Август года 1456-ого от Рождества Христова
Поле спускалось вниз, к подножию холма, и скрывалось в деревьях – под тёмной сенью высоких сосен, изо всех сил тянущихся к солнцу со склона глубокого оврага, за частыми яворовыми зарослями и деревцами, цепкими кустами малины и крыжовника, сокрытый мягкими тяжёлыми зелёными лапами елей, струился ручеёк. Он круто поворачивал меж холмами, ширился, уносил за собой жёлтые иголки елей и сосен, задевал каплями склонившийся к нему папоротник, и весёло журчащими перекатами выходил наружу близ поселения Балтень.
Вода пахла хвоей и травой, как в сосновом бору после дождя – для питья лучшей и не найти, разве что святая – путник закрутил крышку и повесил плоскую округлую баклагу обратно на пояс.
Смеркалось…
Человек вёл лошадь в поводу по берегу ручья, прячась в зарослях явора, и вскоре скрылся за ними, совсем уйдя от большака, шедшего недалече от деревни, зато сама большая дорога была пред ним как на ладони – пустынная, сереющая в угасающем свете дня, с глубокими выбоинами от телег и возов проходивших мимо купцов, переселенцев с юга и паломников – однако уходить далеко он не собирался: урожаю на сём холму не дано было созреть полностью, ибо ранним утром, когда местные встанут доить коров и выгонять на пастбище овец, его потопчут тысячи подкованных копыт и ног человеческих, и только от путника и зависело, чьей победа будет.
Была то игра не на ум воеводский, как в битве большой, а на скорость да деньги звенящие – кто кого подкупит, убедит, заманит, быстрей соберётся да вдарит неожиданней. А урожаю румынскому… да чего ему сделается? Столько уж господарей пережили крестьяне валашские, столько боен на их полях было, что плуга почитай на каждом шагу в обломки мечей да сабель врезаются, а с голоду всё люди не передохли. И сию драку переживут, и господаря следующего.
Темнело…
Колеблющиеся сумерки подёргивались тьмою, игрались тени меж собою да деревья шептались вверху, лаская ветви друг друга – лес чернел, мрачнел и пух, возвышаясь над путником громадою: мелькали, перебегали средь дерев черные тени, шуткуя, аки струны кобзы дёргая сердце страхом.
Но путнику было просто неприятно, а место навевало печаль и грусть…
Не было в лесу больших троп да мест приметных вовсе не из лени людской – топи в нём начинались Балтенские, бездонные да туманные: говаривали люди в корчме местной, что знавали старики пути извилистые чрез болота насквозь, да всё равно ходить боялись, а коль и разу не пройдёшь, не запомнишь, вот и не осталось знающих – плескалися в бочагах кикиморы да водяные, а утопленники выходили на тропы помощи просить, да так и затягивали с собою живых в трясину цепучую, а потом уж те вместе с ними ходили по болоту, плача о горькой судьбе...
Сказывал парень один, надравшись лихо, что дед его лет восемь назад сгинул бесследно во топях, да не безвестно – шёл из стольного града Тырговиште отряд воинский, да не простой, а с самим господарем Дракулом во главе: приняли бой они от господаря нынешнего близ Балтени, да проиграли и отступать решились – пришёл гонец в корчму деревенскую да говорит, кто тут, мол, тропы в топях Балтенских знает, а дед этот и вызвался...
Никого боле не видели живыми – ни деда, ни воинов, ни господаря…
Пора было уходить – если и собрался драться князь Владислав, предателем предупреждённый, то заночевал где-то близко, а о той ошибке уже другие лазутчики прознают: значит то лишь, что Дракула первым нападёт, ибо нельзя спускать промахи подобные.
Путник поднялся с земли, размял спину, потянулся, снял с сучка поводья задремавшей было лошади и последний раз взглянул на лес…
Стук!
Рука метнулась к рукояти сабли.
Тык-дык-тык-дык!
Путник резко обернулся к большаку…
Серая пыль лежала на дороге, пустынно и тихо, аки на погосте в полночь…
Тык-дык-тык-дык!
Стучали копыта, скакала сотня всадников, неслась прямо на путника… Но даже земли не дрожало, ни ветки не дёргалось! Надвигающийся ледяной ужас проморозил спину путника, напряглись, но не сдвинулись с места ноги, закаменели руки, и шею стиснуло в тисках, что ни вздохнуть, ни охнуть – оно неслось, приближалось, пробирало до костей, смерть-смерть-смерть…
Ледяной ветер пронёсся мимо, унёс окаменелость и лёд, и путник едва не упал на колени, когда с рукояти сабли соскользнула рука…
«Обернись…»
Путник тряхнул головой, сбив с неё капюшон, и лунный свет выбелил его худое лицо.
«Посмотри на нас…»
Медленно, не в силах противиться любопытству своему природному да голосу, на тысячи колокольчиков звенящему, обернулся путник…
Серебрился туман над ручьём, вздымался да закручивался над кустами яворовыми… в головы человеческие, за ними в тела, кольчугами одетые… в коней гнедых, в копья острые… в знамя алое с золотым драконом, на ветру в безветрие колышащееся…
И тут призраки сорвались с места в бешеный галоп, как никогда б при жизни не смогли – и путник, в беспамятстве завороженный сотнею призрачных голосов, кинулся за ними.
Нет, никогда б не догнать ему конный отряд, коли б не светился оный во тьме плесневело зелёным – мелькал огонёк меж деревьев, исчезая мгновенно, вспыхивал вновь вперёди. Ловко скакал по булькающим кочкам путник, перепрыгивал бочаги, будто сила его неведомая от трясины хранила – ни запнулся, ни задержался, бежал и бежал за своим огоньком в туман бездонных топей Балтенских, пока к поляне не выскочил, да оступился – отпрыгнул он на землю твёрдую, выплюнула трясина ногу его в сапоге остроносом, да на прощанье булькнула ехидно…
Середь сказочно ровной зелёной поляны, гладенькой травушкою аки плошка заросшее, тонул человек – конь его игреневый, от ужаса глазом, кровью налитым, поводящий, на тропке стоял, да вырваться пытался – крепко держал поводья, позолотой украшенные, ушедший по грудь во трясину хозяин: судорожно землю он комьями вырывал, да ухватиться не мог – тянула на дно топи его тяжёлая заморская бронь, предмет многой зависти, да воистину бездонным был бочаг, ибо был человек ростом премного велик, в плечах могуч да силушкой не обижен, хоть и высеребрила седина виски его да усищи обильные, чёрные. Ржал конь отчаянно, рвался, тяжело дышал тонущий князь, ни лишь глубже уходил, сильнее была трясина, во стократ сильнее – и тем ярче горел в зелёных раскосых глазах огонь жизни, чем ближе была смерть…
Князь резко обернулся – он смотрел прямо и неотвратимо, и взгляд сей сковывал по рукам и ногам камнем: стоял путник и пошевелиться не мог, холодели ноги промокшие да индевели чёрные кудри.
Дракул отвёл взгляд и, крепко вцепившись в землю, дёрнулся, но трясина хлюпнула, и князь провалился глубже, выпустив поводья и хватившись обеими руками – унёсся дивной силы конь в черноту болота – легче и быстрее потянула воеводу топь, глотая очередную жертву: вот уже жижею чёрною отплёвывается князь, заливает она лицо, вот скрылась голова кудрявая, лишь сильные руки впились в землю, но минута… следующая… и руки в латных перчатках с бессильно разогнутыми пальцами скрылись в чёрной топи, удовлетворённо булькнувшей на прощанье…
Туман полнил топи Балтенские, плескались в бочагах кикиморы и да водяные, да огоньки мелькали середь шепчущихся камышей и квакали лягушки…
Просто туман…
…
- Влад!
- Да-да?
- Темно ещё, на кой ляд…, - сквозь зевоту начал Штефан, почёсывая лохматую рыжеватую макушку – ляд лядом, а собраться молдавский князь успел в считанные минуты, потому ещё и спал слегонца.
- Пока дойдём, светло станет, - перебил его Влад, задумчиво крутя в руках наруч.
- А как тебе идти по темноте? Они ж заметят огни, - отстаивал свой лишний час сна Штефан, хотя подозревал, что сие есть бесполезно, потому что упрямей его двоюродного братца были только бараны гуцулов.
- Мы пойдём по большаку – у них нет дозорных, нас не ждут здесь так скоро.
Штефан хотел было спросить, откуда столь точные да свежие известия, но понял сие раньше, чем открыл рот – на походной кровати шатра валялись грязная епанча и располосованная ветвями чуга, а с некогда светло-коричневых чобот и порток Влада стекала тяжёлыми каплями чёрная мутная болотная вода.
- М-дэээ… Хорошо погулял?
- Лучше не бывает, - улыбнулся Дракула, хотя, честное слово, на душе было препогано. Но другим об сём знать не стоило.