А. Пушкин о демократическом копыте

Диакон Георгий Малков
  Из нашей литературно-политической истории

                Демократия не лицо, а масса…
                В. Жуковский

Российское Самодержавие несло в себе – по крайней мере в XIX-ом и в начале XX-го столетий – немыслимый для сегодняшних "духовно-свободных цивилизаций" заряд христианского, вполне реального идеализма и кажущегося сегодня столь наивным совестливого милосердия.

Многие лучшие и умнейшие люди России, подлинные ее патриоты – Жуковский, Гоголь, Пушкин, Тютчев – были последовательными монархистами, глубоко преданными идее Самодержавия, отрицавшими положительный духовный смысл и общественную правду так называемой "демократии".

О духовном смысле монархии весьма точно в свое время высказался еще поэт В. Жуковский, отмечавший, что идеальная, предельная суть Самодержавия есть "Правда, правда, Божия правда – и более ничего. Вот тайна верховной власти и самое легкое средство властвовать: умей только во время, не обманывая себя никакими софизмами, верующим, полным страха Божия сердцем применять Божию правду к делам человека. Самодержец неограничен в исполнении Божией правды; монарх более или менее ограничен постановлениями, которых сохранение, раз признанное, принадлежит уже Божией правде; республиканское правительство так же точно подчинено закону Божией правды, как и самодержец. Никто не говори: моя воля; все должны говорить: воля высшая, и в ней видеть свою. Итак, ни самодержец, ни монарх, ни демократия не могут следовать одной собственной воле. И если свою волю кто из них признает главным источником власти, то из законного владыки он обращается в беззаконного деспота. Воля самодержца так же ограничена, как воля толпы, с тою только разницею, что на нем лежит наибольшая ответственность, ибо на одном его лице лежит все, тогда как монарх имеет своею подпорою и ограничением воли своей постановления, тогда как демократия не лицо, а масса, и ответственность лежит на всех вместе, а не на каждом особенно. Самодержец не имеет права быть самовластным; когда он говорит: я так хочу, он должен в то же время присоединять к этому слову: потому что Бог или Божия правда так хочет. Принимать свою волю за высшую волю есть святотатство; произвол есть нарушение Божией правды и самый опасный враг власти самодержавной, которая в своей чистоте есть высочайшее достоинство, какое только может иметь на земле человек смертный. Смирение христианское есть венец самодержавия; оно должно быть святейшею добродетелью самодержца, понеже между христианами он должен занимать ближайшее место к Богу Спасителю. Но, представляя Бога, он не есть Бог, а только самый могущественный исполнитель Божией воли, то есть Божией правды… Самодержец есть источник земного закона, но он сам не есть закон, а только выразитель закона Божия, который один закон, один верховная правда" (Полное собрание сочинений В.А. Жуковского в 12-ти томах. Т. XI. СПб., 1902. C. 36-37).

Замечательна и совместная пушкинско-гоголевская оценка духовно-государственного института монархии, оценка, в которой особо подчеркивается то, что монархическая форма власти как таковая, прежде всего, в принципе – глубоко человечна.

Вот как Гоголь однажды вспоминал об отношении Пушкина к идее монархии: "Зачем нужно, говорил он (Пушкин), чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон – дерево; в законе слышит человек что-то жесткое и не братское. С одним буквальным исполнением закона не далеко уйдешь, нарушить же или не исполнить его – никто из нас не должен; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти… Государство без полномощного Монарха то же, что оркестр без капельмейстера: как ни хороши будь все музыканты, но, если нет среди них одного такого, который бы движением палочки всему подавал знак, никуда не пойдет концерт… блюдет он общий строй, всего оживитель, верховодец верховного согласия!"…" (Из письма Гоголя к Жуковскому, 1846 г. ("О лиризме наших поэтов").

И, действительно, например, в отличие от монархии та же либеральная демократия – не по словам ее, а по делам! – разве не глубоко безразлична к человеку, к ближнему своему? Дьявольская ложь либерализма как раз и заключается в том, что он говорит о свободе – а делает человека рабом, – рабом себя самого, своего эгоизма и своих безбожных, разнузданных страстей.

Он требует исполнения законов – но бумажных, законы же сердечной правды весьма далеки от него. Но вот этой-то самой страшной его лжи многие не понимают даже доныне…

Гоголь, будучи полностью согласен с пушкинской оценкой человечности монархии, человечности, основанной на сугубо христианском понимании природы власти, ясно изложил (в принципе – в том же пушкинском "ключе") и свой собственный взгляд на монархию – в лице Российского Самодержца, утверждая: "…страницы нашей истории слишком явно говорят о воле Промысла: да образуется в России эта власть в ее полном и совершенном виде. Все события в нашем отечестве, начиная от порабощения татарского, видимо клонятся к тому, чтобы собрать могущество в руки одного; дабы один был в силах произвесть этот знаменитый переворот в государстве, всё потрясти и, всех разбудивши, вооружить каждого из нас тем высшим взглядом на самого себя, без которого невозможно человеку разобрать, осудить самого себя и воздвигнуть в самом себе ту же брань всему невежественному и темному, какую воздвигнул Царь в своем государстве; чтобы потом, когда загорится уже каждый этой святой бранью и всё придет в сознание сил своих, мог бы также один, всех впереди, с светильником в руке, устремить, как одну душу, весь народ свой к тому верховному свету, к которому просится Россия" (Там же. С. 591-592).

…Действительно, как же нужен был России – и уже давно – этот "верховный свет"! И, если, несмотря на во многом казенный дух установленного еще Петром I синодального управления Церковью, у нас продолжали являться замечательные подвижники и святые, то сами синодальные структуры оставляли желать гораздо лучшего. Нередко случалось так, что даже и обер-прокуроры Синода – в качестве светских лиц, его возглавлявших, – бывали отравлены духом псевдо-"просвещенчества", в итоге и способствовавшего падению Франции в мясорубку ее "Великой революции".

И не удивительно потому, что парадоксальным образом некоторые из обер-прокуроров оказывались или безбожниками, или ворами-растратчиками, или теми и другими одновременно. Таким был, например, совершенно равнодушный к Православию и не понимавший его, окончивший кадетский корпус масон И. Мелиссино (обер-прокурор с 1763 по 1768 г.), всерьез предлагавший Синоду отменить многие церковные праздники, укоротить церковные службы, разрешить поставление женатых епископов и т. п.; таким же был и пришедший ему на смену П. Чебышев (тоже военный и тоже масон, управлявший Синодом с 1768 по 1774 г.), не стеснявшийся при толпе народа вообще заявлять, что "никакого Бога нет!", а на заседаниях Синода сопровождавший свои выступления нецензурной бранью; а в довершение всего он попросту украл 10 тысяч синодских денег! (Еще Святитель Московский Филарет как-то заметил об этом случае: "Когда открылась растрата казенных денег, Чебышев с отчаяния кинулся в воду… да всплыл и, обсушась, побрел по членам Синода с повинной…" (цит. по: Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. Т. 2. М., 1991. С. 490).

Дальнейшему духовному разложению некоторой части российского дворянского общества немало поспособствовало и проникновение в него идей Французской революции.

В этом смысле особенно отрицательно подействовали они на часть русского офицерства, участвовавшего в Отечественной войне 1812-1815 гг. Состоявшееся во время войны близкое соприкосновение подобных потенциальных "прогрессистов" со значительно революционизированным и атеизированным уже в ту пору Западом – с его лукавой и соблазнительной для многих либеральной идеей самостной антихристианской псевдосвободы – привело их к идее свержения Русского Самодержавия (с тайной жаждой, в духе французского якобинства, жестокого цареубийства) и установления республиканского (демократического типа) государственного строя.

Вскоре это и привело к созданию в России заговорщических обществ и к преступному бунту так называемых "декабристов" в конце 1825 года.

Тягостное влияние западных атеистических идей на русское общество в эту эпоху церковный историк середины XIX в., архиепископ Филарет (Гумилевский) охарактеризовал следующим образом: "Злостными клеветами энциклопедистов на религию увлекались до того, что не только забыли думать о религии как об основе гражданского благоустройства, но боялись ее. Под фирмой гуманизма отворяли дверь настежь неверию, распутству и суеверию, как будто все это не унижение человечеству. Писали и хлопотали о человечности, о свободе и правде, а не понимали, что без христианской основы все это – хуже, чем мечты, так как на практике оказывается деспотизмом эгоизма…" (Цит. по: Тальберг Н.Д. Указ. соч. Т. 2. С. 577)

Именно в сфере подобной, по сути антихристианской и антимонархической, идеологии и могли рождаться политические движения в духе заговора декабристов.

Увы, поначалу их идеи находили даже известную поддержку у части общества – недаром декабристам, как известно, одно время симпатизировал, например, и молодой Пушкин.

Впрочем, у него это продолжалось недолго.

С ростом жизненного опыта у поэта достаточно скоро наступило полное духовное отрезвение. Он стал убежденным государственником-монархистом и последовательным "панславистом" (с надеждой вопрошавшим в известном стихотворении "Клеветникам России": "Славянские ль ручьи сольются в русском море?"). Со все более нараставшей душевной брезгливостью отзывался он о демократических началах в обществе. Года же за два до кончины он уже дал и четкую личную оценку самой демократии, упомянув о ней в заметке "Об истории поэзии Шевырева" так: "…Франция, средоточие Европы… Народ властвует в ней ОТВРАТИТЕЛЬНОЮ ВЛАСТИЮ ДЕМОКРАТИИ [выделено мной. – д. Г. М.]". И потому вполне естественно, что он, вполне увидев эту ее отвратительность, стал сознательным приверженцем монархии, что, в частности, подтверждали и хорошо знавшие его. Так, как вспоминала впоследствии А. Смирнова, он говорил в ее присутствии: ""Во все времена были избранные, предводители; это восходит от Ноя и Авраама. Разумная воля единиц или меньшинства управляла человечеством… Роковым образом, при всех видах правления, люди подчинялись меньшинству или единицам, так что слово "демократия" в известном смысле, представляется мне бессодержательным и лишенным почвы".

Показательно, что уже незадолго до смерти, поэт, касаясь в одной из своих литературно-критических статей 1836 года сущности демократического "уложения" (то есть правления) в Америке, вполне для себя последовательно и весьма резко утверждал, что среди "глубоких умов" прежнее, мало осмысленное уважение к этому "уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество… родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму… такова картина…" (Пушкин А.С. Джон Теннер // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в девяти томах. Т. VIII. Изд-во "Academia", 1936. С. 234-235.).

Явным сожалением о постепенном уходе былой боярской и дворянской России в историческое небытие отмечены и строки Пушкина в небольшом фрагменте незаконченной им сатирической поэмы "Родословная моего героя", где он говорит:

…Мне жаль, что тех родов боярских
Бледнее блеск и никнет дух;
Мне жаль, что нет князей Пожарских,
Что о других пропал и слух <…>
Что в нашем тереме забытом
Растет пустынная трава,
Что геральдического льва
Демократическим копытом
Теперь лягает и осел:
Дух века вот куда зашел!..

Пушкинская трезвая государственническая позиция неоднократно вспоминалась позднее в трудах наших философов, политологов, патриотов-публицистов.

Вот как, например, характеризовал революционную историческую катастрофу всей российской Ив.А. Ильин: "крушение монархии было крушением самой России, отпала тысячелетняя государственная форма, но водворилась не "российская республика", как о том мечтала революционная полуинтеллигенция левых партий, а развернулось всероссийское бесчестие, предсказанное Достоевским, и оскудение духа, а на этом духовном оскудении, на этом бесчестии и разложении вырос государственный Анчар большевизма, пророчески предвиденный Пушкиным, – больное и противоестественное древо зла, рассылающее по ветру свой яд всему миру на гибель" (Ильин И.А. Почему сокрушился в России монархический строй? // Ильин И.А. Наши задачи. Т. 2. С. 81).

В связи с этим Ив.А. Ильин делает и более общий вывод о том, что в 1917 году часть русского народа впала "в состояние черни (которую в связи с ее бездуховностью нередко – и с таким глубочайшим презрением – поминал Пушкин), а история человечества показывает, что чернь всегда обуздывается деспотами и тиранами [Под чернью Ильин – вместе с Пушкиным! – понимал "массу, нравственно разнузданную и лишенную чувства собственного достоинства, не имеющую ни чувства ответственности, ни свободной лояльности" (См.: Ильин И.А. Тоталитарное разложение души // Ильин И.А. Наши задачи. Т. 1. С. 29). – д. Г. М.]. В этом году… русский народ развязался, рассыпался, перестал служить великому национальному делу – и проснулся под владычеством интернационалистов. История как бы вслух произнесла некий закон: в России возможны или единовластие, или хаос; к республиканскому строю Россия неспособна. Или еще точнее: бытие России требует единовластия – или религиозно и национально укрепленного единовластия чести, верности и служения, т. е. монархии, или же единовластия безбожного, бессовестного, бесчестного, и притом антинационального и интернационального, т. е. тирании" (Там же).

И в этом Ив. Ильин был вполне согласен – с не обманно в свое время большевизированным" "обличителем царизма", но с нашим подлинным, русским монархистом Пушкиным!

И если свои определенно монархические взгляды на сущность и характер подлинно русской власти Пушкин подтвердил сам, то об истинной его РУССКОСТИ в свое время хорошо сказал Архимандрит Константин (Зайцев): "…Ни разу не перешагнув русской границы, Пушкин был европейцем б?льшим, чем каждый отдельно взятый европеец, ибо второй родиной для него были одинаково и Германия, и Франция, и Англия, и Испания, и Италия…

Но везде и всегда он оставался русским… по той памяти сердца, которая крепче всего определяет народную принадлежность. Он был русским в самой сердцевине своего духа. Он сумел сохранить, вопреки атмосфере европеизма, привычно его окружавшей и им самим источаемой, русскую душу, созданную Киевом и Москвою, ту самую душу русского человека, свойством которой является потребность иметь глаза устремленными к Небу, и мерилом Правды неизменно имеющую устремленность к Царству Божию, уже здесь, на этой грешной земле, Церковью являемому" (Архимандрит Константин (Зайцев). Жив ли Пушкин? // А.С. Пушкин: путь к Православию. [Сб. статей.] М.: Отчий дом, 1999. С. 275).

Естественно, что при таком душевном строе, действительно свойственном Пушкину, ему в конце концов оказались глубоко чужды демократические формы общественной жизни – замешанные по большей части на эгоистическом индивидуализме, причем неважно – с подспудным ли, или с откровенно открытым – но всегда присутствующим при этом злобесным богоборчеством и жалкой человеческой гордыней…
(Из материалов к готовящейся книге: Диакон Георгий Малков. Русь во Христе)