Пока Сашка укладывал вещи в сундук, поставив в келье все вверх тормашками, а потом прощался с каждым любимым закоулком, каждым поворотом, каждым памятником Екатерининского парка, пока бегал к больному Жанно в лазарет, пока писал, по примеру всех выпускников Лицея, прощальные слова в альбом Энгельгардта ( который все-таки не удержался и показал недовольство его строчками, что «в Лицее не было неблагодарных»), ему некогда было думать о доме. Но его живо интересовало, что же его ждет в Петербурге, в родительском доме, куда он возвращался, ни много, ни мало - после шестилетнего отсутствия.
Воображение рисовало жилище родителей примерно таким, как он помнил его в Москве: множество книг на полках высоких шкафов, любимое мягкое кресло отца с неизменной бархатной бордовой накидкой, фортепьяно для Оли и - маленький шпиц для забавы maman.
Но, приехав в Коломну, где поселились родители из соображений экономии, он разочаровался. Тем более ехал по широким проспектам и улицам Петербурга, который восхитил его красотой зданий и их величавостью, сотворенных великими архитекторами Карлом Росси, Василием Стасовым…
Всю дорогу он вертел головой, пытаясь вобрать все увиденное в память: башни зданий, богато украшенные скульптурой и лепкой, позолота которых переливалась на солнце; подъемные ажурные мосты; морские нимфы, поддерживающие небесные и земные сферы; острые шпили, стремящиеся вверх… Он с гордостью подумал: «Все! Все здесь говорит о русской морской славе!».
Но представившаяся его взору картина дома, принадлежавшего Клокачеву на Фонтанке, близ Калинкина моста, где в пятом квартале четвертой Адмиралтейской части родители снимали квартиру, притупила эти чувства. Эта часть Петербурга находилась в отдаленном месте между реками Фонтанкой и Мойкой. Она тянулась до театральной площади, а дальше ограничивалась рекой Пряжкой и устьем большой Невы. Мало того, дом оказался двухэтажным, но небольшим, где на первом этаже, что за причуда судьбы! жила семья Модиньки Корфа.
А на втором этаже родители занимали семь комнат, из которых три служили гостиными. Осмотрев все комнаты , Саша убедился, что его комната не могла все же сравниться ни с чьей: угловая, маленькая, обставленная скудно и без затей - шкаф, кровать, стол, два стула. Не было даже камелька! « Что же со мной будет зимой?»- на мгновение призадумался он, закусив нижнюю губу. А потом тряхнул кудрями до плеч: «Интересно, а чего же ты ожидал, и с чего бы это - вдруг?..».
Ему не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы сразу понять - в быте и семейном укладе родителей ничего не изменилось. Отец, как и всегда, продолжал экономить на мелочах: только парадные комнаты освещались канделябрами, а в других комнатах горели сальные свечи; обстановка во всех комнатах самая что ни на есть спартанская, а стол до того убог, что попал в стихи Дельвига:
Друг, Пушкин, хочешь ли отведать
Дурного масла, яйц гнилых,
Так приходи со мной обедать
Сегодня у твоих родных…
Сашка покачал головой - мелочная скупость отца, от которой он успел отвыкнуть за время учебы, кажется, усугубилась еще больше…
Даже сейчас он встретил его, едва переступившего порог, такими словами:
- Мы бедны, доходы от Болдино маленькие, а из Михайловского присылают все протухшее и все самое плохое. Яйца - как орехи,- кинул он неприязненный взгляд в сторону Марьи Алексеевны, заметно сжавшейся от этих слов. Сашка вскипел было, увидев боль в глазах бабушки: «Как же он, наверное, достает ее, да и не только ее!», - но решил не накалять обстановку с первых минут пребывания в доме.
Отец, переходя с русского на французский, продолжал брюзжание:
- Веришь, каждый старается меня разорить! Все в доме как будто специально сговорились об этом!
Саша смотрел на отца и не узнавал его - тот имел довольно–таки непрезентабельный вид: в халате, растрепанный и злой. « Это в конце концов не забавно – превратиться из щеголя, каким я его помню, в такую особу неопределенного возраста! Как он опустился!..- Перевел глаза на мать: - Да и maman не лучше! Как расплылась-то! И неухожена…».
Удивительно, но она встретила его так, будто они расстались только вчера – без изъявления каких-либо чувств.
Лишь Оленька, повзрослевшая, похорошевшая, но такая же худенькая, радостно подбежала и на мгновение прижалась к нему, сияя глазами и шепча: «Наконец-то!». Он покружил ее вокруг себя и, повторяя: «Ну-ка, покажись, какая ты у меня!», - поцеловал ее.
Порывисто обернулся к Марье Алексеевне:
- Бабушка! Милая ты моя!
Обнимая ее,чувствовал под руками маленькие косточки, которые можно было пересчитать по одной. А она припала к его груди и будто перестала дышать. Сердце его от жалости защемило:« И вот еще кто на себя совсем не похожа - стала маленькой, высохла вся…».
Наконец, с церемониями было закончено, и из его груди вырвался вздох: « Ну. что ж. Вот я и дома!».
Немного освоившись, Сашка понял, почему родители не сняли жилье в центре Петербурга - на Морской или на Фурштатской. Квартиры здесь, в Коломне, где улицы были неширокими, а по обеим ее сторонам друг к другу жались небольшие деревянные, потемневшие от времени домики, стоили неизмеримо дешевле. В достопримечательностях числились церковь, пожарная каланча, да полицейские полосатые будочки
Уже вечером Оля, едва дождавшись, пока они останутся вдвоем, нетерпеливо принялась за свои жалобы:
- Саша, ты видишь, у нас ничего не изменилось! Наоборот! У отца не выпросишь никаких денег - мне приходится продавать свои украшения, чтобы купить самое необходимое. – Мгновение помолчала.- Даже свечи эти приходится покупать на свои деньги!- гневно повела она тонкими руками в сторону стола, где тускло отсвечивал и плясал дрожащий огонь…
Саша только сочувственно заглянул ей в глаза. Оглядел тесную комнатку, где только стараниями Оли был наведен кое-какой уют. Подошел в окну, за которым темнел небольшой сад, замеченный им еще днем. « Как-то все сложится?», - эта мысль не давала ему покоя. Совместная жизнь с родителями его пугала. Понимал, что не найдет с ними общего языка…
Он решил воспользоваться отпуском, предоставленным ему до середины сентября, чтобы в полную силу вкусить все блага свободы: много общался с Вяземским, Жуковским; познакомился с Голицыной, которую величали не иначе, как «Княгиня ночи»; постоянно вертелся в гостиных Олениных, братьев Тургеневых; пропадал с Кавериным по злачным местам...
Завел и новые знакомства: с князем Шаховским - театральным деятелем, режиссером; Никитой Всеволожским - богатым кутилой;а с Мансуровым и Барковым он мог играть в банк до самого утра, правда, редко выигрывая…
К «гражданам кулис» (как их прозвали за то, что они посещали не только зрительный зал, но были и завсегдатаями закулисья), Саша причислил и себя. Теперь он, погрузившись в этот мир с головой, жил только театральными интересами, и они занимали в его голове гораздо больше места, чем литературные. Он был везде, где возникали противоречия, с азартом принимал участие в борьбе театральных партий; вмешивался в журнальные полемики о театре; писал актрисам мадригалы и эпиграммы…Увлекся актрисой Екатериной Семеновой – первой трагической актрисой петербургского театра. Ну, как и всегда, влюбившись, стал неотрывно волочиться за ней.
Это вовсе не мешало ему, после попоек с друзьями и приятелями, проводить время до утра в известных домах, где содержались платные девицы, т.е. предавался всем страстям со всем пылом, на какой был только способен, вызывая злобу и недовольство родителей. Они его постоянно упрекали за поздние возвращения домой, отец даже пригрозил запирать дверь и не впускать его...
Но Сашке так понравилась вольная жизнь, что на эти угрозы совсем не обращал внимания - проводил время в шумных пирах, а поэзией занимался мимоходом - только в минуты вдохновения, выдавая экспромты на беспечных приятелей или тех, кто мог его обидеть или унизить ненароком... Возвращался домой под утро, спал до обеда…
Внешне он оставался все тем же. Быстрые, голубые глаза переходили от пытливости изучения к ярким брызгам внезапного веселья, льющегося через край. Или они загорались нестерпимым блеском гнева и злобы, если ему что-то не нравилось. На ухоженных пальцах рук поражали длинные острые ногти. Ладное, но небольшое крепкое тело облачалось в широкий плащ; а шляпа была с такими широченными полями, что они задевали двери, когда он проходил через них.
В общем,он оставался все тем же несимпатичным молодым человеком с мелкими чертами непропорционального лица, со своим невысоким ростом и вертлявыми ужимками. Был также горяч и вспыльчив. И ко всему этому еще добавились жадность ко всяким развлечениям, разврат с актрисками и женщинами легкого поведения всех мастей.
Но, живой и непосредственный, такой Пушкин все же привлекал к себе беспечную богатую молодежь своей известностью, веселостью, и бесшабашностью... С ними он шатался по Петербургу, много времени проводил в попойках, посещал все зрелищные места, но особо полюбил балы - его влекли тайны большого света…
Вот почему он захотел купить себе бальные сапоги и попросил денег у отца. В ответ тот принес ему свои старые, которые были в моде еще при Павле I:
-Вот! Такие же остроносые и с пряжкой, как ты хочешь.
Сашка вспылил:
- Времен царя Гороха. Носи их сам!
Скаредность отца уже сильно выводила его из равновесия. И он решил досадить ему, как-то показать свое презрение. И это удалось ему в тот самый день, когда они втроем катались на лодке по озеру - отец, Олюшка и он.
Погода стояла чудная, тихая. Вода была такой чистой, что они видели дно. Сашка достал несколько золотых монет из кармана, выигранных накануне в карты, и стал кидать их в прозрачную воду, нарочито любуясь, как они сначала летят до воды, блестя на солнце, а потом скользят медленно до самого дна.А сам косился на отца.
Сергей Львович остолбенел. А побледневшая Оля со страхом ожидала бури...
родитель в этот раз не стал затевать скандала. Сашка же усмехнулся: « Боится, что переверну лодку!» .
Оля, смущенно наблюдавшая за этим поединком между родными ей людьми, поняла: « Это Сашка продемонстрировал ему свою независимость. Хотела бы и я такой независимости… Но куда мне, полностью зависящей от родителей!»
Она позавидовала брату.
Недалеко от них в Коломне жила семья графини Ювелич. С Екатериной Марковной дружили их родители. С ними поддерживали близкое знакомство и Колосовы - мать с дочерью. Шестнадцатилетнюю эту девушку звали Александра. Оля проводила с ней много времени. И вот однажды, в церкви театрального училища, что на Офицерской улице, увязавшийся за ними Саша увидел, как юная девушка растрогалась и прослезилась при выносе плащаницы.
Саша, чтобы обратить на себя внимание понравившейся ему своей чистотой девушки, попросил сестру:
- Оля, передай своей подруге, что мне больно видеть ее горесть. Тем более, что Спаситель воскрес. О чем же ей плакать?
Несмотря на опытность, появившуюся в Лицее с Натальей, актрисой из театра, несмотря на то, что волочился за Семеновой, несмотря на то, что сейчас он не вылезал из публичных домов, его привлекла чистота и непорочность этой девушки...
И теперь, если он не пропадал в театре или не бродил по городу, не веселился с Кавериным или другими приятелями, Саша проводил время с ними, смеша их своими шалостями и резвостью. Он не мог ни минуты оставаться спокойным в доме, где он видел, его принимали с удовольствием и любовью. Он, резвясь, превратившись в сущего ребенка, то хватал клубок с вязанием Евгении Ивановны и начинал, шутя, его распускать, бегая по комнате, то смешивал или разбрасывал карты гранпасьянса, уже ею разложенные.
А та шутливо только его бранила:
- Да уймешься ты, наконец, или нет? Что за энергия в тебе бушует! Мальчишка!
Сашка хохотал и кидался бегать за Олей или тезкой, тормоша и подбивая их на новые проделки.
Он так освоился в этой семье и его считали настолько здесь своим, что однажды Евгения Ивановна схватила его руку с длинными острыми ногтями и приказала дочери:
- Александра, принеси мне ножницы, я сейчас лишу его этого «украшения».
Саша стал вопить, извиваясь в ее руке, картинно молить пощады, всхлипывать жалобно:
-Ах, меня тут обижают, и никто не хочет идти ко мне на выручку!..
Вот так они предавались заразительной радости и веселью почти всегда. Саша вызывал смех у всех и своим видом – он только что переболел горячкой, во время которой ему обрили голову. Страшный, со своей лысой головой, откуда он содрал ермолку, он корчил им рожи, размахивал ею, как знаменем.
- Ура! Я вырвался на свободу! Бр-р-р! Знаете, как меня лечили? Ледяными ваннами, прописанными доктором! Зато я теперь здоров! - сверкнул он белоснежными зубами.
Он вознаграждал себя за мучения заточения ( ведь ему не разрешали и выходить из комнаты), сам удивляясь неистощимости своих шуток и выходок.
Болезнь принесла ему неожиданно заботливое внимание родителей и вдохновение для работы над поэмой «Руслан и Людмила», которую он начал еще в Лицее и забросил надолго... За это он не раз получал упреки старших друзей - Вяземского и Жуковского, что он не занимается литературой, да и Батюшков был возмущен его времяпрепровождением. Зато, за время болезни он уже закончил три песни «Руслана и Людмилы».Прочитал все тома «Истории государства Российского» Карамзина, много размышлял...
Но как только понял, что выздоровел, с головой опять окунулся в ту жизнь, что стала привычной: доступные женщины, балы, театр…
Явившись как-то в ложу графини Ювелич, где находились и Колосовы, в самый важный момент спектакля, Сашка, дурачась, снял парик, который все еще носил, пока не отрастут волосы. Он начал обмахиваться им, показывая со смешными ужимками, как ему невыносимо жарко. Все из соседних лож обратили на него внимание и стали смеяться. Воодушевленный этим, он соскользнул женщинам под ноги и просидел там до конца спектакля, комментируя игру актеров.
Он продолжал уделять много внимания Александре Колосовой…
Возмущенный его бездельем и тем, что он, выздоровев, бросился опять в свои разгулы, Александр Тургенев писал Вяземскому: «Пушкин здесь весь исшалился. Кравцов не перестает развращать его - из Лондона он прислал ему безбожные стихи. Из благочестивой Англии!».
Спустя некоторое время Александр Иванович вновь писал князю: «Праздная леность, как грозный истребитель всего прекрасного и всякого таланта, парит над ним. Пушкин по утрам рассказывает Жуковскому, где он всю ночь не спал; целый день делает визиты б-ям, мне и Голицыной, а ввечеру играет в банк».
В словах Константина Батюшкова тоже он услышал ту же глубокую озабоченность судьбой Сашки, что мучила и его:
- Как ты думаешь, Александр Иванович? Не худо бы Сверчка запереть в Геттинген и кормить его года три молочным супом и логикой? Из него ничего не выйдет путного, если он сам не захочет; потомство не отличит его от двух его однофамильцев, если он забудет, что для поэта и человека должно быть потомство… Г-м-м… Князь Голицын промотал двадцать тысяч душ в шесть месяцев… Как ни велик талант Сверчка, он его промотает, если… Но да спасут его музы и молитвы наши!
- А как его остановить? Как?!
Никто из них этого не знал