Сабина
На Монмартр можно подняться на фуникулере, он где-то тут, рядом. Но что для моих неугомонных башмаков, истоптавших чуть ли пол-Парижа (рыжие плетёнки, специально по такому случаю купленные), какие-то сто-двести ступеней?
Ведут ступени на вершину холма к белокаменному собору Сакре-Кёр (Сердце Христа), сооруженному в память о казнённых здесь первосвященниках. Да и Монмартр в переводе с французского – холм мучеников.
Собор католический: тусклые иллюминаторы-витражи, долгие ряды скрипящих стульев, канонический аскетизм.
Как и всё, что построено в Париже, собор – известняковый. Даже купола, головной и два боковых, из известняка в виде – ну, и ассоциация! – огромных опрокинутых бокалов. Уж никак не наши луковицы, которые к тому же и золотые. Но и эти светятся. Как раз благодаря своей известняковой природе. Особенно красивы они в солнечную погоду: молочно-белые. Видеть их можно с любой точки Парижа.
Налево от собора-базилики – щель-улочка. Тянется она к площади, да, к той самой, где вершилась казнь. И, простите, – не единожды, так что площадь долго ещё слыла парижской голгофой. Затем площадь сию, крохотную, тесную, уж полтора века тому назад точно, «застолбили» художники – парижские и не только парижские. Представить только: здесь за мольбертами сиживали Ренуар, Дега, Ван Гог, Матисс, Сальвадор Дали... Может, и не сиживали. Наверняка у каждого имелась здесь своя комнатка-мастерская. Но уж выставлялись – точно. Это было нормой: первый вернисаж – на Монмартре.
Французы – народ вообще-то странный. Это они, разобрав тюрьму Бастилию на кирпичи, установили рядом табличку: «Здесь танцуют!» И ведь танцевали, опьяненные духом революции. О, кровушка Парижа! Не дважды и не трижды ты озаряла небо: «Вина! Свободы! Хлеба!» На первом месте, как видим, «вино». Знать, не случайно пороховые подвалы Бастилии были превращены в винные. Так и Монмартр: зловещая площадь стала музой живописцев, цирковых артистов, бродячих музыкантов и вообще – музой Парижа.
Рисовальщиков тут – пруд пруди. Из года в год, в любую погоду восседают они на складных стульчиках вокруг под парусиновой бордовой крышей ресторанчика. Кстати, все ресторанные и кафешные вывески в Париже бордовые, как и вывески отелей. Дался им этот цвет! Что-то от революций, что ли? Вряд ли. Скорее, от темного каберне. Как бы там ни было, цвет этот для Парижа традиционный.
Французы – подчеркнуто традиционны. В своём отношении к прошлому (даже Людовиков почитают, несмотря на то, что одного из них сами же казнили); в своём эстетизме: всё, что создается во Франции, непременно должно быть красивым и сотворенным на века; в своей любви к Парижу, к его архитектуре, дизайну. И если уж какая деталь закрепилась в его облике, вовек от неё не отступятся. Отсюда – неизменные витые ограды на балкончиках (балкончики эти крохотные, так, площадки для цветов), складные ставни на узких высоких окнах.
Любят парижане свой город, берегут его. Я не увидел над Парижем (а забирался, куда повыше!) ни одного башенного крана. В Париже вообще запрещено что-либо строить. Как, впрочем, и крушить. Идея проста: каким сложился город за последние два века, таким и должен оставаться – шестиэтажным, с узкими, разбегающимися веером улочками, с бесчисленными скульптурами (подумать только: пять памятников министрам финансам!), барельефами, фонтанами. Город-музей. А за чертой Парижа, пожалуйста, строй, возводи. Хоть небоскребы…
Рисовальщики в основном – портретисты. Работа скорая: пятнадцать-двадцать минут и – портрет готов. Цветной – сто евро (однако!), черно-белый – 40-60 евро в зависимости от размера ватмана. Все равно дорого: где-то под две тысячи наших. Но большинство туристов (шведы, японцы) не скупятся. Ещё бы! Привезти свой портрет с самого Монмартра! Где жили и творили великие. Досадно, но на авторитете великих и выезжают нынешние рисовальщики. Как-то один из них взял и начертал на холсте, широко, размашисто: Monmartr. И что вы думаете? Тут же нашлись покупатели. Даже очередь выстроилась. Монмартр стал брендом, фетишем. И как тут не взгрустнуть: гениальный Ван Гог смог продать при жизни лишь одну картину.
Есть тут и живописцы. Народ – серьезный. Под любопытствующие взгляды они неспешно, скрупулезно копируют в миниатюре свои же прежние картины (уголки Монмартра). Видимо, сам процесс увлекает.
Рядом еще один ресторан: Ля мезон Катрин (Дом Катрины). Ресторан примечателен тем, что 30 июля 1814 года, как гласит вывеска, здесь останавливались отобедать русские казаки и, поспешая, покрикивали: «Быстро! Быстро!» Понятно, обслужили их так, как они того пожелали, но это «Быстро!» навсегда осталось в памяти монмартровцев и всех парижан, трансформировавшись впоследствии в «Бистро». Ресторанчиков и кафешек с таким названием в Париже, да и во всей Франции – дополна. Своего рода-русско-французский Макдональдс.
Один профессор из Сорбоны поведал мне, что при всём очевидном, поистине воинственном отстаивании учеными-лингвистами чистоты французского языка лишь одному чужому слову позволено было в нем «прописаться», и слово это – «бистро».
Профессор был хитер, выжидающе ухмылялся. Я угадал его мысль: дескать, русский язык чуть ли ни на треть – французский: киоскёр, шофёр, парашют, театр… Что там ещё?..
– Так уж и одно? – возмутился я. – Очень даже до фига! Водка, например.
– У-и-и! – согласился он. В смысле, «Да-а-а!»
Почему ресторан называется Дом Катрины, я так и не узнал; всяк, к кому обращался, недоуменно пожимал плечами, а профессор уже был далеко. Скорее всего, та самая Катрин и была его владелицей. Может, даже в те самые времена, когда здесь бывали казаки. Наверняка они называли её по-своему: «Катя», «Катюша». А, может, она была супругой владельца ресторана, и тот, преисполненный чувств к ней, решил по-своему увековечить её имя? В принципе, не столь важно: «Катя! Катюша! Быстро!» – и всё тут…
– Бон жур! – оторвавшись от стойки бара, встречает меня рыжий полноватый администратор.
– Бон жур! – отвечаю заученно.
Жестом приглашает меня к столику. Тут же вырисовывается официантка – белоснежная с короткими рукавами блузка на выпуск, узкая чёрная юбчонка:
– Бон жур! – и, мило улыбаясь, кладет на стол книгу-меню.
– Бон жур! – улыбаюсь и я: – Мерси!
– Силь ву пле! – Та же белозубая улыбка.
И как французы не устают от этих бесконечных «Бон жур!», «Мерси!», «Пардон», «Силь ву пле!"? Такое впечатление, будто весь день только тем и заняты, что здороваются, извиняются и благодарят друг друга.
У нас, правда, тоже в неких заведениях стали говорить «Здравствуйте!» Но уж лучше бы не говорили. От этого их «Здравствуйте!» не только всякий аппетит (appetite) пропадает, но и само желание переступать порог – как будто в кошелёк заглядывают...
Делаю вид, что углубляюсь в меню. Да-а… Разговорник зря не захватил. Ладно, разберусь. Салат, понятно, он и у нас – салат (salade). Как и тот же антрекот (entrecote). Чертов профессор!..
Ресторан довольно просторный: первый зал, далее, в глубине, двумя-тремя ступеньками выше – второй. Неужто, и в самом деле здесь бывали наши казаки? Пили, закусывали. Может, и песни пели. Правда, надо было поспешать на Елисейские поля – на парад армии-победительницы…
Ресторан тогда, наверное, был поменьше. А вот скатерти наверняка – такие же: бордовые, в клеточку. Но, увы, ничего вокруг русского, казачьего. Хотя бы пару глечиков у стойки подвесили или чугунок. Не говоря уже о нагайке…
Ловлю улыбающийся взгляд официантки. Уже рядом:
– Месье?
Тыкаю пальцем в меню:
– Салат, мясо.
– У-и-и!
– И борщ.
– Борч? – ее гладкий лобик мучительно наморщился. – Кёс кё се борч?
– Ну, борщ! – всем своим видом показываю, что крайне удивлен незнанием ею такого известнейшего во всем мире блюда, а пуще всего – непониманием того, что я просто разыгрываю её. Конечно же, никакого борща у них нет.
– Айн момент! – метнулась к стойке бара и мигом – назад: Пардон, месье. Но-о борч, – извиняющее улыбается.
– Да знаю, знаю. Нет у вас ни борща, ни щей – ничего русского. А туда же: здесь бывали казаки. Хотя бы вывеску уважали.
Всё тот же, жалко наморщенный лобик.
– Ладно, мерси! – примирительно бормочу. – Вайн.
– Бланк? Руж? – прильнула ручкой к блокнотику.
– Руж.
Вскоре всё было на столе:
– Бонн аппетите!
Я, понятно, в ответ: мерси!
Не знаю, как так получилось, но принесла она совсем не то, что я ожидал. Салат – ладно, уж какой есть; достаточно уже салатного листа. А вот вместо мяса – рыба. Причём, с такой немыслимой приправой или соусом, что я не сразу и понял, что это за блюдо. Ладно, рыба, так рыба.
Киваю, мол, всё в порядке. Она всё так же улыбается и, подхватив поднос, понеслась к выходу.
Да, все основные посетители ресторана – на улице, за выносными столиками. Лето! Не томиться же в духоте. А здесь и покурить можно. Так что в зале я, почитай, один был, не считая двух пожилых француженок за боковым столиком, неугомонно, как это могут только француженки, тараторящих и жестикулирующих, изредка поднося к губам крохотные кофейные чашечки.
А она? Она снова у стойки бара. И снова, сверкая белоснежными зубами, поглядывает в мою сторону. То ли хочет понравиться мне. То ли показывает, что я ей понравился.
Размечтался! Просто обязанность у нее такая: быть приветливой. И все же, так работать… Легко, с улыбкой. Нужно или очень любить свою работу, или быть очень счастливой. Отношу сие к последнему.
Смуглое открытое лицо (ощущение открытости усиливали собранные сзади в пучок волосы), яркие губы, темные выразительные глаза.
«Наконец-то, – ликовал я, – наконец-то, встретил в Париже красивую девушку. А то совсем уж было расстроился: ни одной, ну, ни одной более или менее симпатичной. Сплошь суховатые личики, острые носики, мелкие глазки. Непременно подойду к ней и скажу что-нибудь приятное. Может, даже в щечку чмокну».
Приподнимаю бокал: за тебя, мол, белозубая! Она в ответ, светясь, кивает.
«И вообще сфотографируюсь с ней. Бармен же и щелкнет. Трудно, ему что ли? А для меня память будет. О Париже, о Монмартре, о кабачке Катрин, где бывали наши казаки, а самое главное – подтверждение того, что есть, есть красивые девушки в Париже».
Легким знаком руки подзываю её, дескать, расчет – tоtаl.
Приносит счёт.
– Я из Москвы, – пытаюсь завязать разговор.
– У-и-и, – крохотная родинка на изгибе шеи.
– Мое имя Николай.
– Сабина.
– Сабина?! – восклицаю я: – О-о! Бьен! – И приподнимаю большой палец. Дескать, здорово! Чудное имя.
– Мерси!
«Сабин!» – голос у стойки бара.
– Пардон! – мигом умчалась.
Что поделать, работа есть работа. Допиваю вино, отсчитываю причитающиеся с меня 21 евро, плюс пару евриков на чаевые, и, дождавшись, когда она снова появилась в зале, прямиком – к ней.
Наверняка она мало, что поняла из того, что я ей говорил, перемежая французские слова с русскими, а то и с немецкими (когда-то тоже изучал). О чем говорил? О том, что завтра уезжаю, о том, что она очень красивая и что я бесконечно рад тому, что в Париже есть красивые девушки, отчего я ещё больше буду любить этот город. Может, даже снова приеду.
Она явно ничего не понимала, лишь продолжала улыбаться.
– Ву за ве паризьен? (вы парижанка?) – в завершении спросил я, не отпуская её ладошку.
– Но-о! Иитальяно.
– Итальяно?
– У-и-и!
Уж не знаю, что прочла она на моём лице. Недоумение? Сожаление? Растерянность?
– До свиданья! Оревуар!
– Оревуар, месье! – ладошка плавно уплывает.
– Вернее чао! – уточняю я.
– Чао, чао! – и машет смуглой ручкой.
«Ну, попал! Вспомнилось евтушенковское: « Ах, какие девушки в Париже!» Слукавил Женя. Нет красивых девушек в Париже. Ну, разве что не парижанки...»
Закурил. О, господи, что за грохот? Похоже, барабанная дробь. Так и есть. Я потом разглядел их, этих барабанщиков: невозмутимо-горделивые, в ярких национальных костюмах. А впереди процессии, сопровождаемый приветственными возгласами, аплодисментами и осыпаемый женскими и мужскими поцелуями, шествовал низенький, полненький, седенький, в темных очках и в ярко-синем пиджаке поверх светлой футболки (какие детали!) человечек.
«Артист», – подумал я, – наводя на него объектив фотоаппарата, при этом чуть не выбил поднос у оказавшегося рядом араба-официанта:
– Лё Пен! – раздраженно вскидывает он брови.
Лё Пэн? Да, есть такой. Экстравагантный, как наш Жириновский. И тоже метил в президенты. Франции, разумеется.
Процессия прошествовала дальше, барабаня и расталкивая зевак-туристов.
Монмартр есть Монмартр.
И прощай, Сабина!