Что и говорить, этот 37-ой год, даже, если никого в доме не забрали, всё равно коверкал судьбы. А уж если у кого в семье мужчину взяли, дальше сами знаете, что было. Жену — за ним в тюрьму, а детей в детские дома, при живых родственниках.
Мамин дядя преподавал в школе историю. Простой учитель истории, он даже не историю армянского народа преподавал, хотя знал и её, эту ужасную историю.
Но его несчастье состояло в том, что, когда арестовали лектора Государственного университета профессора Ваана Рштуни, все дети маминого дяди и дети его брата носили такую же фамилию, так что для всей родни это обернулось катастрофой. Лектор не был нам родственником, нет. А был виноват всего лишь в том, что он оказался полным тёзкой маминому дяде. Сначала взяли дядю. Что там с ним делали, никто не знал, но тот профессор был родом из Карина — Эрзрума, а наши — из Алашкерта.. Тем не менее, дядя признался, что они родные братья. Почему обоих братьев назвали одинаковыми именами, следователя особо не озадачило, и мамин дядя исчез без права переписки. Дети его через несколько дней как-то сумели поменять свои роскошные княжеские фамилии, взяв себе для основы имя деда Абрама.
Моя мама и её сестра фамилии не успели поменять, или не догадались. Их сразу вызвали на комсомолькое собрание и стали исключать из университета из-за родственных отношений с врагом народа. Тётя училась на предпоследнем курсе, мама заканчивала последний, пятый. Она тут же гневно заклеймила всех врагов Советской власти, отчаянно отреклась от родства с неалашкертским профессором, мысленно радуясь, что отец с аппендицитом лежит в больнице, а все думают, что он в районе. В конце своего выступления она призвала весь советский народ к бдительности и непримиримости.
А вот тёте, тихой, красивой девушке, ораторского искусства не было дано, в результате чего её исключили и из университета, и из комсомола. И всю жизнь ей пришлось учить детей только в первых классах и получать обидно низкую зарплату за бездипломное образование.
Судьбы сыновей дяди сложились по-разному, хотя одинаково неудачно. Самым неудачным оказался младший из братьев, Жирайр. Двоюродному брату моей матери было 16 лет, когда он в первый раз угодил в тюрьму. Жиро на ветру стоял на стрёме, а взрослые воры «брали» склад с дровами. За это ему обещали купить зимние штаны, которых у того не было и вязанку дров. Тёмной, промозглой осенью операция не удалась, подельники, спугнутые прохожими, не успев предупредить подростка, сбежали, а бедный Жиро как стоял на стрёме, так и стоял, там его и взяли прибывшие милиционеры. В шестнадцать лет он ничего не успел, разве что незадолго до этого написать одну записку стройной большеглазой однокласснице Рузан, где предлагал ей две книги из отцовской библиотеки в надежде на дальнейшие отношения. Но Рузан книги читать не любила, где уж там по истории! И ждала его все 5 лет. Жиро так хотел поскорее добраться к своей первой любви, что совершил побег, за что ему впаяли второй срок. Тогда красивая и стройная Рузан поехала к нему в холодную и чужую Россию.
И только собралась было родить ему ребёнка, как вдруг получила письмо о том, что неугомонный Жиро на этот раз подрался с конвоиром. Тот сказал, «эта девка тебя ждать не будет». За драку дали мало, писал Жиро, но всё равно много, так что если что, делай аборт. Родственники нашли подпольного врача, Рузан плакала, а другого выхода не было. Пришёл конец и третьему сроку, от бедняги Жиро пришла весточка, что он там заболел, похудел, зубы все выпали, нужны витамины. На этот раз в Сибирь собралась его старшая сестра. Про Сибирь все знали, что там очень холодно, и в пальто пропадёшь запросто. Тёплую одежду собрали по родственникам, подкотиковую шубу отнесла моя мама, толстый вязаный жакет и чулки срочно связала золовка, обмотав невестку ещё и тёплым шарфом, ведь Луси бесподобно пела и горло следовало беречь в особенности. И тётя Луси пустилась в долгий путь в Сибирь. Увидев брата, Луси не сразу его узнала. Вместо подростка перед нею стоял худющий беззубый старик, который сразу полез целоваться.
Оставшись в ближайшей деревеньке на месяц, Луси каким-то чудом удалось привезти Жиро домой. Потом она смущаясь рассказывала, что несколько раз устроила концерт, пела песни разных народов, и зэки сидели, и начальство слушало, хлопали, просили спеть еще. Особенно бисировали после «По диким степям Забайкалья», много лет, каждый раз после этой песни тётя Луси плакала, вспоминая худые, измождённые зэковские лица...
К этому времени Рузан, страшно обиженная на своего незадачливого возлюбленного за его побеги и драки, не хотела с ним даже разговаривать, но ей больше некуда было деться, кто бы на ней женился? Рузан ругала его за пристрастие к выпивке, за то, что посоветовал сделать аборт. И однажды мы узнали, что Жиро и Рузан пошли в загс. Без детей жили они скучно, но дружно, Жиро преподавал езду в автошколе, исправно приносил деньги в дом, а на заначку пил, убеждая родню, что пока сидел, своего не допил. А тут, дома, все в это время могли и выпить, и отказаться! А жене Жиро долго и глубокомысленно объяснял, как у него проясняются мозги после выпивки. И всё же, несмотря на «прояснившиеся» мозги, пошли инфаркты, тюрьма не сахар, Рузан бегала по больницам, первый инфаркт, потом второй, после третьего бедняга Жиро не встал.
А после его смерти нам открылась тайная жизнь человека, который в тюрьмах провёл чуть ли не больше, чем на воле. И, как оказалось, ни за что, ведь он не своровал даже веточки. Может, не успел. А побеги... так ведь он не мог понять, за что сидит!
Так вот, бедняга Жиро писал стихи и афоризмы! Толстые общие тетради, заполненные химическим карандашом, Рузан никому не давала читать. Обе золовки преподавали литературу и могли раскритиковать талант её Жиро. А остальным показывать не было резона, могли и не понять глубины мужниной мысли. И всё же Рузан, оставшись совсем одна, читала по вечерам по сто раз эти записи и гордилась неожиданно прорезавшимся писательским талантом мужа.
— А говорили все «нстац Жиро», — победно повторяла она, и, зная о моих поэтических опытах, в нечастые мои посещения читала вслух удивительно точные и горькие наблюдения мужа.
Ничего не могу вспомнить, чтоб процитировать. Но все стихи начинались с «Им сирели», и Рузан, молодо улыбаясь, подмигивала:
— Все стихи мне посвящал!
Ей и в голову не могло придти, что в поэзии не всё так однозначно, но я хвалила и предлагала «понести в редакцию». Рузан отмахивалась: «Ты что, украдут и своё имя напишут! И потом, сейчас модно про Карабах писать, а тогда кто про них знал?» Действительно, откуда было знать про Карабах бедняге Жиро в 16 лет, если у него даже нормальных штанов не было! Отец его может и знал, но такой страх сидел внутри всех, какой Карабах... Но Рузан была уверена, что случись Карабах раньше, её Жиро что-нибудь умное сказал бы про них и как им быть дальше.
Несчастный, бедный Жиро, несчастная Рузан, без детей, без будущего и прошлого, которое старались забыть, чтоб не горевать без конца.
И сидела она ночами, оплакивая своего единственного непутёвого мужчину и читала длинные его стихотворные признания в любви. Кто знает, может, только тут стала понимать, как она была счастлива от такой безмерной и в самом деле, единственной его любви...
Им сирели — моя любимая
Нстац — сиделец