С Пушкинских давён Золотой Петушок вертелся на спице, дозор держал, согласно предписанной роли. Состарился, в коленях ослаб, да и позолота облетела. Голос, опять же, не тот. Хрипловат, и на высокой ноте срываться стал. ГодА уж векАми считает.
Не знамо уж, когда и кто снял его, Петуха-то, со спицы. Скорее за ненадобностью, а может орать стал невпопад – попусту народ будоражить. А может на орлов менять, двух в одном. А может воевода нынешний, к ратному делу непривычный, сослал его на хоздвор дворцовый в ощип. Спокойней ему так-то, без особых боекатаклизмов. Так Петух и спокоен – стар, сух, не уварист. На какой там княжий, а уж царский-то, стол. Вот и болтался меж кур без дела – курам-то от него и то, одни угрозы да намёки, а толку никакого. Да и молодые – чуть что, в глаз целят. Совсем, короче, захлял Петух, хоть влазь на насест да мемуары пиши про старые добрые времена, когда вертелся на спице, аки вошь на гребешке, да криком исходил по три раза на дню, упреждая царей-батюшек от угроз закордонных.
А тут слушок пополз, будто кто-то из Великих князей стал фронт скликать по всей Руси-матушке. Один, всенародный. Против кого, на какую сечу, пока вопрос. У лягушатников, правда, лодью прикупили – видать дело серьёзное. Если решили одним фронтом по всему кордону стать на стороже.
Тут-то цивильный воевода и с палатей долой. Чуть притолоку не снёс – испугался, что проспал идти на рать. Ну и, в курятник спросонья – Петуха имать. Тот с перепугу ноги в руки, еле догнали. Перья причесали, гребень подкачали, чтоб торчком стоял – сегодня чего хочешь накачают, мода такая. Ну и назад, на спицу, на самую высокую башню стольную, которая с часами. Благодать. Теперь ему по утрам и голосить незачем, часов дело, а ему своё – дозор нести, державный.
Огляделся Петух – народный фронт по всем рубежам толпится, а народцу всё прибывает. Деревнями вступают, целыми приказами да богоугодными заведениями. Мнутся пока без толку – не знают в кого бердышами тыкать, или из калибров палить. Затишье пока. Даже Кадыр Кавказский спокойно в гнезде уселся, накормленный. Теперь только мяч гоняет.
Тоска – некого мочить стало. Сиди здесь на спице, ковыряйся в нафталинных перьях. Вот и стал петух вниз глядеть. С верхотуры-то стольный град внизу – ну как на ладони, со всей его суетой, с торговыми рядами да приказами. А людишек-то внизу, что саранчи в сухой год. Туда-сюда, туда-сюда. Шастают, что угорелые. Больше всё в тарантасах многоконных. Тарантасы осями-колёсами один одного цепляют, кони орут, кучера один другому в нос средний палец тычет. Короче, не проехать, не пройти – пробки, называется. А вонища-а-а! Ну, Содом и Содом. Народец не дурак – от Содому-то под землю, на подземную чугунку. А уж как там, петуху не видать. Только и видно – толпой туда, толпой оттуда, и всё бегом.
А Петуху с верхотуры и слыхать всё – кто о ком, кто про что. Вот и в курсе он дел всех, так-то оно и веселей. Погудел вот народец, погудел – куда вдруг Лужок, городничий стольный, слинял, и баба его, из Бутурлиных которая. Царь-ть скинул его. Гневался крепко – всю столицу к рукам прибрал, высосали разом с жёнкой, как титьку мамкину. Воспрял простолюдин – уже , вроде, и дыбу воздымать стали, на двоих сразу. Он, москвитянин-то, не очень на Лужка бочку катил. Не дурак он был, Лужок – тому пряник печатный, тому петушка на палочке. Да и хоровод поводить, под гусли дать трепака он горазд был – в доску свой. А вышло вон как. Видать кому-то из бояр больно хвост придавил. А может кепкой своей выше царя стал. Поди теперь, разберись. Слинял Лужок, вот и не зудит никому.
Теперь городничий другой, и лицом благообразен, да и статью поаккуратнее. Этот враз за дело – пробки раскупоривать, а то уж и царь-батюшка своей бричкой с кем-то сцепился, на Петра да Февронью к молебну опозднился вместе с первой леди – так теперь цариц прозывают, ледЯми. Его-то, царёва под номером один числится. Ну, а остальные – кто уж как пристроится. Кто умом своим, кто мошной мужниной. Этого Петуху нашему знать не дано – не видать со спицы.
Ну, а городничий новый крут. Наперво за картёжников взялся. А то вовсю разошлись – один рукав ему зашьют, глядь, а из другого уж новый козырный туз лезет. Вот и велел он, городничий-то новый, позашивать картёжникам все рукава и карманы. Щас. Тузы краплёные из всех щелей лезут. Мать честная. А карманы-то да рукава гнилыми нитками зашиты. Теперь вот всех швецов в батоги. Слышно Петуху с верхотуры, как орут болезные. Опять же, не видать – тех дерут, не тех.
После случая с царёвой бричкой взялся городничий за тарантасный бедлам в столице. Куда уж дальше. Посвязались в узлы брички да тарантасы – людишек не видать. Которых топчут, которые уж и не вылазят из теремов, а которые в подземной чугунке приспособились. Теперь, слыхал Петух, улицы этажами пойдут. Благодать. Мостовые одна над другой, а там же на верхотуре и коновязи – паркинги, так теперь велено называть. Только боязно Петуху стало – как бы его на спице не стоптали с теми развязками. Да и дворникам с нижних мостовых каково, если верхние им сметать будут.
Крутится Петух на спице своей, сутолоку внизу разглядывает, прислушивается, что одна баба другой сказала. Жить стало веселей – информация так и прёт. Так, для порядку, по кордонам глянет – вроде никто ни откуда на нас ратью-то. А вот фронт-тыть всенародный никак не угомонится, всё множится и множится. Вон уж и недоросли, а там уж, гляди, и православные приходами – вступают и вступают. Вот и призадумался Петух – с чего бы это, на какой предмет, может упустил чего, может недослышал. Вот и навострил уши.
А вечерами, невдалеке от главной башни со спицей, сбирался посумерничать важный люд. Здесь на главном плацу езда была под запретом – тихо было, да и не смердело так от карет да тарантасов. Вот и сообразили, важные те, лавку себе, в аккурат под лобным местом. Безбоязные. А чего им, если мошна у каждого – под завязку. Рассядутся вкруговую, может в лото перекинуться, по целковому за карту, а то и так, турецким самосадом посмердеть. Важность уже по виду видать – лапоточки из французского лыка новёхонькие, от Наримана, кафтаны английского сукна и ни одного зуба гнилого. Ржут когда, от австрийского фарфора глаза слепит, хоть и на спице.
Вот и базарят вечерами. Козьими ножками коптят – у Петуха на спице голова кругом, того и гляди навернётся. Терпит, в базаре тему ухватить стремится. А там симпозиум разгорается. Чего это в державе с царями полный дурдом? То два подряд от кресла царёва добровольно отказались. Один, что пятном меченый, тот в реверансах заблудился, всех вокруг облюбил и обдарил. Сам зацелованный да заласканный, глядь, а больше и некого. Теперь сам себе фонд. Другой понастырнее конечно, хоть и вечно не прав. То с моста упадёт, а уж по танкам лазить, да палить по теремам был горазд. Может и зашиб чего, а может змеевик забился. Только нормальный-то царь удумает такое, чтоб себя же под зад, добровольно и своим же коленом. Чуть не до полосоветни там, на скамейке.
А тут вдруг притихли. Петуху сверху видно – огоньки самокруток в один пучок сошлись. Ага, думает – головами сошлись, секретничают. – С чего бы это, кого опасаются? – Ну, и напрягает петушиный слух свой. А там опять про царей, только что, про нынешнего да прошедшего. Понятно, от чего шипят – поговаривали, Петух слыхал, род Малюты Скуратова живуч есть. Тот ещё демократ был, может и из грузинцев. Вот от чего самокрутками сошлись.
Вникает Петух. – Нынешний, вроде и манерами толерантен, не в пример прошлому. Тот-то нервами слабоват был – чуть чего, волочёт в нужник, мочить. Ну не может супостата сухим видеть. Прямо, как Александр Ярославович псов тех на Чудском. Нынешний, правда, нынче тоже матереть стал. Куда не глянет, всюду ему бардак мерещится. Может и так. Петуху-то со спицы не углядеть. А может, просто, опыта не нажил.
Притаился Петух, нишкнет. А снизу, из турецкого дыма – Вече впору сбирать, выбирать царя. А кого? Вот тут-то базар и начался, шёпотом. Самокрутки одна об другую тычутся, искры, как из Черепановского паровоза, роем. Вот уж палёным запахло. Одни – нынешнего оставлять – манерами взял, да уж и галстук научился вязать. Ну а бардак, куда ж от него на Руси деться, не Европа. Другие за прошлого напирают – качок, в чёрной опояске, не гляди, что лысоват слегка. И летать тебе, и в пучине морской, как рыба, и бричкой самолично правит. Вот так и схватились, уже и хрипят шёпотом. Тут-то один и встрял.
Его, до того, и не слышно было. Может некурящий был, а может в бане мылся, задержался. – А вдруг Прохора выберут. Чего-то быстро в гору полез – мошной не стыдясь и не боясь никого трясёт. С чего бы это, братки? – Вот тут-то и разошлись огоньки цигарок обратно в круг. Видно, крепко задумались мошноимцы. Видно, было о чём. Петух про Прохора не слыхал. Вроде бы и имя не царское. Вслушивается.
А мужики промеж собой – Оно конечно, последние оба не царской стати. Мелковаты. Рядом с заморским эфиопом и стоять неприлично. Прохор, конечно, эфиопу в длину не уступит, но уж обличьем в цари никак не тянет – нет куражу царственного. Пужливый лицом, вроде, как в спину его кто толкает. Да и выскочил вдруг как-то, будто из табакерки. Что мошной крепок – это факт, а с кистенём на большой дороге его тоже никто не видел. И вот, гляди ж ты. Вон уж и своих под хоругви собирает. И на хоругвях «Правое дело». Вроде было уж где-то. Теперь что? «Победа будет за нами?». Ой, Прошка! Уже и в думские дьяки лыжи навострил? – Сидят мужики на лавке кружком мыслями исходят.
Тут некурящий, который после бани, возьми да и пусти мысль – А не подстава это, братцы? Гляньте вон – фронт всенародный силу набирает, может опять мочить кого потреба подошла. Раз фронт, должна быть виктория. А как же? Знать бы кого мочить будут. – Задумались мужики-мошноимцы. А Петух на спице крутится – не пропустить чего, проорать вовремя. А тут уж и развиднелось. Мужики с лавки, как тараканы, по теремам на Рублёвку. Стрёмно – цари-то вот-вот на службу покатят, углядят смуту какую. Ну их к лешему, родимых – вот и рванули Васильевским спуском, от греха подальше. Да и Петух на спице прикемарил – от дыму отдыхает, от объёма информации.
Ну, а чуть стемнело, вчерашние тут, как тут. И Петух отдохнул, даже крыльями замахал, нафталин стряхнуть. Короче, все готовы к продолжению дискуссии. Даже тот, что вчера опоздал, вот он – в баню не пошёл из-за серьёзности момента. Козьи ножки вертят длинные – вопрос-то серьёзный. Вот и сошлись опять головами и дымовой завесой прикрылись. И Петух в дыму – вроде как соучастник.
Решают единогласно, что на Вече мордобою между царями не будет, нынешний заверял. Да и не потянуть ему против прежнего, с чёрной опояской, нервного – вдруг за галстук. Он-то, прежний, вроде, и пестует Фронт общенародный, объезжает повсеместно, с речами, да под хоругвями – будто к рати дело идёт. А вот на кого он, бывший-то, с ратью – не пришли к консенсусу. Но и цигарками один другому в фотографию не тычут. Заковыка у них – Прохор тут к какому месту? А вдруг – из Бутурлиных опять? Мошну-то его кто, каким безменом вешал? То-то и оно. А вдруг, да с ратью всенародной. Чешут репы мошноимцы. А может, этаким недорослем для битья, вроде как альтернативу бывшему, что в опояске. А электорату-то – тю-тю. Весь во фронт записался – считай на все сто процентов.
Уже зАполночь отыскали консенсус – в сговор вступили. На кого кто с ратью, всё одно догадаться не дадут, цари-то. А вот Прошка, поганец, зазря высунулся, хоть и длинён, как эфиоп заморский. И тихо так, шёпотом – укоротить. Чтоб шесток свой знал. Дело за киллером, и сколько дать? А тут у Петуха в горле запершило от дымищи-то, ну и прокашлял своё кукареку. Встрепенулись те, внизу. Петух-то с боевым прошлым, да и в деле, коли уж про всё слышал.
Сошлись быстро, за шапку золотого зерна – тряханули мужики мошнами, не больно и поубавилось. Ну, разбежались пОтемну. Петух клюв свой об спицу вострит, клевок отрабатывает – форму-то с годами потерял. Тут уж надо без промашки, иначе самому кирдык – парни крутые. Ждёт теперь, на спице, когда Прохор во дворец посунется. Длиной своей в ворота не пролезет, перегнётся. А уж за воротами распрямится – вот оно и темечко. Дальше – дело техники, тут Петуха учить нечего. Всё по Пушкину.
Как у Петуха получилось, не знаю. Куда мне до Александра Сергеевича. Да и с Фронтом – дело тёмное. Одно ясно, коли в него записывают, как в ополчение – значит это кому-то надо. А и Петуху вряд ли жить после золотого зерна с мышьяком – явно, поплохеет. Такие времена.