Поседний шванриттер, лирические хроники
Элен и Наиру Шариф посвящаю
Глава I
Генри Вимор
Услышав шуршание шин по песчаному двору, Генри улыбнулся. Дэвид… Старина Дэвид, видимо, никогда не оставит его в покое. Да это и славно. В короткие дни отдыха после съёмок, Генри покидал небольшой дом в Лос-Анжелесе и отравлялся сюда, в глухомань, в захолустье, как называла это удивительное место Женевьева. Боже, какое длинное имя! Почти такое же, как и история их отношений. Странное у них было знакомство. Кто же мог ожидать от Женевьевы такого напора. Это было лет двенадцать назад, когда его карьера только начиналась.
В тот дождливый вечер Дэвид устраивал поминки по очередной лопнувшей мечте в одном из пивных баров Лос-Анжелеса.
- Я, наверное, ублюдок какой-нибудь, - в пьяном угаре хрипел Дэвид. – Генри, я ублюдок. Я противен всему роду человеческому.
- Брось, Дэвид, не обобщай. Только не самой лучшей его половине. – Генри попробовал оттащить его от барной стойки.
Дэвид свирепо завращал глазами:
- Текилы мне, чтоб захлебнуться!
- Нет, браток, нет, - обратился Генри к молодому бармену. – Мужчина уже уходит. Мужчина расплатился? Да, да, Дэвид всегда платит по счетам. Дурной народ, эти бабы. Такое сокровище трётся по пивным барам. Пойдём, Дэвид, пойдём. Не становись животным – этот процесс необратим.
- Я ублюдок, Генри… Старый, жирный, никчёмный ублюдок, - скулил Дэвид, пока Генри выводил его из бара и усаживал в машину. – Ты знаешь, Генри, когда я в последний раз испытывал оргазм? Нет, ты не знаешь… Ты, умник!..
- Знаю, знаю, триста лет назад на Галапагосских островах. – Генри завёл машину.
Дэвид тупо уставился ему в затылок:
- Там же одни эти… ну… ластоногие черепахи.
- Не только ластоногие. Но куча твоих комплексов будет попрочнее их панцирей. Поехали ко мне.
- Зачем?
- Лечить тебя буду.
И они поехали. Было темно. Лил дождь, и этот мир казался брошенным, неприбранным, неприкаянным, как бедняга Дэвид. Генри всегда мучила совесть. Уж так сложилось, что на протяжении всей их дружбы (а это почти тридцать лет), ему отводилась роль счастливчика, которому везло даже тогда, когда в принципе везти не должно. Дэвиду же всегда доставалось за них обоих.
Они вместе работали в цветочном магазине у одного итальянского еврея по имени Рафаэль Розетти. Работали по сменам. Во время смены Генри и цветы покупались чаще, и пожилые дамы не требовали сдачи, оставляя её за услуги. Какие? Да и сам Рафаэль нежно поглядывал не Генри маслянистыми глазищами и, качая огромной плешивой головой, приговаривал: «Bella bologna». Только позже, пообщавшись теснее с дочерью хозяина, Бьянкой, он узнал, насколько оскорбительным был перевод. Белокурая красавица! Он готов был разорвать еврея, но ему нужна была работа.
Что касается Дэвида, то его с самого начала невзлюбила жена хозяина, Ребекка. Странным, непостижимым образом Дэвид как две капли воды был похож на её кузена, который во время их отправления в Штаты прямо в аэропорту украл семейную реликвию – прабабушкин перстень с рубином. Считалось, что если этот перстень продать или потерять, то случится несчастье. Пропажа была обнаружена на борту самолёта, и попутчики семьи Розетти слушали вопли Ребекки до самого приземления. Обессилившая от горя и дурных предчувствий, Ребекка прокляла своего кузена и немного успокоилась. Но когда она увидела в магазине своего мужа Дэвида, поднялся такой вой, что в тот вечер многие честные, добропорядочные и религиозные люди поверили в существование оборотней. С тех самых пор Генри всё спускалось с рук (во многом благодаря Бьянке, полной, смуглой, чувственной, которая хвалилась перед всей многочисленной итальянской диаспорой, что ей удалось захомутать настоящего сероглазого ковбоя), а Дэвид стал козлом отпущения. Любая погрешность с его стороны – и в комнатах хозяина слышался звон разбиваемой посуды. «Уволь этого нерасторопного болвана!» - голосила Ребекка по-итальянски. «Не могу, - тихо по-английски отвечал Рафаэль. – Уволю Дэвида, уйдёт Генри. Подумай о нашей девочке». Только этот довод смягчал бушующую хозяйку. И Генри умело пользовался своими правами, по-возможности защищая друга от жестокого натиска итальянской матроны.
Но и Дэвид и Генри понимали, что долго так продолжаться не может. Генри опостылели ревность и похоть Бьянки, и он оповестил друга о том, что его связь с наследницей итальянского цветочного дома исчерпала себя, и надо бы отсюда сваливать. Дэвид пожал плечами, и в один прекрасный день они положили на хозяйский стол «прошение об отставке».
- Вы мне сердце надрываете, вы оба! – и дальше быстро-быстро по-итальянски то ли проклятия, то ли жалобы на свою незавидную участь.
После того, как за ними закрылась дверь цветочного магазина, они поняли, что закончился ещё один, пусть не самый захватывающий эпизод их жизни. И в тот самый момент, когда они решали, чему посвятить «остатки своего существования», им пришла в голову шальная мысль: а что если попробываться в актёрскую школу Ларри Бертсона? Вообще-то, идея стать актёром в списке возможных заработков у Генри стояла на предпоследнем месте. На последнем была почасовая сдача своей крохотной квартирки на городской окраине. Ну а почему бы не актёрство? Тем более, Дэвид очень серьёзно отнёсся к этому предложению, со всем ему присущим темпераментом. Этот темперамент и раздавил его на вступительном прослушивании. Ларри Бертсон холодно реагировал на чрезмерные проявления страсти и надрывность страдания, разыгрываемых Дэвидом на сцене. Генри за кулисами покатывался со смеху. Когда очередь дошла до Генри, он абсолютно непринуждённо отыграл все предлагаемые ему этюды, очень понравился Ларри, и когда Мастер, почёсывая крючковатый нос, прошелестел: «Мокровато, но, чёрт возьми…», - всем стало ясно, что этот – принят и этот – лучший. А Дэвид устроился коммивояжером и колесил по белому свету, проклиная судьбу, но не о чём не жалея...
…Генри заглушил двигатель. Дождь так и не прекращался. На заднем сидении храпел Дэвид. Когда Дэвид был пьян, он оказывался совсем неподъёмным. Генри вышел из машины, и через пару минут с него ручьями заструилась вода. Он доволок Дэвида до дома, одной рукой прижал его к стене, чтобы тот не завалился на клумбу с тюльпанами, другой открыл дверь. Всё. Они на месте. Генри дотащил Дэвида до дивана в гостиной, а сам подошёл к холодильнику. Страшно хотелось пива.
В дверь позвонили.
- Ну что за дела… - простонал Генри и поплёлся открывать. – Какая собака…
На пороге стояла высокая, наверное, не лишённая привлекательности женщина. На ней был тёмно-синий плащ и малиновая шляпа, хотя, возможно, первоначальные цвета были иными: шёл дождь.
- Здравствуйте, миссис…
- Мисс. Мисс Шелтон. Женевьева Шелтон. Простите…
- Генри. Генри Вимор.
- Вимор?..- мисс Шелтон чересчур активно всплеснула руками и подалась вперёд. – Генри? Ведь Вы… Я не ошибаюсь?
- Да нет, наверное. Да Вы проходите. Скверная погода. С утра льёт.
Женевьева вошла, отряхиваясь, как кошка.
- Чем могу быть полезен, мисс Шелтон?
- Можно просто, Женевьева.
- Да уж куда проще!.. – усмехнулся в себя Генри.
В этот момент из гостиной донёсся дикий храп пьяного Дэвида.
- Бог мой, я не вовремя, - наигранно испугалась Женевьева.
- Вы так говорите, будто обнаружили у меня в гостиной голую женщину, а я впопыхах натянул брюки. Это мой друг. Неприятности с личным. У кого не бывает. Да Вы проходите, присаживайтесь.
Женевьева прошла на кухню. Генри откупорил две бутылки холодного пива, одну поставил перед гостьей.
- Так чем могу быть полезен?
- Видите ли, - оживилась мисс Шелтон, - мой дядя Берт, он Ваш сосед напротив, пригласил меня отдохнуть у него на недельку – другую. Видите ли, он уже в почтенном возрасте и…
«Да-да, - думал про себя Генри и мелкими глотками пил ледяное пиво, - конечно. Старый распутник Берт. И в почтенном возрасте ему надо за чью-то коленку держаться. Дядя.… Какой он тебе дядя». – И Генри стал внимательно изучать эту странную женщину. Длинное узкое лицо действительно было не лишено привлекательности, особенно интриговал профиль: так мисс Шелтон походила на одну русскую поэтессу. Мама любила читать её стихи. «Больше нет ни измен, ни предательств, И до света не слушаешь ты, Как струится поток доказательств Несравненной моей правоты» - этот ей особенно нравился.
Вообще, если не обращать внимание на её глаза, то лицо можно было назвать где-то даже одухотворённым. Отражалось в нём какое-то внутреннее борение. Чего с чем – пока не понятно. Но то, что эта дамочка не проста, не подлежало сомнению. И всё это лишь уловки, что дядя Берт, должно быть, спит крепко, а дождь шумит громко, а она звонила долго и промокла сильно, а тут как раз Генри, как Робин Гуд, и пьяный Дэвид, как…пьяный Дэвид… Глупо как-то, по-детски, но очень трогательно. Что нужно Женевьеве Шелтон от Генри Вимора, лежало на поверхности.
А глаза… Глаза её жили автономно от выражения её лица. Они были какими-то… Генри, долго подбирал сравнение… Странными. Но не той странностью, которая заставляет остановиться посреди улицы, даже если эта улица – одна из самых бешеных магистралей страны. Странность глаз Женевьевы Шелтон скорее напоминала удивление непризнанной королевы. Причём удивление самое искреннее. И потом, она слишком часто моргала. Это немного раздражало. Совсем немного.
- Ну что ж, - сказал Генри, допивая пиво. – Оставайтесь. Пока дядя Берт не проснётся.
- Что Вы, что Вы! – Женевьева напряглась. Ей страшно хотелось убедить Генри Вимора в своей деликатности. Но ещё страшней не хотелось уходить.
- Расслабьтесь. На втором этаже спальня. В ней душ.…Ну, в общем, всё, что Вам нужно.
- А как же Вы? – Попыталась пококетничать Женевьева. Ох, зря она попыталась! Генри припечатал её таким взглядом, что уж лучше бы выставил за дверь, прямо в дождливую ночь.
- Слышите храп пьяного мужчины в гостиной? – Очень тихо спросил Генри. Она быстро-быстро заморгала в ответ. – Мне надо этого мужчину привести в чувство. У меня другие планы на ночь.
Она выпрямилась и, сверля Генри своими странными глазами, так же тихо сказала:
- Доброй Вам ночи, Генри Вимор. – И быстро поднялась в спальню.
Генри обомлел. Вообще-то, он оскорбил мисс Шелтон. «Может быть, она привита от реакции на оскорбление?» - подумал Генри и развалился в кресле, рядом с сотрясавшимся от храпа телом Дэвида.
Дэвид проспал всю ночь, как убитый. К утру его могучий храп иссяк, и он задышал тихо и ровно, как человек, вернувший свою жизнь к здоровому образу. К восьми часам утра его организм очнулся и потребовал пивной кружки крепкого кофе. Дэвид, качаясь и пыхтя, побрёл на кухню. Генри давно был на ногах, он вообще просыпался рано.
- Дурь какая-то в голове,- бормотал Дэвид, одной рукой держа кружку с кофе, другой – прижимая к виску холодную бутылку пива. – Вчера я заглотнул, пожалуй, всё, что содержит повышенный градус алкоголя.
- Надо быть воздержанным, Дэвид. Надо быть во всём воздержанным, - заявил Генри и от души зевнул.
- Во всём?
И тон, с которым Дэвид задал этот вопрос, очень ему не понравился. Генри обернулся и увидел, как по лестнице в его махровом халате, причесанная и благоухающая, спускается Женевьева Шелтон. Дэвид нехорошо подмигнул Генри:
- О да, мой счастливый друг, воздержание – это моё слабое место.
- Уф-ф.… Проходите, Женевьева. – Генри приставил к столу ещё один стул и тоном уставшего бармена спросил:
- Чай, кофе? Есть молоко. Могу приготовить яичницу с беконом.
Дэвид сделал огромные глаза, из которых просто выплёскивалась ирония. Похоже, ему доставляло огромное удовольствие наблюдать за этой картиной.
- Негодник! Представляете, миссис…
- Мисс. Мисс Шелтон. Женевьева Шелтон.
- Женевьева. Да-а… Кого чем Бог наградил: кому-то достался талант неудачника, кому-то просто талант, а кому-то способность носить такое имя.
Женевьева не отреагировала. Генри убил бы Дэвида и не только взглядом. Но ему, как всегда, помешало присутствие женщины.
- Так вот, мисс Же-не-вье-ва, - не унимался Дэвид. – Мне он ни разу не предложил яичницу с беконом на завтрак. Ну что ж, мой мальчик, оставляю тебя вместе с …завтраком. – И, хохотнув в кулак, вышел из дома. Генри неловко было молчать. Но и говорить тоже было неловко.
- Расслабьтесь, Генри, ей-Богу. Наверное, мы с Вами бывали и в более щекотливых ситуациях, - и как-то уж очень по-хозяйски приняла из рук Генри тарелку с яичницей.
Он был обескуражен. Женщина, попавшая на кухню мужчины и чувствующая себя как дома, хотя ей никто этого не предлагал, - нерядовая женщина. А Женевьева, между тем, что-то говорила, о чём-то спрашивала, коротко смеялась, поворачивала к нему свой профиль русской поэтессы, и Генри лениво подумал: «А почему бы нет?». С этих пор о дядюшке Бере было забыто, хотя они оба вежливо раскланивались с ним при встрече. Так в его жизнь вола мисс Женевьева Шелтон, странная, непостижимая, как чёрная кошка днём, но так ничего и не изменившая в его жизни, кроме, пожалуй, порядка в его доме.
Глава II
Ася Зарубина
- Ася, ты готова?
- Да. Я на подходе.
- Только смотри, не наступи на какую-нибудь машину, и с фонарными столбами помягче.
- Ладно.
Короткие гудки. Ася затолкала телефон в крохотную сумочку и осторожно пошла к месту назначения – в кафе «Матисс», любимое местечко Аси и её ближайшего друга Элины. Элина терпеть не могла слово «подруга». «От него несёт коварством за три версты». Ну что ж, друг так друг.
Ася Зарубина была странным человеком. Невысокий рост её не казался ни вызовом, ни ущербом. Она носила в нём свою натуру легко и естественно. И только дети замечали эту её особенность. «Ой, папа,- воскликнула однажды девочка лет пяти, увидев Асю, тащившую огромную сумку, когда та возвращалась от мамы из родного города. – Смотри, какая маленькая тётя!» Ася оглянулась и помахала ребёнку рукой. Она была до того органичным созданием, что казалась одного состава с воздухом этого мира. Одно время Ася вызывала странные чувства у тех, кто находился рядом. Это распространялось как на близких людей, так и на случайных прохожих. Она светилась так, что люди боялись обжечься, прикоснувшись к ней. Просто тогда закончился затянувшийся роман с занудой-экономистом Алёшей Волковым. Он смотрел на Асю, как на пугало с самого их знакомства в филармонии, куда она пришла слушать «Итальянскую симфонию» Мендельсона. Он смотрел на неё, как на пугало и тогда, когда признавался, что роман с ней – самое неожиданное предприятие в его жизни. Он не понимал логики мебелировки её комнаты и приёма пищи (она заедала солянку шоколадом) и общего распорядка дня. А он был первым мужчиной в её жизни.
Асю раздражали его клетчатые тапки и синяя шёлковая пижама. Она стеснялась есть в его присутствии и всякий раз дёргалась, когда он звонил ей в дверь. Однажды Ася не открыла ему, затаившись на кухне, а потом, тихо выглядывая из-за занавески, смотрела, как Алёша быстрым шагом пересекает двор и направляется к остановке. Она была сумасшедшей от радости. А счастливыми одинокими вечерами, сидя на подоконнике, Ася благодарила небо за возможность вздохнуть свободно и молилась, чтобы это как-нибудь закончилось. Без её участия. Она считала, что не имеет права прекратить отношения, ведь Алёша был первым мужчиной в её жизни.
И чудо случилось. Ася опоздала на концерт. Давали Симфонию № 4 Бетховена, и она очень спешила. Но уже тогда обнаружились проблемы со зрением: Ася села не на тот автобус. Когда она, взмыленная, словно лошадь после пробега, примчалась в филармонию, на пустынном крыльце торчала высокая худая фигура Алёши Волкова и раскачивалась в разные стороны, как водоросль морская, послушная непостоянству течения. Хорошего это не предвещало. Покачивание Алёши иллюстрировало последнюю степень его раздражения, и на кроткое асино «Извини», он рявкнул: «Никогда» и быстро скрылся за поворотом. Должно быть, концерт обещал ему впечатлений, которых он не испытывал до сих пор. Должно быть.… Да мало ли причин такого взрыва! Но Ася восприняла это по-своему: благодарю тебя, Небо! И, счастливая, побежала к Эллине, чтобы вытащить её на чашечку кофе в «Матисс». Там был очень приличный кофе.
Ровно на два года она отпустила свою душу в небо. Ровно два года она «ходила по облакам» и смотрела на людей мудрыми нездешними глазами. Глазами непонятного цвета: будто на серый тающий снег кто-то бросил горсть золотого песка. Каждое утро она просыпалась и, потягиваясь, шептала: «Спаси…Бо…» Каждый вечер она спрыгивала с подоконника и, зарываясь в одеяло, тихо смеялась: «Спаси…Бо…» Но где-то там, на дне своего счастья, она ощущала колючий камушек непокоя: так не могло долго продолжаться. Слишком глобальным было её ликование.
И вот появился Он, высокий, смуглый, длинноволосый пушкинский Владимир Ленский. Он был молчалив, как скала, убийственно умён и неизбывно одинок. «Нет, - передумала очарованная Ася, - не пушкинский Ленский, а лермонтовский Демон».
Они познакомились на литературном вечере. Она тогда входила в небольшой поэтический кружок под чарующим названием «Зеркало». Но, как правило, не принимала участия ни в чтениях, ни в обсуждениях. Поэтому всерьёз её не воспринимали. За день до знаменательной встречи Антон Работников, руководитель «Зеркала», оповестил всех о важном госте, который посетит их ближайшее заседание. И теперь Он стоял, выставив одну ногу вперёд, держа перед собой рукописи своих «гениальных безумств» и хорошо поставленным голосом вещал. Когда стихотворение было прочитано, Он с потрясающей грацией отбрасывал «отработанный» лист в сторону, который, как огромное странное перо белой странной птицы, покачиваясь, мягко опускалось на пол. Всё в нём завораживало, насмерть усыпляя бдительность. Звали гения Кирилл Столбов.
Ася попалась. Всей её мудрости хватило только на то, чтобы оценить типаж новоявленного пиита и его опасность. Но потом мудрость уснула, как и бдительность. Её очаровывал голос Кирилла, её очаровывала его стать, но самым сильным ударом по обмякшему сердцу был его сказочный интеллект.
Кирилл Столбов задел взглядом Асю и зацепился за неё. Наверное, он что-то заметил в ней каким-то своим, умным способом. В общем, она его заинтересовала. Он стал чаще бывать на собраниях «Зеркала», давая ей понять, что в изменении его жизненного режима, она, Ася, играет не последнюю роль.
Вскоре он почувствовал в себе странные и неприятные ему перемены. Он вдруг начал ощущать, что Ася становится необходимым элементом его существования, что без неё всё как-то выбивается из-под контроля, перестаёт работать, чем нарушает его равновесие. Он всё чаще думал о её глазах, о голосе, тонком и ломком, когда она волнуется, и пушистом в иных состояниях, о её маленьком росте, что стало вдруг вызывать сумасшедшее умиление, - в общем, о самом обыкновенном, когда человек влюблён. И вот тогда начались многочасовые беседы и долгие молчаливые прогулки, начались стихотворные посвящения, ночные телефонные звонки и письма… Письма, полные волнительной недоговорённости о том, что было уже давно решено.
Ася вышла замуж за Кирилла в октябре, вскоре после Покрова. И стало трудно. Сразу. Она взвалила на себя все бытовые проблемы и потащила их, не надеясь на помощь могучего и умного супруга. Он занимался наукой и творчеством. Она мыла, чистила, стирала, готовила. И от творчества ей осталась одна молитва: «Спаси и помоги…»
Вскоре она стала часто и серьёзно болеть. Внутреннее и физическое состояние ухудшались с каждым месяцем. Она перестала видеть чёткие очертания предметов, узнавала людей по походке и решила, что жизнь её духа на этом завершилась. Но однажды, как когда-то, она забралась на подоконник и шепнула в небо: «Пусть это как-нибудь закончиться. Без моего участия. Ведь я всё-таки жена». Через месяц Кирилл Столбов ушёл к другой женщине. Она была большой, мудрой, стихов не писала, зато была дивной хозяйкой. А Ася стала активно печататься. Гонорары от публикаций были небольшими, но они являлись тем заработком, о котором она всегда мечтала. Её кормило собственное творчество. Поаклимавшись от такого скорого разрешения семейного счастья, Ася побежала к Элине, чтобы вытащить её на чашечку кофе в «Матисс».
После развода с Кириллом, здоровье медленно, но верно восстанавливалось. Кроме зрения. Но на все заверения в необходимости обзавестись очками или сделать операцию, она качала головой: «Чуть погодя». Это казалось более чем странным, но её увлёк мир, потерявший чёткую линию. Она стала видеть его по-другому. Она стала больше чувствовать его. И потом, ей чудилось, что если она не видит людей, значит, и люди её не видят. И стала более живой и раскрепощённой.
Но непроглядная жизнь с Кириллом всё-таки особым образом отразилась на ней. Она стала великим подвохом для окружающих. Все были по-прежнему уверены, что Ася весела и спокойна, а она всё чаще впадала в тихую ярость, которая сто крат страшней ярости явленной. В такие моменты она начинала шипеть по-змеиному; слова произносились ею чётко, медленно и очень тихо. Это безумно пугало. Все по-прежнему думали, что она чужда суеты, что ей неведомы тёмные помыслы, ну, если только чуть-чуть, а теперь в ней носилось столько тайных намерений, что, не тормози она их мощным потоком воли, бед на этой земле стало бы больше. Все по-прежнему думали, что она была зрячей, а теперь она была полуслепой. Одна Элина чувствовала, как вырастали в этой чистой, прозрачной реке по имени Ася чёрные подводные камни.
Элина была человеком удивительным. На первый взгляд они казались с Асей сёстрами-близнецами. Но это на самый первый и очень поверхностный взгляд. Элина была светловолоса и голубоглаза. Хрестоматийный вариант, который на поверку оказался безоговорочным исключением. Цепкий ум, точное слово, проницательный взгляд – всё это было обычным и естественным в прекрасной блондинке, несущей бремя переводчика в одном из городских издательств.
Небольшого роста, она умела создать иллюзию внешнего превосходства, и тогда казалось, что даже на самого высокого собеседника, она смотрит сверху. Но когда Элина чувствовала себя свободно, и не было необходимости защищаться или защищать, она превращалась в белое мягкое облако, которое всем хотелось обнять.
Элина познакомилась с Асей не в самый удачный момент её жизни. Человек, которого она беззаветно любила, оказался мелким пакостником, что надолго увело её в депрессию. За каждым бескорыстным поступком ей чудился обман, на улыбки она отвечала ухмылкой и сделалась бы, наверное, «синим чулком», если бы не природная женственность, от которой никуда не деться. Тогда же Эллина насолила начальнику отдела иностранной литературы со странным именем Автандил Хорев. Она всякий раз подавляла неприличный хохот, колыхавший всё её маленькое тело, когда проходила мимо двери кабинета с позолоченной табличкой, на которой красовалось это дивное имя. Оказалось, что сей Автандил проникся к прелестной переводчице самыми нежными чувствами и не сомневался во взаимности. Но он совсем не соответствовал эстетическим требованиям Элины, и она прыснула в ответ на «поужинать» и выбежала из издательства, пытаясь успокоить смеховую истерику свежим воздухом. С тех самых пор Элина попала в немилость, и если раньше она была ведущим специалистом по переводу англоязычных авторов на русский язык и обратно, то теперь ей выпадало переводить статьи промышленного характера и что-то ещё, что она пыталась не замечать. Но вскоре Автандил Хорев оставил занимаемый пост. Его жена учинила скандал прямо в кабинете генерального: Хорева поймали с поличным (вернее, со стажёркой) в его кабинете поздно вечером. Эллина опять заняла соответствующее ей положение.
В тот самый момент, когда Хорев плёл интриги против «этой своенравной амазонки», в жизни Элины и случилась Ася. Их познакомила общая приятельница, которая, выполнив свою высокую миссию, растворилась в их жизненном пространстве навсегда. Место их знакомства, кафе «Матисс», стало священным. Все свои удачи и неудачи они отмечали именно там. И официант Толик, с годами превратившийся в Анатолия, знал все их кулинарные пристрастия и, без предложения меню, безошибочно угадывал то, что «эти дамы» намеревались сегодня заказать.
- Я начала беспокоиться, - встала из-за столика Эллина. Подруги расцеловались. – Анатолий, неси!
Анатолий, лукавый, полный, с феноменальной формой головы (большой и квадратной), изящно поклонился и удалился на кухню.
- Слушай, а что сегодня? – Спросила Ася.
- Как ты могла забыть?! А впрочем, у тебя всегда была плохая память на даты. Сегодня ровно десять лет как это кафе стало нашим!
- Элина! – Всплеснула руками Ася.
- Мы с Анатолием обсудили меню. Давай устроим лукуллов пир! Пусть уж новое десятилетие начнётся с чего-нибудь необыкновенного.
- Пусть уж начнётся!
Ася и Элина смеялись, шутили, вспоминали несуразицы и жизненные анекдоты, загадывали желания на новое десятилетие их дружбы, а Анатолий не спеша, расставлял большие тарелки с невообразимой едой, совершенно уверенный, что и начавшееся десятилетие, и последующие – даст Бог – «эти дамы» будут провожать здесь, в кафе «Матисс», за столиком у окна.
Глава III
Людвиг Виттельсбах
В 1886 году Троица попадала на 13 июня. Фрау Фишер стряпала весь день и дулась на своего единственного сына Курта, служившего в замке Берг помощником повара.
- С тех пор, как несчастный Людвиг в заточении, я вижу своего сына раз в две недели, - жаловалась она тесту, которое месила так, словно вымещала на нём все обиды своей одинокой жизни. – Ни тебе воды принести, ни тебе очаг затопить. И в церковь-то вряд ли его отпустят. – Утерев лицо тыльной стороной ладони, фрау Фишер глубоко вздохнула. – Бедный мой мальчик… Бедный наш Людвиг…
О бывшем баварском монархе ходили всевозможные слухи: его называли помешанным, обвиняли в педерастии, о нём шептались, как об ошибке природы в роду Виттельсбахов.… Да что только не говорили. Фрау Фишер помнила Людвига совсем другим. Она часто вспоминала день коронации юного монарха. Такого красивого мальчика ни она, ни вся Бавария, пожалуй, ещё не видела. Фрау Фишер была тогда молода, хороша собой, муж был жив, а их сыну Курту шёл пятый год. Он с удовольствием помогал матери продавать цветы. Бойкий, весёлый мальчуган лихо справлялся с этой работой:
- Фройлян, фройлян, - бежал он навстречу крупной немолодой женщине с красным лицом. – Купите этот букет фиалок. Я сам его связывал. Ведь сегодня такой праздник. Говорят, нами будет править сказочный принц! – И дама сдавалась на уговоры маленького торговца, несмотря на то, что в руках она уже сжимала букет незабудок, купленный явно у фрау Зонтаг и букет полевых гвоздик, приобретённый у фройлян Эльзы, очень хорошенькой цветочницы, торгующей на соседней улице.
В тот день цветы раскупались молниеносно. Каждая девушка мечтала бросить свой заветный букетик, куда вкладывались записочки романтического характера, под ноги будущему королю, который и правда напоминал сказочного принца.
Фрау Фишер мельком тогда увидела Людвига. Он сидел в открытой коляске и отвечал на оглушительные вопли обезумевшей от восторга толпы изящными поклонами. Людвиг был удивителен: тёмные мягкие кудри обрамляли бледное худое лицо. И глаза… Огромные голубые глаза, в которых отразилось всё небо Баварии. Странная полуулыбка не сходила с тонких губ. Казалось, Людвига совсем не смущал праздничный хаос, царивший вокруг, хотя он ненавидел праздники. Складывалось ощущение, что кронпринц отослал короноваться только тело, душу же он отпустил погулять по заоблачным пастбищам, откуда она вряд ли скоро вернётся.
Фрау Фишер сразу прониклась к юному монарху невероятной симпатией, замешанной на материнском чувстве, несмотря на то, что была старше его всего на восемь лет. И вот теперь её король, этот «лунный юноша», как она называла Людвига, под арестом в замке Берг, что на берегу Штарнбергского озера. А вместе с ним её милый мальчик Курт, который должен был сегодня вернуться домой, чтобы помочь ей приготовиться к празднику. А его всё нет. Ах, как жаль, что он не женился тогда на Маргарите Эйзенхауэр, дочери бакалейщика. Сейчас бы фрау Фишер не просиживала долгие вечера одна, а занималась бы внуками, которых к нынешнему времени могло быть уже, по меньшей мере, пятеро. А сейчас этому глупцу и недотёпе почти двадцать восемь.
Фрау Фишер разобралась со снедью на завтрашний день, тихонько помолилась о здоровье несчастного Людвига, о даровании Курту разума и порядочной плодовитой жены, о своей спокойной и безболезненной старости и стала разбирать пастель.
- Ну, задам я тебе трёпку, не посмотрю, что святой праздник, прости меня, Господи!
И стала снимать чулки.
- Меня знобит, Ганс. – Курт передёрнул плечами, отчего пламя факела закачалось, как разбуженная кобра.
- Нервы, Курт, нервы. – У Ганса дрожали руки и голос.
- Оторвались мы ото всех. Вон, где мелькают факелы, а нас сюда ноги понесли.
- Значит, будем искать здесь.
Штарнберг был прекрасен в любое время суток. Но каждое из них придавало ему какую-то особенную черту: утром он казался амальгамой гигантского зеркала, такой безупречно гладкой была его поверхность. Днём озеро покрывалось рябью и создавалось ощущение, что со дна его всплывало огромное количество невиданных рыб, и они выставляли напоказ свои драгоценные спины и бока. Вечером Штарнберг покрывался тонким лёгким туманом, как газовой вуалью и напоминал знакомую женщину в незнакомом уборе. Это делало его ещё более привлекательным. Ночь творила с озером чудеса. Она превращала его в колдовскую воронку, куда сначала хотелось заглянуть, потом войти, а потом остаться там навсегда, в царстве водяных, русалок и других хладнокровных.
- Который час? – Курт клацал зубами отнюдь не от ночной прохлады.
- Бог знает.… Наверняка к полуночи.
Курт с Гансом обшаривали прибрежные кусты орешника и дикой жимолости, забирались в заросли крапивы и папоротника, но всё время натыкались на темноту и недовольное шуршание и шипение разбуженных обитателей этих мест.
- Что ты обо всём этом думаешь, Ганс?
- Думаю, что дело – труба. Мне никогда не нравился этот Гудден. – Ганс снял с лица паутину.
- Да уж, вид у него, как у инквизитора. У меня он тоже вызывал подозрение. – Курт запнулся о сухой пень и упал в заросли лопуха. – Да что ж такое!
- Нервы, Курт, это нервы. Пойдём ближе к берегу.
Они спустились к самой воде.
- Жутко, - поёжился Ганс.
- Они должны были вернуться с прогулки в семь тридцать по полудни. Мы с господином Шульцем приготовили печеночный пудинг, жареную индейку и пирожные со взбитыми сливками. Людвиг никогда не опаздывал к ужину.
- Курт, поговаривают, Гудден отослал телохранителей в самый последний момент.
- Верно. И это странно. Людвигу не позволялось выходить за пределы Берга без охраны. Как преступнику. – Курт смачно сплюнул.
Оба надолго замолчали. Ни у того ни у другого, как, пожалуй, и у всех, кто сейчас занимался поисками Людвига II Баварского и врача-психиатра фон Гуддена, уже не оставалось сомнений в трагической развязке этой вечерней прогулки. Все знали, что ищут трупы.
- Ганс, как ты попал к Людвигу? – Курт опустился на песок. Он чувствовал, как на него наваливается усталость.
Ганс привалился спиной к большому валуну, врезавшемуся в воду, словно нос старинного фрегата.
- Как попал? Лет семнадцать назад я приехал на Октоберфест вместе со своей тёткой Кларой Вульф, царствие ей небесное. Не жаловала она меня. Моя мать, её сестра, умерла сразу после моего рождения. Отец не вынес горя. Запил и однажды умер во сне. Тётка Клара взяла меня за Христа ради. На Октоберфест она ездила постоянно. А когда мне исполнилось двенадцать, взяла меня с собой. Когда на Терезиенвизе начались скачки, я, странным образом, оказался на пути всадников. Я тогда устал от звона пивных кружек, от запаха жареных сосисок, от срамного хохота моей тётки и пошёл бродить, где вздумается. Я мечтал о свободе, о жизни, не похожей на ту, которую я вёл под суровым тёткиным надзором. Очнулся только тогда, когда услышал метрах в двадцати от себя топот, ржание и страшную брань в мой адрес. Я оказался под копытами. Пришёл в себя в центральной мюнхенской лечебнице. Рядом с моей пастелью на табурете сидел Людвиг. До этого момента я видел его только на лаковых миниатюрах и в газетах. Тот, кого я увидел в жизни, был совсем другим. Совсем. Никогда не забуду его печального лица и глаз, полных сострадания и желания помочь. Я никогда не видел лиц своих родителей. Моя тётка ни разу в жизни не посмотрела на меня – так. В то мгновение мне показалось, что в этом человеке соединились все родные и близкие мне люди, которых на самом деле у меня не было. Я медленно шёл на поправку: были серьёзные повреждения внутренних органов. Людвиг, когда у него находилась свободная минутка, заглядывал ко мне. И мы беседовали. Знаешь, Курт, что меня тогда поразило в этом человеке? Обладая невероятным умом, он сохранил детское восприятие мира. Мне до сих пор кажется, что вся его беда в том, что в нём никогда не умирал ребёнок.
После двухмесячного лечения моё состояние стало постепенно приходить в норму. Как-то раз Людвиг зашёл ко мне с загадочной улыбкой на лице.
- Знаешь, что я придумал, мальчик мой? – Он погладил меня по голове. – Тебя напугали лошади. Я сделаю всё, чтобы исцелить тебя от этой боязни. Хочешь ли ты поехать со мной и жить в замке, который я недавно начал возводить?
Курт, если бы я мог прыгать от переполнявших меня чувств, я, наверное, проскакал бы на одной ноге от Мюнхена до Вены. Но я тогда был ещё не совсем здоров.
- Я мечтаю об этом, Ваше Величество, - только и сумел вымолвить я.
- Там предполагается великолепная конюшня. Я поручу тебя старому доброму Паулю, моему конюшенному. Это преданный человек и отличный знаток лошадей. А со временем ты сможешь заменить его.
Я заплакал от счастья. Так я оказался в Нойшванштайне. Так я оказался рядом с Людвигом…
Штарнберг поглаживал каменистый берег своими прохладными ладонями. Было тихо. Должно быть, искавшие разбрелись по всей береговой линии и прибрежным районам озера. Факельные отблески казались точками, мерцающими в бархатной темноте летней ночи, как крошечные блёстки в траурном одеянии королевы. Вдруг со стороны папоротниковых зарослей послышался резкий хруст сухой ветки. Чья-то тень промелькнула за кустами орешника. Перепуганные до смерти Курт и Ганс сначала остолбенели. Но надежда, вспыхнувшая в них, толкнула обоих в сторону внезапного шума.
- Ваше Величество… - Прохрипел Курт. Голос не слушался его.
- Господин фон Гудден… - в тон ему позвал Ганс.
Ответа не было. Верно, какая-то ночная птица или зверёк, почуявшие присутствие человека, решили убраться по добру–по здорову в более безопасное место. Кто их знает, этих людей.
Тяжело дыша, Курт и Ганс присели на ствол поваленного бурей дерева.
- Курт, а как ты оказался на службе у Людвига? – После долгого молчания спросил Ганс.
- Моя история не менее сказочна, чем твоя. Я рос страшным сорванцом, и мне здорово доставалось от отца, царствие ему небесное. Отец владел небольшой кузницей и слыл отличным мастером своего дела. Он уже начал готовить меня к этому ремеслу, как вдруг во мне обнаружилась страсть совсем другого порядка. Я обожал смешивать и растирать всё, что мне попадалось под руку. Эта страсть так захватила меня, что я начал было подумывать об аптекарском деле. Смешно, правда? – Курт и Ганс невесело ухмыльнулись.- Я уже воображал себе стеклянный дом, весь стеклянный, куча всяких склянок, горы порошков, пирамиды пилюль. И я – расфуфыренный, с моноклем в левом глазу. Однажды я до того доигрался, что заставил соседскую девчонку проглотить моё «желудочное снадобье». Уж и не помню, что я туда добавлял, но у девчонки к вечеру началась страшная рвота, а всю ночь она пролежала в жару. Её отец чуть не убил меня, а мой ему в этом с удовольствием бы помог. Меня на неделю заперли дома, посадив на хлеб и воду.
Я уже говорил, что отец никогда не сидел без работы. Однажды к нему приехал человек, который мне показался очень симпатичным. Он был одет изысканно и неброско. После того, как его лошадь была подкована, они с отцом разговорились. И удивительным образом выяснилось, что отец и этот человек – земляки, родились и провели детство в Дахау и даже знавали одних и тех же людей. Когда отец рассказал ему обо мне, тот обещался ему помочь. Каким образом, не сказал, но оставил отца в надежде на моё блестящее будущее. Не прошло и месяца, как этот человек опять приехал в наш дом. Тут уж родители встретили его как самого дорого гостя. Он сказал им, что нашёл для меня место, которое будет мне по душе, потому что там я получу возможность смешивать и растирать безнаказанно. И присматривать за мною будет он сам. Так я познакомился с Эдуардом Шульцем, личным поваром Людвига II, и стал сначала поваренком, а с возрастом – главным помощником…
Время перевалило за полночь. Ганс и Курт решили пробираться к остальным, поскольку этот участок был ими сто раз проверен и перепроверен. Людвига, живого или мёртвого, здесь не оказалось.
- Пойдём ещё раз спустимся к воде, - предложил Ганс. – Вон к тому камню. Пусть он будет последним рубежом наших с тобой поисков.
- Пойдём, - выдохнул Курт. Слава Богу, не они нашли Людвига. Он дико боялся покойников. Но ещё больше он боялся того, что, увидев труп короля, он похоронит в себе прошлое, такое сказочно-прекрасное…
- Ку-урт!
Курт очнулся и увидел, как Ганс опускается на колени возле того самого камня, последнего рубежа. Курт уронил факел в прибрежную гальку. На ватных ногах он подошёл к Гансу и узнал…Шагах в двадцати от тела монарха, под ивой, лежал мёртвый фон Гуддена.
- А-а-а! – Заорал Курт, не помня себя. – А-а-а! – И потерял сознание.
Глава lV
Ася Зарубина
- Вон, смотри-смотри, человек остановился, прижался к стеклянной стене остановки. Давай. – Элина приготовилась внимательно слушать.
- Значит так, - сосредоточилась Ася и слегка прищурилась. – Это мужчина средних лет. Очень уставший от жизни. Он что-то держит в руках, какой-то предмет, похожий на маленькую книгу…блокнот…Нет, это фотография его умершей жены.
- Го-осподи! – Откинулась на спинку стула Элина.
- Подожди. Он склонился над ней. И…плачет! Смотри, его качает от рыданий. Подъехал трамвай. Человек так убит горем, что не замечает его… Он вытер слёзы, убрал фотографию в карман…
- Вот, вот он повернулся лицом. Давай.
- Уф-ф… Ну, волосы тёмные… Тёмно-русые, может. Солнце светит, не удобно цвет определять. Брови такие… прямые…Нос крупный, но правильной формы. Цвет лица тёмный, то есть смуглый… Рубашка светлая с разводами. Каких они цветов, не пойму. Ну и серые брюки. Смотри, как ему плохо.
Элина звонко рассмеялась.
- Теперь слушай, как всё обстоит на самом деле. Это Данилыч, наш дворник, старательный, когда трезвый, но это не часто случается. На счёт фотографии умершей жены: в руках он держал кошелёк и считал деньги, которых, видимо, осталось немного. Плакал, оттого что «догнаться» ему не чем, купить не на что. На счёт качания от рыданий: качание - это его естественное состояние. Он оттого и прижался к стене остановки, чтобы его не сильно кренило. На счёт смуглого цвета лица: скорей всего получил он вчера хорошенько от собратьев своих, вот и разлились на широких просторах его физиономии выразительные синяки. Рубашка оттого в разводах, что не выдержали ноги его собственного веса и штормового шатания, и завалился он в какую-нибудь канаву, там и приходил в чувство.
- Во-от! – Протянула Ася, потрясая у виска указательным пальцем. – Сколько преимуществ даёт слабое зрение. Какое пространство для интерпретации! Кто же мог подумать, что Данилыч создаст такой образ: яркий, красивый, трогательный. Если бы он только узнал об этом, то… послал бы нас ко всем чертям.
- Или занял до получки.
- Точно!
«Интерпретация не-видимости» бала любимым развлечением Аси и Элины. Их столик у окна, да и само расположение кафе (напротив трамвайной остановки), давали подругам возможность без труда погружаться в особое состояние игры, где очертания не имели никакого значения. На передний план выходили движения и цвет, которые складывали определённый образ, зачастую абсолютно противоположный первоисточнику. Это был некий «второй шанс» для тех, кого Ася и Элина включали в свою забаву. Здесь они дышали другой жизнью. Здесь они сами становились другими. Очень часто серый некрасивый человек, проживавший свои будни так же серо и некрасиво, наделялся внутренней гармонией, внешней выразительностью и интересной судьбой. И наоборот, представительный и холёный, с гладко зачёсанными волосами субъект оказывался маленьким, перепуганным внезапно свалившейся на него ответственностью чиновником.
«Глазами», а значит, мастером метаморфоз была Ася. Именно её слабое зрение давало новую жизнь тем, кто находился по ту сторону игры. Элина подводила итоги и раскрывала карты. Потом они дружно хохотали и поглощали всё, что им приносил Анатолий.
- А вот и новый персонаж! – Ася становилась азартной.
- Ну, это не новый персонаж, - помрачнела Элина.
- И всё-таки. Та-ак…Длинный, сутулый, видимо, стесняется своего роста. Смотри, как он справляется с чёлкой, которая всё время падает ему на глаза. Как лихо он вскидывает голову, значит…Значит, ему всё же присуща некая гордыня.
- Некая… Он захлебнулся в ней, - почему-то негодовала Элина.
- Подожди, не перебивай. Шаг такой вихлястый… Или он потерял что-то важное, или кого-то, оттого и походка такая нервная….
- Да, потерял. Совесть он потерял. И вихляет он сюда.
- Ты нарушаешь правила нашей игры. Твои комментарии после того, как я закончу образ.
- Ася, его не надо заканчивать! Он уже законченный… Это твой благоверный.
В этот момент в дверях кафе появился Кирилл. Он окинул взглядом присутствующих и неторопливой походкой направился к столику Аси и Элины, которые как-то сразу потухли.
- Приветствую, - Кирилл отвесил в сторону Элины изящный поклон. Элина не отреагировала. – Здравствуй, - чуть менее театрально обратился к Асе и сел рядом. – Я звонил тебе целый день. Теперь понимаю, почему молчал домашний телефон, но сотовый-то при тебе?
- Я его забыла, - сухо ответила Ася.
- Не лги, я знаю, что он всегда при тебе.
- Я не слышала.
- Не лги, я знаю твой слух.
- Она его отключила, - вмешалась Элина.
- Отключила? Слух? Это с ней случается. Что празднуем?
- Круглую дату нашей совместной жизни, - напропалую язвила Элина.
Ася молчала, и это давало волю раздражению Элины и страшно бесило Столбова.
Когда Кирилл Столбов появился в жизни Аси, Элина приветствовала его как единственно достойного асиной руки. Она возлагала большие надежды на Столбова, потому что семья для неё представлялась чем-то святым и нерушимым. Она сама была детищем счастливейшего семейства. Предательство Кирилла стало для неё громом среди ясного неба: Ася всегда скрывала, насколько трудна и даже неподъёмна оказалась жизнь рядом с мужчиной её мечты. Элина была абсолютно убеждена в их гармоничном, почти праздничном существовании. Когда всё выяснилось, она резко возненавидела Столбова. Никогда ещё в своей жизни она никого так отчаянно и всеобъемлюще ни презирала. Чуть позже Ася объяснила ей всю предсказуемость такого исхода их семейной жизни, поведала о том, что это было её освобождением, что сама бы она уйти не смогла, что это подарок Неба. Элина слегка отошла, немного погасла по отношению к «крокодилу». Но только очень слегка и совсем немного.
- И сколько же стукнуло вашей совместной жизни? – усмехнулся Столбов.
- На порядок больше вашей, - не унималась Элина.
- Я провожу тебя, - склонился к Асе Кирилл.
- Зачем? – Ася смотрела на него пустыми глазами.
- Приспичило. Я буду ждать на остановке. – И вышел.
- Элин, ему приспичило, - обратилась Ася к Элине.
- Если тебя будет мутить всю дорогу рядом с ним, не стоит приносить себя в жертву его «приспичило».
- Не сердись. Мне даже уже не противно.
- Ну, хорошо. Слушай, позвони, как доберёшься. Ты уверена, что он не толкнёт тебя под трамвай или не продаст на центральном рынке?
- Нет, - рассмеялась Ася. – Он же знает, что в этом случае ему придётся разбираться с тобой. А это пострашнее, чем угодить в аквариум с коброй. Пока.
- Я принёс деньги.
- Спасибо.
Ася и Кирилл неторопливо шли вдоль трамвайной линии. Людей на улицах было немного. Субботний вечер, жарко, все к выходным стремились выбраться из дымного города.
- Как ты нас нашёл?
- Где же вы можете быть ещё, если ни в центральном парке, ни у Семёновского спуска, ни на смотровой площадке вас нет, - усмехнулся Кирилл.
Ася в изумлении подняла брови:
- Странно длинный маршрут, когда нужно только отдать деньги.
Они надолго замолчали. Жарким и сухим выдался в этом году август. Осень от нетерпения словно подгоняла время: в обмен на раннее золото листвы, она позволила августу опрокинуть на город весь зной, который не израсходовал холодный июль. И август жарил, пепелил и затруднял дыхание. Во всём этом чувствовалась суета и неспокойствие уходящего лета.
- Зачем ты ходишь ко мне? – остановилась Ася. – Ты придумал, что я завишу от твоих денег и пользуешься этим?
- Не сходи с ума, - равнодушно ответил Кирилл.
- Я, правда, в состоянии урезать свои потребности до минимума, и тогда не будет нужды встречаться по этому поводу. Я вполне могу обходиться тем, что имею.
- Во-первых, твои публикации кормят только твою квартиру. Во-вторых, тогда у нас не будет другого повода встречаться.- Кирилл вдруг потемнел и отвернулся.
- Кирилл…- Ася тронула его за плечо.- А зачем? Мне не понять.
- И мне не понять, - дёрнулся Кирилл. – Оставим этот разговор. Он бесполезен и неприятен. Прости, я решил, что это – мой долг.
- Но ведь это не твой долг… Ты просто решил.
Кирилл сверкнул глазами. Ася всё больше раздражалась:
- Эти встречи неприятны нам обоим. У тебя жена. Хорошая жена, которой я и в подмётки не гожусь. Она делает с радостью всё то, что мне всегда казалось обузой. Иди к ней. Успокой её. Я не прощу себе, если стану причиной ваших ссор. И, пожалуйста, оставь меня! Если тебе так важен долг, который ты себе придумал, давай я открою счёт в банке, куда ты сможешь перечислять деньги.
Кирилл выслушал Асю молча. Потом как-то нехорошо улыбнулся и спросил:
- У тебя появился кто-то?
Ася от возмущения захлебнулась:
- Это моя приватность! Кто тебе дал право!...- затем выдохнула и спокойно улыбнулась. – Да, у меня кто-то появился.
Внутри Кирилла что-то остановилось. Он вообще мало понимал, что с ним происходит после развода. Он был, в общем, счастлив во втором браке: вкусно ел, сладко спал. Но не хватало в его семейной жизни нежности, той самой, иногда болезненной, которую он испытывал к Асе. Для него любовь всегда основывалась на жалости. Не на восхищении, не на преклонении, не на возможности дышать одним воздухом или иди в одном направлении. Только на жалости. Ася всегда казалась ему немного юродивой: маленькая, беззащитная, слепая… Его жалость была не той, которая заставляет действовать, заботиться, оберегать. Она носила, скорее, теоретический характер. Столбов убедил себя, что после развода Ася, как существо недееспособное, без него пропадёт. Отсюда и вымышленный долг, исчисляемый деньгами. Ну, и ощущение собственного благородства. Перед второй женой долгов у него не было: они жили разным. Поэтому самостоятельная литературная деятельность Аси, а значит, некоторая независимость её от бывшего мужа, и, тем более, наличие «кого-то» в асином жизненном пространстве, лишало её той «юродивости», бесполезности без него рядом, неспособности жить своим умом, и автоматически исключало его из её судьбы. Что было задето этим: мужское самолюбие, стойкое ощущение покровителя или тоска по утраченному, - и сам Столбов не мог объяснить. Но что-то покачнулось, что-то сошло с накатанной калии, и у него заныло сердце.
В молчании они дошли до асиного дома.
- Я зайду?
- Нет.
- Вот, возьми, - Кирилл протянул конверт с деньгами.
- До свиданья. – Ася, не взяв конверта, открыла дверь подъезда.
- Возьми, пожалуйста. – Столбов так раньше никогда не просил. Ася ещё ни разу не слышала его голос таким. – Это не для тебя. Для меня. – Он сунул конверт Асе в руку. – Привет Кошке. – И ушёл.
В этот момент он казался таким одиноким и жалким. Ася была частью жизни Кирилла Столбова, частью его прежних надежд и амбиций. Она была составляющей его образа, который он тогда детально обдумал и который сейчас слезает с него мёртвой кожей. На работе он успешен – и только. В семье он доволен – и только. Начал осыпаться слой гениальности, которым его опылили лет десять назад. Ася была последним свидетелем этого опыления. Все остальные разъехались, улетели, уплыли, спились. И вот теперь Ася уходит… К кому-то. Но мысль, что он сам когда-то где-то оплошал, перепутал дороги, свернул не в ту сторону, так и не пришла ему в голову.
Глава V
Ася Зарубина
- Ах, ты, глупая, глупая Кошка. Соскучилась?
Кошка водила вокруг Аси хороводы. Мяукала и мурлыкала одновременно.
Кошка попала к Асе случайно. Однажды она увидела, как крохотный котёнок персикового цвета отбивался от жирной вороны, норовящей клюнуть его в голову. Ворона была уверена в успехе и потому наступала нагло, громко каркая, вздымая крылья. Котёнок совсем выбился из сил и перестал сопротивляться, но ворона вдруг поперхнулась, сбитая с ног и с толку, и поковыляла в кусты, ворча и откашливаясь. Ася взяла на руки дрожащий пушистый комок, положила его за пазуху и принесла домой. Так появилось рядом с ней существо абсолютно преданное, глупое и ласковое. Когда пришло время называть котёнка, Ася, не долго думая, дала ему имя Кошка.
Ася прошла в комнату, включила телевизор, забралась с ногами в кресло и прикрыла глаза. Её утомлял Кирилл. В после время особенно. «Ну и пусть его! Не хочу о нём думать». Сквозь мысли слышалось мурлыканье Кошки, которая пушистым клубком свернулась у неё на коленях и журчание голосов на экране. Шёл какой-то заграничный фильм.
«- Я сказал тебе, Дик, что нужно делать. Мне плевать на чувства этой сучки. Я хочу ей сделать больно в ответ на свою боль. И мне не важно, какими средствами! – надрывался чей-то хриплый голос.
- Макиавелли».
Ася приоткрыла один глаз.
«- Что ты сказал, чёрт тебя побери?
- Макиавелли, Рон. Прошу тебя, не делай того, что тебя будет мучить потом всю жизнь».
Ася открыла оба глаза и прищурилась.
«- Я не работаю с детьми, Рон... Прости.
- Ты зарвался, Дик, Я не думал, что ты так сентиментален. И уж тем более не предполагал в тебе философа. – Кто-то очень опасный совсем близко подошёл к тому, другому.
- Рон, дружище, ты многого не предполагал. Ещё раз повторяю, с детьми я не работаю…Это же твой ребёнок, Рон. Подумай об этом».
Затем раздались шаги. Они были звонкие и гулкие. Кто-то уходил по мокрой, безлюдной и, должно быть, тёмной улице.
Что дальше происходило в этом фильме, Ася не помнила. Она никогда не увлекалась подобными сюжетами, но её смутил, серьёзно смутил голос. Она вообще придавала голосу особое значение, впрочем, как и все, кому отказано в остром зрении. Этот голос звучал мягко, словно кто-то пересыпал золотой песок из одного глиняного сосуда в другой. Перевод был не очень удачным, текст первоисточника он не заслонял. Ася вообще любила смотреть недублированные фильмы, а ещё лучше с титрами на нижней полосе экрана. Так она познакомилась с голосами многих первоклассных западных актёров. Но этот голос она не знала. И…- знала. Она искала золотой песок в тембре Алёши Волкова, она ждала его в голосе Кирилла Столбова и многих, кто пытался остановиться рядом с ней, и кому она это запрещала. И вдруг она слышит его сейчас, здесь, с экрана телевизора. И ситуация смешит и волнует её, как в детстве, когда она узнала в тембре своего отца голос Деда Мороза.
Опомнившись, Ася набрала номер Элины.
- Элька, включи телевизор!
- А что стряслось?
- Включи, тебе говорят! Третий канал. Там фильм идёт…
- Да, включила. Идёт…Ой, это стрелялка. Это ты после беседы со Столбовым изменила свои кинематографические пристрастия?
- Пожалуйста, досмотри фильм до конца. Если я не увижу его имя в титрах, помоги мне, запомни его.
- Чьего имени? Их тут куча и все палят друг по другу до одури.
- Всех не надо. Того, с голосом. Ты поймёшь. Ты услышишь.
Ася положила трубку. Сердце забилось, как в детстве, когда она просматривала телевизионную программу и дрожащей рукой отмечала фильм с любимым актёром. Развешивала фотографии над письменным столом и в дневнике писала: «Пока живу – надеюсь». Всё, как тогда…. И не так. Тогда ей было четырнадцать, и она была зрячей. Тогда она видела людей, теперь – чувствовала. Ох, если бы за ней сейчас наблюдал Столбов, он бы позабавился!..
Ася вновь забралась в кресло с ногами и закрыла глаза. Она не смотрела фильм, она его слушала. Как позже выяснилось (из рассказа Элины; Ася действительно не запомнила сюжет), герой, которому принадлежал Голос, был членом какой-то мафиозной группировки. Оказался он там поневоле. И с риском для жизни потихоньку разваливал её изнури.
- Да так лихо, - веселилась Элина, - Что все они, вплоть до главаря, были убеждены, что стучит каждый понемногу. А этот, твой, спокойный, не вызывал никаких подозрений. Жаль, что его убили в самом конце фильма, когда все должны жить долго и счастливо. Я записала имя… Где тут… - Элина порылась в сумочке и достала чью-то шикарную визитку. – Вот. Генри Вимор. Я где-то слышала это имя. Он снимался, по-моему, у Ллойда Вебера в «Розе ветров» и у Кэвина Трейси. Я загляну в Интернет и распечатаю его фильмографию.
Элина увлеклась ситуацией, как давно уже ничем не увлекалась. Она всегда за всё бралась с великим энтузиазмом. Неважно, что это было: перевод «Алых парусов» Грина на английский, выведение бабочек из гусениц, любовь или ненависть. Если ей открывали тайну, она окапывала её в своём сердце, и никто, даже самый настойчивый и неумолимый, не заставил бы её нарушить обет молчания. А если вдруг тайна переставала быть тайной, Элина никогда не позволяла себе «А я знала всё раньше вас!» Если её посвящали в мечту, она занимала самую активную позицию по её воплощению. И не потому, что считала это долгом. Просто она не умела по-другому. Просто Элине казалось, что если ей доверили самое главное, значит, тихонько позвали не помощь.
А что касается Аси, тут всё было сложней и проще. Всё, что происходило в судьбе подруги, Элина воспринимала очень лично. Она любила Асю особой любовью. То, чего Элине не хватало, в Асе было в избытке. И наоборот. Они понимали друг друга с полуслова. Иногда события в их жизни случались параллельно. Если поначалу это смущало их, то вскоре они стали принимать это как нечто естественное. Элина многое знала об Асе, и в частности, что ей необходимо состояние непокоя, влюблённости. Любить абы кого Ася не умела. И Алёша Волков, и Кирилл Столбов были людьми незаурядными, хоть и дрянными. Ася всегда стремилась к идеальному, именно поэтому взвалила на себя все бытовые и житейские проблемы, чтобы не отвлекать одного от успешной экономической карьеры, другого – от науки и творчества. Она старалась быть идеальной хозяйкой и идеальной женой, молчаливо ожидая помощи. Ведь, в идеале, ей должны были её предложить.
Конечно, нынешняя ситуация с этим странным и, правда, завораживающим Голосом напоминала историю из детства. Но женщина не может не мечтать о Человеке, в каком бы возрасте она ни была. И дело вовсе не в детстве, а во внутренней тяге к чистоте отношений, а значит, к подлинному счастью.
Элина предполагала поток стихов, звонких, летящих, она видела блеск в асиных глазах и была благодарна Голосу за её вдохновение.
- Откопала я его! – Позвонила вечером Элина. – Принесу распечатку. Да, тут ещё кое-что для тебя. Письмо от Якова Ставинского. Будешь что-нибудь отвечать?
История с Яковом Ставинским была уникальна, как и всё, что время от времени происходило с Асей.
Яков Яковлевич Ставинский был знаменитым популяризатором музыкального искусства. Жил он в Швеции. Его семья эмигрировала туда из Советского Союза в 60-х годах прошлого века. Родился Ставинский в Ленинграде. Об этом можно было догадаться и не заглядывая в его биографию. Ленинградцы (петербуржцы) – особая каста. Всё в них выдаёт сложную структуру внутреннего мира. Они всегда и во всём более: более холодны, более возвышенны, более интеллектуальны. Они не скрывают своего превосходства и посмеиваются над теми, кто предъявляет им интеллигентность иной географической локальности. Но всё это в них так искренне, так естественно, что верилось им с первого взгляда, трепеталось перед ними, как перед представителями высшего сословия. Но если они допускали кого-то до своего сердца, то на счастливца проливался дождь такой нежности, о которой он даже не подозревал.
Яков Яковлевич с раннего детства обладал огромной восприимчивой душой, которая странным образом помещалась в его маленьком теле… Да нет, не помещалась. На своих встречах, проходивших по всему миру и в самых знаменитых концертных залах, и в крохотных Домах культуры, он умудрялся занять собою всё сценическое пространство. Он так носился по сцене, так лихо размахивал смычком и так любовно прижимал к груди скрипку, что, работай здесь сейсмологическая станция, она бы зафиксировала под ногами Ставинского отзвуки землетрясения невиданной мощи. Он никогда заранее не готовился к встречам. Он только знал, что сегодня будут романтики, или Бах, или венские классики. А когда его выносило на сцену, внутри него включалась какая-то странная логика, которая не давала ему сбиться с выбранного пути, несмотря не сногсшибательный темперамент.
Маленький, некрасивый, Ставинский обладал удивительным эротическим магнитизмом. Его обожали, о нём рыдали, мечтали о встречах, его вожделели. И это касалось не только дам преклонного возраста. И не только дам вообще. Он влюблял в себя, но и – в Бетховена, Рахманинова, Сарасате. Он влюблял в скрипку, в рояль. Он влюблял в музыку.
Асе случайно попались видеокассеты с концертов Якова Ставинского. Она была потрясена. То, как она слушала и слышала музыку до Ставинского, было нелепой младенческой попыткой залезть на вершину Эвереста без альпинистского опыта и снаряжения. Теперь музыка казалась ей планетой, огромной, непознанной, совершенно самостоятельной от людей непосвящённых. Ася поняла, что музыку нужно разгадывать, а не слушать, что она несёт в себе страшные тайны, подчиняет, парализует волю, зовёт к действию, умудряет, даёт слёзы облегчения или бессилия, ставит на колени или возносит в небеса.
Элина проследила по Интернету маршрут Ставинского по России и достала билеты на встречу с ним в ближайшем городе. Они купили герберы цвета старого мёда и помчались на автовокзал.
После концерта Элина потащила Асю в артистическую. Ася и представить себе не могла, что великие встречи устраиваются так легко и быстро. Элина, как маленький внедорожник, прокладывала путь через толпу многочисленных поклонников, заполонивших всю артистическую. Маэстро, облокотясь на подоконник, громко красиво смеялся, вытирая пот с лица, и добивал самых стойких своим мощным обаянием. Элина изловчилась и вытолкнула вперёд что-то бессвязно лепетавшую Асю. Маэстро поднял густые брови и улыбнулся:
- Здравствуйте, девочка.
И девочку вдруг прорвало. Она говорила так же громко и выразительно, как и он, она жестикулировала и приплясывала, выливая на него поток впечатлений, вопросов и – тут же! – ответов. Она благодарила и укоряла, она любила и ненавидела его, музыку, о которой он рассказывал, как о злой, красивой, притягательной и волшебной женщине. А Маэстро, облокотясь на подоконник, трогал её своими немыслимыми глазами и сводил с ума всех остальных.
- Девочка моя,- прошептал он, когда Ася выдохлась. – Вот Вам мой e–mail. – Ставинский достал из внутреннего кармана ручку и написал на асиной ладони свой электронный адрес. – Слишком много вопросов. Я не смогу Вам ответить сейчас. Но хотел бы ответить на все.
Ася вновь оледенела и, повинуясь мягкой руке и сильной воле Элины, благополучно добралась до дома.
Долгое время Ася не решалась и помыслить о переписке с этим великим человеком. Элина выжидала. Она давала Асе возможность опомниться и прийти в себя. Но как только подвернулся удобный момент, она шепнула Асе на ухо:
- У меня есть Интернет. У тебя его нет. Но у тебя есть заветный адрес, которого нет у меня. Нельзя разбрасываться подарками неба.
- Элина, - покачала головой Ася. – Это была вежливость короля. Неужели ты думаешь, что он помнит меня? Даже если и помнит, вряд ли у него найдётся время отвечать на мои глупые письма.
- Во-первых, время всегда можно найти. Они, великие, умеют его распределять успешнее нас, смертных. Во-вторых, не пиши глупых писем. Даже если это и так, что мы теряем?
И под влиянием деятельной натуры Элины, Ася написала очень спокойное, совершенно нейтральное маленькое письмо, которое Элина тут же и отослала.
Маэстро ответил. Это было ударом для Аси. Даже никогда неунывающая Элина немного растерялась: ведь ответ пришёл через день, а они готовились ждать вечность.
Так завязалась эта немыслимая, дивная и увлекательная переписка, длившаяся ровно год.
Вскоре Ася стала замечать, что Ставинского подводит его деликатность. Он стал нежнее обычного к ней обращаться, с нарастающим нетерпением ожидал её ответов. Где бы он не находился: на берегу ли Красного моря, на концерте ли в честь нобелевских лауреатов, - в его правом виске стучало её имя. Ему самому это не нравилось: впервые за долгие годы он находился в ситуации тех, на кого обрушивалась его харизма. Только теперь «шаманил» не он, а далёкая русская девочка Ася.
Ася начала понимать, в чём дело и испугалась. Она любила, бурно, со всей страстью и стихией, на которые была способна. Но любила не Якова Яковлевича Ставинского, нежного человека, начинающего ждать и тосковать, а Маэстро, открывшего ей иной мир, в котором она чувствовала себя больше, сильнее, гармоничнее, чем в мире житейском.
- Элина, надо заканчивать со всем этим. Неизвестно, к чему оно приведёт.
- Ты с ума сошла! – протестовала Элина. – Ведь то, что с тобой происходит, - чудо!
- Да, чудо… Но я не готова к нему.
Теперь асины письма стали реже, суше и вскоре совсем сошли на нет. Ставинский сначала паниковал, потом, догадавшись в чём дело, принял это как тяжёлую мучительную данность и оставил «светлую русскую девочку» в покое. Лишь изредка напоминал он о себе поздравлениями с праздниками или приглашением на концерт, когда он приезжал в Россию. На поздравления Ася отвечала, но очень сдержанно и официально, на приглашения отделывалась коротким «Спасибо». И он знал, что она, как всегда, не приедет.
- Так ты будешь что-нибудь отвечать Ставинскому?
Ася поморщилась:
- А что он пишет?
- Ася, он в нашем городе. – Элина произнесла это почему-то, как приговор.
- Что?!
- Он просит о встрече. Короткой встрече. Он уезжает. Сегодня в ночь. Он оставил номер телефона.
- Я не хочу! – Столько детского ужаса и женской нетерпимости было в этом крике.
- Простись с ним, Ася. Он давно всё понял про тебя. Скажи ему, что тебе нужно время, чтобы переписка возобновилась. Можно порвать с мужчиной, но с человеком-то рвать зачем? Не бойся его. Он знает, что делает.
- Ладно! Ладно…
Элина продиктовала Асе телефонный номер Ставинского, и последнее свидание с Маэстро было назначено в кафе «Матисс», за столиком у окна.
Глава VI
Людвиг Виттельсбах
- Людвиг, вернись! Вернись! Отец будет страх как недоволен! – Отто бежал за мчавшимся на белом скакуне Лоэнгрине Людвигом. Куда там!
- Потом, Отто, пото-ом! – Только и донеслось до него из глубины липовой рощи у подножия Хохеншвангау.
Отто сел на траву, рядом с муравейником.
- Я, конечно, не скажу отцу, где ты, - тихо сказал Отто. – Ведь я сам не знаю, где ты. Но тебе влетит. И ты опять будешь молчать. Глупый Людвиг. – Сбитые с толку муравьи начали прокладывать новую тропинку по рукаву его сюртука. – Глупые мураши. – Отто встал, стряхнул насекомых и побрёл держать ответ перед отцом, королём Максимилианом II Баварским.
А Людвиг тем временем нёсся на своём Лоэнгрине к Лебединому озеру, которое находилось на дальней границе королевского парка.
Сегодня отец затеял охоту. Людвиг ненавидел охоту. От одного вида убитых животных Людвига начинало тошнить, ноги сводило судорогой, бледный лоб покрывался испариной. А на королевского повара, который освежёвывал туши, Людвиг смотрел, как на палача. Поэтому, улучив удобную минутку, он прибежал в конюшню, велел как можно быстрее оседлать Лоэнгрина и помчался туда, где не слышны выстрелы и не пахнет кровью.
У озера он спешился.
- Лоэнгрин, - прошептал Людвиг, прижавшись лбом к белоснежной шее своего любимца. – Лоэнгрин… Я мало смыслю в человеческих отношениях. Я не знаю, как вести себя среди людей. Я иногда отвечаю невпопад, за что мне жестоко достаётся от отца. Я не должен был рождаться в семье монарха… - Конь положил голову на его плечо. – Спасибо за понимание. Иди, погуляй, а я проведаю Зигфрида и Кримхильду.
Лоэнгрин послушно отошёл от Людвига и принялся лениво щипать траву. Людвиг спустился к самой воде и тут же из зарослей камыша, как дивные ладьи, выплыли два белых лебедя. Людвиг достал из холщёвого мешочка, прикреплённого к поясу, ломти пшеничного хлеба и сел на корточки. Лебеди подплыли так близко, что он без труда мог гладить их гибкие шеи.
- Здравствуй, Зигфрид. Кримхильда, приветствую тебя. Я принёс вам хлеба и свой очередной сон…
Людвиг пытался дружить с сыновьями конюха, Гюнтером и Адамом. Они были забавными ребятами. Старший, Гюнтер, казался ровесником Людвига. Высокий, статный, широкоплечий, он действительно производил впечатление серьёзного четырнадцатилетнего подростка, хотя был двумя годами моложе кронпринца. Людвига привлекала в нём способность оценивать всё происходящее с точки зрения внутренней гармонии. Если что-то вызывало в Гюнтере тревогу, непокой, сомнение, или что-то затрудняло в принятии решения, он либо принимал это как данность, если ничего изменить нельзя, либо делал всё возможное, чтобы привести чашу душевных весов в заветное равновесие. Людвига всегда удивляла мудрость, исходящая от Гюнтера. Она выражалась в его сдержанности, неторопливости речи и движений. Казалось, он неохотно говорил. Но если говорил, то всегда ёмко и точно. «Мне бы так» - уважительно думал Людвиг.
Адам, напротив, был резв и шумен. Иногда чересчур. Всякий раз, украдкой пробираясь к хижине конюха на заднем дворе замка Виттельсбахов, Людвиг слышал душераздирающие вопли, в которых с трудом угадывался тембр Адама. Впервые услышав этот звуковой шторм, кронпринц подумал, что не в урочный час заглянул он домой к конюху. Видно, Адам серьёзно напроказничал, раз отец так жестоко его наказывает. Оказалось, Адам просто пел. Не обладая ни слухом, ни голосом, он кипел от желания воспевать всю красоту этого мира, чем нимало портил настроение домашним. Ещё Адам был превосходным пловцом. Это он научил Людвига нырять, как дельфин, и держаться под водой полторы минуты.
Людвигу было интересно с братьями бродить по склонам и перелескам, окружающим Хохеншвангау, собирать душистые травы для фрау Маргариты, их матери, болтать с Адамом, молчать с Гюнтером. Но это страшно не нравилось королю и королеве.
- Сын мой, - отчитывала Людвига его мать, Мария Прусская, в своём будуаре. – Это просто неприлично. Я думала, что Вы отдаёте себе отчёт, кем Вы являетесь и кем станете в будущем. Оказалось, что Вы безответственны и легкомысленны.
Людвиг молча смотрел в открытое окно. Он любовался, как ветер мелкими шажками пробирается по верхушкам осинок к дальнему лесу. Там-то уж наверняка он наберёт силу и от души постучит по стволам могучих дубов и крепких сосен своим звонким посохом. Ах, как ему хотелось сейчас взлететь на подоконник и с него через открытое окно прыгнуть прямо в небо, чтобы оттуда услышать, как поют сосны под порывами молодого ветра.
- Сын мой! – Мария строго смотрела на принца сквозь зеркало. – Вы совсем меня не слушаете!
- Слушаю, Ваше Величество. – Людвиг смиренно опускал голову и тихонько улыбался своим мечтам.
Так к нему подобралось одиночество. Он не испытывал необходимости в обществе, которое было ему навязано его особым положением. После скудного завтрака и тоскливых занятий науками, Людвиг срывался с места и уносился к дальнему озеру, заткнув за пояс любимую книгу Вольфрама фон Эшенбаха «Лоэнгрин». Он ложился на мягкую траву и читал поэму вслух так громко, чтобы его услышали высокие облака, похожие на зачарованные замки, меняющие свои очертания по малейшей прихоти ветра.
Когда он получил от отца в подарок на день рождения белого жеребёнка, его недели две лихорадило. Все, было, перепугались, не зная, что и подумать. Однако вскоре поняли, что Людвига начинало трясти не только в моменты глубочайшего страдания, но и в минуты совершенного счастья. Он стал пропадать в конюшне: сам чистил жеребёнка, выгребал навоз, поил молоком из большой бутыли, выводил попастись на зелёные лужайки недалеко от Хохеншвангау. Людвиг назвал его Лоэнгрином.
- А сон вот какой… - Людвиг медленно разделся, аккуратно сложив вещи на камень, похожий на маленького гиппопотама, пьющего озёрную воду. – Я поднимаюсь по лестнице. Перил нет, нет стен, нет дома, лестница сама по себе. Страшно скользкая, стеклянная. Ставлю ногу на ступень, а сам молюсь, как бы не свалиться в бездну.
Осторожно ступая по каменистому дну, Людвиг зашёл в воду по плечи, оттолкнулся и поплыл. Лебеди следовали за ним, как почётный караул. Вода была мягкой и прохладной, как руки Лорелеи. Людвиг перевернулся на спину и закрыл глаза. Мир был таким сказочно-прекрасным, таким щедрым и молчаливым, что хотелось стать его самой малой, самой незаметной частью и быть счастливым.
- Да…Сон…И вдруг лестницу затрясло. Она стала ломаться, как шоколад. И я стал падать, мучительно долго. Я даже зажмурил глаза от страха. Но упал на что-то мягкое и живое. Оказывается, на спину огромного барана с серебристой шерстью.
Лебеди качались на водной глади, как фарфоровые статуи.
- Как хорошо…
Вдруг из ближайшего орешника донёсся звонкий девичий смех. Людвиг чуть не захлебнулся от неожиданности и смущения. Он голый! Совсем голый!
- Кто здесь?- Его голос стал дрожащим и сиплым.
- Его Высочество объелся мороженым или нахлебался холодной озёрной воды? – Незнакомый голос явно издевался, но, Боже, каким манящим он был!
- Стойте там и не смейте выглядывать, - просипел Людвиг. – Я сейчас выйду, оденусь и отвечу на все Ваши вопросы.
Смех живыми колокольчиками запрыгал по ветвям деревьев, камням, по пушистым наконечникам камышей.
- Мне не о чем Вас спрашивать, а значит, нет нужды в Ваших ответах. Я выхожу!
- Не смейте! – Заорал Людвиг.
Смех взлетел до верхушек сосен.
- Оказывается, от осиплости можно лечить стыдом. Рецепт от кронпринца Людвига Баварского!
- Мне холодно. – Людвигу казалось, что его зубную дрожь слышит матушка в своём будуаре.
- Я отвернусь. – Голос из серебристого стал бархатным. – Не сомневайтесь, я такая же стыдливая и честная, как Вы.
- Откуда Вы знаете, какой я? – Людвиг, тревожно посматривая в сторону злополучного орешника, поплыл к берегу.
- Я много про Вас знаю.
- Тогда это не справедливо. Я-то ничего не знаю о Вас. – Людвиг одевался так быстро, как позволяли ему дрожащие пальцы. – Как Вас зовут?
- Аделина.
- Красивое имя. Волшебное.
- Как и всё в этом лесу.
Людвиг вышел из-за камня, приглаживая мокрые растрёпанные кудри.
- Вы можете оставить своё убежище. Я готов выслушать Вас.
Смех заклубился, как лёгкий туман над вечерней водой.
- Какой Вы смешной, кронпринц Людвиг Баварский! Ведь это не я у Вас на приёме, а Вы у меня.
Людвиг был сбит с толку и серьёзно заинтригован.
- Прошу прощения, фройлян. Тогда мне хотелось бы поприветствовать повелительницу здешних мест.
Ветки орешника зашевелились, и Людвиг увидел невысокую черноволосую девочку лет четырнадцати. На ней были простая крестьянская юбка в мелкую красно-чёрною полоску, рубаха цвета топлёного молока и крошечные чёрные башмачки с медной пряжкой. В руке она держала недоплетённый венок из пижмы, тысячелистника, стрел папоротника и других цветов и былинок, попавших ей под руку. Она улыбнулась Людвигу светло и приветливо, словно они знали друг друга не одну сотню лет.
- Аделина… - Людвиг опешил.
- Мой брат Питер, большой охотник покомандовать, называет меня Адель.
- Мне тоже можно – Адель?
- Как Вам угодно.
Адель подошла к камню, похожему на маленького гиппопотама, пьющего озёрную воду, легко запрыгнула на него и села, подтянув колени к подбородку.
- Присаживайтесь, Ваше Высочество.
Людвиг послушно сел рядом.
- Вы часто бродите здесь один. Я часто брожу здесь одна. Вот так разные люди бывают похожи друг на друга.
- Почему одна? Вы же сказали, что у Вас есть брат Питер.
- Ну и что? И у Вас есть брат Отто.
Людвиг впервые в жизни сидел рядом с девушкой так близко. Она касалась его плеча, и это волновало его.
- Сколько Вам лет? – Адель посмотрела ему в глаза, и Людвиг сглотнул. Таких глаз он никогда не видел. Серые, глубокие, проницательные, словно в небе его любимой Баварии закружилась метель.
- Пя-пятнадцать…Простите.
Адель спрыгнула с камня и протянула ему руку.
- Пойдёмте гулять. Я покажу Вам самые заветные места моего волшебного леса. Ведь Вы не сомневаетесь, что этот лес – волшебный?
- Никогда. – И Людвиг искренне улыбнулся. Первый раз в присутствии другого человека.
Адель крепко сжала его ладонь и повела мимо тропинок в самую гущу зелёного царства. Она знала столько трав, сколько вряд ли было знакомо фрау Маргарите, матери Гюнтера и Адама, хоть та и была известной травницей. Она помнила все легенды, волшебным образом объясняющие появление на земле той или иной породы деревьев. Она различала птиц по особенностям полёта. Она знала месторасположение всех муравейников в этом лесу. Она умела петь не хуже жаворонка и смеяться, как летний день. Адель была чудом…
Они прогуляли до сумерек.
- Ведь ты придёшь завра? – Он нежно гладил Адель по волосам.- Ты должна прийти. Ты даже не представляешь, как это важно для меня.
- Представляю… - Тихо отозвалась Адель. – Потому что для меня это тоже важно.- И исчезла.
Лоэнгрин нервно фыркал и недовольно рыхлил землю копытом.
- Не злись, мой друг. – Людвиг упёрся лбом в шею коня. – Она – моё небо. Моё государство. Я хочу на ней жениться.
Он вскочил на коня и стрелой помчался в Хохеншвангау.
Людвиг не пришёл на следующий день к озеру. Он пропустил ужин, и его посадили под домашний арест на трое суток.
Не пришла к озеру и Адель.
Глава VII
Ася Зарубина
Ася плохо себе представляла, как пройдёт её встреча с Яковом Ставинским. Она пыталась придумывать какие-то его вопросы и какие-то свои ответы, но прекрасно понимала, что как только увидит Маэстро, все её приготовления пойдут прахом.
Ася не встречалась с ним чуть больше года. Она помнила Ставинского летающим, как маленький чёрный стриж, ни предвещающий бурю, а готовящий её. На последней их концертной встрече Маэстро «пел славу» Баху, Моцарту и Вагнеру – его любимым композиторам.
- Есть некий определённый набор имён, авторитет которых непререкаем и по сей день, - вздымая руки, как крылья, на весь зал шептал Ставинский. – чьи знамёна собирают множество последователей или, напротив, становятся красным платам в руках тореро. Одно из них – имя Вагнера. Подобные эмоции, выстроенные на всеобщей психопатии, не коснулись имён и творчества Баха и Моцарта. У них были другие взаимоотношения с миром. У их музыки – тоже.
Слева от Аси сидела пожилая дама с фиолетовыми волосами. Она прижимала к губам клетчатый носовой платок и, несмотря на свой возраст, выглядела неофиткой. Позови её Савинский на дно морское, она и не вспомнит об отсутствии жабр.
- Моцарт выращивает древо своего искусства на почве, удобренной мыслями о вечном. Отсюда крона его уходит высоко в небо. Не гнётся ни под каким ветром. Не доступно никакому оружию уничтожения. Баховское музыкальное древо неземной породы, поэтому и корни его не в земле, а в толще небесной. Вследствие этого оно не даёт внешнего отдохновения от палящего житейского солнца – тени не отбрасывает. Напротив, усугубляя жажду, утяжеляя страдания, заставляет их обратиться вспять, к своим источникам, внутрь человеческого существа, на дно души, чтобы найти спасение, убежище в том, что прочнее внешнего. Вагнеровское древо процветает на каменистой земле, обожжённой лучами палящего солнца…
На заднем ряду, как раз за Асей, двое студентов местного музыкального училища записывали встречу на диктофон. Вдруг один другому шепнул:
- Знаешь, старик, я обожду сегодня с пивом. А может быть, и завтра.
А Ставинский, кружась по сцене, продолжал:
- Вагнер становится мифотворцем, создаёт свой особый идеальный мир, который можно выстроить только при условии абсолютной социально-политической «пустоты» и предлагает его в качестве альтернативы миру. Ни Моцарт, ни Бах не берутся преобразовывать этот мир активными политическими акциями. Программа, заложенная в созданных ими гармониях, иная. Она действует с той же раздражительной силой, как и вагнеровская, но полюс этого раздражения, само его «содержание» совершенно другие. В плане политической активности Бах и Моцарт скорее молчаливые предстоятели Иной политики. Политики Гармонии, равновесия – во всём. Хотя и это своего рада – «заявление»…
- Я не понимаю, что он говорит, - шепнула асина соседка справа, хорошенькая короткостриженная брюнетка в голубой блузке с рюшами, своей приятельнице, похожей на персидскую кошку. – Но пусть говорит, пусть говори-ит!..
- Вагнера примет каждый. Поймёт – не поймёт – дело иное, но примет каждый. Поскольку Вагнер – не храм (Бах), не путь к храму (Моцарт). Он раздвоенный, растроенный (расстроенный!) человек, мятущийся между двумя лестницами, соединяющими нас с Первоначалом….
Как хорош был во время своих «летаний» этот маленький некрасивый человек! Каким неотразимым и влекущим было его обаяние! Кого же увидит Ася теперь, по прошествии года с небольшим, когда всё в ней изменилось, когда изменился он сам.
Ася вошла в кафе. Народу было немного. Мимо пронёсся Анатолий и махнул ей рукой. Маэстро сидел за столиком и красиво курил длинную сигарету. Он постарел за этот год, как-то осунулся и поседел, но немыслимые глаза таили в себе всё тот же огонь, который обжигал каждого, кто ненароком попадал в поле его зрения.
Ася подошла и молча кивнула. Ставинский долго смотрел на Асю, щурясь от сигаретного дыма. Потом тихо сказал:
- Здравствуйте, девочка.
Ася молча села напротив. Ей было страшно, стыдно, её знобило и мутило.
- Почему Вы смотрите в стол? – По-прежнему тихо спросил Ставинский. – Его Вы видите чаще, чем меня.
Ася молчала, как убитая.
- Вам, должно быть, интересно, зачем мне понадобилась эта встреча. Мне, не Вам. Вы от смущения молчите, я, наоборот, - говорю. – Ставинский погасил сигарету. – Я не буду докучать Вам своими письмами. Я чувствую, что Вы отвечаете на них из деликатности или по зову какого-то долга по отношению ко мне. Но прежде я должен кое-что выяснить.
Ставинский так глянул на Асю, что она осела на своём стуле, втянув голову в плечи, и начала молиться, чтобы всё это как-нибудь закончилось… Без её участия… Ведь он же гений…
- Вы испугались меня, - продолжал Маэстро. – Но и Вы меня испугали. Неужели Вы так и не поняли своей мощи? Ведь Вы сбиваете с ног любого, кто попадается Вам не пути. Ваши безудержность и безбрежность, Ваше маленькое безумие, Ваша странность не дают мне покоя. Вы перекраиваете мир вокруг себя. Вы слабая и безвольная, заставляете метаться тех, кто смог бы просто перешагнуть через Вас. Кто дал Вам на это право? – Глаза Ставинского вспыхнули опасным огнём.
Ася едва не задохнулась от негодования:
- О чём Вы говорите?! Нет, о ком Вы говорите?! Зачем Вы пришли?.. – Ася вдруг посмотрела на Ставинского такими ясными глазами, что тот в изумлении покачал головой. – А знаете, я так часто задаю мужчинам этот вопрос, что мне кажется, они появляются только для того, чтобы его услышать.
Ставинский долго смотрел на Асю и странно улыбался.
- Вот сейчас Вы приравняли меня к другим Вашим мужчинам. Я не буду спрашивать, сколько их было у Вас. Я сойду с ума от ревности.
Ася закрыла лицо руками. Ей стало вдруг до дрожи противно, но что-то удерживало её за этим злосчастным столиком… «Боже, Боже! Пусть всё это кончится…» А Ставинский продолжал говорить медленно, тихо, спокойно.
- Когда Вы год назад вынырнули из толпы в моей артистической и начали разбрасывать уголья своего темперамента, Вы, верно, не заметили, что перед Вами сноп сухой соломы. Для того, чтобы я вспыхнул, мне было достаточно одного Вашего взгляда. А Вы вылили на меня целое море огня. Не удивляйтесь и не пожимайте плечами. Любимый многими, я мало любил. А Вы стояли такая маленькая и сияющая, как солнечный зайчик на смычке Моцарта. Вы не должны были быть женщиной из плоти и крови. Сном, мечтой, воспоминанием, кем и чем угодно, но не женщиной. Уже тогда я испытывал страх, что больше Вас не увижу. Но ещё сильнее меня тревожило, что если я Вас увижу, я не смогу остановиться. До того момента, как Вы мне написали, я совершил огромное количество поездок, дал более пятидесяти концертов, начал писать книгу, только бы забыться. Но Вы были моей навязчивой идеей, моим маниакальным состоянием. Маленькая женщина из российской провинции причинила мне столько боли и принесла столько счастья, сколько я не испытывал и в течение десятилетия.
Ваше письмо не стало для меня ударом, оно было взрывом. И тогда я понял: в Вас тот же заряд, что и во мне, у Вас тот же состав крови, что и у меня. И после мучительной борьбы с собственным эгоизмом, я стал так же мучительно надеяться. Мы должны были встретиться. Мы встретились. Значит, мы должны быть вместе.
Ася вскочила, чтобы убежать без оглядки, только бы не сидеть напротив этого безумного человека, но Ставинский удержал её за руку.
- Сядьте, сядьте, - спокойно сказал он. – Не бойтесь меня. Ведь Вы ещё не дослушали.
Ася послушно села.
- Очень скоро я понял Вас. Вы берёте напором, Вы сокрушаете, не ведая. В этом Ваше оправдание. Но Вас напором не взять. Как только Вы заподозрите посягательство на Ваш суверенитет, Вы мгновенно исчезаете. И невозможно выманить Вашу душу из панциря ни уговорами, ни хитростью, ни угрозами.
- Вы говорите не обо мне, о чужой страшной женщине, не обо мне! – Ася дрожала всем телом.
- Вы мало себя знаете, - усмехнулся Ставинский. – Я сначала тоже думал, что Вы – соната. А Вы оказались симфонией.
Ставинский закрыл глаза рукой. «Ох, если бы он так и остался сидеть! Ох, если бы он не смотрел на меня своими глазищами, шаман!»- думала Ася.
Ставинский откинулся на спинку стула:
- Но я кое-что понял и о себе… Любовь, как и музыка, явление нейтральное. Она не несёт в себе восторга или муки. Всё дело в том, какую душу любовь выбирает. И восторг, и муки, и ликованье, и страданье, и прощение, и ненависть, - всё живёт в нас. Любовь этого не рождает. Она это будит. Любовь к Вам разбудила во мне то, от чего я убегаю всю жизнь, то, чего я в себе боюсь. Она начала разрушать меня. Она бы разрушила и Вас. Вы, может быть, сами того не осознавая, поняли это раньше меня и попытались свести нашу переписку на нет.
Ставинский замолчал. Его глаза потухли, и Асю отпустило оцепенение.
- Простите меня, - прошептала она.
- Это Вы меня простите, - отозвался. Маэстро.
- Куда Вы теперь?
- Я подписал контракт со шведским телевидением на цикл передач о Рихарде Вагнере. Еду в Нойшванштайн. В «Замок Лебедя»… Людвиг Баварский… Это моя любимая история. Прекрасная и печальная.
- Я бы хотела посмотреть Ваши передачи о Вагнере. Воображаю, как это будет…
- Вы опять искушаете меня, - Глаза Ставинского вспыхнули. Ася напряглась. И вдруг Маэстро звонко и легко рассмеялся. – Утешьтесь, девочка моя! Я сложу Ваши слова в сердце своём.
Он взглянул на часы и поднялся из-за стола.
- Вы проводите меня?
- Нет.
- Вы очень мудрая женщина. Я желаю Вам счастья. И мечты. Такой же реальной и непостижимой, как Нойшванштайн. Прощайте.
Ставинский быстро вышел из кафе. Ася долго не могла прийти в себя. Ей казалось, что ни один вечер в её жизни не был таким мучительно долгим, ни один разговор – таким тяжёлым. К её столику подошёл Анатолий и молча предложил свои услуги.
- Всё правильно, друг мой Анатолий. Принеси мне чашку кофе и кусок венского торта. Только чтоб кофе был покрепче и кусок побольше.
Анатолий улыбнулся и полетел исполнять заказ.
При первом же глотке обжигающего живительного напитка к Асе вернулась способность размышлять. «Это что же выходит, - думала она. – Нет на земле человека страшнее, чем я. Неужели во мне действительно такая разрушительная сила? Лучше бы мне этого не знать… Не-ет! Просто Яков Ставинский – великий мастер мистификации. Он наделил меня могуществом какой-нибудь женщины, в которую он был влюблён в юности. Она оказалась вероломной, коварной и…похожей на меня. Чушь, бред! Не буду об этом никогда. Всё закончилось… Спаси…Бо…»
Нойшванштайн. Труднопроизносимое слово. Неслучайно оно связано с мечтой, с тайной… Ася вышла из кафе с твёрдым намерением узнать об этом Людвиге Баварском побольше.
Она шагала по вечернему городу и ощущала себя облаком. Светло и легко было на её душе. Так всегда происходит после тяжёлой продолжительной болезни или затянувшихся душных переживаний. Ася счастливая побежала домой.
Глава VIII
Ася Зарубина
Ася исходила стихами. Столько образов, столько нетривиальных рифм давно её не посещало. Она была спокойна и счастлива. Именно в таком состоянии к ней приходили поэтические откровения. Она не умела жить поэзией, если её настигало горе. Когда рассыпалось всё её существо, ей было не до поэзии. Она надолго замыкалась и никого к себе не подпускала. Даже Элину. Стихи – это пульсация жизни, а когда жизни нет, нет и стихов. Так думала Ася. Но теперь вдохновение захлестнуло её. И всему виной был голос Генри Вимора. Элина бегала по городу в поисках фильмов с участием этого странного, как ей казалось, человека. Была в нём какая-то недоговорённость. Он в корне отличался от Якова Ставинского, чей темперамент снёс бы и великую китайскую стену. Ставинский был шикарен, многословен, но при этом удивительно конкретен и точен. Он никогда не говорил впустую, его можно было слушать до бесконечности, упиваясь неожиданными формулировками и особыми авторскими выражениями, которые рождались тут же и уходили в народ.
Генри Вимор был великим молчальником. Элина ловила себя на мысли, что любой эпизод с молчаливым Генри становился более глубоким, философским, а иногда и мистическим. В его серых глазах не было того опасного огня, какой плескался в зрачках Маэстро. Они излучали спокойный мудрый свет. Движения Генри Вимора были лишены всякой суеты, размеренны, неторопливы, лаконичны и упруги. Иногда Элине казалось, что, выйди Генри на сцену вместе со Ставинским, неизвестно, кто произведёт большее впечатление на публику: мятущийся Маэстро, мерящий сцену семимильными шагами или облокотившийся на рояль молчаливый Вимор.
После развода со Столбовым, который всё, даже самые гнусные вещи, умел объяснить красивыми и умными словами, Ася стала очень осторожно относиться к произносимому. Известное изречение «Произнесённое слово – ложь» она переиначила, как «Произнесённое мужчиной слово - ложь». Поэтому всё, что ей говорили – а ей говорили! – она делила на шестнадцать. Именно поэтому произошло отторжение Ставинского. Просто однажды предметом его многословия стала Ася, а не музыка. Так думала Элина.
Она издали наблюдала за Асей. Та менялась с каждым днём, с каждым написанным стихотворением, с каждым увиденным фильмом Генри Вимора. Изменился её взгляд, её движения, жесты. Она как будто готовила себя к чему-то самому важному в жизни. Ася стала собранней, решительней, что раньше за ней не наблюдалось. В это время она печаталась значительно чаще, большие подборки встречались во всех читаемых в городе журналах и газетах. Заговорили о каком-то новом этапе в творчестве Анастасии Зарубиной, её сравнивали с поздней Петровых и надеялись на новую книгу.
Однажды вечером она позвонила Элине.
- Сегодня в семь в «Матиссе».
Элина даже не успела ответить.
Ася немного задержалась.
- Элька, давай закажем кофе. Много кофе.
- Ася, что с тобой?
- Что со мной?.. – Ася достала из сумки небольшую пачку писчей бумаги. – Вот. Это кое-что необычное для меня.
Элина взяла первый лист и прочитала: «Рождайте мечту, рождайтесь в мечте и живите – долго».
- Что это, Аська?
Ася загадочно улыбнулась и прошептала:
- Это не стихи.
- Я вижу. Как ты решилась? Ведь ты никогда не писала прозой.
- Ставинский надоумил.
- Иди-и ты! – изумилась Элина. – И как это ты его послушала? Ведь в последнее время ты шарахалась от одного его имени.
- На прощание он одолжил мне идею, за что ему большое спасибо… Я хочу это написать и подарить ему.
- Кому? Ставинскому?
- Бог с тобой! – Ася даже закашлялась от нелепого предположения Элины. – Генри, конечно.
Элина подняла на Асю удивлённые глаза.
- Когда это ты стала такой смелой? Вспомни, как я уговаривала тебя год назад написать небольшое письмо Ставинскому. А тут… Формат несколько иной и с человеком ты никогда не разговаривала. Я тебе совсем не гарантирую его отклик. В ближайшие сто лет - точно. Заметь, я впервые тебя от чего-то отговариваю.
- Какой отклик? Какой формат? Я просто поставлю посвящение и уберу рукопись в нижний ящик письменного стола. Когда ты перестанёшь всё понимать буквально?
- Когда буду уверена, что тебе это не нужно, - буркнула под нос Элина и сунула рукопись себе в сумку. – Я хочу внимательно прочитать.
- Столбова жалко до ужаса, - сказала Ася, когда они вышли из кафе.
- Кого? – Изумилась Элина.
- Столбова. Представляешь, стала всех жалеть.
- В тебе заговорила мать Тереза. Объясни.
- Что-то случилось, Элина. Всё не так. Все кричат, ругаются, расстаются. А кто знает, может, в этот момент мы выпускаем из рук синюю птицу…- Ася остановилась. – Мы иногда сами не понимаем, чего хотим. Как же мы можем что-то требовать от других?
Элина улыбнулась.
- А Генри Вимора тебе не жаль?
- Он – один из немногих на земле, которые вызывают у меня исключительно нежность.
- Ему крупно повезло.
Ася и Элина неторопливо шагали по бульвару. Наступали сумерки – любимое асино время суток. Именно под покровом прозрачного полумрака город казался ей настоящим. Было душно и тихо, вероятно ночью пройдёт гроза. И покойно, как это бывает в начале сентября.
- Что ты думаешь о Генри Виморе? – После долгого молчания спросила Элина.
Ася тихонько рассмеялась.
- Ты говоришь о нём, как о соседе по лестничной площадке. Мне это ужасно нравится. Генри… Я его не знаю, почти не вижу и не увижу никогда. Но я чувствую, Элина, чувствую его так, словно мы жили где-то в далёком…будущем. Что я о нём думаю? Мне не интересно, какой он сейчас. Я помню, каким он был тогда… Я счастлива оттого, что он просто есть. Не рядом со мной – Боже, сохрани! – а так, во Вселенском масштабе.
- Почему «Боже, сохрани!»?
- Давай присядем.
Ася и Элина сели на зелёную скамью под старой липой.
- Ты знаешь, как мне везло с мужчинами, - усмехнулась Ася после недолгого молчания. – Я тут недавно поняла, что это им со мной не везло. Мне трудно, поэтому и со мной трудно. Ведь я молчаливо требовала от них соответствия идеалу, который себе сочинила. Любое отклонение от него – и моё сердце обливалось кровью. Я не давала им возможности быть просто такими, какими их задумала природа. А Генри… Я не знаю, откуда это болезненное ощущение родства. С Генри я бы так не смогла. Я бы не позволила себе лишать его права носить в себе человека.
- То есть, его бы ты приняла?
- Его бы приняла, но не приняла бы себя рядом с ним. Я бы от себя начала требовать полного соответствия. Но кто знает, может, мой идеал далёк от идеала Генри. Я бы испепелила себя и измучила его. Поэтому я счастлива, что он никогда не будет рядом.
- Ты права дорогая, - вздохнула Элина. – Живого человека не пересочинишь, не передумаешь. Он делает больно. Иногда осознанно, и его надо прощать. Он может быть капризен по утрам и раздражён по вечерам. Он может забыть о нежности. Он может изменить... Но всё равно, - Элина покачала светлой головой, - всё равно это как-то неправильно. Я считаю, что людям необходим шанс встретиться, чтобы посмотреть руг другу в глаза, а потом либо разойтись со спокойной душой, либо задержаться около, может быть навсегда. У человека должен быть шанс.
Ася улыбнулась.
- Генри не нужен этот шанс. Он состоялся во всём. Он убедителен в профессии, устроен в личной жизни.
- Откуда ты знаешь?
- В любом случае, это не моё дело. А что касается меня, то я уже воспользовалась своим шансом: я услышала Генри. Я увидела его, насколько мне это позволено. Я его узнала. Всё состоялось.
- Но Ася…
Неугасимая энергия Элины всё активнее толкала её на решительные действия. Только сейчас она поняла одну вещь: если в мечте есть хоть тысячная доля возможности исполниться, нужно бросаться ей навстречу (естественно, соблюдая деликатность: мечта – штука хрупкая). Ася обладала всем, чтобы достойно встретить свою мечту, как реальность, потому что свою реальность она выстраивала, как мечту. Ей просто не всегда хватала решимости. А этого добра у Элины было хоть отбавляй. Значит, как говорится во многих забавных фильмах, «время пришло».
- Элина, сейчас я строю свой замок Лебедя – мир, в котором я счастлива. Что в этом плохого?
- Ничего плохого нет, конечно…- Элина медленно, но верно выводила разговор на самый опасный уровень. – Но ответь мне честно, как врачу.
- Врачам я всегда вру.
- Как самой себе… Как бы это помягче?.. После развода со Столбовым тебе ни разу не хотелось, чтобы кто-нибудь обнял тебя по-настоящему, крепко?
Ася подняла на подругу глаза. Элина поперхнулась:
- Ну, раз уж разговор наш на чистоту…
Ася отвернулась. Когда же вновь посмотрела на Элину, той показалось, что в Асе что-то надорвалось.
- Ох, Элька, сейчас ты узнаешь обо мне много нового и интересного.
Элина сто раз пожалела, что затеяла этот разговор. Уж очень далёкой и чужой стала вдруг Ася.
- Отвечу честно, я очень часто мечтала о самых сильных на свете объятиях. Знаешь, чтобы кости трещали, чтобы рёбра ныли по ночам. В любом мужчине, который протягивал мне руку, я видела Алёшу Волкова.
- Он-то здесь причём?
- Однажды он сказал мне: «Запомни, в каждом мужчине удельная масса животного в тысячи раз превышает удельную массу человека».
- Тип мужчины, который должен подвергнуться уничтожению.
- А когда я пыталась возражать и ради надежды приводила в пример его, он, не понимая, что я даю ему фору для оправдания, говорил, что он – особь мужского пола, наделённая интеллектом и способная на благодарность. А что касается понятия «человек», то это причуда рудиментарного характера, которая быстро гасится житейской мудростью.
- Так вот почему ты всегда рядом с мужчиной выглядишь бешеным дикобразом, - выдохнула Элина.
- Самое страшное, Элька, - продолжала исповедоваться Ася, - что, слушая его, наблюдая его, я убеждалась в его правоте. Именно тогда у меня сформировался особый взгляд на слабую половину человечества. Когда он ушёл от меня, ушла и эта проблема. Я думала, навсегда, оказалось, до Столбова. Только в данном случае всё было иначе. Определив мне место штатной музы без права ухода от домашних хлопот, он закрыл мне доступ к моему творчеству. При Столбове я была обслуживающим персоналом. А в качестве интеллектуальной и душевной разминки, он предлагал мне разгадывать кроссворды. И тогда я окончательно поняла, что если мужчина чего-то хочет, он просто берёт. Трудно осуществлять себя в роли самки или домашнего робота, тем более, если ни к тому, ни к другому у тебя нет ни таланта, ни тяготения.
- А Ставинский? – Осторожно спорила Элина.
- О да! Ставинский…Есть ли на земле человек, носящий в себе такой мощный заряд эротизма и совершенную склонность к собственничеству? Тогда, в артистической, увидев меня, он решил «моя!». И даже если бы я тут же рассыпалась в прах, он собрал бы его в какой-нибудь медальон и повесил бы на шею. Если бы он не оказался проницательней других и не разгадал меня, мне едва ли хватило бы мужества, силы и опыта ему противостоять.
- Ты что же, хочешь сказать, что смогла бы…
- Не знаю. – Твёрдо сказала Ася. – Представляешь, что бы могло случиться, если бы небо не тормозило меня?
- Ну а Генри? – помолчав, спросила Элина.
- Генри… - Лицо Аси посветлело. – Генри Вимор – единственный мужчина, который не будит во мне животное и не вызывает недоверия. Я впервые упиваюсь чистотой отношений.
Элина улыбнулась:
- Точно, у вас же отношения.
- И ещё какие! – В ответ улыбнулась Ася.
Вдруг Элина громко рассмеялась:
- Послушай, Ася, а ты уверена, что сейчас сделала Генри Вимору комплимент?
- В смысле? – Не поняла Ася.
- Ничего, что на житейском языке всё, что ты только что сказала, звучит так: «Генри Вимор – единственный мужчина, которого я и за мужчину-то не считаю».
Ася остановилась и прищурилась:
- Слушай, чистая! А как ты носишь в себе грех, о котором только что меня пытала?
- С трудом, - шепнула Элина Асе на ухо, и они, звонко хохоча, побежали к асиному дому.
Глава IX
Людвиг Виттельсбах
Рождество 1861 года было сказочным. Королевское семейство встречало его в Хохеншвангау, вдали от мюнхенской суеты, фальшивых улыбок и утомительных поклонов.
- Ох, Людвиг, у меня голова отваливается, - жаловался бедный Отто, которому всегда с трудом удавались торжественные приёмы и другие светские или политические мероприятия, где принцы были обязаны присутствовать. Бледный, тщедушный, Отто был безвольной игрушкой глубинных течений своего подсознания. Он мог бы стать умным, как Людвиг, но его интеллект застыл на уровне восьмилетнего ребёнка. Он мог бы стать глубоким, как Людвиг, но его страх перед любыми глубинами был огромен. Он мог вырасти красивым, как Людвиг, но его лицо не озарялось внутренним светом. Вся его жизнь была сплошным сослагательным наклонением. Но Отто всё-таки носил в себе чрезвычайно важное достоинство: он был добр. И ещё он искренно любил Людвига. Отто не раз спасал старшего брата от родительского гнева, когда тот что-нибудь выдумывал, раздражая мать, или сбегал с какой-нибудь важной встречи, доводя отца до белого каления. Отто клялся им, что Людвиг совсем не виноват, что это всё он, Отто!.. Король не верил младшему сыну, но почему-то успокаивался.
Людвиг любил читать брату вслух. По вечерам они забирались на подоконник в бальном зале, где каждый звук удесятерял свою магическую силу, обрастая долгим эхом, как звёздной пылью. Тогда любимые герои Людвига становились зримыми.
- Смотри, Отто, вон за той колонной лодка Лоэнгрина. А в ней Эльза… А вон там, в самом дальнем углу, Персифаль сражается с Красным рыцарем… Отто, ты слышишь звон их мечей? - Людвиг пронзал брата долгим стальным взглядом.
- Да, Людвиг, - прижимался Отто к брату, как к последнему защитнику. – Да, я слышу звон их мечей.
Людвиг улыбался и целовал брата в лоб.
- Не бойся, родной. Посмотри, в центре зала танцуют Тристан и Изольда. У неё такие же прекрасные глаза, как у моей Адели…
Адель… С той дивной встречи прошло полтора года, но она не становилась сном, не обретала невнятных очертаний воспоминания, она была рядом с ним. Всегда. В первом золоте листвы, в последнем осеннем дожде, в случайном снеге в конце октября, в могучих метелях под Рождество. Везде виделась ему Адель. Она стала частью его мира. Она читалась и в Эльзе, и в Кримхильде, и в Изольде. Она была тем идеалом, который осуществился однажды в жизни Людвига и подчинил себе его жизнь полностью, без остатка.
Отто часто слышал это имя в разговорах с братом. Он видел, как загорались глаза Людвига, когда он произносил «А-де-ель…», и понимал, что девушка по имени Адель – ещё одна занимательная выдумка брата.
- Расскажи мне про неё, - попросил однажды Отто. Было холодно, они сидели в каминном зале. Пламя танцевало свой вечерний танец и рождало множество теней, превращающих зал в огромное живое существо. – Расскажи мне про Адель.
- Это одна маленькая фея, бегающая по горным склонам, как лань, умеющая говорить с деревьями и животными. Даже ветер, всем известный своевольник и упрямец, ложится у её ног и превращается в домашнего пса. Представляешь?
Но Отто спал.
- Я хочу жениться на ней… - Людвиг засмотрелся на огонь и надолго замолчал.
В конце января надо было возвращаться с Рождественских каникул из Хохеншвангау в Мюнхен. Король назначил несколько важных встреч на это время. Да и просто надо было возвращаться. Праздники закончились.
Вечером первого февраля Максимилиан пригласил Людвига в свой кабинет.
- Сын мой, Вам шестнадцать с половиной. Вы достаточно взрослый молодой человек, чтобы серьёзно отнестись к тому, что я намерен сообщить.
Людвиг насторожился. Он хорошо знал, что отец любую семейную неурядицу возводил в ранг государственной измены, а незначительный случай в узком фамильном кругу преподносил, как событие мирового масштаба. И, тем не менее, всякий раз, когда король приглашал его в свой кабинет, сердце Людвига превращалось в маленького перепуганного галчонка. «Боже, - думал он, стоя перед отцом с опущенными глазами. – Что же я опять натворил?»
- Я хочу, чтобы Вы чаще бывали в обществе, - ледяным тоном продолжил король.- Чтобы Вас хватало не только на Ваши беспредметные мечтания и детские выдумки, но и на беседы с достойными людьми нашего круга. И в частности…
Тут король остановился, словно запнулся, но, почесав мизинцем длинный и красивый нос, сказал:
- И в частности на приобретение опыта в общении с дамами. Людвиг, Вы понимаете меня?
- Да, Ваше Величество, я понимаю Вас, - как-то сник кронпринц Баварии.
- Завтра мы едем в театр. Будут давать «Лоэнгрина» этого бунтаря Рихарда Вагнера. Посмотрим, что же он ещё умеет, кроме написания срамных брошюрок. Сведущие люди говорят, что он недурён. Я мало понимаю в музыке. Но Вам, по-моему, близка германская мифология. В театре Вам будет представлена графиня Стоцкая., Ваша ровесница. Будьте с ней подружелюбнее, пожалуйста.
Но Людвиг уже не слышал ни о бунтаре Вагнере, ни о красавице графине Стоцкой. Прозвучало имя, которое стало знаменем его жизни. Он знал о Лоэнгрине всё. Ему казалось, что он может примерить на себя его великую душу. Любовь и поклонение светлому рыцарю-лебедю возникли очень давно, на самом пороге детства. Сейчас они достигли размеров непрекращающейся эйфории. «Я – это он, - часто во сне шептал Людвиг, - Я – это он».
Впервые он почувствовал в себе Лоэнгрина, когда отец, на ночь поцеловав его в затылок, оставил самостоятельно выбираться из грандиозных впечатлений, упавших в его маленькое сердце после рассказанной королём легенды.
- Этот юный рыцарь, - гипнотическим властным шёпотом повествовал Максимилиан, - вышел из лодки, влекомой лебедем, чтобы защитить прекрасную Эльзу и спасти её государство. Но, презрев семейное счастье, он вернулся в замок Монсальват, чтобы охранять священный Грааль. – Король погладил по голове ошарашенного мальчика. – Вот так, сын, должен поступать достойный потомок шванриттеров. Принести в жертву сердце во имя исполнения долга.
Его любимый Хохеншвангау в те бесконечно далёкие, но единственно возможные времена был последним рыцарским форпостом на пути в Монсальват, хранилище Грааля. Кто знает, может, под тяжёлыми плитами пола ещё хранится след Лоэнгрина, может быть, он бродил со своей возлюбленной по тем же склонам, что и Людвиг. Может быть, он так же лежал на траве и смотрел в небо, благословляя каждую минуту своего бытия здесь, в прекрасных Альпах.
Отец, отец… И его задело лёгкое крыло лебедя Лоэнгрина. Ведь для реконструкции замка король нанял не архитекторов, а художника-сценографа Доминико Квадлио. И тот с увлечением расписал стены и своды потолков сценами из легенд о великих рыцарях древности. Маленький Людвиг бродил по залам и переходам Хохеншвангау и часами разглядывал фрески, ставшие для него первой книгой жизни…
…А завтра они едут открывать Лоэнгрина с другой, новой, неизвестной ему стороны. И будь трижды благословен этот бунтарь Вагнер, если для своей музыкальной истории он выбрал именно Лоэнгрина.
Второго февраля мела метель. Снег был мелким, мокрым и таял, не долетая до мостовой. У театра царила суета: кучеры прикрикивали друг на друга и лошадей, великосветская публика переругивалась, шипела, фыркала, исподтишка или в открытую лорнировала, тихо завидовала и громко злорадствовала. В общем, всё, как обычно. Это-то и смущало Людвига.
Сегодня был особый вечер. Почему же понимал это только юный кронпринц Баварии? Король приехал на представление ради графини Стоцкой, претендентки на место рядом с Людвигом. Для королевы это был очередной выход в свет. Отто вообще всё равно, куда его отвезут, главное - с семьёй, с Людвигом. И только он сюда приехал ради Лоэнгрина, ради Вагнера, ради музыки.
- Людвиг, сын мой, очнитесь, наконец, - одёрнула его мать.
Зал был ещё не полон. Отто перегнулся через перила королевской ложи и изучал присутствующих, комментируя их туалеты, причёски, манеру держаться.
- До чего же смешной старик! – хихикал Отто, показывая пальцем на совсем не старого человека. Он был высок, статен, светловолос, в правом глазу поблёскивал монокль. О нём нечего было сказать. Он долгие годы работал над маской равнодушия ко всему и ко всем. Его труд увенчался заслуженным успехом. Отто знал его, но странная память мальчика упрямо вычёркивала это имя из своих архивов.
- Это не старик, Отто. Это премьер-министр Лутц. Берегись его. Он вовсе не смешной, - сказал Людвиг и положил руку на плечо Отто. – Ты очень опасно склонился над залом. Я боюсь за тебя.
- Людвиг, смотри, какая красивая фройлян. У неё такой ро-от… - Отто вытянул губы в трубочку. – Очень красный рот. И перьев много на голове, целый хвост страуса.
- Отто, это известная кокотка Матильда Клемпке. Все уже давно привыкли в её рту и её перьям. Не наклоняйся так низко.
- Людвиг, а что такое «кокотка»? – Отто выпрямился, и Людвиг убрал руку с его плеча.
Он смутился.
- Ну…это, как яблоко отравленное. Красивое, спелое, а есть нельзя. Умрёшь.
- Ваше Высочество!
Людвиг вздрогнул. Когда отец называл его Высочеством, он становился совсем далёким и чужым.
- Я хочу представить Вам графиню Магдалину Стоцкую.
Перед Людвигом в глубоком реверансе застыло прелестное создание. Людвиг долго смотрел на затылок девушки, а она так и не выходила из этого очень неудобного положения. «Интересно, сколько она сможет – так?» - подумал Людвиг и осёкся: он вёл себя сейчас не по-королевски.
- Он очень застенчив, - попытался оправдать сына Максимилиан. – Встаньте, дитя моё, - нежным тоном произнёс он, обращаясь к графине. Затем его взгляд направился в сторону Людвига и стал, как обычно, ледяным и колючим. – А Вы будьте, наконец, мужчиной. Предложите барышне стул.
Графиня Магдалина Стоцкая, действительно, была хороша собой. Она бледнела и краснела по любому поводу, что выдавало её крайнюю стыдливость. Она была молчалива, и её узкий лобик являл причины этой стыдливости.
Людвиг смотрел на неё и думал: «Адель, Адель, где же ты, моя лесная девочка, моя государыня?». А Магдалина улыбалась ему своей ровной улыбкой, глядела на него ровным взглядом и ровно дышала в его сторону.
Свет в зале погас. Взвился занавес. И Людвиг впервые в жизни увидел Лоэнгрина. Ни почувствовал, ни ощутил, как это было прежде, а увидел. Музыка, как гипнотическая воронка, закружила его и унесла в пространство, куда не было хода ни премьер-министру Лутцу, ни Матильде Клемпке, ни графине Стоцкой, ни королю с королевой, ни даже любящему Отто. Мюнхен исчез. Людвиг теперь знал, что будет делать в будущем.
Глава X
Ася Зарубина
Вечером Ася вышла из редакции областного литературного журнала «Амальгама» абсолютно счастливой. Её сотрудничество с этим изданием началось давно. Когда-то на одном из вечеров «Зеркала» Асю заметил Константин Розов, молодой, энергичный, талантливый редактор только что созданного им журнала. Он тогда посещал все выступления начинающих поэтов, ездил по городам и весям области «откапывать самородки». Не обещая ничего, он давал возможность людям, иначе смотрящим на этот мир, реализоваться не только в своём одиночестве. Журнал был юн и финансово беспомощен. Все заработанные Константином деньги уходили на воплощение его заветной мечты. Те, кому он предлагал бесплатное сотрудничество, охотно откликались. Константин безоговорочно располагал к себе. Он был невысок, громкоголос, щедр и страшно походил на Пушкина. Когда Ася познакомилась с поэзией Розова, то, припомнив его профиль, подумала: «Ну-у, это многое объясняет». Сам Константин относился к своему сходству с гением очень трепетно и с огромной ответственностью. Ему казалось, что небо возложило на него особую миссию, которая требовала самоотречения. Но что было особо ценным, Розова никогда не заносило. Он нёс бремя «похожести» достойно, утяжеляя его бесспорным поэтическим талантом и личной аскезой.
Когда Розов впервые услышал асино чтение, он понял, что его журнал нашёл своего автора. Она читала стихотворение под названием «Моя кровь». Розов тогда удивился, как человек, имеющий «акварельную» внешность и тёплый негромкий голос может носить в себе столько темперамента и мощи. Асю тогда мало кто услышал: не было в ней броскости, хоть какого-нибудь внешнего манка, на который повёлся бы слушатель-поэт, а посему она всегда оставалась в тени таких личностей, как Столбов и Мария Вершинина, высокая худая рыжеволосая девушка с очень низким, почти мужским голосом и жёлтыми глазами, на которые постоянно делала акцент и в своей поэзии и в жизни неизменным хитрым прищуром.
Розову единственному показалось тогда, что Ася не самоутверждается за счёт поэзии, она дышит благодаря ей. К ней одной он подошёл после заседания «Зеркала».
- Простите меня Бога ради, - взяв Асю за локоть, сказал он. – Мне бы начать издалека, да я не умею. Поэтому сразу о главном.
Ася смотрела на него и удивлялась: перед ней стояла точная копия Александра Сергеевича, только в джинсах и свитере с растянутыми рукавами.
- Ах да, - улыбнулся Розов, заметив её удивление. – Вот так сложилось. Не Вы первая проводите параллель. Ведь Вы параллель проводите?
Ася улыбнулась и кивнула в ответ.
- Так вот, - Розов протянул Асе руку. – Вот Вам моё приветствие, как одному из авторов поэтического журнала «Амальгама».
Ася ничего не поняла, но с тихим смехом пожала розовскую руку. Так состоялось их знакомство.
С этого момента прошло более десяти лет. Розов стал уважаемым главным редактором одного из самых читаемых литературных журналов, а Ася по-прежнему осталась желанной гостьей, как на страницах этого издания, так и в кабинете главного редактора.
Сегодня Розов пропустил в печать только что законченный цикл асиных стихов «Песни во сне».
- Слушай, - стучал он пальцами по столу, - мне кажется, что-то в тебе изменилось. Стих стал другой. Совсем другой. Упругий. Меткий, жёсткий иногда. Раньше ты была менее агрессивна в выражении своих чувств. И, уж прости меня, менее женственна.
- Ох, Розан, столько всего… - щурилась Ася от удовольствия. – Я просто вспомнила себя. Только недавно я поняла, что человек не меняется. Никогда.
- Вот уж не согласен. А как же опыт, который собирается путём изменения отношений к миру, людям?
- Ну, изменение отношений не есть опыт. Нет, Розан, ты только послушай! – Ася сидела на столе главного редактора и болтала ногами, а Константин стоял у окна и курил в форточку. – Всё, что мы приобретаем с опытом, в нас давно уже заложено. Приходит момент, и мы обнаруживаем в себе то, о чём раньше и не подозревали. Здорово?
- Здорово. А что же обнаружила в себе ты?
- Ну как же! Ты уже сказал: агрессию и женственность.
Константин долго смотрел на Асю.
- Дурак Столбов, - буркнул он себе под нос и выбросил сигарету в форточку.
Ася бежала домой, не боясь оступиться или в кого-нибудь врезаться. Дома её ждала начатая рукопись «Последнего шванриттера». Она купалась в этой истории. Она совсем потеряла сон и почти – аппетит. Она жила в Баварии, в мире Людвига и Вагнера. Всё, что с ней происходило помимо писания, воспринималось ею, как досадная необходимость.
На повороте к бульвару Ася вдруг почувствовала чей-то цепкий взгляд. Она оглянулась и увидела человека, идущего точно за ней. Ася попробовала идти быстрей, сзади тоже прибавили шаг. Тогда она остановилась и стала ждать. При серьёзной опасности Ася всегда останавливалась. Что-то подсказывало ей, что это разумней, чем пытаться убежать от неизбежного, потеряв силы для внутреннего и, если придётся, внешнего сопротивления.
- Здравствуйте, - раздался за спиной тихий женский голос. – Вы – Анастасия Зарубина? Я не ошиблась?
Ася шумно выдохнула.
- Вы здорово напугали меня, - она повернулась. – Вы не ошиблись.
Ася увидела женщину, возраст которой сложно было определить. Ей с одинаковой вероятностью могло быть и двадцать восемь и сорок. Она была опрятно одета и ухожена, не очень высокого роста, полна и немного непропорциональна: голова с тёмно-рыжими волосами казалась большой и тяжёлой. «Ну и правильно, что шея у неё короткая, – нечаянно подумала Ася. – Как тяжело, наверное, держать такую голову». Полнота её была рыхлой и не вызывала ощущения здоровья. Вообще, внешний облик женщины был странным и трогательным.
- Мы встречались раньше? – спросила Ася из вежливости. Конечно, они раньше не встречались.
- Нет, но я Вас знаю. И Вы меня. Я жена Вашего мужа.
Ася широко раскрыла глаза. «Шикарная формулировка», - подумала она. Ну и что теперь делать? Удивиться? Всплеснуть руками? Укоризненно покачать головой? Но жена её мужа первой нарушила неловкое молчание.
- Я давно хотела найти Вас. Давно хотела поговорить.
- Зачем? О чём?
- Давайте присядем.
Они сели на ту же зелёную скамейку под старой липой, где очень любили останавливаться Ася с Эллиной. «Надо прибить к ней мемориальную доску. Какая-то эпохальная скамейка», - думала Ася, наблюдая за неожиданной знакомой. А та, между тем, немыслимо волновалась. Асе стало мучительно жаль ее, и она улыбнулась:
- Вы, пожалуйста, успокойтесь. Я слушаю Вас внимательно… И постараюсь понять.
Женщина посмотрела на Асю благодарными глазами и, всхлипнув, произнесла:
- Вы, наверное, должны ненавидеть меня. Я стала причиной распада вашей семьи. Мне до сих пор это не даёт покоя.
- Бросьте! Я вовсе Вас не ненавижу. Более того, я Вам благодарна. Вы вернули мне то, что начало во мне умирать рядом со Столбовым…Скажите, как Вас зовут?
- Ах, да! Я Регина. Работаю бухгалтером в фирме по продаже…
- Стоп, стоп! - Засмеялась Ася. - Умаляю Вас, останьтесь для меня просто Региной. Ваш социальный статус меня не волнует.
Регина немного успокоилась и потеплела.
- И всё же, Регина, что заставило Вас так ко мне подбираться? Столбов знает мой телефон, мы могли бы созвониться.
- Он убьёт меня. - Резко перебила Асю Регина. - Он убьёт меня, как только узнает, что я встречалась с Вами.
Ася остолбенела. Да, Кирилл Столбов был сложным, непредсказуемым, капризным человеком, но никогда он не давал Асе повода говорить то, что сейчас сказала Регина. Видно, неспокойно в Датском королевстве.
- Что же такого страшного мы делаем? Почему наша встреча грозит Вам такими последствиями?
- Он считает, что мне не о чем с Вами говорить, - тихо произнесла Регина. - Что я не имею на это право.
- Что?! Он псих, псих! Что он себе позволяет?
Ну, Столбов, это уже слишком! Когда он дал понять Асе, что среди тысячи недостойных выбрал её, он некоторое время очень активно демонстрировал своё снисхождение. Мол, ты ближе ко мне, чем прочие, но всё же знай своё место. Теперь он приплетает к этой дикой игре и её. Ею он помыкает женщину, которая стала ему не только мудрой женой, но и заботливой матерью, в чём было отказано природой Асе. К тому же Ася считала Регину своей спасительницей, принявшей эстафету столбовской скудной, но требовательной любви из её обессиливших рук. Регина спасла её жизнь, её дух, и она не спустит Столбову такого отношения к его жене. Ася загоралась всё больше. Откуда ни возьмись, в ней родилось желание драться. Со Столбовым, с Алёшей Волковым, с Яковом Яковлевичем Ставинским за то, что, зрячие, не разглядели её, не приняли и любили в ней только отражение собственной любви. И это желание драться уводило Асю всё дальше и дальше от причины его рождения, от человека, сидевшего рядом и вытиравшего лицо детским носовым платком, от Регины.
- Знаете, что, - опомнилась Ася. - Пойдёмте ко мне. Пойдёмте, и дома, за чашечкой кофе, Вы мне всё расскажете.
- Вам один кусочек сахара? - Ася держала над чашкой кофе сахарные щипчики с кусочком рафинада.
- Один. Спасибо.
Регина сделала глоток и продолжила:
- Он стал пропадать вечерами. Я сижу на кухне, пироги горят, по телевизору «Служебный роман», а меня ломает, как наркомана. Особенно больно в районе солнечного сплетения. Так и хотелось прикончить эту боль чем-нибудь острым. Я понимаю, я не муза, я не могу будоражить воображение, я самая обыкновенная женщина с самыми нормальными женскими желаниями. А он: «Уйди! Уйди! Уйди!» А куда я уйду?
Ася молча пила кофе. А Столбов-то монстр. Ещё то чудовище. Сначала извёл музу неразделёнными домашними хлопотами, теперь гнобит женщину, умеющую тащить на себе всё хозяйство, но не умеющую летать. Он сам не понимает, что ему надо в этой жизни. И вряд ли поймёт. Он хочет заполучить себе фею в клетчатом переднике, забрызганном маслом. Он хочет крылатую нимфу с мускулистыми руками. Он до сих пор не понял, что нельзя требовать невозможного. И это его злит.
- Регина. То, что я скажу сейчас, покажется Вам странным, может быть…- сказала тихо Ася. - Но прежде… Вы любите его?
- Да, люблю, - не раздумывая, ответила Регина. - Но… Я очень устала.
- Вот! - Ася услышала то, что хотела. - Поверьте мне, эта усталость будет сопровождать Вас рядом с Кириллом всю жизнь. Усталость - крест любой его женщины: и музы, и «рабочей лошадки». Если Вы чувствуете в себе силы носить этот крест до конца - аминь. Если Вы выдыхаетесь уже сейчас, что с Вами будет лет через пять? В кого Вы превратитесь тогда? В тень великого Столбова? Он никогда не позволит Вам самовыразиться самостоятельно. Люди для него - обслуживающий персонал. Он поймёт это, когда сам станет чьей-то тенью. Или под старость, когда окажется совсем один. Его можно и нужно пожалеть. Но можно ли жить с ним, обрекая себя на медленную деградацию?
- Это действительно страшно, то, что Вы говорите, - глухо отозвалась Регина. - Неужели Вы всё это?…
- Я это пробежала, благодаря Вам, - улыбнулась Ася. - Вы появились тогда, когда я уже начала смиряться с положением пресмыкающегося. Так что Вы - мой герой.
Ася и Регина рассмеялись.
- Скажите, Ася, а Вы вот так одна всё это время? - Было видно, что Регине неловко спрашивать об этом, но любопытство пересилило робость.
- Ну что Вы, одна я никогда не бываю. Много мыслей, идей, друзей.
- А в чисто женском смысле?
- В чисто женском… Да, я люблю… - Ася выдохнула. Вот и произнесла она эти заветные слова. Лови их, Генри Вимор! - Я люблю, и от этой любви ног не чуешь под собой. Город вырос до масштаба Вселенной, а Вселенная вот здесь, на дне ладони. Однажды и Вы ударитесь о свою любовь всем сердцем и станете музой, сохранив всё то, что даровано Вам природой.
Регина опустила глаза и долго смотрела на донышко пустой чашки.
- А можно я Вам позвоню?
- Конечно,- сказала Ася и написала на салфетке номер своего телефона.
«А ведь я только что разрушила семью», - подумала она, закрывая за Региной дверь. Но совесть молчала. Может, так и надо? Ася подошла к телефону и набрала номер Элины.
- Привет, Элька. Я вот что подумала. - Ася села в кресло и крепко сжала рукой подлокотник. - Я хочу написать Генри Вимору… Ты слышишь меня? Алло! Алло!
- А-а-а! - раздалось в трубке. - Ты впервые предложила что-то стоящее!
- Да, - тихо согласилась Ася. А сердце пело. - Мы отправим коротенькую записочку. Отправим и забудем.
- Нет, не забудем, - серьёзно ответила Элина. - Мы просто не будем ждать.
- Да. Мы просто не будем ждать. - Ася положила трубку и тихонько рассмеялась. До слёз. От счастья.
Глава XI
Людвиг Виттельсбах
Людвиг сидел в кабинете отца за его рабочим столом и пытался прийти в себя. Больше всего на свете он боялся потерь: покоя, одиночества, родных… Он цеплялся за каждое мгновение тишины, за каждую минуту счастья, за каждую светлую улыбку матери, за каждый потеплевший взгляд отца. Отец… Для Людвига он являлся воплощением королевского достоинства. Он был прекрасен, как король, умён, как король, дальновиден и практичен, как король. Людвиг не унаследовал от него ничего королевского, кроме царственной осанки. Ему трудно давалось всё: и принятие решений, и общение с министрами и сановниками, и умение отличать ложь от правды, лесть от искренности, предательство от преданности. Единственное, что его не смущало, так это обоюдная любовь с пекарями из маленькой булочной напротив церкви, с трубочистами, чьи пуговицы блестели от его частых прикосновений, с зеленщиками, поставляющими свежие овощи на королевскую кухню, со всей дворцовой прислугой. Но, похоже, это было не основным достоинством монарха. Людвиг вообще рассчитывал на долгую вольную жизнь, но, как известно, человек предполагает, Бог располагает. Теперь отца нет. Теперь Людвиг не кронпринц, а король Баварии Людвиг II. А ему нет ещё и девятнадцати.
- Густав!
- Я слушаю, Ваше Величество!
Людвигу нравился его камердинер Густав: добрый, честный, исполнительный. Он знал его с детства. Юный принц во время своих одиноких прогулок по Хохеншвангау часто забредал на половину прислуги и очень любил сидеть в маленькой комнатке Густава. Камердинер ни о чём его не расспрашивал. Вынимал из кармана жилета леденец, доставал с книжной полки германские сказки и уходил по делам, которых у него всегда было невпроворот. Густав очень любил мечтательного молчаливого мальчика и часто спасал его от отцовского гнева.
Однажды Максимилиан устраивал приём по какому-то случаю. В Хохеншвангау были приглашены первые лица государства, а также просто модные особы. Среди них оказалась саксонская баронесса Леопольдина Майер. Эксцентричная, остроумная, с удивительно выразительными глазами, она наделала много шума в Лондоне, Париже и Праге. В неё безумно влюблялись и самые хладнокровные государственные мужи, и пылкие, страстные юноши, моложе её лет на десять. Но никому Леопольдина не оставляла шансов на взаимность. Она горячо любила мужа, скончавшегося от ишемической болезни сердца.
Леопольдина прибыла на приём в сопровождении своей дочери Порции. Ей было двенадцать, и она походила на ангела. Но юный Людвиг до самозабвения не любил все эти шумные рауты. Его не прельщала даже возможность поиграть с Порцией, которая оказалась совсем не против его общества. Людвиг со всей любезностью перепоручил прекрасную фройлян Отто, а сам припустил к дальнему озеру кормить лебедей. Король был в гневе, когда не обнаружил в бальной зале своего старшего сына и поручил Густаву немедленно отыскать «несносного мальчишку». Густав к тому времени уже знал почти все убежища юного принца и скорым шагом направился к дальнему озеру. Людвиг страшно перепугался, увидев Густава: появление любимого королевского камердинера не предвещало ничего хорошего. Оценив градус его испуга, Густов тихо сказал:
- Вы искали котёнка фройлян Порции.
Людвиг кивнул.
- Сейчас мы пойдём на кухню обходным путём, - продолжал Густав. - Кухаркина кошка окотилась три недели назад. Вы понимаете меня, Ваше Высочество?
Людвиг кивнул и пошёл следом за Густавом.
Каково же было удивление фройлян Порции, когда Людвиг с изящным поклоном подал ей грязного рыжего котёнка.
- Ваш котёнок, фройлян. Я обшарил весь парк. Он скрывался у дальнего пруда. - Людвиг опустил глаза и стал ждать благодарности.
- Спа…спасибо, Ваше Высочество, но у меня…
Баронесса Майер вовремя подоспела на выручку.
- Ах, проказник Лесли! Уже сейчас открываешь счёт своим кошачьим победам. Что же с тобой будет, когда ты подрастёшь!
Все улыбнулись, а Леопольдина склонилась к Людвигу и, взяв его за подбородок, шепнула:
- Недурная выдумка. Но мой Вам совет, Ваше Высочество: не прячьтесь от женщин, иначе они начнут прятаться от Вас… Куда же это годится?
Она облила Людвига таким обворожительным взглядом, что мальчик чуть не задохнулся от какого-то странного, огромного, но мгновенного чувства. Пусть она думает так, эта прекрасная фрау Майер. Зачем ей знать, что это было не бегство от них, а возвращение к себе.
- Густав, у меня к тебе просьба.
- Приказывайте, Ваше Величество.
Людвиг встал из-за рабочего стола и подошёл к окну. Был конец апреля. Мюнхен оживал в эту пору. Так казалось Людвигу. В город словно завозили альпийский воздух, и он звенел, как струны на арфе миннезингера. Именно весной юный король хоть как-то смирялся с необходимостью жизни в городе.
- Густав, я стараюсь быть хорошим королём, но многое мне не понятно, многое меня пугает, о многом я даже не подозревал. Я хочу уберечь мою Баварию от потрясений, но я один… Никто из окружения моего отца не принимает меня всерьез.
- Ваше Величество,- Густав нежно посмотрел на Людвига. - Вы делаете всё возможное, чтобы наша Бавария была спокойна и радостна. Я помню, как переполошились министры, когда Вы взошли на престол. Они стали готовиться к скорым отставкам. Однако, Вы не уволили никого, избавив народ от обязательных в этом случае реформ.
- Да-да, я стараюсь, - Людвиг тяжело вздохнул. - Но те же министры обвиняют меня в несговорчивости и упрямстве.
И действительно, стоило кому-нибудь из них попытаться постучать в душу монарха, подойти ближе дозволенного к его сердцу и мечтам, Людвиг ледяным молчанием замораживал и льстивые улыбки, и фальшивые слова, и нечистые намерения.
- Не вменяйте это себе в вину, - тихо сказал Густав. - Вы хотите стать королём-героем, а это всегда хлопотно, как для короля, так и для его окружения. Король-герой всегда одинок.
Людвиг посмотрел на Густава долгим пронзительным взглядом. «Бедный мой мальчик», - подумал камердинер и опустил глаза.
- Густав, я задыхаюсь. Я живу словно в густом вязком тумане. Мне не видно будущего.
- Я всегда с Вами, Людвиг.
Людвиг светло улыбнулся. По имени его называла когда-то Адель, которую он безрезультатно искал по всей Баварии вот уже пять лет. По имени его называла мать, в короткие минуты личных бесед. По имени его называют обычные баварцы, а значит он им дорог.
- Густав, Густав, единственное, что держит меня на плаву - музыка Вагнера. Душа томиться этими звуками. Их сила так велика, что иногда мне кажется: они - эхо того истинного мира, куда надо идти, где надо жить, чтобы быть счастливым. А всё это, - Людвиг бросил взгляд в окно на копошащийся внизу Мюнхен, - всё это лишь тень тени настоящего. Густав, - Людвиг положил руку на плечо камердинера. - Густав, найди его. Привези его сюда. Я знаю, что ему труднее, чем мне. Я хочу помочь ему свободно расправить могучие крылья своего гения в чистом воздухе восхитительного искусства. - Глаза Людвига засияли. - Я заплачу за него все долги, и буду впредь выплачивать все его расходы. Кроме того, - Людвиг нервно заходил по кабинету. - Кроме того, я хочу учредить фестиваль для исполнения его произведений. Его музыка - мой мир, мир германских легенд и сказаний. Но это и твой мир, Густав, это и мир пекаря Августа, и мир конюха Пауля, и прачки Клары, и её босоногого сынишки Клауса. Это мир всех, кто живёт на нашей дивной земле и кто не равнодушен к извечному противоборству Добра и Зла.
Людвиг остановился в центре кабинета. В этот момент он походил на горящий факел. О, как ярок, как полящ был его огонь! Как прекрасен и разрушителен… «Выдержит ли…» - подумал Густав и тут же осёкся. Таким он не видел Людвига ещё никогда.
- Густав, найди его и привези сюда.
- Хорошо, Ваше Величество. Если Вам это необходимо.
- Мне это необходимо, Густав.
- Я найду его и привезу сюда.
Камердинер вышел из кабинета короля.
Сколько понадобилось Густаву физических сил, энергии, времени и людей на поиски Рихарда Вагнера, неизвестно. Но личный секретарь Людвига Пфистермейстер всё-таки добился аудиенции у перепуганного кредиторами композитора, и 4 мая 1864 года он пил горячий шоколад в королевском кабинете Нимфенбурга.
Людвиг смотрел на Вагнера влюблёнными глазами. Теперь ему казалось, раз его кумир здесь, с ним, значит, всё будет по-иному. Мир начнёт чаще улыбаться, люди станут добрее и спокойнее, каждый услышит в себе зов чуда, и будет стремиться на этот зов. И его любимая Бавария превратиться в страну грёз. Уж он-то постарается.
Вагнер держал чашку двумя пальцами и дул на вязкую маслянистую поверхность густого напитка. Он выглядел уставшим. Его взгляд потерял остроту и пронзительность, которые поражали, пугали или восхищали всех, кто смотрел ему в глаза. Высокий лоб пробороздили глубокие морщины: на дне каждой - скорбь, боль, унижение. Виски и бакенбарды были седы, как ранее зимнее утро над Альпами.
- Ваше Величество, - глухо сказал Вагнер. - Мне трудно переоценить Вашу помощь. Вы протянули мне руку в тот момент, когда отчаяние почти овладело мною.
- Полно, господин Вагнер. Вы протянули мне руку значительно раньше. Ваша музыка указала мне путь, на котором я теперь стою и который хочу осилить. До конца.
Вагнер оторвался от шоколада и внимательно посмотрел на Людвига.
- Скажите, Ваше Величество, почему - я? Чем Вас привлекла моя музыка? Именно моя?
Людвиг поставил чашку на стол и взволнованно заходил по кабинету.
- Привлекла? Нет, нет, это не то, слово, которое должно употреблять относительно Вашей музыки. Она - удивительный мир. Живой, дышащий, где обретают голос образы, носимые мною здесь, в сердце. Я принял их давно, в детстве, во время одиноких прогулок по Хохеншвангау, расписанному сценами из Нибелунгов. Тогда я понял, что моя настоящая жизнь там, в легендах и сказаниях, что я - Парсифаль, Зигфрид, Лоэнгрин. Они ожили тогда во мне. Я и сейчас слышу их могучие шаги по гулким залам моей души. Есть ли на свете баварец, который так явно чувствует в себе присутствие великого прошлого своей Родины? Нет, думал я прежде, нет. Я один, и нет никого, кто бы разделил со мною эту ношу. И в этот момент появляется Ваша музыка. Я почувствовал себя тем, кем не чувствовал никогда - королём. Я должен сделать мою Баварию страной света и счастья, страной воплотившейся мечты, страной сказочных грёз. Вы помогли мне обрести уверенность в себе. Ваша музыка была рядом и тогда, когда я взвалил на себя крест управления государством. Она и сейчас помогает мне нести этот крест.
Людвиг, утомлённый и растроганный, рухнул в кресло и прикрыл ладонью глаза. Вагнер медленно поднялся из-за стола и тихо подошёл к монарху.
- Ваше Величество, тогда я должен сказать, что Ваше предложение воспринялось мною, как знак судьбы, зовущий подняться почти из праха. Скитания по Европе достались моему творчеству и здоровью крайне тяжело. Жизнь научила меня быстро привыкать к голоду и нищете. Особенно жизнь в Париже. Париж, Париж… Город унижений и ненависти. Здесь я просидел четыре недели в долговой тюрьме без надежды вернуться к нормальному существованию. Но всё же я благодарен ему, как мы бываем благодарны врагу, за то, что тот обогатил нас жизненным опытом. Именно там я понял: всё, что происходит с нами и то, как это было изначально задумано, бесконечно, страшно, странно далеко. Перековерканные истины, всепоглощающая ложь и единственно признаваемая власть - власть денег, - вот, что я увидел в Париже, вот, чем дышит вся наша бедная старая Европа.
- Вы правы, господин Вагнер. В этом мире душно. Душно от человеческих пороков, которых так много, так много.
Людвиг бал невыносимо трогателен. Вагнер внутренне содрогнулся: «Бедный мальчик! Тебе не вынести этой жизни. Она задавит тебя, задушит. И может быть, очень скоро». Композитор вдруг ясно увидел в стоящем перед ним коронованном ребёнке всю легендарную Германию, весь юный, чистый мир, каким он был создан Вначале, когда прозвучало Слово. А Слово - это звук. Значит, музыка легла в основу создания почившего дивного мира, который ожил сейчас в синих глазах короля Баварии.
- Да, Ваше Величество, в этом мире душно, как в старом забытом замке со стенами, увешанными не шпалерами и габиленами, а паутиной и плесенью. А ведь нужно немного, чтобы вернуть в этот замок жизнь. Нужно впустить туда чистый воздух. Открыть настежь окна и двери и устроить сквозняк. - Глаза Вагнера вспыхнули.- И пусть молодой ветер всласть погуляет по затхлым пыльным коридорам и залам, пусть он вынесет за стены весь хлам, который собирался там столетиями и над которым трясутся только призраки прошлого. - Композитор вплотную подошёл к Людвигу. Он был почти на голову ниже монарха, но в этот момент казался могучим лесным троллем, заклинателем ветров, пожирателем молний. - Нужно дать возможность Европе вдохнуть свежий воздух. Её надо умыть ледяной водой революции.
Людвиг, словно каменное изваяние, застыл посреди кабинета. На мгновение ему показалось, что он испугался того, кто сделал его жизнь единственно возможной, что его гений оказался на деле не сказочным рыцарем, несущим освобождение и исцеление, а крестоносцем, готовым пройти через смерть и повести через неё других, чтобы построить иной мир, неведомый ему самому. Этот крестоносец хорошо знал, как не должно быть на земле и как на земле должно быть. Но он не ведал, как к этому прийти. Именно поэтому ни его, ни того, кто последует за ним, смерть не минует.
Вагнер долго и цепко наблюдал за Людвигом, выражение лица которого мгновенно менялось, отражая все маршруты его беспокойной мысли.
- Я напугал Вас, Ваше Величество, - композитор отошёл к окну.- Я сожалею. Слава Богу, у меня есть музыка, куда я выплёскиваю значительную часть своей неуёмной энергии. - Вагнер светло улыбнулся. - Нет, Ваше Величество, Вы не ошиблись во мне. Все мои революции я совершаю в музыке. Я теперь стар и неповоротлив. И скажу откровенно, я страшно устал от борьбы за справедливость в мире, где справедливости нет. Ваше Величество, я несу в мир не разрушение, а обновление. Только мир этого до конца не понял.
- Я понял, - тихо проговорил Людвиг. - Я сделаю всё, чтобы этот непонятливый мир Вас не беспокоил. Я отдаю в Ваше полное распоряжение свою загородную виллу. Я беру на себя все расходы, которые затронут Вас в процессе Вашей работы. Помогите мне сделать этот мир лучше.
- Ваше Величество, я почту за честь быть полезным Вам во всём. Моя музыка не подведёт вас. - Вагнер низко поклонился королю и вышел.
- Я знаю, - шепнул ему вослед Людвиг.
В тот же вечер Вагнер написал своему другу, доктору Вилле: «К сожалению, он такой блестящий, такой благородный, такой эмоциональный и изумительный, что я боюсь, как бы его жизнь не пропала, как ручеёк в песке, в этом жестоком мире. Мне так везёт, что я просто раздавлен; только б он жил…»
Глава XlI
Генри Вимор
Услышав шуршание шин по песчаному двору, Генри улыбнулся. Дэвид… Старина Дэвид, видимо, никогда не оставит его в покое. Да это и славно. Генри отложил кисть и, вытирая руки оторванным рукавом старой рубашки, вышел из мастерской.
- Старый толстый ленивец! – Генри раскинул руки для объятия. – Кто на этот раз дал тебе пинка, чтобы ты встал с кресла, сел за руль и приехал ко мне?
- Мальчик мой! – Дэвид барабанит ручищами по спине Генри. – Когда я был коммивояжером, от долгого сидения за рулём моя задница обросла мозолями. Поэтому любой пинок – это стресс для пинающего.
Они прошли в мастерскую. Генри откупорил бутылку бренди, которая стояла на нижней полке стеллажа, нагруженного незагрунтованными холстами.
- Что нового на большой земле?
- Пока всё тоже. – Дэвид медленно глотал бренди. – Твоя недавняя выставка до сих пор будоражит умы тех, у кого есть ум, и воображение тех, у кого его нет.
Генри усмехнулся. Он любил слушать Дэвида. Неудачи в жизни сделали его речь образной, яркой, «вкусной». Но даже за самой едкой иронией Дэвид скрывал ничем непобедимую любовь к миру, в котором он жил и к миру, который он нёс в себе. «Ведь он достоин самого лучшего, - думал Генри. – Нет правды на земле». Но, похоже, Дэвид никогда не унывал. То ли он смирился со своей долей и стал счастливым, благодаря своему смирению, то ли напротив, обрёл счастье ей назло.
- Не буду пересказывать то, о чём говорят или плачут.
- Плачут?
- А ты как думал? Пожилые дамы рядом с твоими картинами испытывают ни с чем не сравнимый катарсис. Уж и не знаю, где ты более востребован, в кино или в живописи. Хотя и здесь и там по-прежнему остаёшься большим жирным белым пятном.
- Не люблю шумные тусовки.
- Вот и ответ на все вопросы, - громко рассмеялся Дэвид. – А то эти репортёры-кликуши придумали какую-то тайну Генри Вимора. Тоже мне, Золушка после полуночи! Пойдём, прошвырнёмся.
Они вышли из мастерской.
- Только, Генри, мне почему-то не верят, когда я, как твой друг и прессекретарь, говорю им, что ты не любишь шумных тусовок.
- Так и мне не поверят, Дэвид.
- Что за жизнь…
И они пошли вниз по склону.
Сентябрь подходил к концу, но воздух был по-летнему густой, как цветочный мёд. Земля замерла, будто в ожидании чего-то большего, чем она может вынести. И в этот момент столько любви и покоя было в мире, столько тишины и восторга, что верилось в бессмертье. Даже тому, кто в него не верил.
- Тебе привет от мисс Женевьевы Шелтон. – Дэвид нехорошо улыбнулся.
- Слушай, старина, - хорошо улыбнулся в ответ Генри, - оставь ты её в покое.
- Только в том случае, если она оставит в покое тебя. Чёрт, Генри, если бы ты видел, что она сделала с твоим домом! Там же плюнуть негде, везде начищено и отполировано, как в музее.
- Да, Дэвид, прошло то время, когда мы могли безнаказанно плевать в моём доме. Остынь, мужчина. Женевьева старается делать, как лучше.
- Для кого? Генри, не смеши меня. Она всегда хотела подобраться поближе к твоей славе.
- Ты несёшь чушь, Дэвид. – Генри вздохнул полной грудью. Сегодня счастье переполняло его. – Ты несёшь чушь. Когда она появилась в моём доме, имя Генри Вимора было мало кому известно. Откуда ей было знать, как сложится моя карьера?
- Интуиция, мальчик мой. Обыкновенная женская интуиция. Ты же видел её глаза. Ты же смотришь в её глаза почти двенадцать лет. Слушай, как ты можешь смотреть в её глаза? – Дэвид поёжился. Ну не любил он глаза Женевьевы Шелтон!
- Ничего ты не понимаешь в женщинах. – Генри усмехнулся и зевнут так сладко, что свело скулы.
- А то как же! Мало я от них натерпелся, - проворчал Дэвид.
- Женевьева переполнена желанием заботиться о ком-нибудь… Ты только представь, какой бы она была…матерью.
Генри и Дэвид уставились друг на друга. А через минуту вся долина покачнулась от их дикого хохота.
- Пойдём в мастерскую, – сказал, отсмеявшись, Дэвид. – Я не рассмотрел твой очередной шедевр.
Они поднялись на холм, где стоял дом Генри Вимора.
Дэвид и Генри сидели в мастерской в плетёных креслах и курили.
- Я знаю, что ты не любишь Женевьеву. – Генри умел красиво курить.
- Я знаю, что ты тоже не любишь её. - Когда курил Дэвид, он был похож на паровоз, выезжающий из туннеля в сизых клубах дыма.
- Ну что ж, мы многое друг о друге знаем. Но ты, старый лис, приехал ко мне явно не для того, чтобы передать мне привет от мисс Шелтон.
- Конечно, нет! Чтобы выпить и покурить. – Дэвид медленно и с удовольствием затянулся. – Ты прав, мой мальчик. Хотя это всё так несущественно, что, честное слово, надо ли тебя этим беспокоить.
- До чего ж высокопарно. Давай, Дэвид, выкладывай.
- На днях походил по твоему сайту. Позабавился. Много банальностей. Ну, в общем, всё, как всегда. Вот только…
- Только? - Генри усмехнулся. Это уж очень походило на интригу.
- Тебе пришло письмецо из России.
- Откуда? - Генри сделал большие глаза. Он знал, что в России есть Москва, Санкт-Петербург и Урал. И ещё, что в России жила русская поэтесса, чей профиль повторялся в профиле Женевьевы.
- Письмецо короткое. В два слова. Вот, я списал. - Дэвид вытащил из нагрудного кармана рубашки маленький листок, сложенный пополам и протянул его Генри.
- «Спасибо за вдохновение. Ася». - Генри повертел листок в руке. - Дико приятно. Но Россия… Господи, как это далеко. Ася. Странное имя. - Генри встал и подошёл к окну. - Слушай, Дэвид, ты заметил, какой сегодня тихий день?
- Наверное, дождь будет.
Генри положил записку на подоконник и поставил на неё банку с кистями.
Дэвид уехал в десятом часу вечера в чудесном расположении духа. Его не огорчила даже необходимость заехать к Женевьеве и передать ей крохотный букетик поздних полевых цветов и душистых трав. Это стало традицией: Дэвид приезжает к Генри с новостями, а уезжает от Генри с крохотным букетиком. Женевьева была ужасно сентиментальна. А Дэвида забавляло наблюдать, как во время церемонии дарения брови мисс Шелтон ползли вверх, образуя на лбу волны в девять баллов, а подбородок начинал мелко-мелко дрожать. Как она была счастлива в этот момент и как достойна сожаления. Её вымуштрованная гордая натура боролась с природной впечатлительностью. Но именно в такие моменты природа брала над волей верх. Позже, ночью, давясь слезами, она проклинала мать, наградившую её этой особенностью. Нежная, мягкая, хрупкая, её матушка сломалась под натиском буйного темперамента мужа. Его больное самолюбие не давало покоя ни ему, ни его жене, ни маленькой Женевьеве. Кстати, тяга отца ко всему монументальному отразилась и на имени его единственной дочери. Да и то верно: ни одну девочку в округе, да что там, в штате, да что там, во всей Америке не звали Женевьева! На этом он решил, что отцовский долг перед дочерью выполнен. Имя - это дар. Бесценный дар, как считал мистер Шелтон. В скором времени в это уверовала и сама Женевьева. И теперь любой удар судьбы воспринимался ею, как чудовищная несправедливость. Её имя подпитывало её гордыню. А гордыня будоражила воображение. А уж куда может занести воображение амбициозную женщину, остаётся только догадываться. Она дважды была замужем. Оба раза по сумасшедшей любви. И оба раза за мужчинами, чьи перспективы были за гранью возможного. Очень скоро выяснялось, что любовь оказывалась игрой её буйной фантазии, а перспективы - мечтами. Но Женевьева не сдавалась. Она была рождена победительницей. От отца она унаследовала упрямство, напор и несгибаемую волю. Она гордо несла своё имя. И была благодарна своему отцу за такое знамя.
Отец умер, когда Женевьеве исполнилось тринадцать. Мать горевала искренно, по-детски. Она не умела жить без мужа. Она не знала, что такое быть свободной. И очень скоро подвернулся дядя Берт. Женевьеву не интересовало, откуда взялся этот слащавый старичок. Ему было сорок восемь. Боже, какая дремучая старость! Женевьеву раздражало в нём всё: и его вихлястая походка, и его неизменное алое кашне, и его привычка потирать руки и говорить: «Ну-с…». Дядя Берт чувствовал это и очень деликатно отстранялся от всего, что касалось воспитания юной мисс Шелтон. Мало того, он не переехал к ним даже тогда, когда мать официально предложила ему разделить с ним кров. Он так и остался жить у себя в доме где-то в другом, не самом дурном районе города.
После двух неудачных замужеств и смерти матери, Женевьева окончательно осолдатилась. Она лихо отдавала приказы своему измученному, иссохшему сердцу, и, не раздумывая, бросалась их выполнять. Женевьева так себя закалила, что, казалось, она сможет сохранить ледяное выражение лица даже у колыбели умирающего ребенка.
Дядя Берт время от времени навещал Женевьеву. До тех пор, пока не настал срок навещать дядю Берта. Однажды из окна его гостиной она увидела Генри Вимора, молодую восходящую кинозвезду. Фильмов с его участием было немного, и большинство из них класса «В». Но она посмотрела все. Мисс Шелтон заметила в этом актёре то, что позже, много позже пресса назовёт «тайной Генри Вимора». Женевьева почуяла странное, старомодное и неизбежно привлекательное целомудрие. И ещё была в Генри какая-то сдержанность, которая давала основание предполагать в нём обстоятельность. И вообще, носил он в себе что-то чрезвычайно положительное, а это для Женевьевы было мерилом мужской порядочности. И тут же родился план. Пожелав дяде Берту спокойной ночи, она собрала вещи и ринулась в дождь. Через минуту мисс Шелтон разговаривала с Генри Вимором под тяжёлый аккомпанемент храпа Дэвида. А на следующее утро имела честь познакомиться с самим Дэвидом. С тех самых пор между Дэвидом и Женевьевой завязались удивительные отношения, построенные на взаимном неуважении и горячей ненависти. Если Женевьева была традиционна в выражении всей гаммы своих чувств к этому «неотёсанному мужлану», то Дэвид старался, как мог, разнообразить формы и методы. А уж содержание его действий по отношению к этой «лупоглазой фурии» и вовсе могли быть прокомментированы только в присутствии полиции нравов. Поэтому, когда Генри окончательно определился как, где, и с кем он будет проводить короткие каникулы между съёмками, а Женевьевы в этих планах не было, именно Дэвид предложил вариант укрощения ревности «мадам Помпадур» таким нехитрым способом, как крохотная бутоньерка. Причём ни Генри, ни мисс Шелтон не сомневались в искренности деяний Дэвида. Генри отдал должное его жертвенности: ведь он понимал, чего это Дэвиду стоит. А Женевьева была убеждена, что сия гениальная идея пришла в голову Генри, а Дэвиду, как верному Санчо Панса, просто ничего не оставалось, как принять на себя эту ни ему, ни ей не приятную миссию. Поэтому, Дэвид всякий раз с неиссякаемым вожделением, прижимая букетик к груди, звонил в дом Генри Вимора, где уже долгие годы хозяйничала мисс Женевьева Шелтон.
Глава XIII
Людвиг Виттельсбах
- «Наименьшее зло, которое этот чужак принёс в нашу страну, можно только сравнить - имея в виду его ненасытный аппетит - с нашествием саранчи. Этот платный сочинитель, этот революционер, который в 1848 году во главе банды головорезов хотел взорвать королевский дворец в Дрездене, теперь хочет изолировать короля и эксплуатировать его для своих революционных идей». - Густав протянул «Баварский вестник» Людвигу. Король в белой просторной рубахе, с мокрыми волосами после утреннего моциона, стоял у открытого окна с чашкой горячего шоколада. Ах, этот горячий шоколад! Теперь всё, что связывало Людвига с Вагнером, даже самое незначительное, пустяковое, стало святым и нерушимым. В тот палящий майский вечер они пили горячий шоколад. С тех пор каждая их встреча в Нимфенбурге, в загородной вилле, где ныне проживал композитор, в Хохеншвангау сопровождалась непременно чашкой горячего шоколада. Как-то Вагнер сказал:
- А знаете ли, Ваше Величество, что чоко-атль был священным напитком у американских индейцев?
- Я что-то слышал об этом, - Людвиг сделал глоток густого напитка и блаженно прикрыл веки. - Но они как-то особенно его готовили.
- О да. Индейцы считали рецепт приготовления чоко-атля божественным даром пернатого змея Кетцалькоатля. В уже готовую массу из какао-бобов индейцы добавляли жгучий перец. Можете ли Вы себе представить, каким был вкус чоко-атля!
- Клянусь честью, я хотел бы его попробовать, - рассмеялся Людвиг. - Горечь всегда правдивее сладости, не так ли, мой друг? - Король с грустью посмотрел на собеседника.
- Истинная правда, владыка. - Вагнер, откинув голову, сделал глоток. - А когда индейцу приходила пора жениться, брачующимся в узел связывали полы их одежд, и давали испить из большой чаши горького до жгучести напитка. Представляете, на какие жертвы шли возлюбленные, чтобы доказать друг другу свою любовь, свою преданность.
- Да… - Людвиг вздохнул. - Им, вероятно, было легче переносить жизненные невзгоды. Должно быть, когда что-то не ладилось в их судьбе, они говорили друг другу: «А помнишь, сколько горечи мы выпили в первый наш счастливый день? Может и хватит с нас той горечи?..»
И теперь, всякий раз посылая за Вагнером, Людвиг писал ему в записке: «Вчера вечером Вы были со мной… Я просто пил горячий шоколад».
- Густав, этот вчерашняя газета? - не поворачиваясь, спросил Людвиг.
- Да, Ваше Величество.
- Как ты думаешь, Вагнер читал?
- Думаю, да, Ваше Величество.
Чашка с недопитым шоколадом полетела в стену. Людвига трясло, как в сильнейшем ознобе.
- Запороть плетьми, - шептал Людвиг, задыхаясь, - вздёрнуть на виселице, затравить собаками всех, кто причастен к написанию этой статьи! «Баварский вестник» закрыть навсегда!
Тяжело дыша, Людвиг опустился в кресло. Припадки отчаянного гнева в последнее время случались с ним всё чаще. Это легко объяснялось. После того, как Рихард Вагнер стал для монарха единственным другом и советником, парламент походил на улей:
- Этот проходимец, этот хищник, этот прихлебатель от музыки явно ведёт двойную игру.
- Король игнорирует не только советы государственных деятелей, верой и правдой служивших покойному Максимилиану, он игнорирует свои прямые обязанности.
- По всей Баварии развернулось буйное строительство музыкальных школ, театров. В голове государя бродят безумные идеи сделать Мюнхен музыкальной столицей Европы. Это не плохо вовсе, но вкладывать в это все государственные средства - прямое безрассудство.
- Совершенное безрассудство! Не с того начинает молодой король. Правильнее было бы обратить своё августейшее внимание на модернизацию армии, на закупку оружия, на строительство фортификационных сооружений. Начни он с войны, наконец, никому и в голову не пришло бы его упрекать.
- Но самое возмутительное то, что этот Вагнер получает от короля баснословные ежемесячные гонорары и припеваючи живёт на его загородной вилле.
- Беря в расчёт его прошлое, можно с уверенностью утверждать, что Вагнер преследует какие-то политические цели. Он либерал. И этим всё сказано.
- Он просто безбожник!
- Вагнер подослан недругами Баварии, чтобы разорить казну!
…Густав склонился над Людвигом и вытер салфеткой его влажный лоб.
- Густав…Я так доверял им…я так надеялся на их поддержку…Я ведь только хочу сделать нашу Баварию счастливой.
- Я знаю, Ваше Величество, знаю. Иногда мне кажется, что Вы - последний романтик в этой стране. Последний шванриттер. Вам трудно понять их, - Густав кивнул в сторону окна, выходящего на центральную площадь Мюнхена. Там шла своя жизнь. - Им трудно понять Вас. В этом вся беда. Они пекутся о деньгах. Вы печётесь о славе. Откуда им знать, что настоящая слава приходит через страдания?..
- Я хочу сделать так, чтобы их дети стали счастливыми, более того, прекрасными людьми.
- Им достаточно того, чтобы их дети были сыты.
Людвиг тяжело посмотрел на Густава.
- Это не может быть зря, слышишь? То, что я делаю сейчас, не может быть зря. Почему я чувствую, что иду туда, куда мне и надлежит идти? Почему я чувствую правду своего существования именно в этом? Музыка Вагнера - вот чистейшая гармония бытия. Разве она не зовёт к совершенству?
- Трудно звать к совершенству того, чьи уши забиты брокколи, пореем и картофелем. - Густав собирал осколки чашки по комнате, вытирая полотенцем на полу и ковре жирные пятна остывшего шоколада. - Люди любят читать сказки, но не любят их в жизни. Сбывшиеся сказки требуют слишком много затрат. И душевных, и финансовых. Ни на те, ни на другие баварцы пока не способны.
- Но ты ведь тоже баварец, Густав! Я - баварец!
Густав грустно улыбнулся.
- Сейчас мы не баварцы. Вы хотите превратить Баварию в страну грёз. Там нет национальностей. А я…Я всегда с Вами, Ваше Величество. До конца.
Густав поклонился и вышел.
- Я всё равно буду строить театр для Вагнера, Густав, - шепнул он закрывшейся за камердинером двери. - Чего бы мне это ни стоило.
Людвигу всё-таки было отказано в выдаче семи миллионов марок из королевской казны на постройку театра. Тогда король обратился к ландстагу за ассигнованием из государственных сумм. И вновь отказ. Король продолжал настаивать. Тогда, замерев в смиренном поклоне, премьер-министр Лутц выразил свои опасения по поводу крайнего недовольства со стороны народа политикой Людвига:
- Поверьте мне, мой король, всё гораздо серьёзней, чем Вам кажется. Недалёк тот момент, когда Нимфенбург может оказаться окружённым неистовой толпой, а защищать Вас, увы, будет некому. Подумайте, Ваше Величество… - Голос Лутца был тих и сладок, как успокоительная инъекция в момент нервического припадка. - Подумайте, стоит ли подвергать свою жизнь, свой трон опасности из-за такой безделицы, как театр?
Лутц подошёл совсем близко к королю. Людвиг редко кого подпускал к себе ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Густав, Адель, иногда Мать - это все, кого он приглашал в своё личное пространство. Лутц сейчас вторгался в него. Вторгался вероломно.
- Отошлите Вагнера в Берлин, Лейпциг, Трибшан, в Париж, наконец, Выдумайте какое-нибудь достойное обстоятельство и отошлите. Вы и так сделали для него больше, чем он заслуживает…Больше, чем заслуживает этого бедная Бавария.
Людвиг побледнел. Это был плохой знак. Лутц знал, что эта бледность являлась началом приступа сокрушительного гнева.
- Вы - не Бавария, - дрожащим голосом проговорил Людвиг, отстраняясь от премьер-министра. - Не говорите за всю Баварию. И не смейте при мне порочить имя Рихарда Вагнера. Вряд ли Вы догадываетесь, Лутц, что когда не станет Вас, не станет меня, не станет королевского казначея, музыка Вагнера будет жить. Он построил свой храм. А я построю для него театр. - У Людвига страшно заболела голова. - Не смею больше задерживать Вас, господин премьер-министр.
Лутц остро поклонился и вышел, бормоча: «Безумец. Определённо безумец».
На 10 июня 1865 года была намечена премьера «Тристана и Изольды». Вагнер всеми силами сопротивлялся. Он умолял снять спектакль с постановки, чтобы не раздувать ещё жарче пламя ненависти к композитору, которое плотным удушливым шлейфом уже клубилось за плечами Людвига. Но король словно не слышал за собой проклятий. Эта ненависть укрепила в нём намерение идти дальше, к воплощению своей дивной идеи сделать Мюнхен музыкальной Меккой, в которой будет царствовать музыка Вагнера. Сам Вагнер был настроен менее решительно. Годы скитаний, голод, нищета, творческая невостребованность, ненависть, которая постоянно жгла его затылок, сделали из борца и революционера, наводящего ужас на баварцев, бедного испуганного уставшего старика, жаждущего душевного покоя и материального достатка. Сейчас композитор был безобиднее булочника Лиммериха, ежедневно поставляющего свежую выпечку на королевскую кухню.
- Ваше Величество, я думаю, не время сейчас для «Тристана». Моя музыка сейчас что-то вроде куска сырого мяса для голодного зверя. Растерзают и меня, и моего «Тристана». И Вас.
Вагнер дурно себя чувствовал. Аритмия всё чаще давала о себе знать. Людвиг сидел рядом с ним на белой ажурной скамье в саду позади дома, где нынче жил композитор.
- Не время сейчас сдаваться, мой друг. Именно теперь должна звучать Ваша музыка. Она - наше знамя. Взбодритесь. Я полон уверенности в том, что Мюнхен содрогнётся от величия «Тристана». И тогда всё будет по-другому.
Людвиг был светел и счастлив, словно справлял трудную долгожданную победу. Именно теперь он походил на бесстрашного полководца, о котором так мечтал парламент.
- Взбодритесь, господин Вагнер! Я никогда не покину Вас…
…Вся европейская знать, представители отечественной и зарубежной прессы, музыкальная элита Европы собрались вечером 10 июня в театре на премьеру «Тристана и Изольды». И невозмутимый Людвиг, и Рихард Вагнер, дрожащий в оркестровой яме с нюхательной солью в руке, и публика, - все прекрасно знали, что в театре будет разыгрываться спектакль, напряжённее и драматичнее любви прекрасной Изольды к юному Тристану. Провал премьеры, а значит, личное и политическое поражение Людвига, был спланирован основательно. Организаторы враждебной демонстрации сидели в первых рядах партера и в фамильных ложах в белых перчатках и с чистой совестью: они спасали Баварию.
Занавес открылся, и живительная волна вагнеровской музыки затопила театр до самых последних рядов галёрки. И на десятой минуте спектакля всем стало ясно: фортуна изменила патриотам и подарила свою лучезарную улыбку королю-безумцу и неприкаянному композитору-революционеру. Людвиг был вне себя от счастья.
Как только занавес опустился, зал взорвался аплодисментами. Самые знатные дамы Европы и юные наследницы европейских престолов, забыв этикет, снимали белые длинные перчатки и рукоплескали, как простолюдинки, взвизгивая, ахая и утирая батистовыми платочками слёзы. Мужчины, поднявшись с мест, громогласно требовали автора. Это был триумф. Не запланированный, но совершенный.
Вагнер, бледный, растерянный, с влажными от волнения ладонями, вышел на сцену. Он поднял глаза на королевскую ложу и, увидев сияющее лицо Людвига, заплакал
На следующий день Густав положил на рабочий стол Людвига выпуск французской газеты «Фигаро». В колонке «Светская хроника» значилось: Можно не сомневаться, что этот молодой король заставит о себе говорить. Король, который не чуждается высоких проблем искусства, - явление редкое в истории».
Людвиг откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Мечты сбываются…
Нынче Октоберфест выпал на пасмурную субботу. Но, конечно, погода ничего не меняла. Терезиенвизе, большой луг перед городскими воротами, был похож на рыночную площадь в канун Рождества. У самых ворот расположился ряд пивных шатров, из которых доносился ни с чем не сравнимый аромат жареных сарделек. Крупные миловидные разносчицы пива сновали от стола к столу с заученными счастливыми улыбками. Каждая из них спокойно могла унести в одной руке до шести больших кружек пива, не помяв на них пенной шапки. Над Терезиенвизе порхал женский смех, клубился мужской хохот, шутки, не облачённые в пристойный наряд, иногда были острыми, как переперчённая колбаска, порой казались звонкими, словно пощёчина. Но праздник всегда оставался праздником, и обиженных лиц не наблюдалось.
Людвиг сидел в королевском шатре напротив матери. Рядом с матерью обосновался Отто. Он сдувал пивную пену со всех кружек, стоявших на столе. Белые клочья разлетались во все стороны.
- Отто, прекратите! - Раздражённо сказала королева-мать.
- Не серчайте на него, матушка, - улыбнулся Людвиг.- В жизни так мало счастливых моментов. Для кого-то это преодолённая преграда. Для кого-то - летающие по шатру пенные брызги.
- Сын мой, - Мария Прусская положила руку на плечо Людвига. - Я не могу больше наблюдать со стороны, как Вашим умом, Вашей энергией, Вашими мечтами и надеждами безраздельно властвует этот Вагнер.
Людвиг помрачнел. Королева продолжала:
- Наш дом становится посмешищем для всей Европы. Гордая фамилия Виттельсбахов попрана безродным сочинителем.
Под левым глазом Людвига нервно забилась жилка. Королева продолжала:
- Это, в конце концов, предательство по отношению к стране, которой Вы правите. Средства, способные спасти ни одну бедную семью, Вы тратите на пышные постановки его опер, на осуществление какой-то заоблачной мечты. Вы должны расстаться с Вагнером.
Людвиг молчал.
- Во имя страны.
Людвиг молчал.
- Во имя семьи.
Король поднял на мать глаза. Он знал её нрав. Всегда холодная и сдержанная, она носила в себе ураган чувств. Когда что-то её задевало, - от потери любимого батистового платка до революции в государстве по соседству, - её речь заметно снижала темп, а голос становился тихим и дрожащим. Но сейчас она говорила ровным спокойным голосом, словно история с Вагнером была для неё уже закончена. Людвиг насторожился, но ничего не сказал в ответ.
Вечером в театре предполагалось музыкальное представление, где публике предлагалось попурри из произведений Вагнера. Композитор, вдохновлённый июньским триумфом, составил удивительно интересную программу, и с увлечением разучивал её с королевским оркестром. Теперь-то он не сомневался в успехе. Не сомневался и Людвиг. Он был убеждён, что баварцев нельзя надолго оставлять без вагнеровской музыки. Хотя бы раз в месяц назначать в мюнхенском театре представление, и через год Бавария не сможет жить без мотивов из «Зигфрида», «Тристана», «Лоэнгрина», «Тангейзера». Людвиг был уверен, что после сегодняшнего представления нападки семьи и парламента на Вагнера прекратятся.
Зал был переполнен. Рокот недовольства волнами катился по партеру, захватив затем бельэтаж и раёк.
- Сколько можно нас пичкать этой какофонией? - нарочито громко переговаривались у оркестровой ямы.
- Мы устали от вечно трубящей и давящей на барабанные перепонки музыки!
- Никакого умиротворения! Одни желудочные колики!
- Пора бы королю предоставить господину Вагнеру бессрочный отпуск. Он становится надоедлив, как все старики.
А в оркестровой яме Рихард Вагнер, обхватив себя за плечи, тихо качался на стуле рядом с первой скрипкой.
Людвиг не терял присутствия духа. Он помнил июньский триумф, когда намерениям злопыхателей не суждено было осуществиться.
Представление началось. И в этот раз всё случилось с точностью до наоборот. Вместо восторженных рукоплесканий, на которые ещё утром так рассчитывали Людвиг и Вагнер, на сцену обрушился шквал оскорблений и проклятий. Людвигу казалось, что война, ведомая им с парламентом, с премьер-министром Лутцем, с министром финансов Риделем тогда, тёплым июньским вечером была победоносно завершена. Он перестал замечать косые взгляды в его сторону, настороженные шепотки за его спиной и выжидательную тишину. Он принял эту тишину за победу. А надо бы за угрозу. И только теперь Людвиг понял, что враги Вагнера, а значит и его враги, не собирались слагать оружие. Король и не представлял, что «народ» в зрительном зале мюнхенского театра всего-навсего массовка в руках опытных режиссёров - министров. И этот спектакль им удался на славу.
…В холодное декабрьское утро Вагнер сел в поезд, который ему предоставил король, и уехал в Швейцарию. На его коленях лежало прощальное письмо, написанное Людвигом накануне отъезда композитора:
«Нельзя выразить словами ту боль, которая раздирает теперь моё сердце. За наши идеалы нужно вести постоянную борьбу. Будем часто и много писать, прошу Вас об этом! Мы ведь знаем друг друга и не нарушим дружеских отношений, которые нас связывают. Во имя Вашего покоя должен был я поступить так, как поступил.
Людвиг»
Вагнер молча глотал слёзы.
Глава XIV
Генри Вимор
- Генри…
- Да, Женевьева, я слушаю тебя.
Генри всегда удивлялся тому, как сильно менялся голос Женевьевы по телефону. Вообще, голос мисс Шелтон - то немногое, что обладало подлинной, неоспоримой красотой: глубокий, мягкий обволакивающий. Немыслимо хорош был её смех. Любой: и томный, медленный, долгий, от которого просто било эротикой, и задорный, лучистый, летящий, совсем девичий. Именно он мучительно раздражал Дэвида, поскольку в нём не было слабых мест, на которых могла бы прочно обосноваться его ирония. А в телефонной трубке голос Женевьевы терял половину своего чародейства. Он становился обыкновенным. Просто обыкновенным, что в случае с мисс Шелтон было, конечно, не справедливо.
- Я слушаю тебя, Женевьева.
- Благодарю за букет.
- Почему именно в этот раз? Ты обычно не благодаришь.
- И то правда. За откуп не говорят «спасибо».
- Какой откуп? О чём ты? - Генри начинал напрягаться.
- Я о русской девочке.
- О ком?
Ах, да! Генри совсем забыл о коротком письмеце из России. Где же оно? На подоконнике в мастерской, под банкой с кисточками. Он прошёл в мастерскую. Вот оно, скопированное чудовищным почерком Дэвида: «Спасибо за вдохновение. Ася».
- Откуда ты знаешь? В смысле, я вообще не понимаю, при чём здесь русская девочка?... Честно говоря, я и думать забыл.
- Ты очень быстро и сбивчиво говоришь, милый. Словно оправдываешься. - Женевьева попыталась непринуждённо засмеяться. Не вышло. - А я полагаю, тебе не в чем оправдываться. Да и глупо, конечно. Тебе многие пишут. Я почитала.
- Зачем?
Генри тревожился всё больше и больше. Женевьева никогда не заходила на его сайт. Никогда не заводила подобных разговоров. Предупреждал его Дэвид, что женщины помешаны на «серьёзных отношениях». И даже самая свободолюбивая и «без претензий» рано или поздно придет к этому разговору. Но между ним и мисс Шелтон почти двенадцать лет назад было заключено соглашение: никаких притязаний на личную свободу. Причём, именно она стала инициатором такого решения. «Послушай, мой мальчик, - говорил ему Дэвид. - Мисс Шелтон танком на тебя пойдёт, когда наиграется в «свободную личность»» Неужели началось? Ведь всё было так удобно, так деликатно и так…единственно возможно для них!
- Послушай, мне трудно сосредоточиться на том, о чём ты говоришь. Я вчера засиделся в мастерской. Давай сделаем так: через три дня я приеду к тебе, и мы всё обсудим.
- К нам…
- Не понял…
- Ты приедешь к нам, а не ко мне.
Ну, уж это было совсем не в характере Мисс Шелтон!
- Выйди на задний двор. - Голос Женевьевы стал таким, словно существо, живущее в нём, разом осипло, оглохло и изнемогло под тяжестью какого-то смертельного недуга.
- Зачем? - насторожился Генри.
- Выйди, выйди.
Генри пересёк мастерскую и отворил дверь «чёрного хода». Женевьева сидела на капоте своей машины и курила. Он прислонился к косяку. Теперь Генри окончательно понял, что прежняя жизнь закончилась. Женевьева никогда - ни-ког-да! - сюда не приезжала. Это было табу. Если она позволила себе нарушить табу, значит, дело принимало действительно серьёзный оборот.
- Ну что ж, заходи тогда, - сказал Генри в телефонную трубку. Потом опомнился и убрал её в карман.
- Зайду, пожалуй, - как будто спокойно сказала мисс Шелтон и прошла в мастерскую.
Генри откупорил бутылку бренди, которая стояла на полке стеллажа с незагрунтованными холстами. Они пили молча. Какая-то оголтелая синица не давала покоя и цвинькала, громко и выразительно, будто сегодня - в последний раз. В центре мастерской стоял мольберт с почти законченной картиной. Генри любил эту работу. Она как-то сразу пошла: земля была тихой и спокойной, вода серебрилась так, словно над ней пролетела мифическая птица и сбросила своё дивное оперенье. И теперь пёрышки нежно покачивались на неровной живой, дышащей поверхности воды. Что это за берега? Когда-то давно мать, любившая одну русскую поэтессу, чей профиль повторялся в профиле Женевьевы, рассказывала ему удивительную историю о стране, находившейся ни на земле, ни на небе. Её можно было обнаружить только случайно, не думая о ней, и только сердцем…
…Когда мать погибла под колёсами грузовика, за рулём которого сидел пьяный ублюдок, Генри было десять лет. Она погибла в день его рождения. Слишком торопилась домой. Генри не плакал на её похоронах. «Какой чёрствый мальчик», - хныкали в стороне соседки, смахивая совсем не солёные слёзы. Они ничего не знали про ту страну, которую ему открыла мать. И в которую она уплыла на белом паруснике. И название страны было особое. В самом названии хотелось жить: «Королевство Белых Озёр». Мать так живо описывала ландшафт этого королевства, что оно целиком, словно красочная карта, врезалась в его память. И вот теперь, когда мальчиком его называл давно уже один Дэвид, это королевство постучало ему в сердце. И он распахнул его, как бывало в детстве, распахнул без рассуждений и вопросов. Вот оно, странное, дивное и чудное государство, где отныне обитала его мать, любящая одну русскую поэтессу…
- Мило, в общем, - наконец произнесла Женевьева, взглянув на картину.
- Спасибо.
- А почему ты мало рисуешь людей?
- Я мало их знаю.
- Брось, ты стольких переиграл! - Она встала и подошла к окну.
- Их я уже нарисовал.
Женевьева непонимающе взглянула на него.
- У каждой роли есть свой рисунок… Не напрягайся. - Генри махнул рукой.
- А почему ты не рисуешь …женщин?
- Женщин я не знаю тем более. Хотя, убей Бог, не пойму, по какому набору характеристик ты отделила «женщин» от «людей»… Не напрягайся. - Генри махнул рукой.
- Я понимаю, ты считаешь меня человеком не твоего пространства. - Женевьева прикусила губу и отвернулась. Подбородок начал предательски дрожать.
-Я считаю тебя человеком. По-моему, это главное. А в моём пространстве тебе будет пусто и скучно. К тому же там время от времени появляется Дэвид.
- Человеком… - Впервые Женевьева не отреагировала на имя Дэвида. - А почему бы тебе не увидеть во мне женщину. Просто женщину…- Она глотала слёзы.
- Дорогая, понятия «просто» и «женщина» в моём сознании не укладываются. Просто женщина - это самка. Ты же не самка.
Мисс Шелтон вскинулась:
- Генри Вимор! В моей жизни вполне хватает этого болвана Дэвида, испытывающего мои гордость и терпение!
- Прости, прости, я вовсе не хотел тебя обидеть. Просто разговор такой зашёл. Знаешь, когда с самого начала чувствуешь человека, нет смысла потом относить его к мужскому полу или женскому. Он всё равно будет воспринематься как некое андрогинное существо. Но когда моя женщина или твой мужчина позже начинают восприниматься как мой человек или твой человек - тогда постигается истинная суть человеческой любви…Запутал?
Женевьева молча глотала слёзы. Генри понял, что перестарался. Но странно, странно, что именно теперь она плачет, и именно теперь он перестарался. С самого начала они выбрали такую модель совместного существования и оба были удовлетворены трофеями этих отношений: Женевьева приобрела не только статус «женщины с прошлым», но и «женщины с мужчиной». Её больное самолюбие слегка подлечилось. Она была официально признана пассией Генри Вимора и жила в его доме на правах хозяйки. Он снял ярлык одного из самых желанных женихов кинематографического мира. Теперь он мог спокойно отказываться от шумных вечеринок в пользу ждущей его «любимой женщины».
- Дорогая, что привело тебя сюда? Ведь ты никогда не любила этого места.
- Генри, Генри. Я прочитала всё. Я никогда ничего не читала о тебе и для тебя. Но Дэвид… Он умеет интриговать. Он знает мои болевые точки.
- У тебя нет болевых точек, Женевьева. Я никогда не встречал женщины, более сильной и внутренне защищённой.
- Много ты понимаешь… - И этот упрёк был таким настоящим, что ему стало не по себе.
- Дэвид отдал мне распечатки её писем… Писем этой русской… Они так отличаются от других. Её письма какие-то, знаешь…Ни требовательные, ни жалостливые, ни благодарные… В них нет, как это… субординации. Она пишет тебе не как Генри Вимору, - она сделала жест рукою, который, по её понятиям, олицетворял вершину славы, - а как…Генри Вимору. Её письма странные, короткие, но мимо них не пройдёшь. Что я тебе рассказываю, ты сам знаешь.
- Я ничего не знаю. У меня здесь нет компьютера. Принципиально. А то, что я знаю об этой русской, только вот…- Генри подошёл к окну и взял с подоконника листок бумаги, сложенный пополам. Он успел изрядно пожелтеть. Генри так увлёкся своей новой картиной, что просто забыл об этом письмеце.
Женевьева поднесла листок к глазам и усмехнулась:
- Очень безобидно. Можно не волноваться. Но это-то и опасно.
Мисс Шелтон отдала записку Генри и достала из сумки небольшую пачку принтерной бумаги.
- Вот, почитай. Только сделай милость, не сейчас. Не при мне. Проводи меня до машины.
Когда Женевьева уехала, Генри был перегружен тревогой. Кто же эта русская? С чего ей вздумалось вмешиваться в его спокойную, вполне счастливую жизнь? Он ещё раз прочитал её первое письмо. «Спасибо за вдохновение. Ася». Свалилась эта Ася на его голову… Генри вернулся в мастерскую, допил бренди и сел в плетёное кресло. Пора познакомиться с этой русской. И с чего Женевьева решила, что она девочка? Девочек должны вдохновлять мальчики с блеском в глазах, расторопные и решительные. Генри был настолько далёк и от этого возраста и от этих характеристик… Может быть, русская Ася - пожилая дама, подумавшая под конец своей бурной жизни оставить для молодых родственников что-нибудь более захватывающее, чем старые фотографии и пожелтевшие письма бой-френдов. Может быть, она решила рассказать этому огромному миру, в котором её последние пятьдесят лет не замечали, о самом сокровенном. И вдохновителем её творческого непокоя стал по какой-то немыслимой случайности он, Генри Вимор. Он положил пачку листов на колени и взял первый:
«Здравствуйте! Я всё ещё живая. Вы напоминаете мне об этом. Ася.» Ну точно, старая и до ужаса романтичная русская дама. Генри прочитал второй:
«Вы натолкнули меня на удивительную мысль! Спасибо, что натолкнули! Ася.» Он живо представил, как подталкивает престарелую женщину к какому-то обрыву, на дне которого её ожидала та самая удивительная мысль. Жуть! Что там дальше:
«Мне холодно. На моих коленях сидит Кошка. За окном дождь. Я не хочу, чтобы Вам было холодно. Ася.» За окном дождь…Генри любил, как пахнет земля во время дождя. А как пахнет земля там, в России? Кто же ты на самом деле, русская Ася?
«Почему мне кажется, что Вы слышите меня? Почему мне кажется, что Вы улыбаетесь мне? Вот прямо сейчас! Я не ошиблась? Ася.» Генри улыбнулся. Нет, Ася, Вы не ошиблись.
Тихими, мягкими шагами к земле приближался вечер. Небо было высокое светло-синее, как одеяло, которым его накрывала мать, когда в душные летние ночи он ложился спать на веранде. Сама земля дышала глубоко и ровно. Медвяный аромат лугов, перебродив к вечеру, будоражил кровь, как хорошее крепкое вино. Сердце заходилось от нежности ко всему и всем: к Дэвиду, к несчастной Женевьеве, к русской Асе.
Генри часто испытывал подобные ощущения, находясь один на один с миром. Но сегодня к нему примешивалась какая-то тайна. И от этого лихорадило крепче обычного. «Да что это со мной?»
«Сегодня мне показалось, что я бестактна по отношению к Вам. Неужели? Ася.»
Неужели? Вы поломали мне жизнь, Ася.
«Я пишу. Очень много пишу. Никогда ещё так много не писала. Вы. Ася.»
«Да вот, пришло в голову (только не обижайтесь):
Во мне так мало восточной мудрости.
Во мне так мало западного ветра.
Во мне так мало южного томления.
Во мне так мало северной чистоты.
Но я так хочу писать о тебе!»
Генри долго читал письма «этой русской». Ещё дольше их перечитывал, пересматривал, сопоставлял даты писем с датами своей жизни, раскладывая их в хронологическом порядке.
Каким-то десятым чувством он понимал, что русская Ася действительно не «физиологический распадок прежних времён», а молодая и сильная женщина. Сильная другой силой, нежели мисс Шелтон. Он чувствовал её особый мир, огромный, безграничный, странный и мягкий. Этот мир нежно ложился на благодатную, плодородную почву души Генри, рождая в ней удивление, трепет и непокой.
Как много, оказывается, скопилось её писем за это время. Дэвида не было неделю. Значит, она писала по нескольку писем на дню. Много было стихов, коротких, в четыре строки. Но ничего о себе: ни кто она по профессии, ни сколько ей лет. Видимо, она не считала это нужным. Правильно не считала.
Теперь чтение её писем стало вечерней традицией. Генри не мог понять, как вообще эта банальная история с письмами от поклонницы приобрела иные масштабы, а главное - иную суть. Все излияния любовной тоски, пошлые чмоки, требование ответить хоть междометием, он отдавал на откуп Дэвиду, который лихо, с присущей ему иронией справлялся с этим утомительным делом. Дэвид ни разу не привозил ему ни одного сообщения, откуда бы оно не пришло. Но почему единственную строчку от русской Аси, совершенно не претендующую даже на его, Дэвида, ироничный ответ, он привёз сюда, за сотню километров. Может быть, его как раз и сбила с толку «проходящесть» этого сообщения. Оно было похоже на прощание (обычно так благодарят за долгие и тёплые отношения), но не как на призыв к общению, пусть даже невозможному. Но Генри удивляло и другое. Как он сам мог подсесть на эти письма? Как он мог подчинить себя, своё время, даже свою живопись мыслям об этом далёком и несбыточном человеке?
Во двор въехала машина. Дэвид зашёл в мастерскую, когда Генри выписывал кудрявый женский затылок. На полотне высилась скала, словно летящая над неспокойным морем. Но вершине скалы стояла женщина и смотрела за горизонт. Как она попала на самую вершину, не знал даже Генри. Просто он почувствовал, что она там должна быть. Дэвид нежно смотрел, как работает Генри.
- Здравствуй, мужчина, - сказал Генри, не оборачиваясь.
- Здравствуй, мальчик мой. Всё в трудах праведных. Позавидуешь.
- Не нравится мне твоё настроение.
- Да уж, настроение ни к чёрту. - Дэвид шумно бросил своё большое тело в кресло, которое под ним жалобно застонало.
- Что же не даёт тебе покоя в такое-то утро?
- Совесть, мой мальчик. Совесть.
- Откуда она у тебя? - ухмыльнулся Генри.
- Да и я вот думаю. Жил же я без неё всё это время. Всякое бывало, но чтоб мучиться угрызениями совести, это уж извините… Старею, наверное… Что может быть страшнее неспящей совести, Генри?
- Спящая, Дэвид. - Генри отложил кисти и вытер руки оторванным рукавом старой рубашки. - Рад тебя видеть, старина.
- Я страшно виноват перед тобой, Генри. И пред мисс Шелтон.
- Что это с тобой?
- Ты знаешь, как я её нежно ненавижу. Но тут уж я палку перегнул. Я же не думал, что она будет так вибрировать.
- Она приезжала сюда.
- Я знаю. Именно это меня и встревожило. Она привозила тебе русские письма?
Генри молча кивнул.
- Это я раздул шумиху вокруг них. Я убедил Женевьеву в их особом влиянии на тебя. Из-за твоей матери… Она ведь имела какое-то отношение к этой стране…
- Нет, Дэвид, никакого. Однажды она нашла томик стихов одной русской поэтессы. Только эти стихи связывали её с Россией… Больше ничего… Дэвид, как ты мог?..
- Я знаю, Генри, знаю. Мерзостнее меня нет никого. Но меня понесло. Я наплёл мисс Шелтон о твоей генетической связи с этой страной, о том, что тебе, с точки зрения твоей профессии, будет интересно исследовать русскую душу, которая сама к тебе и постучалась, что ты никогда не упустишь возможности завести с этой русской отношения, и кто знает…
- Слушай, сказочник, на каком подводном камне твоя шизоидная фантазия застряла?
- Она застряла. И слава Богу. Первое сообщение от Аси я привёз тебе с единственной целью: чтобы подстраховать себя, если мисс Шелтон решит наведаться к тебе на предмет этой русской. Ну…чтобы ты не делал круглых глаз: мол, знать ничего не знаю.
- Дэвид, а ты знаешь, что не только Женевьева попалась на твой крючок?
- И ты? - Глаза Дэвида, и без того крупные, стали немыслимых размеров. - Подожди, подожди… Ты же не хочешь сказать…
- Я сейчас ничего не могу сказать. Но этот человек стал частью моего дневного рациона. Я знаю все её письма наизусть, слово в слово, по датам. Ты сделал так, что история, которая никогда не должна была начаться, началась. Ты одолжил этой истории свой разрушительный темперамент. И что теперь из всего этого получится, никто не знает. Убить тебя или сказать «спасибо»?
- Женевьева собирает свои вещи.
Генри надолго замолчал.
- Куда же она теперь? - Спросил Дэвид самого себя.
- Наверно, к старому Берту.
- Ты не вернёшь её?
- Зачем? Возвращают, если есть о чём сожалеть. Или чтобы попытаться всё начать сначала. Если есть, что начинать. Мы жили бок о бок двенадцать лет, так и не узнав друг друга хоть на четверть. Мы никак не называли друг друга во время близости. Женевьева всегда боялась нежности. Ей казалось, что она делает её слабей. Железная леди. А мне нежность необходима, как воздух, как этот дом, как эта кисть, как моя работа.
- Но Генри, ведь ты был счастлив. Только не лги, ты был счастлив?
- До того момента, когда ты привёз первое письмо от Аси. Тогда всё начало осыпаться.
- Я болван, Генри. Прости меня, мальчик мой.
- Дэвид, Дэвид… Настоящее счастье может трансформироваться, но осыпаться оно не может. Структура материи у счастья иная, не сыпучая.
Дэвид покачал головой.
- Я не знаю, какая структура у этой материи.
- Знаешь. Рядом с тобой спокойно, мужчина. А с Женевьевой я поговорю. Мне кажется, она сама устала. Заеду к Берту и поговорю.
- Слушай, а вдруг эта Ася - большой мыльный пузырь? Вдруг там нет ничего, что ты себе напридумал?
- Ты напридумал, Дэвид. Да это уже и неважно. Что-то другое начинается во мне, со мной… Что-то совсем другое…
Генри и Дэвид сидели на пороге мастерской и смотрели, как гаснут звёзды. Они молчали. Уже долго. Но ни Дэвид, ни Генри ни понимали друг друга так безоговорочно ещё никогда до этого момента.
Глава XV
Генри Вимор
Генри проснулся поздно. Они с Дэвидом легли под утро. Дэвид расположился на диване в правом углу мастерской, и оттуда доносился его могучий храп. Генри ночевал в гамаке. Спину ломило, шея чудовищно затекла: он не привык к такому ночлегу. Было около полудня. Солнце нежно обнимало небо лучами. В глубине деревьев, в гуще травы рождался октябрь. Он только-только пробовал на прочность свои тонкие ноги, как новорождённый оленёнок. Но совсем скоро его лёгкие, стремительные, властные шаги услышит земля и примет их звон, как великую данность, как призыв к перерождению, когда весь мир, уставший от летнего буйства, замрёт, словно основа для вышивания. И чья-то дивная рука будет выводить на ней золото на голубом…Золото на голубом.
Генри налил себе кружку крепкого кофе. Зазвенел телефон.
- Да, слушаю… Мистер Трейси, бесконечно рад! Отдыхаю. Почти месяц - три недели… Да нет, в самый раз…Интересное? Мистер Трейси, у Вас не бывает не интересного. Есть что почитать? Если есть, почитаем…Да, сегодня я свободен. Мне всё равно надо выбираться из этой «медвежьей ямы». Конечно, подъеду. Я тоже. Взаимно. До встречи.
Кэвин Трейси был любимым режиссёром. Генри Вимора. Он являлся одним из немногих, которые ценили актёра не только и не столько как материал для режиссёрского самовыражения, но как самостоятельную творческую личность. На площадке он был строг, но эта строгость относилась, скорее, к свойствам его характера. Многие его боялись. Но сам Трейси очень удивлялся, когда узнавал, что у кого-то из его съёмочной группы дрожат колени, когда тот к нему обращался.
Актёра он ставил в предлагаемые обстоятельства и давал примерный текст. Затем отходил в сторону и наблюдал, как актёр «выплывет» из этой ситуации. Ещё больше ему нравилось, когда актёр становился его сотворцом, когда он вносил поправки в текст, в психологический портрет героя. И если это было точное попадание, он говорил: «Чудно» и тихо радовался, потирая руки. Если его что-то не устраивало, он, улыбаясь, произносил: «Подумаем». И все знали, что и думать тут нечего.
Генри Вимор снимался у Кэвина Трейси в двух картинах. В первую Генри попал благодаря случаю. Это было семь лет назад. Его приглашали тогда только в фильмы класса «В» и с этим ничего нельзя было поделать. Он начал потихоньку отчаиваться, хотя и знал, что даже у него образовался фанклуб. Туда, естественно, входили дети пубертатного периода, шизоиды и неврастеники, поскольку он появлялся в фильмах, где самым удачным названием было «Убийца поневоле». Вот в этой-то дребедени и заметил Генри Вимора Кэвин Трейси. Одному Богу известно, зачем Трейси это смотрел, но после титров он тихо, вкрадчиво сказал: «У него же глаза, как у Петра Отшельника». И Генри тут же пригласили на главную роль в одноимённый фильм. «Петр Отшельник» - историческая драма о неудавшемся крестовом походе небольшого отряда, собранного из бедных крестьян.
Второй фильм, «Вале-Д’Аоста», Кэвин Трейси делал уже специально для Генри. Это потрясающий фильм-катастрофа о двух друзьях-скололазах, потерпевших неудачу на альпийских вершинах. Работать было неимоверно сложно и психологически, и физически, тем более, что Генри выполнял все опаснейшие трюки без дублёра. Это навсегда стало его принципиальной позицией.
И вот теперь, когда он чувствовал себя непривычно опустошённым, чужим самому себе, Кэвин Трейси опять пришёл ему на помощь, совсем не подозревая об этом, тихо и вкрадчиво, как всегда.
Генри не стал долго собираться. Он побросал всё самое необходимое в большую спортивную сумку, написал по-медвежьи храпящему Дэвиду несколько строк, сел в машину и уехал.
Когда Дэвид проснулся, Генри уже открывал дверь своего дома, опустевшего и будто удивлённого отсутствием Женевьевы.
Дэвид выполз на кухню. Это был закуток в мастерской, отгороженный старой ширмой. Шёл второй час по полудни.
- Генри! Ге-нри! Куда ты подевался, чёрт тебя побери… Вроде не пил вчера, а голова чугунная.
Он проковылял к столу и увидел записку Генри, лежащую под кружкой недопитого кофе.
- Ну, конечно.
В записке значилось:
«Дэвид! Переоценить результаты твоего психологического труда невозможно».
Дэвид поморщился. Эх, Генри! А как же «кто старое помянет, тому глаз вон»?
«И всё же спасибо. А то я, было, совсем уснул. Слушай, звонил Трейси. У него есть что-то для меня. А ты знаешь, если Трейси сказал «что-то», это всегда стоящее. Оставайся у меня сколько захочешь. Только побольше целомудрия, мужчина! Ключи оставь себе. Буду свободен, заеду, заберу. А то лучше ты ко мне. Где будем работать, сообщу. Да…С Женевьевой поговорю сегодня, если будет время. Не напивайся. Жизнь прекрасна, Дэвид, несмотря на её ужас!
Генри Вимор.»
- А как же «Целую»? - усмехнулся Дэвид.
Он выпил недопитый Генри холодный кофе и поморщился. Дэвид ненавидел всё холодное: кофе, погоду, женщин. Он нажал на кнопку электрического чайника, кинул в микроволновку пару сосисок, отрезал кусок хлеба и обильно полил его кетчупом.
- Приятного аппетита, мерзавец! - сказал Дэвид, кряхтя опускаясь на табурет. - И тебе, скотина! - Ответил Дэвид, откусывая странный бутерброд.
Позавтракав, он отправился обследовать дом Генри Вимора. Удивительно, в мастерской он знал всё, вплоть до того, где слой пыли выше и в каком углу окурков больше. А вот дом он толком не видел никогда. Чтобы войти в него, надо было обогнуть мастерскую. Окна и порог мастерской выходили на восток. Восточный пейзаж был великолепен. Словно вся волшебная Ирландия отразилась в этом высоком небе, в этих холмах, убегающих вдаль, в этом воздухе, прозрачном, словно маленькие крылья удивительных созданий.
Порог и большая часть окон дома смотрели на юг. Это была иная картина. Но не менее прекрасная: широкая и долгая равнина завершалась где-то там, у горизонта, узенькой тёмно-зелёной полоской деревьев. Если та сторона будоражила воображение, то эта - успокаивала, даже убаюкивала.
Дэвид открыл дверь и через небольшую прихожую вошёл в гостиную. Было светло и тихо. Пахло детством. Он вдруг вспомнил, как тётя Хлоя, мать Генри, кормила их жареными каштанами в крохотной кухоньке маленького домика на окраине Кливленда. Этот домик ей достался по наследству. Здесь жил её отец, отец её отца. Здесь должен был продлить их род и Генри.
Дэвид был приёмным ребёнком и жил по соседству с Генри, через дом от жилища Виморов. Родители Дэвида были хорошими, порядочными людьми. Отец работал бухгалтером на каком-то маленьком предприятии. Мать давала уроки игры на фортепиано. Они, конечно, любили Дэвида. Следили за его здоровьем, за его успеваемостью в школе, за тем, чтобы он был вовремя накормлен. Но между ними так и не установилось тёплых, нежных отношений, о которых мечтал Дэвид в приюте. Всё в их семье было правильно, чётко и - казённо. Потому он всё чаще пропадал в доме своего друга и одноклассника Генри. Генри растила одна мать. Как ей удавалось справляться со всем и оставаться лучистой, жизнерадостной и звенящей? Дэвид понять не мог. У Виморов не было той идеальной чистоты, которая наблюдалась в доме у его приёмных родителей. Но всегда царили радость, мир и ещё какая-то тайна. Во всём. Даже в приготовлении каштанов. Всё оттого, что тётя Хлоя, начиная любое дело, подмигивала в сторону детей, как бы говоря: «Мы ещё не знаем, чем всё это, в конце концов, закончится». И Генри с Дэвидом всегда ждали какого-нибудь чуда. И чудо всегда случалось. Им так, во всяком случае, казалось…
На стене громко «ходили» часы. Те самые, из детства. Левую стену занимал огромный книжный шкаф. Генри много читал, несмотря на свою занятость. Чего здесь только ни было! Целая полка книг по истории средневековья. Генри увлёкся ею во время съёмок «Петра Отшельника». Дальше - психология, дальше - огромный раздел поэтов-романтиков. Генри, Генри! Полное собрание Шекспира. Несколько полок современной литературы. Дальше… Дэвид пробегал глазами по рядам книг. Он был слишком ленив, чтобы читать фолианты, и слишком уважал себя, чтобы браться за тонкие издания. Он ограничил себя чтением прессы. Дэвид наклонился и вытянул с нижней полки первую попавшуюся книгу. Она была средних размеров, чем сразу ему приглянулась, и в жёлтом переплёте. «Книга в возрасте, но прекрасно сохранилась». Давно Дэвид не делал таких искренних комплиментов. Он открыл её и остолбенел. На титульном листе красовался профиль Женевьевы Шелтон. Нет, она здесь была не в пример живописнее: грациознее, изящнее, женственнее и - сильнее. Посадка голова была иной. Да и вообще весь её облик излучал подлинное человеческое достоинство. Отдышавшись, он взглянул на название книги. И ничего не понял. Она была издана на русском языке. Всё, что касалось России, для Дэвида являлось тайной за семью печатями. Странное государство. Странные люди, никакой национальной идеи. Только какая-то загадочность русской души. Должно быть, русская душа чем-то отличается от, скажем, американской, или английской, или турецкой, например. Надо порасспросить об этом русскую Асю. Но ведь и она оставляла свои сообщения на чистейшем английском!
Так вот о каком сходстве Женевьевы говорил Генри. Вот чьи строки цитировала по вечерам тётя Хлоя.
Дэвид стоял посреди комнаты и листал эту книгу, как детскую память, как доказательство чего-то чудесного и волшебного, но возможного. Вдруг из её середины выпорхнул, как крохотный майский мотылёк, голубой конвертик. Медленно покружив, он мягко опустился на пол. Вот оно, ещё одно чудо тёти Хлои. «Мы ещё не знаем, чем всё это, в конце концов, закончится». Дэвид наклонился и подобрал конверт. Он был не запечатан, и Дэвид, повинуясь какой-то детской привычке, обернулся удостовериться, что свидетелей его предосудительного поступка по близости не наблюдается. Потом, зажав книгу подмышкой, достал из конвертика вчетверо сложенный листок бумаги в мелкую клетку, и развернул его.
«Хлоя, мой ангел!»
Дэвида как током ударило. Первая мысль: спрятать письмо обратно, не читать, даже не пытаться! Если бы оно было адресовано кому-нибудь другому. Но тётя Хлоя всегда являлась для него каким-то особенным, неправильным в этом правильном мире его родителей существом. Это-то и будоражило и вызывало восторг. Но тёти Хлои давно нет. А эта записка, вернее, информация в ней, может быть крайне полезной для Генри. И Дэвид продолжил читать:
«Хлоя, мой ангел!
Ты запретила мне видеть тебя, смотреть на сына, участвовать в его воспитании (как бы я этого хотел!). Но ты не сможешь мне запретить две вещи: думать о тебе и помогать вам. Ты не имеешь права запретить мне это. Потому что я люблю тебя и потому что я - отец (это сильнее всех запретов).
Сегодня твой День рожденья. Ты будешь справлять его с нашим мальчиком. А меня не позовёшь. Это правильно, наверное. Ты так решила. Но позволь мне сделать тебе подарок. Ты всегда любила Анну Ахматову. Этот томик мне привёз друг. Он недавно прилетел из России. Ты всегда хотела не только читать стихи Ахматовой, но и видеть их - по-русски. Я дарю тебе эту книгу. И вместе с ней - себя. Мне трудно жить - так. Но я живу, потому что это мой долг. И потому что ты так захотела.
С любовью, Алексей Кирсанов»
Дэвид провёл ладонью по лицу, словно снимал с него паутину, мешающую ему дышать. Силы небесные! Вот это лабиринт времён и ощущений! Отец Генри - русский?! Этого Дэвид не мог себе представить и в самом фантастическом сне. Ему казалось, что Генри - единственный человек на земле, кого он знает от пят до макушки. Он знал, что когда Генри злился, у него начинало едва заметно шевелиться правое ухо; он знал, что когда Генри мечтал, он подворачивал мизинец за безымянный палец, а потом сжимал руку с этой конструкцией в кулак. Так мог только Генри. Дэвид пробовал - больно и неудобно. Дэвид единственный знал имя проститутки, которая лишила Генри невинности. Это до сих пор остаётся их смешной подростковой тайной. Часто за бутылкой холодного пива Дэвид закатывал глаза и эротично шептал: «А помнишь ли ты, мальчик мой, ту сильфиду по имени…». Генри, улыбаясь, качал головой и говорил: « Мужчина, ты - мерзавец!» Генри всегда был деликатен. И даже сейчас, когда самые чистоплотные, но не менее похотливые красотки раздевали его взглядами, он с какой-то странной нежностью, похожей на сострадание, вспоминал ту ночную бабочку, открывшую ему совсем иную сторону человеческого существования. Тогда она ему ещё сказала: «Ребёнок, никогда не делай этого без любви». - «Без настоящей любви», - наивно поправил он. Она усмехнулась, глубоко затянулась, выпустила столб дыма, как заправский паровоз и шепнула: «Запомни, малыш. Не бывает настоящей или не настоящей любви. Всё это бред, игра словами. Любовь - это любовь. Это когда ты чувствуешь человека не телом, понимаешь? Обычно когда любишь, не смеешь не только прикоснуться, а иногда и глаза поднять». И тут она сделалась невероятно красивой и печальной. Именно так казалось тогда Генри. «Но когда это всё-таки случается, - встрепенулась она, - мечтаешь только об одном». - «О чём?» - Спросил Генри. Она звонко рассмеялась и щёлкнула его по носу: «Чтобы дети были, глупый!». Генри исполнилось тогда шестнадцать лет.
…И тут Дэвид узнал о Генри такое! Почему же он молчал всё это время? Сколько времени он молчал? Стоп! А вдруг Генри сам ничего не знает об этом? Ну, конечно! Книга в доме, а он ничего не знает! Правда, когда он перевёз сюда библиотеку, то тщательно разобрал все книги. Те, что когда-то читала или просто брала в руки тётя Хлоя, он собрал в одном месте, на нижней полке книжного шкафа. Он никогда не открывал и не листал эти книги. Их держала мать. Это её вещи. Их брать нельзя. Это свято. Даже сейчас. Если Генри были необходимы для работы или просто для чтения авторы, находившиеся в его библиотеке в единственном «материнском» экземпляре, он просто шёл в книжный магазин и покупал второй экземпляр, его собственный. Вот такая странность. Так что вполне возможно, Генри и не знает об этой «бомбе» в книге со стихами русской поэтессы Анны Ахматовой.
Загудел телефон. Дэвид вытащил мобильный из заднего кармана джинсов. Звонил Генри. Ну, как в кино!
- Привет, дружище! - Генри был на подъёме. - Ты всё-таки нужен в городе. Выбирайся, как только сможешь.
- А с чего вдруг спешка такая?
- Трейси снимает новый фильм. Отсюда и спешка. Пресса в оживлении. Как эти журналисты узнают всё раньше положенного?
- Это их профессия.
- Приезжай, мне надо ввести тебя в курс дела, чтобы ты не попал впросак в разговоре с ними.
- Ясно. Слушай…
- Дэвид, что с тобой? Уж не спалил ли ты мой дом? Дом - прощу. За мастерскую - убью! - Генри продолжал веселиться.
- Да нет, стоит твоя яранга, что ей будет. Просто… Потянуло меня на поэзию.
- Тебя?! Земля с орбиты сходит, что ли? - Генри аж закашлялся.
- Нет, честно. Меня смутила твоя русская знакомая.
- Ну, Дэвид…- простонал в ответ Генри. - Пожалуйста, давай не сейчас. Я пытаюсь пока не думать об этом. Я даже сайт не открываю.
- Да подожди… - Дэвид почесал затылок. - Ну, правда. Я заходил в дом и порылся у тебя в библиотеке.
- Ну и что?
- И вытянул, совершенно случайно, книгу… Ту, с профилем Женевьевы Шелтон. Книгу тёти Хлои. Ты же листал её, наверное. - Дэвид затаил дыхание.
В трубке долго молчали.
- Дэвид… - Генри, наконец, заговорил. Голос у него был сдержанным и сухим. - Ты знаешь, что мамины книги я не трогаю. Может быть потом, когда-нибудь, но не сейчас. Положи, пожалуйста, её туда, откуда достал… И потом, зачем она тебе? Ты всё равно не знаешь русского языка.
- А откуда тебе известно, что она на русском, если ты ни разу не открывал её? - Не очень осторожно прозвучал этот вопрос. Дэвид неслышно обругал себя на чём свет стоит. Но Генри почему-то ничего не заметил.
- Просто я помню, как мама читала её по-русски. Это было очень давно, Дэвид. Очень давно.
- Ну хорошо, мой мальчик, я собираюсь и еду. Но уж позволь мне в свободное от прессы время заниматься личными делами.
- Валяй! - Засмеялся Генри.
У Дэвида созрел план. Самый рискованный, а может даже не выполнимый из всех, когда-нибудь рождённых его беспокойной головой.
Глава XVI
Людвиг Виттельсбах
- Ваше Величество! Людвиг!
Король не верил своим глазам. Наконец-то живительный луч в царстве мрака и безнадёжности, каким виделся ему теперь Мюнхен без Вагнера. Принцесса София, кузина Людвига, двадцатилетняя золотоволосая красавица, стояла в дверях его кабинета. Лёгкая горностаевая шубка обхватила её изящную фигуру. Талия была тонка, плечи покаты, глаза умопомрачительны, улыбка обворожительна. В общем, вся она казалась созданной из снега и солнца.
- Софи…- прошептал огорошенный Людвиг. - Как Вы изменились. Как Вы похорошели. Право, положительно похорошели.
Софи звонко рассмеялась. И этот смех вдруг, как эхо, напомнил тот далёкий, прозвучавший когда-то над лесным озером близ Хохеншвангау. Адель…У Людвига зашлось сердце.
- Ваше Величество, не ходите вокруг меня, словно я Рождественская Ёлка. И не смотрите так. Я не мармеладный домик с крышей из хрустящей вафельки. - Софи зажмурилась, как кошечка. - Обож-жаю мармеладные домики с вафельной крышей! Помните, Людвиг… Вы позволите мне так Вас называть?
- Да, конечно, - растерянно пролепетал король.
- Вы помните, как в далёком детстве я норовила слизать со всех мармеладных домиков, стоящих под ёлкой, окна из белой глазури? - Софи посмотрела на Людвига лучистыми глазами, словно приглашала его совершить приятное путешествие в прошлое. И он согласился.
- Да, помню. А я пытался оторвать с вафельных крыш шоколадные печные трубы и птиц из миндаля.
Софи расхохоталась:
- А потом прятались за французской занавеской, чтобы никто не увидел, как Вы набиваете рот всем сразу.
Людвиг рассмеялся вслед за Софи.
- Каким же глупым и смешным Вы выглядели, когда я, случаем, наткнулась на Ваши башмаки, торчащие из-под занавески. Я никогда не думала прежде, что щёки могут быть такими большими!
Они смеялись, словно не разлучались на четыре года. Софи, по настоянию отца, принца Леопольда, брата покойного Максимилиана, уехала в Париж. Там она научилась лучезарно улыбаться, трепетать ресницами, смотреть, слегка наклонив голову, что придавало ей некую пикантность с налётом наивности. Если собеседником Софи была женщина, то она оставляла впечатление «милого, очень милого дитя». Если она говорила с мужчиной, то он уносил в памяти ослепительный образ, поражающий умом и тайной. Иначе говоря, из Парижа Софи вернулась с целым арсеналом самого сложного и совершенно женского оружия.
Людвиг и Софи бродили по залам Нимфенбурга и смеялись, вспоминая самые забавные и нелепые случаи из детства. Людвиг помнил, как поначалу его раздражала кукольность Софи. Она казалась ему до такой степени неестественной, что он прятался от неё в самых густых зарослях парка, плотным кольцом окружавшего Хохеншвангау. Отсутствие Людвига не проходило незамеченным, и его на сутки сажали на хлеб и воду. Густав, как мог, скрашивал бедственное положение мальчика, тайно принося ему его любимые книги о рыцарях и прекрасных дамах и свежеиспечённые булочки с маком. Софи была непонятна отчуждённость кузена, ведь она стремилась походить на самых модных светских дам. Она считала их эталоном вкуса и воспитанности. Но самое главное, всех умиляла её манера говорить, двигаться, делать книксен, замирать в глубоком реверансе, лепетать: «Ах, как это мило» и хлопать длиннющими ресницами. Всех, кроме Людвига. Когда юный кронпринц исчезал, Софи убегала в свою комнату, падала на постель и в отчаянье и обиде била кулачками по подушкам. Её причёска превращалась в безобразие, платье становилось мятым, перчатки мокрыми от слёз. Софи и не представляла себе, что именно такой она могла бы понравиться Людвигу. Но она не знала. А Людвиг отсиживался в зарослях папоротника на берегу дольнего озера и видеть её такой не мог.
Даже когда красоту Софи стали замечать в свете, Людвиг по-прежнему от неё шарахался. Ему никак не удавалось освободиться от ощущения совершенной неправды, наигранности, когда он видел Софи. Ему казалось, что её улыбку словно включали по какому-то сигналу. «Интересно, - думал принц, - снимает ли она свою улыбку на ночь?» Его живое воображение рисовало ему, как, ложась в постель, Софи отклеивает улыбку и кладёт её в хрустальную шкатулку на туалетном столике, чтобы утром, приводя себя в порядок, надевая серьги, броши, бусы, она не забыла приклеить её снова.
К тому же в это время его отчаянно занимала исчезнувшая Адель, бывшая полной противоположностью принцессе Софи.
- Ваше Величество… - Софи и Людвиг сидели в каминном зале. Там было тепло и темно. Огонь за решеткой исполнял свой магический танец, который рождал в душе милые воспоминания. Ах, Вагнер, Вагнер!.. Как Людвигу его не хватало. - Ваше Величество, а что это за туманная история с русской королевской фамилией?
Людвиг улыбнулся. Ему было приятно оживлять в памяти эти удивительные встречи.
- К чему Вам это, Софи? Всё в прошлом. К сожалению, у меня многое в прошлом.
- Я тогда была в Париже. - Софии внимательно рассматривала мысок своей туфельки, сшитой по последней французской моде. - До меня доносились отдельные слухи. Мне просто интересно. - Она подняла на короля огромные глаза. В полумраке каминного зала они казались тёмными и глубокими, как омут недалеко от Хохеншвангау, в котором Людвиг чуть не утонул, когда только научился плавать. Опасный омут.
- Три года назад, - начал Людвиг, - нас посетила Мария Александровна с великой княжной Марией. Они тогда возвращались из длительного путешествия по Европе. - Людвиг вновь улыбнулся. - Ах, как она прекрасна, умна, образованна. Она очень тонко чувствует искусство… Мы беседовали с ней о музыке, о Вагнере, о живописи. Она прелестно напевала русские песенки, которые поют…как она говорила… «бабы в деревнях». - Людвиг тихонько рассмеялся. Софи ревниво нахмурилась.
- Так отчего же Вы не сделали ей предложение?
Людвиг вытаращил на неё глаза.
- Софи… она замужем.
- Кто? Княжна Мария?
- При чём здесь княжна Мария?
Софи от удивления быстро-быстро захлопала ресницами.
- Как при чём? Вы только что говорили о том, как она тонка и как прелестно поёт про баб в деревьях.
Людвиг, запрокинув голову, расхохотался.
- Про баб в деревьях - это Вы здорово придумали, - сказал он, отсмеявшись. - Нет, Софи, я не о княжне Марии, хотя она, бесспорно, достойна самых изысканных слов и самых прекрасных чувств. Я о Марии Александровне, русской императрице.
Софи совершенно растерялась.
- Но ведь она…Ведь она старая…
Людвиг мгновенно потемнел.
- Для подлинной красоты возраст не имеет никакого значения.
- Простите меня, Людвиг, - залепетала Софи. - У меня вовсе не было намерения оскорбить Ваши чувства. Простите меня.
Людвиг посмотрел на принцессу. Каким перепуганным, расстроенным ребёнком она ему сейчас показалась. Он взял Софи за руку и нежно пожал её:
- Я знаю, знаю, что Вы не хотели обидеть меня. И я, конечно, прощаю Вас. Но при условии, что завтра Вы не откажетесь от прогулки со мной.
- Слушаюсь и повинуюсь, - сладко прошептала Софи. - И мы будем говорить о музыке, о Вашем Вагнере, обо всём, кроме политики.
Софи приблизила к нему лицо. В её глазах отразилось пламя камина. Людвигу ужасно захотелось поцеловать эту странную и совсем незнакомую девушку, чей облик напомнил ему прекрасную Изольду. И он вдруг подумал, что та далёкая Адель никогда не напоминала ему Изольду. Она была просто Адель. А Софи… Глаза, волосы, улыбка, голос. Всё подсказывало Людвигу, что за ними кроется столь же безупречная душа, способная на жертву во имя великой любви. Сердце короля заныло.
- Знаете, Софи… Я только что понял, что от счастья можно умереть.
- Нет, - Софи коснулась кончиками пальцев его щеки. Они были неожиданно холодными. - Нет, я не позволю Вам умереть. Нам ещё многое нужно успеть, правда?
Людвиг молча кивнул и блаженно улыбнулся.
Прошло Рождество, завершились Новогодние праздники, а король всё не отпускал от себя Софи. Она была дивным лёгким созданием. Её живой характер передавал всему её облику ещё большую обворожительность. Зная бесконечную любовь Людвига к музыке Вагнера и обладая недурным голосом, Софи часто напевала арии вагнеровских героинь. Это не могло не отразиться на отношении к ней короля Баварии. Людвиг всё чаще думал о том, что когда-нибудь Софи откроет ему своё подлинное «я», которое является - он знал это, он чувствовал! - зеркальным отражением души прекрасной и преданной Изольды. Подобные мысли, укоренившиеся в его сознании, диктовали ему особую манеру держаться с Софи даже тогда, когда они оставались наедине. Она ждала от него пылких признаний и жарких объятий. Он же топтался в стороне, ведя совершенно отвлечённые разговоры. Когда Софи, потеряв терпение, подходила к нему на опасное расстояние, он смотрел на неё испуганно, как на воплотившуюся святыню. Единственное, что позволял себе Людвиг после долгих требовательных взглядов Софи, это поцелуй в лоб. Она темнела и кусала с досады губы, а он нежным голосом её утешал:
- У некоторых молодых людей во влечении к противоположному полу главную роль играет чувственность. Я глушу в себе это чувство.
И Софи уходила к себе, ломая от обиды страусовые перья в роскошном веере, сработанном по последней французской моде.
Но чем чаще монарх оставался с принцессой наедине, тем острее он ощущал тяжёлую зависимость от этих встреч. Ему всё страшнее казалось его благословенное одиночество, и необходимость в близком человеке возрастала с каждым днём. В жуткие бессонные ночи он вдруг с ошеломляющей силой начинал чувствовать в себе тоскующего мужчину, а в Софи предполагать страдающую женщину. Он так боялся этих утомительных ощущений, что всякий раз с ужасом ждал наступления ночи. Но приходило утро, знойные опасные мысли растворялись, и он вновь смотрел на Софи чистым и светлым взором, чем немало досадовал принцессе.
Между тем Софи, уличившая Людвига в любви к себе, начала действовать. Она часто сказывалась больной и подолгу не выходила из своих покоев, а Людвиг изнывал от тоски, слоняясь по коридорам Нимфенбурга. Или впадала в меланхолию и плакала, плакала, крупными слезами, не объясняя причины своей печали. Потом вдруг уходила в состояние совершенного равнодушия и наблюдала, как бедный похолодевший Людвиг своими невозможными глазами умолял о её позволении хотя бы подойти. Следом за мучительным безразличием она устраивала фейерверки восторгов и чувств, топила его в море комплиментов и тревожащих недосказанностей, приводя Людвига в полное недоумение. В общем, продуманно и планомерно сводила с ума короля Баварии.
Февраль 1867 года выдался тёплым, но ветреным. Королеве-матери, любившей жаркое лето, высокое небо и долгие прогулки за городом, в такие дни становилось скучно, её посещала хандра, а значит, увеличивался и градус её раздражительности. Доставалось всем, даже несчастному Отто, который, как правило, не понимал, в чём его обвиняли. Обычно после строгого разговора с матушкой, Отто выносил искреннее удивление и виноватую улыбку, которую он предлагал всем: и горничной, и лакею, и главному повару, и даже кошке младшей кухарки, часто спящей в лакейской.
Людвиг терпеливо сносил капризы матери. Да и она немного остывала в его присутствии. Как-никак Людвиг был королём.
В ночь на 24 февраля Марии Прусской не спалось: мучили суставы и дурные предчувствия. По Баварии потянулись отвратительные слухи, что, мол, король совсем не склонен любить женщин. Чтобы остановить этот ужас, Людвига необходимо срочно женить. Да и Баварии необходим наследник. «Глупый мальчишка, - всё больше раздражалась королева, ворочаясь с боку на бок. - Он думает о многом, а ему следовало бы сосредоточиться на главном. Король должен быть женатым. А может, у него не всё в порядке с мужским здоровьем? Или слухи, действительно, не случайны? - Королева похолодела и села в постели. - Бог мой, даже думать об этом не буду. Для проверки подложу ему какую-нибудь чистую шлюху, а там видно будет». Королева легла. А что будет видно, она и сама не знала.
В тот момент, когда лёгкая дрёма всё-таки коснулась её ресниц, она вдруг почувствовала, что её трясут за плечо. Трясут бережно, но требовательно.
- Ваше Величество, матушка, проснитесь!
Королева приподнялась на локте.
- Людвиг…Боже, правый, что случилось?
Людвиг был бледен, горяч, его лихорадило. В правой его руке дрожала свеча.
- Матушка, я только что пришёл к решению.
- К какому, Людвиг? Это должно быть очень серьёзное решение, если оно заставило Вас ворваться ко мне…
- В шесть утра, матушка, в шесть утра, - тихонько рассмеялся Людвиг.
- Я слушаю Вас, Ваше Величество.
Людвига било мелкой дрожью. Его странная улыбка окончательно смутила Марию. «Уж не пришла ли ему в голову какая-нибудь новая безумная идея?...Боже сохрани! Его и так считают помешанным. Как я устала делать вид, что всё хорошо! Его срочно надо женить».
- Матушка, - тихо заговорил Людвиг. - Я встретил ту, которая составит моё счастье.
Королева подняла брови.
- Я долго думал, прежде чем принять это решение, - продолжал Людвиг. - Я долго боролся со своими сомнениями. Я понял, что не могу жить без неё, что только рядом с ней я чувствую себя подлинным королём.
- Людвиг, - обретя дар речи, выдохнула королева. - Сказать, что я удивлена - ничего не сказать. Я посмею предположить, кто сия особа, вызвавшая в Вашей душе столько эмоций. Ни Софи ли это?
Людвиг опустил глаза и молча кивнул.
- Не скрою, мы с ней много говорили о Вас. - Королева потрепала Людвига по щеке. - Но она уверяла меня, что едва ли найдётся женщина, с которой Вы добровольно отправитесь под венец. Вот уж никак не ожидала, что этой женщиной окажется сама Софи. Она знает?
Людвиг молча покачал головой.
- А Вы уверены, что это трезвое решение? - Забеспокоилась королева. - Вы уверены, что Вам не приснилась убеждённость в искренности и серьёзности Ваших намерений?
- Я ничего не знаю наверняка, матушка. Но сейчас я действительно убеждён в том, что рядом с Софи я хочу попытаться быть счастливым и сделать счастливой её, насколько я это сумею.
- «Хочу попытаться», - нахмурилась Мария. - В Ваших поступках, касаемых всего: политики, экономики, личных отношений, - я только и наблюдаю попытки. Людвиг, Вам двадцать два года. Где зрелость?
- Она впереди, матушка, - улыбнулась Людвиг. - Где-то совсем рядом. А сейчас я Вас попрошу немедля передать Его Высочеству принцу Леопольду официальное предложение.
- Хорошо, мой мальчик, - в ответ улыбнулась королева. - Может быть это, действительно, Ваш первый шаг к зрелости. Дай-то Бог…
А в девять часов утра состоялась помолвка.
Глава XVII
Генри Вимор
Первую половину дня Дэвид пропадал в офисе: общался с прессой и отвечал на частные звонки. Небольшое помещение в деловом центре города они с Генри сняли лет шесть назад, когда на Генри Вимора появился спрос. В связи с этим Дэвид расстался с работой коммивояжера и принял на себя обязанности прессекретаря восходящей звезды. И надо сказать, справлялся он с ними лихо, с известной долей артистизма и здорового юмора. Журналисты любили с ним общаться, поскольку Дэвид был лёгок на подъём, быстро и остроумно реагировал на вопросы и вообще, создавал атмосферу, при которой деловые встречи всегда приобретали оттенок богемности. О Генри труженики СМИ отзывались предельно уважительно, что совсем не свойственно «охотникам за горяченьким». Генри был скучен: он не просаживал гонорары в борделях, он не закладывал всё движимое и недвижимое имущество, чтобы расплатиться по долгам, за двенадцать лет он не сменил женщину, - в общем, по меркам прессы Генри Вимор был безупречен, что, естественно, определило ему место среди зануд и «хороших мальчиков». Но съёмки нового фильма Кэвина Трейси не могли пронести стаю искусственно улыбающихся журналистов мимо тихого и благочинного имени Генри Вимора. Вопросов было много: от самых банальных («Каков размер гонорара?» и «Будут ли в фильме постельные сцены?») до менее банальных («Расширит ли данная роль актёрский диапазон Генри?» и т. д.). С любыми вопросами Дэвид обходился сообразно их достоинству. Иногда безжалостно, иногда очень безжалостно. Но в эти моменты Дэвид выглядел так безобидно и девственно, что обижаться на него не было смысла. Не обижаются же на ребёнка, показавшего язык.
Но как только заканчивалась карусель с вопросами, звонками, письмами, Дэвид резко менялся. Он становился сдержанным, собранным, терпеливо рылся в телефонных справочниках, списывал огромное количество номеров, адресов и весь вечер гонял на старом фиате, который замазолил глаза Женевьеве и напоминал ей «мерзкого вонючего таракана, как и его хозяин». Отчего, кстати, Дэвид ещё нежнее полюбил «друга своей юности» и поклялся мисс Шелтон, что приедет на нём даже к ней на похороны. Конечно, Генри ничего не знал о вечерних вояжах своего прессекретаря. Да ему, честно говоря, было не до того.
Фильм, в котором он играл роль учёного-биолога Джексона Дугласа, захватывал и с точки зрения личных ощущений. Генри должен был работать с самым известным артистом филадельфийского дельфинария Атиллой. Генри прекрасно ладил с лошадьми (был превосходным наездником), обожал работать с собаками, а вот с дельфинами сотрудничать ему ещё не приходилось. Он страшно волновался, когда в первый день съёмок подошёл к бассейну, страшно волновался, когда протянул руку к воде, но когда из воды осторожно высунулась курносая улыбающаяся физиономия Атиллы, Генри расхохотался, и волнение ушло. С тех пор Генри и Атилла были неразлучны. Генри после съёмок надолго задерживался у бассейна, разговаривал с дельфином, плавал, держась за его мокрую зеркальную спину, кормил его и был совершенно счастлив. Вся эта история с Дэвидом, Женевьевой и Асей ушла на задний план, и Генри вспоминал о ней крайне редко.
Что же касается Дэвида, план, задуманный им, был таков: вычислить местонахождение Алексея Кирсанова, если он ещё ходит по земле бренной, и как можно деликатней, припрятав свой буйный темперамент куда-нибудь в труднодоступное место, разузнать о нём, хотя бы то, что он помнит. Рассчитывать на добротную память в таком возрасте было бы глупо: Кирсанову при любом раскладе должно быть около восьмидесяти, а может и за. Зачем это ему нужно, Дэвид и сам не знал. Но что-то подсказывало ему, что и русская Ася, и книга на русском языке, и даже профиль Женевьевы Шелтон, - всё это звенья одной цепи. Дэвид впервые поверил в судьбу. И в себя, который вполне годился ей в помощники.
При всей своей внутренней подвижности, при всём ветрогонстве и неосновательности, Дэвид умел быть и упорным, и упрямым. Это случалось редко. Только в тех случаях, когда идея, упавшая ему в голову, по-настоящему его цепляла. Так было с ненавистью к Женевьеве, так получилось и сейчас.
Хмурым октябрьским вечером Дэвид подъехал к одному из домов комплекса для бедных. Было ветрено. На улице ни души. Пустые коробки разных размеров, использованная одноразовая посуда, газеты и другой мусор беспрепятственно танцевали свой дикий танец, повинуясь порывам ветра. Этот жуткий хоровод придавал и без того мрачной улице вид живой, дышащей, извивающейся змеи-невидимки, чьи кольца вздымали то там, то здесь грязные воздушные столбы. Не хотелось выходить из машины. Перспектива стать жертвой этого бредового существа не радовала. Но вариантов не было. Дэвид впервые побоялся оставить свой «непотребный драндулет» без присмотра. Он припарковал его у одного из мусорных контейнеров, и в вечерней мгле серенький фиат успешно мемикрировал.
Дэвид сверился с адресом, наскоро записанном на клочке вчерашней газеты, и подошёл к подъездной двери. На пронзительный звонок долго никто не отзывался. Дэвид нажал кнопку ещё раз и где-то там, в бесконечном пространстве коридоров, послышались быстрые шаркающие шаги. Когда открылась дверь, Дэвид оказался под прицелом острого и недоверчивого взгляда очень маленькой старушки, напоминающей волнистого попугайчика. Её бесцветные глаза шарили по лицу Дэвида, вероятно, в поисках смысла его появления здесь в столь поздний час. Так и не найдя его, старушка смешным детским голоском спросила:
- Мистер заблудился?
- Надеюсь, что нет, - каким-то не своим тембром ответил ей Дэвид. - Мне нужен Алексей Кирсанов. Если он, конечно, здесь проживает… Если он вообще проживает.
Старушка оценила словесный трюк Дэвида и задорно хихикнула:
- Да-да, мистер Кирсанов здесь проживает. Хотя на счёт «вообще проживает» я бы призадумалась.
- В смысле? - не понял Дэвид.
- Да в самом прямом! - ужимки старушки были на удивление симпатичны. Лет сто назад. - Последние сорок лет он был очень постоянен в своих пристрастиях.
- В каких? - Дэвид всё больше и больше влюблялся в старушку как в колоритный персонаж.
- Ну, как же! Он пил. Пил помногу. Очень помногу. От него мало, что осталось. Вам хочется взглянуть? - и старушка лукаво подмигнула Дэвиду, как будто сама страшно хотела взглянуть на то, «что осталось от мистера Кирсанова».
Она поманила его пухленькой ручкой и покатилась, шаркая маленькими ножками, прямо по коридору.
- Вот, - торжествующе прошептала она. - Вот жилище настоящего русского отшельника и пьяницы. Давайте, постучим?
Старушка жила этими моментами. Она явно получала какое-то порочное удовольствие от того, в чём участвовала. И, может быть, не в первый раз.
Дэвид постучал. Постучал ещё раз.
- Пожалуйста, оставьте меня в покое. Нет у меня родственников. Нет никакого наследства, кроме вонючих кальсон, портрета жены и писем к любимой женщине.
Вот оно! Аллилуйя! Тот самый Алексей Кирсанов! Должен быть тот самый…
- Я не Ваш родственник, и мне не нужно Ваше бесподобное наследство. Я… - И тут Дэвид захлебнулся. А кто он? Дядька из чужой, далёкой и, в сравнении с тем, что он видит, благополучной жизни? Человек, который принёс этому скоплению немощей, сидящему за закрытой дверью на одинокой грязной постели, благую весть? А благой ли она будет? В таком возрасте и состоянии подобное известие может просто доконать, прикончить, лишить разума.
- Я… Откройте мне дверь, пожалуйста. Мне очень нужно поговорить с Вами.
- Вы так любезны, - откликнулись за дверью. - Но если я открою дверь, и Вы начнёте меня бить, я прокляну Вас, и вряд ли Вы будете спать спокойно оставшиеся Вам ночи.
«А в старике бьётся поэтическая жилка». Дэвид при любых обстоятельствах оставался Дэвидом.
Дверь очень медленно отворилась. На пороге крайне убогой комнаты стоял невысокий худой плешивый, но не лишённый благородства старик. На нём было что-то похожее на пижаму и грязные махровые тапки с помпонами, что делало его похожим на престарелого Пьеро. Это было забавно и трогательно одновременно.
- Дэвид О’Коннел. - Дэвид протянул руку.
Старик поднял на него удивлённые глаза и нерешительно ответил мягким коротким пожатием.
- Милости просим, милости просим. Присаживайтесь, - расхлопотался хозяин. Наконец, его взгляд упал на притаившуюся в тёмном уголке коридора старушку. - Кыш, ворона, кыш! Не получишь сегодня ни одного куска моей души! - И с силой захлопнул дверь.
«Дивный старикан!» - восхитился Дэвид.
- Что Вас привело ко мне, мой юный друг?
- Одно очень деликатное дело. - Дэвид сел на предложенный ему стул и огляделся.
Комната была совершеннейшей дырой. Выкрашенные жёлтой краской стены несли на себе следы активного распада. Самое большое пространство в комнате занимал стол. Он был круглым, из хорошего дерева, но обшарпанный до невозможности. Но что больше всего поразило Дэвида, так это обилие книг. Вот, где раздолье для крыс и мышей, которые наведывались сюда, вероятно, только для того, чтобы вспомнить, что такое жевательная деятельность: уголки и корешки многих книг были изрядно обглоданы. Вся эта роскошная в своём обилии и дряхлости библиотека располагалась исключительно на полу.
В углу у окна стоял платяной шкаф. Когда-то это было приличное полированное изделие и, вероятно, какого-то совершенно определённого цвета. Однако, нынче это унылое сооружение доживало свой век покосившейся запятнанной выцветшей развалиной.
Единственной вещью, достойной удивления и восторга, был большой портрет, выполненный акварелью. С портрета смотрела невероятно красивая женщина. Такой тонкости, выразительности, пленительности, чистоты и высокого эротизма Дэвид не наблюдал ни в своей жизни, ни на страницах прочитанных в детстве мифов древней Эллады. «А Елена-то Троянская отдыхает!..», - покачал он головой. Художник, писавший женщину, не скрывал своего отношения к ней. Да и было от чего впасть в любовную кому: безупречный овал лица, светло-бежевый оттенок кожи, удивительной красоты рисунок губ (они были немного полноваты, но это являло прелесть несказанную). Каштановые волосы, явно мягкие и послушные, пушистыми хлопьями окружали высокий лоб и ложились облаком на правое плечо. Но особенно хороши были глаза. Зелёные, глубокие, полные какой-то нездешней мудрости и вечного покоя. «Но это не тётя Хлоя», - подумал Дэвид.
Старик внимательно изучал неожиданного гостя и, почуяв в нём неподдельный интерес к портрету, задумчиво произнёс:
- Это моя жена, Светлана, Царствие ей Небесное. Необыкновенная была женщина.
- Вы - счастливчик. Простите, я не узнал Вашего имени, - слукавил Дэвид.
- Ах, да…Кирсанов. Алексей. Что же Вам от меня нужно?
- Да видите ли, мистер Кирсанов… Я бы не сказал, что мне что-то нужно от Вас. Скорее, наоборот.
- Вот как? - Кирсанов удивлённо заморгал. Дэвид тотчас же вспомнил Женевьеву. А может быть, Кирсанов попутно стал отцом и мисс Шелтон? - И что же Вы намерены мне предложить?
- Сына, - выдохнул Дэвид.
Кирсанов остолбенел
- Видите ли, мистер О’Коннел, - с трудом начал старик после долгого молчания. - Даже при моём очень живом воображении и Вашей безусловной харизме невозможно предположить, что у нас с Вами есть сын.
Дэвид расхохотался. Он всегда был убеждён в том, что, пока в человеке пульсирует чувство юмора, человек - жив. Отсмеявшись, Дэвид помрачнел, потому что теперь должно было начаться самое трудное.
- Мистер Кирсанов, Вы ведь знаете, что у Вас есть сын, Генри? Вы ведь были знакомы с женщиной по имени Хлоя Вимор?..
Кирсанов медленно подошёл к окну.
- Да. Я знал эту женщину. Очень давно. Она умерла. Почти двадцать пять лет назад. Двадцать первого октября. В десятый день рождения нашего мальчика.
- Как же произошло, что Вы - здесь, а он - там. Ведь после смерти тёти Хлои Вы могли бы быть вместе.
- Я вижу, что Вы знали Хлою и знаете моего сына.
- Я любил тётю Хлою…как какую-нибудь далёкую планету, внезапно открытую мной, толстым, неуклюжим одиноким мальчишкой. - Дэвид почувствовал, как у него пересыхает горло. - Рядом с ней хотелось жить. Всегда хотелось. Она несла в себе столько света… Я не знаю, как это ей удавалось.
- Да, она, действительно, была такой. - Кирсанов сел на постель и стал похож на приговорённого к смерти. - Её света хватало на всех с избытком. Иногда находиться с ней в одной комнате было невыносимо: так много света. Он жёг и ослеплял. В ней жил такой запас человеческой энергии, что на первых порах я мучился вопросом: уж не задумал ли Господь вначале распределить эту энергию между несколькими сотнями Его бесталанных детей? Но позже изменил свой замысел и выпустил в этот мир Её - одну.
- Как Вы встретились?
- Это было, как удар молнией. С ней, впрочем, и не могло быть иначе. Я жил тогда в Кливленде, как и она. Был июнь… По-моему, тридцатое. Я вывез жену на прогулку в парк. Моя жена попала в крупную аварию, которая на всю жизнь приковала её к инвалидному креслу. Было солнечно и тихо. Слишком тихо. Я купил Светлане мороженое. Мы о чём-то разговаривали, даже смеялись, помниться. И тут Светлана повернула голову и сказала: «Смотри, какая девочка». Я оглянулся. И меня не стало. Не стало ни улицы, по которой она летела, ни города, по которому шла эта улица, ни страны, в которой находился этот город, ни мира. Была только она. Вы ведь помните, как она летала?
- Помню. - Дэвид проглотил колючий едкий ком, стоящий у него в горле.
- Я проводил её взглядом до дома, в который она вошла. Он был почти напортив того места, где сидели мы со Светланой. И теперь я выходил на работу на полчаса раньше обычного, чтобы постоять за старым тополем, росшим неподалёку от её дома. Мне достаточно было увидеть её жилище, маленький сад, где она, должно быть, выращивала цветы и клубнику. Мне достаточно было пройтись по тротуару, на котором, конечно, остались её лёгкие следы.
Я работал в книжном магазине на другом конце города. Мне нравилась моя работа. Мне нравилась моя жизнь до её появления. А она всё разрушила. Я тогда не понимал, что ко мне, наконец, постучалось настоящее счастье.
- А как же Светлана? Ведь Вы любили свою жену? Ведь её невозможно не любить.
- Вы правы, молодой человек. Не любить её невозможно. Но мы оказались рядом друг с другом совершенно случайно. Я ведь родился в этой стране. Но моя семья стояла на крепких русских традициях. Мой дед, русский офицер, выехал из России в 1919 году, чудом сохранив жизнь себе и своей семье. Для него, а позже для моего отца Россия стала некой Фата Морганой, страной надежд, страной-мечтой, куда они обязательно вернутся. Отсюда углублённое изучение русского языка, русской культуры. Когда появился на свет Ваш покорный слуга, всем стало понятно, что возвращение на Родину отодвигается на неопределённый срок. И меня отныне воспитывали не только в поклонении перед моей исторической Родиной, но и в благодарности к стране, нас приютившей. Однажды, в составе американской студенческой делегации, я отправился в Россию. Было совершенно мистическое ощущение. Я знал, что это великая и коварная страна, но меня тянуло туда невозможно.
Москва поразила меня своей странной, непонятной красотой. Я был пленён её звонами, её воздухом. Ни один город в Штатах не поражал меня так ни до, ни после этой поездки. Родители дали мне адрес какого-то старинного друга семьи («Если он, конечно, жив или не эмигрировал», - добавили они). Поскольку мои познания в языке были обширны, я легко нашёл адрес и встретился с тем человеком. Это был седой высокий старец. Военная выправка остаётся на всю жизнь. В нём читался офицер. Он жил в комнате коммунальной квартиры. Когда-то до революции эта квартира целиком принадлежала его семье. Звали его Николай Александрович Шацкий. Он жил вдвоём со своей внучкой. Её родители погибли во второй мировой, и все, кто у неё остались, - дед и очень старый пёс породы колли по имени Черчилль. Это и была Светлана. Мы много беседовали, гуляли по Москве (мне позволяли тайком отбиваться от группы), и перед самым отлётом Николай Александрович попросил меня не оставлять Светлану, если с ним, по болезни или по старости, что-нибудь случится. Я пообещал, оставил адрес и улетел. Не прошло и полгода, как родители получили телеграмму. Николай Александрович скончался, и Светлана осталась одна во всём мире. Мой дед был безутешен. Тогда на семейном совете было решено перевезти девушку к нам. Вы не знаете, Дэвид О’Коннел, что такое перевезти девушку из Советского Союза в США! Мне пришлось на ней жениться. Я не скажу, что я неохотно шёл под венец. Ну, кто же из здравомыслящих мужчин откажется от такого сокровища?.. - Кирсанов долго стоял у портрета. - Но, видите ли, в чём беда… Я никогда не был здравомыслящим мужчиной. Светлана была мне, как сестра. Я даже не представлял себе, что между нами может произойти близость. Вы понимаете меня?
Дэвид кивнул.
- Ну, этот то же самое, что инцест. Я не мог этого допустить. Мне было тяжело готовиться к подобному разговору. Но он должен был состояться. Сразу после свадьбы мы, естественно, отправились в путешествие. Я с ужасом ждал вечера, чтобы объясниться. Но судьба иногда многое решает за нас. В нашу машину врезалась фура. Я был за рулём, Светлана сидела рядом. Её сторона автомобиля после аварии походила на фарш. Её вырезали из машины. Чудом спасли, но она лишилась движения. Навсегда. Вот так.
Кирсанов надолго замолчал. Дэвид не беспокоил его. После тяжёлого молчания, сипло вдохнув, старик продолжил:
- Помимо красоты, Светлана обладала невероятно высокой, благородной душой. Она чувствовала, как её полная зависимость от меня серьёзно изменила мою жизнь. Сколько бы я не разуверял свою жену в ошибочности её убеждения, - бесполезно. Она только вымученно улыбалась и всё больше замыкалась в себе. Однажды, в порыве искренней нежности, я поклялся ей, что никогда не оставлю её, даже если она будет на этом настаивать. Я знал, что она поверит мне, потому что я никогда не давал ей повода усомниться в себе. До встречи с Хлоей, мы прожили со Светланой десять лет. - Кирсанов длинно и шумно вздохнут. - Уму не постижимо.…Как может минутная встреча разрушить то, что выстраивалось годами.
Светлана быстро смекнула, что со мной случилось. Я поражался её мудрости и мужеству. Моя жизнь превратилась в сумасшедший дом. Не в силах скрывать своей любви, но не имея сил и смелости открыться Хлое, я всё рассказывал Светлане. Вы можете себе это представить?
- Кошмар! - искренне ужаснулся Дэвид.
- До какой степени счастье делает нас твердокаменными!.. Светлана предложила мне побороть свою робость, открыться Хлое и уйти жить к ней. «У вас ещё могут быть дети»…Я не знаю, как она не захлебнулась тоской, звучащей в её голосе. Я тогда страшно обругал её. Но всё-таки решил открыться Хлое. В жизни каждого человека наступает момент, когда носить любовь в одиночку становиться невыносимо. И уже неважно, что ты услышишь в ответ, просто надо об этом рассказать.
Было воскресенье, двенадцатое июля. Хлоя вышла из дома и направилась в церковь. Я шёл следом. Она почувствовала, что её преследуют и прибавила шаг. Я выглядел в собственных глазах полным идиотом. В её же глазах я был, вероятно, каким-нибудь маньяком. - Кирсанов усмехнулся. Должно быть, до сих пор эта сцена его будоражила. - Перед последним поворотом к церкви, она вдруг внезапно остановилась и резко обернулась. Я этого никак не ожидал. Страшным змеиным шёпотом (о, она это умела!) Хлоя произнесла:
- Ещё один шаг, ещё только один шаг и я сделаю всё, чтобы превратить Вашу дальнейшую жизнь в ад.
Вот скажите мне, Дэвид О’Коннел, чтобы Вы сделали, если бы женщина всей Вашей жизни сказала бы такое Вам в лицо?
Дэвид усмехнулся:
- Я ни разу в жизни не слышал от женщин ничего другого. После этого я, обычно, напивался, как свинья.
- Тогда я пить ещё не умел. Я просто упал в обморок.
Дэвид сделал круглые глаза.
- Да-да, молодой человек, я потерял сознание, как институтка-девственница, впервые увидевшая голого мужчину.… Очнулся я на диване в её гостиной. Почему она не сдала меня в полицию, до сих пор не знаю. Она смотрела на меня своими немыслимыми глазами, и я…я рассказал ей всё: и о своей любви, и о жене. Единственное, что осталось для неё тайной - инвалидность Светланы. Мы проговорили с ней до вечера. Никогда в жизни мне не было так спокойно, просто и естественно рядом с женщиной. В тот день я ни разу не вспомнил о Светлане. А когда опомнился, было уже далеко за полночь. Я возвращался домой совершенно счастливый. Светлана ждала меня. Она ни о чём не спросила, просто пожелала мне доброй ночи. Я чувствовал себя подлецом, но ничего не мог поделать. Впервые в жизни я любил. Хлоя понимала всю мерзость этой ситуации, но после того благословенного воскресения её неумолимо ко мне тянуло. Тянуло со всей силой одинокого странного сердца. И она время от времени приезжала ко мне в магазин. Когда покупателей было немного, я читал ей русские стихи. Она слушала их, как музыку. Особенно ей полюбилась поэзия Анны Ахматовой. Вы, юные американцы, мало знаете Ахматову.
Дэвид усмехнулся. «Мне почти сорок, а я - юн. Дивная несуразица».
- Я потом купил эту книгу, сборник стихов Ахматовой, и послал ей почтой. Тогда она уже не допускала меня ни к себе, ни к сыну.
- Почему?
- Она случайно увидела, как я катил инвалидную коляску, в которой сидела моя жена. Светлане тогда нездоровилось. Если бы Вы видели глаза Хлои.… Если бы Вы видели…
Кирсанов закрыл лицо руками и беззвучно заплакал. Его тело качалось в такт внутренним толчкам, в которых чувствовалось всё биение любящего сердца, неумолимой памяти, неизбывной тоски. У Дэвида защекотало в носу. Он почти забыл это ощущение, когда слёзы подступали слишком близко.
- Она назначила мне встречу, - продолжил старик, утерев лицо полой пижамы. - Там, у церкви, где мы когда-то встретились. Она была бледна и сдержанна. И говорила страшные вещи. Страшные. Что мы - животные, что мы прокляли самих себя, свой Образ и Подобие, что нет нам прощения. Светлану она называла святой, и здесь Хлоя была не далека от истины. Она запретила мне искать встреч с нею. Она умела запрещать. Я не знал, что тогда Хлоя уже носила под сердцем моего ребёнка. Она ничего не сказала. Я свято выполнял её запрет. Я боялся её обидеть. Хоть чем-нибудь. Но случай всё-таки свёл нас троих. Уже троих. Тогда я начал пить. Безоглядно. По-русски. Меня не могла остановить даже жалость к Светлане, которой становилось всё хуже. У неё обнаружили рак лёгких. Мне бы плюнуть на свои страдания и переключиться на её муки. Но ведь она ничего не рассказывала. Только худела, бледнела, таяла, как Снегурочка на костре…На костре моего эгоизма.
Я всё же продолжал работать. Долг время от времени шевелился во мне. Но всё чаще я замечал, что долгом я подменял привычку. Светлана почувствовала это намного раньше.
Я встретил Хлою и Генри в центральном парке. Мне с каждым днём становилось всё труднее возвращаться домой. Дома глазами Светланы на меня смотрела совесть. После работы я всегда шёл или ехал куда-нибудь, бездумно, не пытаясь ничего себе объяснять. И в этот раз меня занесло в центральный парк. Хлоя и Генри шли за руку, весело о чём-то болтая. Боже, как Генри был похож на моего отца! Толька улыбка - Хлои. Когда она меня заметила, почему-то очень испугалась. Наверное, я изменился за то время, что мы не виделись. У меня земля заходила под ногами. Я безумно любил эту женщину. Она поздоровалась и быстрым шагом прошла мимо, таща за собой Генри, словно тот был маленьким, но тяжёлым вагончиком. Знаете ли Вы, Дэвид О’Коннел, что испытывает мужчина, когда узнаёт, что стал отцом?
- Нет, мистер Кирсанов, даже приблизительно.
- Это особое чувство, ни с чем не сравнимое. Я должен был тогда что-то предпринять. Я должен был тогда как-то изменить то, что происходило со всеми нами. Но…Если есть на свете безвыходные ситуации, мой случай - одна из них. Я не мог забыть Хлою, это было выше моих сил, я стал отцом её ребёнка, но я не мог бросить Светлану умирать одну. Хлоя была цельным человеком. Она не могла поступить так, как поступали многие: «Давай подождём, когда умрёт твоя жена, а потом будем жить долго и счастливо». Мы совершили преступление, и Хлоя прокляла нас обоих. Прокляла нашу любовь. Навсегда.
После смерти Светланы я сдал окончательно. А гибель Хлои убила во мне человека. Меня уволили с работы. Мой дом ушёл с молотка. И теперь я обитаю здесь, в этом сказочном месте, рядом со сказочной старухой, которая пострашнее вампира, пьёт мою душу. Особенно жутко, когда ночью она ставит свой табурет под мою дверь и сидит до рассвета, слушая все ночные звуки моего разваливающегося организма, а потом разносит это по остальным соседям. Унизительно, правда?
- Не обращайте внимания, мистер Кирсанов. Каждый получает в этой жизни ровно столько удовольствия (и по качеству, и по масштабу), сколько он способен вынести. Уверяю, что счастье, пережитое Вами, убило бы её в одну минуту.
- Спасибо, мой друг. - Глаза Кирсанова благодарно увлажнились.
- Скажите, а кто написал этот портрет? - Дэвид осторожно погладил раму портрета.
- Художник, живший по соседству. Он как увидел Светлану, словно ошалел. Я позволил ему бывать у нас, и он с упоением писал её. Жена посмеивалась над тем, как у него дрожали руки, когда она протягивала ему свою. Он был влюблён в неё.
- Заметно.
- Послушайте, мистер О’Коннел, - заволновался Кирсанов. - Вы же общаетесь с моим сыном.
- Мы друзья.
- Расскажите мне о моём мальчике. Не откажите старику в его просьбе.
Дэвид отошёл от портрета Светланы Кирсановой и сел на подоконник.
Глава XVIII
Людвиг Виттельсбах
Софи ещё долго не могла прийти в себя. Предложение от Людвига поступило, когда её терпение и способы вытянуть из короля признание иссякли. Ранним утором 24 февраля Софи, полулёжа в постели, в бессильной злобе кусала подушечки пальцев, всё ещё не принимая поражения в неравной, как оказалось, борьбе с нерешительностью Людвига. В этот момент в её комнату вошла королева. Софи соскользнула с постели и босая, в полупрозрачном пеньюаре, замерла в глубоком реверансе.
- Милочка моя, - королева взяла её за подбородок. - Я вижу, эта ночь Вам так же не удалась, как и мне. Как и Людвигу.
- Ваше Величество, - дрожащим от обиды голосом произнесла Софи. - Вы и король были очень добры ко мне, но я вынуждена покинуть вас. Сегодня же я велю уложить свои вещи.
- Нет ничего безрассудней, чем торопиться накануне великих событий, девочка моя. - Мария загадочно улыбнулась. - Сегодня в шесть утра в мои покои ворвался Людвиг и посвятил меня в одно очень деликатное дело. И это дело касается Вас, моя дорогая.
Софи сейчас было не до загадок, но чутьё подсказало ей, что эта минута может стать решающей в её жизни.
- Людвиг попросил меня немедля передать Вашему отцу, принцу Леопольду, официальное предложение.
Софи захлопала ресницами, как механическая кукла, которую однажды на Рождество подарил ей крёстный.
- Вы ведь согласитесь стать женой моего сына…И короля Баварии?
Софи чуть не лишилась рассудка. Значит, все её усилия были ненапрасны! Значит, Париж сделал своё дело! Она смиренно дала согласие нести тяжкий крест королевской супруги до конца дней своих. Но как только за Марией закрылись двери, Софи бросилась на постель, смеясь и плача в подушку, чтобы не напугать лакеев и горничных.
Свадьбу назначили на 12 октября. Это была особая дата. Именно в этот день венчались и дед Людвига, Людвиг I, и его отец, Максимилиан II. К этому дню подгадывались свадьбы во многих городах, городках и деревнях по всей Баварии. Венчающимся 12 октября из королевской казны выделялась значительная сумма, которая некоторым помогала укрепиться в своём собственном деле и стать менее зависимыми от родительского капитала, а некоторым спасала жизнь от голода и нищеты. Поэтому, как только было объявлено о венчании короля Людвига II и Принцессы Софии, по Баварии прокатилась волна помолвок, сопровождавшихся слезами радости или безмолвным отчаяньем.
В начале сентября Софи уехала в Париж. У неё было много дел накануне свадьбы.
- Ведь твоя невеста не просто невеста, - говорила она Людвигу, мягко щурясь, как кошечка. - Твоя невеста - будущая королева Баварии. А значит, немало потребуется сил для того, чтобы сшить наряд, достойный будущей королевы.
- Ты права, дорогая, - кротко отвечал ей Людвиг, неизменно целуя её в лоб.
В отсутствие Софи король часто уезжал из Мюнхена в Хохеншвангау. Сейчас его тянуло туда с неимоверной силой. После венчания его судьба совершенно измениться. Он будет женатым человеком, как и подобает королю. Он будет рядом с самой прекрасной женщиной на свете. «Моя Изольда», - так он называл Софи во сне. Но чем чаще он думал о предстоящей свадьбе, чем чаще наблюдал в Софи эту предсвадебную лихорадку, которую никак не испытывал сам, тем тревожнее становилось у него на душе. Он думал, что всё произойдёт не так, что суета не коснётся его сердца, и в эти дивные золотые дни они будут бродить по старому парку Хохеншвангау, гулять по бескрайним альпийским лугам, собирать последние цветы, забираться на невысокие холмы и смотреть на небо, которое, конечно, благословит их союз. Так поступила бы Изольда. Так поступила бы…Адель. Но Софи уехала в Париж шить подвенечное платье, достойное будущей королевы Баварии.
Людвиг присел на большой валун, лежащий на берегу лебединого озера, словно маленький гиппопотам. У него защемило сердце. Он привык жить прошлым, и очень часто нынешние беды вызывали в нём отчаянное желание изобрести аппарат, обращающий время вспять, чтобы умчаться в детство, сюда, в Хохеншвангау, и никогда больше не возвращаться в Мюнхен. Ему хотелось, чтобы его забыли навсегда, словно и не было Людвига II из рода Виттельсбахов.
Зигфрид и Кримхильда умерли, и теперь на озёрной глади качались Лоэнгрин и Эльза. Как только Людвиг садился на камень, лебеди выплывали к нему из камышовых зарослей. Он доставал хлеб из поясной сумки и кормил их. Эти минуты казались Людвигу самыми счастливыми в жизни.
- Я уж думала, мы с тобой никогда не встретимся.
Людвиг чуть не упал в озеро. Голос, этот голос снился ему по ночам долгие семь лет.
- Адель, - просипел Людвиг.
Адель (а это была именно она) звонко рассмеялась.
- Всё, как тогда! И голос тебя опять не слушается.
- Я тогда купался. - Людвиг всё ещё не мог прийти в себя. - Адель…Это ты или я брежу?
- А какая разница? - улыбнулась Адель.
Она была одета точно так же, как в тот памятный день: в рубаху цвета топлёного молока, юбку в мелкую чёрно-красную полоску и башмачки с медной пряжкой. Но сама она стала другой. Нет, смех Адели был, по-прежнему, её смехом, взгляд Адели был, по-прежнему, её взглядом. Просто Людвиг не ожидал, что её красота станет в семь раз глубже, чище и светлее, чем была тогда, семь лет назад. Ах, Людвиг! Просто Адель стала женщиной. Он гладил её густые тяжёлые волосы, гладил круглые плечи, прикладывался щекой к смуглым рукам, прятал своё лицо в её ладонях, а она молча смотрела на него и тихо улыбалась. Впервые за семь лет Людвиг почувствовал себя безмятежно счастливым. Да, конечно, он был счастлив, когда рядом с ним находился Вагнер, но каким скорбным было его счастье. Да, наверное, он счастлив с Софи, но каким суетным теперь казалось ему это счастье. А рядом с Аделью он чувствовал себя не борцом за торжество великих идей искусства, не королём Баварии, который скоро обретёт ещё один долг, помимо долга перед Родиной, а маленьким уставшим заплаканным Людвигом, которому принесли на ночь кружку горячего молока и рассказали историю о вечной любви.
- Почему ты не отзывалась на мои поиски? Почему исчезла? - тихо плакал Людвиг.
- Ты видишь, я отозвалась. Мне показалось, что именно сейчас ты особенно во мне нуждаешься. Мне так показалось. - Она погладила голову Людвига, лежащую у неё на коленях.
- Я всегда нуждался в тебе! - Крикнул Людвиг. - Я всегда нуждался в тебе, - шёпотом произнёс он и поцеловал её узкую руку. - Не уходи, пожалуйста, останься со мной. Я не перенесу нашу разлуку ещё раз.
- Я не могу пока, - утешала его Адель. - Я пока не могу. Но я даю тебе обещание, что очень скоро мы будем вместе. Ты просто жди. Ты всегда умел ждать. Я должна идти.
- К мужу? - захлебнулся ревностью Людвиг.
Адель расхохоталась.
- Нет, Ваше Величество, это место я оставляю за Вами, - она поцеловала его в лоб.
- Совсем как я Софи, - пробормотал Людвиг.
Адель не услышала последних слов короля. Или сделала вид, что не услышала. Она весело помахала ему рукой и скрылась в зарослях орешника.
Когда Людвиг пришёл в себя, он обнаружил, что по-прежнему сидит на камне, похожем на маленького гиппопотама, пьющего озёрную воду и кормит Лоэнгрина и Эльзу.
За неделю до венчания Мюнхен начал шумно готовиться к этому событию. Фасады домов, выходивших на улицы, по которым проедет свадебный поезд, обновлялись. Повсюду вывешивались флаги с гербом Баварии и просто разноцветные кумачи. В оранжереях искуснейшие цветочницы были готовы к составлению самых сложных и замысловатых букетов. Софи, бледная от волнения, напоминала прозрачную фею: она летала по Нимфенбургу лёгкая, неуловимая и сказочно красивая. Королева-мать была счастлива оттого, что через неделю королевский статус её сына будет полным и безоговорочным. Отто радовался очередной забаве. А Людвигу было не по себе. После встречи с Аделью, он стал пристальнее вглядываться в окружающее, и вдруг почувствовал, что очень скоро ему предстоит принять участие в грандиозном спектакле, ничего не имеющим общего с его будущим счастьем. Ему вдруг показалось, что он нужен как некое подставное лицо, чтобы сыграть свою роль и уйти в сторону. Он ясно почувствовал, что эта свадьба, как и эта невеста, давным-давно за него выбраны. Ему осталось только сказать «Да» у алтаря и он навсегда останется марионеткой в чьих-то ловких руках. И он догадывался, чьи это руки. Премьер-министр Лутц и министр финансов Ридель давно готовили замену Людвигу. Они объясняли необходимость своих действий эмоциональной лабильностью и иллюзорностью существования нынешнего государя. А как же Софи? Похоже, что после полученного предложения, она совершенно успокоилась, её взгляд стал прохладней, она не протестовала против поцелуя в лоб и предпочитала проводить свободное время не в его компании. Людвиг опять остался один.
Вечером 11 октября он постучался в покои Софи. Она была в прелестном розовом платье. Её волосы свободно лежали на плечах, а над правым виском поблёскивала бриллиантовая стрекозка.
- Людвиг, - она протянула ему руки. - Я рада, что ты зашёл. - Софи усадила его в кресло, а сама расположилась на канопе. «Как ей удаётся сразу принимать такие грациозные позы? - Подумал Людвиг. - Словно она была натурщицей у какого-нибудь парижского рисовальщика».
- Завтра особый день. - Она томно ему улыбнулась. - Скажи, ты хочешь, чтобы настало завтра?
- Чтобы настало завтра, нужно убить сегодня. Зачем так скоро хоронить время? - Людвиг подошёл к окну. Мюнхен был готов к завтрашнему торжеству. - Мне как раз хотелось поговорить с тобой о завтрашнем дне.
Софи насторожилась.
- Тебя что-то смущает? - Спросила она. - Я думаю, церемония будет великолепной. Не о чем беспокоиться.
- Всегда есть о чём беспокоиться, Софи. - Людвиг посмотрел на неё долгим пристальным взглядом. - Я не могу венчаться с тобой завтра.
- Что?! - Софи побелела и встала с канопе.
- Я не могу венчаться с тобой завтра, - глухо повторил Людвиг.
- Это что, шутка такая? - Софи задрожала всем телом.
Людвиг молча покачал головой.
- Объяснись.
- Мне кажется, ты не достаточно хорошо представляешь, за какого человека ты выходишь замуж.
- Да, действительно, - изо всех сил держалась Софи. - Как выяснилось, я совсем не знаю этого человека. Зато я знаю наверняка: объявлять, что свадьба не состоится накануне венчания, это позор!
Софи упала на постель, плакала, причитала, обвиняла Людвига в чудовищном обмане, в том, что она теперь будет вечно ходить с клеймом брошенной невесты, несостоявшейся королевы Баварии! О, как это мучительно, мучительно, но ему, конечно, всё равно!
- Дорогая…
Софи вскочила с постели, кинулась на Людвига, как дикая кошка, и замахнулась, чтобы ударить его по лицу. Но он остановил её руку и прижался к ней губами.
- Дорогая…Я сумбурен, взбалмошен, я гоняюсь за призраками, я фонтанирую безумными идеями - так, кажется, обо мне говорят. Я не могу допустить, чтобы такое дивное, такое правильное и безупречное создание было обречено на муки рядом со мной. Я не вынесу твоих страданий.
- Что же ты предлагаешь? - Холодно спросила Софи.
- Давай поступим так. Давай подождём Рождества. Если ты почувствуешь в себе силы идти рядом со мной до конца, я буду самым счастливым женихом на свете. Если же тебе покажется, что без меня лучше, чем со мной, ты свободна и вольна распоряжаться своей судьбой.
- Завтра будет скандал. - Софи опустилась на канопе уже не так грациозно, как прежде. - Завтра будет ужасный скандал.
- Мы его переживём. Неужели это первый скандал с твоим участием?
Софи лукаво улыбнулась:
- Я надеюсь, последний.
- Сейчас вздохни свободно и реши сама. Поверь мне, быть королевой - значит, навсегда распрощаться со словом «хочу». Это только кажется, что с королевского престола начинается свобода. На самом деле, она там заканчивается. Я в этом понимаю.
Людвиг поцеловал её в лоб и вышел.
На следующий день действительно разразился скандал. Отец невесты, принц Леопольд, изрыгал проклятия на голову несчастного короля, который после такого поступка не имеет права стоять во главе государства. С ним были согласны многие. Но ни уговоры, ни угрозы, ни молчаливые слёзные мольбы матери не заставили Людвига изменить решения.
Софи тут же отправилась в Париж. Перед отъездом она сунула в руку Людвига записку с её парижским адресом.
Утром 13 октября в кабинет Людвига зашёл принц Леопольд.
- Ваше Величество, - дрожащим от гнева голосом произнёс принц. - То, что произошло вчера…Мне никогда не приходилось испытывать такого унижения перед лицом всей Баварии.
- Я сожалею. Я уже принёс свои извинения.
Леопольд задохнулся от возмущения, но вскоре взял себя в руки.
- Ваше Величество, я как отец… невесты настаиваю, чтобы свадьба состоялась не позднее 28 ноября сего года. В противном случае я расторгаю помолвку!
Этим же вечером Людвиг пишет Софи в Париж:
«Твой жестокий отец разлучил нас. Но верь мне, если ты до Рождества не найдёшь человека, с кем могла бы быть счастлива, тогда мы можем пожениться, если ты этого захочешь».
Но чем дольше Софи оставалась в Париже, тем реже становились её письма, и тем спокойней чувствовал себя Людвиг. В конце концов, Софи вышла замуж за Фердинанда фон Аленгона, а счастливый король баварский записал в своём дневнике: «С Софией покончено».
Бавария же стала всерьёз подумывать о подлинном сумасшествии своего владыки.
Глава XIX
Генри Вимор
- Мне трудно сказать, есть ли сейчас для меня человек ближе и родней, чем Генри, - начал Дэвид, следя за ползающей по стеклу мухой. - Я знаю его около тридцати лет. И мне приятно говорить: «Я знаю его».
А познакомились мы в школе. В классе я был самым забавным малым. Но в данном случае слово «забавный» здесь не имеет никаких симпатичных оттенков. Мною забавлялись. Все, кому ни лень. Я был толстым неповоротливым очкариком, да к тому же не имеющим возможности сказать какому-нибудь зарвавшемуся мажору: «А ты знаешь, кто мой батя?!» Я бы сам хотел знать, кто мой батя. Дэвид О’Коннел - приёмыш, подбросок, ну и тому подобное. Мне было девять лет, и я начал активно формироваться как личность. За это мне влетало с особой резвостью. Не было ни одного камня на мостовой, который бы хоть раз не летел в мою сторону. Сколько палок было сломано о мой хребет, известно только Всевышнему и мне. Я ни слова не говорил своим приёмным родителям о том, что уже в девять лет мне устроили школу выживания. В приюте было легче, мы были на равных.
Генри был самым невысоким в нашем классе. От него никогда не ожидали ничего героического. Он вообще был очень скромным и доброжелательным молодым человеком. Но за один день, вернее, за один час всё изменилось в его жизни. И в моей тоже. Когда я вышел из класса, зная, что на заднем дворе школы меня, как всегда, поджидал Шон Вудс, самый бестолковый, но самый лихой негодяй во всей начальной школе, Генри вдруг вызвался быть моим провожатым. Я крайне удивился, ведь он знал, что я опасный попутчик. Но мне почему-то не хотелось отговаривать его. В конце концов, в решающий момент он всё равно даст дёру, и моя проблема останется моей, никого не задевая. Так я тогда думал. Но Генри думал иначе. Было ясно, что у него созрел какой-то план, и он смело вместе со мной шагнул в круг, образованный прихвостнями Вудса.
- Шёл бы ты домой, маленький, - усмехнулся в сторону Генри Вудс. И правда, Генри едва доходил ему до плеча.
- Мой дом крепко стоит на этой земле, - спокойно ответил Генри. - Как и твой. И вряд ли у нас не хватит времени, чтобы уладить кое-какие проблемы.
Шон Вудс расхохотался. Его примеру последовало всё его, а в данном случае, и наше, окружение. Ну, тут и началось. Скажи мне день назад, Что Генри явит столько прыти, столько гутаперчивости и холодного расчёта, я бы не поверил. Все болевые точки, находившиеся ниже пояса, были продемонстрированы мне Генри Вимором на примере Шона Вудса и его соратников. Тех, разумеется, кто не успел вовремя смыться.
На следующее утро Шон подошёл к Генри в раздевалке и что-то шепнул ему, но Генри так взглянул на бедолагу, что он в этот момент, должно быть, пересмотрел все свои приоритеты.
С тех самых пор меня оставили в покое, и я поклялся в вечной верности Генри, хотя он об этом меня не просил.
- Мой мальчик…Мой Генри… - Кирсанов глотал слёзы. - Настоящий отпрыск русского аристократического рода.
- Да нет, - усмехнулся Дэвид. - Просто настоящий мужчина…После смерти тёти Хлои, Генри как подменили. Оно и понятно. Даже если бы она не была такой, она - его мать. В нём открылась такая пустота, которая пугала всех, кто заглядывал ему в глаза. Генри совсем ушёл в себя, мало разговаривал. И только мне позволял молча присутствовать рядом. Его взяла на воспитание дальняя родственница тёти Хлои. Кажется, троюродная сестра. Она приехала на похороны и намеревалась сразу же увезти Генри в какой-то крохотный городок в штате Айдахо. И тут Генри вновь показал характер. Он заперся в своей комнате и сообщил, что никуда не уедет, что останется здесь и будет глодать свои ботинки, если понадобиться, он никуда не уедет из дома своей матери, потому что всем только кажется, что она умерла. А на самом деле, она перебралась на каком-то корабле в какое-то озёрное королевство… В общем, все подумали, что мальчик сдвинулся, и решили его пока не беспокоить, тем более, никто не сомневался в намерении Генри умереть с голоду, но - здесь, в родном доме. Вообще, все очень рано почувствовали в нём силу и серьёзность намерений. Его было невозможно свернуть с выбранного им пути.
Тётке пришлось переехать в дом Генри. Он немало хлебнул рядом с ней. Впрочем, и она тоже. Она была требовательной, жёсткой, неулыбчивой женщиной средних лет. Генри к этому не привык. Очень скоро тётка поняла, что её родственник «мальчик тяжёлый, несговорчивый, своевольный и дерзкий», и махнула рукой на его воспитание. Отныне в её обязанности входило только приготовление пищи и поддержание порядка в доме, где она прочно, по-свойски и (ей этого очень хотелось) надолго обосновалась. Всё остальное она отдала на откуп генам и времени. Поэтому, когда мы решили перебраться в Лос-Анжелес в поиске новых жизненных смыслов, тётка Генри, старательно скрывая чувство облегчения, не очень обильно оросила слезами прощальную трапезу и, с благословением небесам, закрыла за нами дверь. Но надо сказать, что сейчас, как это ни странно, он произносит её имя с благодарностью. Наверное, потому что она его не удерживала.
Иногда мне кажется, что он задуман Всевышним по-особому. Видите ли, из любой самой дерьмовой ситуации, он находил выход. Спокойно, хладнокровно и - по-честному. В нём всегда было слишком много разумности. Ну, с моей точки зрения. Поэтому он никогда не попадал впросак. Зато со мной всё было иначе. Со мной до сих пор всё иначе. Я всегда лез в самую гущу событий, иногда не рассчитывая собственных сил. И всякий раз Генри вытаскивал меня. Кем он только ни был рядом со мной: и «эвакуатором», и лекарем, и «жилеткой». Вообще, презабавный мы тандем: человек с угнетающим темпераментом и высочайшим градусом невезения и счастливчик, который не испытывает от своих удач ни малейшей радости. Наверное, так и должно быть. - Дэвид шумно вздохнул и прижал большим пальцем задремавшую на стекле муху. - Вообще, многих неудачи и напасти ломают со страшной силой. Переставая верить Богу, люди забывают, что Бог-то никогда не перестаёт верить в них. Меня это здорово цепляет. Когда наваливается очередная муть, я понимаю, что от меня сейчас ждут моего решения. Моего. А значит, знают, что я смогу это сделать. И от этого начинает звенеть в голове. Звенеть по-хорошему. Мне кажется, что Генри идёт по земле, постоянно кивая небу. Он знает, что Бог верит в него. Оттого так спокоен.
Единственное, что тревожило меня и тогда, когда в тринадцать лет мы забирались в туалет к девчонкам, чтобы наблюдать их в предельной близости, и тогда, когда эта близость стала желанней многого, без чего мы раньше не могли обходиться, да и сейчас тревожит… Особенно сейчас, когда я узнал о вашей с тётей Хлоей истории.
Вы понимаете, что случается с человеком, на которого падает любовь. Ведь прежде, чем стать созидающей силой, она сначала крушит всё, на чём человек стоял, всё, чем он дышал, всё, что сделало его таким и никаким больше. Только расчистив сердечное пространство до состояния пустоты, она начинает удобрять это пространство, удобрять со вселенской щедростью. И тогда человек понимает, что всё, чем прежде дышал и всё, что сделало его таким и никаким больше, - сотая доля правды, которая должна была случиться в его жизни…
- Всё правильно, мой юный друг, всё правильно. Но что же не так с Генри?
- Мне кажется, ему не дано взлететь в этом направлении. Он изучил огромное количество «летательных» маршрутов! Столько, сколько сокрыто в нём, сколько фонтанирует, бьётся, пульсирует, я не встречал ни у кого. Но в этом направлении ему взлететь не дано.
Кирсанов улыбнулся и покачал головой.
- Я долго его знаю, мистер Кирсанов.
- Вы правы, я не знаю его совсем. Но я чувствую моего Генри, как чувствовал его мать. Как Хлоя чувствовала меня. Он - ребёнок невероятной любви. Любви пламенной, необъятной. И вряд ли он не отмечен ею. Значит, время его не подошло.
- Дай-то Бог… - Дэвид встал с подоконника. За окном была непроглядная темень. - Засиделся я у Вас.
- Да что Вы, Дэвид! Никогда ещё за столько лет я не был так счастлив. Скажите…- Кирсанов опустил глаза. Дэвид чувствовал, как он мучительно подбирает слова. - Скажите, а Генри интересовался когда-нибудь мной?
Дэвиду очень не хотелось отвечать. Но старик ждал ответа. Любого.
- Поймите его, мистер Кирсанов. Он никогда не знал о Вас. Не осуждайте его. Поначалу он пытался выудить кое-какую информацию у тёти Хлои. Но она всегда прекращала подобные расспросы сразу, как только они начинались.
- Нет-нет, всё правильно, мистер О’Коннел, всё правильно. - Кирсанов сник, ссутулился, съёжился и стал совсем маленьким, как заблудившийся карлик в большом супермаркете. Дэвид внутренне взвыл от удушающей жалости.
- Мистер Кирсанов, а почему после тёти Хлои Вы не пытались разыскать Генри?
- Почему…Пытался, - глухо отозвался Кирсанов. - Я оказался слабым и безвольным, в отличие от Генри. После смерти Хлои, всё и все, кто хоть как-то напоминал мне о ней, становились для меня призраками, терзающими мою душу. Я тогда молился о потери памяти, которая стала моей тюрьмой. Нет, больше, - адом. Мне было страшно подходить к дому Хлои, мне было мучительно страшно видеть Генри и тем более, прикасаться к нему. Всякий раз, уходя в очередной запой, я надеялся, что не выйду из него. Так я потерял из виду моего сына, единственного родного человека на земле… Потом я краешком уха слышал о его успехах в киноиндустрии, ужасно радовался за него. Но и тогда же решил, что такому человеку, как Генри Вимор, не нужен такой отец, как Алексей Кирсанов. Вернее то, что от него осталось. И я перестал даже пытаться.
Кирсанов надолго замолчал. Дэвид не мешал ему. На улице почти рассвело.
- Я сейчас налью Вам чаю, Дэвид О’Коннел.
- Послушайте меня… - Через Дэвида как будто пропустили электрический ток. - Послушайте меня, мистер Кирсанов. Дайте мне неделю. Максимум, неделю. Генри должен узнать о Вас. Он должен о Вас узнать!
- Спасибо, мой юный друг. Это была самая длинная и самая счастливая ночь за последние годы. Теперь, знаете ли, мне не так страшно умирать.
- Вот только попробуйте! - Дэвид так рявкнул на старика, что сам испугался, а Кирсанов впервые за эти часы (и годы) громко рассмеялся. И до чего молодым и задорным был его смех! - Вы увидите своего сына. И если Вам так не терпится умереть, то примете смерть на его руках, не раньше, слышите?
Дэвид стремительно подошёл к двери. Потом остановился, резко обернулся, быстро и крепко пожал Кирсанову руку и вышел.
В коридоре на табуретке всхлипывала маленькая старушка, похожая на волнистого попугайчика.
- Заходи, старая, - бодро крикнул Кирсанов. - Чай будем пить,
И старушка громко залилась слезами.
Глава XX
Генри Вимор
После окончания съёмок, Генри чувствовал себя физически вымотанным, но психологически обновлённым. Кэвин Трейси был не только великим режиссёром и тонким философом, но и человеком, обладающим уникальным даром «латания внутренних дыр». Делал это он так незаметно, что пациент был убеждён в собственной победе над грехом сомнения и отчаяния. Трейси нёс в себе покой, перед которым все вибрации этого мира казались ненужной суетой. Кэвин много пережил за последние пятнадцать лет своего хождения по земле. Его жена, женщина удивительных достоинств, настоящая боевая подруга, вышла за него в тот момент, когда Трейси, начинающему режиссёру, вынесли приговор как претенциозному, но малоинтересному. Тогда решили, что всё своё нелепое творчество он выстраивал на собственной гордыне. Но мало кто увидел, что за мнимой гордыней скрывалась глубочайшая философия молодого человека, желающего понять место обычного, серого, бесталанного «жителя земли» в условиях постоянной жёсткой конкуренции. В его первых работах явно звучал вопрос: «А что делать мне, кому не по силам принимать глобальные решения в масштабах целой страны, Вселенной? Что делать мне, кто умеет жить только здесь, на маленьком клочке земли, любить его, умирать за него, потому что это и есть моя Родина?» Вопросы вроде банальные, но задавал он их в такой необычной форме, облекал такими странными сюжетами, что многим просмотр и разбор его лент доставляли глубочайшее неудовольствие.
Первым, кто встал на защиту его индивидуальности, права на существование его в кинематографическом мире, стала его жена, Николь. Она была неугомонной француженкой, хоть и родилась в Америке. «Наша встреча была до ужаса романтична», - так она говорила об их знакомстве, когда пускалась в воспоминания. А пускалась она в них часто, как всякая счастливая женщина. Николь пешком возвращалась из колледжа домой и попала под велосипед Кэвина, который в тот момент не видел ничего, кроме своей мечты - стать величайшим режиссером всех времён и народов, чтобы помогать людям в решении их внутренних конфликтов. Ни больше, ни меньше! Но когда перепуганный до смерти гений склонился над перепуганной Николь, оказавшейся жертвой его мечтательности, он понял, что его внутренний конфликт только что родился. До этого момента ни одна «особь женского пола» не удостаивалась его душевных потрясений. Девушка Николь стала предметом обожания Кэвина Трейси до самой её смерти. Она не раз шутила: «Моя счастливая жизнь началась под колёсами твоего велосипеда. И закончится, наверное, тоже под колёсами». Кэвин страшно психовал, говорил, что это самая дурацкая шутка, рождённая в её остроумной голове. Плёл что-то о программе судьбы, которую человек самостоятельно себе выстраивает, а она хохотала от души, потому что ей очень нравилось, когда он злился. В этот момент он был очень похож на её отца, отличавшегося горячим темпераментом и неотразимостью французского мужчины. Трейси называл её сумасбродкой, эгоисткой и садисткой, целовал ей глаза, губы, руки и умолял больше никогда такого не говорить. А она всё равно так шутила.
Они прожили вместе двадцать пять лет, вырастили двоих сыновей, которые гордились своими родителями и мечтали быть похожими на отца. Но программа, когда-то шутя запущенная Николь, сработала. Их младший сын, которому тогда было тринадцать, серьёзно заболел. Он стал маяться головной болью и метался в жару. Случилось это около девяти часов вечера. Николь кинулась в дежурную аптеку, где работала её кузина. Аптека находилась рядом, почти напротив, через дорогу. В тот момент, когда она выскочила на шоссе в белом плаще и сапогах на босу ногу, из-за угла вырулила стая байкеров и, не снижая скорости, под грохот моторов и несуразной музыки, помчалась на Николь. Затормозить они не успели. Остановиться и сделать что-нибудь - струсили. На дороге так и осталась лежать женщина в белом плаще, чья-то любимая и любящая жена, чья-то обожаемая и обожающая мать.
Кэвин с трудом пережил эту трагедию. Николь была единственной женщиной, которая умела держать его душу в тонусе. Она была единственной женщиной, вложившей в его сердце непостижимую любовь. Но у него остались сыновья. Вся его жизнь, все его успехи, которые крепкими ростками стали пробиваться на поле его кинематографической деятельности, были теперь посвящены его детям.
Старшему, Стэнли, двадцатичетырёхлетнему молодому человеку со сногсшибательной харизмой, сулили успешную юридическую карьеру. Он был из тех, кого называли «любимчиками Фортуны». За что бы ни брался Стэнли, всё ему удавалось. Это касалось как профессиональной деятельности, так и сердечной. Стэнли был неугомонным ловеласом. Ему ничего не стоило довести до любовного безумия даже практичную во всех отношениях леди среднего возраста, не включая и сотой доли своего убийственного обаяния. Поворот головы, мучительно долгий взгляд, в котором плескалась вся мировая любовная тоска, - и всё. Кэвину всё это доставляло мало удовольствия, потому что сам он осуществился в любви только к одной женщине. «Стэнли, - часто говорил Кэвин своему сыну. - Я понимаю: и возраст, и французские корни…Но пойми, нельзя играть с женщинами. Не все они такие, как твоя мать…- Тут он мрачнел. - Вернее, твоя мать была единственной. Её повторения вряд ли должно ожидать при наших с тобой жизнях. Просто, найдётся такая, которая схватит тебя за глотку тонкими пальчиками и начнёт вытягивать жилы. По одной. Женская месть - самая страшная штука на свете». На что неунывающий Стэнли отвечал: «Папа, ты аномальный мужчина!» - и удалялся в космические пространства своей обворожительности, вовлекая туда тех, кто случайно попадал в поле его зрения.
Когда Стэнли исполнилось двадцать семь лет, на одной из закрытых вечеринок, куда молодой адвокат получил пропуск благодаря блестяще выигранному делу, он познакомился с Деборой Корлайл, вице-мисс Иллинойс прошлого года. Тогда же она удачно вышла замуж за престарелого, но дико ревнивого магната. Несмотря на то, что Дебора приютила на супружеском ложе почти весь штат телохранителей, её муж замечал флирты своей очаровательной жёнушки только за пределами дома. Но даже Дебора, искушённая и равнодушная Дебора, попалась в сети Стэнли Трейси, которые расставлялись помимо его воли. Через час после знакомства они целовались в кабинке женского туалета, через полтора она везла его в номер гостиницы, где через сутки и были обнаружены их тела.
Если смерть жены на некоторое время сделала Кэвина Трейси беспомощным, рассеянным паникёром, то гибель старшего сына превратила его из человека, относившегося к Вере с улыбкой снисхождения, в того, кто глубоко и тихо верует.
Когда погиб Стэнли, младшему сыну Кэвина, Саймону, было шестнадцать. Смерть матери лишила его чувства реальности, смерть брата, которого он боготворил, лишила его речи. Саймон совсем не походил на Стэнли. В отличие от старшего, младший был ужасный домосед, не любил шумных компаний и очень стеснялся комплиментов, которые, конечно, были заслуженными. Кэвин любил этого мальчика по-особенному. Он словно чувствовал, что это слабое и хрупкое растение, в конечном итоге, окажется крепче и жизнеспособнее самых сильных и устойчивых. Так и случилось. Из всех, кого Кэвин считал своей жизнью, остался только этот мальчик, немой, смотрящий на него глазами иных миров. К тому моменту, когда Кэвин Трейси снял свой последний фильм с участием Генри Вимора, Саймону было двадцать восемь лет. Кэвин и Саймон не разлучались ни на день. На съёмочной площадке очень любили молодого Трейси. Он нёс в себе тайну, которую многие называли болезнью, а немногие (к их числу относился и Генри) - даром Божьим. Первые искренне жалели этого красивого молодого человека, вторые были уверены в том, что Саймон видит многое из того, о чём простые смертные и не подозревают из-за постоянной суеты, невнимательности и равнодушия…
Генри медленно открыл двери своего дома, где так долго в одиночестве жила Женевьева Шелтон. Он знал, что сейчас там её нет. Да и потом вряд ли она случится. И для Генри, и для Женевьевы это был долгожданный финал их странных отношений. Но всё-таки что-то жгло душу. Время, оно не только лекарь, но и великий обманщик. Как часто люди не могут прекратить своего существования в другом, уже давно чужом пространстве, только потому, что «прошло столько времени». Трудно расстаться со старым диваном, переполненным всякой мелкой живностью и совсем не романтическим скрипом, а уж про человека и говорить нечего.
Генри знал, что с Женевьевой всё равно придётся объясниться. Он так же знал, что история с письмами из России была только поводом развязаться друг с другом. С таким же успехом они могли бы разойтись и при выяснении, какими обоями оклеивать спальную. Когда Кэвин Трейси увидел Генри в первый съёмочный день, он похлопал его по плечу и сказал: «Послушай, старина, всё можно вернуть или исправить, если это того достойно. Всё, кроме смерти… Поверь мне, сынок».
Генри бросил ключи на комод и, не распаковывая сумки, прошёл в гостиную. Здесь, как и во всём доме, царила безупречная чистота. Женевьева знала своё дело. Вероятно, она не однажды забегала сюда, чтобы смахнуть пыль с полированного столика или поправить занавеску. Генри мысленно поблагодарил мисс Шелтон, прошёл на кухню и откупорил бутылку пива, одиноко стоявшую в пустом холодильнике. На кухонном столе лежала объёмная пачка принтерной бумаги в прозрачной папке голубого цвета. Так, ясно. Это Дэвид. Он всегда оставлял необходимые документы или важные сообщения на кухне. Факт, что Дэвид владеет третьим дубликатом ключей от жилища популярного актёра, смущал немало коллег Генри. Несмотря на то, что Дэвид был всеобщим любимцем, и ему многое спускалось с рук, всё же он считался растяпой, увальнем и магнитом для неприятностей всех рангов и уровней. Женевьева была в первых рядах в борьбе за безопасность дома Вимора. Именно поэтому во время проживания там мисс Шелтон, Дэвид редко появлялся на пороге «обители зла и ненависти».
Генри сделал глоток бодрящего напитка и стал разбирать бумаги. Это было то, о чём он не вспоминал на протяжении трёх с половиной месяцев - письма Аси из России. И Дэвид, мерзавец, молчал, а телефонные звонки носили всё больше деловой характер, и голос его был странным, словно носил в себе какую-то тайну, которая глодала его, но не давала права себя обнародовать. До поры.
Генри взял первый лист. Письмо было достаточно объёмным. «Прорвало девочку», - усмехнулся Генри. И начал читать.
«Здравствуйте, Генри! Извините за задержку: болезнь свалила меня. Если бы не Элина и Кошка, затащила бы меня мисс Ангина в своё логово надолго. Как только смогла выбраться из постели, сразу поковыляла к компьютеру, чтобы написать Вам несколько строк.
Знаете, Генри, из всего можно извлечь пользу, даже из болезни. Именно в этот момент чувствуешь мир острее, потому что сам не можешь в нём участвовать, а только наблюдаешь. Как много проносится мимо наших глаз…»
«…а вчера мне снилось море. Вы были когда-нибудь на море? Конечно, были… Мне так хочется, чтобы Вы увидели это чудо моими глазами… Хотя нет, моими - не надо».
«Мой тихий голос громче всех органов -
Он на заре расцвёл стозвоном рос.-
Мой тихий голос - эхо ураганов,
Весенних ливней и девичьих слёз.
Я знаю песни о любви, поверьте,
Мой друг, их лучше нет, - мир обойди!
Услышать бы, пусть на пороге смерти,
Мой тихий голос в чьей-нибудь груди…»
«От слишком частых поцелуев в лоб
Мне не понятно, как целуют в губы.
От этого любые ласки - грубы,
От этого мужские руки - гроб.
Мне невдомёк, как бьются в такт сердца,
Как нужно высоко поднять забрало
С души, чтоб жить предчувствием конца,
Как звоном неизбежного начала.
Но мне дано развеять старый миф,
Что одиночество страшнее мрака -
Мне удалось заставить мир заплакать,
Тебя, как чудо, в песне сотворив…»
«…сегодня утром я проснулась от слов, звучащих Вашим голосом. Вы говорили мне, что слава - это женщина, которая вышла замуж за горе и не бросила его. Откуда Вы это взяли?..»
Генри закончил читать к вечеру. Странное, тревожное чувство возникло у него, как только он положил на стол последнее письмо Аси. «Это бред, полнейший бред, - рассуждал Генри, - Мы живём в разных сторонах света, мы проходим разными, совершенно параллельными дорогами, и нет нужды даже задумываться о том, что где-то там, за горизонтом, они пересекутся. Откуда же я знаю эту девочку? Откуда я знаю, что она - девочка? Бред…»
- Давно читаешь?
Генри вздрогнул всем телом.
- Болван О’Коннел! Ты напугал меня, старый медведь! - Генри обнял Дэвида. - Знаешь, я, честно говоря, думал, что вся эта сочинённая тобой история ушла в прошлое. Но вирус мечтательности, посеянный твоей щедрой рукой, прочно обосновался в моём сознании. Андерсен от зависти нервно курит в углу, да, Дэвид?
- Брось, мальчик мой. Неподготовленная почва ни одну, даже самую сильнодействующую заразу не примет. До этого момента ты, вероятно, знал не все особенности своей дивной натуры. Но если тебе в очередной раз нужны мои извинения, ты их не получишь. Сознайся, ты не без удовольствия погружался в это нежную прелесть? - Дэвид постучал указательным пальцем по стопке сложенных писем. - И самое главное, Генри. Знаешь, чем пленительна эта девочка? Она сама не допускает ни моего, ни, тем более, твоего ответа. Эта односторонняя переписка устраивает вас обоих. Ты получаешь энергетический заряд в виде творческого непокоя, она, как я погляжу, тоже черпает из этого вдохновение. Все довольны!
- Насмешничаешь?
- Как всегда. - Дэвид подошёл к окну и застыл в какой-то очень принуждённой позе. - Я ведь зашёл о другом с тобой поговорить. Я даже подозреваю, что ты захочешь меня четвертовать после всего, что я тебе расскажу.
- Что ещё? - Генри в изумлении смотрел на Дэвида, очень изменившегося со времени начала съёмок. - О чём ты?
- Я о твоём отце.
- О ком?! - Генри медленно подошёл к Дэвиду. - О ком?..
- Я нашёл твоего отца.
Логику монолога Дэвида Генри с трудом улавливал. Просто потому, что он вообще в тот момент мало что улавливал. В голове билось только одно: ходит по земле человек, которому он обязан жизнью, ходит, запинаясь о собственную память, просыпаясь от собственной боли, потеряв смысл своего существования. А он, Генри Вимор, не попытался найти его, даже мёртвого, ведь он был уверен, что отца давно нет в живых. Мать никогда не говорила об отце, и он запретил себе спрашивать. Но как же Дэвид, этот пройдоха Дэвид, который редко, какое дело доводит до середины, смог это провернуть? Поистине, наш эгоизм порой мешает нам разглядеть и самых близких.
Около полудня следующего дня Генри Вимор и Дэвид О’Коннел имели честь беседовать со старушкой, похожей на волнистого попугайчика. Она улыбалась и плакала, и впервые в жизни Генри увидел, какими крупными и тяжёлыми бывают слёзы счастья.
Глава XXI
Людвиг Виттельсбах
После несостоявшегося венчания баварцы серьёзно задумались над душевным здоровьем Людвига. Кто-то сочувственно вздыхал и искренне жалел короля, который не может найти покоя нигде и, похоже, ни с кем. Кто-то боялся не дождаться наследника престола - залога спокойного будущего прекрасной Баварии. Кто-то злорадствовал. А Людвиг покинул ненавистный Мюнхен, чтобы осуществить главную мечту своей жизни. «Эта страна не хочет меня. Эта страна не понимает моих намерений, - думал Людвиг, сидя у камина в крохотном охотничьем домике, наскоро построенном на одном из альпийских склонов близ деревушки Фюссен. - Я мечтал сделать Баварию отражением Эдема, а Мюнхен - музыкальной Меккой Европы, куда бы съезжались величайшие музыканты, и может быть, когда-нибудь Вагнер простил бы Мюнхен и поселился в нём навсегда. - Людвиг подбросил поленьев в камин. Дрова весело затрещали, пламя стало выше и ярче. - Ну что ж, здесь, в Альпах, я создам другую страну, свою небесную Баварию. Она будет полна счастья и света, здесь будут сбываться самые заветные мечты и воплощаться самые высокие идеи. И тогда все, кто сомневался в могуществе моей королевской власти, склонятся перед моей мудростью. Всё, что казалось им сумасбродным, станет единственно возможным, а что мнилось безобразным, явит черты совершенной красоты. Всё будет так, как я обещал Вагнеру. Всё будет так, как я обещал верному Густаву… Ах, Густав, Густав…Как мне не хватает тебя». Полгода назад Густав умер от сердечного приступа на руках у Людвига.
И король начал строить свою небесную Баварию, строить азартно, неудержимо, словно в нём заработали часы, торопящие его к вечности. Альпы гудели, ухали, скрежетали, эхо гигантских строек сотрясало альпийские склоны, катилось по лугам, блуждало в лесах. Людвиг с восторгом одобрял первые шаги архитекторов и строителей, но мог заставить разобрать до фундамента почти отстроенное и даже задекорированное здание, чем вводил зодчих в молчаливое бешенство. Но он был так щедр и так стремился к идеалу, что всё разбиралось и возводилось вновь. Так случилось с замком Линдерхоф. Людвиг задумал его как памятник абсолютной королевской власти. На стене зала совещаний сияло изображение Людовика XIV. Как хотелось Людвигу именно в этом зале принимать зарвавшихся министров и сановников. О, как бы он молчал, восседая на троне под портретом короля-солнца! Он умел молчать. Долго и страшно. Когда Людвиг думал об этом, его сердце заходилось от восторга. И он пообещал себе, что обязательно исполнит эту свою затею.
Если королю Баварии захотелось привести в смятение, в священный трепет, поразить и восхитить весь мир, ему это удалось, когда Линдерхоф был, наконец, отстроен. Вызывающая роскошь, обилие золота, зеркал, ваз, павлины естественных размеров из тончайшего мейсенского фарфора, люстры из слоновой кости и хрусталя, букеты фарфоровых цветов, отличавшихся совершенной натуральностью, - всё это сбивало с ног и лишало дара речи.
Людвиг открыл окно спальни. Рядом с ним стоял придворный директор линдерхофского парка Карл фон Эффнер.
- В окнах моей спальни никогда не видно заходящего солнца, Карл, - тихо улыбнулся Людвиг. - Я распорядился расположить и устроить её так, чтобы солнце виделось отсюда только юным, словно нет на земле ночи.
- Это была удивительная идея, Ваше Величество, - поклонился Эффнер. - Впрочем, как и все Ваши идеи.
- Оставь, Карл, - отмахнулся Людвиг. - У меня, в сущности, только одна идея: показать Баварии, какой она могла бы стать, от чего она отказывается. - Король вздохнул. - Ты превзошёл самого себя, Карл. Вид из окна ослепителен. Всё, как я просил: фонтаны, тенистые изгороди, позолоченные статуи. Ты чувствуешь мою душу. Как и все, кто трудится здесь, вдалеке от Мюнхена. Я дышу полной грудью. Я спокоен и счастлив.
- Мы рады это видеть, Ваше Величество, - Улыбнулся Эффнер и тихо добавил: - И молимся за Вашу душу.
А в Мюнхене министр финансов Ридель бесновался и умолял Марию Прусскую усовестить её сына, короля нищающей Баварии.
- Вы только подумайте, - ходил он из угла в угол в будуаре королевы-матери. - Мыслимое ли дело! На постройку этой версальской копии ушло 16,5 миллионов золотых марок! И это в то время, когда франко-прусские отношения трещат по швам! Кто знает, что может случиться завтра! - Ридель вытирал платком пот со лба и шеи. - Ваше Величество, только Вы сможете повлиять на него. Убедите Его Величество прекратить это немыслимое, безумное строительство в Альпах.
- Хорошо, я попробую, - бесцветно отвечала Мария.
Она, конечно, попробует…Но Людвига уже нет рядом с ней. Его уже нет на земле. Её он уже не услышит.
- Мыслимое ли дело! - продолжал причитать Ридель. - На один только сад ушло больше сотни акров земли! Там же слоновник можно построить… Ох, не заикнуться бы об этом при Людвиге… Подумайте только! Он запрашивал учёных, возможно ли построить в Баварии искусственный вулкан! Он уже загадывает о летательном аппарате…
А Людвиг коротал дни в Линдерхофе в полном одиночестве, слушал музыку Вагнера, для которого, на всякий случай, специально заказал белый рояль, покрытый золотым орнаментом, или катался на лодке по искусственному озеру, всё глубже погружаясь в свою мечту.
Был конец декабря. Приближалось Рождество. Людвиг не планировал возвращаться на праздники в Мюнхен. Он почти безвыездно жил в Альпах. В Мюнхене ему было душно, темно и тесно. К тому же все мысли были заняты одним: он хотел возвести замок, равного которому не было бы на всём свете. Он возвышался бы на высокой скале, под ним бы бушевал бурный поток, а чуть поодаль лежало бы зеркальное озеро, приют для лебедей, любимых птиц Людвига. «Я посвящу этот замок тебе, Адель, - улыбнулся Людвиг. - Ты единственная видишь во мне то, чего не замечают другие. Ты сказала, что вернёшься. Я хочу, чтобы ты вернулась в дом, который я выстрою для тебя». Его сейчас не волновали обострившиеся до предела отношения между Францией и Пруссией. Его не волновало, что на свои проекты он уже потратил собственный годовой доход в пять с половиной миллионов марок и глубоко залез в государственный карман. Он думал сейчас об одном: о великолепном замке, который он будет строить с любовью для Любви.
В последнее время Людвига всё чаще посещали детские воспоминания. Он слышал где-то, что если детство всё сильней и настойчивей стучится в двери памяти, значит вечность не за горами. Людвиг с головой ушёл в строительство своей «небесной Баварии»: Линдерхоф, Геремхимзее, Фалькенштейн, Берг, дворцы, павильоны, гроты, охотничьи домики, - всё это вырастало в Альпах, делая их, действительно, территорией «страны грёз» Людвига Баварского. И всё это требовало немыслимых финансовых вливаний…
- Послушайте, Кристиан, - сказал Людвиг архитектору Кристиану Янгу, сидевшему с ним в пролётке. Они прогуливались по дороге, ведущей в Фюссен. Людвиг любил эту живописную деревушку, уютно примостившуюся у подножия крутой горы. - Я хотел бы использовать для строительства моего нового замка, лучшего замка, руины Шванштайна. Взгляните, какое удивительное место. - Людвиг указал Кристиану на вершину горы. - Ещё мой отец намеривался восстановить и реставрировать этот замок, родовое гнездо рыцарей Швангау, от которых берёт начало династия Виттельсбахов, Баварских королей.
Кристиан Янг, невысокий смуглый человек с грустными умными глазами, казался гномом рядом с высоким и статным монархом. Янга предупреждали о том, что король невменяем, что перемены его настроения могут пагубно сказаться как на здоровье архитектора, так и на его творчестве. Когда Янг всё-таки предложил свои услуги Людвигу, ему передали анонимное письмо: «Вы сами не знаете, во что ввязались. Его Величество страдает той формой душевного заболевания, которая хорошо известно психиатрам под названием паранойя». Янг сжёг записку и поехал в Линдерхоф, чтобы приступить к проекту нового замка.
- Поймите, Кристиан, - улыбнулся Людвиг. - Для меня очень важно построить замок именно здесь. Пусть он станет олицетворением полёта над этим вульгарным миром. В нём будут царить истина, благородство и красота. В нём будет жить моя любовь.
И шёпотом добавил:
- Моя Адель.
Людвиг встал в пролётке и огляделся. Янгу пришлось так запрокинуть назад голову, что заныла шея, и заломило в спине. Теперь монарх казался ему величественным капитаном величайшего из кораблей. « «Летучий голландец»…Призрачный капитан призрачного судна. Их нет, но о них все знают. Боюсь, Бавария недооценивает значения своего монарха… Будущее покажет», - так думал архитектор, прикрывая ладонью глаза.
- Посмотрите, Кристиан, - Людвиг протянул руку в сторону быстрого и шумного потока Пеллам, омывающего подножие горы с руинами Шванштайна на вершине. - Вот она, бурная, но мнимая жизнь, суетливая и бесполезная. А вон там… - Король махнул в сторону тихого, почти круглого озера, гладкого и безмятежного. - Там - мечта каждого, кто постиг тщету этой жизни, кто отравился ею и ищет исцеления. Кристиан… - Людвиг, наконец, опустился рядом с Янгом, чем очень обрадовал архитектора, поскольку и шея и спина у него страшно затекли, а в глазах плавали чёрные круги. - Кристиан, сделайте этот замок чудом, песней, лебединой песней. Я назову его Нойшванштайн.
- Я сделаю всё, что Вы прикажете, Ваше Величество, - сказал архитектор. - Но…
Людвиг недоумённо глянул на Янга.
- Но…Позвольте, чтобы Нойшванштайн стал и моей мечтой тоже…
Людвиг улыбнулся и похлопал Кристиана по плечу.
- Я рад, что нашёл в Вас единомышленника. Тот, кто не разучился мечтать, - мой верный подданный. А я умею ценить преданность.
Каждый день, пока велось строительство Нойшванштайна, Людвиг спускался к озеру и ждал Адель. Он почему-то был уверен, что она придёт именно сюда, что она уже в пути и нужно приходить ежедневно, что бы, не дай Бог, опять не упустить своё счастье. Он садился на каменистый берег и рассказывал Адели все тонкости и детали возведения «её дома», их дома. Рассказывал в полный голос, как будто она сидела рядом, прижавшись щекой к его плечу.
- Знаешь, Янг мне предложил декорировать замок изнутри пышно, помпезно, как ты не любишь, наверное, но ты почувствуешь, как удобно там жить, как там уютно: дубовая облицовка стен, большие изразцовые печи, сводчатые потолки…А спальня…Если бы ты видела спальню…- Людвиг густо покраснел и смущённо улыбнулся. - Над огромной постелью, ровной и мягкой, как альпийские луга, высится небесный свод, который венчают месяц и звёзды. Над тобой всегда будет звёздное небо, любимая. А под ногами - белоснежный ковёр, сотканный из лебединого пуха. Ты всегда будешь ходить по облакам, любимая…
-…Любимая, в Нойшванштайне я устроил театральное помещение. Представления будут проходить по ночам. Ночью человек становится более открытым и восприимчивым, и музыка, минуя границы дозволенного, может беспрепятственно творить с человеком свои чудеса. Артисты не будут знать, где и для кого им выпадет петь. Их слушателем станет одинокий король Баварии. Я спрячусь за занавеской, а рядом с собой поставлю ещё один стул. Он для тебя, любимая. Знаешь, когда в зрительном зале никого нет, снимается театральная условность, и кажется, что мир, наконец-то, вспомнил, как он звучал в самом Начале. Мне верится, артисты должны почувствовать это.
- …Представляешь, Адель, я повелел провести в замок электричество. А ведь оно в новинку! Когда мне становится совсем тоскливо без тебя, я приказываю включить свет во всём замке и отправляюсь на мост через Пеллам, чтобы издали полюбоваться этим чудом. А там, на мосту, я говорю с тобой. Обо всём. И я слышу, как ты улыбаешься мне. Слышу, потому что от твоей улыбки звенит воздух…
И так - пятнадцать лет…
На пятнадцатом году строительства Нойшванштайна Людвиг понял, что для завершения этого проекта нужны ещё деньги. Деньги! Откуда их взять?! Всё, что можно, было заложено и перезаложено, личные средства давно исчерпаны, и Людвиг затребовал через Риделя ещё семь с половиной миллионов марок для продолжения строительства. Ридель пришёл в неистовую ярость:
- Сколько?! - Министр финансов мгновенно вспотел. - Мыслимое ли дело? Долги Его Величества уже превышают все мыслимые и немыслимые пределы! Подумать только! -
Ридель ходил из угла в угол в своём кабинете и вытирал платком лоб, шею и затылок.
- Восемьсот лет династия Виттельсбахов наживала своё состояние. Его Величество спустил его почти за двадцать лет!
Людвигу отказали в деньгах. Он был подавлен и сломлен. Вот-вот мечта должна была осуществиться, вот-вот взметнётся ввысь символ бескорыстной любви и истинного благородства, вот-вот лебедь Лоэнгрина поплывёт над Альпами в бесконечность… И теперь не хватает самого ничтожного - денег! И ему отказано…
Узнав о сложившейся ситуации, подрядчики грозили не только прекратить работу, но и предъявить к взысканию все королевские векселя. Альпийский скандал широко обсуждался в газетах всего мира и на биржах. Но Людвиг не сдавался: Он был верен своей мечте. Король разослал своих адъютантов ко всем монархам Европы и к европейской финансовой элите в надежде, что они поймут его намерения и оценят их по достоинству. Он в срочном порядке запросил пятьдесят миллионов марок, чтобы погасить долги и продолжить строительство. В своей одержимости довести дело всей жизни до конца, он даже не подозревал, что каждый шаг, сделанный им в любом направлении, каждая сточка любого содержания, отсылаемая в любую страну, давно контролируются. Он и не подозревал, что походил сейчас на бабочку, приколотую тонкой иголкой к стенду, ещё живую, но уже обречённую. В Мюнхене смещение Людвига с королевского трона было делом решённым. Оставалось просто найти повод. А Людвиг, жаждущий только продолжения строительства, делал слишком много ошибок. Слишком. И однажды капкан сработал.
Людвиг с нетерпением ожидал своих адъютантов, разосланных им по европейским государствам. Те возвращались с отказами, что невыносимо больно ранило сердце и самолюбие короля. Он начал задумываться о самоубийстве. Но вот внезапно, как и всегда происходит чудо, пришёл ответ от знаменитого своим несметным богатством барона Ротшильда. И ответ - положительный! Людвиг вновь ожил, надежда снова окрылила его, и он с радостью согласился на все условия, которые выдвинул барон взамен на свою помощь. Людвиг, не вникая, подписал вексель на астрономическую сумму, который он собирался отправить Ротшильду в Париж. Мюнхен захлопнул ловушку. Конверт с векселем передали в государственный совет министров, где вопрос о лишении Людвига трона был единогласно решён. Тогда же четыре мюнхенских психиатра объявили короля страдающим неизлечимой формой душевного расстройства.
На семейном совете Виттельсбахи предложили свой способ изоляции Людвига. Особенно распалялся принц Леопольд, которого рассматривали в качестве первого кандидата на королевский престол.
- Величайший позор переживает вся наша семья. Величайший позор! - Он погрозил пальцем. - Людвига, как человека, безусловно, опасного, необходимо отправить из Нойшванштайна в Берг в сопровождении охраны. Там за ним учредят медицинский надзор. Я лично попрошу господина фон Гуддена приглядывать за племянником. На случай, если Людвиг откажется выезжать из замка и окажет сопротивление, мы будем вынуждены применить силу.
Отто стоял у окна и прятался за занавеской. Его странная душа томилась. Он чувствовал, что затевается что-то тёмное и нехорошее. Он подозревал, что Людвигу грозит какая-то опасность, которую Отто не мог разгадать до конца.
А Людвиг ждал вестей от Ротшильда.
Глава XXII
Людвиг Виттельсбах
- За здоровье молодых! - Воскликнул Людвиг и, стоя, выпил бокал рейнского.
- За здоровье Его Величества короля Людвига II! - И широкий двор перед одним из домов Фюссена, уставленный свадебными столами, приветственно загудел.
Людвиг всегда был желанным гостем в этой деревушке. Его приглашали по любому поводу: свадьбы, крестины, Рождество, Пасха, маленькие домашние праздники. И Людвиг всегда приходил с добрым словом и кучей подарков. Здесь он по-прежнему оставался «сказочным принцем», как и в любой другой деревне, как и в любой семье трубочиста, пекаря, кузнеца или портного.
- Никогда ещё король не подходил так близко к нам, - говорили старики. И это было правдой.
- Милые Лизхен и Ульрих, - негромко сказал Людвиг. Шумные гости притихли, а жених с невестой поднялись со своих мест. - В этот поистине счастливый день я хочу поднести вам в дар символ вечной любви и верности.
Король протянул на ладони небольшую фарфоровую статуэтку: пара белых лебедей с переплетёнными шеями. Они были так изящны, так хрупки, что, казалось, одно неверное движение, одно чуть более энергичное нажатие пальцев, и лебеди рассыплются в прах, как и не было.
- Храните свою любовь, берегите своё счастье. Вы пока ещё не знаете, каким хрупким и непрочным оно бывает. Почаще смотрите друг другу в глаза. И не забывайте себя такими.
Людвиг, не дыша, поставил статуэтку на ладошку Лизхен, и она расплакалась.
- Слёзы счастья на свадьбе - дело хорошее, - шепнул король на ухо растерянному Ульриху и лукаво подмигнул - Мне пора. Ганс! - он крикнул молодому кучеру, но, увидев его, рассмеялся.
Ганс сидел за другим концом стола. Две деревенские девушки, похожие на королевских гренадёров, наперебой ухаживали за перепуганным кучером. Это были две сестры, Грета и Габриэлла. Они считались барышнями на выданье. Их родители вот уже два года подряд пытались найти им достойную партию. Но пока эти поиски не увенчались успехом. Дело в том, что мало кто из мужчин Фюссена мог бы поспорить с сёстрами в физической силе. И Грета и Габриэлла были на полголовы выше фюссенского кузнеца Михеля и не уступали ему в стати.
Королевский кучер с точки зрения роста и разворота плеч должен был бы их разочаровать. Но тут сыграл момент новизны и высоты положения. Ганс не являлся жителем Фюссена и служил у короля. Сёстры ворчали друг на друга, толкались и щипались, лишь бы угодить герру Гансу и заполучить его в женихи. Сам Ганс устал бороться с великаншами и смиренно принимал от них самые большие и сочные куски телятины и их неуклюжие ласки.
Людвиг потрепал Ганса по плечу и сказал сёстрам:
- Я вынужден прервать ваше общение, сударыни. - Грета и Габриэлла попытались изобразить книксен. - Мне нужен мой кучер. Ганс, нам пора.
Ганс выскочил из-за стола, как смертник, которому даровали жизнь. Всю дорогу до Нойшванштайна король и кучер весело хохотали, вспоминая раздосадованные гримасы местных валькирий.
- Ваше Величество, - спросил Ганс, помогая выйти Людвигу из пролётки, когда они остановились у ворот замка. - Сегодня как обычно?
- Да, Ганс, без четверти двенадцать. Ночь обещает быть звёздной. Маршрут выберешь сам.
- Спокойно, спокойно, Эльза…- Ганс чистил в конюшне гнедую лошадь. - Сейчас я тебя приведу в порядок, и мы опять поедем выгуливать нашего короля. Что поделаешь, Эльза, он любит ночные прогулки. Он говорит, что ночь правдивее дня. Не знаю, как к этому относиться. Я ведь привык ночью спать. Я и сейчас дремлю на козлах, пока обкатываю короля по всем дорогам близ Нойшванштайна. Ти-ише, ти-ише… Он - наш хозяин. И вот, что я тебе скажу, Эльза, он - хороший хозяин.
За разговорами Ганс не заметил, как к Нойшванштайну подъехала вереница придворных экипажей. Человек непонятной наружности зашёл в конюшню и уставился на Ганса, закладывающего пролётку для ночной прогулки Людвига.
- Не закладывать! - рявкнул незнакомец. Ганс подпрыгнул от неожиданности. - Не закладывать!
Ганс почувствовал недоброе. Он перестал возиться с Эльзой и вышел из конюшни. В глаза ударил свет от множества факелов. Такого здесь не наблюдалось с момента приостановки строительства. На Ганса не обратили внимания, поэтому он оказался в покоях кроля раньше неожиданных гостей из Мюнхена.
- Ваше Величество! - Ганс задыхался не только из-за стремительного подъёма по лестницам и переходам Нойшванштайна. Он был очень встревожен. - Там…Ваше Величество, люди… Их много. Мы, наверное, не поедем гулять.
Глаза Людвига остекленели.
- Да, Ганс, - сказал он мёртвым голосом. - Должно быть, мы с тобой не скоро пойдём гулять. Вот что, Ганс, друг мой… Останешься ли ты верен мне?
- До конца! - Воскликнул кучер, поцеловав королевскую руку, и заплакал.
- Ступай в Фюссен, позови на помощь всех, кому я хоть сколько-нибудь дорог. Беги, друг мой, тебя не тронут.
Любовь к Людвигу была так искренна, а Ганс действовал так скоро, что понадобились считанные минуты, чтобы всё мужское население Фюссена, местная пожарная команда, а так же крестьяне близлежащих деревень, вооружённые дубинами и топорами, явились к Нойшванштайну. Они стали плотной молчаливой стеной у входа в замок, и сколько бы мюнхенцы ни призывали их отступить именем закона и выдать им безумного монарха, живая стена оказалась неприступной.
Людвиг ходил в своём кабинете из угла в угол, а в голове звенела одна мысль: «Вот оно, началось. Началось. Моя Адель, прости меня, я не сумел тебя дождаться». В дверь тихонько постучали. Людвиг вздрогнул и окаменел. Не дождавшись позволения, дверь отворили. В кабинет вошла дама в богатом дорожном костюме, с чёрной вуалью, скрывающей лицо.
- Кто Вы? - Одними губами спросил Людвиг.
-Это не имеет значения, - тихо и быстро заговорила она. - Ваше Величество, я знаю, что происходит. На заднем дворе замка стоит карета. Она в Вашем распоряжении.
Людвиг недоверчиво покачал головой.
- Вы не верите мне, - зашептала гостья. - Конечно, трудно доверять, когда окружён врагами.
Она упала на колени и заплакала. Людвиг, испуганный и растроганный, протянул к ней руки:
- Встаньте, встаньте, я умоляю Вас. Мне дорог любой, кто предлагает свою помощь. Но поймите, это опасно. Я не могу рисковать Вами. Подумайте, что будет с Вами, с Вашей семьёй…
Дама поднялась и тихо проговорила:
- У меня нет семьи. И мне всё равно, что будет со мной, если не будет Вас.
Людвиг остолбенел.
- Поедемте со мной… - Она подошла к нему совсем близко, так близко, что через густую вуаль Людвиг разглядел огромные, переполненные решимостью глаза. - Поедемте со мной. Я увезу Вас в Тироль, и никто не узнает, где Вы. Ни одна живая душа.
Дама поднесла руки к вуали, но в тот момент, когда вуаль поднялась над её круглым, совсем детским подбородком, раздался стук в дверь. Людвиг поцеловал руку неожиданной гостье и шепнул:
- Мне терять уже нечего. В опасности Ваша честь. Я скажу, что силой удерживаю Вас возле себя, а Вы молчите, прошу Вас, не оправдывайте меня. Мне это уже не поможет, а Вам испортит жизнь. - И загородил её своей спиной.
- Войдите, я готов ко всему!
В кабинет вбежали Грета и Габриэлла. Король невольно улыбнулся и вздохнул с облегчением:
- Милые девушки, Ганс сейчас не сможет удалить вам и нескольких минут своего внимания. Он защищает честь и жизнь своего короля.
- Ваше Величество, - сказала Грета и развалилась в реверансе. Голос её напоминал трубу Архангела Михаила. - Мы перемолвились с Гансом парой словечек там, внизу, у ворот замка. Мы здесь не за этим.
- Жители нашей деревни готовы горными тропами перевести Вас в безопасное место, - поддержала сестру Габриэлла.
- Решайтесь, - отозвалась дама. - Тироль примет Вас, как родного. - И, посмотрев на двух барышень, похожих на асгардских воительниц, с улыбкой добавила: - А горы укроют Вас.
- На неопределённое время…- Вздохнул Людвиг. - Я счастлив, счастлив. Я не ожидал такой поддержки. Но я не могу прятаться всю жизнь. Кто закончит строительство Нойшванштайна? Что скажет Адель, если не дождётся меня на берегу озера?
Дама опустила голову. Людвиг, заметив это, подошёл к ней и погладил её по плечу.
- Простите меня… За то, что Вы сегодня совершили, я могу расплатиться только жизнью. И сделаю это с великим удовольствием. Но сердце моё смотрит в другую сторону.
- Простите и Вы меня, Ваше Величество, - дрожащим голосом ответила дама. - Простите, что позволила Вам усомниться в искренности своих намерений. Мне не нужно Ваше сердце. Достаточно того, что моё давно принадлежит Вам. - И она поцеловала руку королю.
В ту ночь мюнхенским добровольцам не удалось взять короля из Нойшванштайна. Сам же Людвиг отказался и от помощи неизвестной благородной дамы, и от помощи сестёр-великанш. Он боялся, что и в том, и в другом случае из-за него в столкновениях и погонях может быть пролита кровь.
Потеряв неудачу при поимке мятежного монарха, Мюнхен решил изменить тактику. Очень скоро был издан правительственный манифест об отстранении Людвига II Виттельсбаха от престола. Теперь каждый, вставший на защиту короля, объявлялся государственным преступником.
- Ну вот, пожалуй, и всё, - вздохнул Людвиг, читая манифест. - Пожалуй, всё.
Король открыл ящик рабочего стола. Он был пуст. Единственное, что там находилось, - маленькая склянка с морфием.
- Не смей, - услышал он родной, родной до боли голос.
- Адель…- Не поворачиваясь, шепнул он, и его плечи затряслись в молчаливом рыдании.
Адель прижалась щекой к его плечу.
- Мой глупый, глупый любимый Людвиг. Ты хотел оставить меня одну. Крепко же ты меня любишь.
- Как ты вошла? - просипел Людвиг.
- Всё, как в первый раз. Почему, когда ты видишь меня, начинаешь сипеть?
- Ты никогда не теряла дара речи? - Спросил Людвиг.
- Никогда.
- Значит, тебе не понять. Это единственное, что тебе не понять во мне. Об остальном ты знаешь. Всегда знала.
Людвиг обнял её и прижался носом к её макушке. Волосы Адели пахли солнцем и малиной, они пахли счастливым детством, которое он помнил гораздо ярче, чем вчерашний день.
- Я всё знаю, родной. Осталось совсем недолго, и мы навсегда будем вместе. Потерпи, родной. Надо пройти это до конца. Самому, а не с помощью морфия. Ты слышишь меня?
И вдруг на душе Людвига стало тихо-тихо, спокойно-спокойно, как бывает на альпийском лугу в жаркий полдень. Всё будет хорошо. Нужно только пережить это. До конца. Самому, а не с помощью морфия…
…Дверь в кабинете с шумом распахнулась. Людвиг вздрогнул и загородил собою Адель. На пороге кабинета стояли те самые люди, которые совсем недавно пытались штурмовать Нойшванштайн. Чуть впереди - психиатр фон Гудден, написавший заключение о невменяемости баварского монарха.
- Что Вам угодно? - холодно и твёрдо спросил Людвиг. Теперь он ничего не боялся.
- Вы арестованы, - сказал фон Гудден и сделал шаг в сторону Людвига.
- Не прикасайтесь ко мне. Дайте мне одну минуту, и я добровольно последую за Вами.
Он обернулся, чтобы ещё раз крепко обнять Адель, но её не было. Нигде.
- Скажите, - рассеянно спросил Людвиг у вошедших, - Вы не видели девушку?
Кто-то хихикнул. Послышался ядовитый шёпот: «Одна девушка или две? А сколько пальцев у меня на руке?..» Гудден строго посмотрел на стоящих сзади. Людвиг обречённо опустил голову.
- Скажите, Гудден, - тихо спросил король психиатра. - Как Вы можете объявлять меня психически больным, если Вы никогда не освидетельствовали меня?
Кто-то опять хихикнул. А Гудден, масляно улыбаясь, произнёс:
- Полно, Ваше Величество… Так где же девушка?..- И, выпрямившись, холодно добавил: - В этом нет необходимости. Мы обладаем информацией, которая нам даёт достаточно доказательств.
И Нойшванштайн опустел.
В замке Берг, который расположился на берегу Штарнбергского озера, Людвигу выделили две небольшие комнаты с зарешёченными окнами, чтобы сумасшедший отставной монарх не забыл, что находится на особом положении. Попытки остаться одному хотя бы на четверть часа, были бесплодными. Зоркий глаз и острый слух фон Гуддена не дремал. Врач был вездесущ, как дым или сквозняк. Людвиг постепенно свыкся с его присутствием и стал воспринимать его как часть интерьера Берга.
Гулять и посещать службы в местной церкви ему запрещалось. Прогулки ограничивались одним кругом вдоль озера в сопровождении вечного Гуддена и нескольких телохранителей. Но и к этому король отнёсся со смирением. Он спасался мыслями об Адели. Он сам начинал чувствовать, что их встреча вот-вот состоится. И это будет необычайная встреча. После неё они уже не расстанутся ни на мгновение.
13 июня 1886 года Людвигу опять было отказано в церковной службе.
- Но ведь сегодня Троица, господин Гудден, - покачал головой Людвиг. - Или Вы не истинный христианин? Вся Бавария в храмах.
- Справляйте Троицу в своём сердце, Ваше Величество, - холодно, но любезно ответил фон Гудден. - Так будет спокойно и Вам, и мне, и Баварии.
Вечером того же дня фон Гудден вошёл в комнату Людвига.
- Не желаете ли прогуляться по берегу озера? Сегодня дивный воздух.
- Это приказ, я так понимаю? - Отозвался Людвиг. - Умоляю Вас, Гудден, никогда не говорите «не желаете ли…». Всё, что сейчас происходит со мной, - вопреки моему желанию.
Король и доктор, взяв зонты, отправились на прогулку.
- Скажите, Гудден, - спросил король доктора, когда они шли по аллее, ведущей к озеру. - Что Вы чувствуете, живя рядом со мной почти полмесяца?
- Вы интересуетесь моим профессиональным мнением или человеческим?
- А какой взгляд Вам ближе?
Гудден усмехнулся:
- Ну-у, с профессиональной точки зрения Вы забавны, государь. Мне никогда не приходилось сталкиваться с паранойей такого масштаба. Знаете, я Вам даже сочувствую, правда. Носить в себе такую разрушительную силу…
- А Вы уверены, что сила, которую я, как Вы выразились, ношу в себе, разрушительна? Может быть, Вы как врач оказались близоруки?
- Вы решили поставить под сомнение мой профессионализм? - хищно улыбнулся Гудден.
- Да нет. - Людвиг пожал плечами. - Я пытаюсь поставить под сомнение Вашу человечность.
- Ах, ну да! - Гудден тихо рассмеялся. - Вы вот не раз спрашивали меня, умею ли мечтать. Верите ли, умел когда-то. Мечтал даже, как и Вы построить летательный аппарат и улететь в Индостан.
- Почему в Индостан? - удивился Людвиг.
- Не помню сейчас, давно это было. Помню только, как выбили эту мечту из моей головы.
- Мечту невозможно выбить из головы, - сочувственно посмотрел на Гуддена Людвиг. - Она обитает не там. Она живёт в душе.
- Вот поэтому я и стал психиатром, чтобы найти в душе то место, где обитает мечта.
Гудден остановился у цветущей акации. Запах цветов дурманил и успокаивал.
- А на самом деле… Отец отходил меня башмаком так, что я потом ни сидеть, ни лежать не мог. Он сказал мне, что если я не спущусь на землю, он запрёт меня в чулан с голодными крысами. И всем моим мечтам пришёл конец. Я больше смерти боялся крыс.
Гудден надолго замолчал. Они двинулись дальше. Впереди поблёскивало озеро Штарнберг.
- Для того, чтобы носить в себе мечту, нужно отважное сердце. - Глубоко вздохнул Гудден. - Мечта и вправду разрушает: привычный образ мыслей, отношение к окружающему и окружающим, мир в тебе и вокруг тебя… Мечта всегда требует жертвы. Не каждый способен в мечте идти до конца. Лично я встретил только одного такого. - Гудден остановился и посмотрел на Людвига долгим взглядом. - Да, только одного. Вас, Ваше Величество.
Людвиг нежно ему улыбнулся.
- Гудден, почему Вы называете меня Величеством? Ведь не без Вашей помощи я лишился этого титула.
- Я труслив, но не близорук, - грустно усмехнулся доктор. - Вы - последний король Баварии. И Вы…- Гудден побледнел и словно захлебнулся. - И Вы - истинный король Баварии. А сейчас, Ваше Величество, не спрашивайте меня ни о чём. Я выполняю то, что должен выполнить. - И быстро направился к берегу.
- Послушайте, Гудден, - ускорил шаг Людвиг. - Это последнее, что я скажу…
- Последнее…- Лицо Гуддена передёрнула судорога.
- Последнее за сегодняшнюю прогулку, - не понял Гуддена Людвиг. - Я сосчитал, сколько шагов мы делаем от порога Берга до озера.
- К чему Вам это?
- Не знаю. Считаем же мы дни, месяцы, годы. Почему же не посчитать шаги? Особенно когда к этому располагают обстоятельства. Как у меня, например.
- И сколько?
- Девятьсот шестьдесят шесть.
И тут Людвиг увидел там, на другом берегу Штарнберга, знакомую юбку в узкую красно-чёрную полоску, рубаху цвета топлёного молока и чёрные башмачки с медной пряжкой.
- Адель, - просипел Людвиг. - Аде-ель! - И его голос эхом отозвался над Альпами. Адель стояла на валуне, похожем на нос фрегата, и махала ему рукой.
- Адель! - Крикнул Людвиг ещё раз и ступил в воду.
Гудден молча последовал за ним.
После похорон Людвига II Ганс уехал в деревню, куда его звали Грета и Габриэлла. Женился Ганс на Монике, сироте, которую приютила семья кузнеца Михеля. Сёстры не долго дулись на Ганса и через год после свадьбы с удовольствием нянчили его сыновей-близнецов, всё так же переругиваясь и щепаясь.
Курт с матерью перебрались в Мюнхен, где Курт благополучно женился на дочери горшечника Краузе Катарине. Через пять лет обзавёлся собственной пекарней и выпекал самые вкусные булочки в Мюнхене. От заказчиков не было отбоя. Фрау Фишер наконец-то дождалась внуков: девочку Анну и мальчика Александра. Часто, когда они просили рассказать её сказку о прекрасном принце, она, прижимая подол передника к мокрым глазам, рассказывала историю о принце-романтике и его волшебном замке, парящем высоко в небе над грешной землёй.
- Когда же дивный король покинул сей суетный мир, - говорила под конец фрау Фишер, - все улицы Мюнхена были запружены народом. Все хотели проводить его в рай. Два дня баварцы нескончаемым потоком шли мимо гроба, где покоился милый их сердцу государь. Он был одет в чёрный бархатный костюм с белой кружевной фрезой у шеи и рук и бриллиантовой цепью на груди. Одна рука опиралась на рукоять меча, а другая прижимала к сердцу маленький букет жасмина.
- Наверно, королю понравился бы его наряд… - Шепнула полусонная Анна.
- О да, конечно, понравился бы, - всхлипнула фрау Фишер и погладила внучку по золотистым волосам. - Говорили, что в день погребения короля, народу, который стоял вокруг церкви на коленях, был дан сигнал молиться за душу несчастного.
- Какой сигнал, бабушка, - зевнул Александр.
- Пушечный выстрел, внучек. И вот, когда он прогремел, тихая погода, стоявшая в этот день сутра, неожиданно сменилась ураганом. Раскаты грома заглушали погребальный колокольный звон, а ветер срывал с крыш черепицу. Так природа терзалась тоской по ушедшему королю…
Фрау Фишер утёрла слёзы и, послушав ровное дыхание детей, вышла из детской.
Рассказывают, что на озере рядом с Хохеншвангау, лебеди, живущие в камышах, до сих пор подплывают к камню, похожему на маленького гиппопотама, пьющего озёрную воду, с которого их кормил юный Людвиг.
Глава XXIII
Генри Вимор
Генри лежал на диване в гостиной и был счастлив, что эта ночь безлунная. Он тихо плакал. Странное время, однако, наступило. События сменяли друг друга с фантастической скоростью, лихо перебрасывая его из одного состояния в другое. Время перестало его уважать. До последних происшествий Генри казалось, что время вежливо раскланивалось с ним, когда являлось в образе самых значительных для него встреч. Но всегда между этими поклонами был хороший зазор, когда Генри мог спокойно включить новый персонаж в свой жизненный режим. Он так привык к размеренному ритму существования, что переживаемое им теперь казалось ему каким-то безумием. Генри сопротивлялся случайному появлению в его жизни писем из России, которые заставили часть его существа придерживаться иного, выбранного девочкой Асей, ритма. Что происходит в этом мире, если далёкая, невозможная женщина диктует ему правила существования! Генри сопротивлялся сногсшибательному известию о появлении в его жизни отца. Сопротивлялся просто потому, что этого не должно было случиться. И вот теперь, когда, опустошённый от рыданий и разбитый под грузом счастья, отец спал наверху, в его спальне, и письма этой русской Аси были перечитаны в восьмой раз и покоились на полу рядом с диваном, Генри понял, что происходят глобальные, непоправимые изменения в его мире. У него было ощущение, что кто-то дописал сыгранную уже пьесу, в которую его ввели в основном составе, и новый акт оказался неожиданным для всех её участников. Но зачем было что-то менять, вводить дополнительные персонажи, прорабатывать новые сюжетные линии, когда и так всё получалось, когда всем удобно и хорошо? Генри думал об этом вот уже два часа кряду. Но ещё он думал о том, как вдруг странно просторно стало в его сердце, хотя в нём жили теперь не только Дэвид О’Коннел, Кэвин Трейси, малыш Саймон и Женевьева. Сколько, оказывается в нём много тайных и уютных уголков, один из которых он отдал отцу в бессрочное пользование, другой робко и пока не совсем уверенно предлагал русской Асе.
Женевьева… Женевьева, пожалуй, съехала из его сердце. Всё же вряд ли, кто заменит мисс Шелтон в оставленном чистом до стерильности сердечном уголке, принадлежавшем ей долгие двенадцать лет. Там пожизненно будет висеть табличка: «Не входить! Здесь жила мисс Женевьева Шелтон!» А табличка-то вполне в стиле Дэвида.
Генри сел и закурил. Совсем не спалось. Было около трёх часов ночи, когда в дверь постучали. Генри насторожился.
- Кто?
За дверью долго молчали, но отчётливо слышались выразительные шмыганье и всхлипыванье. Генри выдохнул и отворил дверь.
- Нам надо поговорить, - сказала Женевьева и стремительно вошла в гостиную.
- Оно, конечно, вовремя. Три часа пополуночи. - Генри уставился в пол. - Женевьева, я должен был прийти к тебе сразу же после съёмок. Я болван, прости меня. Много, что произошло за эти дни. Я не мог вырваться.
Она взглянула на него исподлобья. Ох, как не нравился Генри этот взгляд. Никогда не нравился.
- Я допускаю, что перестала быть чем-то значительным в твоей жизни, - начала мисс Шелтон дрожащим голосом. - Я даже допускаю, что никогда не была чем-то значительным в твоей жизни. Но любому брошенному человеку нужно фактическое доказательство этого. - Голос Женевьевы покрывался ржавчиной визгливых ноток и оттого неумолимо дурнел.
- Женевьева, будь справедлива. - Генри вдруг стал спокоен, как никогда. - Сознайся, я не бросал тебя. Наши отношения сами себя исчерпали. Между нами изначально не было того цементирующего начала, которое держит людей рядом целую вечность. Скажи мне, Женевьева, чувствовала ли ты себя счастливой рядом со мной? Скажи честно. - Генри испытывающе смотрел в лицо мисс Шелтон.
- Я пыталась быть с тобой счастливой, Генри Вимор. Я делала для этого всё, что могла. Но я не видела отражения этой попытки в твоих глазах. Ты просто продолжал жить рядом со мной. Жить так, словно ничего не случилось.
- Так ведь ничего и не случилось, Женевьева. Ни тогда, ни сейчас, не случится и дальше. Ведь и с тобой ничего не случилось. Ведь не забилось же сердце в тысячу раз быстрее, ведь не перекрыло же дыхание. И ночи остались такими же беззвёздными. И дни такими же бесцветными. Я не знаю внутренних причин, толкнувших тебя ко мне. И знать не хочу. Женевьева, прошу тебя, не заставляй меня быть жестоким. Всё разрешилось само собой, и слава Богу!
Женевьева вспыхнула:
- Само собой?! Всё разрешилось благодаря этой русской молохольной с её письмами! Ты становился сам не свой, после того, как получал их. Или ты думаешь, я не замечала? Не знаю, какую роль сыграл в этом спектакле мошенник О’Коннел, но, в любом случае, потрудился он на славу! Генри, ведь это бред, это просто история влюблённой девочки, это так банально и даже непривлекательно!
- Что же ты так завибрировала тогда? Почему ты резко изменила себе четыре месяца назад? Почему ты спасовала перед этой банальной и непривлекательной историей?
- Потому что ты перед ней спасовал. Потому что она неожиданно напрягла тебя. Скажи мне, Генри, чего тебе не хватало в жизни? Ведь ты всегда и во всём был удачлив, счастье ходило за тобой попятам. Чего тебе не хватало?
- Я понял, что мы часто заменяем счастье чем-то другим. Я открою тебе секрет. У всех в жизни была какая-нибудь мечта. У Дэвида в детстве - обрести семью. Она, кстати, до сих пор актуальна. Кэвин Трейси сейчас мечтает о возвращении Саймону речи. В молодости его мечту воплотила Николь. Она и по сей день продолжает оставаться его мечтой. Мой отец… - Генри нежно улыбнулся. Женевьева подняла на него удивлённые глаза. - Мой отец всегда мечтал быть рядом с моей матерью. И ты Женевьева, ты, наверняка, тоже о чём-то мечтала…
- Не знаю. Не помню. - Женевьева закурила. - Может быть.
- А я никогда не мечтал. У меня не было мечты. Даже мамино «Королевство Белых Озёр» не было моей мечтой, потому что меня всё устраивало. Мне всё удавалось. Всё и всегда. И представь себе, наступил в моей жизни такой момент, когда я почувствовал в ней присутствие мечты. Да, вот сейчас, в этом возрасте, в этом состоянии. - Генри усмехнулся. - Конечно, Дэвид наворотил немало. Но, по сути, благодаря ему я теперь чувствую себя, понимаешь? Я никогда не увижу эту девочку, никогда не отвечу ей, потому что и так стал частью её жизни, и потому что я - другой, не такой, каким она меня задумала. Да и она не приглашает меня к обоюдному общению. Вот это главное…. Главное, потому что и ей и мне кажется, что мы сидим друг напротив друга и общаемся on lain, здесь и сейчас, и всегда. А я боюсь до неё дотронуться, потому что не смею…Между нами тысячи непреодолимых препятствий. И это первые препятствия в моей жизни, понимаешь?
- Понимаю. - Женевьева загасила сигарету и взяла новую. - Тебя привлекает не она, а препятствия, так что ли?
Генри улыбнулся и покачал головой.
- Женевьева, зачем ты пришла? Услышать, что я тебя официально бросил? Не услышишь, потому что это не так. Что тебя заставило прийти ко мне ночью?
- Только беспокойство о тебе.
Генри в изумлении поднял брови.
- Да-да, и не строй из себя проснувшуюся спящую красавицу. Ах, он жил до этого момента, а после этого момента жить по-прежнему не может!
- Вполне поэтично, - хмыкнул Генри.
- Да замолчи ты! Неужели ты не видишь, как ты смешон? Смешон! Тебе не двадцать пять, и ты живёшь здесь, в Америке, а не где-нибудь, я не знаю…в Камелоте, чтобы мчаться за мечтой в дремучую Россию. Не позорь себя. Мечта, она на то и мечта, чтобы качаться в воздухе. На земле ей мало места. - Женевьева стала грустной. - Пожалей себя, меня, даже эту Асю пожалей. Ты же сам сказал о непреодолимых препятствиях. Мне жаль на тебя смотреть.
- Скажи, Женевьева, а что ты теряешь, уходя от меня? До этого ты была женщиной Генри Вимора и казалась спокойной. Слушай, найди в себе Женевьеву Шелтон. Не чью-нибудь женщину, а Женевьеву Шелтон. И ты увидишь, что всё не так плохо.
Женевьева взглянула на Генри. Она была несчастным, не очень молодым и неимоверно одиноким существом.
- У женщин многое иначе, Генри. Мне жаль, что ты этого не понял. А я не особо тебя беспокоила. Верно, у нас были странные отношения, и статус женщины Генри Вимора, конечно, льстил моему самолюбию. Но я уже не могу опуститься ниже этого статуса. Я слишком долго карабкалась вверх. И потом…- Женевьева опустила глаза. Её подбородок мелко задрожал. - Я не привыкла быть одна. Я не хочу быть одна. И я не буду одна, Генри Вимор.
- Конечно, Женевьева…Ты остановилась у дяди Берта?
- Да. Он принял меня, как родную. Оказывается, он ждал меня все эти годы. Милый, добрый старикан. Он переписал на меня всё своё состояние. Хотя бы в этом я не проиграла. Буду жить у него.
- С ним, - поправил Генри.
- У него, - прошептала мисс Шелтон. - Я не хочу желать тебе удачи. Не хочу, чтоб ты был счастлив. Не хочу всего того, чего не хочет оставленная женщина.
- Женевьева…
- Но всё же, не поминай лихом. - Она выпрямилась, вытерла слёзы и улыбнулась. - А здорово мы всех водили за нос целых двенадцать лет! - Женевьева подмигнула и закрыла за собой дверь.
Через секунду она вернулась, держа в руке ключ от дома Генри Вимора, раскачивая им, словно спелым яблоком. Потом, закусив губу, указательным пальцем оттянула ворот его спортивной майки и движением, полным тончайшего эротизма, опустила туда ключ.
- О-оп, - вздрогнул Генри. Ключ был неприятно холодным.
Когда мисс Шелтон ушла окончательно, Генри вытащил из-под майки ключ и тряхнул головой. Ну, ничего себе! Либо он так и не понял Мисс Шелтон, либо мисс Шелтон открывала новую страницу своего существования. И то и другое удивило и позабавило Генри. Но, как бы там ни было, счастливого пути, мисс Женевьева Шелтон!
Глава XXIV
Ася Зарубина
Октябрь в этом году выдался по-летнему жарким. А красота стояла неимоверная. И даже самый практичный, измотанный житейскими проблемами человек, время от времени будто спотыкался об эту ослепительность и становился похожим на заблудившегося ребёнка: таким растерянным и глупым он тогда выглядел. Зато ноябрь отыгрался за всё октябрьское тепло. На Казанскую мело, как в феврале. К середине месяца погода стала устойчиво морозной, а к началу декабря улицы города стали казаться теснее метра на полтора из-за плотных и высоких сугробов. Но к двадцатым числам снег вдруг начал сдуваться и темнеть. Тёплый ветер нёс сырость, серость и грусть. Уютный снежный город буквально за сутки сделался мрачным, мокрым и тоскливым, словно вспомнил о каком-то далёком горе. И люди, будто соблюдая траур, сутулились и опускали головы.
Но Ася жила всё в том же заснеженном сказочном городе. Она как и не замечала погодных изменений: слишком много их было в её собственном мире. С первой записки Генри Вимору прошло три месяца, а ей казалось, что она всю жизнь живёт этой мечтой. В этой мечте. Она осмелела так, что почти каждый день диктовала Элине по телефону короткие послания, а та с какой-то тихой радостью переводила их и отпускала в беспредельное море признаний, просьб, слёз и требований, которыми кишел сайт Вимора. Ася и Элина договорились ничего не ждать. Именно поэтому они смело и спокойно отправляли в Америку приветы из России. Но верхом их безрассудной храбрости явилось решение о переводе асиной рукописи. Работа над ней шла довольно быстро, и Элина через двое суток на третьи обычно получала новую главу. Она с величайшим трепетом взялась за перевод «Последнего шванриттера» и вскоре сама увлеклась этой историей.
На фоне тоскливого города, сонно ползущего навстречу Новому году, жизнь Аси и Элины была переполнена чудом.
Сегодня Асе не спалось. На столе лежала последняя глава рукописи. Поздно вечером, когда она кликнула мышкой «Печать», и старый принтер со скрипом выдавал ей тёплые листы финальной главы, она вдруг поняла, что сказка подошла к концу. Когда-то давно, почти четыре месяца назад, она пообещала Генри «Людвига», она пообещала, что подарит ему самую чудесную историю, на которую он вдохновил её. Она пообещала это тихо, ночью. И тогда это обещание упало в сердце колючим камушком, который ни забыть, ни раздробить иными обещаниями было уже невозможно. Утром она, конечно, схватилась за голову: никогда ещё её не заносило так высоко (далеко). Но чем чаще она думала о бредовости слова, данного себе, тем ожесточённее рвалась к работе. И вот эта работа закончена. Ночью. Конечно, ночью. Ночью она и началась.
Не было и шести утра, когда Ася поставила на плиту чайник. За окном стояла густая зимняя темнота, но по каким-то неуловимым приметам угадывалось, что ночь уже позади. Мир начинал нехотя ворочаться, ещё не готовый к тому, чтобы проснуться, но чувствующий эту необходимость.
Ася бродила по дому, не зная, как ей остановиться. Последние четыре месяца её жизни были наполнены совершенным счастьем без всяких примесей тоски, непокоя или стыда. Она летала на парусах своих фантазий, как Икар, чудом уцелевший под палящими лучами реального солнца, потому что с одной стороны её прикрывало крыло деятельной и великодушной Элины, с другой - тень непостижимого и близкого Генри Вимора. И вот теперь полёт закончен. Сегодня последняя глава «Людвига» будет отдана Элине для перевода, и они, сидя в «Матиссе» под пристальным взглядом Анатолия, станут думать, как жить дальше. Что касается Элины, то она давно всё решила.
- Ну, послушай, - говорила она Асе всякий раз, когда та приносила ей очередное письмо к Генри или главу «Последнего шванриттера». - Разница между письмом и рукописью только в формате. Ни там, ни здесь ты не выходишь за рамки нейтралитета. Почему бы не отправить ему «Людвига»?
- И тем самым поставить точку в наших отношениях, - тихо парировала Ася.
- Ах, ну да, - улыбалась Элина в ответ. - Я же забыла, ведь у вас отношения.
- Я никогда не смогу после этого написать ему ни слова. Это покажется назойливым и потребует оценки, - неуверенно пыталась сопротивляться самой себе Ася. - Я лучше удавлюсь.
Элина только махала рукой. Она бы отослала, она бы продолжила переписку, ей бы удалось…И ведь, действительно, удалось бы…
Ася знала, что внешне будет долго сопротивляться возможности отправить рукопись Генри, цепляясь за моральные принципы и защищаясь природной застенчивостью. Но внутренне, сквозь всю катастрофичность ситуации, понимала, что всё-таки это единственный шанс продлить жизнь её любимому «Шванриттеру». Так будет честно и по отношению к рукописи, и по отношению к Генри. Он имел право знать, на что вдохновил далёкую Асю из далёкой России. И поэтому она хорошо осознавала, что сегодняшнее утро - последнее утро её-прежней, просто маленькой полуслепой женщины, пишущей стихи. После того, как написанное ею выпадет из её личного пространства и уйдёт в сторону Генри Вимора, изменится всё: и она, и её личное пространство, и Генри Вимор, который, возможно, произнесёт её имя, а значит, причастится, как когда-то причастилась она, произнеся его имя. Ну, здравствуйте, Генри Вимор…
Чайник запел. Ася села за стол, обхватила горячую чашку и сделала первый глоток. Чай был невыносимо горяч. Но сегодня утром нужен был именно такой чай. Кошка медленно вползла ей на колени и громко заурчала.
- Слушай, я вот всё думаю о кошке, которая гуляла сама по себе... - Ася почесала кошкино розовое ухо. - Но ты ведь не сама по себе. Ты ведь жить не можешь без моих коленей. Ты ж без рыбы дольше проживёшь, чем без моих коленей.
Кошка сочно мурлыкала. Наверное, соглашалась. Или пускала пыль в глаза, как делают все кошки.
В прихожей раздался звонок. Ася поднесла к глазам электронные часы: девять утра. Господи, кто же в такую рань? Она подошла к двери:
- Кто там?
- Это я, рыцарь на белом коне, - раздался знакомый голос.
Ася выдохнула и открыла. На пороге стоял Кирилл Столбов. Он немного изменился после того, как его ужасно удивила Регина, в одночасье собравшая свои вещи и уехавшая к маме в Тверь. Регина часто звонила Асе. Голос её по телефону всегда был лёгким, порхающим и благодарным, что немало смущало Асю. Вскоре Регину увидел какой-то начинающий художник, лет на шесть моложе её, и влюбился без памяти. Это был удивительный человек. Звали его Николай Чернышев. Родители в будущем видели Николая не совсем художником. Точнее, совсем не художником. Они считались одними из самых состоятельных людей Твери, вели свой аптечный бизнес по-возможности честно, и рассчитывали на то, что их сын вскоре пойдёт по их стопам. Но природа сына сыграла с ними злую шутку, которую, к их чести, они оценили. Поэтому сразу после окончания Репенки, Николай Чернышёв получил в лице родителей не только почитателей его таланта, который, кстати, был действительным и неоспоримым, но и меценатов. После знакомства с Региной, он, как сумасшедший, бросился её писать. Она присутствовала и в пейзажах, и в жанровых картинах. Портретов же было бесчисленное количество. Вот так Регина получила мужчину, оценившего не только её бесспорные хозяйственные способности, но и разглядевшего в ней музу. Совсем недавно они отбыли в Скандинавию писать «загадочные фьорды», как в последнем звонке сообщила Асе Регина.
После странного ухода Регины, Столбов стал ещё большим насмешником и теперь носил себя неспешно, лениво и как-то совсем безжизненно. Он стоял на пороге асиного дома в длинном чёрном пальто, что делало его похожим на лондонского денди или представителя какого-нибудь мафиозного клана. Впрочем, что бы теперь Столбов ни надевал, он был похож или на одного, или на другого. Красивый, гордый и выдохшийся.
- Здравствуй. Доброе утро. - Кирилл снял пальто, прошёл в комнату и сел в кресло, медленно положив ногу на ногу.
- Как-то уж очень утро, - сказала Ася. - Стряслось чего?
- Стряслось? Нет, со мной такого не бывает. Это обычно тебя трясёт или твою подругу Элину.
- Она будет благодарна, что ты её вспомнил, - усмехнулась Ася.
- Ну да, ну да. У меня всё банальней, чем в твоей творческой судьбе.
Ася насторожилась:
- С каких это пор тебя стала интересовать моя творческая судьба?
Кирилл вдруг как-то потемнел.
- Регина мне рассказала кое-что перед отъездом.
Ну, всё понятно! Регина была дивным существом. Она являлась каталогом всех хрестоматийных дамских качеств. Да и слава бы Богу! Но известный бич женской натуры - щедрость на язык - должно быть, стояло в списке её достоинств на втором месте после хозяйственности. Верно, она не выдержала, не убоялась возможного рокового для неё исхода и рассказала законному мужу о посещении ею первой его супруги, которая, кстати, подтолкнула благочестивую вторую жену смазать лыжи и уехать в Тверь. Ася ждала молний из глаз и оскорбительных упрёков. Но Столбов молчал, и она решила «включить дурочку»:
- Если честно, я не знаю, о чём нам говорить. Но ты всегда был самым умным, ты, наверное, придумаешь, о чём. - Она тихо улыбалась, щурясь во все глаза.
Столбов подошёл к Асе и долго искал своё отражение в её прищуре.
- Почему ты не носишь очки? - вдруг заботливо спросил он.
- Ты знаешь, почему.
- Ах, ну да! Твоя дурацкая теория, - усмехнулся он. - Можно спросить, когда ты решила, что неясные очертания дают тебе возможность разглядеть суть вещей?
- С тех пор, как я посмотрела в твою сторону. Тогда у меня было хорошее зрение. И потом, мне всё реже необходимы конкретные очертания. Я пугаюсь резкости. Во всём.
- Ну да, ну да…А не кажется ли тебе, что суть, лишённая конкретных очертаний, так же перестаёт быть конкретной?..
«Боже, - подумала Ася. - Теперь понятно, что испытывала бедная Регина во время тёплых домашних ужинов. Для Столбова это разглагольствование - естественное состояние сердца и языка. Но Регина-то нормальная женщина. Какой же ты занудный, Столбов». Однако продолжала его слушать и ему отвечать с лёгкой усмешкой, скрывающей сожаление.
-…А ты со своим желанием работать словом…
- В слове, - тихонько поправила Ася.
- В слове (убей Бог, не вижу разницы), когда-нибудь точно не справишься с расползающейся сутью.
- Да ну тебя! - Ася не выдержала и расхохоталась. - Я поняла! Тебе скучно заниматься интеллектуальной зарядкой одному, и ты пришёл ко мне.
- Ты изменилась, - после недолгого молчания произнёс Столбов.
- Послушай, зачем ты пришёл? - спросила, отсмеявшись, Ася.
- Меня толкнуло к тебе...Что-то толкнуло. - Столбов вдруг стал растерянным и одиноким. - Может быть, ты мне скажешь, зачем я пришёл?
Асе обожгло глаза. Она вспомнила высокого смуглого Кирилла, таинственного и значительного, со сверкающими чёрными глазами из-под прямых бровей. Она вспомнила, как однажды зимой, поздно вечером они шли на остановку трамвая, планируя общую будущность. И когда он подсадил её на подножку, она услышала: «Я с тобой». « Не смей, - шепнула она ему в воротник. - Трамвай останавливается возле моего дома. Я с ума сойду от беспокойства.» - «Осторожно, двери закрываются!» - «Я с тобо-ой!». Она видела через окно бегущего по трамвайным линиям Кирилла, который взмахивал руками, как крыльями, словно огромная зимняя бабочка, и кричал: «Я всегда с тобо-ой!»
Ася с детства по-особому относилась к этим словам. «Я с тобой» - это пароль, который одного человека делает частью другого. Когда человек говорит «Я с тобой», нужно насторожиться или раствориться. Ася тогда не умела настораживаться. И вообще, в этом пароле она считала лишним союз «с». Отсутствие его вскрывало истинную суть этого выражения. «Я - тобой». И всё. И добавить к этому больше нечего. Так думала Ася. И тогда, в трамвае, ей казалось, что так думает и Кирилл...
В комнату медленно вошла Кошка. Она села рядом с Асей и громко замурлыкала. Кирилл поднял её на руки и поцеловал в макушку.
- Ты всё такая же глупая?
- Она никогда не была глупой. Ты просто не любил её.
- Конечно...Тебе видней. - Кирилл передал Асе Кошку. - Держи крепче. Раскормила ты её.
Ася прижалась лицом к пушистой спинке Кошки, потом опустила её на пол. Кошка медленно подошла к окну и медленно запрыгнула на подоконник.
- Почему мне всегда было трудно с тобой? - Тихо спросила Ася.
- Наверное, потому, что мне с тобой было трудно. - Тихо ответил Столбов.
- Зачем ты пришёл?
- Ах, да...Я уезжаю.
- Угу.
- Ну, сделай хотя бы вид, что ты расстроена.
- Да, я расстроена. Какой у меня теперь вид?
- Нелепый. - Кирилл достал из внутреннего кармана пиджака конверт и положил его на стол. - Вот. Это пока всё, что я тебе могу оставить.
- Ты оставляешь мне часть своего здравого смысла? Мизерную часть, похоже. Слишком бесшумно она легла на стол.
- Очень смешно. Хотя это, наверное, действительно, что тебе нужно.
- Почём ты знаешь, что мне нужно?
- Это деньги. Их не очень много. Я уезжаю из страны. Я не знаю, как и где устроюсь. Тебе бы лучше положить эти деньги на счёт под проценты. Как только у меня появится возможность, я пришлю.
Ася внимательно посмотрела на Столбова. Она давно не любила его. Более того, тяготилась его присутствием. Даже просто воспоминанием о нём. Но вот он уезжает. Ася, привыкшая к тому, что Столбов был везде и всегда, как часть её самой, как кусок её жизни, вдруг осознала, что его больше не будет. Нигде. Никогда. А значит, она перестанет жить в оглядку, как все эти годы. Она испугалась.
- Я не знаю, что сказать...
- Предположим, «счастливого пути».
- Ну да...Пути...Счастливого.
Кирилл вышел в тёмный коридор. Кошка спрыгнула с подоконника и засеменила следом.
- Слушай...Я тут узнал...Он далеко?
- Да.
- Я тут узнал...Ты пишешь что-то...Необычное для тебя...
- Кто тебе...Неважно. Да.
- Ему?
- Да.
- Ясно... Только не наделай глупостей.
Ася улыбнулась:
- Не беспокойся. Ты разучил меня делать глупости.
- Что ты думаешь о нём?
- Он самый лучший.
- Естественно. - Кирилл открыл дверь и вышел на лестничную площадку. - Знаешь, что я тебе скажу, дорогая? Не делай сказку - былью, а мечту - целью. Сказка всегда больше были. Мечта всегда больше цели... Не забывай поливать цветы.
Ася долго стояла у открытой двери и слушала быстрые шаги убегающего Столбова. Первый раз он так стремительно покидал её дом. Наверное, потому что навсегда.
Глава XXV
Генри Вимор
- Прости меня за этот каприз, сынок, - Кирсанов допил кофе и поставил чашку на поднос. - Тяжеловато мне спускаться к завтраку.
- Ну что ты, папа. Я так долго был лишён удовольствия приносить кофе в постель любимого человека. - Генри поцеловал отца в лоб. - Мне это нужно больше, чем тебе.
Генри ловил каждую минуту свободного времени, чтобы подарить её отцу. И эти утренние посиделки с чашечкой бодрящего кофе, и эти хрустящие французские булочки, за которыми он с удовольствием ездил, вставая на час раньше обычного, да и само слово «отец», - всё было особым, тёплым, радостным и очень детским.
Приближалось Рождество...
- Генри, ты заглядывал в компьютер? - Голос Дэвида по телефону был полон хрипов, одышки и тайны.
- А ты у меня на что? - отшутился Генри. - Я заглядывал туда позавчера. Получил последнее письмо от Аси.
- Последнее?! - Дэвид торжествующе захохотал. - Так, только сейчас без меня ничего не делай. Ни-че-го! Ты слышишь меня? Я уже мчусь на своём мустанге. Я почти добрался до твоего жилища, великий и непостижимый повелитель русского Пегаса!
- Заткнись и добирайся молча. - Генри положил трубку. Он с опаской посмотрел на компьютер, словно там была заложена бомба замедленного действия.
Генри ждал от Аси каждого письма. Ждал с нетерпением щенка, которому обещана прогулка за городом. Он любовался её нехитрым творчеством, называл это милым баловством, но с удовольствием поглощал его по нескольку раз на дню. Он так и не ответил ей, а между тем эта странная переписка длилась вот уже почти полгода. Однажды он рассказал о «русском чуде» своему отцу, и тот заплакал.
- Я подозреваю, что в вашем мире не принято обращать внимания на такие записочки, - успокоившись, сказал Кирсанов. - Оно и понятно. Слишком много поклонников, слишком много эмоций и мало свободного времени. Но это - зов крови, понимаешь, сынок? В тебе кровь заговорила.
- Да вообще-то вся история сфабрикована Дэвидом, которому я по гроб жизни обязан. Я никогда не просматриваю свой сайт, это дело Дэвида. Письмецо Аси было из всех сообщений самым простым и незатейливым. Набреди я на него сам, оно прошло бы незамеченным. Ну, может быть, поднял бы брови от удивления: «Россия?». - Генри усмехнулся. - Мерзавец Дэвид захотел причинить боль одной не очень уважаемой им особе...ну, неважно... И раскрутил эту историю так, что я погряз в ней по уши.
- Но ты не выглядишь расстроенным или недовольным, - улыбнулся отец.
- Я до сих пор чувствую себя странно. Ведь по всем законам житейской логики этого не должно было случиться. Не цепляют публичного человека признания кого-то там откуда-то там. Не должны цеплять.
- Есть высшая логика, сынок. И поди-ка, поспорь с ней. Порой то, что она нам предлагает, то, как выстраивает сюжет наших судеб, нам кажется, с точки зрения житейской логики, совершенной бессмыслицей. А на самом-то деле мы отбрыкиваемся от единственно необходимого и безупречного в нашей жизни.
- Ох, папа...- Генри склонился к самому лицу своего отца. - Я трусливее тебя, расчётливее и мельче. Тебя не держала привычка, только долг. А у меня и долго-то нет ни перед кем, а я боюсь Асю, как чудища морского.
- Ты шутишь? - улыбнулся отец.
- Конечно, шучу. Я испытываю к ней чувство дикой нежности. И всё же теперь, когда я слышу слово «Россия», у меня внутри начинается парад планет, меня мотает во все стороны.
- Наверное, такое испытывал первооткрыватель Гипербореи. Ты нашёл свою Гиперборею, сынок.
Дэвид одновременно звонил и стучал в дверь дома Генри Вимора.
- Ты что, ошалел что ли? Наверное, весь квартал взбудоражил. - Генри пропустил Дэвида в гостиную. - Мужчина, ты уж соизмеряй свои силы!
- А если нет сил соизмерять свои силы? - Дэвид тряс перед носом Генри объёмной папкой, туго набитой принтерной бумагой. - Что это, Генри? Что э-то?
- Не знаю. Но что-то такое же толстое, как ты.
- Даже и не подумаю тебя убивать. Зови отца. Он должен это оценить.
Дэвид швырнул папку на маленький полированный столик. Звук был похож на выстрел из револьвера.
- Ну, давай, сбей этой папкой ещё и люстру! - Генри не нравилась таинственная и торжествующая физиономия приятеля.
- Нет, люстру не надо. Эта папка сейчас тебя собьёт.
- Тогда я подожду приглашать отца на подобное зрелище. Давай с этим разберёмся вдвоём.
- Втроём, мальчик мой, втроём.
Дэвид достал из папки кипу бумаги и положил перед Генри. Генри взял первый лист. В правом верхнем углу курсивом было отпечатано: «Рождайте мечту. Рождайтесь в мечте и живите долго».
- Ну? - нетерпеливо спросил Дэвид.
- Да подожди ты, - отмахнулся Генри.
Дальше крупным шрифтом значилось: «Последний шванриттер», и чуть ниже, совсем мелко: «Г.В. посвящаю». В левом верхнем углу стояло чьё-то чужое, незнакомое имя: Анастасия Зарубина.
- Анастасия Зарубина! - Вращал глазами Дэвид. - Анастасия Зарубина! Генри, твоя Ася написала тебе самое длинное письмо в истории интернета! Что ты молчишь? Ну, отреагируй как-нибудь!
- Её зовут Анастасия Зарубина. Мне придётся долго к этому привыкать.
- Слушай, Генри, я не любопытен...
- Это ты ёлке Рождественской расскажи.
- И всё же настаиваю, что не любопытен. Но... Дай мне взглянуть на рукопись, когда ты её полистаешь. Ну, дай.
- Что ты, как девочка? Подожди... Ты распечатал это сегодня?
- Ну да! - Дэвид нетерпеливо пританцовывал вокруг Генри. Получалось забавно.
- Её рукопись...Зачем всё это?
- Болван, Генри Вимор. Рукописи читают. Читай, глупец. Читай и улыбайся: тебе женщина написала.
- Мне кажется, всё зашло слишком далеко.
- Брось, мальчик мой, не дальше, чем с Женевьевой Шелтон, которая, однако, двенадцать лет жила в твоём доме.
- Послушай, старина, - Генри как-то сбоку посмотрел на Дэвида. - Зачем ты разыгрываешь из себя сводника? Тебе в чём радость подогревать наши с Асей отношения?
Дэвид растянулся на диване и самодовольно похлопал себя по животу.
- Ну, давай начнём с того, что никаких отношений нет - раз. Два: и Аси-то никакой нет. Где она? Ася? Ася, выходи, негодная девчонка?
- Не паясничай. И не сходи с ума.
Генри вдруг задохнулся:
- Ты...Ты что же...Ты надул меня?!
Дэвид сначала молча моргал (противная привычка Женевьевы Шелтон. Как он успел её подхватить?), а потом разразился таким гоготом, что Генри вынужден был схватить его за грудки и тряхнуть, как следует. Дэвид остановился и вытер мокрые от слёз глаза:
- Ну, ты дал, мальчик мой! Ты подумал, что я всё это время вёл с тобой нежную переписку от имени Аси из России? Нет, я могу, конечно, но не так нежно и не так долго. Успокойся, Ася твоя совершенно реальный человечек. И я скажу больше, - Дэвид зашептал Генри на ухо. - Страна Россия существует.
- Придурок... - Генри оттолкнул Дэвида и отошёл к окну.
- Ася реальна там, далеко, - продолжал Дэвид, не обращая внимание на раздражение Генри. - Она нас не интересует как двуногий собрат по планете. Собрат...Ди-ивно! - Генри метнул в Дэвида убийственный взгляд. - Так вот. Она интересна нам как персонаж. Изучи её, мальчик мой. Это пригодится тебе для работы. Но самое ценное в ней знаешь, что? - Генри не ответил. - Она не просится к тебе на колени.
- Ну, хватит! - Зашипел Генри в лицо Дэвиду. - Ты зарвался, мужчина...
Они долго смотрели друг другу в глаза. Потом Генри грустно добавил:
- Дэвид, ты становишься таким похожим на Женевьеву Шелтон...Поезжай домой. Я должен разобраться с этим сам.
Дэвид вдруг как-то съёжился:
- Я перегнул палку, да?
- Да, немного...Впрочем, как обычно. Поезжай домой.
- Ты позвони мне, если что...- сказал Дэвид с порога. Генри молча кивнул и закрыл за ним дверь.
Он испугался. Испугался ужасно. Этой рукописи со странным немецким названием. Этого непривычно длинного имени. Для него короткое «Ася» стало вроде пароля к спокойствию, тишине, уюту. «Ася» не напрягало, было ласковым, ничего не обещающим, но живущим в нём крохотным самостоятельным органом. «Ася» не требовало от него активных действий, потому что само было не активно. Оно ничего не предлагало. Если оно и пугало, то только как далёкий гром проходящей мимо грозы. «Ася» было совершенно девичьим, даже детским, отсюда возникало одно громадное чувство нежности. Нежности к чужому ребёнку, которого не имеешь права прижать к груди, можешь только издали наблюдать его младенческую неотразимость.
И вдруг, как гром среди ясного неба: Анастасия Зарубина. Чужая властная женщина с холодными глазами и хищной полуулыбкой возникла в воображении Генри Вимора. Женщина, готовая завладеть всем его внутренним пространством, высосать его душу и утереть губы кружевным платком. Та маленькая Ася никогда не ставила посвящений над своими маленькими забавными стишками. Они просто были частью её мыслей, которые иначе в ней не звучали. А здесь... «Г.В. посвящаю» - это похоже не клеймо на запястье, обозначающее одно: «Мой». У Генри страшно заболела голова. Теперь что же, рухнула мечта? Она была такой светлой, летящей, невесомой и невозможной...А теперь объёмная рукопись придавила его к земле так плотно, что не было сил вздохнуть. Но голова болела не поэтому. Генри вдруг понял, что никогда не мечтал о женщине рядом с собой. О настоящей женщине. Какой была его мать, какими были Светлана Кирсанова, Николь Трейси. Они ворвались в жизнь своих возлюбленных, как стихийное бедствие, перевернув всё с ног на голову... А может быть, наоборот, всё расставив на свои места. Женевьева просто постучала в его дверь, он просто пригласил её войти, она просто осталась, а он просто согласился. Это никого из них не побеспокоило. Женевьева никогда не претендовала на его внутреннюю жизнь. У неё и в мыслях не было делать себя составляющей частью его души. Она ограничилась внешним пространством Генри, и оба были довольны. Но сейчас происходило нечто особенное. Из нежных, пушистых отношений с невозможной Асей, как из безмятежного озера вдруг выросла огромная скала долженствования, которую никак не миновать. Он должен привыкнуть к её новому - настоящему - имени. Он должен прочитать посвящённую ему рукопись. И, наконец, он должен что-то ответить. И всего этого он жестоко боялся.
«Всё очень просто, - размышлял Генри, сидя на диване в гостиной, поглощая одну сигарету за другой. - Всё просто, как в детской сказке. Жил-был каменный болван. И был он каменным не оттого, что люди сделали его из камня, а оттого, что вложили в него каменное сердце, которое трясётся от любого проявления жизни»...
Генри только теперь, поглядывая на рукопись, как на таинственное коварное живое существо, начал понимать, что всё в нём было наполовину. Но как же тяжело будет носить себя целого, когда он ни разу не испытывал нужды в ком-то ещё, когда ему было легко и спокойно в состоянии своей незавершённости.
Генри погасил последнюю сигарету и придвинул к себе рукопись.
- Ну что ж, здравствуйте, Анастасия Зарубина из России.
Глава XXVI
Ася Зарубина
- Дивная зима в этом году…- Сказала Элина, стоя на табурете и натягивая на дрожащую ёлочную верхушку Ангела с пушистыми крыльями.
- Дивная. - Ася повесила на нижнюю ветку фиолетовый шар.
- Ставинский выпустил новую книгу. - Элина набросила на ёлку серебристую мишуру.
- Да, знаю. О Бахе. - Ася обложила ватой еловый ствол: получился «сугроб» под ёлкой.
- Надо купить. - Элина посадила в «сугроб» зайца.
- Надо. - Ася посадила рядом с зайцем плюшевую черепаху.
За окном гудела метель. Было холодно до жути, ветер бился в окно, как перепуганная птица. Город задыхался под снегом: он шёл вторые сутки, не переставая.
- Ты знаешь, а Столбов оказался прав. - Ася подошла к окну. - Прав абсолютно, когда предупреждал меня.
- О чём? - Элине всегда становилось неприятно, когда Столбов оказывался в чём-то прав.
- О том, что нельзя сказку делать былью, а мечту - целью.
- Я тебя не понимаю.
- Когда я писала Генри Вимору и для Генри Вимора, я жила, я была счастлива и не думала о том, что рукописи заканчиваются. А вместе с ними и ощущение иной жизни, где я что-то для кого-то значу. Я многое придумала. Единственное, что я не могу придумать, как мне жить теперь. Без Людвига Баварского, без Генри Вимора, без писем к нему.
Элина подошла к Асе.
- Во всём я виновата. Честно говоря, я уже давно думаю о том, что не имею права так поступать с людьми. Я приволокла тебя к Ставинскому, я заставила тебя написать ему. Я уломала тебя отметиться на сайте Вимора, я вынудила отослать ему «Людвига». Во мне слишком много самомнения, коль скоро я решаюсь на такие поступки.
- Я люблю тебя за твою неугомонность, - улыбнулась Ася. - Ты единственная, улавливаешь то, чего я хочу на самом деле. И Ставинский, и Генри, и письма к ним были моей позорной мечтой. Это, знаешь, как тёмные желания. Ты их стыдишься, но от этого они не исчезают. Ты заставила меня вытащить их на поверхность и убедила, что ничего позорного в них нет.
- Да, я ещё та штучка! - Усмехнулась Элина.
Они надолго замолчали. Метель бросала в окно пригоршни колючего снега. Ася думала, что канун этого Нового года она запомнит навсегда. Никогда ей не было так пусто.
- Кирилл письмо написал, - тихо сказала Ася.
- Где он сейчас? - спросила Элина.
- В Вене.
- Кем устроился?
- Помощником какого-то помощника какого-то начальника. Я не поняла.
- По какому хоть ведомству-то?
- В редакции какой-то локальной газеты. Пока с языком не всё ладно, хорошей работы не найти. Но у него всё получится. Ты же его знаешь.
- Я его знаю. Принести кофе?
- Пожалуй.
- Надеюсь, что его имперская гордыня утешиться нынешним положением. Всё-таки не российские слухи собирать и не российским обывателем составлять гороскопы! - Кричала из кухни Элина. - Там-то и уровень слухов иной и обыватели потребовательней.
- Не иронизируй. Кирилл ищет себя, - в ответ крикнула Ася и тихо добавила: - Хотя, похоже, он окончательно запутался.
Элина вошла в комнату с подносом.
- Забудь его на время. Потом ответишь поздравительной открыткой на Новый год.
Кофе был горячим и душистым. Ася водила носом над дымящейся ароматной поверхностью:
- Обожаю эту процедуру.
- Пей, давай. Я приду в десять. Принесу курицу. Салаты нарежем. Шампанское в холодильнике.
- А правда, твои не обидятся, что ты не с ними будешь встречать Новый год?
- Мои потому и мои, что всё понимают. Мы же в прошлом году уговорились праздновать вдвоём. Только в тишине можно услышать шаги Нового года. Люди забыли о причинах этого праздника и слышат только собственные песни, иногда не совсем приличные, под бой курантов. А нужно-то просто замереть на несколько мгновений и прислушаться. - Элина прикрыла глаза.
- Представляешь, какая бы тишина наступила в мире, пусть и на одну минуту…- Ася тряхнула головой. - Даже в ушах зазвенело.
- Ну, ладно, пойду. - Элина потянулась. - Надо будет вздремнуть часок, чтобы не уснуть в тарелке с салатом где-нибудь на десятом ударе курантов.
Она накинула светлую шубку и стала совсем похожа на Снегурочку.
- Ась, а давай всё-таки взглянем, чем дышит твой Генри.
- Он не мой, - улыбнулась Ася.
- Да, конечно. Ну, хоть поздравь его с праздником. Это-то не нарушит твоих принципов?
- Нет, не нарушит.
Элина выскочила в коридор и оттуда умножаемое эхом донеслось:
- Поздравь его с празднико-ом!
Ася долго улыбалась после ухода Элины. Вернувшись в комнату, она, прищурясь, осмотрела её убранство. Жилище было готово к встрече Нового года. Ася забралась с ногами в кресло. Кошка, свившая себе гнёздышко под ёлкой, рядом с зайцем и плюшевой черепахой, тут же запрыгнула ей на колени и громко замурлыкала.
Последние сутки Ася жила странными чувствами. Она была опустошена.
Она знала, что Генри Вимор не читает её писем, а значит, не подозревает о её существовании. Она знала, что если он и обратит внимание на «Шванриттера», то только потому, что это письмо - самое длинное из всех, полученных им когда-либо, а значит, и его вряд ли прочитает. Но почему же шестнадцатое чувство в канун Нового года вдруг стало явным, упрямым, капризным и назойливым, - в общем, первым? Почему оно кричит ей о том, что Генри услышал её, что Генри слышит её и сейчас, что он знает о ней, думает о ней, говорит с ней? Ася понимала, что это маниакальное состояние, и оно снимается трезвым взглядам на реальную жизнь. А реальная жизнь такова: где ты, а где он? Но это маниакальное состояние - единственное, в котором ей хочется безвылазно пребывать. Она выйдет из него, она убьёт в себе ядовитое шестнадцатое чувство, но только не сейчас.
Ася очень скучала по письмам к Генри. Именно эта тоска и определила её новое, более сложное отношение к «Людвигу». Он стал первым письмом, которое она подписала своим полным именем, что сразу сделало её чужой и Генри Вимору и «Людвигу». Ведь «Последний шванриттер» был написан маленькой полуслепой женщиной Асей, а не какой-то претенциозной дамой Анастасией Зарубиной. Ася поёжилась. Кошка громко сопела на её коленях.
Но самое печальное в этой истории с «Людвигом» было то, что теперь Ася вряд ли когда-нибудь сможет позвонить Элине: «Элька, переводи!», а дальше - текст коротенького письма. Итак, «Последний шванриттер», рождённый Генри Вимором, стал лебединой песней их отношений. Ах, как пафосно и правдиво!
Как же сопротивлялась Элина асиному решению прекратить письма. Хотя, сама, конечно, всё понимала. Просто, она никогда не согласна с тем, что ничем не заканчивается. Но, в общем, для многого в этой жизни подходит как раз такой вариант финала.
Ася встала. Уснувшая было Кошка скатилась с колен на пол и недовольно забила хвостом по бокам. Ася включила ёлку и грустно улыбнулась. Никогда ещё творчество не хоронило её мечты. Ну и зачем тогда такое творчество?
Она всё равно поздравит его с Новым годом. В двух словах. И пусть её последнее письмо будет таким, как первое: «Спасибо за вдохновение. Ася». Может быть, и он тогда поймёт, что ещё одна забавная страничка его жизни перевернулась. Может быть, даже немного пожалеет об этом.
Зазвенел телефон. Ася подняла трубку.
- Ася! - Элина часто дышала. - Ася, я бегу к тебе…Приготовься, пожалуйста.
- К чему? Ты где? Что с тобой?
- Я бегу к тебе, - задыхалась Элина. - Приготовься, пожалуйста.
Раздались, гудки.
Через несколько минут в дверь позвонили.
- Ася, - Элина ворвалась в дом Аси, словно у неё пятки горели.- Только молчи. И вот ещё. - Элина побежала на кухню, снимая на ходу шубку и берет. - На, возьми, я достала из аптечки.- Она протянула Асе флакончик нашатырного спирта и ватный шарик.
- Господи, Элина, я ничего не понимаю, - лепетала Ася. - Что с тобой? На тебе лица нет.
Элина отмахнулась, ринулась в комнату, села за компьютер, как за рояль, и достала из сумочки дискету.
- А вот теперь смотри.
Ася склонилась к экрану монитора. Потом резко выпрямилась. Затем опять склонилась, коротко хохотнула и начала откупоривать флакон с нашатырём.
- Новый год не подвёл, Ася, - светло улыбаясь, прошептала Элина. - Я сейчас это распечатаю и прочитаю. Долго обдумывал своё решение Генри Вимор. Смотри, почти страница. У него что, время свободное появилось?
- Он сейчас отдыхает, - пластмассовым голосом ответила Ася. - Совсем недавно закончились съёмки нового фильма Кэвина Трейси «Голос Ариона». Там Генри снимался.
- Ясно, ясно… Ну что ж, Пенелопа, садись и слушай.
Ася сжалась в комок на своём кресле, до сих пор не понимая, что с ней произошло. Чудо? Как же потрудились небеса, чтобы разгадать в её активной нетребовательности, в совершенной уверенности, что ей ничего большего не нужно, не только потому, что «не смею» и «не могу», но и «не хочу», робкую, не видимую и ею самой надежду: «Пусть он сбудется». Одна эта мысль казалась ей ересью. Но эта ересь жила где-то на задворках души. Жила своей скрытой, но энергичной жизнью. И вот оно, то, чего Ася смертельно боялась, и что ей снилось по ночам.
«Дорогая мисс Ася! - читала Элина мягко, неторопливо, как умела только она. - Я буду называть Вас так, потому что мисс Анастасия Зарубина для меня пока чужая далёкая женщина. Мне кажется, время пришло, чтобы сделать ответный шаг. Теперь я понимаю, как Вы себя чувствовали полгода назад. Катастрофа!
Начну с того, что я прочитал «Последнего шванриттера». Я буду говорить об этом позже. Пока я об этом молчу. У меня всегда так: когда активно работает мысль, речь отдыхает.
После Вашего появления в моей жизни, многое изменилось. Не стану скрывать, всему виной Дэвид О’Коннел, ходячее недоразумение и - мой лучший друг. Это он нашёл Ваше сообщение и раздул из него целую историю. Дэвид истомился ненавистью к одному человеку и решил с помощью русской девочки Аси разрушить его счастье. Ну, неважно… Я подозреваю, что в Вашей душе рождаются самые светлые чувства к этому человеку ;. Не спешите его осуждать. Он уже получил своё от меня. Дэвид вовлёк меня в эту историю самым безобидным способом. Он меня Вами заинтересовал, хотя Ваше сообщение было самым коротким и нейтральным. Вот как создаются мифы. Благодаря тому, что случилось, развязалась целая цепочка узлов в моей судьбе. Я вновь обрёл своего отца (всё он же, Дэвид), который оказался - держитесь! - русским. Я поставил точку в отношениях, которые ими и не являлись. Я понял, что состав счастья несколько иной, чем я предполагал до недавнего времени. Вы разрушили мою жизнь, мисс Ася. Разрушили, чтобы заставить меня проснуться и определиться с дальнейшим. Ведь если тупик украсить кружевными занавесками и горшками с разноцветной геранью, там можно долго существовать, воображая, что ты постиг все глубины бытия.
Я сейчас немного слепой… Пишите мне и - счастливого Нового года!
Генри Вимор.»
После долгого молчания Элина передала письмо Асе. Лист запрыгал в её руках, как живой.
- Успокойся, - сказала Элина. - Хотя что я говорю…Ну что, мисс Ася…Не отнимай руки, не прячься и не бойся. Сейчас он беспомощнее тебя… Он сейчас «немного слепой».
- Ведь этого не должно было случиться. Это против всех законов логики.
- Много ты понимаешь. И, пожалуйста, не пытайся сейчас ничего анализировать. Просто прими это как дар и скажи «Спасибо».
Ася закрыла глаза и прошептала:
- Спаси…Бо…
Глава XXVII
Эпилог
Генри Вимор - Анастасии Зарубиной
«Сегодня звонили со студии. Предлагают сценарий фильма о Жане Барте, благородном корсаре из Дюнкерка. Кстати, это и рабочее название фильма. Съёмки будут проходить во Франции и на голландском острове Тексель, что в Северном море. Интересно. И потом географически устраивает - в Европе, ближе к тебе. Умоляю тебя, пиши, не оставляй меня, даже если я не буду выходить на связь. При первой же возможности отзовусь. Я всегда рядом.
Твой Генри»
Анастасия Зарубина - Генри Вимору
«У нас так холодно, а между тем - конец апреля. Я кутаюсь в клетчатый плед и вообще, похожа на шотландского воина. Пишу тебе, а Кошка разлеглась на моих плечах. Тяжело, но терплю. Она поёт мне песню о тебе. Прямо на ухо... Как идут съёмки? Привет от Элины.
Твоя Ася»
Анастасия Зарубина - Генри Вимору
«Почему у меня ощущение горя? Произношу твоё имя, и это ощущение множится. Пытаюсь писать стихи, чтобы извлечь хоть какую-нибудь пользу из нынешнего состояния - не могу. И вот подумалось: счастье - это скрещение, сращение ощущений радости, восторга, чего ещё?.. Счастье можно расчленить на строфы и собрать в единое стихотворение. Горе - неделимое целое. Когда горе - оно расчленяет, не ты. Не ты его - оно - тебя. И не на строфы - на части (кости, жилы, клочья). И здесь важно не стихотворение собрать из отдельных строф, а себя - из разрозненных жил (разорванных жил). На самом деле, я давно думаю об этом, пережив и то, и другое.
Твоя Ася»
Генри Вимор - Анастасии Зарубиной
«Девочка моя родная! Не мог отозваться - поломался на съёмках. Они были приостановлены. Провалялся в клинике. Сейчас всё в порядке. Продолжаю работу. Думай обо мне. Я чувствую это.
Твой Генри»
Дэвид О’Коннел - Анастасии Зарубиной
«Моё почтение, коллега! Простите за дерзость. Если Генри узнает о моём письме, убьёт меня (как и в прошлый раз). И вовсе не оттого, что я сообщу Вам что-нибудь предосудительное (Генри чист, как младенец). Просто, он ревнив безумно. Ой, не знаете Вы всех его диких прелестей! Отелло - школьник по сравнению с ним.
Ваш до смерти, Дэвид»
Анастасия Зарубина - Дэвиду О’Коннелу
«Распутник Дэвид! Безмерно по Вам скучаю, ведь последнее Ваше тайное письмо я получила два месяца назад. Ваша неугомонная натура меня восхищает. Определились ли Вы со своей следующей жертвой? Кого Вы будете с удовольствием вгонять в гроб? А может быть, ради развлечения спасёте мир?
Немного Ваша Ася»
Генри Вимор - Анастасии Зарубиной
«Мне не нужно никого и ничего нового за пределами нашего мира. Дело не в моей ограниченности или в ограничении себя в иных отношениях. Просто, меня в иных отношениях не происходит.
Твой Генри»
Генри Вимор - Анастасии Зарубиной
«Мудрая женщина Нэнси Колбовски, наш гримёр, сказала: «Надежда женщины всегда покоится на плечах мужчины» Я запомнил.
Твой Генри
P.S. Нэнси - 63 года. Привет мисс Элине.»
Анастасия Зарубина - Генри Вимору
«Мужчина + женщина = вера в женщину + надежда на мужчину (помимо любви). Бывает так: «люблю, но не верю», или так: «верю, но не люблю». Бывает так: «люблю, но не надеюсь», или так: «Надеюсь, но не люблю». И в том и в другом случае - разруха. Вера - это всегда настоящее. Надежда - это всегда будущее. Любовь - любовь.
Твоя Ася.
P.S. Ты такой смешной по поводу 63 лет. Ты либо сочувствуешь Нэнси Колбовски, либо жалеешь меня. Я не ревную. Привет от мисс Элины.»
Дэвид О’Коннел - Элине Лобачёвой
«Мисс Элина! Мне нравится Ваша позиция. Вы всегда в курсе взаимоотношений двух небезразличных нам людей. Вы - переводчик. А я - не в курсе. Обидно. Может быть, поделитесь информацией? Меня интересует только «грязное бельё».
Дэвид О’Коннел.
P.S. Вот сейчас я слышу ваш общий хохот. Не хорошо смеяться над неудачником»
Элина Лобачёва - Дэвиду О’Коннелу
«Ну что ж, мой ненасытный друг. Буду доносить Вам самые скабрезные моменты их беспутной жизни в интернете. Но запаситесь терпением. Там пока одна высокая любовь. Но как только появится жареный факт - он Ваш. Клянусь своим бесчестием!
Элина»
Генри Вимор - Анастасии Зарубиной
«Ты спасла нас. Мне приснился твой крик. Я страшно испугался и проснулся. Вышел из трейлера покурить и вижу - горят декорации. В общем, возгорание было не очень сложным, пожар удалось локализовать своими силами. Декораторы бесятся, Жарден в панике. Вещь жутко неприятная...Милая, если бы не твой крик в ночи...
Твой Генри»
Дэвид О’Коннел - Элине Лобачёвой
«Я всё чаще думаю о «Людвиге». Может быть, Вы поможете мне найти в себе шванриттера?
Дэвид О’Коннел»
Элина Лобачёва - Дэвиду О’Коннелу
«Что с Вами?
Элина»
Генри Вимор - Анастасии Зарубиной
«Дэн Миллер обнаружил у меня твоего «Людвига». Прыгал вокруг меня, как бандерлог. Ассистент режиссёра. Неплохой парень. Мечтает стать сценаристом. Я не могу позволить ему прикоснуться к моему «Шванриттеру» без твоего согласия. Это возможно?
Твой Генри»
Анастасия Зарубина - Генри Вимору
«И у бандерлогов должна быть надежда на крылья. Тем долее, Дэн - неплохой парень. Конечно, это возможно.
Твоя Ася»
Генри Вимор - Анастасии Зарубиной
«Ангел мой! Сегодня ночью в мой номер постучал Дэн Миллер. Мы проговорили почти до утра. Я рассказал о тебе. Он хочет связаться с тобой по поводу «Людвига». Мне кажется, что скоро мы приобретём ещё одного очень неплохого сценариста. Но при любом раскладе, Людвиг Виттельсбах - мой!
Твой Генри»
Генри Вимор - Анастасии Зарубиной
«Репортёры окучивают меня и Дэвида. Главным их интересом стала не моя работа в фильме молодого Жардена (это так бесит бедного Робера!), а ты, моя «русская тайна». Мы с Дэвидом отмахиваемся от комментариев. Особенно они оживились, когда я признался им, что нашёл свою Гиперборею (так тебя называет мой отец)...Я боюсь, как бы эти гиены не добрались до тебя.
Твой Генри»
Анастасия Зарубина - Генри Вимору
«Не беспокойся. Если он увидят меня, я их разочарую. А может быть, они и не поверят, что я и есть Гиперборея Генри Вимора.
Твоя Ася»
Генри Вимор - Анастасии Зарубиной
«Вся беда в том, что, рано или поздно, им придётся тебя увидеть. Они назовут это сенсацией, и начнётся Бог знает что. Я привык к этому. Это часть моей работы. У меня иммунитет, но ты...Не уйдёт ли моя Гиперборея под воду? Ведь я рванусь тебя искать, поиски могут затянуться. А я не хочу тратить время без тебя. Я хочу жить в нём с тобой.
Твой Генри»
Анастасия Зарубина - Генри Вимору
«Я с тобой. Что бы ни случилось.
Твоя Ася»
Генри Вимор - Анастасии Зарубиной
«Учу русский. В общем, получается, только все хохочут, когда я пристаю к ним с вопросом по-русски: «Это что?», а потом сам себе отвечаю: «Это яблоко». Меня теперь так и называют «мистер «Это что?»
Съёмки подходят к завершению. Грустно. Было не только интересно работать (молодой Робер Жарден очень талантлив. Думаю, не отказывать ему в дальнейшем), согревала мысль, что мы с тобой на одном континенте. Зато писать буду чаще. Это просто сводит с ума!
Твой Генри»
Анастасия Зарубина - Генри Вимору
«Я, в общем, не удивляюсь совпадению. Элина учит меня английскому. Хотя я не очень способна к языкам, буду напрягать все усилия.
Твоя Ася.
P.S. Способна, способна!
Элина»
Срочная международная телеграмма
Анастасии Зарубиной от Генри Вимора
«Съёмки закончены. Через час вылетаю к тебе. Приземлюсь, позвоню. На мне будут чёрные очки и тёмно-синий плащ. У Вас холодно?
Твой Генри»