе Адамов, вальяжно развалившись, плывут себе дальше. Добро бы где-нибудь в деревне, а то по самому городу. По-твоему, это правильно?
– А Балашов вчера какой был?
– По той же реке, между прочим, дамы и девицы катаются, – проигнорировал его вопрос Балазин. – Конечно, сейчас про свободную любовь и показную наготу много пишут, но она хороша для тех, кто ее хочет. А тем, кому ее навязывают – противна. Что за удовольствие – на голых жеребцов пялиться… Еще ведь и других задирают – всякие шуточки и замечания отпускают.
– Пусть отвернутся.
– И уши заткнут?
– И уши заткнут, – согласился Сашка.
– Ну и ты бы вчера отвернулся.
– Ты что это распалился-то?
– Не знаю, – растерянно улыбнувшись, сказал Балазин. – Один-два раза ответил, а потом уже и остановиться не мог. Да дьявол с ними, которые в лодках. Расскажи вчерашние впечатления, как все прошло.
– Ты ведь все видел.
– Свои впечатления опиши. Долго ли уговаривал?
– Некоторые, мне кажется, сами готовы были меня уговаривать. Даже расстроились бы, не возьми я у них денег. Ну так я и не стал им настроение портить…
– Забавно. Как будто ни книжек не читают, ни в театры не ходят.
– Ты это о чем?
– С дебютом, кстати, вас, Иван Александрович.
– Какой я тебе Иван Александрович? – не понял Сашка.
– Хлестаков. Не слышал о таком?
– А он где живет? – насторожился вдруг вчерашний господин Смольянинов. – Что-то такое, кажется, слышал...
– Всерьез говоришь или придуриваешься? Если всерьез, то из одной умной пьесы, лже-Иван Александрович. Театры посещаете?
– А-а-а… В этом смысле… – Сашка так и не выдал, действительно ли он поначалу не понял, о каком Иване Александровиче идет речь. – У нас на Волоховской своего театра хватает… Барская забава.
– Вольному – воля. Сколько насобирал-то?
– Четыреста шестьдесят.
Балазин присвистнул.
– Любит у нас народ губернатора. Жаль только, если он об этом узнает, то не в том свете, в каком полагалось бы.
– А лучше если никак не узнает, – уверенным тоном добавил Сашка. – Всем лучше, даже ему самому.
– Понравилось быть другом губернатора?
– Есть свои преимущества. Я, пожалуй, еще одну ночку им сегодня побуду. Надеюсь, до утра Александр Дмитриевич не вздумает нагрянуть. Да хоть и нагрянет, пусть. Мне уже помехой не станет.
– Что ты еще без меня задумал?
– Да не волнуйся. Свидание у меня. Жена мясоторговца на ушко шепнула, что ее супруг до утра в карты будет играть.
– Богатырева?
– Другие мясоторговцы ко мне не подходили.
– Черт, надо было с тобой ролями меняться. Самому бы походить по залу приезжим попредставляться. Надо же, сама Ксения Богатырева. Завидую черной завистью. А господин Дворкин тебя со своей супругой не знакомил?
– А какой он из себя? Я уже в них запутался.
– Значит, не знакомил. Эту бы не спутал. Впрочем, жена мясоторговца тоже хороша. Он, дурак, совсем за ней не глядит, одни карты на уме.
– Вот и я говорю, глупо такой шанс упускать. Когда в другой раз меня вот так запросто в приличный дом пустят?
– Да ладно, прибедняться. Парень с Волоховской улицы – лучшая в этом городе рекомендация. Вы же как представители африканских племен. Страстны и необузданны… Только намекни какой-нибудь неверной супруге, что ты весь в ее власти… Да вообще любая барышня в этом городе разомлеет от такой рекомендации.
– Только замуж не согласиться, – сравнение с африканскими аборигенами Сашку нисколько не смутило, скорее даже наоборот.
– Так и радуйся. Куда торопиться-то? Некоторые до самой смерти под венцом не бывали, и ни разу об этом не потужили. Потом, многим образ жизни не позволяет жениться. Например, ты ведь не можешь с уверенностью утверждать, что с тобой будет через год? Или через два? Так зачем тогда обременять своей непредсказуемой судьбой другого человека? Какую-нибудь милую простодушную барышню, которая влюбится в тебя, окаянного, до самозабвения, и будет ждать тебя долгими зимними вечерами… А ты в это время будешь давать показания в полицейском участке.
– Не ходите вы, девчонки, / С демократами на бал. / Демократы вам насуют / Прокламации в карман, – вместо ответа напел частушку Сашка.
– Ты это о чем?
– О том, что к жене мясника я все равно пойду, – самодовольно улыбаясь, ответил Сашка.
– Чудак, я тебе разве про чужих жен говорил? Этими-то возможностями как раз надо пользоваться.
– Мне кажется, ты о женах думаешь больше моего. Я только обмолвился, а ты уже целую лекцию прочел.
– Что ты еще хочешь от обремененного семейными узами человека? Больше не буду. Хотя одну здравую мысль ты мне действительно подал – насчет отъезда.
– Хочешь ко мне присоединиться?
– Как получится. Но о Москве надо подумать. И ты прав в главном – еще чуть-чуть, и оставаться в городе станет небезопасно. Пока за нами никто не гонится, и в розыск не объявляют, надо использовать этот шанс сполна.
– Еще что-то задумал?
– Ты музыку любишь?
– Я же тебе это показал только что. Еще одну частушку спеть?
– Да иди ты к дьяволу со своими частушками. Я тебя про настоящую музыку спрашиваю.
– Она мо-я мила-я! / Серд-це мое вы-нула! – вдруг запел Сашка неожиданно красивым сильным голосом, и гордо посмотрел на Балазина.
Тот, скрестив руки на груди, промолчал.
– Серд-це мое вы-ну-ла! / В ок-но с со-ром ки-ну-ла-а-а! – завершил Сашка.
– Музыка хорошая, но не та. Придется все-таки немного умных книг тебе почитать, да не одному, а со своими приятелями. Как они, кстати?
– Тананай на фабрике работает, говорит, специалистом хочу стать.
– На инженера еще не думает учиться? – с плохо скрытой издевкой спросил Балазин.
– Что он, интеллигенция какая? Отец его был казенным рабочим, дед тоже. И ему туда же дорога. Так что как ходил он стриженный в скобку, в картузе да простых сапогах, так и будет всю жизнь ходить.
– Ты как будто его не одобряешь?
– Не хочу жить от гудка до гудка. Не хочу считать позором нарядно одеваться. Не хочу отмывать руки купоросом, чтобы затереть мозоли. Не одни господа имеют право радоваться жизни.
– Ты-то как раз уже можешь себе это позволить. Да и давно позволяешь. Уж передо мной-то фабричного из себя не строй.
– Я и не строю. Да, ни в мастерских, ни тем более на фабрике уже несколько лет не был, и больше туда не собираюсь. Но все равно останусь волоховским, это уже в крови. Мы, как интеллигенция, не обучены с ножами и вилками есть.
– Так обучись. Тананаю это не понадобится, Отраве, может, тоже не пригодится. А тебе, коли хочешь в Москве зацепиться, да в нормальном обществе, в самый раз будет. Тем более, в тарелке ножиком махать всяко сподручней, чем на улицах. Наука для малолетних. И музыке учись. Попроси сегодня жену мясника тебе что-нибудь на рояле наиграть – должна уметь. Пригодиться в самое ближайшее время. Еще одну операцию с тобой провернем, а там видно будет.
***
В то утро они поругались. Ольга уперлась, и ни в какую не хотела возвращаться на дачи.
– Тебя там отец ждет! – убеждала ее сестра. – И Анна хочет уже домой, к мужу.
Упоминание о Балазине Ольга встретила с нескрываемой иронией в глазах, что еще больше раззадорило сестру:
– Он и не должен нравится именно тебе. А чувства сестры ты должна уважать! Пока мы не вернемся, она не может уехать, понимаешь ты это или нет?
– Ну так отправляйся одна, я здесь останусь. Что, некому за мной присмотреть? Здесь в доме, между прочим, еще нянька и прислуга есть. И вообще я уже взрослая.
– А коли взрослая, так должна понимать, что никуда твой замечательный Володя не денется. Вернешься, и будете опять встречаться. Если, конечно, его в тюрьму не посадят.
– Да что ты такое говоришь? Во-первых, он сказал, что уже не занимается политикой. А во-вторых, …
– А во-вторых, ему наврать, тем более тебе, ничего не стоит.
– Почему это ему именно мне ничего не стоит наврать?
– Потому что ты легковерная дурочка. Он тебе морочит голову, а у самого известно какие мысли на уме.
– Не смей так про него говорить! Да, он взрослее меня. И что с того? В конце концов, и ты меня взрослей. И я с полным основанием могу так же слушаться его, как и тебя.
– Только он тебя до добра не доведет. Послушай умную старшую сестру. Я не запрещаю тебе с ним встречаться. Но только после окончания летнего сезона. Отдохнем на даче, побудем с отцом…
– С господином Рязанцевым…
– Да, и с господином Рязанцевым тоже… Что за тон?
– Обычный тон, когда речь идет о мезальянсе.
– И что ты называешь мезальянсом?
– Да вот это стремление нашего дорогого папочки выдать тебя за этого господина. Как можно о таком даже думать?
– А по-твоему, думать надо о революционном переустройстве России и о том, сколько еще людей на пути ко всеобщему счастью следует укокошить.
– Ты опять не права! Я тебе уже говорила, он не такой.
– У него большое доброе сердце. Тогда мы всей семьей будем рады с ним познакомиться. Пусть приезжает к нам в гости, на дачи. Кстати, господин Рязанцев, которого ты, по-моему, не любишь еще более Балазина, имеет в городе репутацию большого демократа. Им будет о чем потолковать.
– Именно об этом я и мечтала – привести к нам Володю, чтобы он развлекал твоего жениха.
– Не смей называть его моим женихом! Я не собираюсь ни за кого замуж!
– Не собираешься, потому что никто кроме Рязанцева и не берет!
– Дура!
– Сама такая.
Разругались и разошлись по разным комнатам. Людмила поначалу себя ругала за то, что не сумела найти нужного тона, затем вспомнила, в каких выражениях вела с ней разговор младшая сестра, и обиделась уже по-настоящему. Даже на обед не вышла, закрылась в своей комнате. Попросила только няньку принести что-нибудь перекусить. Сидела, читала книжку, когда в дверь осторожно постучались. Хотела было прикинуться спящей, да не успела. Не дождавшись ответа, сестра вошла без разрешения. Они посмотрели друг на друга.
– Мне действительно не нравится Рязанцев, – извиняющимся тоном сказала Ольга.
Людмила промолчала.
– Но я все равно не должна была так разговаривать. Извини. Мне правда хочется остаться.
– Но ты ведь понимаешь, что я не могу уехать одна. Это сразу вызовет кучу ненужных вопросов.
– Давай не будем на них отвечать, и останемся в городе.
– То есть весь разговор начинаем с начала?
– Нет-нет-нет… Ну давай останемся на три дня. Хотя бы. А потом что-нибудь придумаем. Ты, конечно, права – я боюсь, что он опять исчезнет куда-нибудь, не сказав ни слова. Я просто чувствую, что это вот-вот произойдет.
– А тебе этого не хочется?
– Очень не хочется. Но ведь пока он не исчез, значит, надо этим пользоваться. Потому что потом останутся одни воспоминания.
– Сколько мрачности… Опять каких-то нелепых книжек начиталась?
– Да при чем здесь книжки? Я это чувствую, понимаешь? Не может быть, что когда тебе очень хорошо, это продолжалось бы долго. Обязательно что-то должно помешать. А нам может помешать только его отъезд или смерть.
– Надеюсь, все же не последнее.
– Я тоже на это надеюсь. Только если он действительно возьмется за старое, все может случиться. Ты знаешь, он мне признался, что стрелял в людей.
– Даже так? А тебе не страшно ходить с таким человеком? Я уж не говорю о том, что мне бы могла об этом не рассказывать – хотя бы из чувства собственной предосторожности. Скандалов опять захотелось?
– Я не то имела в виду. Он сказал, что отстреливался. То есть в него стреляли, и он в кого-то пулял, но только сам не знает, попал или не попал.
– Но это же совсем другое дело, – смягчилась Людмила. – Нельзя ведь теперь жить по принципу – ударили по одной щеке, подставь другую.
– А что, Евангелие уже кто-то отменил? Почему я об этом ничего не знаю?
– Не святотатствуй.
– Так мы остаемся?
– Я подумаю.
– А ты меня простила?
– Да.
– Значит, мы остаемся.
Людмила в конце концов не могла сдержать улыбки.
– Даже не представляю, как с тобой общается твой кавалер. Ты в него крепче, чем любой жандарм вцепилась. Как только ты одна и умеешь это делать.
– И крепче, чем все охранное отделение, – Ольга, формально уже получившая согласие, тоже пришла в хорошее настроение.
– Остаемся еще на три дня, – смилостивилась Людмила. – Скажем, что после… после Ильинских ты заболела, и лежала дома. Сможешь соврать? Ну да, у кого я спрашиваю, конечно, не сможешь. Значит, просто молчи, а врать буду я одна. Возьму уж грех на душу.
– Уи-и-и!!! – как дикарь из романов Фенимора Купера взвизгнула Ольга и набросилась с объятиями на сестру.
– Тише ты, шальная, – играючи отпихиваясь, проворчала та. – Пользуешься моей добротой. Кавалеру привет!
– Жениху, – убегая, крикнула Ольга.
Сестра понимающе вздохнула. «Ну да, нужна вам обоим эта женитьба… Гуляйте пока молодые…»
***
Вскоре после того, как стемнело, Людмила пожалела о своем решении. Сестры все не было, и она начала волноваться, с каждой минутой все больше. Еще бы ей промолчать днем – про то, как ее кавалер отстреливался, но теперь воображение рисовало картины одна мрачней другой, с погонями, драками, и, почему-то, змеями. Каким боком тут приплелись гадюки, она и сама не поняла. Но теперь почти каждая воображаемая сцена завершалась либо расстрелом, либо сценой обнаружения противной вертлявой змеи, которую вытаскивали из-за пазухи попеременно то Ольги, то Володи.
Именно в этот момент и постучались в окошко.
«Как же я пропустила их появление? – мелькнуло в голове Людмилы. – Ведь от окна не отходила. И почему она не пошла, как приличный человек, через дверь»?
И вдруг ее осенила страшная разгадка этой тайны.
«Не зря мне виделись змеи. Или скрываются от кого-то, или ранены. Кто? Ольга? Нет, лучше пусть этот, он знает, на что идет, а сестру пусть не трогает. Втянул, все-таки втянул, сволочь, в свои темные делишки…»
Несказанно волнуясь, и с трудом справившись со шпингалетом, она распахнула настежь окно.
Никого.
«Ну все! Постучали, и сами убоялись, побежали дальше… Что я натворила, надо было везти ее на дачи без всяких разговоров…»
В этот момент из темноты вынырнула довольная физиономия Балазина.
– Это вы? – изумилась она.
– Вы меня узнали? Даже в темноте? Это хороший знак.
– А где Ольга?
– Я один. А вы ждали, что сюда в окно полезет ваша младшая сестренка? В дверь ее больше не пускают? Или не пролезает? Понимаю, она на воровское дело пошла, а вы ждете принять у нее краденое. Так спешу вас уверить, что сегодняшней ночью какое-то небывалое оживление среди полиции. Ей не удастся ничего украсть, можете успокоиться.
– Оживление полиции?! – разволновалась Людмила. – Вы это точно видели?
Он почувствовал неладное, не понял в чем дело, но на всякий случай поспешил исправиться.
– Я просто вам подыграл. Ничего не произошло, не стоит так волноваться.
– Тогда до свидания, – она попробовала захлопнуть окно, однако Балазин не дал этого сделать.
– Я, между прочим, еле решился, в какое окно постучать. Все боялся, что ошибусь, и Ольгу разбужу.
– Напрасно решились, я спать хочу.
– Вы ведь не спите, и не собираетесь, по-моему. Это, вообще-то, вам, – он с удовольствием положил на подоконник букет свежесорванных цветов.
– Зачем вы пришли? – Людмила была совершенно ошарашена таким напором.
– Как зачем? Хотел вас увидеть.
– И для этого забрались в соседский сад? У них недавно собака брехала. Я думала, Ольга возвращается, а это, оказывается, воры в чужой сад забрались. А еще про нас говорили.
Балазин довольно улыбнулся.
– Где же я еще в такой поздний час цветов возьму? Согласитесь, рвать в вашем саду для вас же цветы – это пошло.
– Ну увидели? Теперь до свидания, – Людмила еще раз попыталась захлопнуть створки окна, и опять Балазин не дал этого сделать.
– Я вам не нравлюсь?
– При чем здесь это? Вы – муж моей сестры.
– Ну и что? У меня хорошее настроение, я только что провернул удачную коммерческую сделку, и приглашаю вас прогуляться. Просто прогуляться и ничего более.
– Пригласите сестру!
– Она на дачах. И как любящая сестра вы просто обязаны скрасить мое одиночество в ее отсутствие. Вы даже не представляете, на что может решиться затосковавший супруг, насильно разлученный со своей любимой.
– Как высокопарно.
– Главное, что искренне.
– Как же вам скрасить одиночество? Подвинуться в кровати?
– Я с вами как поэтическая душа разговариваю, а вы приземляете да опошляете. Впрочем, такому предложению я бы не смог противиться.
– Еще раз до свидания!
– Ну что вы заладили – до свидания, до свидания… – Балазин в очередной раз удержал створки окна, готовые захлопнуться перед его носом. – Вы сами предложили, я только сказал, что как здоровый и лишенный супруги мужчина не в силах от этого отказаться. Но мне просто захотелось вас увидеть. Смотреть на красивую женщину ваши моральные устои не запрещают?
– Смотреть? В ночи? Не смешите.
– Ну хорошо. Чувствовать, ощущать ее присутствие, понимать, что в любую секунду ты можешь случайно коснуться рукой ее плечика, ушка, локотка…
– Кто вас учил таким тяжеловесным комплиментам? Да еще на ночь глядя.
– Извините, как умею. Я же не заученными фразами, а движением души. Посмотрите, в конце концов, какая ночь! Может, последняя чудесная ночь в этом году. Лето заканчивается. В такую погоду сидеть дома – преступление! Что с того, если мы немного прогуляемся?
– Я хочу спать!
– Вы не спите.
– Это неприлично, как вы не понимаете? А если кто увидит?
– Неприлично по ночам настежь створки окна перед неизвестно кем открывать. Кто нас сейчас может увидеть? Сами посудите, кого можно разглядеть в темноте? Вы ведь сами только что об этом говорили.
– Я вас не ждала, потому и открыла.
– А кого тогда вы ждали? К вам кто-то лазает в окошко по ночам? Я тоже хочу, потому и пришел.
Ей уже порядком надоел этот бесконечный разговор ни о чем. Правда, чужое внимание все равно льстило, но и хотелось как можно быстрее все закончить. Вот-вот должна была вернуться Ольга, и было бы полнейшим безобразием, если бы она стала свидетельницей этой сцены. Тем более, Людмила сама не понимала, что от нее надо Балазину. Точнее, надеялась, что не понимает.
– Так кого все-таки вы ждали?
– Сестру! И если вы сейчас окажете мне услугу, и попробуете ее отыскать в ближайших окрестностях, буду вам очень признательна.
Балазин задумался.
– А что мне за это будет?
– На многое не рассчитывайте.
– Стоять с вами рядом – это уже много.
– Иногда можете и приятное даме сказать. Получается.
– Так все зависит от состояния души. Итак… Насчет подвинуться на кровати, как я полагаю, можно не обнадеживаться?
– Разумеется.
– Тогда что?
– Я вас поцелую. В щечку.
– За Ольгу? Этого мало.
– Вам мало моего поцелуя? Ну вы и тип. Стоять рядом со мной – много, а целоваться – мало?
– Так тоже бывает.
– Вы сделаете, о чем я просила?
– Ну хорошо, сейчас посмотрю.
Балазин решительно отпрянул от окна, и тут же растворился в темноте. Как Людмила ни вглядывалась, в кромешной тьме нельзя было разглядеть ни одного движения. И звуков никаких не было слышно. «На него даже собаки не хотят лаять», – с некоторым удивлением и легкой злостью подумала она.
Балазин объявился довольно скоро, и по лицу его было видно, что новости есть.
– Здесь ваша красавица, никуда не пропала. Сидят в укромном уголке с каким-то студентом, и не буду говорить, что делают, а то вы рассердитесь.
– Как со студентом? – растерялась Людмила. Однако быстро пришла в себя – ну да, на нем же студенческая тужурка.
– Вас это не удивляет?
– Меня даже не удивляет, с какой готовностью вы бросились шпионить за другими.
– Если вы хотите меня обидеть, вам это не удастся. На мне сейчас слоновья кожа, которую не пробить никакими колкостями. Хотя бы потому, что я жду сладкой расплаты.
– Я все-таки не понимаю, что вам от меня нужно?
– В данный момент – обещанного поцелуя.
– Мне кажется, вы пьяны.
– Почти нет. Пьян от того, что вы рядом.
– И водкой поэтому от вас попахивает?
– Слушайте, а вас, кажется, совсем не сразило наповал мое сообщение, что обожаемая всей семьей сестренка быстро забыла свое горе, и сидит на скамейке целуется с незнакомцем.
– Это для вас он незнакомец.
– А для вас?
– Приличный человек.
– Что же этот приличный человек, всех сестер по очереди целует, или пока только одну?
– Ну знаете!
Людмила оттолкнула Балазина, который на сей раз поддался с удивительной легкостью, и наконец выполнила давно желаемое – захлопнула перед его носом окно. Он, впрочем, нисколько не расстроился по этому поводу. Лишь сложил кольцом ладони, приставил их к стеклу, и сказал громко, так, чтобы слышала его одна Людмила.
– Завтра в пять буду ждать вас там, – он показал куда-то в сторону, – на повороте. Я выполнил вашу просьбу, так что придется и вам сдерживать свое обещание.
Она рассерженно показала ему в окно дулю, на что Балазин лишь довольно рассмеялся. Он показал ей растопыренную пятерню – мол, в пять часов, не забудьте. Потом махнул рукой в сторону предполагаемого места свидания, с легким сердцем развернулся и пошагал прочь.
Впереди ожидался интересный день.
Глава 7
По случаю выхода в город Гришка-Тананай оделся как можно наряднее, чтобы произвести благоприятное впечатление. Правда, сделать это – в смысле принарядиться – всегда было для него проблемой, раздирали противоречия. С одной стороны жить на Волоховской и одеваться совсем бедно – просто неприлично. Тем более, если водишься с такой компанией, как Сашка, Отрава и все остальные. С другой – фабричные рабочие наряжаться не любили, и даже жестоко высмеивали вдруг появлявшихся среди них модников. Тананай пока умудрялся выбирать нечто среднее, за что и перед товарищами не было стыдно, а значит, и барышни на такого внимание обратят, и среди своих, фабричных, можно появиться. В отличие от большинства рабочих, даже молодых, у него имелся не только повседневный, но и праздничный наряд, который он специально покупал, чтобы надевать по особым случаям, вот как сейчас. Если вдруг кто понравится, то и жениться в этом будет.
Гришка старательно намазал волосы купленным в лавке деревянным маслом, придавая им праздничный вид, и критически осмотрел себя в зеркало. «Сойдет», – решил он. Потом как следует почистил сапоги – так, что заблестели лучше новых, и аккуратно заправил в них черные шаровары. А поскольку даже с добытых с помощью Балазина легких денег щегольские хромовые сапоги с гамбургскими передами – предел своих недавних мечтаний – Гришка купить все-таки не решился, чтобы не выделяться, то посчитал теперь возможным обновить шелковую светло-желтую косоворотку. Да еще в кармашек на шелковом же поясе вложил дорогие часы с репетиром – с боем то есть, фирмы «Мозер». Ни дать, ни взять – жених. Пройдись таким по улице в выходной день, отбоя от девок не будет. Картуз, правда, тоже надел старый.
После чего бережно – как только и может относиться человек, всю жизнь провозившийся со всякими железяками, к музыкальным инструментам – взял в руки футляр со скрипкой, что еще утром принес и вручил ему Сашка, откашлялся в кулак и вышел из дома. Сашка, когда приходил, особо его предупредил, чтобы он хотя бы в этой части города не выставлял скрипку напоказ, не то и дурак заинтересуется – зачем это простому рабочему понадобился музыкальный инструмент. А где узнает дурак, так и до более подозрительных людей дойдет. И все-таки Тананай не отказал себе в удовольствии хотя бы десять метров степенно пройти с этим футляром по двору, исподтишка глядя кругом. Только потом спрятал футляр до поры до времени в мешок. Чтобы как-то возместить себе потраченное удовольствие, Гришка демонстративно достал из кармашка часы, откинул крышку, и с удовольствием послушал, как изделие фирмы «Мозер» отбило ему точное время.
Миновав стоявшего на привычном посту городового, которого Гришка в этот момент что-то заопасался, хотя ничего противоправного не совершал, он расправил плечи и уже с легким сердцем пружинящей походкой двинулся в сторону центра. Специально засек по своим новым часам – весь путь, включая переправу через реку, занял один час тридцать пять минут. Умудрился даже слегка заплутать в обилии всяких магазинов и лавок, однако в конце концов добрался до нужной цели – к высоченной витрине комиссионного магазина, в которой чего только не было выставлено. Кажется, в ней не осталось ни сантиметра свободного, вещи, чтобы максимально представить весь ассортимент, были притиснуты вплотную друг к другу.
«Ишь ты, – подумал Тананай. – Одни дураки эту рухлядь сдают, другие покупают. И кому она нужна»?
Однако ответ на этот философский вопрос его, собственно, не очень занимал. Просто о чем-то надо было сказать самому себе, прежде чем отважно переступить порог магазина. Зазвенел колокольчик, и тут же на его звук выскочил хозяин, с удивлением уставившийся на объявившегося на пороге рабочего. Наконец он сообразил.
– Клад нашли с серебряными монетами? Так это не к нам, это в полицию положено сдать. А не сдадите – сами придут и отберут. Да еще вас же потом и накажут, имейте в виду.
– Я не с монетами, с чего вы взяли? – застеснялся Тананай.
– Тогда, может, присмотрели что-то в витрине, и теперь хотите приобрести в подарок? Разумное решение. У нас богатейший выбор. Для вас специально сделаем скидку.
– У меня вот, – Гришка деловито положил на прилавок свой мешок, и вытащил из него музыкальный инструмент.
– Извините, в скрипках не нуждаемся, – довольно сухо отказал хозяин магазина, высокомерно окинув взглядом сначала мешок, из которого достали футляр, потом предъявленную скрипку, и, наконец, рубаху нежного, как любили говорить мастеровые, цвета.
– Да вы ее получше посмотрите, – принялся убеждать Гришка. – Это же редкая вещь, скрипка Страдивариуса.
– Кого? – не поверил хозяин.
– Страдивариуса.
Если бы Балазин его сейчас слышал, он бы загордился. Это он придумал слегка исковеркать фамилию знаменитого мастера – для достоверности. А Гришка с блеском его замысел исполнил. Сделать это было несложно – уж ему-то точно было все равно – что Страдивари, что Страдивариус, что еще какая ерунда.
– Страдивари, – задумчиво поправил его хозяин. – Надо говорить Страдивари. Вы даже фамилию не можете запомнить, как после этого я могу поверить, что у вас могла оказаться в руках такая бесценная вещь?
– Что я, совсем босяк какой? – обиделся Гришка.
– Думаешь, рубаху новую напялил, теперь можешь пыль в глаза пускать? На музыканта ты, парень, не больно похож, – скептически оценил его внешний вид хозяин. – Признавайся, украл скрипку?
– Конечно, из меня музыкант как из вши канарейка, – не стал спорить Тананай. – Но я не вор, хотя и вещь эта действительно не моя. Даже не знаю, как ее правильно в руках держать. Понимаете, брат двоюродный у меня болеет. Тяжело болеет – так, что, по всей видимости, уже не встанет. Это его вещь. Он не то чтобы какой-то особенный музыкант, просто слегка ненормальный относительно своей музыки. Всю жизнь на эту свою чертову скрипку копил. А как купил, так и заболел – на нервной почве, наверное. Я сам чуть не заболел, когда узнал, сколько она стоит. Но поскольку играть ему скорее всего не суждено более, свое уже отыграл, а деньги на лечение нужны, он и попросил меня отнести этот инструмент на комиссию в какой-нибудь магазин. Сказал, что он цены не имеет. Сам Страдивариус его делал.
– Страдивари, – опять механически поправил хозяин.
– Да какая разница! Я один черт в них не разбираюсь. По мне так скрипка и скрипка. Ерунда какая-то писклявая со смычком. Но брат говорит, что за нее тысячу рублей можно получить.
Хозяин молча отодвинул скрипку от себя.
– Ищи дураков в другом месте.
– Да погодите! Я же не прошу с вас этих денег сразу! Вы ее только на продажу у себя выставьте. Может, кто купит? И вы заработаете, и мы разбогатеем. У нас ведь других капиталов, кроме этой чертовой скрипки и нет! Ну выручите, а? – просительным голосом завел Тананай. – Вам ведь только в витрину ее выставить, ну вдруг кто купит.
– Да кто ее в нашем городе купит? Тебе хотя бы в Москву с ней надо.
– Нет уже времени. Деньги нужны. Давайте попробуем… Брат-то мой тоже ведь не из воздуха взялся, он здесь, в этом городе живет. А где один ненормальный уже есть, там и другой обязательно объявится.
– Что-то я не слышал, чтобы у нас в городе кто-то хвастался такой скрипкой… – опять разыгралась подозрительность у хозяина.
– Да нет, он только сейчас больной стал, брат-то. А до этого здоровым был. Чего ради ему о такой драгоценной вещи на всю округу кричать? Дураков полно, придут и заберут, да еще башку проломят.
– Ну давай, что ли, попробуем… – с нескрываемым сомнением в голосе наконец согласился хозяин. – Хотя, мил человек, за такие деньги полдома купить можно, а ты их за какую-то скрипочку просишь, хоть и Страдивари…
– Только вы это, – попросил, вручая инструмент, Гришка, – вы ее на солнце-то в витрине не ставьте. Куда-нибудь в тенечек, а то облезнет вся, что мы с ней делать будем?
– Она у тебя и так облезнет – от времени, можешь не волноваться, – скептически проворчал хозяин. – Постоит год на витрине, и облезнет, никуда не денется. Ты, друг ситный, хоть половину такой суммы, как тысяча рублей, держал когда-нибудь в руках?
– Я и трети этих денег не держал, – честно признался Тананай. – Но сейчас все равно хочу получить все сполна. А еще одну просьбу можно?
– Валяй.
– Вы записочку к ней приложите, что это инструмент самого мастера… как его… Страдивари.
– Поучи еще меня торговать.
– Нет, правда, надо же обязательно написать. Они ведь все похожи, скрипки-то, как две капли воды. А не то подумают, что эта не какая-то особенная, а обычная, на ней только в кафе-шантане можно играть, и не купят. Нам обязательно надо ее продать, поймите. Брат-то очень плох, и с каждым днем все хуже. Деньги появятся, может, как господа, на воды в Италию уедет, легкие лечить. У него с легкими беда, а это только там и лечится.
Хозяин с нескрываемым сочувствием посмотрел на Гришку.
– Это, милый друг, уже нигде не лечится, если запустили. А к бабке не ходили? Говорят, помогают.
– Да ездили тут к одной, – Гришка обрадовался, что наконец свернули с опасной темы про музыку и врал уже совершенно беззастенчиво. Да и не врал даже. Кто, в конце концов, не обращался за медицинской помощью не к докторам, а к каким-нибудь знахаркам да колдуньям, или хотя бы не слышал рассказы про них? – Десять верст от города живет, может, слышали?
– И что сказала?
– Сказала, что не поможет, и даже не возьмется – с искренней болью в голосе, ярко представив себе эту картину, как он привозит больного брата, а ему отказывают, сказал Гришка. И даже чуть не заплакал при этом.
Последние сомнения хозяина были развеяны, и он забрал скрипку. В конце концов, он ведь действительно не рисковал ничем.
***
Уже с половины пятого, гадая придет – не придет, Балазин топтался в условленном месте. Он затеял новую игру, и был уверен, что успех ему опять обеспечен. Раз пошла удачливая полоса, надо этим пользоваться, потом будет поздно. Он не был фаталистом, не верил в какие-то счастливые или несчастливые приметы, но всегда прислушивался к внутренним ощущениям. На его взгляд, организм сам должен подсказать, что в настоящий момент целесообразно, а что – нет. Свидание с Людмилой представлялось не просто целесообразным, но единственно правильным решением. А значит, прочими моральными предрассудками не стоило даже голову забивать.
Наконец из-за поворота нерешительной походкой появилась Людмила. Он не бросился ей навстречу – напротив, просто стоял и смотрел, как она приближается. Людмила под тяжестью его взгляда внутренне еще больше смутилась, но вида не подала.
Весь день она не находила себе места, мучаясь вопросом – идти или не идти на назначенное ей свидание. Даже Оленькина оживленная трескотня проскакивала мимо ушей, а ведь в другое время она бы наверняка выведала все подробности, и вынесла свое решение, которое тут же и объявила бы сестре, как приговор суда – стоит или не стоит встречаться дальше. Когда Ольга вернулась глубоко ночью, у Людмилы уже не было ни сил, ни желания устраивать ей выволочки за опоздание, что тут же возымело обратный эффект. Ольга сама начала расшаркиваться и уверять, что больше такого не повторится. Просто они с Володей были в гостях у ее хороших знакомых по гимназии, и немного засиделись. Эта милая ложь только тронула Людмилино сердце, и она отпустила сестру спать, несмотря на ее явное желание посидеть еще, и поговорить. Тем более, страсти по Володе ее сейчас нисколько не занимали. Неожиданный визит Балазина просто выбил из колеи, и она что есть сил ругала себя за то, что не разогнала его сразу, а дала возможность поморочить голову. И заморочил, гад, до того, что, похоже, придется-таки завтра идти к нему на встречу (она не назвала это для себя свиданием). Хотя бы на две минуты стоит прийти, чтобы сказать, насколько все, чего он добивается, аморально, и насколько она категорический противник всего этого.
«Скажу ему, что он подлец, – подумала Людмила. – Скажу – будете еще ко мне приставать, расскажу сестре».
А если не будет?
Действительно, если он откажется от своих гнусных притязаний, надо или не надо рассказывать все Анне? Вот вопрос, так вопрос. И совета, как назло, спросить не у кого. Тут ведь либо всем на свете надо об этом поведать, либо держать рот на замке.
Людмила вообще-то действительно не была избалована кавалерами, хотя окружающие всегда отмечали, что она не просто симпатична, но и чрезвычайно мила. Но вот бывает же так – хороший вроде человек, и все при нем, и характер покладистый – самый раз для семейной жизни, а вот не складывается личное счастье, хоть тресни. Когда была совсем молоденькой, хаживали к ней какие-то ухажеры, некоторые даже очень нравились, и она в душе строила на их счет планы, да все оказались какими-то робкими, ненастойчивыми. А Людмила, проявляя излишнюю холодность, просто мечтала о том, чтобы ее завоевывали, чтобы весь этот наносной лед на сердце растопила чья-то душевная теплота, любовь к ней – такой замечательной и необыкновенной. И тогда она ответит всем океаном переполнявших ее эмоций и желаний. Ухажерам же казалось, что она навсегда останется высокомерной снежной королевой, и, кто быстро, кто не очень, переносили свое внимание на других. Отец с отчаяния хотел было к услугам свах прибегнуть, да она сама не дала. Сказала, что это недостойно современного человека. «А вековухой жизнь провести, по-твоему, достойно?» – проворчал в ответ отец, однако послушался, оставил свои попытки. И вот сейчас ему пришла в голову еще одна великолепная идея – выдать дочь за своего хорошего приятеля, присяжного поверенного Рязанцева. В какой-то степени для семейной жизни Рязанцев действительно был неплохой кандидатурой, поскольку один из немногих мог терпеливо общаться с ее отцом, который даже при самой оживленной беседе предпочитал угрюмо отмалчиваться. Не потому, что нечего было сказать, а вообще, по склонности характера. Не дал ему Бог таланта хорошего собеседника, хотя многими другими положительными качествами наделил. Главное, что он был человеком совестливым, кажется, ни разу в жизни не совершившим не то что подлости, а даже неблаговидного поступка. И в других прежде всего стремился видеть одни положительные черты, невероятно удивляясь, когда какой-то из знакомых в очередной раз не оправдывал его ожиданий. Один из тех, кто на протяжении многих лет сохранял искреннее уважение отца и был господин Рязанцев.
Сестры в один голос – и в глаза, и за глаза – восхищались его умением спокойно держаться в обществе, в общем-то, занудного человека, однако привыкли смотреть на Рязанцева лишь как на старого друга семьи, не более того. И тут подобный разворот событий… Когда отец впервые намекнул ей об этом, она просто расхохоталась – «Он же на двадцать лет меня старше».
– Так ровесников же у тебя все равно нет, – резонно возразил отец.
– Нет, потому что и не хочу никого.
– Ни за что не поверю. Женщина должна стремиться к семейной жизни, к тому, чтобы детишками обзавестись, мужа любить. А вы у меня какие-то неправильные выросли. Старшей уже за тридцать, спрашиваю о внуках, когда будут – молчит. Говорит, они еще не готовы к этому. А когда будут готовы – когда дряхлой старухой станет? Как же они будут их на ноги ставить?
– Если хочешь знать мое мнение, так она абсолютно права. Этот ее Егор – тот еще субъект. Не сегодня, завтра сбежит куда-нибудь, а она останется. Пусть лучше одна, чем с таким приданым.
– А по мне, так лучше с ребеночком. И мне радость, и ей утешение. Дети никогда еще помехой никому не были. Вы вот выросли на моих руках, и ничего. Взрослые совсем. Правда, рассуждаете иногда как маленькие дети, да я к этому уже привык. Но ты бы сейчас наверняка по другому думала, если бы своего заимела. В этот-то момент у женщины многое в голове проясняется.
– Ты хочешь, чтобы мне Рязанцев ребенка заделал? – изумилась Людмила. – А он сможет?
– Немедленно замолчи! – вышел отец из себя. – Ты что такое несешь? Что за выражения?! Разве я об этом тебе только что говорил?! Откуда вообще таких слов набралась?
– От драгоценной твоей старшей дочери и набралась. Это ее слова – не хочу, чтобы Балазин мне заделал ребенка.
– Со зла на сестру решила наговорить? Завидуешь?
– Было бы чему завидовать. А не веришь, спроси у нее сам, почему они уже пятый год вместе живут, а даже еще не венчанные, не говоря обо всем остальном.
– Я в чужие дела не лезу, – отец совершенно растерялся. – Один раз спросил, мне ответили, что не готовы, ну я и проглотил. Что им, свою голову приставить, что ли? У них собственные на плечах имеются, не глупее моей.
– А мне можно приставить? Ты чью голову на мои плечи приставить хочешь – свою или рязанцевскую?
– Что за детей вырастил… С виду люди как люди, а попробуешь миром поговорить, слова не дадут сказать, сразу обрывают. И Ольга вся в вас. Такая же непутевая вырастет…
– Папочка, ну что ты волнуешься? – в порыве нежности ласково обняла его Людмила. – Все у нас хорошо. Ольга – просто замечательная, ты прекрасно об этом знаешь. Она самая лучшая, и мы все ее ужасно любим. И у Анны с Егором тоже хорошо. Он ее уже звал под венец, и не один даже раз, она сама отказывается, опасается чего-то.
– И ты тоже опасаешься?
– Сам посуди – ну какая мне твой Аркадий Иванович пара?
– Он умный, тактичный, имеет вес в городе, а ты говоришь какая пара, – не сдавался отец. – Очень хорошая пара. Многие барышни в этом городе были бы счастливы такому предложению.
– Ну и пусть сватается к этим барышням, я не против, – фыркнула Людмила. – И я тоже не пропаду. Обязательно кто-нибудь сыщется. Что же мне, на первого встречного бросаться?
– Не больно-то много у тебя этих первых встречных, как я погляжу, – махнул рукой отец. – Были когда-то, да все куда-то подевались, не пойму только куда. Смотри, довыбираешься…
С того разговора прошло уж полторы недели, но Людмила стала после этого замечать, что и Рязанцев как-то по особенному принялся на нее глядеть – оценивающе. Видно, оценивал в хорошую сторону, потому что начал предпринимать робкие, малозаметные, но попытки ухаживать. А поскольку жили-то они на дачах под одной крышей, то и поводов проявлять внимание у него с каждым днем становилось все больше. Даже как-то на прогулку вдвоем приглашал, но она категорически отказалась. Потом, правда, согласилась, но еще Ольгу и отца уговорила составить компанию, который по дороге, по своему обыкновению, больше отмалчивался. Конечно, проявляемые знаки внимания не могли не льстить, однако и отвечать на них пока тоже не хотелось. А вдруг вот так свяжешь судьбу с этим человеком, и тут же среди твоих знакомых появится кто-то настоящий, с родственной, все понимающей душой? Тот, кто заставит позабыть обо всем на свете. Будешь тогда сидеть рыдать, но близок локоток, да не укусишь. Хотя и Рязанцев, тут папенька прав, не самая худшая пара в этом городе. А что в возрасте – так гораздо хуже, когда мужчина (слово возлюбленный применительно к этой ситуации Людмила посчитала совсем неуместным) значительно моложе своей дамы. Вот такой союз в обществе совсем не поощряется, и никогда не будет поощряться, а обратных примеров – сколько угодно. Даже и вспоминать о них лень.
«Далеко нам до американских суфражисток, которые одни только и умеют по-настоящему постоять за права женщин», – думала тогда Людмила.
Излишне агрессивные английские суфражистки ей не слишком были по сердцу. Особенно не нравилось в них то, что они занимаются несвойственными нормальным женщинам делами – грозят расправами и кидают в окна членов правительства камнями. Это ненормально, когда государственных мужей охраняет от расправы со стороны женщин тайная полиция. А вот американками можно только восторгаться. Она как раз только-только прочитала в газете заметку о том, как остроумно действуют суфражистки в Америке. Не в пример своим английским единомышленницам, они не идут напролом, во всем уподобляясь мужчинам, а стараются придумать что-нибудь эдакое, неординарное, что бы наверняка привлекло общественное внимание и заставило думать, что и женщина способна на оригинальные решения. Вот, пишут, перед тем, как американский президент Вудро Вальсон должен был приехать в Вашингтон, они в различных американских газетах дали странные, на первый взгляд, объявления – «Ищем красивую женщину, маленького ребенка, каторжника и идиота». Ну и потом про всякие условия, которые они хотели, чтоб были выполнены, и куда обращаться. Но это как раз неважно. Само собой, красивую женщину отыскали почти сразу же, еще, наверное, даже выбирали, красивых женщин во всех странах хватает. С маленьким ребенком проблемы тоже не было, даже беглого каторжника где-то нашли. Только с идиотом промучились. Газетчики еще сострили, что идиотов везде много, но нужен-то был экземпляр патологический. А вот таких в Америке почему-то не оказалось («Или они газет не читают», – подумала Людмила). Наконец, после долгих поисков сговорились с психиатрической лечебницей, которая им предоставила просто на заглядение идиота.
Все это сборище, как выяснилось, потребовалось для совершенно остроумной демонстрации, приготовленной как раз к торжественной встрече президента. На пути его следования возвели высокий помост, на котором и стояли вышеозначенные лица – каторжник, идиот, маленький ребенок и красавица-женщина. А над помостом разместили огромный плакат с надписью: «Только мы лишены избирательных прав». Зрелище красавицы, обреченной законами стоять между каторжником и идиотом, ярко иллюстрировало всю несправедливость мужчин-законодателей, и должно было пробудить в них совесть. Если, конечно, кому-то суждено пробудить совесть в мужчинах.
«Интересно, как бы в нашем отечестве отнеслись к подобному изъявлению своего мнения, если у нас до сих пор даже известную всем назубок «Марсельезу» запрещено на улицах распевать? – подумала она, отложив газету. И сама же себе ответила. – Да никак. У нас бы ничего подобного никому и в голову не пришло. У нас общественное мнение только экспроприациями да поножовщиной любят привлекать».
Предложение сестры задержаться в городе подольше оказалось как нельзя кстати, больно не хотелось сейчас встречаться лишний раз с Рязанцевым. В конце концов, если судьбе угодно будет их свести, наживутся еще под одной крышей. А если нет, то как раз она приедет к окончанию отпуска, который он испросил на своей службе, и им останется только любезно попрощаться. Хотя все равно она никуда от Рязанцева уже не денется. Будет приходить в их городской дом, рано или поздно сделает предложение, и скорее всего она ему не откажет.
***
– Вы зря радуетесь, – довольно резко оборвала Людмила, как только поравнялась с Балазиным. – Я пришла вам сказать, что не надо нам этого делать.
– Чего этого? – беря ее под ручку, сделал вид, что не понимает, Балазин. – Разве мы творим что-то предосудительное? Я вас на какие-нибудь тайные сборища зову? Мы просто погуляем туда-сюда, и вы увидите, что совершенно напрасно испугались меня сегодняшней ночью.
– Я? Испугалась?
– Ну хорошо, – тут же согласился Балазин, – не проявили желания.
– А за ночь, по-вашему, оно появилось?
– Ну вы пришли все-таки, значит, я вам не так и противен. Хотя, с другой стороны, и не прийти не могли. Вы же пообещали мне исполнить желание, так что исполняйте.
– Я в ваших желаниях уже запуталась. То вы хотите со мной постоять, то пройтись. Да еще мои поцелуи вам отчего-то вчера были не по нраву.
Людмила поддалась уже воле Балазина, и сейчас безропотно шагала с ним рядом, каждую секунду готовая взорваться, прицепиться к какому-нибудь его слову, развернуться и уйти. Все-таки на душе кошки скребли, она чувствовала, что совершает нечто неправильное, даже с перспективой вскоре оказаться женой человека, стоящего на пороге старости, она все равно не должна была вот так, спокойно и непринужденно, безо всяких угрызений совести прогуливаться с мужем своей сестры. Она вообще не должна была сейчас приходить, а зачем-то все равно пришла.
– Видите ли, получив от вас один скромный поцелуй, непременно захочется чего-то большего, – решился Балазин на двусмысленный комплимент. – А разве дождешься?
– Разумеется, нет. С какой стати?
– Просто. На правах нашей молодости.
– Позвольте, молодой человек, уточнить, а вы намного ли моложе господина Рязанцева?
– Рязанцева-то зачем приплели? Сидит он на дачах с вашим родителем, и пусть сидит. Им всегда есть, о чем поговорить.
– Да просто вспомнилось.
– Вы лучше вспомните чудную нынешнюю ночь, когда я вас уговаривал прогуляться, а вы отказывались. И представьте, что нынешняя ночь может случиться не менее сладостной.
– И что с того?
– А то, милая Людочка, что ночи созданы для того, чтобы гулять, наслаждаться их упоительным воздухом, ну и все такое.
– Вас, конечно, от меня все такое интересует?
– Не грубите, прошу вас. Я к вам со всей душой…
– И в тайне от супруги…
– Знаете, есть такая житейская мудрость: когда идешь с красивой дамой, не стоит говорить о другой женщине.
– Даже если одному она жена, а другой – сестра?
– Даже если так. И вообще, помню, вам нынче ночью не очень пришлась по душе моя идея с букетом, поэтому сегодня я приготовил для вас более скромный подарок, – и он протянул ей маленькую коробочку, которую Людмила совершенно механически у него приняла.
– Что это? – спросила она, и, открыв коробочку, изумилась. – Кольцо? Зачем? Не надо!
– Ну это же не обручальное, – Балазин даже убрал руки за спину, чтобы не принимать назад подарка. – Пока не обручальное. Просто знак внимания женщине, которая мне очень нравится. Да что там – в которую я безумно, как ненормальный, влюблен.
– Так вот сразу? А сестру мою, выходит, не любите?
– Когда мы с ней познакомились, я ведь не знал, что на свете есть вы, а вы не знали, что на свете есть я. Все пять лет я мучился, живя с не очень любимой женщиной и думая о вас. Вот такой жизненный курьез.
– Подождите, подождите… Что значит не очень любимой? Вы же ей то и дело клялись в любви, я сама это слышала. Даже под венец звали. Вы ее нарочно обманывали? Или сейчас обманываете меня, чтобы получить… определенные знаки внимания…
– Никого никогда не обманывал, да и не посмел бы это сделать. Иначе бы я вам сейчас не открылся. Но скажите, разве любовь – это преступление, за которое нужно нести вечную кару? Разве я виноват в том, что все мои мысли, все мои чувства уже давно занимаете только вы? К сестре вашей я действительно не могу относиться равнодушно, мы с ней давно вместе, я ее ценю, за нее волнуюсь, когда ее нет, уважаю, хочу ей счастья, но желаю – только вас. Вы взрослый человек, и обязаны понимать разницу между «желаю счастья» и просто «желаю», какое из этих слов больше значит в любви.
Людмила была просто ошарашена этим признанием, свалившимся на нее как снег на голову. Она даже не могла произнести ни слова в ответ, потому что никаких слов на эти дикие признания в ее голове и не находилось.
– Я понимаю, что Анна – родной для вас человек, и вы сейчас думаете, будто ее предаете… – продолжал вдохновенно изъясняться в любви Балазин. – Но согласитесь, предательство – это если мы сейчас откроем ей свою любовь. Наверное, нам лучше проверить свои чувства, убедиться, что между нами действительно возникло то самое необыкновенное светлое, которое движет этим миром, заставляет людей совершать самые невероятные подвиги и головокружительные свершения, что заставляет влюбленных, взявшись за руки, прыгать в бездонную пропасть. А я ради вас, Людочка, готов сделать все, что угодно. Да что сделать – я жизнь ради вас отдам! Ну скажите, ведь я вам тоже нравлюсь? Ну ведь нравлюсь же…
Людмила вдруг остановилась и растерянно застыла на месте, стараясь смотреть в сторону, а не на Балазина.
– Разве можно стесняться своих чувств? – схватив ее двумя руками за плечи и заглядывая в лицо, продолжал допытываться Балазин. – Ведь я же вам нравлюсь? Скажите!
На лице Людмилы боролись самые разные чувства. Наконец со слезами в голосе она бросила:
– Вы мне… противны!
Развернулась, и быстрым шагом, иногда переходящим в бег, пошла в обратном направлении. Впрочем, коробочка с подаренным кольцом осталась при ней.
Балазин уныло проводил ее взглядом, но догонять не побежал. Лишь только в задумчивости простоял на этом месте еще некоторое время, втайне надеясь, что Людмила опомнится, и вернется. Однако вместо этой сестры увидел другую – Ольга, взяв под ручку давешнего студента, с которым целовалась ночью на скамейке, направилась в сторону города.
«Что ж, – наконец сказал он сам себе. – Врагу не сдается наш гордый «Варяг». Вот и мы еще повоюем».
Глава 8
Опять зазвенел колокольчик, и на пороге магазина появился красивый как дьявол Сашка, уже совершенно привыкший ходить в дорогой одежде. На нем сейчас была свежекупленная креповая визитка, которую дополняли пепельно-серые бриджи и хромовые сапоги, словно обладатель этого костюма только что слез с лошади. Этот наряд тоже придумал разработчик всей операции – Балазин.
– Я у вас тут случайно скрипку в витрине заметил… – уверенным тоном сказал Сашка.
– Знатная скрипка, – оживился хозяин. – Сам Страдивариус… тьфу ты! – Страдивари ее делал. Слышали о таком?
Весь вчерашний день у него из головы не выходил этот рабочий, особенно забавно исковерканная им фамилия, вот и сейчас он совершенно ненароком произнес ее так, как брякнул вчерашний посетитель.
– Ну, это еще надо проверить… Разрешите полюбопытствовать?
Хозяин с готовностью полез в витрину снимать скрипку, для чего пришлось разобрать целую пирамиду посторонних вещей. Впрочем Сашке показалось, что скрипку легко можно было достать и так, а вся инсценировка с разбором витрины была устроена специально для него – в надежде, что зажиточный покупатель присмотрит еще какую-нибудь вещицу. Наконец, хозяин с почтением подал Сашке скрипку, и тот с видом знатока принялся крутить ее в руках, придирчиво осматривая со всех сторон. Расшалившись, даже слегка пощипал пальцами струны, и, заметив взгляд хозяина, тут же прокомментировал:
– Звучит…
– Еще как звучит, – согласно закивал головой хозяин, и тут же почтительным тоном добавил, – Страдивари…
Ему и самому были весьма интересны результаты осмотра, и он с замиранием сердца глядел на все эти манипуляции покупателя.
– Ну что? – наконец не выдержал он, когда Сашка небрежным движением положил скрипку на прилавок.
– Откуда она у вас?
– Принес человек, пожелавший сохранить свое инкогнито – уклончиво ответил хозяин.
– Ворованная?
– Краденым не торгуем-с…
– Что, полицмейстеру носите свой товар сверять?
Хозяин не посчитал возможным отвечать на этот вопрос, лишь только сотворил на лице некое подобие улыбки. Если клиенту захотелось пошутить, то надо ему потрафить…
– Невероятно.
– Что невероятно? – заволновался хозяин.
– Похоже на то, что к вам в магазин удивительным образом действительно занесло скрипку великого мастера Страдивари. Просто глазам своим не верю – в нашей провинции, и скрипка Страдивари.
– Что же тут невероятного? – в свою очередь удивился хозяин. – Самый надежный в городе магазин. Все серьезные клиенты именно к нам и обращаются, а не ко всяким проходимцам. Будете приобретать?
– Какая же цена за нее объявлена?
– Полторы тысячи, – уверенно произнес хозяин магазина.
Сашка, казалось, весьма озадачен.
– Скинуть никак не могу, – тут же среагировал на его нерешительность хозяин. – Сами понимаете, это даже не моя цена.
– А может, вы меня с клиентом сведете? Я договорюсь, чтобы он цену сбавил. А вам верну процент без изменений.
– Нельзя-с… Коммерческая тайна. Не хотите брать – не берите. На нее и без вас желающие есть.
– Да я понимаю – цена, можно сказать, божеская. В Москве или в столице в три раза больше за нее просили бы. Потому и сомнения возникли. Человек, знающий цену такой скрипке, вряд ли стал бы продавать ее в нашем городе.
– Я вам по секрету скажу, – понизив голос, сообщил хозяин версию, которая лично ему казалась наиболее правдоподобной. – Один известный очень музыкант, я просто не имею права открывать его имя, случайно оказался в нашем городе, да понесла его нелегкая в картишки играть в одной компании, ну и влип. Если, положим, козыри хрести, у него одни буби, а если вини, так у него на руках одни хрести, так весь вечер и всю ночь и промаялся, а утром, как подсчитали, целое состояние продул.
– С шулерами, видать, сел, – понимающе закивал головой Сашка.
– Не могу знать. Но только из города его теперь не выпускают, требуют, чтобы рассчитался. Где ж он такую прорву деньжищ сразу найдет? Вот и понес бесценную скрипку продавать, а так бы, конечно, ни в жисть с ней не расстался, разве можно?
«Не думал я, что Тананай такой азартный игрок», – внутренне расхохотавшись, подумал Сашка. Вслух же сказал совсем иное.
– У меня, знаете, таких денег тоже при себе нет. Это очень большая сумма.
Хозяин сочувственно покивал головой.
– Но только вы никому ее не продавайте, – наконец решился Сашка.
– Ну да. Буду вас дожидаться – до белых мух. Найдется покупатель – отдам, а как иначе?
– Я могу задаток оставить. А за скрипкой через два дня приду. Видите ли, меня некоторое время не будет в городе…
– А может, человека пришлете? – с надеждой предложил хозяин.
– Нет-нет-нет… Такую драгоценность… Только лично хочу приобрести.
– Большой задаток?
– Тридцать рублей, – бодрым голосом сообщил Сашка.
– Ну-у-у…
– Хорошо – шестьдесят…
– Восемьдесят!
Сашка решительно достал внушительных размеров бумажник, поковырялся немного с застежкой, и одним движением достал несколько купюр.
– Ровно шестьдесят, как обещал. Расписочку уж напишите, не забудьте…
– Это разумеется, – с готовностью согласился моментально пришедший в отменное расположение духа хозяин.
***
Когда день начинал клониться к вечеру, беспечно прогуливавшуюся публику тянуло к городскому саду, жизнь в котором с каждой минутой принималась бурлить все с большей энергией, наполнялась страстями и любовным томлением. Где и было молодым людям знакомиться друг с другом, как не в саду, словно специально придуманным для романтически настроенных особ, как, впрочем, и для всех остальных. И где еще можно было в жаркий день спрятаться от бесконечной городской пыли… Пожалуй, и всем остальным свойственным человечеству помимо любовной страсти порокам здесь нашлось место – можно было хорошенько выпить, хоть в буфете, хоть в ресторане, повыяснять после этого отношения, поиграть в лотто, послушать музыку. Последних объединял вокруг себя местный духовой оркестр вольнонаемных, игравший в самом центре сада. И хотя звуки издаваемой им музыки были слышны уже у входа, наилучшее эмоциональное впечатление его музыканты производили лишь на близком расстоянии. По этой причине все скамейки вокруг эстрады традиционно были заняты, а многие страждущие послушать духовые мелодии, просто стояли в отдалении и с отрешенным видом слушали, слушали, слушали… Вообще-то оркестранты играли старательно, но нудновато, однако за это видимое старание им все прощалось. Особенно благоприятное впечатление на публику, особенно на женскую ее часть, производил молодой смазливый капельмейстер, отчаянно размахивавший руками в такт издаваемых звуков, и время от времени кокетливо поправлявший свой шикарный чуб, наползавший на глаза.
А еще под аккомпанемент музыки нет более приятного занятия, чем наблюдать за остальной публикой, лениво движущейся по центральной аллее туда-сюда. Особую радость сидящим на скамейке доставлял момент, когда они встречались глазами с кем-то из прогуливающихся знакомых, и могли шумно их поприветствовать, не сходя со своих скамеек. А попробуй встань, если скамейка тут же окажется занятой другими – претендентов полным-полно, а хочется еще немного вальяжно посидеть, и еще немного послушать, а кому и понаблюдать за симпатичным капельмейстером.
В числе беспечно прогуливавшихся по центральной аллее были и Балазин с Людмилой. Он-таки сумел ее уговорить на эту прогулку. Или не уговорить? Людмиле, разумеется, в душе хотелось прогуляться в обществе симпатичного кавалера, но для видимости она довольно долго капризничала, и еще по дороге несколько раз затевала разговор о том, что не надо им всего этого делать. Вообще-то Балазин настроен был скорее свернуть в какую-нибудь из боковых аллей, где было не так людно, однако до ближайшего поворота оставалось еще метров сто, и надо было потерпеть, втайне надеясь, что за это время не встретится никто из близких знакомых, от вида которых Людмилу бросит в краску и она немедленно потребует вести ее домой. Ее по-прежнему мучали мысли, что, хоть сидеть сиднем дома тоже не очень приятно, но все равно ни в коем случае не надо было соглашаться. Его же самого, кажется, никакие укоры совести не терзали, и он с самодовольным видом вышагивал рядом, почему-то, впрочем, против обыкновения, помалкивая. Или ей только так казалось, что у него самодовольный вид, а на самом деле он все равно был смущен тем обстоятельством, что вот так запросто вышел в город с сестрой своей жены?..
– Расскажите в конце концов что-нибудь, – не выдержала этой затянувшейся паузы Людмила. – То вас не остановить, а то вдруг примолкли. Не стыдно перед дамой?
– Что же вам рассказать?
– Да что хотите. Хоть про африканские нравы.
– Вы считаете меня знатоком по этой части?
– Вы, по-моему, по любой части знаток, но по женской – особенно. Удивляюсь просто на Анну.
– Ну хорошо, раз просите. Например, такая история. Один дамский журнал в Америке составил прейскурант цен на женщин у разных диких племен. Оказалось, что самая высокая цена на женщину стоит у племени кафров. Знаете, что там дают за одну особу прекрасного пола?
– Конечно, нет. Терпеть не могу эту дурацкую манеру – задать вопрос, на который у собеседника наверняка нет ответа.
– Хорошо, хорошо. Больше не буду. Так вот, у племени кафров дают аж десять быков, представляете? А вот на Камчатке она стоит дешевле – всего несколько оленей. У туркестанских татар, прежде чем определить цену, женщину взвешивают. Сколько она будет весить, ровно столько дадут взамен масла. А вот в Уганде женщина ценится совсем дешево – всего лишь коробка булавок. Даже в лесах Австралии за нее дают больше – целый коробок спичек.
– Несмешно.
– Почему?
– Несмешно, и все. Думаете, мне приятно слушать ваши намеки, что цена любой женщине не больше коробка спичек или пригоршни булавок? Или нарочно рассказали, чтобы подразнить?
– Невозможно ведь все примерять на себя. Я никого не имел в виду, а с дикарей – что возьмешь? Они потому и дикари, что не умеют определить истинную цену женщине.
– А вы можете? И какова она, на ваш взгляд? Не десять, а дюжина быков? Так? Вот это истинный кавалер, который с удовольствием сравнивает женщину с животным. А мне в чем цену определили? В ослах, или, может, верблюдах? Да о чем я говорю… ломаный грош и пыль под ногами – вот моя цена…
– Как вы могли такое обо мне подумать? Вы просто божественная женщина, и я очень ценю ваше сегодняшнее доброе отношение ко мне. И вообще женщин, Людочка, нельзя ни в чем оценивать, потому что без них этот мир стал бы совсем тусклым. Я всегда придерживался именно такого мнения. Вы согласны со мной?
– С вами вообще не хочется ни в чем соглашаться, тут же попадешься в какую-нибудь ловушку.
– Не путайте меня с австралийским аборигеном, в конце концов, – перешел на игривый тон Балазин, однако Людмила его не приняла, и сердито прервала:
– Вы только про дикарей в моем присутствии можете вспоминать?
– Нет, я могу что-нибудь из цивилизованной жизни. Сейчас. Да хоть вот это. Знаете, недавно в Йорке проходил конгресс института английских журналистов, где директор «Daily Chronicle» произнес интереснейшую речь о будущем газетного дела (23). Так вот, по его словам, газеты в будущем будут гораздо меньшего размера, поскольку у людей будет значительно меньше времени для чтения, но зато распространение газет увеличится. По всей вероятности, придется даже для раздачи газет на огромном пространстве прибегнуть к аэропланам.
– Интересно, как вы это себе представляете?
– Главное, конечно, чтобы он это себе представлял. А мне кажется, что просто после того, как выйдет номер, его погрузят на аэроплан, и потом будут скидывать пачки по разным городам. Так самые свежие новости будут доставляться читателям почти моментально.
– Как-то это слишком экзотично… Газета – на аэропланах. С дикарями и то умнее рассказывали.
– Ну есть же в Северной Америке газета, которую печатают прямо в поезде, в специально приспособленном вагоне. В начальном пункте получают все известия, пока едут, газета печатается, и на промежуточных станциях выбрасываются пачки только что отпечатанных номеров. В срочности доставки, таким образом, не потеряно ни одной минуты. При этом вагон с типографией совершает пробег от Сент-Пола до Сиетла и обратно два раза в день, поэтому газета выходит сразу двумя изданиями – утренним и вечерним, и называется «Солнце семи штатов». Но если есть уже газета на поезде, почему не придумать газету на аэроплане? Может даже ее тоже будут печатать во время полета. Поставят специальные быстродействующие ротационные машины – и пожалуйста. Сначала эта идея, как водится, пройдет обкатку в Америке, а потом уже полетит по всему миру.
– Да уж… Америка – это точно родина всего оригинального. Бедные репортеры – вся жизнь то на колесах, а то и в воздухе…
– Зато в будущем им будет значительно легче, ибо, как считает директор «Daily Chronicle», все сведения будут получаться посредством беспроволочного телефона. У каждого приличного репортера будет в кармане такой телефон, и при получении какого-либо срочного известия репортер просто немедленно снесется со своей газетой. Таким образом можно будет получать самые срочные скандалы.
– Кому же станут нужны газеты, в которых печатаются одни и те же новости? Ведь пользуясь таким телефоном, невозможно станет опередить соперника из другого издания? Да еще достаточно будет просто обзвонить всех знакомых, и рассказать напрямую.
– Думаю, что вы преувеличиваете. Хорошего газетного репортера во все времена будут отличать быстрые ноги и крепкие связи с теми, у кого можно разжиться новостью. Да, и не забывайте, что у газеты в будущем будут еще два сильнейших конкурента – кинематограф и граммофон. Можно будет сидя у себя дома, слушать и смотреть соответственно иллюстрации.
– Каким это образом?
– А к этому времени кинематографическое и граммофонное устройство будет также проводимо в домах, как теперь водопроводы и газ.
– Что же, и синематограф, по-вашему, умрет? Все будут показывать на дому?
– Нет никакого сомнения. Синематограф продержится дольше всего. А первым падет жертвой цивилизации театр, который просто станет никому не интересен.
– Забавно сочиняете. Как можно верить вашим сказкам о граммофоне на дому? Вы и сами, наверное, им не верите.
– Я – верю. Прогресс наступает. Вспомните, еще сравнительно недавно вид автомобиля вызывал у всех священный ужас. А сейчас его боятся только забитые старухи в деревнях, да безмозглые лошади. Или даже возьмем наших отважных летчиков. Три года назад никто предположить не мог, что у нас могут быть свои русские авиаторы. А иностранцы вообще уверяли, что для таких полетов требуются птичьи инстинкты и шестое чувство глубины, которых у наших людей просто нет. А вот пожалуйста – Россия теперь имеет и Ефимова, и Уточкина, и Дыбовского и Андреади, и много кого еще. Летают, и не падают. И рекордов ставят не меньше, чем иностранцы. Потому что прогресс наступает, и никуда от этого не денешься…
Балазин с Людмилой наконец свернули в боковую аллею, где народа было не в пример меньше – большей частью романтически настроенные парочки или жаждущая любви молодежь. За бушующие тут любовные страсти эти места давно уже называли в городе не иначе, как аллеей любви и вздохов. Впрочем, вздохам была подвержена большей частью молодежь гимназического возраста, которая в качестве помощников по сердечным делам привлекала снующих туда-сюда подростков обоего пола. Им вручались записочки и давалось указание, какой понравившейся особе их нужно доставить. Посланцы сновали без устали, выполняя свою важную миссию, а потому вид внимательно изучающего любовное письмо перезрелого оболтуса или гимназистки с жаждущим чужого признания в любви взглядом, никого не удивлял, ни них просто не обращали внимания.
Чтобы подчеркнуть свои чувства, барышни, как правило, прилагали к своим посланиям соответствующие цветы. На этом языке символов листик крапивы означал жгучую любовь, засушенный цветок – наоборот, любовь отвергнутую, гиацинтом говорили – «Число бутонов укажет тебе день встречи», а геранью – «Хочу поговорить с тобой тайно от всех». Всяких разных знаков у каждого цветка было так много, что полностью цветочным языком владели лишь барышни, а потому получивший послание кавалер иногда лишь растерянно крутил в руках какой-нибудь колокольчик или анютины глазки, не в силах понять их смысла. Разгадку чаще всего можно было получить, поймав за руку пробегающую мимо девочку-подростка. Они-то уж были посвящены во все эти науки едва ли не с младенчества. Не только о том, что значит тот или иной цветок, но и как по количеству веточек и листков на стебле узнать место и время встречи, или как посредством цветочной азбуки ответить отказом, деликатно предложив дружбу вместо любовных страданий.
По аллее вздохов гуляли недолго. Людмила вдруг впала в меланхолию, совсем замкнулась, не желая ни беседы поддерживать, ни слушать бесконечные рассказы Балазина, а идти в полном молчании, не зная, что сказать, вдруг стало совсем невыносимо. Балазин пришел к выводу, что надо вернуться на люди, и Людмила этому не противилась, хотя еще недавно отчаянно билось сердце, когда она начинала думать о том, что вот-вот навстречу вывернет кто-нибудь из близких знакомых ее, а хуже того – Анны. Совершив небольшой круг, они вышли в сад совсем с другой стороны, как раз там, где стояла веранда, усеянная играющими в лотто. Среди тех, кто испытывал судьбу игрой, была самая разнообразная публика – степенные дамы, солидные мужчины, даже дети – все они терпеливо сидели, уставившись в выданные им карты, и с жадностью вглядывались в цифры, которые сулили удачу.
– Двад-цать три… Со-рок семь… – протяжно звучал с веранды охрипший от бесконечного объявления голос.
Вокруг веранды также было полно зевак, не столько следивших за игрой, сколько внимавших этому успокаивающему голосу – его монотонное объявление чисел завораживало, как удав завораживает кролика, так, что волей-неволей приходили мысли самому взять карту, и, замерев, ждать счастливого для себя совпадения. Время от времени кто-то из таких слушателей действительно заступал на освобождавшееся на веранде место.
– Вам когда-нибудь везло в игре? – поинтересовался у Людмилы Балазин, когда они тоже остановились, чтобы понаблюдать за разворачивающимися на веранде событиями.
– Я не люблю играть.
– Неужто и лотто не любите?
– Почему? В лотто мы иногда дома играем. Особенно зимой. Но мне не везет, если вы это хотели узнать. А вам?
– Бега, стало быть, тоже не волнуют?
– Совершенно.
– А зря. Мы могли бы сделать ставку.
– На лошадей?
– В каком-то смысле. Я, например, держу пари, что вот тот господин, который все время чмокает губами, следя за своей картой, выиграет быстрее, чем вон та дама, к которой пытается прижаться хлюст в фуражке.
– Нет, не она. Я думаю, что скорее, чем ваш чмокающий господин, выиграет полная дама в розовом платье.
– Никогда.
– Почему вы так уверены?
– Она еще когда садилась играть, была настроена на проигрыш.
– Вы такой тонкий психолог?
– Тут не надо быть сильным психологом. Посмотрите, она одна из немногих, кто потащил с собой на прогулку зонтик. На небе ни облачка, а она верит, что ее обязательно подстерегут неприятности, и грянет дождь. Зонтик она взяла не под влиянием момента, а согласно своему образу жизни, потому что привыкла во всем проигрывать, и всегда готовится к худшему.
– А может, она просто предусмотрительная, в этом-то как раз нет ничего плохого. Или, по-вашему, к ней даже случайно не может прийти удача?
– Ни за что.
– Довольно! – вдруг с нескрываемой радостью воскликнула та самая дама в розовом платье, и, затаив дыхание, с важностью подала свою карту для проверки.
– Ну что? – обернулась к Балазину Людмила. – Кто из нас прав?
– Сражен наповал, – он даже демонстративно поднял руки, чтобы показать свое поражение.
– Жаль, не успели заключить пари.
– Вы путаете, с меня, как с проигравшего, независимо от условий пари, ужин в ресторане. Сколько можно ноги топтать? Пойдемте посидим.
– Не надо бы этого, конечно, делать. Да уж больно хочется заставить вас расплатиться за самоуверенность, – эпизод случайной удачи дамы в розовом, а значит, и ее тоже, привел Людмилу в чрезвычайно возбужденное состояние, и ей уже совершенно не хотелось расставаться с Балазиным, и уж тем более возвращаться домой и тратить время на то, чтобы сидеть в комнате, вздрагивая от каждого звука, ожидая прихода со своего свидания младшей сестры. – Скажите, а если бы выиграл ваш чмокающий мужчина, какую расплату вы бы с меня потребовали?
– Это страшная тайна, которую я вам никогда не открою, – заговорщическим шепотом вполголоса сказал Балазин. – Считайте, что эта дама с зонтом спасла вашу жизнь…
– Провались вы все пр-р-р-ропадом!..
Они только развернулись, чтобы идти дальше, как едва не оказались сбиты каким-то вчистую продувшимся игроком, который, чертыхаясь, так и пошел дальше, с пустым взглядом и вывороченными наружу карманами, демонстрировавшими, что ставить больше нечего – проигрался в дым.
– Бедный… – глядя ему вслед, посочувствовала чужому несчастью Людмила.
– Был бы бедный, не играл бы. Я еще не знаю никого, кто бы на лотто сколотил себе состояние. Деньги надо зарабатывать другими способами, более надежными.
– Вот вы какими способами зарабатываете? Нам с Ольгой это всегда было страшно интересно. Рудой ведь больше не торгуете?
– Не торгую. Пусть мои коммерческие приемы останутся маленькой тайной, это женщинам совсем неинтересно.
Они шли совсем неспешно, поэтому хриплый голос с веранды еще долго их преследовал:
– Шесть-десят че-тыре… Двад-цать пять…
Между тем уже темнело, и среди гуляющих появилась дежурная фигура фонарщика с бидоном керосина в одной руке и лестницей в другой. Никуда не торопясь, он в одном ритме степенно ходил от одного фонаря к другому, со скрипом спуская калильный фонарь вниз, и заливая в него керосин. Праздношатающаяся публика моментально организовывала вокруг фонарщика тесный кружок интересующихся. Конечно же, не обходилось без того, чтобы не нашлись один-два умника, которые участливо советовали под руку:
– Качай! Качай!
Фонарщик давно уже свыкся с подобными репликами, и не реагировал на них никоим образом, спокойно продолжая накачивать воздух. Наконец, когда пламя загудело, фонарщик аккуратно принимался поднимать фонарь на самый верх чугунного столба. Однако когда со священнодействующим фонарщиком поравнялись Балазин с Людмилой, огонь вдруг погас на полпути, и все пришлось повторять сначала. Опять скрип, опять «Качай!» под руку, и, наконец, процедура завершена. Подхватив лестницу, фонарщик той же ровной походкой направился дальше. Пока Балазин с Людмилой шли, осветилась только часть аллеи, да территория, прилегающая к летнему ресторану, у дверей которого имелись свои фонари. Им повезло, внутри было несколько свободных столиков, можно было даже выбирать.
– Куда-нибудь в уголок, – распорядилась Людмила, и Балазин безропотно подчинился.
– Здесь мило, – произнесла она, едва усевшись. – Но мы тут ненадолго, правда ведь?
– А мне казалось, вся ночь в нашем распоряжении.
– Напрасно казалось. Немного посидим, и поедем домой. Вернее, я поеду в свой дом, а вы – к себе на квартиру.
– Вы опять за что-то на меня обиделись?
– Нисколько.
– Тогда откуда такая смена настроения?
– Настроение у меня наипрекраснейшее. Просто меру надо знать.
– Зачем пытаться что-то измерить, когда надо просто расслабиться и довериться судьбе? Прислушайтесь к своему внутреннему голосу, и только. Он же советует вам никуда не уходить, я это чувствую.
– Послушайте, как вам все-таки не стыдно ухаживать за мной, когда вы живете с моей сестрой? – Людмила старательно пыталась прочесть искренний ответ в глазах Балазина, но тот смотрел на нее совершенно честным взглядом, в котором вообще ничего нельзя было прочитать.
– Разве любовь – это стыдно?
– Это преступная любовь.
– Любовь не может быть преступной. Любовь – это любовь. Она дана нам свыше как милосердие Божие. Разве Творец может дарить людям преступные страсти? Отвечу за вас – нет. Зато он может награждать тех, кто умеет ценить и хранить свою любовь.
– А вы уверены, что ваша любовь от Творца, а не от лукавого?
– Думаю, если кто-то извне все за нас уже решил, то нам как-то неловко с ним спорить… Хоть с Творцом, хоть с лукавым. Тем более, и разница-то между ними подчас чисто символическая. И тот, и другой – не от мира сего. Мне кажется, куда разумнее согласиться…
Возникла неловкая пауза. А тут еще лакей с поклоном принес записку и передал ее Балазину.
– Что это? – с явным недоумением посмотрел на него Балазин.
– Велели вручить только вам в руки.
– Кто?
– Запретили говорить. Сказали только передать.
Балазин с недоуменным выражением на лице развернул записку, в которой оказалась всего одна строчка – «А у вас симпатичная экономка!»
Он тут же встрепенулся и начал крутить головой во все стороны, надеясь увидеть Анну, но тщетно. Ее не было нигде. Одни шофферы мозолили глаза, нагло переходя от столика к столику и навязчиво предлагая свои услуги – прокатиться на одном из двух автомобилей, стоящих неподалеку.
Один из этих типов – в клетчатой кепке с застегнутыми на макушке ушами, на которых посверкивали щегольские шофферские очки, – вскоре оказался и возле их столика.
– Не желаете ли взять мотор? Прокачу с ветерком, – слегка наклонившись к Людмиле, сказал он.
Балазин с надеждой посмотрел на свою спутницу, но та отрицательно покачала головой.
– Не желаем, – ответил он за двоих.
– Это ни с чем несравнимые удовольствия, мадам. Лучший способ передвижения для влюбленных пар, – не сдавался шоффер.
– Влюбленные пары предпочитают не двигаться, – попробовал отбрить его Балазин.
Но шоффер продолжал проявлять настойчивость.
– Вам и не надо будет двигаться. Все за вас сделает техника. А перед вами в это время будут открываться незабываемые виды нашей природы. Мы легко можем произвести даже загородную поездку. А я прогуляюсь некоторое время по окрестностям…
– Нет, – еще раз отрезал Балазин.
– Но ваша дама не произнесла ни слова. Может, она просто не решается вам возразить? – попробовал последний шанс шоффер. Однако, вовремя оценив, что Балазин начинает закипать злобой, ретировался, и перешел к другому столику, где сидело двое уже хорошо подвыпивших мужчин, оживленно доказывавших что-то друг другу. Подошедший шоффер несказанно их обрадовал.
– Вот скажи, – обратился к нему один из спорщиков, – «Студебеккер» – это чей мотор?
– Извините, у нас в городе нет «Студебеккеров». «Дион-Бутон» имеется, «Фиат», «Опель», даже «Роллс-Ройс» у господина Герасимова. А «Студебеккеров» нет, очень редкая марка.
– Ты не понял. Я спрашивал – в какой стране этот мотор собирают?
– В Америке.
– Точно?
– Так же точно, как то, что мой «Дион-Бутон» сделан во Франции. Желаете ли самолично оценить скорость и необъятные возможности передвижения с помощью автомобиля?
– Желаю! – довольно воскликнул его собеседник, и, приподняв своего приятеля, который после всего выпитого передвигался с большим трудом, скомандовал:
– Хотим кататься!
– А вы почему не пожелали? – глядя на них, поинтересовался Балазин. – Испугались?
– А если и так? Слышали, недавно опять произошла автомобильная катастрофа.
– Если вы имеете в виду катастрофу, которая случилась третьего дня, то господину владельцу автомобиля просто захотелось так сказать после всего выпитого побольше воздуху в грудь взять.
– Это как?
– Слишком быстро ехали, – пояснил Балазин свою неловко сформулированную фразу. – Сорок верст в час, можете себе представить? Конечно, добром это не могло кончиться. Еще хорошо, все живы остались. Но мы могли бы попросить шоффера не гнать с такой скоростью, зато получили бы удовольствие.
– Нет, это не по мне.
– А зря. Автомобили скоро станут неотъемлемой частью нашей жизни (24).
– Как синематографы в домах? – не упустила случая его поддеть Людмила.
– Да они уже таковой являются, – он словно и не расслышал ее колкости. – Скоро и воевать будем с помощью автомобилей, солдаты совсем окажутся без надобности, – и вдруг, без всякой паузы, предложил, – давайте уедем!
– Куда? – опешила Людмила.
– В Москву! Снимем квартиру, и будем жить вместе – только вы и я. И никто нам больше не нужен.
– А как же Анна?
– Да что вы все об Анне?! Вы о себе подумайте! Разве мы виноваты, что любим друг друга? Что жить не можем друг без друга?!
– Какой вы горячий! Но за двоих говорить не надо…
– Хорошо, я скажу за себя. Я люблю вас. Люблю всем сердцем. Всей душою. Люблю так, что ни на кого другого мне и смотреть не хочется. Я прошу вас – давайте уедем! Немедленно. Сейчас же.
– Почему бы вам не уехать с дамой, которая шлет вам записки?
– Эта записка не от дамы.
– Да? Но уж больно растерянной выглядела ваша физиономия, когда вы начали озираться по сторонам. С таким лицом знакомых мужчин не ищут.
– Я искал своего делового партнера, который назначил мне на завтра встречу.
– И даже можете дать прочитать эту записку?
– Не могу. Она носит сугубо конфиденциальный характер. Некоторые слова в ней отнюдь не для женского взгляда.
– Вам даже ругательства в записках пишут? – округлились глаза Людмилы. – И вы не дадите мне посмотреть, как ругательства выглядят в написанном виде?
– Можно подумать, вы никогда не видели таких надписей на стенах и на заборах. Но давать читать подобные записи дамам – увольте. Это наши мужские дела, и мы сами друг с другом разберемся.
– Вы, оказывается, окружены ореолом тайны. Неизвестно, какими способами вы получаете деньги, это должно остаться вашим маленьким секретом. Узнать, какого характера записки вам пишут тоже нельзя, это, очевидно, большой секрет. Даже на персону писавшего записку нельзя полюбоваться – вы, как я поняла, не смогли его найти. Или все-таки ее?
– Я не такой ловелас, как вам кажется. И если я проявляю к вам знаки внимания, то это совсем не по причине моей распущенности.
– Тогда отчего же?
– Я уже говорил. Но ради вас буду повторять это бесконечно – я люблю вас, и хочу, чтобы мы связали наши судьбы воедино, – в его голосе вдруг даже появилась совсем ему несвойственная сталь. То ли всерьез обиделся, то ли так удачно сыграл, но подействовало. Людмила смутилась.
– Не обижайтесь. Просто есть же вещи, которые женщине всегда приятно лишний раз услышать.
– Тогда я буду повторять вам их бесконечно – я люблю вас, и хочу всегда быть с вами рядом, и в горе, и в радости.
– Всегда-всегда? – она уже готова была поверить его клятвам.
– Так вы поедете вместе со мной?
Людмила опустила глаза.
– Я подумаю, – наконец сказала она. – А сейчас посадите меня на извозчика, я хочу домой, – и тут же, пока он не успел сказать ни слова, добавила, – одна поеду. Слышите? Одна.
– Позвольте взять для вас мотор?
– Я же сказала – нет. Возьмите себе – после того, как без меня разыщете в саду своего делового партнера.
В последних словах послышались нотки ревности.
«Как вовремя Анна написала эту записку, – вдруг с неожиданной нежностью подумал Балазин. – А я-то, болван, поначалу на нее рассердился за эту выходку».
Глава 9
Сашка с Балазиным давно уже встречались только в питейных заведениях родной Сашкиной Волоховской улицы. Здесь, конечно, не было шикарных ресторанов, да они и ни к чему, когда надо просто посидеть. Зато не в пример безопаснее, чем в центре города, где такие обнаруженные нежелательным свидетелем посиделки могли навлечь подозрение на обоих. На Волоховской же посторонних почти не было. Из центра города сюда можно было добраться лишь в дальний объезд, чего без особой нужды не будешь делать. Связывавший же две части города мост через реку давно уже развалился от старости, а на новый городская управа все не могла разориться. Надо сказать, что жители благородных частей города этому были только рады – волоховских вообще-то побаивались, и предпочитали, чтобы они жили сами по себе, не тревожа приличных людей. Ну а все страждущие добраться в этот малоприятный уголок города как можно быстрее всегда могли воспользоваться услугами перевозчиков, которые на своих лодках за небольшую плату доставляли пассажиров к противоположному берегу. Промысел по перевозу был в основном дневной. Ночью же обыватели не тратили время на розыски вдоль берега заспавшегося перевозчика, а сразу шли к бесхозной лодке. Если предусмотрительный хозяин крепил ее замком к вбитым в землю колышкам, просто ломали замок, а на другом берегу бросали лодку на произвол судьбы. Понятно, что без особого дела за реку часто соваться не будешь, так что волоховские жили в искусственной изоляции.
…Единственное, в трактире ближе к вечеру становилось совсем уж шумно, ну так и чего сидеть без веселья – все равно душа просит, чтобы и граммофон был, и бильярд, и веселые женщины. Их, конечно, запрещалось допускать в подобные заведения, но многие хозяева смотрели на это сквозь пальцы, лишь бы полиции глаза не мозолили. Легкомысленные женщины не одни ведь приходили, а с гостями, которые настроены были гулять от всей широты своей души. Значит, хозяину дополнительная прибыль. Кто же будет так просто от денег отказываться?
– Вчера у меня интересовались, куда это, мол, господин Смольянинов запропастился? – довольно сообщил Балазин.
– Кто спрашивал? Грибанов?
– Как догадался?
– Он же со мной тогда больше других носился. Ему, я так думаю, не столько денег жалко, сколько потерянного единомышленника.
– Похоже, что так. По крайней мере, допытывался крайне настойчиво.
– А ты?
– Откуда ж я могу знать, за какой плинтус этот прохиндей Смольянинов завалился? Говорю, сам бы хотел его видеть, да только никак встретить не могу. Как бы теперь господин Грибанов в полицию не побежал жаловаться.
– Вот сволочь…
– Погоди, не сволочи. Тут другое. Больно образно ты ему про евреев плел. Он теперь знаешь, что говорит?
– Даже предположить боюсь…
– Правильно боишься. Он говорит – тебя эти супостаты, которых вы с ним так любовно обсуждали, и извели. Нашли возможность шепнуть какую-то гадость на ушко новому губернатору, и он тебя отправил домой к батюшке. А? Каково? Стоит спасибо сказать господину Грибанову за удачную придумку?
– Что толку, если только он один в нее и верит?
– Не скажи, как раз наоборот. Он ведь ее ходит всем излагает. Да так искренне, что никто еще не усомнился.
– Так полиция тогда здесь при чем?
– Хочет пойти сделать заявление, чтобы клеветников твоих нашли, опорочивших доброе имя. Вот будет первоапрельский розыгрыш, а?
– Может, не пойдет все-таки?
– Да скорее всего. Еще попыхтит маленько, и успокоится. Только с большим энтузиазмом телеграммы на высочайшее имя примется отбивать. Государю императору без телеграмм из нашего города никак ведь с империей не совладать, кому и разоблачать изменников у трона, как не провинции?
– А ты сам-то вне подозрений, как чувствуешь?
– Что тут чувствовать? Я – такая же невинная жертва обманщика, как и они. Тоже ведь вручил ему некоторую сумму, еще и на глазах свидетелей. Да будет всякой ерундой голову забивать! Наливай еще по одной, – Балазин чуть сдвинул графин с водкой в сторону Сашки.
– За что пьем?
– За удачу во всем. Пока нам везет, вот чтобы это везение продолжалось и дальше.
Выпили. Сашка тут же аппетитно захрустел квашеной капустой, а Балазин некоторое время сидел напрягшись, с удовольствием ощущая, как водка разливается по всем клеточкам тела.
– Хороша? – осклабился Сашка.
– Ты лучше расскажи, хороша ли жена мясоторговца…
– Завидуешь? И правильно. Очень хороша. Просто огонь. Буря! У меня такой бабы еще не было. Сегодня опять пойду. Договорились, что уговорит мужа уйти играть в карты.
– Смотри, доиграешься. Бабы до добра не доведут. Сейчас ведь в городе просто интересуются, куда ты делся, а завтра могут начать дознание проводить. И ты тут – желанный гость в приличном доме.
– Не выдаст. Что она, совсем дура? А хожу к ней уже вечером, когда на улицах никого нет, меня и увидеть-то некому.
– Плохо ты женщин знаешь.
– Кто бы говорил…
Балазин только вздохнул на эти слова.
– Что, совсем плохо?
– Представляешь, Анна вчера неожиданно с дач вернулась. Хорошо я совершенно случайно домой вечером заглянул.
– А ты ее не ждал?
– Разладилось что-то у нас в последнее время, – чистосердечно признался Балазин, втайне рассчитывая на сочувствие. – Она, конечно, хорошая женщина, но слишком скандальная стала. Можно бы и не обращать внимания на женские слезы, поплачет немного, потом сильнее любит, но утомила меня эта ситуация совсем, даже вернее сказать надоела.
– Брось.
– Тут тоже не так все просто.
– Не старые времена на дворе. Неужели нельзя спокойно с женщиной развестись?
– Да не жена она мне, я тебе уже, кажется, говорил. Мы не венчаны. Просто живем под одной крышей.
– Живешь с бабой, и не венчан?
– Как был ты деревней, так и остался, хоть и научился скрипки Страдивари покупать, – разочарованно махнул рукой Балазин. – Что с того, что не венчаны? Разве в этом суть?
– Не по-людски.
– Тоже мне моралист. А взятки брать в общественном клубе по-людски?
– Кто в России взятки не берет? Главное – не попадаться… Я не просто не попался, обо мне, как видишь, с тоской вспоминают, хотят, чтобы я вернулся. Да может еще и вернусь. Грибанов будет мне очень рад, да и я по нему что-то соскучился…
Балазин не был бы собой, если бы тут же не уцепился за последнюю фразу.
– А как ты думаешь, кто о тебе чаще вспоминает – Грибанов или жена мясоторговца?
– Что мне за них гадать? Пусть хоть оба. Значит, произвел впечатление, если помнят обо мне. Это всегда приятно. А я, если честно, чаще про Грибанова вспоминаю. Забавный тип.
– Оп-па! А как же любимая женщина?
– Куда она денется? У нас с ней все как по маслу, я знаю, когда надо приходить, когда приходить не надо. Можешь у меня поучиться предусмотрительности, меньше жаловаться на жизнь потом будешь. Так что у тебя там за непростая ситуация с сожительницей? – хитро уставившись на Балазина, Сашка смачно захрумкал очередной порцией квашеной капусты.
– Жена она мне, а не сожительница. Можно считать, что жена. Люблю я ее, значит – жена.
– Сам же сказал – надоело… Да еще по другим бабам шастаешь.
– Такая у меня натура. Разве в этом дело? На мои похождения она давно сквозь пальцы смотрит, ее это только сильнее заводит. Хотя теперь ревнует ко всем, стоит где-то задержаться – скандалы, скандалы… – вздохнул Балазин.
– Тогда брось ее.
– Не выйдет, полное у меня пиковое положение… Деньги я у ее папаши когда-то на коммерческие надобности брал. Немаленькие деньги – шесть тысяч. А сейчас в припадке ревности она то и дело требует их назад. И можно было бы разойтись, хоть на время, так делают, да надо сперва долг вернуть.
– Отдай.
– Нечего отдавать. Давно уже ни коммерции, ни денег с нее.
– Ах да, помню, прокутил, ты тогда сам об этом говорил, когда познакомились.
– Ну прокутил, не скрываю этого. Все, что заработал, пустил по ветру. Слаб я на это дело. Если пошел деньги тратить – не могу устоять. Вот такой я человек… И она уже с деньгами не отстанет, чувствую. Потому и начал подумывать, что любовь – любовью, но пора с этим кончать.
– Подожди, у тебя ведь должны быть деньги. Одна дорогая глина дала столько, что мне, например, и не мечталось никогда. Если хочешь, я добавлю сколько надо из своих. Потом вернешь.
– Ну да, вместо одного кредитора – другой. Это не выход. И потом с тех денег половина только осталась.
– Как половина? Куда ж ты их успел промотать? – опешил Сашка.
– Говорю же, загульная натура. Если вразнос пошел, не могу себя остановить.
– Ну ты даешь! – с неподдельной искренностью расхохотался Сашка. – Тогда только себя и можешь винить.
– Себя и виню, – опять тяжело вздохнул Балазин, и, не предлагая приятелю, налил себе очередную рюмку водки. – А раз сам в своих проблемах увяз, самому из них и выбираться.
– Послушай, – снизив голос, предложил Сашка. – Есть более радикальный путь. И жена, и батюшка ее могут ведь стать жертвами налетчиков. Всякое теперь бывает.
– Откуда ж они возьмутся, твои налетчики? – с пьяных глаз не понял сперва его намека Балазин.
– Мое дело. Есть знакомые ребята. Это обойдется всяко меньше шести тысяч.
– Сколько?
– Думаю, рублей за сто столковаться можно. Ста рублей на любимую жену не жалко потратить?
Балазин задумался.
– Нет, – наконец решительно отказался он. – Не надо этого делать, я потом себе всю жизнь не прощу, – и тут же сделал знак Сашке, чтобы разлил по рюмкам. – Давай выпьем за сохранение христианской души Рабы Божией Анны. Чуть меня в искус не ввел, проклятый.
Сашка противно улыбнулся и не спеша выпил рюмку.
– Нашел о чем жалеть – о бабьей душе. Ей, может, на том свете будет легче, чем на этом с тобой. Мучаешь бабу, и даже не раскаиваешься в этом.
– Нет! – категорически еще раз отказался Балазин.
– Ну как знаешь. Тогда женись на ней. С мужа-то, небось, не будет ничего требовать…
– Я по другому решил. Я на Людке женюсь.
– Сестра?
– Ну да. Средняя. Увезу ее отсюда в Москву, а потом сделаю предложение. Или сначала сделаю предложение, а потом увезу – один черт. За ней и приданое дадут, и Анька не станет скандала поднимать, семейное счастье своей сестре ломать.
– А она согласна?
– Почти. Осталось еще немного усилий, и эта крепость падет. Я уверен. Да куда ей еще деваться, кроме меня все равно других женихов нет, и не предвидится. Пойдет, как миленькая. Побежит, и еще в ногах будет валяться, благодарить, что на нее внимание обратили.
– Такая уродина? И ты готов жениться только ради денег? Дура-а-ак… Не ожидал от тебя.
– Никакая не уродина. Все лучшую партию себе выбирала, вот и распугала всех женихов. Она у меня уже вот где, – Балазин с неожиданной яростью сжал кулак и продемонстрировал его Сашке. – А то все ломалась – «неприлично, неприлично», – передразнил он. – А сама так и смотрит на меня влажными глазами. На все уже согласна, я это чувствую, стоит пальцем пошевелить, и побежит за мной как собачонка. Даже если не суждено нам ничего, должен уже ее добиться, загорелось, понимаешь?
Балазин вообще-то уже порядочно набрался, и последние фразы давались ему с некоторым усилием воли.
– Ты ее уже того? – показал Сашка руками неприличный жест.
– О чем тебе и говорю! Ломается, сука. Но никуда не денется. Сегодня бы уже и пала эта крепость, да Анна как назло приехала. Черт ее с дач принес. Сидела бы, папашу своего развлекала, так нет – здравствуйте, обожаемая супруга, давно не виделись… Опять – сначала претензии, потом слезы, потом мириться. Как нарочно все проделывает. Но женщина, я тебе скажу, все равно сладкая… Ох, какая женщина… Твоей жене мясоторговца до нее далеко.
– Откуда знаешь? – с нескрываемой ревностью встрепенулся Сашка.
– Да кто этого не знает? Из моих знакомых ты, наверное, последний, кто о ее достоинствах поимел представление.
***
Перезвон колокольчика известил о том, что в магазин опять пришел посетитель. Это был Балазин. После вчерашних посиделок у него еще была слегка опухшая физиономия, и побаливала голова. Однако внешне это лишь придавало ему некоторой барской неторопливости – поскольку каждое слово произносилось с трудом, создавалось впечатление, что он просто привык крепко обдумывать любую произнесенную им фразу.
– Мне сказали, у вас выставлена скрипка Страдивари, – уже с порога утвердительно произнес он.
– Изволите полюбопытствовать?
– Сделайте милость.
Хозяин с готовностью опять полез в витрину за скрипкой. Несмотря на данные накануне обещания, он все равно вернул ее на старое место – в надежде, что вдруг объявится еще более богатый покупатель. Надо же, хоть и не слишком верил в это, но покупатель-то объявился. Просто редкое везение. Теперь надо было умудриться получить с него за скрипку настоящую цену.
Балазин терпеливо наблюдал за всеми манипуляциями, и, наконец, дождался того момента, когда хозяин благоговейно подал ему вожделенный инструмент. Он аккуратно принял его из рук, и принялся изучать столь же тщательно, как это недавно делал Сашка. Хозяин стоял с независимым видом, всячески показывая, что его ничто не способно удивить, он и так знает истинную цену своему товару.
«Ну погоди же», – злорадно подумал Балазин. А вслух сказал:
– Что-то я не нахожу здесь тайных знаков...
– Каких знаков? – насторожился хозяин.
– Видите ли, милейший, у великого Страдивари было много завистников – как у любого гениального человека. Конечно, они не могли примириться с тем, что кто-то заставляет звучать инструменты так, что люди готовы плакать. Им ведь такое было не под силу. И чтобы ему досадить, злопыхатели иногда специально приобретали плохие скрипки, и подделывали на них знаки мастера.
– Зачем? – хозяин вдруг впал в уныние – похоже, его все-таки обманули, и проклятый рабочий принес поддельный инструмент. Да и могло ли быть иначе, откуда у такого голодранца может быть редкая вещь?
– Подделывали затем, чтобы все думали, будто мастер уже ни на что не годен. Тогда ценители настоящей музыки отвернулись бы от него, и обратились к его врагам, а им только того и надо.
Хозяин, хорошо разбиравшийся лишь в тонкостях обмана покупателей и нюансах карточных игр, но уж никак не в музыкальной грамоте, слушал этот рассказ раскрыв рот. Его все больше охватывала паника – что не продал скрипку вовремя, когда за нее давали хорошие деньги. Надо было цепляться в покупателя мертвой хваткой, и ехать вместе с ним за деньгами. А теперь выясняется, что вместо настоящей скрипки ему всучили подделку. Да еще молва сейчас по городу пойдет, что он торгует поддельными вещами…
– То есть вы хотите сказать, что эта скрипка именно из фальшивых? – затаив дыхание, спросил он.
– Сейчас, погодите, проверю все внимательнее. Я пока еще ничего не говорил. Нельзя так просто бросаться обвинениями, тем более в адрес великих людей, давно уже… – Балазин не договорил фразы, потому что на ум не пришло красивое ее окончание, и вместо этого подошел к окну, пытаясь заглянуть внутрь скрипки при свете солнца.
Хозяин еще больше напрягся, готовый, кажется, и сам залезть внутрь этого проклятого инструмента, который какой день лишь мотает ему нервы, а прибыли – ноль.
– Да-а-а… – не отказал себе в удовольствии потянуть паузу Балазин. – Просто чудеса, никак не ожидал, тем более, от вашего магазина.
Хозяин уже стоял по стойке смирно.
– Посмотрите, какая штука, – поманил его к себе пальцем Балазин.
В доли секунды хозяин оказался возле окна.
– Вот видите знак в самом низу?
– Где? – взволнованно прошептал хозяин.
– Ну вот же, такой темный кружочек, и в нем вензеля.
– Кажется, вижу. И что он означает?
– А означает он, дорогой вы мой человек, что вы шельмец. Вот так-то…
На хозяина было жалко смотреть.
– Достали где-то истинную скрипку великого мастера Страдивари, да еще позднего, самого замечательного его периода, и молчите, никому об этом не рассказываете. И цену, наверное, за нее выставили смехотворную. Как это понимать?
Тот лишь потерянно пожал плечами, не в силах произнести ни слова. В течение нескольких минут его бросало то в жар, то в холод, и сейчас он просто не представлял, что в следующий момент произнесет этот странный покупатель. Обвинит ли его в мошенничестве или, наоборот, предложит за скрипку такую сумму, что и вслух страшно произнести.
– Чтобы застраховаться от подделок, – не стал больше томить его Балазин, – мастер Страдивари придумал специальные тайные знаки, нанести которые мог лишь он один, потому что для подделки пришлось бы разломать на части весь инструмент. Все они давно подробно описаны в специальной литературе. Полагаю, как человеку, в руки которого попадают столь бесценные вещи, вам эти произведения хороши знакомы. Так вот мы только что видели с вами один из таких знаков, свидетельствующих о подлинности скрипки. Это просто чудо. Насколько я знаю, подобных скрипок во всем мире наберется не более десятка. И одна из них всплыла в нашем городе. Вот и не верь после этого в чудеса, – Балазин легко изобразил радость, тем более это было нетрудно. Ему принесло немалое удовлетворение то обстоятельство, что тайный знак, на изготовление которого Гришка-Тананай убил целый вечер, действительно смотрелся добротно и убедительно. С другой стороны, и не могло быть иначе. Уж в чем волоховцы во все времена были искусны – в таких вот штучках. Были ли на самом деле такие знаки у кого-то из мастеров, он понятия не имел. Но почему-то ему показалось, что в данном случае наличие тайного знака совсем не лишне. И опять попал в самую точку.
Хозяин с благоговением слушал его лекцию, высчитывая в голове, за сколько же тогда можно впарить этому чудному и слишком болтливому посетителю скрипку. Он уже и не хотел вспоминать, как только что всерьез заподозрил, что этот инструмент поддельный.
– Просят, конечно, не менее пяти тысяч? – осторожно, с явной робостью, поинтересовался Балазин, и с нескрываемым сожалением приготовился расстаться с инструментом.
– Две с половиной, – пересохшими губами произнес хозяин.
– Что две с половиной?
– Две тысячи пятьсот.
– Рублей?
– Ну не североамериканских долларов.
– Он сумасшедший. Как можно себя так откровенно обкрадывать?
– Видите ли, мы посчитали, что в нашем городе продать скрипку за большие деньги будет невозможно, у нас здесь не столицы-с... А настоящего знатока можно найти только в Москве.
– Это правильно. Ну ладно, значит, само провидение преподносит мне этот подарок. Я приобретаю у вас этот инструмент. Поеду с ним в Санкт-Петербург, друзей удивить. Да и полагаю выручить за нее настоящие деньги. Удивляюсь только, почему вы сами не захотели этого сделать. Вот что, милейший. У меня при себе таких огромных денег, разумеется, нет. Но, пожалуй, в полтора часа, крайний срок – два часа – обернусь, и приду со всей необходимой тебе суммой. Ты, будь добр, инструмент для меня придержи, а то не дай Бог еще кто объявится. Чтобы я видел – убери прямо сейчас скрипку с витрины, спрячь хоть под прилавок, но чтобы на глазах не лежала. Для твоего спокойствия, что никуда я не денусь и не шучу над тобой, оставляю сто рублей. Даже в знак моей искренности расписки не прошу. Это будет моим тебе презентом, вернусь, куплю скрипку за объявленную цену, а деньги эти останутся за твою честность.
«Сумасшедший», – мухой пронеслось в голове хозяина.
– Конечно, конечно, – обрадовано закивал он головой, демонстративно спрятал скрипку под прилавок, и даже накрыл от случайного взора вчерашним номером газеты. – Может, желаете, чтобы я с вами проехал для завершения сделки? Мне не составит труда.
– Без надобности, – отрезал Балазин. – Ни к чему тебе знать, где я остановился. Через два часа буду, готовься. И смотри за это время не вздумай подменить скрипку, я ее еще раз как следует проверю, когда буду покупать.
Балазин удалился, и в магазине воцарилась тишина. Хозяин с задумчивым видом вынул из-под прилавка скрипку, отбросив на пол газету, и подошел с ней к окну. У него не сразу получилось повернуть ее таким образом, чтобы тайный знак, указанный посетителем, стал виден в полной красе. Тут еще и солнце спряталось за налетевшее облачко, и в магазине несколько потемнело. Но в конце концов, к нескрываемому его счастью, тайный знак никуда не испарился, и все равно обнаружился, даже в полутьме.
Надо же было так случиться, что именно в этот момент в магазин со взволнованным видом ворвался Гришка-Тананай.
– Продали? – упавшим голосом спросил он, обернувшись в сторону стоявшего у окна хозяина. – Я вижу, на витрине моей скрипки уже нет.
Тот было убрал руки за спину, но Гришка успел разглядеть, что он держит именно его скрипку.
– Все-таки не продали… – с нескрываемым облегчением выдохнул он. – Вот и прекрасно.
– Что же тут прекрасного? – нахмурился хозяин. – Вам ведь деньги нужны.
– Уже нет! Вернее, нужны, но не так, как раньше!
– То есть как это не так, как раньше?
– А брат выздоровел! Представляете?! Уже не надеялся никто, а он выкарабкался. Доктора – и те удивились. Сказали, так не бывает.
– Что же это он выздоровел? – буркнул хозяин, почувствовавший недоброе.
– Это вам только Всевышний скажет. Может, действительно бабки помогли, а может само собой случилось… Я думаю – чудо было на нашей стороне. Молились ведь мы за него все это время, крепко молились. Жена моя чуть лоб себе в церкви не проломила, с таким усердием поклоны-то била. И услышал наш мужицкий заступник, Николай-угодник, эти молитвы. Пошли дела на поправку. А второе чудо, которое произошло – то, что скрипку так никто и не купил. Я уж и не верил в это.
– Это вовсе не чудо, – все еще боялся поверить в истинные намерения этого проклятого рабочего хозяин. – Деньги-то хочешь за нее нешуточные. А я тебе говорил – надо было цену снизить, давно бы ушла. Ко мне только сейчас покупатель заходил – сказал, за пятьсот сразу возьму, не торгуясь, а больше – не могу дать, она столько и не стоит. Мы уж с ним торговались-торговались, – затуманились глаза хозяина.
– Так чудо в том, что мы не хотим больше скрипку продавать, пусть лежит до другого времени. Может, еще счастье нам принесет, раз такая редкая вещь! Брат-то, как только пришел в себя, сразу же послал меня к вам. Поди, говорит, узнай, вдруг ее не успели купить. Я, говорит, тебе на ней сочинения этого самого Страдивари поиграю, – добавил он не предусмотренную Балазиным фразу. – Вот, – разжал кулак Гришка, демонстрируя зажатые там бумажки, – велел отдать вам за беспокойство.
– И сколько там? – брезгливо сморщился хозяин.
– Десять рублей, без обид. А скрипку велел забрать.
– То есть как забрать?
– Вот так и забрать. Братуха жив, представляете?! – и Тананай, сунув деньги хозяину в карман жилетки, протянул руки к скрипке.
– Ты погоди, – Хозяин тут же вынул из кармана предложенные ему бумажки и резко – как огненные угли из костра – кинул их на прилавок, а скрипку подвинул к себе. – Сам же говорил, с легкими у него беда, а тут вдруг выздоровел. Временное это улучшение. Клянусь, временное, а вы заторопились. Брата лечить надо. И лечить лекарствами, а не пиликанием на скрипке. Если ты его по настоящему любишь, должен это понимать.
– Ну так заболеет, опять принесу, неужто не возьмете? А пока нельзя – примета плохая. Болезнь одолевает, когда сам в нее веришь. Что же, по вашему, я должен верить, что у меня брату совсем плохо станет? Он, между прочим, один у меня из родни-то остался. Больше никого и нет…
– Да подожди ты со своим братом, – разозлился хозяин. – Вспомни хорошенько, что он тебе точно говорил-то? Наверное, узнать, не продан ли инструмент?
– Ага.
– А ну как его продали уже?
– Кто ж его продал? Он вот, у вас в руках. Цел-невредим. Надо забрать, и домой отнести.
– Так вот просто взять и забрать?
– Ну, конечно.
Хозяин усиленно соображал, как можно этого глупого рабочего чуток повременить с забиранием скрипки, и дождаться того момента, когда войдет кто-то из потенциальных покупателей. Уж объединенными усилиями они бы точно смогли уговорить. Но беда в том, что никого из покупателей все не было.
– А если мы с тобой посчитаем, что инструмент продан? – наконец нашелся он, что предложить.
– Это как?
– Это значит, ты немного еще погуляешь, а вечером придешь. Если за это время скрипку купят, ты получишь даже не тысячу, а тысячу сто. А? Хорошие деньги? Сколько ты за сто рублей горбатиться будешь? А тут они тебе сами в руки плывут.
– Не годится, – Гришка лишь слегка для приличия задумался, однако на предложенные условия не согласился. – Что я брату скажу?
– Вот заладил ты – брат, брат… Скажешь ему, что продали уже скрипку! Опоздал ты! Он же хотел ее отдать? Вот и отдал. А деньги, да еще такие, никому лишними не были, и ему не будут.
– Я не пойму, вам-то какая выгода от того, что я до вечера буду гулять?
– Значит, есть выгода, раз прошу. Учти, заберешь сейчас скрипку, я с тебя неустойку возьму. Не десять, а пятьдесят рублей – за хлопоты. Так полагается.
– Раз полагается, придется заплатить, – с обреченным видом согласился Тананай. – Все равно братовы деньги, не мои.
– Хорошо, уговорил. Мы с тобой сейчас считаем, что скрипка продана, потому что на нее уже объявился покупатель, и он ее купил. Ты поздно пришел.
– Это кто? – не понял Тананай.
– Я! Я ее у тебя покупаю, болван, за тысячу рублей, да еще оставляю вот эту десятку, которую мне просили передать, и еще даю сверху… – хозяин слегка призадумался – пятьдесят рублей, о которых твой брат никогда ничего не узнает.
– Вы же говорили сто?
– Сто – если до вечера подождешь.
– А если брат спросит? – бестолково продолжал удивляться Гришка.
– А если спросит, скажешь не успел. Скрипка, мол, уже была продана. Оказывается, и в нашем городе имеются настоящие ценители.
Гришка замялся в нерешительности.
– Триста, – наконец нагло заявил он.
– Что триста?!
– Тысячу рублей, и еще мне триста сверху.
– Ты не ополоумел случаем?
– Двести пятьдесят. Если вы с такой легкостью давали мне сотню, значит, выручите намного больше. Давайте поделимся без обид – мне двести пятьдесят, вам все остальное. А иначе заберу.
– Я не понял, ты мне угрожаешь?
– Двести пятьдесят.
– Сто, и ни копейкой больше. Да ты посмотри, я ведь не обманываю, – хозяин тут же отсчитал сто рублей и начал силком пихать их Гришке в руку.
– Нет, за сто рублей я обманывать брата не стану, – решительно отпихнул тот его деньги.
– А за сколько ж станешь?
– За двести пятьдесят.
– Черт с тобой, двести!
– По рукам! – с глубоким вздохом согласился Гришка-Тананай. – Мудрый вы человек. За такие-то деньги можно и на обман пойти.
(Вообще-то уговор был получить сверху сто пятьдесят рублей – вернуть назад оба задатка).
– Обожди, – скомандовал хозяин, и скрылся за дверью. Ему на смену тут же выплыла дородная женщина, и, не скрываясь, уставилась на посетителя.
«Нарочно, што ли, украсть чего-нибудь», – неприязненно подумал Гришка, которому от этого пронизывающего насквозь взгляда стало совсем неуютно.
Наконец вернулся хозяин. С большой неохотой он отсчитал тысячу, после чего дал еще несколько купюр сверху. Гришка неторопливо помусолил купюры и удивленно уставился на хозяина:
– Здесь только сто девяносто.
– А ты сколько хотел?
– Мы договаривались – двести. Так дела не делаются
– Так у тебя ж еще десятка в руке. Забыл?
Гришка-Тананай слегка замер, соображая, при чем здесь десять рублей, которые у него и до того были, но так и не понял, каким макаром они сюда приделались. «Черт с ними, нервы-то тоже не железные», – наконец сказал он сам себе, забрал деньги и поспешил удалиться.
У двери, правда, поимел наглость остановился на секунду – оглянулся через плечо, и бросил хозяину:
– Покеда!
– Давай, давай, – с недовольным лицом пробурчал хозяин, в нетерпении перекидывавший туда-сюда костяшки лежащих на прилавке счетов, и уже предвкушавший явление за скрипкой богатого посетителя.
Глава 10
Успех отмечали все вместе. Хотя Отрава с Тананаем держались как-то слишком отстраненно, а потом и вовсе пересели за другой столик, где раскатисто хохотали молодые девки. Да и Балазин, несмотря на безудержное веселье в самом начале, чувствовал себя не очень уютно. Он хоть по возрасту был значительно старше любого из компании, и к нему прислушивались – это точно, все ж таки это именно он разработал все последние удачно завершившиеся комбинации, однако верховодил все равно Сашка. Так было сразу – все решалось не так, как сказал Балазин, а так, на что согласился Сашка.
«Что я еще хотел? – осматривая хмельным взглядом своих собутыльников, думал Балазин. – Кто я для них? Как был чужаком, так и остался. А этот – здесь свой. Да еще орел, ничего не боится, со всеми здешними бандитами и убийцами дружбу водит. Как он мне предлагал-то на Анну своих дружков натравить»…
Словно в подтверждение его слов рядом присел Сашка с каким-то своим приятелем. К какому кругу принадлежит этот его знакомый, было видно уже по особенному взгляду, присущему лишь людям бедовым, привыкшим не считаться с чужими жизнями.
– Это Блоха, – приобняв Балазина за плечи, представил незнакомца Сашка.
– Егор, – в свою очередь назвался Балазин, и тут же, припомнив старое, пошутил, – Бардарым.
Сашка довольно хмыкнул.
– Я тебя оставляю поговорить, – сказал он, и куда-то моментально исчез.
– Слушаю, – улыбаясь с прищуром, и оценивающе рассматривая Балазина, сказал Блоха.
– Это я тебя слушаю, что хочешь?
– Куроцап сказал, у тебя проблемы с женой. Могу помочь.
– Каким же образом?
– Дурочку из себя не строй. Ты не бойся, комар носа не подточит. Я свое дело знаю.
– Сашка поторопился тебя звать. Я еще не решил.
– Какой Сашка? – не понял Блоха.
– Куроцап, – тут же спохватился Балазин, он и забыл, что в этом кругу принято людей именовать по кличкам, а не именам.
– Знаешь, парень, не дури. Меня два раза не зовут. А тот, кто зовет два раза, долго не живет. Мне кореш обещал деньги за работу, я потому и подсел. Ни до тебя самого, ни до жены твоей мне никакого дела нет.
Балазин чуть было не стушевался от такого напора, да вовремя взял себя в руки. Оказывается, Сашка не то что не выкинул из головы тот их разговор, но решил-таки довести все до конца, и познакомить его с настоящим убийцей. Как выходить из этой ситуации, Балазин просто не представлял. Решил было позвать на помощь Сашку – в конце концов, он заварил эту кашу, он пусть и расхлебывает, но того нигде не было видно, куда-то уже унесло, волей-неволей приходилось рассчитывать лишь на свои силы.
– Ну так что, где твоя баба живет? – сверля его насквозь взглядом, спросил Блоха.
– Ее сейчас нет, она на дачах.
– Тем лучше, поедем завтра на дачи, издаля мне ее покажешь. Там уж точно никто на тебя не подумает. Ты только потом здесь на людях покрутись.
«А ведь он не отстанет, – с ужасом подумал Балазин, – еще и меня потом порешит, как ненужного свидетеля». И спасительная мысль пришла сама собой.
– Сколько ты договаривался взять с Сашки?
– Он сказал, расчеты через тебя.
– Хорошо, сколько ты за свою работу хочешь?
– Сто.
– Что так дорого?
– Это моя цена.
– Давай так. Я тебе сейчас плачу пятьдесят рублей, а остальные – когда дам команду. Не могу объяснить тебе причину, но сейчас ни в коем случае это нельзя делать. Опасно.
– Хозяин – барин.
Балазин торопливо полез в карман, и принялся отсчитывать купюры. Блоха еще раз окинул его с головы до ног взглядом, и тут же исчез, кинув напоследок:
– Как меня найти, Куроцап знает.
Через несколько минут после его ухода появился Сашка. Видно, они где-то в сторонке успели перекинуться словечком.
– Ну и правильно, – тут же одобрительно произнес он, и разлил в рюмки водку. – Давай долбанем за скорейшее твое освобождение.
– Послушай, – Балазин даже не притронулся к предложенной рюмке, – я тебя просил об этом?
– Да не боись, – хлопнул его по плечу Сашка. – Блоха – малый фартовый. Второй год от сыскной полиции бегает, те поймать никак не могут, и не поймают. А твои деньги помогут ему подальше отсюда уехать, как дело закончит. Так что вообще никто ничего и никогда не узнает. Ищи-свищи. И тебе благо, и Блохе поможем, он такое добро не забывает, учти.
– Ему-то в чем помощь? В деньгах? Да он, я так вижу, особо не затрудняется в методах, как их добывать, не чета нам с тобой. И попробуй такому откажи.
– В ситуацию попал, теперь всего опасается. И хочет как можно скорее уехать отсюда. Тут дружок его ближайший второго дня по глупости на площади попался. Представляешь, полез ночью в рундук поживиться, да, видно, услышал, как городовой идет, ну и закрылся сверху крышкой. А городовой, гад, углядел шевеление, подошел, да и сел сверху на рундук. Тот внизу, под его задницей сидит, ворохнуться боится, и ничего поделать не может. А городовой свистком вызвал ночного сторожа и отправил этого дружка в часть. Теперь Блоха опасается, как бы он случайно о лишнем не обмолвился, они ж с ним тут в одном месте прятались.
– В стоге сена?
– Да нет. У нас за городом есть место, где в откосе целые подземные катакомбы вырыты. Снаружи в них еле влезешь – дырочки вот такие, – показал Сашка расстояние большим и указательным пальцем, зато внутри целые хоромы. Можно в полный рост ходить. Да что хоромы – пещеры. Даже запасы еды там есть. Только ты об этом никому, а то мне голову за длинный язык быстро оторвут.
– Тебе самому за этого Блоху голову оторвать. Да ладно уж теперь… И что там, в твоих катакомбах, кроме Блохи есть еще жители?
– Как не быть. Воры живут, проститутки, да мало ли деловых людей, которым скрыться надо от чужих глаз, или просто документов при себе нет. Вот их и привечают.
– Знаешь анекдот? Двое разговаривают. Один говорит: «По этапу пришлось идти. Вот она, русская действительность-то»… А тот в ответ – «Что, разве и паспорта не было?» – «Какое! Даже два было»! – и, пока Сашка не отсмеялся, быстро добавил, – слушай, я бы хотел больше этого Блоху никогда не видеть.
– Он сказал, вы вроде сторговались.
– Я дал ему пятьдесят рублей задатка, и сказал, в случае чего сообщу.
– Верти хвостом – сойдешь за голову? Ну и все отлично. Захочешь – позовешь, а не захочешь, так эта Блоха все равно со дня на день из города ускачет, тебя не будет дожидаться. Все в твоем духе – никого не обидел, и все предусмотрел. Нечего и волноваться. Ну что, ты будешь пить или нет?
– За дружбу, – поднял свою рюмку Балазин. – Хоть и не стоило этого разговора с Блохой затевать, но я благодарен тебе за то, что ты обо мне помнил.
– За дружбу, – расцвел Сашка.
Выпили. Сашка опять захрустел неизменной капустой.
– А теперь расскажи, что ты еще задумал? – наконец прожевав, спросил он.
– Пока не знаю. Думаешь, у меня не голова, а бездонный кладезь?
– Мне иногда кажется, что это именно так и есть, господин Понель. А ведь каким скромником был еще недавно, смешно вспоминать.
– С кем поведешься…
– Я слышал, люди такую штуку проделывают. Приходят в какой-нибудь магазин и присматривают товар подороже. Например, граммофон. Только, говорят, с наличными сейчас беда, и предлагают расплатиться свидетельством на наложенный платеж. Предположим, на какое-нибудь отправленное в Пензу или Вятку коровье масло. Сочиняют для убедительности всякую ерунду, что в таких случаях положено сочинять – дескать, так мы вам даже больше заплатим, а то уезжать уже, деньги никак не дойдут, но граммофон уж больно приглянулся, ну и в таком духе.
– Так-так-так, – заинтересовался Балазин.
– Вот тебе и так-так-так. Человек берет у них в зачет граммофона это свидетельство, все ж чин чинарем, не самодельно выписанное, а на железнодорожной станции, с казенными печатями, не подкопаешься, а когда дело доходит до денег, то выясняется, что в Вятке товар отказались выкупать, потому что в бочке не масло, а обычная земля. А дельцов этих уже след простыл.
– Любопытно. Я о граммофонах другую штуку знаю, сейчас очень популярно, практически надежно. Представь, подходит к какому-нибудь наивному рабочему коммерческий агент, и предлагает купить в рассрочку граммофон. Не за полную покупную стоимость, а где-нибудь на четверть меньше. При этом сам агент договаривается с магазином, что половина вырученных денег идет только ему. А потом уже магазину надо просто дождаться, когда рабочий начнет задерживать с уплатой денег, и тогда ему за эти просрочки приходится платить вычетом из жалованья издержек и процентов, и граммофон этот незаметным образом становится просто золотым.
– Я только одно не пойму – зачем они граммофоны-то покупают?
– Во-первых, его предлагают дешевле, чем в магазине, – пошел терпеливо объяснять Балазин. – Скажем, он стоит в магазине сто рублей, а просят всего восемьдесят пять, да еще сразу надо заплатить не больше двадцати. Вот они на это и покупаются. И только потом выясняется, что платить вовремя никак не получается. А во-вторых, тот же самый граммофон можно сразу же отнести в другой магазин, а может и в тот же самый, где брали, с выгодой. Отдал двадцать рублей, и тут же сдал его за тридцать.
– А то, что платить сполна все равно придется, даже в голову не приходит…
– Разумеется. Это же все потом, когда-нибудь. А сейчас, в данную минуту, можно спокойно пропить честно заработанные десять рублей.
– Ловко. Можно, кстати, вообще брать дорогие вещи в рассрочку и тут же закладывать их в ломбард. Продавец попробует, конечно, взыскать деньги срочным судебным порядком, но ему в исполнительном листе объяснят, что залог выписан не именной, а на предъявителя – по уставу ломбарда, и, значит, забрать его, не оплатив, невозможно. И если они хотят получить свою вещь обратно, пусть выкупают за полную стоимость, а нас уже и след простыл.
– Мелко. Все это слишком мелко. Надо что-то новое выдумывать, с масштабом, а не любимую забаву наших купцов – продать кучу медных опилок, а вместо них положить навоза, и только сверху притрусить опилками.
Балазин с Сашкой долго еще сидели вдвоем. Приятелей – Отравы с Тананаем – уже и след простыл, убежали с другой компанией – по всей видимости, той, где задорно пищали на всю ивановскую девки, да им они и не нужны были. Несмотря на разницу в возрасте, которую в последнее время Балазин ощущал особенно остро, они уже чувствовали родство душ. И расставаться не хотелось совершенно. Однако время все равно пришло, задерживаться далее Балазин больше не мог.
– Извини, – сказал он, вставая, Сашке. – Я же тебе говорил, Анна вчера неожиданно с дач вернулась. Надо идти, волнуется сейчас дома.
Сашка лишь смерил его взглядом, но ничего не сказал. Да и что говорить, если человеку только что протягивали руку помощи, он сам от нее отказался.
***
Балазин, дважды за короткое время отказавшийся от гнусного предложения решить его семейные проблемы одним махом, был весьма по этому поводу доволен собой. Даже гордился собственным благородством. Да плюс еще немалые деньги, которые завелись в кармане в последнее время. Да плюс охватившее его чувство вседозволенности. Всего этого было бы достаточно, чтобы закружилась и более трезвая, равно как и трезвомыслящая голова. А уж голова Балазина – тем более. Домой он добрался уже под утро. Сначала долго сидели в трактире, потом долго и нудно прощались, обнимались, клялись в вечной дружбе, потом Сашка спохватился, что вообще-то с Волоховской в это время суток уехать невозможно, ни одного извозчика во всей округе не сыскать, их и днем сюда калачом не заманить. Тут же нашел какого-то неопределенных лет субъекта и отправил с поручением. После чего Балазин получил роскошный экипаж – обычную крестьянскую телегу, неизвестно как оказавшуюся в столь поздний час в этих местах. Заспанный бородатый мужик, сидевший на передке, недовольно покосился в сторону выходивших из трактира постояльцев, но ничего не сказал. Видно, заплачено ему было достаточно, чтобы он с полным спокойствием и без всякой боязни отнесся к этой ночной прогулке. Впрочем, перед тем, как их отпустить, Сашка еще раз наставительно напомнил мужику:
– Кто остановит, сразу говори, что от Блохи едешь. Отстанут. А если городовой поинтересуется – то просто у трактира тебя наняли помочь домой добраться. Все понял?
Мужик кивнул, и телега тронулась.
Тарахтела она по мостовой так, что из некоторых домов их обкладывали многоэтажным матом, на что балазинский возчик и сам один раз с удовольствием ответил, и его натруженный бас был слышен в ночной тишине за много кварталов. Заслышав отпор, из дома еще что-то крикнули, но ответа дожидаться не стали, просто захлопнули окно.
Страшная тряска и сопутствующий ей грохот поначалу раздражали и Балазина, но он довольно-таки быстро к ним притерпелся, и вскоре мирно сопел, свернувшись калачиком на усыпанном сеном настиле телеги. Когда подъехали к дому, он уже практически проспался, только голова страшно гудела. С трудом заставив себя подняться, Балазин вознаградил возницу целковым, и, подойдя к воротам дома, принялся усиленно теребить дергалку – шнурок, который вел к колокольчику в дворницкой. Вскоре неспешной походкой к воротам дома подошел незнакомый Балазину человек, вероятно взятый на место проштрафившегося дворника Матвея.
– Живете здесь? – подозрительно прищурился он в сторону Балазина, возясь с запором на воротах.
– Открывай давай, – недовольно проворчал Балазин, и, сунув дворнику в привычно протянутую ладонь гривенник за труды, неспешно пошел домой, вдыхая полной грудью отрезвляющий утренний воздух.
Анна сразу же подскочила, как только заслышала шум в передней. Она, оказывается, даже не раздевалась на ночь – видно, в ожидании просто прикорнула где-нибудь на диване, да так и уснула.
– Что заметалась, спи… – пошел расшаркиваться Балазин, в который уже раз стряхивая с себя прилипшее в телеге сено. – Я был далеко отсюда, видишь, только приехал. Сам спать хочу – аж жуть…
Договорить, однако, не успел – в ушах зазвенело от пощечины, которую Анна влепила ему со всего размаху.
– Сдурела?
Но Анна не спешила отвечать. Она просто стояла, растерянно, с презрением, переходящим в ненависть, оглядывая вошедшего мужа, и Балазин успел заметить, что лицо у нее опухшее не только со сна, но и, похоже, от слез. Впрочем, времени на обдумывание ситуации она ему не дала.
– Подлец! – злобно прошипела Анна.
– Да что случилось? – Балазин все никак не мог прийти в себя после ночи, проведенной в телеге, да еще от этого вот неожиданного наступления.
– Что случилось? У тебя еще хватает смелости спрашивать, что случилось? Люда мне все рассказала!
– Что такое она могла тебе рассказать? – оставалось только делать вид, что он ничего не понимает, и выигрывать время.
– Что такое рассказала? Да все она мне рассказала! Слышишь? Все! Без утайки. Я была у нее вчера, и мы долго сидели разговаривали. О тебе разговаривали! Слышишь, мерзавец?!
– Что значит все рассказала? – продолжал отбиваться Балазин, ему ничего не оставалось, как без конца повторять эту фразу.
– Все – это и значит все! Что ты добивался ее! Что признавался ей в любви!
– И только?
– Не только! Что звал ее уехать в Москву! Меня держишь здесь в четырех стенах! Мне даже на дачах нельзя задержаться, надо немедленно возвращаться в город, сидеть целыми днями супруга дорогого ждать. А с ней – в Москву?!
– Послушай, ну что я еще мог сделать? – наконец нашелся, что ответить Балазин. – Если она сама в меня влюбилась. Не просто призналась в любви, а стала преследовать везде. Даже видишь, на дачи сразу не вернулась, нарочно в городе задержалась. Не мог же я ее взять и прогнать?! Пришлось как-то деликатно выкручиваться и делать вид, что она мне тоже нравится. Даже слегка приударить за ней. Только слегка – слышишь?
– Врешь!
– Нет! Ты же меня знаешь… Как я могу тебе врать? Как?! Я люблю тебя! Ты для меня самое дорогое, что есть на этом свете!
– А ей ты как говорил?! Как?! Не так же?! Я помню, как ты нам про блондинок на веранде заливал, а сам все на нее смотрел! Я это еще тогда приметила! Какой проникновенный был взгляд, с ума сойти! А про цены на женщин у дикарей тоже рассказывал?! Говори! По глазам вижу, что да! Я все твои штучки знаю! Все твои приемчики уже вот где сидят, – похлопала она себя по шее. – Ненавижу! Слышишь? Ненавижу! Всех твоих баб, все твои пьянки бесконечные – ненавижу! Провались они пропадом – вместе с тобой! Какая же ты гадина…
– Аннушка, – попробовал Балазин обнять жену, но она тут же брезгливо вывернулась, и отошла в сторону, – я не понимаю, почему как дело доходит до ругательств, ты сразу начинаешь вспоминать каких-то мифологических баб. Их просто нет, понимаешь? Нет, и быть не может.
Балазин вообще-то уже тоже закипал, но пока еще изо всех сил сдерживался, не давал воли эмоциям.
– Думаешь, мне ничего не говорили? Что я совсем глупая, и совсем слепая? Да, мне, наверное, не все рассказывали. Но кое-что все-таки знаю. Только я, как последняя дура, глаза на это закрывала. Думала, все так живут, у всех мужики с кем-нибудь флиртуют, такая уж кобелячья натура, но любят все равно своих жен. Главное – что у нас любовь! Современные, свободные отношения. Так, как это и должно быть у разумных людей. А ты растоптал! И меня растоптал, и нашу любовь растоптал! Ноги об нее вытер! И Люду тоже растоптал! Ее-то за что? Она почему должна валяться в твоей грязи?
– Остынь! – еще раз попробовал обнять Анну Балазин. – Все совсем не так, как тебе привиделось…
Но она опять вырвалась, и, не в силах сдержать рыдания, прокричала:
– Вон! Немедленно вон отсюда! Видеть тебя больше не хочу! И не могу!
– Куда же я пойду? – еще пробовал охладить жену Балазин. – Это квартира, которая снята на мое имя. И плачу я за нее из своих денег. Точнее, из наших, – тут же поправился он.
Поздно.
– Про деньги заговорил!? – разозлилась Анна, и слезы на ее лице моментально высохли. – У тебя, значит, одни деньги на уме?! Так я тоже хочу про них поговорить, раз ты этого хочешь.
Она метнулась к шкафу, и начала без разбора выкидывать оттуда на кровать свои вещи.
– Ты прав! Ты отсюда не можешь уйти! А я могу!
– Ты это серьезно? – попробовал ей помешать Балазин, но Анна его опять оттолкнула.
– Куда уж серьезнее! А еще заявляю тебе совершенно серьезно, что я и папенька подаем на тебя в суд, и хотим получить назад свои шесть тысяч! Немедленно получить! Сейчас получить! Иначе плохо тебе будет! В цепях на каторгу пойдешь, там будет время задуматься над своим поведением…
– Да при чем здесь шесть тысяч? – не сдавался Балазин.
– При том, что я тебе никогда не была нужна. Тебе мои деньги требовались! А потом ты не мог уйти, потому что пришлось бы все до копеечки возвращать. Вот и изображал из себя романтическую натуру. Ты ведь у нас гол как сокол, даже лишний раз извозчика себе не можешь позволить. Так вот, у тебя теперь не будет ни меня, ни моих денег!
Анна обессилено села на кровать и зарыдала.
Балазин было попробовал еще раз подойти к ней, объяснить, что извозчика он теперь может себе позволить какого угодно, и вообще скоро у него будет очень много денег, и он вернет ей всю сумму, взятую в долг, и еще останется на хорошую жизнь, которую они давно заслужили, но Анна его опять оттолкнула.
– Думаешь, к Людочке своей теперь побежишь? Со мной под венец не пошел, а она с тобой пойдет? Так думаешь? – и Анна повернула к Балазину зареванное лицо.
Тот промолчал.
– А не выйдет у тебя ничего! – торжествующе заключила она.
– Мне и не надо, чтобы чего-то вышло, – безразличным голосом дежурно оправдывался Балазин, совершенно не представляя, что делать дальше.
– А даже если надо, ничего не выйдет! Люда твоя замуж выходит!
– Говорят же тебе, не было у нас ничего! – опять повысил голос Балазин. – Не было. И предложений я никаких ей не делал!
– Ты не понял? Не за тебя она замуж выходит, а за другого!
– А этого быть не может! – наконец тоже не выдержал и сорвался на крик Балазин. – Просто не может этого быть. Я впервые об этом слышу. И нет у нее никого! Потому что неоткуда взяться!
– Зато я не впервые слышу! – в свою очередь закричала, поднимаясь с кровати, в лицо Балазину Анна.
– За кого же? Кто этот счастливец?
– Догадайся!
– Скажи!
– За Рязанцева, – снизив тон, но тем не менее с нескрываемой ненавистью к мужу, Людмиле и даже самому Рязанцеву сказала Анна, и показно улыбнулась. – Папенька наш о своей дочурке позаботился, и нашел ей подходящую партию. Не тебе, пьянице, чета. Уважаемый в городе человек, и денег полно. Дорогая сестричка не будет, как я, с ужасом ждать, что с ней станется назавтра. И будет по-настоящему счастлива. Будет жить с мужем, которому не придет в голову ей изменять!
– Думай, что говоришь. Он ее старше в два раза! Зачем ей этот старик?!
– А ты ей зачем? Не думал никогда об этом? Пьяница и растратчик! Псих! Предатель! Сволочь!
– Ты повторяешься – про пьяницу и сволочь уже говорила, – Балазин использовал последний шанс, пытаясь перевести разговор в иное русло, но не подействовало. Единственное, чего сейчас хотела Анна – скандала без конца, и сил на это у нее, похоже, было предостаточно. А вот сам Балазин ругаться уже совсем не был расположен. Он еще некоторое время постоял в недоумении посреди комнаты, потом развернулся и вышел вон из квартиры, что есть силы хлопнув дверью – так, что, наверное, было слышно на всех этажах дома.
***
На улице Балазин оглянулся на окна – так и есть, стоит, выглядывает из-за шторы. «Еще меня пьяницей называет… Сама идиотка и истеричка. Вела бы себя как человек, и ничего бы не было. Вообще вся семейка хороша – от мала до велика. И Люда… Ох, Люда…»
Он решительно вышагивал по пробуждающемуся городу, и с каждым шагом все больше и больше себя распалял, обвиняя всех и вся в своих бедах. «В самом деле, если бы Людмила умела держать язык за зубами, ничего бы не случилось. Далась мне, действительно, эта старая дева… Зажили бы с Анной душа в душу, если бы не она. Я ведь даже Блоху разогнал с его мерзкой готовностью пойти на кровавое дело, и нисколько об этом не жалею».
Ноги Балазина сами собой вынесли его к Московской улице, а оттуда – к родительскому дому сестер.
«Я ей сейчас устрою объяснение в любви, – с ненавистью размышлял он. – Разбужу, и заставлю ехать со мной к Анне. Небось, в моем присутствии быстро хвост подожмет, только за спиной готова всякие гадости про меня рассказывать».
Его совсем не занимало, что это он сам был инициатором всех свиданий, это он признавался в любви, и уговаривал бежать вместе в другой город. Сейчас в голове пульсировала лишь одна мысль: «Предательница, предательница, предательница…»
До того задумался, что едва не влетел в повозку ассенизатора, спешившего убраться быстрее из города – по случаю летнего времени находиться на улице после шести утра ему было запрещено, а времени уже явно было больше. (25) Об этом можно было судить хотя бы по тому, что по Московской улице, с которой он свернул совсем недавно, уже вовсю сновали газетчики, стремясь как можно быстрее распродаться. У них-то счет вообще шел на минуты – что не купится до девяти утра может так и осесть мертвым грузом, а это вряд ли придется по душе хозяину. От души обложив ассенизатора (надо же хоть на ком-то в это утро выместить зло), Балазин еще раз мстительно оглянулся, делая вид, что запоминает номер, который был нарисован на фонаре, прикрепленном к бочке. Случись это в какое другое время, ассенизатор наверняка бы не стерпел – при такой ретирадной должности не было никого с покладистым характером, а уж обид не прощали точно – могли и поколотить сообща обидчика, и, не таясь, свалить на его огород или у дома пахучее содержимое своих бочек, потому ассенизаторов-то старались не задевать. Но этой маленькой распре не суждено было перерасти в большую стычку, сейчас ему было не до того – главное не попасться на глаза городовому, потому и ехал окольными путями.
Маленькое приключение подняло боевой дух Балазина, и далее он уже шагал совсем в ином настроении.
Вдруг подумалось – не устроить ли им всем настоящее наказание? «Револьвер у меня имеется, – рассуждал Балазин. – Не пульнуть ли мне из него в себя? Коту под хвост такую жизнь, нигде покоя нет. Только надо дождаться, когда все сестры соберутся вместе. Выйти перед ними, развернуться, сказать – проклинаю вас, и нажать на спусковой крючок. Пусть потом всю оставшуюся жизнь свои грехи замаливают. Лучше всего – в монастыре, туда им троим и дорога».
Балазину понравилась эта идея, только он никак не мог решить, застрелить ли себя насмерть, или тяжело ранить – чтобы потом долго лежать в постели, а ненавистные сестры приходили бы к нему по очереди, и долго сидели у изголовья, проливая слезы и вымаливая прощение. И тут же устыдился своих мыслей. «Небось, даже маленькие девочки Ильинские не озадачивались этим. Как решили, так и сделали. А я тут кокетничаю… Нашел с кем кокетничать – со смертью».
Как только пришел к мужественному решению стрелять в себя наповал, так тут же оказался у цели. В предрассветной дымке дом казался совершенно пустынным.
Теперь нужное окно не надо было вычислять, его он запомнил еще с прошлого раза, и принялся стучать совершенно не скрываясь. Безрезультатно. Он попробовал вплотную приставить лицо к стеклу и заглянуть внутрь, но и это не удалось, так ничего толком не разглядел.
Он еще немного растерянно потоптался у окна, и пошел звонить в дверь. Наконец на его шум выглянула из двери престарелая нянька.
– Чего расшумелся? – щуря спросонья глаза, уставилась она на раннего посетителя.
– Людмилу разбуди.
– Нет ее.
– Я прошу, разбуди Людмилу, мне надо ей несколько слов сказать.
– Глухой, что ли? Тебе объяснили, нет их дома никого. На дачах все.
– Только вчера же была здесь!
– Так вчера и уехала. Как Аннушка твоя ушла, так они с Оленькой собрались да поехали к отцу. И правильно, чего здесь-то делать? Пыль нашу глотать?
– А передать ничего не просила?
– Что ты у меня все спрашиваешь? Ты у жены своей поинтересуйся, она уже дома давно, ты только здесь спозаранок шастаешь, покоя никому не даешь. Смотри, расскажу Аньке, чем ты без нее тут занимался, не сдобровать тебе.
– Уже рассказали, – сказал себе под нос Балазин, спускаясь с крыльца.
Боевой запал не проходил, однако реализовать его немедленно не было никакой возможности. Постояв немного у крыльца, он принял решение тоже ехать на дачи. В конце концов любой спектакль должен быть сыгран до конца, иначе чего ради его и затевать.
Глава 11
Несмотря на всю свою болтливость, о причинах тогдашнего скоротечного отъезда из города Володя все-таки умудрился промолчать, хотя так и подмывало. Уж больно анекдотичный конфуз с ним случился.
По возвращении из ссылки он без особого удивления обнаружил, что в городе были лишь остатки прежней сплоченной организации. Идеи неповиновения властям уже не так занимали умы, как еще несколько лет назад. Интеллигенция, что избежала арестов, нашла себе другое занятие, не связанное с революционной деятельностью, да и рабочие, без ее руководящей роли, никак не могли по-настоящему «сплощиться», как сказали бы «союзники»-черносотенцы. У них для этого не хватало ни знаний, ни умения вести подпольную деятельность. Контакты со столичными или московскими организациями были утеряны, и их только-только стали опять налаживать. Однако единицы несгибаемых еще оставались на свободе, к ним-то Володя и примкнул. Не то чтобы сильно хотелось опять заниматься политикой, просто ничего иного не подворачивалось, на работу никто не хотел принимать, да и за время, проведенное в Вологодской губернии, привык он уже к бесконечным диспутам да построению планов о справедливом переустройстве империи. Жизнь без этой суеты представлялась слишком пресной, потому и с такой легкостью вернулся в политику.
Времена настали совсем другие. О том, чтобы поднять народ на забастовки, можно было и не мечтать. Даже когда принимались бастовать с одними экономическими целями, требуя лишь повысить расценки, переговоры с администрацией заканчивалось ничем, в конце концов вынуждены все были приступать к работам на старых условиях. Даже за хранение конфискованных номеров «Правды» или «Луча» (26), получаемых законным порядком через почту или железную дорогу, арестовывали немилосердно, и тут же отдавали под суд.
Володе сперва предложили осваивать производство очков – так на подпольном языке именовались поддельные документы. Но копировать печати или подписи у него выходило не очень складно, и он в конце концов переключился на типографию. Не только работал наборщиком, но и, случалось, писал тексты для листовок. Да такие, что товарищи очень хвалили. Не столько за язык, сколько за доходчивый каждому рабочему стиль, а это не каждому интеллигенту под силу.
Производство одной-единственной полосы газеты-листовки, в котором участвовало не меньше трех человек, занимало целый день. С утра, как правило, набирали текст, потом принимались за верстку, и только к вечеру можно было начинать катать готовые экземпляры. После чего оставалось лишь поставить на каждую листовку партийную печать, и отдать все нужным людям. Да еще работать следовало с максимальной предосторожностью – донести полиции мог любой обыватель. Поэтому летом трудились на вольном воздухе – печатали в лесу, прямо на траве, постоянно оглядываясь по сторонам – не идет ли кто.
Вот из-за этой типографии и случился казус. Володя пришел взамен одного из товарищей, который как раз к моменту его объявления в городе собрался переезжать в Тверь, куда когда-то после разгрома социалистов уехали от них скрываться многие избежавшие ареста. Без дела они там не остались, переориентировались на пропаганду рабочих Берговской фабрики и Морозовской мануфактуры, но и это длилось недолго. С некоторыми из уехавших Володя встретился потом в Вельске. Однако протоптанная дорожка между их городом и Тверью осталась, вот по просьбе товарищей сейчас и отправляли туда специалиста по печатному делу. Пару дней он позанимался с Володей, показал, как и что, и, убедившись, что ученик все понял, и даже превзошел все ожидания, отбыл.
А через две недели на имя Володи пришло от него письмо – мол, когда съезжал, забыл одну корзину со своими вещами. Забери ее у квартирной хозяйки, да перешли мне железной дорогой. Не подозревая ничего плохого, он пошел к товарищу на бывшую квартиру, и спросил, где можно взять его вещи.
– Да вон, под кроватью стоят, – хозяйка даже не пошла вместе с ним. – Сказал, что на следующий день за ними придут, заберут, а уж неделя прошла. Хорошо, никого пока вместо него не пустила, а то бы уж пропали давно.
Володя полез под кровать и вытащил аж две корзины – большую и поменьше. Обе они были заперты и еще для удобства перевязаны веревкой. Причем, маленькая корзина оказалась несравнимо тяжелее большой.
– Сковородок, что ли, дьявол, туда напихал? – с неудовольствием подумал он, но делать нечего. Подхватил обе корзины и потащился с ними на вокзал, откуда и отправил прямиком в Тверь.
Как раз в тот день он и познакомился с Ольгой и Зоей. На следующий день он опять почти все свободное время провел с ними, и только потом зашел к одному из своих товарищей по партии. Обменялись последними новостями, потом поговорили на отвлеченные темы, и только перед самым уходом Володя вспомнил вдруг про эти две корзины и пожаловался – насколько, мол, забывчивый народ стал. Мало того, что вещи все сразу не взял, так еще и количество корзин перепутал. Пишет про одну, а их там две стояло. Да еще одна тяжеленная такая – со сковородками.
– И что ты с ними сделал? – с помертвевшим лицом спросил приятель.
– Что просили, то и сделал. Пошел на вокзал, и отправил в Тверь.
– Обе корзины?
– Ну конечно обе. Что я, по-твоему, себе должен был одну забрать?
– Вот попали, так попали, – заметался по комнате его товарищ. – Ты что, спросить не мог, когда на вокзал пошел, сколько корзин отправлять?
– А спать мне можно без твоей указки ложиться? Объясни в чем дело-то?
– А в том, что во второй корзине не сковородки, а типографский шрифт. Да еще неразобранный набор последней прокламации.
– Ты уверен в этом? – окатило холодом Володю.
– Я это знаю. Сам эту корзину перевязывал.
– Так что ж сразу не забрал?
– Закрутился. Думал – сейчас, сейчас, и тут ты. Тоже, между прочим, мог бы в тот же день прийти, доложить. Давно бы здесь у себя перехватили, а теперь уж покатила наша корзинка по России-матушке.
– Что же делать теперь? – растерялся Володя. – Представляешь, что будет, если эта корзина попадет в руки жандармов?
– Представляю, почему ж не представляю. Думаю, надо тебе в Тверь ехать. И предупредить там кого надо, и с получением корзины поторопить. Может, и обойдется еще. Не всякую ведь посылку досматривают.
В ту же ночь Володя укатил в Тверь, и, естественно, сказать о своем отъезде никому из девушек не успел. За сутки, что добирался через Москву, много чего передумал, все ругал себя за неосмотрительность, и молился, чтобы все обошлось. Несколько дней пожил на съемной квартире тверского товарища, – до тех пор, пока, наконец, корзину удалось получить. Когда шли с ней по городу – товарищ впереди, а Володя далеко сзади, все время осматривались – нет ли слежки. Однако никто за ними так и не увязался. На их счастье, тяжелая корзина не привлекла внимания, а когда ее открыли, так и вовсе расхохотались. Набор прокламации связан был слабо, и за время дороги весь рассыпался. Всего и улик против них оставалось – типографский шрифт.
– Вот тебе и сковородки, – обрадовано почесал в затылке товарищ. А потом предложил, – Может, не повезешь, здесь оставишь? Нам тоже вот как надо!
– Ну уж нет. А мы с чем останемся? С мимеографом (27)?
Раз уж приехал, да еще пришлось застрять, Володя попробовал осторожно узнать о судьбе своего знакомого по родному городу и Вельску, с которым они, несмотря на партийные разногласия, близко сошлись – некоего Щукина, ответственного за транспортировку оружия и бомб боевой организации социал-революционеров. Но никто, к сожалению, о его судьбе не слышал, хотя Володя очень хотел получить весточку, что он жив. Парень ведь был лихой и азартный, не мог не запомниться, поскольку участвовал в некоторых просто легендарных в их кругу эксах. Да и здесь, на Волге, оставил о себе большую память. Попал сюда потому, что поехал освобождать товарищей, задержанных из-за чьего-то предательства во время казенного экса (28) почтового отделения, и содержащихся в местной тюрьме, а пока на месте разрабатывал план освобождения, успел и других дел наворотить.
Щукина сдал провокатор, описавший в точности приметы, и его вскоре арестовали на вокзале. Именно он и зародил во время случившегося в Вельске разговора первые сомнения относительно одного человека, который, как считал Щукин, и выдал его. Причем, такого человека, в обвинение которого Володя вначале никак не мог поверить. Это был Павел Елисов, бывший фабричный рабочий, и, до тех пор, пока не вступил в организацию, горький пьяница. Его перевоспитанием гордились и социал-демократы, и социал-революционеры, к которым он переметнулся позже. Да и как же иначе – из темного, забитого рабочего он превратился в убежденного трезвенника, с мягким, незлобивым характером, и одного из самых инициативных и безотказных членов организации. В годы наибольшей активности Володя с ним лично делал оболочки для бомб, сидя бок о бок, и доставлял их по конспиративным квартирам. И тут – такое…
Собственно, только из-за показаний Елисова, по мнению Щукина, властям и удалось добиться его четырехлетней ссылки. Все же остальные обвинения рассыпались одно за другим как карточный домик. Обнаружили при аресте план города, на котором обозначены казначейство, почтово-телеграфная контора и путь к вокзалу? Ну и что? Это вовсе не означает, что он готовил очередной экс. Мало ли с какими надобностями можно зарисовать расположение городских улиц? Загримировавшись в рабочий костюм, покушался на жизнь начальника местной тюрьмы Зверева (вот уж символическая для такой должности фамилия)? Так он же сам, и присутствовавший при этом кучер, отказались признавать в Щукине человека, стрелявшего в запуганного теперь до смерти начальника тюрьмы. Убийство городового Степанова? Помилуйте, собаке – собачья смерть. Ведь это он исполнял обязанности палача их товарища, которого казнили за убийство здешнего губернатора. Слепцов, кажется, фамилия преждевременно отлетевшего на небеса господина начальника губернии? Однако никто из свидетелей опознать как убийцу городового именно Щукина не смог. Так какой же может быть суд? И если бы не Елисов…
Позже свои подозрения в адрес Елисова ему высказал еще один человек, который даже высчитал момент, когда того взяла под колпак полиция. По его словам, еще до объявления конституции в 1905 году Елисов дал почитать одному знакомому книжку пропагандистского характера, которую у того рабочего отобрал управляющий заводом, и обоих – и читателя, и Елисова упекли в тюрьму. Тогда-то все и началось. «Как это так? – удивлялся Володин знакомый. – Полгода держали, в распоряжении прокурора, говорят, находился, а потом неожиданно выпустили. Так не бывает».
Ссыльные, которые слушали эту историю, согласно кивали головами: не бывает. Прокурор, сволочь, если уж вцепится, так просто не выпустит.
– А потом, – убеждал его знакомый, – вспомни, как председателя окружного суда казнили, и все причастные к тому делу были арестованы. Думаешь, случайно? Елисов каждого из них знал, не мог не знать. А тайный склад, на который кто-то навел в квартире члена организации эс-эров? Чего только не отобрали – и оружие, и македонскую смесь, и готовые бомбы, и даже паспортные бланки и подложные печати. Уж о партийной литературе не говорю. Об этой квартире Елисову тоже было хорошо известно.
– Ну ты уже готов на него всех собак повесить, – пытался еще оправдывать подозреваемого в провокаторстве Володя. – А я вот с ним вместе в одной комнате сидел, вот как сейчас с тобой, и мы делали бомбы, которые потом в дело пускали. Что же меня не забрали?
– Так рано или поздно ты все равно у них оказался.
– Но по делу, к которому Елисов никакого отношения не имел.
– Правильно. Зачем действовать так грубо? Достаточно было держать тебя под присмотром, и арестовать в любой другой подходящий момент, который не вызовет прямого подозрения.
Споры эти длились бесконечно. Тем более, в местах, где они оказались, ничего другого и не надо было делать – только спорить да разговаривать. В какие-то моменты Володя склонен был верить всем этим обвинениям, в какие-то приходил в ужас, что мог такое подумать о своем же товарище. Однако, вернувшись домой, Елисова благоразумно сторонился.
Ну да ладно.
Оказалось, что получить корзину с шрифтом – одно дело, а вот вернуть ее из Твери назад – не так-то просто. Ведь любой городовой мог запросто заинтересоваться содержимым багажа подозрительного студента, и тогда пиши пропало. «Все равно повезу, – решил, нисколько не сомневаясь, Володя. – Я провинился, мне и исправлять». Собственно, он прошел неплохую подпольную школу – еще в те времена, когда пацаном стоял у ворот мастерских или фабрик и предлагал для прочтения брошюрки «Значение первого мая», «Что должен знать и помнить каждый рабочий» или что-нибудь в этом духе, высчитывая по лицам, кому можно доверяться, кому нельзя. Подходил к тем, в ком чувствовалось стремление к лучшей жизни, кто, по его мнению, любил читать или хотя бы ходил в театр. Что интересно, ни разу за ту деятельность не попался в руки жандармов, мало кто из рабочих выдал его полиции или своей заводской администрации. Хотя были и такие. Вот и сейчас он верил в свою звезду, а больше того – в умение читать по чужим лицам, во въевшееся с годами чувство приближающейся опасности. Теперь, когда он познакомился с девушкой, которая занимала все его мысли – даже больше, чем любая партийная работа, он был полностью уверен, что с ним ничего не случится. Пока она рядом, у него есть ангел-хранитель. И звезда не подвела, позволила счастливо избежать всех возможных ловушек и без проблем вернуться назад в город. Когда он, довольный, поставил возвращенную корзину со шрифтом на стол, только тут почувствовал, насколько устал за это время. А потому и к Ольге, о которой все это время беспрестанно вспоминал, пошел с опозданием, лишь на следующий день, и закрутился с ней так, что опять забыл обо всем на свете. А зря. Тайная жизнь сама о себе напомнила.
На одной из улиц он вдруг столкнулся с Елисовым. Не узнать его было невозможно – с тех пор, как тот перестал пить, он пребывал в одной поре, совсем не меняясь. И Елисов его признал, сразу обниматься полез. Потом сделал шаг назад и начал осматривать с головы до ног, всячески демонстрируя радость от встречи. Володя слегка замялся, но волей-неволей вступил в разговор. Даже спросил как дела.
– Да что мои дела, ты и сам о них знаешь, – заволновался Елисов. – Расскажи лучше как ты.
– Так о моих делах ты тоже, наверное, наслышан. Из ссылки вернулся, а дома сплошная беда. Брат умер, говорят, что от туберкулеза. Мать тоже болеет. На работу не берут. Вот маюсь пока, думаю, чем заняться.
Володя сообщил тот набор сведений, которым полиция наверняка о нем уже располагала. Так что об этом он мог говорить спокойно, не опасаясь, что Елисов тут же побежит в охранку.
– У меня с работой тоже не очень, – посочувствовал Елисов. – Вроде и под арест не попадал, а связываться никто со мной не хочет – ни свои, ни чужие.
– Что ты имеешь в виду? – сделал вид, что не понял, о чем тот ведет речь, Володя.
– Да не строй из себя простачка, прекрасно все знаешь. Почему-то вбили в голову, что я предатель, и за три версты меня теперь обходят, даже здороваться не хотят.
– Так ведь не бывает дыма без огня…
– А может, просто огонь этот в ваших душах вы сами разожгли, а дым теперь на меня валит? Да так обдымили, что уже не отмыться.
Володе почему-то стало стыдно.
– Никто напраслину на тебя и не возводит. А если в чем провинился перед товарищами, давно повинился бы.
– Как же, повинишься теперь перед вами. Живо револьвер к виску приставите, – и вдруг оживился, с надеждой заглянув в Володины глаза. – А приходи сегодня ко мне, я рядом тут живу, в доме Виноградова. Не получается со всеми, давай хоть с тобой поговорим…
Володя растерялся и, неожиданно для самого себя, согласился. Согласился, хотя этот вечер, конечно же, хотел провести совсем с другим человеком.
Весь день после этого ходил погруженный в себя, вспоминал, что говорили о Елисове другие, в чем обвиняли, пытался найти для него оправдания, но только с каждой минутой все больше уверялся, что перед ним провокатор, и идти к нему в гости категорически нельзя. А ближе к назначенному времени понял, что пойдет. Отказаться – значит, проявить трусость. Тщательно осмотрел револьвер, проверил, вся ли пачка заряжена патронами, и засунул оружие за пояс брюк, но так, чтобы под тужуркой его не было видно. О том, куда пошел, решил никому не говорить. Еще не хватало перекладывать ответственность с себя на кого-то другого.
Елисов несказанно обрадовался его приходу. Все крутился вокруг и не знал, куда усадить дорогого гостя, совсем его засмущал – Володя совсем не ожидал подобного приема. Беседа пошла с тем совершенно нейтральных.
– Как тебе наш город после долгого отсутствия? – поинтересовался Елисов.
– Ты знаешь, над нашими российскими городами никакое время неподвластно. Пять лет здесь не был, а словно никуда не уезжал. Даже твоя комната, а я здесь еще до ссылки бывал, ничуть не изменилась. Только книг прибавилось. Все читаешь?
– И читаю, и в театры хожу. С тоской вспоминаю то время, когда был всего этого лишен по своей собственной воле. Спасибо, конечно, вам, спасибо нашей организации, большое дело для меня сделали. А помнишь, как бомбы с тобой тут в соседнем уезде вместе начиняли? Целую жестяно-починочную мастерскую для нас тогда снимали. Нехлюдов покупал в городе готовые жестянки и разносил их по лавкам, как будто мы сами сработали, а мы целыми днями над производством бомб сидели.
– А самая беда была, когда кто-то вещи в починку приносил, – как ни относись к Елисову, провокатор он или нет, но все же их объединяло в прошлом очень многое, то, что просто так из сердца не выкинешь. Вот и сейчас Володя волей-неволей включился в эти воспоминания. – Каких только причин для отказа не выдумывали.
– Это ты выдумывал, – Елисова, казалось, тоже захватило и не отпускало это прошлое. – А я обычно всегда говорил одно и то же – заказов полно, без вас не успеваем, так что позже приносите… Слава Богу, никто по второму разу так и не пришел.
– А потом квартирный хозяин сказал, что полиция нами интересовалась, и пришлось бежать. И вовремя успели – действительно, в ту же ночь приходили с обыском, все вещи перерыли. А нас – след простыл.
Разговор, вначале вроде бы натужный, покатился сам собой, и вскоре Володя с тайной симпатией стал поглядывать на этого человека. Нет, вроде бы совсем не похож он на предателя, зря брал револьвер, только мог обидеть старинного друга и соратника явным подозрением. И без того выглядит от этой напраслины совершенно затравленным. Как же ему помочь? Пойти против всех, и встать на сторону Елисова? Да, его не поймут свои же, и могут подумать черт-те что о нем, но разве ради спасения своего товарища можно думать только о себе? В те времена, когда они были единым целым, любой, не задумываясь, отдал бы жизнь за своего соратника, так почему сейчас надо думать по другому?
– Тяжело было в ссылке? – вдруг спросил Елисов. – Все думаю, а если бы там оказался и я, как бы это все перенес? Знаешь, после буйной молодости у меня здоровье-то совсем плохое сейчас. Видимость одна – цветущая, а коснись чего, то тут заболело, то здесь схватило...
– Холода – закаляют. Человек болеет, когда расслабляется, а там ни у кого даже простуды не было. И ты бы не пропал, не сомневайся.
– Легко говорить. Я даже здесь-то умудрился зачахнуть. Хотя правда твоя, когда работа шла полным ходом, о здоровье что-то не вспоминалось. Жаль только, сейчас все умерло. Никого из тех замечательных парней в городе не осталось. Вот только мы с тобой. Как ты, кстати, смотришь на то, чтобы возобновить социал-революционную деятельность? А? У тебя язык подвешен, умеешь зажигательно речи произносить, ты мог бы стать главным, а я был бы твоим ближайшим товарищем. Таких дел понаворочали бы. А там и остальные вернулись, кто когда-то нам помогал, новых бы товарищей привлекли.
Заснувшие было подозрения вспыхнули с новой силой.
– Я никогда не был эс-эром, – осторожно ответил Володя. – И мне совершенно не близки идеи этой партии, в отличие от тебя, ты же у нас то за одних, то за других... Потому я и оставался при своих убеждениях, а вот ты как раз к социал-революционерам-то от нас переметнулся.
– Давай, что тебе ближе. Просто хочется настоящего дела, вспомнить прошлое, которое не должно пропасть зря. Ну не просто ведь так многие наши общие знакомые жизнь отдали за революционную идею. Кому-то нужно продолжать их дело. И это должны быть мы…
– Кто отдал, а кто и не отдал… Дома остался…
– И ты о том же… – как-то сразу сник Елисов.
«Провокатор, провокатор… – застучало в висках. – Даже не таится особо».
– А как ты хотел? Получить свои тридцать серебряников, и чтобы никто не знал об этом? Скажу тебе прямо – и в тюрьме, и в ссылке вопрос о тебе обсуждался не раз, и у многих уже товарищей создалось мнение, что аресты прошли не просто так, кто-то нас выдает. И этот кто-то – ты. Потому что ближе всех знал арестованных – именно ты, больше некому. Но если считаешь себя невиновным, изволь доказать свою невиновность и оправдаться перед товарищами, а для начала – передо мной. А если ты сейчас молчишь, то этим более всего подтверждается товарищеское мнение о тебе, и тебя, значит, со всем основанием надо избегать.
– А факты? У вас есть факты? Это все – слова. Красивые, хлесткие, но слова. Таких слов и я с три короба могу наговорить. Напомню, если вдруг забыл, – ты разговариваешь не с простым человеком, а с членом комитета, руководившим специальной боевой деятельностью организации. Меня товарищи мои выбирали на эту должность. Товарищи по партии, в которой ты не состоял, не потому что взглядов не разделял, а потому что струсил. Только эс-эры умирали за дело революции без всякой боязни за свою жизнь, умирали со счастливыми улыбками на лицах, а вы все оставались теоретиками в крахмальных рубашках. Все стыдливо за теорией прятались – позволяет она эксы или не позволяет. Что же, по твоему, верные мои товарищи во мне предателя не разглядели, а ты там со своими подельниками в Вельске, или где там был, все просчитал? И не стыдно сейчас сидеть вот так у меня дома, и меня же, своего давнего друга, обвинять?
– Друзьями мы были – точно, – Володя даже не обиделся на эти совершенно необоснованные обвинения. Ему вообще сейчас важно было сохранить холодную голову. – И если бы ничего не произошло, мы бы ими остались на всю жизнь, могу за это ручаться.
– А что произошло? – Елисов вдруг вскочил с места и принялся торопливо мерить шагами комнату, непрестанно при этом размахивая руками. Видно, он давно хотел перед кем-то выговориться, да все не представлялось случая, и вот, наконец, нашелся слушатель. – Разве можно обвинять человека только на том основании, что вы сидели за решеткой или отбывали ссылку – а я нет? Разве мы все это затевали для того, чтобы скитаться по тюрьмам? Или все же для того, чтобы простым людям – таким, как я – открыть глаза на эту жизнь? Ты помнишь, каким я был? Как под забором валялся пьяным, помнишь? Как вечно денег не хватало, жил от получки до получки, не знал, у кого занять? Одевался в рванье, заплатка на заплатке? Ты таким не был, а я – был. Поэтому ты все это не должен помнить, а я помню, и никогда не забуду. Я искренне схватился за вашу идею, поверил вам. Поверил, что вы хотите добра рабочим, крестьянам, всем угнетенным и обиженным в нашей империи. И что же теперь получается? Я вам – поверил, а вы мне – нет?
– Почему же? Мы тебе тоже поверили, и доверились. Ты очень много знал наших секретов, а теперь вроде как выясняется, что не просто знал, а еще и делился ими с другими.
Проклятый Елисов посеял-таки зерно сомнения в его сердце, оттого многое, что только что хотел сказать Володя, буквально застряло в горле, и он никак не мог это произнести.
– Нельзя верить через раз! Это что вам, гадание на ромашке – верю – не верю? Это – жизнь человека, твоего старого знакомого, проверенного во многих испытаниях. На меня наговорили, и ты сейчас, не со зла, но эти наветы повторяешь. Я тебя прошу – помоги мне, замолви словечко перед товарищами, я знаю, ты с ними общаешься, не можешь не общаться. Я видел прокламации на стенах – ваших рук дело, больше некому. Замолви – и все будет по другому. Вы сами убедитесь, что были неправы. А если в чем-то виноват – кровью смою свою вину. Не испугаюсь ничего, как раньше не боялся.
– Ты хотел фактов? Давай вспоминать вместе, а то действительно – все слова и слова. Не все знаю, и не все сейчас вспомню. Но кое-что расскажу. Николай Вострецов, помнишь такого?, ну я точно помню, мы с ним в Вельске разговаривали, случайно обмолвился при тебе, что сам печатает прокламации от имени группы анархистов-синдикалистов. Через три дня полиция вышла на его след и арестовала. Допустим, совпадение. Но о себе он до того даже не заикался, а тебе – сказал, потому что правильно ты заметил – нерядовой член партии ты тогда уже был, нельзя было предположить, что один и тот же человек может днем кидать бомбы, а по ночам бегать об этом охранке докладывать. Дальше. Константин Сергеев, находился на нелегальном положении, два года полиция не могла его обнаружить. Стоило при тебе кому-то случайно упомянуть его фамилию – и пожалуйста, обыск как раз в том месте, до которого без наводки никогда бы никто не додумался. Экс почтовой конторы задумали – должны были с вокзала перевозить четыреста тысяч рублей, а накануне, прямо на квартире, арестовали руководителя операции, а потом и всех остальных по одному. Один Щукин сбежал, и того в Твери достали, уж очень кем-то таинственным живописно его внешний облик был обрисован. Эс-эровская типография полицию сильно досаждала своими злейшими прокламациями. Так ты сам из боевого комитета, которым сейчас так бахвалился, попросился и перешел на работу в типографию. Месяца не прошло, а ее накрыли. Не просто накрыли, а вместе с ней десять пудов шрифта, да еще всех, кто тексты для прокламаций писал, тоже. Очередное совпадение? Не слишком ли много? Продолжать, или хватит? А, совсем забыл. Это уже здесь рассказывали, когда я вернулся. За подготовку прокламаций о готовящейся войне с Китаем аж троих полтора или два года назад, не знаю точно, арестовали. И все бы оно ничего, какое, действительно, они имеют к тебе отношение? Но только из этой троицы на самом деле только двое к тем прокламациям имели отношение. А еще двое, что также их готовили, ареста избежали. Догадываешься, почему? Потому что не имели счастья быть с тобой знакомыми. А эти трое – по глупости своей с тобой пообщались, понаплели семь верст до небес. Именно об этом вранье у них потом и выпытывали. Ну так говори, говори… А то я и правда сейчас окончательно поверю в то, что другие о тебе рассказывают. Ты же видишь – я пока на твоей стороне, я изо всех сил стараюсь тебя оправдать, потому что мне страшно представить, что я мог водить дружбу с таким подлецом…
– Слишком серьезные обвинения, чтобы на них можно было ответить вот так просто. Вы же свои обвинения тоже, наверное, не за день выдумывали, а месяцами сочиняли. Хоть какое развлечение посреди снегов. Я считаю, это – спланированная провокация против меня. Подозреваю, что спланирована она, чтобы меня опорочить перед вами.
– А почему именно тебя выбрали в роли жертвы, а, предположим, не меня или кого другого? Ты кто, Плеханов местного значения? Лафарг (29)? Или сам Карл Маркс? Ты такая, по сути, мелкая сошка, что тебя проще арестовать, чем компрометировать.
Елисов растерянно посмотрел на него:
– Откуда же я знаю, почему? Наверное, могли кого-то другого, но выбрали зачем-то меня. Ты думаешь, я этому рад?
– Думаю, что ты этого сам хотел…
Володя смотрел на этого человека, и в его душе чувство ненависти мешалось с чувством брезгливости. Ведь они когда-то действительно работали на организацию бок о бок, вместе рисковали жизнью, вместе запросто могли бы с ней расстаться, но Господь был к ним милостив. Для чего? Для того, чтобы вот так насмехнуться – сначала развести по разные стороны, а потом объединить вот в этой тесной комнатенке? И что прикажете ему сейчас делать? По всем законам организации предатель заслуживает лишь одного – смерти. До сих пор Елисова сторонились, но никто не думал судить судом, да и силы уже не те. И вот сейчас он поговорил с ним, и сомнения отпали – это действительно провокатор. Он даже не пытается оправдываться, так – слегка юлит. А провокатор, – еще раз подумал он, – заслуживает лишь смерти. Сделать это несложно – достаточно достать револьвер, который засунут за пояс брюк. Правда, потом придется бежать из города и больше никогда не увидеться с Ольгой. Или, наоборот, кто узнает, с кем в эту ночь встречался Елисов, и кто совершил этот роковой для него выстрел. Даже скорее всего так. А значит, единственный шанс остаться в этом городе – убить этого человека. И только тогда у него будет возможность видеться с самой лучшей, самой любимой на этом свете девушкой. Надо только слегка солгать, и не рассказывать ей о том, что от имени многих других взял на себя обязанности сначала адвоката, потом прокурора и палача, она не поймет. Ольга… Он вспомнил смешную ее фразу – «Хочу, чтобы все стреляли мимо». Милая, наивная девушка. Этого можно хотеть, но жизнь всякий раз заставляет совершать совсем иные поступки. Легко оставаться чистеньким в стороне. А когда от тебя зависят судьбы других людей, когда в твоих руках возмездие за чужие погубленные жизни, исковерканные судьбы, как заставить себя не нажать на спусковой крючок? Ты сам можешь стрелять мимо, это несложно, но тебе все равно будут целить в самое сердце, и попадать, попадать без всяких скидок и жалости.
Вероятно, Елисов что-то такое почувствовал в его взгляде, и посмотрел на своего гостя с заискивающей улыбкой.
– Посидишь еще? Честное слово, давно ни с кем не говорил по душам, даже никогда вот так прямо не слышал в свой адрес столько обвинений – пусть. Но и столько искренности тоже не было уже давно. Ты даже не представляешь, как мне это важно. Вы ведь со мной как с прокаженным. Если виноват – судите, но и этого никто не хочет. Просто вычеркнули, выкинули от себя, и все…
– Пойду, – решительно поднялся Володя. – Ночь уже. Меня сегодня в другом месте ждали, а я тут с тобой засиделся.
– Хочешь, оставайся у меня ночевать, места хватит. Еще поговорим, – с робкой надеждой предложил недавний друг.
– Пойду…
Елисов вышел проводить своего гостя до калитки.
– Что же, больше не увидимся? Может, зайдешь когда еще?
– Не знаю, все может быть, – безразличным голосом ответил Володя.
– А… что ты обо всем этом думаешь?
– О тебе?
– Да.
– Бог тебе судья. А я – не хочу тебя судить. Но послушай совет – ни к кому из наших не приближайся. Добром это для тебя не кончится.
Сказал и решительно шагнул в ночную темень. Никаких фонарей в этом районе никогда не было, так что приходилось идти с максимальной осторожностью, чтобы не споткнуться об какой-нибудь камень или чурбан, валяющийся на земле. Еще какое-то время Володя спиной ощущал угрозу, все ждал, что сзади раздастся выстрел, чем гнусный провокатор проявит свое истинное лицо. Он не сумел взять на себя обязанности и судьи, и палача. Не из-за слабодушия или неопытности, просто – не сумел. Или не захотел. Нельзя, просто невозможно, с легкостью выстрелить в человека, с которым у тебя столько общих воспоминаний. Но в такой ситуации – когда Елисов предпринял бы попытку с ним разделаться исподтишка, с удовольствием бы выхватил из-за пояса револьвер, и всадил в него все пули, что есть. Но он не выстрелил, и обряд возмездия не состоялся. «Хочу, чтобы все промахивались…» А ведь еще неизвестно, промахнулся бы Елисов или нет. В спину даже целиться особо не надо, все равно попадешь…
Он быстро пожалел об этом визите. По здравому размышлению, оставаться в городе больше было нельзя. Такого же мнения придерживались и товарищи, которым Володя пересказал все в подробностях.
Перед отъездом не смог себя заставить не зайти к Ольге, однако ее не было дома.
– На дачах они, – дежурно ответила выглянувшая на звонок нянька.
– Можно я записку для нее оставлю?
На листе бумаги он написал карандашом всего несколько слов: «Извини, что опять уезжаю. Так надо, и я ничего не могу поделать. Хочется очень многое тебе сказать – о том, что нельзя доверить бумаге. Рад, очень-очень рад нашему знакомству. Надеюсь, что все же еще увидимся, вот только не знаю когда».
Отдал записку няньке и попросил:
– Вручите лично в руки, хорошо? И еще – передайте на словах. Она… Нет, ничего не передавайте.
И решительно, не оборачиваясь, зашагал прочь.
Глава 12
Балазин опасался, что и Анна подхватится немедленно на дачи – делать ей после всего случившегося на городской квартире нечего… Поэтому от идеи отправиться немедленно, и на утреннем поезде, отказался – очень не хотелось пока даже случайно встречаться с дорогой супругой. Чтобы скоротать время, посидел в ресторане, не торопясь накачиваясь водкой, и только потом решился ехать. В поезде продолжил свои предосторожности и сел в самый дешевый последний вагон, куда Анна точно никогда бы не пошла. Хотя бы потому, что в хвосте поезда, по ее мнению, укачивало, поэтому она всегда садилась ближе к голове. Потом, по приезду, еще все вертел головой, выискивая, не ошибся ли в своих расчетах, и не поехала ли она вместе с ним. Но нет, не ошибся, что вызвало приступ самодовольства. Вообще никого из знакомых на площади у станции не было, и это тоже не могло не быть добрым знаком. Балазин тут же, не торгуясь, сговорился с извозчиком, и тот уныло тронулся в сторону дач. Для отвода глаз он попросил ссадить его на самой окраине, а дальше с предосторожностями пошел пешком, зорко оглядывая окрестности – видеть кого-то из этой семейки кроме средней сестры сейчас совсем не входило в его планы.
Шел, а в мозгу так и колотилось: «Сволочь, сволочь, сволочь…»
Действительно, большей подлости нельзя было ожидать. Что это за женщина такая, которой признаются в любви, обещают золотые горы, да еще вовсе не урод обещает и фактически замуж зовет, а очень даже привлекательный и галантный мужчина, а она вдруг сама от всего отказывается, и тут же бежит докладывать обо всем любимой сестрице… Неудивительно, что никому, кроме престарелого Рязанцева она оказалась не нужна. И он-то – болван, что с ней связался. Нашел, на кого обращать внимание, когда рядом такая роза расцвела – вчерашняя гимназистка. Вот на кого надо было обратить самое пристальное внимание. Романтическая натура, к тому же пребывающая сейчас в расстроенных чувствах в связи с гибелью прелестных подружек, а значит, готовая к употреблению. Наверняка жаждет утешения, и он вполне мог бы ей это утешение подарить. Более того – он бы наверняка сумел подарить это утешение. Куда только глаза глядели, а теперь время уже упущено – уже отдалась этому своему студенту… Не только же они целовались на скамейке, всего остального этот прощелыга не мог не добиться, они все из нынешней молодежи наглые.
Балазин принялся прикидывать, насколько может быть младшая сестра горяча в любви. И кто из них более пылкая – Людмила или Ольга. Если судить по темпераменту нынешней жены, то и обе других сестры тоже должны быть хороши. Вот только младшая скорее всего еще мечтает о возвышенных любовных отношениях, о которых они трещали с подружками по гимназии, а вот к ним-то сам Балазин давно уже потерял интерес. А средняя… Средняя – да, наверняка уже истомилась, не может быть, чтобы ей не хотелось настоящего мужика, истинных, а не книжных страстей. Ведь почти согласна была, почти согласна… Что же он сделал не так? И тут же понял. Нельзя было ее отпускать тогда из ресторана. Обычная его ошибка – считает себя самым умным, и невероятно опытным, а сам ведется на любой пустяк. Если женщина говорит нет, это не значит, что она на самом деле так думает. Это значит, что надо проявить настойчивость, которую они все так любят, взять ее за руку, посадить в мотор, или на извозчика, и везти домой. Нет, не домой, на постели, где спит ее сестра, она наверняка бы струсила, или, во всяком случае, пришлось бы долго уламывать. Надо было ехать в какое-то другое место, это несложно найти. Трудно только оказалось до этого догадаться. А потом, когда бы все случилось, она уже и сама не захотела бы отказываться. Уже не к Анне бы побежала обо всем рассказывать, а наоборот, сама бегала бы за ним, как собачонка. К такому искусному любовнику, как он, нельзя не бегать. Анна вон как прикипела… Анна, Анна… Что он, дурак, не послушался Сашки. Тот хоть совсем зеленый, а в некоторых вещах получше его разбирается, потому что из новых, которым хватает цинизма на все случаи жизни. Немного погоревал бы, и налаживал свою жизнь заново, без скандалов и семейных сцен…
Его мысли путались, спотыкались, как спотыкался он сам – мало того, что хорошо посидел накануне с Сашкой, так еще и в ресторане себе не отказывал, и сейчас все выпитое, хоть в поезде и удалось пару часов поспать, уже сказывалось, мешало логически мыслить, мешало принимать привычно взвешенные решения, просто мешало идти, потому что ему только казалось, что он сохраняет над собой контроль, а на самом деле с каждой минутой все больше его терял, все больше становился растерянным, и никаких мыслей по поводу, что предпринимать дальше, в голове не наблюдалось. Балазин решил придерживался старого наполеоновского принципа – ввязаться в бой, то есть поговорить с Людмилой, а там видно будет.
К даче подошел со стороны бора, и, спрятавшись за кустами, стал терпеливо дожидаться, когда появится нужный ему объект, если, конечно, появится. Ждал-ждал, и дождался. Людмила вышла прогуляться вместе с Ольгой. «Лицо –грустное, – с удовлетворением отметил Балазин. – Переживает, и правильно, я тоже переживаю. Растоптала мою любовь, мерзавка, теперь сама плачет. И наверняка жалеет о своем поступке. Вот и пусть мне в лицо скажет, что не должна была этого делать».
Он как огромный лось со страшным шумом и ломая ветки рванулся через кусты, даже не потрудился их обойти, и тут же перегородил дорогу сестрам. Те тоже остановились, и уставились на него.
– Что, не ожидали меня здесь увидеть? – самодовольно произнес Балазин.
– Точнее, не желали вас видеть, – так же медленно, и с плохо скрываемым презрением, ответила Ольга. – И не желаем впредь. Идите дальше по своим делам.
– Барышня, а не пошли бы лучше прогуляться по бору, подышать хвойным воздухом? Мне с вашей сестрой поговорить надо.
– Она с пьяными не разговаривает.
– А я не разговариваю с наивными гимназистками. Добром прошу – отойди. Не украду я твою дорогую сестрицу, цела останется.
– Ты хочешь, чтобы я ушла? – прямо спросила Ольга сестру.
Та раскраснелась, и ничего не ответила.
– Просто скажи – хочешь или нет, и я тут же уйду, – настаивала Ольга.
– Барышня, молчание – знак согласия. Давно пора об этом знать. Отойди, в конце концов. Если так боишься, постой в сторонке, но только не подслушивай.
– У меня от нее секретов нет, – наконец нашлась что сказать Людмила.
– Да какие уж с вами секреты. Любое слово скажешь, и тут же всей империи становится известно. Ладно, коли гора не идет к Магомету, то мы пойдем в гору. Стой здесь, – скомандовал он Ольге. А сам взял ее сестру под ручку, и повел в сторону, подальше от пешеходной дорожки. Она безропотно поддалась его воле, даже не подумала вырываться.
– Недолго, пожалуйста, – первой нарушила молчание Людмила. – У нас гости.
– Что еще за гости? Рязанцев? Женишок ваш обожаемый? Так он у вас живет, а не гостит.
– Я не обязана вам докладывать, но скажу. Это отцовы давние знакомые, приехали навестить, а тут такие события. Голова у всех кругом.
– Вы сами виноваты. Как можно было догадаться пойти и обо всем довериться сестре? – набросился с упреками Балазин.
– Вы знаете, что я об этом думаю. И я от вас это никогда не скрывала. Это непорядочно. И по отношению к ней, и по отношению ко мне. Будет лучше, если она все узнает. И она узнала. Вы бы видели, как она плакала.
– А почему к вам? К вам почему непорядочно? – с жаром зашептал Балазин. – Почему вы всегда о себе, о своем счастье думаете в последнюю очередь? Разве вы его не заслуживаете? И вы отлично знаете, как я к вам отношусь… Я вам так верил… Открылся в своих чувствах, и думал, что нахожу в вашем сердце понимание, и тут такое предательство.
– Как же вы ко мне хорошо относитесь, когда пьяный сюда пришли?.. И тогда, первый раз, когда ночью в окошко стучались, выпивши были. Я помню…
– Да с вами не то, что выпьешь, с вами в запой уйдешь. Вы представляете, какой скандал мне закатила дома ваша сестра?
– Она вам устроила скандал? – Людмила, кажется, не только не была расстроена, а наоборот, даже довольна этим обстоятельством. – Впрочем, я об этом знаю, она уже приехала сюда, и сама все рассказала. А еще сказала, что вы вели себя просто как последний мерзавец, – и эти последние слова были произнесены с нескрываемым удовольствием.
– А о себе она ничего такого не рассказала? Как слова мне не давала сказать? Как негодовала, что именно вы, а не она, смогли вызвать в моем сердце такую любовь? Как поносила нас обоих последними словами? Да-да, и вас тоже, не округляйте глаза. Можете сами у нее спросить, только вряд ли она вам об этом честно признается.
– Поносила – и правильно делала. Я это заслуживаю своим поведением. Была бы чуть умнее, ничего бы не случилось. Чья ж вина, если не моя? Но более всех этих слов заслуживаете вы. Скандал вам устроили? Так это еще был маленький скандал, надо было закатить такой, чтоб всем чертям тошно стало, чтоб об этом скандале даже московские газеты написали, как у нас тут умеют расправляться с такими вот негодяями…
– А… Я об этом скандале уже забыл, – беспечно махнул рукой Балазин.
– Ой ли?
– Вот в данный момент забыл. Я ведь знаю, что вы меня никогда негодяем не считали, и в глубине души думаете обо мне совсем иное. А сейчас в вас говорят эмоции, а не разум. А еще забыл, потому что вижу сейчас перед собой вас, и ни о чем другом не могу думать. Я еще раз предлагаю вам – давайте уедем. Немедленно уедем. Прямо сейчас… В Москву. Там никто о нас не вспомнит, мы просто потеряемся в этом городе, а домой вернемся, когда все уляжется, и все нас простят, и ваша сестра тоже. Я понимаю, что виноват перед ней. Неужели, по-вашему, мне не дано это понять? Но есть вещи, которые сильнее любых понятий. И еще – я не хочу быть виноватым перед вами, и всю жизнь ругать себя за то, что не смог вас уговорить.
– Уехать? – опять вдруг смутилась Людмила. – Вот в этом вот платье? В Москву? Это невозможно…
– Я куплю вам другое.
– И это невозможно, – и совершенно изменившимся голосом добавила. – Я выхожу замуж.
– Он вам не пара.
– И вы тоже.
– Как вы можете так говорить? Нас объединяет любовь. Вы уже готовы были связать со мной свою судьбу. Что вы вообще творите – и с сестрой меня рассорили, и счастья видеться с вами лишаете?..
– Этого счастья вас никто не лишает. Будете наведываться в гости. Вместе с Анной.
– Нет, без нее.
– А без нее я вас вообще видеть не хочу. Заявитесь еще раз ко мне домой, собак на вас спущу, так и знайте.
– Да поймите! Этого мало… Несказанно мало…
– Пустите! – Людмила оттолкнула Балазина и быстро пошла назад к дожидавшейся в сторонке Ольге. Но он догнал ее, и пока Ольга решала, что ей делать – стоять на месте или бежать выручать сестру, еще раз сказал:
– Так я вас жду на этой поляне вечером? Уедем вместе, и ничего не бойтесь.
– Ждите! Но не меня!
Теперь уже Балазин ей не мешал, она быстро пошла к Ольге, и обе сестры, отказавшись от прогулки, развернулись назад к дому, оживленно о чем-то беседуя. Понятно, о чем.
***
Балазин сел прямо на мягкие хвойные иголки и прислонился спиной к дереву. Мысли продолжали путаться, и он никак не мог собрать их воедино. Сестры, Рязанцев, Блоха… К какому-то решению надо было приходить… Надо было слушаться Сашку, и сговариваться с Блохой, но его сейчас уже не сыскать. Поди и правда из города ускакал. Ему еще раз вспомнилась давешняя идея выстрелить в себя перед всеми сестрами. Момент для этого как нельзя более благоприятный – даже Анна вернулась. Пусть своими бесстыжими зареванными глазами посмотрит, как мужественно он может поступить. И пожалеет обо всем в последний момент. Ох, как пожалеет. Хотя лучший способ мести – выстрелить не в себя, а… в обожаемую младшую сестру. Для всех этих сучек будет настоящим ударом. Пожалеют, что на свет родились. Жаль, не успел попробовать на вкус этот созревший плод, зато и никто другой более его не попробует.
Его опять охватила ненависть, и теперь уже хотелось не ограничиваться одной Ольгой, а порешить всю ненавистную семейку. Только не своими руками. Есть же Блоха, он наверняка согласится, надо только поехать его разыскать, и побольше заплатить…
Страшно болела голова. Хотелось сидеть здесь и никуда не трогаться, хорошенько выспаться, и только после этого принимать решение. Но внезапно Балазин вспомнил, что через несколько часов отправляется в город последний поезд, и если он еще хочет успеть сговориться с Блохой, то надо ехать именно на нем. Время… Самое драгоценное теперь – время.
Он подскочил на ноги, и, слегка пошатываясь, потащился в сторону станции, подумав еще, что извозчика не надо брать, лишние свидетели, которые смогут рассказать, что видели его на дачах, ни к чему.
В опустившихся сумерках светло было лишь на платформе, освещаемой керосиновыми фонарями, и то лишь возле того места, где стояли сами высоченные столбы с коптившими где-то вверху лампами. Толпившаяся публика терпеливо ожидала, когда подадут поезд, а пока неторопливо обсуждала скудные подробности дачной жизни, которые сводились к нескольким темам – кто из жильцов замечен в адюльтере, теплая ли вода в реке, да насколько хорош оказался последний спектакль летнего театра. В этих разговорах не принимали участия лишь немногочисленные местные жители, которые по каким-то своим делам тоже собрались в город.
Балазин, все такой же взвинченный, стоял у дальнего конца платформы. Он успел пропустить в буфете еще несколько рюмок – для успокоения нервов, однако успокоения они не принесли, напротив, только еще сильнее взбудоражили. Чтобы как-то прийти в себя, он стал нервно прохаживаться туда-сюда, и вдруг столкнулся с давешним знакомым – господином Оводовым.
– Вот так встреча! – несказанно обрадовался тот. – То-то я смотрю, вас на дачах все не видать. А вы, оказывается, у железнодорожной станции более привыкли гулять…
Не совсем трезвый Балазин уставился на своего недавнего попутчика, соображая, как бы позаковыристее ответить на его дурацкую шутку. Но Оводов не стал дожидаться, пока в его голове что-то родится, и протянул руку:
– Позвольте с вами поздороваться.
– Очень рад встрече, – сквозь зубы пробормотал Балазин, протягивая для приветствия левую руку. Правая оставалась в кармане брюк.
– Я, конечно, вижу, что вы несколько не в себе, но все же принято, знаете, здороваться другой рукой… – Оводов никак не мог отделаться от своего игривого настроения.
Балазин вплотную к нему приблизился, и с жаром зашептал в самое ухо:
– Я не могу вытащить правую. У меня там в кармане «штучка».
Потом отпрянул, и тайком показал ствол револьвера, прятавшийся в кармане.
Оводов, похоже, и не удивился.
– Испытан? – деловито поинтересовался он.
– Было однажды, – пьяно похвалился Балазин. – Механизм – надежнейший. Но главные испытания, только тс-с… – он приложил палец к губам, – ему еще предстоят.
– Только не промахнитесь, – хохотнул Оводов, похлопал Балазина по плечу, и пошел, не прощаясь, куда-то дальше.
– В тебя бы не промахнулся, – пробурчал он ему в спину.
Наконец подали поезд, и Балазин тут же вскочил на площадку вагона дешевого четвертого класса. Проходить внутрь, правда, не стал, а принялся с этого небольшого возвышения оглядывать толпившихся на платформе людей.
Так и есть!
Где-то вдали кучковалась вся святая семейка – сестры собственной персоной, папаша их и неизменный господин Рязанцев. Ревность болью отозвалась в сердце. «На кого меня хочет променять… – с тоской подумал он. – Старик. Через два-три года уже точно будет стариком. А она – молодая, цветущая женщина. Едут в город – тем лучше. Меньше лишних хлопот Блохе».
Пронзительно засвистел железнодорожный свисток, сумятица на платформе моментально усилилась, последовали последние поцелуи и объятия с отъезжающими, кто-то через окно давал последние наставления, дамы замахали руками, и поезд медленно стронулся с места.
Балазин, прежде чем пройти в вагон, лениво бросил взгляд на то место, где только что стояли сестры со своим окружением, и с нескрываемым изумлением увидел, что они никуда не едут. Ольга махала рукой кому-то сидящему внутри, а Людмила – как будто ничего и не было, слегка прижимаясь к Рязанцеву, посылала с улыбкой воздушные поцелуи.
«Ах, ну да, – подумалось ему. – Говорили же, что у них гости. Ненадолго, как оказалось, уже домой собрались».
Если бы еще не было этой чертовой улыбки… Но она окончательно свела с ума Балазина, и он решительно спрыгнул вниз, и тут же спрятался за спинами провожающих, стараясь остаться незамеченным. Впрочем, при ненавязчивом тусклом свете этих фонарей скрыться было совсем не сложно. Он проводил взглядом всю проследовавшую мимо компанию, и осторожно последовал за ними.
У самого выхода на площадь на него опять вынесло вездесущего Оводова.
– Вы не уехали? – удивился он. – А мне показалось, вы собрались в город. Ну если нет, позвольте по старой памяти предложить свою компанию на извозчике.
– Потом, – даже не глядя на него, бросил Балазин, и, не задерживаясь более, быстрым шагом пошел дальше.
– Чудак, – проводил его взглядом Оводов.
Балазин боялся, что семейка сейчас укатит на первой подвернувшейся пролетке, а ему опять вдруг захотелось еще раз поговорить с коварной сестрой, объяснить ей все о себе, напомнить, что он ждет, и готов с ней уехать хоть на край света. Он уже завелся, и поэтому было крайне обидно проигрывать, да еще кому – сопернику, которого он всерьез и рассматривать не мог в качестве конкурента. Ну если не с Людмилой, то хотя бы со старшей сестрой надо бы поговорить. Он ей все уже простил, пусть собирается, и сейчас же едет с ним в город. И она должна это знать.
На его удачу, от того, чтобы взять извозчика, компания отказалась, и они сейчас шли, разбившись на части. Впереди – Рязанцев с Людмилой, чуть сзади – отец, державший под руку двух оставшихся сестер. Рязанцев что-то рассказывал вполголоса, но так, чтобы было слышно не только его спутнице, но и тем, кто сзади. Время от времени в его рассказ какие-то свои реплики вставляла Ольга, а обе других сестры отмалчивались.
Пронзительно тоскливо светили в безоблачном ночном небе звезды. Осень вот-вот уже готова была вступить в свои права, и, похоже, кончался один из последних в этом году утомительно теплых дней.
Рязанцев скинул с себя пиджак и набросил его на плечи Людмилы.
«Замерзла, что ли?», – с негодованием подумал Балазин.
– А нам? – неожиданно громко спросила сзади Ольга. – Мне тоже холодно.
– Тебя греет любовь, – донеслись до Балазина слова Людмилы.
«Ага, видели бы вы эту любовь, студент голоштанный».
Внезапно установилась тишина, и все шли в совершеннейшем молчании. Даже крадущийся сзади Балазин боялся нарушить эту мимолетную тишину какой-нибудь случайно хрустнувшей под ногой веткой.
Уже подошли к бору.
– Обещал здесь меня ждать, – устало сообщила шедшим сзади Людмила.
– И долго?
«Это, конечно, старшая сестра не могла не подать голос».
– Всю жизнь, до самой своей смерти, – рассмеялась Ольга.
– Я вас не пущу, даже не надейтесь, – вроде бы притворно пожурил Людмилу Рязанцев, однако, как показалось Балазину, еще ближе при этом к ней подошел, хотя и так уже находился неприлично тесно с ней рядом, еще чуть-чуть, и стал бы обниматься на глазах у всех.
«С ним, значит, можно, а со мной нельзя?!»
В мозгу словно огненный шар разорвался.
«Сволочи!»
«Сволочи!»
«Сволочи!»
Балазин резко прибавил шагу и в мгновение ока оказался сзади идущих сестер. Ольга первой почувствовала, что кто-то к ним приближается, обернулась, но, похоже, не сразу его узнала, и даже не успела испугаться. Однако она стояла на пути, Балазин с нескрываемым удовольствием ее отпихнул, и теперь уже оставалось сделать лишь один шаг.
На ходу он выхватил из кармана револьвер, догнал Людмилу и, приставив к ее спине оружие, выстрелил. Затем, не сбавляя шага, и даже не обернувшись, скрылся в бору.
Все произошло настолько быстро, что никто даже не успел понять ужас случившегося. Лишь только рухнувшая под ноги Рязанцеву Людмила прохрипела немеющими губами:
– Он меня убил…
Первым нашелся Рязанцев, который опустился на колени, приподнимая Людмилу от земли, и скомандовал Ольге:
– Беги за доктором. Спроси в крайних дачах, они должны знать.
– Надо догнать этого гада, – растерянно прошептала она, также сидя рядом на коленях.
– Потом, потом. Какая может быть погоня? Надо спасать сестру.
– Ну да, конечно…
Ольга тут же поднялась, и, задрав юбку, торопливо, слегка смешной походкой, побежала за помощью.
– Подожди! – остановил ее отец. – Наверное, надо на станцию. Там хотя бы есть телефон, можно вызвать «скорую помощь». Что я говорю, какая здесь «скорая помощь»… Возьми извозчика, сами отвезем.
Ольга согласно кивнула головой, чего, конечно, в темноте было не разглядеть, и, задыхаясь, побежала в противоположную сторону.
Все остальные столпились у смертельно раненой Людмилы, которая с каждой минутой чувствовала себя все хуже.
***
Прошел почти час, прежде, чем Людмилу доставили в местную больницу губернского земства. Когда ее привезли, она еще дышала, но было такое ощущение, что душа ее вот-вот отлетит. Более других волновалась Ольга, которой казалось, что она слишком медленно бежала к станции, а потому помощь подоспела не вовремя, и именно из-за этого ее сестра сейчас умрет. Да еще как последняя дура позволила днем беспрепятственно поговорить с ней убийце Балазину, вот после этой беседы он и вбил себе окончательно в голову, что имеет на ее сестру полное право. Вообще, похоже, он считал, что имеет право на всех сестер. «Удивительно, как он не приставал со своими гнусными намерениями ко мне? Даже жалко, что не приставал, я бы обо всем рассказала Володе, и тогда бы этому подлецу не сдобровать, разом отучился бы стрелять людям в спину…»
Вскоре к ним вышел доктор, который сообщил, что полученную рану безусловно можно отнести к угрожающим жизни, но они будут делать все возможное, чтобы попытаться спасти эту девушку.
– Сколько ей лет-то? – спросил он.
– В декабре будет двадцать восемь, – ответила за всех Ольга.
– Да-да, именно будет, – согласился с ней доктор, и опять ушел.
Все они с потерянными лицами уселись на больничные скамеечки, с ужасом ожидая, когда к ним выйдут опять, и скажут, что все потеряно, и Людмилы больше нет. О Балазине в этот момент почему-то никто не вспоминал. Но он напомнил о себе сам – в больницу вбежал запыхавшийся агент сыскной полиции, и принялся энергично выспрашивать, нет ли каких подозрений, кто мог совершить столь страшное преступление.
– Какие могут быть подозрения? – бесцветным голосом сказала Анна. – Это Егор Балазин. Мой муж.
– Ваш муж? – изумился агент. – Вы в этом точно уверены?
– Совершенно. Будет лучше, если вы его немедленно арестуете, пока он еще кого-нибудь не лишил жизни.
– Он, он, – подтвердила Ольга. – Подкрался сзади и выстрелил. Еще меня в сторону отпихнул, когда подходил. Мы все видели, как он стрелял, и все подтвердим, когда надо будет. Да и нет у нас других знакомых, способных на такие подлости.
– У него были для этого причины? – продолжал допытываться полицейский.
– Так ли это сейчас важно? – устало отвечала на его расспросы Анна. – Были, не были… Да, были. Мы поругались с ним крепко.
– Мы – это значит, вы и он?
– Господи, ну можно не теребить душу хотя бы в этот момент… Мы – это значит, и я, и Людмила, моя сестра, которая сейчас там, – и она кивнула головой в ту сторону, в которую совсем недавно вернулся выходивший к ним доктор.
– Причина, надо полагать, романтическая?
– Разумеется, какая же еще? Мужика не поделили. Был единственный порядочный мужчина на весь наш город, вот из-за него и передрались. Слава Богу, сам выбор сделал. Одну сестру порешил, а с другой дальше жить собрался…
– Я понимаю, что мои вопросы вам не очень приятны, и заранее прошу прощения… Но у меня такая должность – задавать неудобные вопросы. Войдите в мое положение…
– Почему никто не хочет входить в наше положение? – наконец сорвалась на крик Анна. – Почему когда убийца разгуливает на свободе, вы мотаете душу дурацкими вопросами?! Почему не разыскиваете его сейчас с собаками, а стоите здесь, лезете, куда вас не просят, спрашиваете о том, о чем не надо спрашивать?! Без вас тошно! Это можно понять?!
Она рывком поднялась, и, уткнувшись в коридорную, выкрашенную ядовито-бледной краской стенку, разрыдалась.
– Я могу ответить на все ваши вопросы, – решительно сказала Ольга. – Из того, что знаю, конечно. Только, наверное, нам лучше выйти на улицу.
Они удалились вдвоем, а следом за ними почти тут же вышел и Рязанцев, оставив Анну наедине с отцом.
Балазина искали несколько дней, и, наконец, обнаружили в городе, причем совершенно случайным образом. Кто-то из посетителей так разошелся в ресторане, что пришлось вызывать полицию. Балазин же сидел рядом, и просто был опознан по приметам излишне дотошным полицейским. Сидел он за столом вместе с Сашкой, но оба, не сговариваясь, сообщили, что познакомились лишь перед походом в ресторан, а сюда и зашли для того, чтобы обмыть встречу.
Во время дознания он не отпирался ни в чем, и даже, наоборот, проявил полное раскаяние в содеянном. Правда, на все вопросы, как мог решиться на столь страшный поступок, Балазин неизменно отвечал, что был сильно пьян, и совершенно не помнит того момента, когда стрелял. Может, и не стрелял даже, просто хотел попугать, а получилось само собой.
– Значит, вы не имели намерения убивать вашу жертву? – допытывался следователь.
– Ну конечно нет. Не то что относительно ее, а относительно любого человека никогда и в мыслях не было убивать.
– Тем не менее, выстрел произвели?
– Я вообще имею привычку стрелять в воздух. Знаете, для любого мужчины держать оружие в руках и не выстрелить – пытка. Наверное, и в тот момент, когда держал в руках револьвер, случайно нажал на спусковой крючок, случайно выстрелил. Все произошло случайно… Хотел просто испугать, простить себе не могу этой глупой шутки, поверьте.
Балазину все-таки повезло. Несмотря на все опасения докторов, молодой организм взял свое, и Людмила осталась жить, и даже давала показания на суде, где Балазина судили не за убийство, а всего лишь за покушение на убийство.
История эта наделала немало шума в городе, и задолго до того, как он предстал перед судом присяжных, все выявленные на следствии подробности энергично обсуждались в обществе. Особенно, конечно, дамами, которым не давала покоя порывистая и любвеобильная натура Балазина. А пуще всего то обстоятельство, что еще до того, как он сошелся с дочерью землевладельца, Балазин уже в самой ранней юности был женат, причем на женщине, которая на тринадцать лет его старше. Правда, из этого брака ничего не вышло, и они расстались, не прожив и двух лет. Но сам факт! Что это за таинственная женщина, в газетах не сообщалось, и так даже лучше. Можно было строить бесконечные версии относительно персоны первой жены Балазина, прикидывая, не подходит ли в них кто-то из своих знакомых. Ах, что это за чудная игра – высчитывать имя первой жены несостоявшегося убийцы… Мужчин же больше занимало то обстоятельство, что Балазин оказался неплохим предпринимателем, и сумел в короткий срок с предоставленных ему взаймы шести тысяч выручить половину от этой суммы. Но только оказался грешен, и всю свою выручку прокутил да проиграл на бегах. А еще до этого, как оказалось, и даже до первой женитьбы, получил в наследство имение в 250 десятин, и промотал с такой же легкостью. Ну да кто в этой жизни без греха. Только некоторые могут себе позволить так обращаться с деньгами, а другие – трусят. Им остается только читать о подобных поступках, и завидовать.
О том, чтобы достать билет на этот процесс, мечтали многие. Они брались с боем, и хватило далеко не всем. Выиграли самые предусмотрительные, которые успели внести свое имя на предварительную запись, начавшуюся за месяц до заседания. Все билеты были расписаны за неделю. Наверное, если бы заседание проходило в цирке, можно было бы давать представления при неизменном аншлаге долго. Зал же судебного заседания на такой общественный интерес явно не был рассчитан. Одолеваемый бесконечными знакомыми, родственниками, знакомыми родственников, собиравшимися прибыть на процесс репортерами столичных и московских газет, не говоря уже о своих, местных, председатель суда в конце концов вынужден был распорядиться добавить еще несколько билетов. Но и они исчезли в мгновение ока. Все, кому не повезло, не сдавались, испробовали любые возможности, однако безуспешно. Проникнуть в зал суда без билета на процесс было невозможно. Ну не через окно же лезть.
В окружной суд народ начал стягиваться еще с утра, и за час до начала заседания кулуары были забиты самой разнообразной публикой. Преимущественно – дамами, которые по случаю такого события надели свои лучшие наряды, и теперь томились в ожидании, когда же все начнется, и они лично увидят этого демона – ловеласа Балазина, не гнушающегося женщинами, намного его старше, и собиравшегося соблазнить всех трех сестер сразу. А то, что и младшая не избежала его приставаний, в этом у публики никаких сомнений не было. Впрочем, кроме дам, было много людей, для которых процесс представлял сугубо профессиональный интерес – представители присяжной адвокатуры, чиновники окружного суда и прокуратуры, а также многие другие. Ведь в качестве защиты должен был выступать модный столичный адвокат, специально приехавший из Санкт-Петербурга.
В половине одиннадцатого в зале уже яблоку негде было упасть. Все с нетерпением дожидались обвиняемого. Наконец, появился и он, сев на скамейку с низко опущенной головой. Через некоторое время после этого все началось.
Людмила признала на суде, что Балазин в последнее время проявлял к ней повышенный интерес, предлагал вступить в связь и вместе уехать в Москву, но она от всех этих его предложений отказалась, и каждый раз повторяла, что не любит его, и не желает иметь с ним никакого дела. За что он ей так жестоко и отомстил.
Анна, с которой жил господин Балазин, сообщила суду, что все время, которое они были вместе, жили счастливо, а периодически случавшиеся ссоры – так у кого их не бывает. Что с ним произошло, и почему он начал приставать к сестре, она не может с полной уверенностью объяснить. По ее мнению, муж заболел нервной болезнью, вызванной вином, после чего и стал нервным и раздражительным, легко впадал в исступление. Однако она с этой его болезнью поделать ничего не могла, поэтому и примирилась. На вопрос судьи, как она относилась к его многочисленным изменам, Анна мужественно ответила, что господин Балазин ее любил, никаких его измен она не замечала, а те слухи, которые до нее доносились, считала просто флиртом, которые и внимания ее не достойны. На вопрос эксперта вспрыскивал ли когда-нибудь себе ее муж морфий, ответила утвердительно.
Один из главных свидетелей преступления господин Рязанцев категорически отверг разговоры о том, что он собирался жениться на Людмиле, из-за чего и решился на свой гнусный поступок Балазин. С его слов, он только после всего случившегося узнал, что его за глаза сосватали с этой женщиной. После чего назвал все разговоры на эту тему обычными сплетнями.
Вообще создавалось впечатление, что с каждым из этих свидетелей предварительно детально побеседовали, и они, не держа на сердце зла на Балазина, делали теперь все, чтобы облегчить его участь…
Один из экспертов, капитан артиллерии, поведал суду и всем собравшимся в зале, что из такого револьвера, снабженного предохранителем, человек в беспамятстве выстрелить не мог.
Вызванный для показаний по просьбе защиты врач-психиатр рассказал, что, по его заключению, обвиняемый страдает наркоманией, он морфинист, в добавок ко всему в момент совершения преступления был в состоянии патологического аффекта, вызванного алкоголем.
Наконец, настало время для определяющих на мнение присяжных выступлений – обвинения и защиты.
Дебютирующий на этом заседании новый товарищ прокурора города произнес обширную речь, где в целом поддержал обвинение против Балазина в покушении на убийство в состоянии запальчивости и раздражения.
– Преступник объясняет случившееся ревностью к Рязанцеву, – с искренней убежденностью говорил он. – И основывает свой поступок тем, что, увидев Людмилу на станции в обществе ее вероятного жениха, хотел потом их разъединить, а когда это не удалось, в припадке раздражительности выстрелил.
В конце своей долгой речи он попросил у присяжных заседателей обвинительного приговора для тех господ, которые «делают гнусные предложения нашим дочерям и, встретив отпор, стреляют в них из-за угла».
Теперь оставалось слово за защитником, специально приехавшим по случаю этого процесса членом Государственной думы господином Маклагиным.
– Преступление, совершенное Балазиным, ужасно – спокойным голосом, походившим на полушепот, так чтобы в зале моментально воцарилась мертвая тишина, начал он. Собственно, и без его усилий, как только он приготовился говорить, тихо стало так, что было слышно противное жужжание бившихся о стекло наглухо закрытых окон мух. – Но он не злодей, не Каин, который, совершив преступление, спокойно ласкает дома ребенка. Нет, Балазин не таков, и никакого плана убийства у него не было, иначе все его действия смешны, нелепы. Балазина обвиняют в том, что, совершив преступление, он бросился бежать. Но бежал не Балазин, а его ноги, как бегут они у людей, охваченных паникой. Да, покушение на убийство страшно, но осталась еще одна неразгаданная загадка, которую не в силах было разгадать судебное следствие. Балазин жил с одной сестрой, и делал предложение вступить с ним в связь другой сестре. Это безусловно свидетельствует о его нравственной распущенности, но и не только. Есть люди, которые в пьяном виде жаждут ласки, любви, утешения, и к категории таких лиц и принадлежит Балазин. Но разве это та любовь, которая ревнует? Нет, это другая любовь – больная, у больного человека, и глубоко правы были свидетели преступления, когда они закричали: «Он, должно быть, сошел с ума!» Судите, господа присяжные заседатели, несчастного человека, но не кровопийцу, не добивайте его, добитого, каторгой или арестантскими отделениями.
Потрясенные его речью присяжные признали Балазина находившимся в момент совершения преступления в состоянии умоисступления. Суд постановил, ввиду вердикта присяжных, наказанию Балазина не подвергать и на основании ст. 96 устава уголовного судопроизводства отдать на попечение сестры Софьи Андреевны Балазиной.
Кстати, дворник-экспроприатор, который, по его словам, написал письмо, чтобы помочь больной матери, и дело которого рассматривалось в том же месяце, также вызвал сочувствие у присяжных, и они вынесли ему оправдательный приговор.
Это была Россия в период короткой мирной передышки, до начала первой мировой войны и всех последующих бурных событий оставалось совсем немного…
Примечания
1.
Вообще же в России выражение «потрясти блинами» более относилось к кулачному бою после окончания масленичной недели, во время которой не только поглощали много блинов, но и всякой другой вкуснятины. Обжирались, проще говоря.
2.
До революции российский город был поделен не на районы или округа, а на части. В описываемом губернском городе было, соответственно, четыре части – по порядку номеров.
3.
Азартная карточная игра
4.
Ударим в челюсть – местн. жаргон.
5.
Было принято именно такое написание – с двумя «т».
6.
Глава об извозчиках – см. раздел в конце книги.
7.
О, святая простота! – лат. По преданию, с этими словами Ян Гус обратился к старухе, принесшей вязанку дров для костра, на котором его должны были сжигать как еретика. Это выражение, как и другие упоминаемые в книге в латинской транскрипции, в описываемые времена в русской печати сохраняли свое иностранное написание.
7.
В главных чертах – фр.
8.
Фраза из сочинений придуманного авторами журнала «Сатирикон» Козьмы Пруткова.
9.
«Союзники» – слегка уничижительное прозвище членов черносотенного «Союза русского народа за Веру, царя и Отечество», в который объединились два Союза со схожими идеями – «За веру и царя» и «За царя и порядок».
10.
Цитата из популярного в те годы романа Игнатия Потапенко «Ужас счастья».
11.
Автор стихотворения «Демон самоубийства» – Валерий Брюсов.
12.
В финском городе Иматра, в окрестностях водопада на реке Вуокса, куда в то время люди специально приезжали, чтобы умереть красиво, сейчас установлен единственный в мире памятник самоубийцам.
13.
Афинские вечера – тайные собрания эротического характера.
14.
Новости моды – фр.
15.
Veni, vidi, vici – известные слова Цезаря о победе над Фарнаком – пришел, увидел, победил.
16.
На пуговицах мундиров некоторых государственных ведомств иногда чеканились гербы губерний, где эти чиновники состояли на службе.
17.
Глава о собаке Треф – в конце книги.
18.
Анастасия Вербицкая – одна из самых, если не самый популярный российский автор начала ХХ века. Серия романов «Ключи счастья» – о судьбе бедной воспитанницы женского института Мани Ельцовой – нещадно критиковалась за подрывание нравственных устоев общества и воспевание свободной любви.
19.
Этот случай имел место в городе Балашове Саратовской губернии. Сам же фильм шел с большим скандалом по России, его демонстрацию то и дело запрещали, или разрешали вход лишь некоторым категориям зрителей, а запрета демонстрации фильма требовал в Государственной Думе В. Пуришкевич.
20.
Глава о де Фоссе – в конце книги.
21.
Очень популярную в то время фразу «Кажинный раз на эфтом самом месте» произносил ямщик из рассказа Николая Горбунова «На почтовой станции».
22.
Следовательно – лат.
23.
Все упомянутые в тексте в связи с этим конгрессом предсказания были опубликованы в российских газетах весной 1913 года
24.
Глава об автомобилях – в конце книги.
25.
Обычный режим вывоза содержимого бочек, который предписывался ассенизаторам: с 1 апреля до 1 октября – от 12 ночи до 6 утра, с 1 октября до 1 апреля – от 11 ночи до 7 утра.
26.
Социал-демократические издания «Правда» и «Луч» можно было получать совершенно легально, однако некоторые номера конфисковывались цензурой и запрещались к распространению.
27.
Простейшее множительное устройство, на котором печатались ранние листовки и прокламации.
28.
Казенным эксом называли экспроприацию казенных учреждений.
29.
Поль Лафарг – один из единомышленников Карла Маркса был женат на его дочери Лауре, и связан с русским революционным движением, даже публиковал статьи в русской прессе демократической направленности. В 1911 году вместе с женой покончил жизнь самоубийством, оставив записку, заканчивавшуюся так: «Я умираю с радостной уверенностью, что дело, которому я посвятил вот уже 45 лет, восторжествует. Да здравствует коммунизм, да здравствует международный социализм».