Омут

Михаил Забелин
I


Воздух английского паба источал тонкий аромат хорошего табака и дорогих сигар. Затемненные окна ограждали его посетителей от душной суеты московского лета. За одним из столиков сидели двое мужчин лет сорока. Они явно никуда не торопились и пили пиво, смакуя, маленькими глотками. Один из них был известный художник, другой – успешный литератор, и уже лет тридцать минуло с тех пор, как они были знакомы. В последние десять лет они встречались нечасто и случайно: на выставках и презентациях. Хотя друзей ни у одного из них больше не было. В этот раз они заранее договорились о встрече, что было большой редкостью в их отношениях. Встретиться предложил писатель, и его давний друг, после обычных, ничего не значащих  слов об общих знакомых, новых выставках и книгах, первым начал разговор:
- Володя, раз уж мы в кои веки пьем пиво и никуда не торопимся, значит разговор пойдет о женщинах. Я прав? Как вы с ней познакомились?       
- Ты прав. Я остановил машину у случайного киоска купить сигарет, а она стояла рядом и жевала какой-то гадостный пирожок, судя по тому, с каким отвращением она запихивала его себе в рот. На ней были светлые джинсы, темная куртка и надвинутый на глаза капюшон. На вид ей было лет семнадцать, и она была похожа на ссутулившегося кукушонка, съежившегося в ожидании весны. Она смотрела куда-то в пространство: мимо меня и проходивших по тротуару  людей. Ее глаза, выглядывающие из-под капюшона, казалось, говорили: «Да пошли вы все куда подальше: и киоск этот паршивый, и несъедобный пирожок, и опостылевшие люди». По-моему, она хотела есть. И еще она замерзла. На проститутку она не была похожа. Неожиданно у меня возникла мысль взять ее  с собой.
- Кушать хочешь?  - без всяких предисловий спросил я.
Она кивнула головой, но как-то безразлично, едва посмотрев на меня.
- Садись в машину.
Также молча она села на переднее сидение, а я за руль.
Я вел машину, толком не зная, куда ее везти и зачем. Я ехал неизвестно куда и думал, для чего я ее подобрал, но эта мысль перебивалась странным желанием обогреть ее. И я повез ее к себе домой.
Сережа, ты знаешь: я редко, кого приглашаю к себе, тем более, незнакомых людей. Видимо, что-то накатило на меня: жалость или, может быть, желание взять эту неоперившуюся пташку под свое крыло.
Она смотрела в окно перед собой и даже не спросила, куда мы едем.
Когда мы вошли в квартиру, и она, как лягушачью шкурку, скинула свою безвкусную, холодную куртку, то оказалась стройной и симпатичной девушкой. Я старался не обращать внимания на резкий запах лака для волос и крашеные под блондинку волосы.
- Тебя как зовут?
- Cвета.
- А меня Владимир.
Она прошла из одной комнаты в другую, в третью, в кабинет, огляделась, и я не заметил ни капли смущения на ее лице.
- Вы один здесь живете?
- Сейчас один.
- Клево.
На скорую руку я накрыл на стол, и мы сели ужинать в столовой. По-моему, ее поразил овальный стол и старинные стулья на изогнутых ножках. На еду она набросилась жадно, будто не ела неделю. Коньяк она пить не умела, я промолчал. Насытившись, она пересела в кресло и закурила.
- Ты когда-нибудь улыбаешься?
- Когда рассказывают анекдоты.
- Я не умею рассказывать анекдоты.
- Тогда чего же спрашиваешь?
Незаметно она перешла со мной на ты. Она отогрелась, закинула ногу на ногу и стала разговорчивее.
- Ты, наверное, очень крутой? Бизнесмен?
- Нет, писатель.
- О чем же ты пишешь?
- О таких девочках, как ты, в том числе.
- А что во мне особенного?
Я хотел сказать: «В том-то и дело, что ничего, но таких, как ты, много», - но сказал другое:
- Ты беззащитная.
- Еще чего, я могу за себя постоять.
- Конечно, можешь, но это как злость у доброго человека – всего лишь прикрытие.
- С чего ты взял, что я добрая?
- Я же писатель, я вижу.
- А может быть, я воровка и сидела в тюрьме?
- Может быть.
- Тебя это не беспокоит?
- Нет.
Я не знал, о чем с ней еще говорить. Молчание затянулось.
- Ладно, пойдем в постель. Ты ведь этого хотел?
Когда я вез ее к себе, я ничего не хотел, даже не думал об этом, а сейчас почувствовал желание.
- Я пойду постелю.
- А я пойду под душ.


Наутро, так же обыденно, будто жила у меня целую вечность, она умылась, оделась, позавтракала и уже в дверях обернулась ко мне:
- Ну, я пошла.
- Подожди, - сказал я, - и дал ей достаточно большую сумму денег. – Это, чтобы ты оделась, как следует. Здесь рядом есть приличный магазин.
Она равнодушно положила деньги в карман, поцеловала меня в щеку и ушла.
На всякий случай, после ее ухода, я осмотрел квартиру: ничего не пропало. Пропала она. В голову приходили мысли, что вот сейчас в какой-нибудь вшивой компании она тратит на выпивку мои деньги.
Через неделю она пришла в обновках, подобранных со вкусом.
- Не нравится?
- Тебе очень идет.
С тех пор она приходила и уходила, не отчитываясь передо мной, всегда неожиданно. Я тоже ее не расспрашивал, где она проводит время и с кем.
Однажды ей открыла дверь моя любовница, ну, ты ее знаешь.
- Вы к кому?
- К Владимиру Ивановичу.
- Проходите.
Света вошла без тени стеснения, посидела с нами в гостиной и ушла.
Знаю, что ты хочешь сказать: «Тебе везет на понимающих женщин. Да, везет».

Так мы и живем вот уже полгода.

Сергей отхлебнул пива и внимательно, будто оценивая натуру, посмотрел на друга.
- Володя, и это все, что ты хотел мне рассказать? Это же банально и старо, как мир: богатый мужчина средних лет влюбляется в молоденькую Золушку.
- Я в нее не влюблялся, и она в меня тоже.
- Тогда зачем она тебе? Так, для разнообразия?
- Я хочу ее понять. Я хочу понять таких, как она. Ведь я писатель, а пишу ерунду, я даже не знаю своих персонажей.
- Это что, приступ самобичевания? Успокойся, тебя знают и ценят.
- Кто? Одни и те же посетители твоих выставок и моих литературных вечеров? Мне они напоминают эпизод из одного рассказа французского писателя. Один художник, когда видел, что его мазня непонятна даже эстетам, подходил и говорил задумчиво: «А вы видели, как течет река?» И все восхищались его картинами.
Не обижайся, я не про тебя, а, скорее, про себя. Я пишу о жизни, о которой ничего не знаю или забыл. Вот я и решил – собственно, об этом я тебе и хотел сказать, - уйти, хоть на время, туда, вниз, за ней.
- Что? Все бросить и уйти в народ сеять разумное, доброе, вечное? В позапрошлом столетии такое уже было, и ты, конечно, помнишь из истории, чем все закончилось.
- Я не собираюсь кого-то учить, я сам хочу понять. Ведь и ты, и я, и они тоже – один народ, а живем, как на разных планетах.
- И что дальше? Насмотришься на эти гнойники, еще, не дай Бог, напишешь книгу. Тебя, даже с твоим именем, ни один издатель не примет.
- Нет, я все решил.
- Решил, значит, решил. Только постарайся не заразиться там. Вспомни некого Базарова. Успеха пожелать не могу, но ждать буду. Хотя, наверное, мы теперь с тобой не скоро увидимся.





II


Когда Владимир Иванович Татищев рассказал Свете о своих планах, она лишь спросила:
- А зачем тебе это нужно? Хочешь посмотреть, как простой народ живет? По дешевой водке соскучился? Ладно,  познакомлю кое с кем. Нет, не с бандитами, не беспокойся. Обычные ребята, никто тебя пальцем не тронет. Деньги на выпивку тянуть будут, но если не дашь, не обидятся и не обворуют.
С тех пор Владимир Иванович стал частым гостем в компании, которая собиралась в Марьиной Роще.






III


В душной комнате навязчиво пахло водкой и перегаром, едкий сигаретный дым ел глаза. На клеенчатом столе стояла початая бутылка и открытые банки рыбных консервов. Рядом притулилась детская кроватка, в которой, надрываясь, плакал малыш. Еще двое детей, мальчик и девочка, лет пяти, возились в углу с кошкой. На разложенном у окна диване спали трое одетых мужчин. Еще один сидел за столом и время от времени подливал себе водку. Кухня была превращена во вторую комнату, там от стены до плиты распахнулась кровать. И под откинутым одеялом лежали полуодетые мужчина и женщина. Квартира заканчивалась ванной и туалетом с открытой дверью и непотушенным светом.
Женщина села на кровати, толкнула лежащего рядом мужчину и спросила треснутым голосом: «Где ключи?» Мужчина в ответ пробурчал что-то матерное и повернулся на другой бок. Ключи от входной двери нашлись. Женщина напялила на себя майку, тренировочные штаны, тапки переобула на кроссовки и ушла. Видимо, ее резкое движение по квартире разбудило остальных. Они поднимались, как воскресшие солдаты, и., как сомнамбулы, двигались к столу. Молча допили водку, и чей-то пересохший голос произнес: «А еще есть?» Нашлась еще одна бутылка, и проснувшиеся глаза немного ожили. Один из мужчин взял охрипшего от крика ребенка на руки и постарался его успокоить.  «Где Лариса? Его переодеть надо», - сказал он.  «Ушла куда-то»,- ответил другой.
Передвижения присутствующих в квартире были еще заторможены, но уже осмысленны.
Привычная картина была нарушена звонком в дверь. Кто-то открыл, и в комнату вошли две строгие женщины средних лет и, вслед за ними, два милиционера. Женщины, ни слова не говоря, прошли в комнату, открыли  пустой холодильник и привычным взглядом осмотрели похмельную мерзость запустения.
- Где мать?
- Вышла.
- А отец?
- Его уже несколько дней здесь нет.
Отвечал тот, кто успел принять вторую рюмку и казался разговорчивее других.
- А в чем, собственно, дело?
Слово «собственно» застряло среди прочих слов, но вопрос был понятен.
- Мы забираем детей. Вот постановление  суда.      
В дымном, перегарном воздухе повисла пауза. Дети продолжали играть, малыш лежал в кроватке и больше не плакал.   
На постановление никто не взглянул, но отдавать детей, даже чужих, было жалко. Милиционеры не вмешивались в разговор и безразлично смотрели на знакомые им лица. Это была безобидная местная пьянь, которая их не интересовала. 
- Дождитесь хотя бы их мать, - сказал кто-то более трезвый.
- Их мать мы хорошо знаем. Она нигде не работает и может вернуться и через день, и через два.
После этих слов женщины  торопливо, но с сознанием хорошо исполненного долга стали собирать детскую одежду. Никто их не останавливал. Лишь один жалостный голос уронил в никуда слова: «Да разве так можно, без матери? Подождите ее хоть немного». Ответа не было.
Старшие дети собирались послушно. Они привыкли, что их водят гулять знакомые дяди и тети, а потом всегда приводят домой, к маме. Маму они любили, а папу нет.  Папа, когда был дома,  обычно орал на маму и замахивался кулаками. Мама, хоть и уходила куда-то часто, всегда приносила им что-то вкусное, обнимала и целовала их, и говорила:  «Вы мои любимые, вы мои единственные». И это было так приятно. А еще у них была кошка Рыся,  которая позволяла им с ней играть, щекотать и гладить. Больше всего на свете они любили маму и Рысю.
Их собрали, одели и повели за дверь. Милиция, напоследок, сказала: «Ну, вы это, давайте, завязывайте. Скажите Ларисе, пусть зайдет». И ушли.
Дверь хлопнула, и осталась тишина. Полутрезвые мужчины беспомощно смотрели друг на друга.
«Должна была остаться еще одна бутылка», - высказал общую мысль кто-то из них. Выпили молча и виновато. В комнате чего-то уже не хватало, и каждый понимал, что не хватало детей, детского крика и мельтешения детских рук и ног.
Вернулась Лариса и принесла еще водки.
«Где дети?» - спросила она, едва переступив порог.
Молчали, потупив глаза, мужчины.
«Где дети?» - не своим, охрипшим голосом, закричала она. Она подходила к каждому, трясла за грудки и все тише спрашивала;  «Где дети?»  Она уже поняла, что случилось, и голос ее пропал. Остались слезы и сжатые кулачки, стучавшие в грудь этих предавших ее друзей. 
«Отдали их, отдали, не смогли удержать, не могли отбить», - всхлипывала она, размазывая по щекам грязные, смешанные с растекшейся тушью слезы. Потом резко оттолкнула стоящего перед ней мужчину, который еще час назад  спал с ней в одной кровати, бросилась в ванную и закрыла за собой дверь на щеколду.
Егор, так звали ее любовника, сел за стол, и вслед за ним, молча присели остальные: рыжий Андрей ( он же Сися), размазывая кулаком слезы, потухший Орлов (он же Птичкин), огромный и мрачный,  как старый шкаф с антресолью, Назар  и длинный, скукожившийся, будто потолок опустился ему на плечи, Лерыч.
Выпили молча, и тогда Лерыч сказал: «А вдруг она с собой что-то порешила…», и остановился, боясь произнести вслух.
Они посмотрели друг на друга, и, не сговариваясь, бросились к закрытой двери ванной.
- Лариса, открой сейчас же, - крикнул Егор. В ответ тишина.
- Надо ломать дверь, - сказал Птичкин.
И тотчас же пять плечей налегли на дверь, и она открылась с треском.
В ванне, чуть прикрытая водой, лежала Лариса, и вода уже окрашивалась в красное. Она кляцкала зубами и говорила: «Я не хочу больше жить».
Ее вытащили из ванны, растерли, одели и кое-как, бинтами, попытались остановить кровь, сочащуюся и капающую из вен сквозь белое.
- Надо вызвать скорую помощь, - сказал Птичкин.
- Я ее знаю, она не успокоится и снова перережет себе вены, -  сказал Егор. – Надо вызывать психушку.

Приехали санитары и на месяц упрятали Ларису в психбольницу.   





IV


Лариса вернулась в дом, где больше не было детей, в опустевший, безголосый дом, из которого вынули ребячьи голоса и визги. Муж исчез насовсем, и теперь она жила с Егором. Пустоту заполняли друзья, все те же. Они приносили водку и старались улыбаться. Лариса тоже старалась улыбаться. Подвыпив, она обычно говорила: «Я их никому не отдам. Я знаю, что делать». Друзья молчали, потому что понимали, что это пустые слова: Лариса даже не узнала, в каком приюте находятся дети. Но, чтобы поддержать ее, все дружно кивали головами и поддакивали: «Тебе надо устроиться на работу, и детей вернут. Все будет хорошо». Хотя никто в это не верил, знали, что это невозможно. Обычно Назар-шкаф при этом молчал, Сися-рыжий прятал глаза, Орлов-птичкин говорил: «Ты только не беспокойся»,  Лерыч подпрыгивал на месте и размахивал руками, Егор опускал голову и тяжело обнимал ее, как тисками чугунную гирю. Все понимали: ничего больше не будет и ничего не изменится. Лишь одна Лариса вскрикивала, плача: «Я всех на уши поставлю, у меня друзья в милиции есть». А потом наливали по рюмке и замолкали.
Иногда на Ларису нападало желание бежать куда-то, искать, снова пить неизвестно с кем, а потом она возвращалась домой опустошенная, измызганная и измученная. Сначала Егор устраивал скандалы, а потом свыкся с ее то ли безумием, то ли потребностью убежать и вернуться.






V


Света привела меня в этот дом, и я стал там бывать.

Как это ни странно, через какое-то время мы с Егором подружились и стали видеться чаще. Мы были совершенно разные люди, разного воспитания и образа жизни. Я закончил институт, полжизни провел заграницей и стал писателем.  Он полжизни просидел в тюрьме и сам про себя говорил: «Я – волк. Никто не смеет подойти ко мне». Он, действительно, напоминал волка: и повадками, и внешностью. Он всегда ходил в черном и скалил зубы, если что-то было не по нему. Обычно я приходил к ним днем с бутылкой водки, Лариса ставила на стол нехитрую закуску, если что-то было в холодильнике, и мы с Егором садились играть в шахматы. Иногда неожиданно Лариса уходила, хлопнув дверью, иногда приходил кто-нибудь из компании, и на это никто не обращал внимания. Реже всех приходил Назар. Время от времени он работал дальнобойщиком, пока его не увольняли за пьянку. Лерыч всем говорил, что вот-вот выйдет на работу компьютерщиком, а он, действительно, разбирался в компьютерах, но на работу так и не выходил. Орлов ремонтировал машины и любил об этом поговорить, но долго на одном месте не задерживался. Сися не работал нигде никогда и жил на родительские деньги, которые пропивались сообща за один день. Егор любил вспоминать, как он был пильщиком на фабрике, а его сократили из-за кризиса, но с тех пор прошло уже полтора года. Всем было лет по тридцать пять и собирались обычно с утра, чтобы не только пообщаться, но и похмелиться, то ли во дворе на лавочке, то ли у кого-нибудь на свободной хате. На что они жили, для меня до сих пор остается загадкой.
Егор, в неизменном черном свитере и черных брюках, напоминал мне неуклюжего, большого медведя с волчьим оскалом, и Лариса рядом с ним казалась уж совсем худенькой, костлявой и скорой на ногу. Я обнимал ее по-дружески и называл: «Подруга ты моя бестолковая», - и даже вспыльчивый Егор не ревновал ее ко мне. В шахматы играли на равных, а в перерывах между игрой Егор рассказывал одни и те же лагерные байки, а я читал им с Ларисой свои рассказы. Рассказы им нравились, а байки поднадоели и мне, и Ларисе. Случались и ссоры, но мне удавалось их тушить, и,  успокоившись, Егор говорил мне: «Ты – дипломат. Ты меня, волка, приручил».
Иногда, под настроение, Егор брал гитару и пел: он любил Охуджаву и Высоцкого. В этом наши вкусы тоже совпадали. Когда за столом с нами сидела Лариса, она иногда просила:  «Дай я спою, а ты подыграешь. Сам знаешь, какую». У нее был нежный голос, и, закрыв глаза, уйдя взглядом глубоко в себя, она пела: «Когда простым и нежным взором ласкаешь ты меня, мой друг…» Егор перебирал струны, и на глазах его выступали слезы.
Однажды Егор принес домой черного кролика, но кролик не понравился ни Рыси, ни Ларисе. Одна промяукала нервно, другая проворчала: «Унеси его отсюда».
- Он же маленький, одинокий и беззащитный, - сказал Егор. – Володя, может быть, ты его к себе возьмешь?
- Егор, ты же знаешь: у меня дома охотничья собака. Она его загрызет.
Через несколько дней кролик как-то неожиданно исчез, а Егор плакал, уткнувшись мне в плечо: «Он же маленький был и добрый».
Со временем я понял, что для Егора существовало три категории хороших людей: свои ребята, старые люди, прошедшие войну, и добрые и беззащитные. Он делил жизнь на черную и белую и говорил иногда:
- У меня жизнь черная, у тебя – белая. Я не завидую тебе, просто мне не повезло. Что положено, я отсидел, хотя и брали меня по-малолетке и наказывали строго. Но чужого я не возьму, тем более, у своих. Это я тебе говорю, чтобы ты там чего-то не подумал.
- Если бы я так думал, не встречался бы с тобой.
- Я знаю, подожди. Я вот, что еще хотел сказать, это не по пьяни. Мы с тобой товарищи, я верю тебе, сам не знаю, почему, но верю, что не предашь. Я даже Ларису могу с тобой наедине оставить, знаю, ты ее пальцем не тронешь. Да дело даже не в этом, ты – свой. Я друзьям говорю, у меня товарищ – писатель. Это не потому, что ты умеешь писать рассказы, а я нет, а потому что я тебя уважаю и горжусь тобой. А знаешь, кого я больше всего ненавижу в жизни? – убийц и педофилов. Нельзя отнять, то, что дано Богом, и нельзя калечить маленькие души. Я бы их расстреливал на месте. 
Когда по телевизору передавали о крушении самолета, он плакал и говорил: «Не обращай внимания на меня. Людей безвинных жалко. Давай, помянем».
Про Ларису он говорил так:
- Она вертлявая, как белка. Уходит постоянно неизвестно куда, врет все время. Но я не могу без нее. Сколько раз хотел ее бросить, не могу. Под бывшим мужем и она, и дети битыми ходили. Если бы нашел его, не стал бы церемониться. Несчастная она и любит меня, я знаю, я чувствую это.
Они, действительно, как малые дети, то бранились, то целовали друг друга.      





VI


Однажды я с удивлением узнал, что Егор с Ларисой колются: то ли винтом, то ли героином, - я даже половину этих слов не понимал. Выпить, покурить травку, - против этого я не возражал, хоть сам и не курил ее никогда. Но наркотики, то ли благодаря советскому воспитанию, то ли из-за незнания жизни, были для меня табу, ругательным словом.
Мы играли шахматную партию, и я задумался над очередным ходом, когда он мне сказал:
- Хочешь вмазаться вместе с нами?
Я даже не понял этого слова.
- Ну, уколоться хочешь?
- Нет, - только тогда до меня дошло, о чем он говорит.
- Слушай, я тебя никогда не спрашивал, потому что это не мое дело: у тебя есть женщина? – а то ты все время один.
- Есть.
- Пригласи ее к нам. Ты даже не представляешь, что это будет за кайф, что это будет за секс после этого.
- Егор, мы с тобой товарищи. Но я тебя прошу: больше не заговаривай со мной на эту тему.
- Не хочешь, как хочешь. Нам с Ларисой больше достанется.
Эти слова меня покоробили, и какое-то время я больше не гостил у них и не звонил по телефону.
Как-то он позвонил мне сам:
- Ты что, обиделся на меня? Заходи, и давай больше не будем говорить о том, что я тебе сказал.
Я пришел, и отношения наши восстановились. Приходили друзья, болтали ни о чем, пили водку и уходили. Ссорились Егор с Ларисой, и я их мирил. Снова играли в шахматы, я то выигрывал, то проигрывал. Я неплохо играл, поэтому спросил:
- Ты где так научился?
- В тюрьме, - сухо, будто подводя черту, ответил он.
Больше мы на эту тему не говорили. Хотя иногда его прорывало, и он снова и снова рассказывал свои тюремные истории. Мне это было неприятно, но, то ли я уже привык к ним, то ли мне не хватало, как аккомпанемента, его громкого, монотонного голоса, я слушал.

В этот вечер мы сидели втроем: я, Егор и Лариса.
- Володя, отвернись на минуту, пожалуйста.
Я отвернулся и сидел к ним спиной, пока не услышал звериный рык: «Лариса, Лариса, очнись».
Я повернулся и увидел белое, как простыня, Ларисино лицо, ее запрокинутую голову и закрытые глаза.
Егор шлепал ее по щекам, тряс ее тело и смотрел на меня волком:
- Вызывай скорую. Скажи, плохо с сердцем.
Скорая приехала быстро. Я испугался и, наверное, больше мешал. Лариса была без сознания. До меня только что дошло, что они чем-то укололись, и Егор специально попросил меня отвернуться.
Мы оба с Егором, как попугаи, повторяли одно и то же, пока врач колдовал над ней: «Она выживет?»
«Выживет, собирайте ее в больницу».
И тут произошло то, чего ни я, ни Егор, ни врач предположить не могли: она открыла глаза, встала, выскочила в окно и по пожарной лестнице спустилась на улицу. Егор побежал ее искать, врач нахмурился, поглядел на меня нехорошим взглядом и остался в доме. Егор вернулся через десять минут: «Ее нигде нет». Мне показалось, что врач хочет плюнуть в пол или сказать что-то обидное, но он сдержался, и скорая уехала.
Лариса вернулась через полчаса, бодрая, как ни в чем ни бывало.
- Я не хочу ложиться в больницу, - в оправдание сказала она.
Тут не нашелся, что ей ответить, ни я, ни даже Егор. Было такое впечатление, что она просто подшутила над всеми.





VII


Прошло много дней, и Егор клятвенно заверил меня, что такого больше не повторится, во всяком случае, при мне.
- Ни при каком случае, - перебил я его.
- Ни при каком случае.

Он не сдержал своего слова, и однажды вечером Лариса умерла. Дверь в квартиру была открыта, когда на пороге я столкнулся с выходившей бригадой скорой помощи. Лариса сидела на стуле, голова ее была запрокинута, а рот открыт. Нога была закинута на ногу, и отчетливо казалось, что сейчас она сядет прямо, закроет рот и скажет: «Что испугались? А вот и я. Налейте же выпить». Но она молчала. Егор стоял перед ней на коленях и бормотал что-то несвязное. Казалось, он обращался не ко мне, а к ней.
- Мне подсунули плохой героин. Я не хотел ее колоть, она сама настояла. Я знал, что при тебе нельзя. Сначала я уколол ее, потом себя, а потом я отключился. На сорок минут. Если бы ты был рядом, ты бы успел вызвать скорую помощь. Но тебя не было, никого не было. А я отключился. Им не хватило времени, чтобы ее оживить. Когда я пришел в себя, я открыл дверь и снова потерял сознание. Потом они сказали, что успели спасти меня. А я стоял перед ними на коленях и умолял: «Оживите ее».  «Поздно, она умерла полчаса назад». Тогда я встал и надавил на грудь, изо рта пошел воздух.  «Вы видите, она дышит».  «Это воздух, оставшийся в легких. Мужайся, мужик. Мы ничего не можем сделать. Ее уже не вернуть».  И ушли. А теперь ты пришел, только поздно. Она умерла.
Я не успокаивал его, не мог. Я смотрел на ее белое запрокинутое лицо, раскрывшийся рот и голые ноги, покрывающиеся пятнами, и в голове не укладывалось такое: я только утром виделся с ней. Она была живая и юркая, как всегда.
- Не трогай ее, - вдруг закричал он, - хотя я только смотрел на нее, зная, что теперь не забуду никогда, как спокойно и нежданно выглядит смерть.
В распахнутую дверь вошла милиция и как-то буднично сняла протокол с Егора и с меня. Никто не соврал, да и так все было ясно. Я наивно спросил: «Отчего она умерла?»  «От передоза», - ответил хмурый милиционер. Потом они все ушли и с ними Егор – за труповозкой.
Я остался с мертвой Ларисой один. Мне не было страшно. Я, не отрываясь, смотрел на ее лицо и видел, как она увядает, как еще теплого человека уводит за собой смерть.
В Марьиной Роще новости разносятся быстро. Еще не вернулся Егор, а в открытую дверь стали заходить знакомые люди, и, как перед невидимой чертой, останавливались в шаге перед Ларисой. Среди них была Света, и она, единственная, догадалась прикрыть полотенцем голые Ларисины ноги. Она коротко взглянула на меня, и в ее молчании я услышал: «Ну что, насмотрелся?»
Пришел Егор и еще с тремя мужчинами они погрузили Ларисино тело в черный мешок.
И больше я ее не видел. С Егором не виделся тоже. На похороны я не пошел.  Мне говорили, что, кроме ее сестры с мужем, брата и Егора, ее никто не пошел проводить. Лишь на сорок дней мы с Егором вдвоем поехали навестить ее могилу. Была зима, и сугробы забросали снегом усопших. С трудом мы ее нашли, постояли, поклонились и выпили за упокой.





VIII


А еще через месяц умер рыжий Сися – Андрей – добрый малый. Он упал на лестнице в припадке эпилепсии и разбил себе голову.
Мне стало казаться вдруг, что смерть ходит за мной по пятам, и стоило мне прикоснуться к этому незнакомому мне мирку, как она стала кружить вокруг, словно дразня меня.





IX


После похорон Ларисы с Егором мы стали встречаться почти каждый день. Ему словно хотелось выговориться или оправдаться, а я чувствовал себя обязанным поддержать его. Он говорил, а я молчал.
- Хоть она и говорила, что бросит меня, она бы этого никогда не сделала. Она тебе об этом говорила?
Я знаю, это я виноват в ее смерти. Продали дряной героин, а она захотела ширнуться.
Я виноват, что ей это позволил. Только я один виноват в том, что она умерла.
Ты прав: надо было остановиться, а я не смог.
Я втянул ее в эту мразь, а она захотела получить сполна.

Мне казалось, что он заговаривается, но теперь любые слова были бесполезны. Все блекнет перед смертью, даже лучшие слова. Ей было двадцать восемь лет.
Я не говорил об этом вслух, но все время думал: зачем он сгубил ее? Зачем она сама себя сгубила?

- Она сама виновата, она всего хотела побольше.  Глупенькая, она думала не о наркотиках, а о сексе. Не успокаивай меня, это моя вина.
Он плакал и кричал одновременно, и скалился, как волк, и рыкал, как медведь. Было страшно смотреть не на его лицо, а на его выворачиваемую наизнанку душу.
- Ты понимаешь, я не хочу жить. Я хочу умереть так, как умерла она.




* * * * * *


Прошло полгода, он вроде бы успокоился. По крайней мере, перестал меня донимать своими искалеченными мыслями и словами. Даже кричал, когда мы выпивали вдвоем: «Хватит ее поминать».

В то утро мы встретились с ним ненадолго, и он уехал по своим делам. Он был спокоен и уже не любил, когда вспоминали о Ларисе.
Вечером я ему позвонил на мобильный, он ответил: «Через час приеду». Он не приехал ни через час, ни через два, он вообще больше никогда не приехал.
Наутро от знакомых я узнал: «Егор умер ночью, давай помянем». Помянули. Отчего умер Егор, я даже спрашивать не стал. Я помнил его слова: «Я хочу умереть так, как умерла она».
Родные схоронили его тихо и поспешно, не позвав на похороны ни друзей, ни знакомых, хотя я знаю: ему было  бы приятно, если бы мы все пришли попрощаться с ним.

Когда зимой мы стояли с ним на Ларисиной могиле, он сказал:
- Давай мы сюда весной приедем, когда снег сойдет. Даже, если меня не будет, обещай, что навестишь ее.
- Обещаю.

Я приеду к Ларисе, я обещал.   





X


Воздух английского паба источал тонкий аромат хорошего табака и дорогих сигар. Затемненные окна ограждали его посетителей от душной суеты московского лета. За одним из столиков сидели двое мужчин лет сорока. Они явно никуда не торопились и пили пиво, смакуя, маленькими глотками. Один из них был известный художник, другой – успешный литератор.
- Ты когда летишь, Сережа? – спросил писатель.
- Завтра утром в Мюнхен. Будут выставляться мои картины. А ты что теперь собираешься делать?
- Через два дня улетаю в Париж.
- Надолго?
- Думаю, что да.