Отрывок из автобиографической повести «И улетаю в небо...»
Порой я закрываю глаза и в прозрачном потоке памяти улетаю туда, где всегда светит солнце, где лето уже вскрыло верхушечку августа, где пахнет свежим сеном, где, после окончания рабочего дня бабы, едущие в тракторном прицепе, поют «Знаю, ворон, твой обычай...», и пыль, поднятая колесами белорусовской тележки долго висит в почти неподвижном воздухе и, медленно относимая в сторону едва слышным дыханием летнего ветерка, оседает рыжеватой паутиной на мясистых лопухах и зубчатых листьях крапивы.
Пахнет горячей землей, и стрижи режут узкими серпами темных крыльев ситец неба, и бабушка в белом платочке смотрит из-под руки куда-то вдаль, а потом спохватывается, выносит из сеней чашку с размоченным хлебом и подзывает подросших цыплят: «Сили-сили-сили!» А те, заслышав зов, бегут, вытянув тощие шейки, и норовят ухватить прямо из чашки кусочек посочней.
Мать выходит на крыльцо, перетянутая по полному животу старым полотенцем. Руки ее по локоть в муке, сквозь которую просвечивают конопушки, мелкой крупой рассыпанные по коже. Она спускается во двор о чем-то спрашивает бабушку. Молоденький петушок с только-только прорезавшимся гребешком заприметил зернышко веснушки на материной руке. Хлопнул крылышками, подпрыгнул - тюк! Мать со смехом отдергивает руку: «А чтоб тебя! Ужо погоди – первым в котел полетишь!»
Мой брат Юрка возится со своим новеньким синим велосипедом «Орленок», в десятый, наверное, раз смазывая втулки солидолом, вновь и вновь ставя его на руль и сидение вверх колесами и проверяя: нет ли «восьмерки». И «восьмерки», конечно, нет – велик только вчера из магазина!
Солнце бьет в радужные стекла окон, сонная курица на сеновале жалуется кому-то: «Ко-о-о... Ко-о-о...» Крапивница, развернув крылышки, пригрелась на штакетине.
И все еще впереди – половина детства, юность и взрослая жизнь. И мир открыт и светел, как этот летний день, бесконечно перетекающий в бесконечный вечер. И будущее не страшит. И еще нет потерь. И все родные рядом. И у бабушки шершавые ладони, а у брата солидол на щеке. И мне семь лет.
Я сижу на скамеечке перед домом. Хромой пес Пират, положив голову мне на колени, довольно щурится и разметает хвостом мелкий мусор на тропинке. Я почесываю собаку за ушами и слушаю крики стрижей, похожие на плач.
О чем они плачут, стрижи?
***
Мне уже не вернуться в тот август. Не проехать с Юркой на велосипеде, сидя впереди него на раме и ощущая коротко остриженным затылком его торопливое дыхание. Не получить очередного нагоняя от матери за порванное на черемухе платье, не сходить с бабушкой за грибами...
Мне никогда их больше не увидеть.
Я осталась одна.
Нет, еще есть, конечно, мои тети, двоюродные братья и сестры, два племянника и племянница и, разумеется, мои дети. И я надеюсь, что они будут жить долго-долго и счастливо-счастливо. Но та моя семья, в которой я была внучкой, дочерью и сестрой, та семья уже исчезла, растворилась во времени. И память о ней зарастает бурьяном, как затягивается сорной травой заброшенный участок возле нашего обветшалого, покинутого всеми дома. Впрочем, кому этот дом нужен? Кому нужны старые вещи, пыльные тряпки и самодельная мебель? Так и память об исчезнувшей семье не нужна никому.
Мне пятьдесят лет. Я почти потеряла корни. А потом и я улечу в небытие, и мои дети выпустят из рук паутинку, связывающую их с моим прошлым, с моим детством. Разве что они когда-нибудь почитают эти записки. Может быть задумаются, может, прослезятся, а может, и улыбнутся моим сантиментам – как знать?..
Октябрь 2007 г. – ноябрь 2008 г.
На фото: я, бабушка и Пират.