Ходит дурачок по миру...

 

Он родился уродцем. Огромная голова, сплюснутая, комковатая, словно горбушка выпеченного в домашней печи хлеба; тряпочные, синюшные ножки с искривлёнными пальцами без ногтей; растянутый почти до крошечных, тесно прилепленных к черепной коробке ушей, зашедшийся в недетском оре рот. Акушерка, принимавшая роды, трижды осенила себя святым крестом.

Он был жизнеспособен, как бывают жизнеспособными слепые беспомощные щенки. Хотел есть, тревожно и беспорядочно дёргал паучьими ножками, толкался нелепой головой по сторонам, с животной настырностью выискивая сосок.

Мать – семнадцатилетняя дебиловатая деваха, написала «отказную», сутки отлежавшись после родов в коридоре районного роддома. Прижила она его на чердаке заброшенного сельчанами дома. В очередь, деловито и неспешно, её изнасиловали пятеро девятиклассников, сбежавших с уроков.

Бабушка – шустрая предприимчивая старушка – не отдала его в специализированный детский дом, где таких как он, было много. Там все были такими.

Он жил в мире, где люди любили и ненавидели, работали и бездельничали, подличали, предавали, ссорились и мирились. Но он не знал этого. Мир был для него прост и понятен – здесь дом, бабушка, кот Митяй, с которым часто разговаривал, мычал нечленораздельно, взмахивал изуродованными руками. И смеялся.

Он всё время смеялся.

Ему повезло – его никто не бил, кормили вовремя. Словно по раз и навсегда заведённому порядку выставляли миску с едой для полезного в хозяйстве пса.

Он сутками сидел на крыльце, бессмысленно улыбаясь прохожим. Иной раз его отпускали на автобусную остановку. Возле него часто останавливались блестящие машины. И нарядные хозяева и хозяйки этого чуда, которое могло само ездить, и в него не нужно было впрягать старую кобылу Люську, с которой дурачок тоже дружил, давали шуршащие бумажки. Он дисциплинированно относил их бабушке. Иногда ему покупали вкусный хрусткий стаканчик с холодным белым молоком внутри.

Его всё радовало – мураши, пришедшие строем поутру на подоконник к забытой там плошке с вареньем, красивая бабочка на цветке, знакомый голубь, слетавший к нему на руку, полную крошек, сметенных со стола.

Он многое умел делать по дому. Собирал посуду после обеда. Иногда ронял тарелку, которая разбивалась на несколько кусков. И тогда опасливо втягивал уродливую голову в плечи, ожидая взбучки, пытался соединить куски эти, собрать в прежде единое целое. Но бабушка  почти никогда не ругала, брала веник и сметала с пола то, что осталось от тарелки. Ещё он иногда подметал дорожку, ведущую к дому. По сторонам оставались неопрятные кучки, которые почему-то упорно не хотели собираться в совок, но всё равно было лучше, чем до этого.

…Машина была самая красивая из всех, что видел раньше. На ней нарисована голова какого-то чудища с раскрытым ртом. И чудище совсем не страшное. И парни, выскочившие из машины – тоже. Ему было смешно, что волосы у них длинные, как у тёток. А у одного даже на голове платок. Как у тех бабуль, что пропалывают свёклу на большом поле. Его туда много раз брали с собой. И он сидел в тенёчке под акацией. У него было важное задание – он охранял сумки с едой от бродячих собак, кричал на них грозно что-то понятное только ему.

…Он не сразу понял, что его зовут прокатиться на этом самоездящем чуде. Когда понял – засмеялся счастливо, захлопал в ладоши.

…То, что есть иной мир - не похожий на его простой, устоявшийся, понятный, в котором -  дом, бабушка, кот Митяй, с которым часто разговаривал - ему понять было не дано…

Его тело нашли в придорожной посадке. Огромная, уродливая голова, похожая на горбушку выпеченного в домашней печи хлеба, была размозжена валявшимся рядом испачканным кровью камнем. Рядом растеклась присыпанная нанесенным песком лужица растаявшего мороженого…