Восьмая сестра. Сказка

   
На цветочном поле жил оборотень-загрызун. Ел цветочную пыльцу, пил нектар из цветочков своим длинным хоботком и ни разу в жизни никого он не загрыз.
"А все равно этого не избежать не убежать" - грустно шептал он, укладываясь в свою постельку из мха. Одеяло цветочное, травкою простроченное. Снился ему цокот копыт , дробный, точный, посвист ветра в вереске. Неуют, и свет впереди будто манит. А потом- хрусть! Во рту вкус крови. И исчезало всё... Просыпался загрызун среди ночи как не свой. Мрачный. Чтобы успокоится, обкусывал с задних лап костяные наросты. Постепенно сон отходил, цветы шуршали, травы. Второй сон был всегда хорош. Только не упомнишь его. Фея? Не фея? Приходила родная, теплая, колдовала руками. Шептала ему, чтобы был хорошим мальчиком. Людей чтоб не ел. А он и не ел никого. Пока...

Младшая сестра
 
Вечерами на полянку приходили девочки. Водили хоровод и пели, а сами - махоньки-махоньки, почти с цветами вровень.

…Водим, водим, хороводим,
Хороводим до утра,
Вместе с нами в хороводе
Ходит младшая сестра.
Наша младшая сестра -
Она нятьсям отдана,
Не от Бога, не от Рода,
Наша младшая сестра…
Тоненько звенели голоски. Няться из-за темных скал выглядывали, к пению прислушивались. Ветер ворошкался в кустах, пристраивался поудобнее.

….Ветер вечер вечерей,
Всех нас восемь дочерей,
Первой быть женою царской
А второй- женою барской,
А последняя сестра –
           Она нятьсям отдана,
Она будущее знает,
Наша младшая сестра….

Няться слушать-то слушали, а на глаза показывались редко. Только раз в году нятьсей можно видеть -  в День Смерти Кита. Вот тогда няться полную силу показывают. Есть еще вроде бы подземные матросы. Но только никто их не видел. У матросов, говорят, нет вопросов. Поэтому и не разговаривают они с людьми – незачем. А кто сможет так дело устроить, чтобы эти  матросы подземные ему хоть самый мизерный вопросик задали, тот будет над всеми матросами хозяин.
Няться с подземными матросами знаются, свадьбы по осени играют. Нятьси слушают да глядят зорко: на девочек из-за скал поглядывают.

…Третья выйдет за купца…
- Знают, как не знать.
И что четвертая сестрица выйдет за портного, про то знают, вестимо. Он-то им наряды подвенечные и шьет.
 Кружаться девочки в хороводе…

…А сестренка пятая
Выйдет за солдата,
За крестьянина шестая,
За разбойника седьмая,
Ну а младшая сестра,
Бесталанная она,
Наша младшая сестричка
Горным няться отдана..

Влюбился загрызун в младшую сестричку. Влюбился, как выдохнул.


Каждый вечер  близко к девочкам оборотень подкатывается комком невесомым, смотрит-смотрит, мается.  Тянет душа…
Девочки, как заведенные, без устали кружаться,  никогда  с ритма не сбиваются. Только чует оборотень:  а восьмая сестра  ведь его видит! Хоть и не черточкой не показывает, а все ж так оно. Да и  вострушка-седьмая, пигалица худенькая, будущая разбойниковая жена, тоже вроде  как что-то примечает. Ой, ой, забеспокоился оборотень. Это нельзя! А восьмая сестра ленточку в косе расслабила-распустила. Плавно так головой повела и упала ленточка, будто случайно, в траву.
Ушли девочки, а загрызун голубую ленточку поднял.
Ночью совсем покоя не стало. Под утро только сном и забылся. Да какой это сон - не сон, а задрёмки рваные. Все ленточка… Он ее и к уху прикладывал, под голову – не то, и на шею бантом (криво получалось) пристраивал - не то. Лизнет (соленая!),  куснет, справа от себя положит, слева…
Наконец, под утро уже,  заснул часа на два – ленточка охапочкой у сердца прижата.Да.

Житье-бытье

А девочки с того дня приходить перестали. Выросли. Старшая – за царем, в хоромах царских. По анфиладам расписным  фурчит-похаживает, за ней няньки да мамки хвостом, а ей все ха-ха-ха, как в шампанском пузырьки кисленькие. Весело за царем-то живется.
Вторая (та еще стерва) - за боярином. Слыхали про горничную да про щипцы? Ну так это она была. Замяли тогда дело – больно родня высока.
Третья сестра, как и обещано, за купцом. Тоже почет. За конторкой, да на приказчиков - строго так! И блюла себя строго, даром что муж по торговым делам в отлучках частых.
Четвертая  - хлопотунья, мужу-портному золотая помощница. Весь день на ногах, не присядет. Заказов больно много: муж еле шить успевает, а жена его день- деньской с утюгами тяжелыми носится. Работают оба без продыху, зато такую красоту  для людей творят!
Пятая, крестьянская жена, землю обихаживает. Земля, она поклон любит…Накланяешся - так до упаду. Да еще ведь и свекру со свекровью почет и уважение оказать нужно. Да старшим невесткам. Да дедушке домовому – это в доме. В поле – полевицам-огневицам да ветряному столбу. В овине – овиннику, в бане – баенному. С баенным и няться знаются, самый он перевертыш, хитрый. Брезгует он людьми, противно ему с них. Баб этих, без штанов, сисястых, столько перевидал… А мужики еще гаже, тфу. Леший, лесовик, напротив – простяга.  Ровно дитя несмышленое. К людям тянется, как к игрушкам. Интересно же – чужие, диковинные. Как в лес входишь, лучше одежку сразу наизворот, на изнанку вывернуть - от греха. Тогда леший-дурак в тебе чужанина не распознает, водить-играть не будет. А так и зааукает до смерти.  Беречься надо, порядок блюсти. Всем внимание показывать.  И сестрам-лихоманкам, Иродовым дочерям, их семьдесят семь, ну их совсем. И граду-градобитию, затки Господь его нитью,  приткам и хиткам, призорам, обводам, зубам мертвеца, желтой кости да и Пятнице-Параскеве, обидчивой мышиной царице с серебряным свистком. Тяжело, да. Зато скучать некогда. Крестьянская у ней, пятой сестренки доля.
  Шестая, жена солдатская – такая бравая! Мужа дома ждать у окошка не захотела – эдак и вся жизнь пройдет. Нет, нарядилась в амуницию  и - воевать, с мужем бок о бок. Где они только не побывали. И в горах, на перевалах, и на переправах, под пулями вжикающими, и на долгих равнинах, где армия растягивается-растекается, скрипят обозы, псы приблудные воют. Под сухими звездами, под мокрыми облаками. Видели картинку-Прагу, где евреев много, а под землей тайны стрельчатые схоронены, гуситские секреты да чаши-черепа, видели гору Гратц, куклу Братц, шестилапого зверя. Зверь тот из моря выходит, обедать, а число  его не сочтешь. На Шипке мертвые тела, поднатужась, на турков-бусурманов бросали. И не брали их не пуля не штык -  крепко любили друг друга солдат с солдаткой. Любовь-то их и охраняла.
Даже на холсте-полотне, что художник Суриков написал, «переход Суворова через Альпы»,  шестую сестру с ее солдатом можно видеть. В самом левом углу, там, за метелью, за летящим снегом.
Седьмая сестричка в лесу в землянке схоронной живет. Муж ее вор, ворон, то ли дело пытает, то ль от дела лытает…  живут вроде тихо, Кружки щербатые, а что в кружках – про то молчок. Гости ввечеру съежжались странные. И не понять порой, люди или звери? Под тряпьем не разберешь, а глаза – не приведи Господь! Иные и в дом войти не могли – не пускало их. Сидят такие на улице, у костра специального. Хозяйка им с поклоном  к костру снедь выносила – пиво да селедочьи головы.
Точат, точат зубы волчьи у железного огня. Другие – господами приезжали. Лисья шуба, фазаньи перья, шитье золотое. По зеленому бархату узоры вышиты – цветы да травы,  олени пасущиеся мирно. С такими хозяин беседы долгие вел..
Кругом  потаенного жилья место - как наломано, будто колоду тасовал кто.  Обрывы крутые, обдирные - жесткие  накрахмаленные кружева с нитью стеклянной, лес глазастый, червивый лес: корни  толстые, переплетенные. Не каждый в разбойникову землянку путь найдет. Однако приходили и зятья.
Царь – по делам государственным. Камешек ему нужен был. Мазурики  камнем, который гиеновым прозывается, издавна владеют. Вот и давал муж седьмой сестрицы камень тот зятю-царю на подержание. А в камне надобность часто – то бояр строптивых убедить, то переговоры с послами иноземными трудные. Коли камень тот под язык положишь, все как по маслу пойдет, все проглотят, все съедят, да с пылу, с жару. Поэтому без войны жили. Кому война, а кому мать родна – таких до престола не допускали.
Барин по амурным делам приезжал. Девок портить был охоч. Что ж? Отчего свойственнику не помочь? Такой  французский состав-секретаж у  хозяина имеется. У гувернантки одной вызнан: мизинчик обмакнешь – а потом тем мизинчиком и поманишь… Любая прибежит – и денег никаких не надо.
Купчик-купец удачи в торговле искал.
Портной за крепкими нитками приходил. Что ты нитками теми сошьешь, то ввек не сносится. Вообще-то те нитки не для того были придуманы, чтоб  камзолы барские красные  кружевами малиновыми расшивать. Не для роз изумрудных, ни для карминных камелий. Не для пуговиц, для иных дел были надобны.  Нитками этими вообще-то веревка свита, которая  волка  удерживает. До скончания веков сидит серый волк на веревке, на красную шапочку только  и может, что облизываться. И ей приятно, и ему не скучно.
А придет скончание времен, веревка порвется. Ниточек в ней недобор – на камзолы да позументы разупотребились. Волка по-русски Федя зовут, по немецкому – Фридрих. А по скандинавскому Фернир звали, враг отца скальдов, порождение  злого Локки от инеистой великанши.
Солдат бравый тоже, хоть не часто, до земляночки заветный добирался. Из дальней-то такой дали…Как? Про то сказ особый. Под всей землей нашей белые стрелы проложены. Земля стоит на четырех крестах. Тоннели те, коридоры – для особых случаев. В белом камне проложены и времени в них вовсе нет. Сторожат их змеи, нагами прозываемые, а братия матросская на то обижена, что веры им не дали, до белых стрел охранять не допустили. Крепко обижена. Смутьяны ведь тогда с нятьсями-то и спознались, когда от охраны святых дорог отстранение им вышло. А нятьси – от графских птичниц род ведут, низких они кровей. Да матросам тогда уже терять нечего было: пролетели, пролетарии. Плюнули - и все!  Клады Стенькины тратят постепенно,  а  вот к белым стрелам – не ходят, знать их не хотят.
Так вот по этим-то белым стрелам-дорогам и путешествовал под землей служивый. Быстренько до земляночки добирался. Чарку с зятем опрокинет – и назад. Спрашивал – где свояченица младшая, восьмая: нет- нет, да на нее он, было дело, заглядывался, холод пулевой на себя вроде прикидывал. Не знал ворон про то -  восьмой сестрички и след простыл. И где она, с кем она – неведомо. Да и забыли быстро про нее сестры.
 
Железная клетка

Мял во сне загрызун ленточку, а утром стукнуло сердце по-нехорошему.. В затылке –боль.  Заметался по поляне: Что делать? Нету девочек, нету, нету, нету… Верхним нюхом понюхал - нету. Нижним втянул – не пахнет  девочками. Дымом теплым пахнет, хлебом, телом немытым, железом ржавым, огурцами в кадушках-подушках. Костром походным, полем ратным, сундуками пыльными со запретными снадобьями, бумагой жухлой  да камнем белым, известняком. Понял оборотень – вышли семь сестер  за семь мужей, кончилось их волшебство.
Вдруг молекула запаха искрой сверкнула, рванула под мозгом.  Рыть! Под лапами земля фонтаном брызнула, вдребезги разлетелись цветы. Сквозь травяное мясо, сквозь пахучую пораненную землю – до глины, до камня, обрастая по пути стальными когтями, шибая бензиновым перегревом.  Оборотился оборотень в стальную землеройную машину и  даже о девочке временно забыл. Себя забыл, только в глубине где-то фея вздохнула укоризненно и дверку притворила.
Правильно – под землей та железная клетка,  та самая, в которую посадили няться восьмую сестру.  Слушают ее во всем и ей все, что спросит, рассказывают.  Так у них устроено, что восемь няться зараз, говорят-рассказывают бесперебойно день и ночь. Няться друг друга сменяют, а сестра одна – слушает да слушает. Спит – слушает, яблочко вкушает – слушает, волосы чешет или реснички промаргивает – все слушает.
А рассказчицы стараются – одна про сон (будто сон ей снился, как в подушке у ей клопы завелись), другая – про сватовство, третья – про заморские плаванья, а четвертая про пирог с начинкой. Пятая – про сплетни при дворе царском, Шестая – про умное: про множества  Мандельброта  талдычит. Глазки в кучку, себя сама-то понимает ли?
Седьмая про одного  чудака-писателя из северных стран, что живет в крошечной каморке под самой крышей, Про то, как летним днем ветер шевелит листы у него на столе, а под окном щебечут птички, о нем же и сплетничают. Не знают, что писатель, хоть чудак, а язык их понимает.
Сказки писатель пишет, и толк, похоже, в них знает. Очень людям сказки нравятся, а сам писатель – нет, не очень.
А восьмая няться маленькая да робкая, голосок тоненький, еле слышный. Что бормочет, непонятно. Эту, невнятную, особо внимательно сестра слушает, напрягается, лицом строжеет. Трудно ей, а в иную минуту и вовсе вся серая делается. Сердце ухает пустотой.
 Вот в такой-то пустой миг и достиг оборотень заветной клетки. Быстренько так оборотился малым муравьем – не заметил никто. Блюдорасписное  на столе лежало, с пирожками да фруктами засахаренными. Муравьем он к этому блюду подсеменил, а разлегся на нем - вишенкой: съешь меня! И верил же в этот миг, что он и есть самая-самая вкусная на свете вишенка…. Ну а так ли это было, про то лишь восьмая сестричка знает. Сьела восьмая сестричка вишенку - и няться  вдруг замолчали. Все восемь.
 
 «Ничей сын»

А весной подкинули няться сестрам ребеночка. Ни к чему им, нятьсям, дитя человеческое. Мальчик собой хорош, лицом пригож. Спит тихо, во сне улыбается, а в кулачке у него – голубая зажата ленточка.
Стал расти ничей сын у семи сестер. В  воскресенье – в царских хоромах похаживает, золотым яблочком поигрывает, в понедельник у барина лафиты да мадеры пробует, тонкий вкус да деликатное обхождение развивает.
Во вторник – у дяди-купца. Там строго, по-англицки. Утро с холодной воды да гимнастики начинается, математика да счет, полости медные, Фибонначи да Меркатор. Во как! Чтобы покорились моря железному циркулю, любовь да безделье – гудку фабричному, желтым цифровым столбцам.
 Окна у купца чистые (слеза комсомолки!), стекло недешевое, переплеты частою клеткою, нарядные. Вот за этими стеклами и прилежничал молодой  хозяин, наследничек. Вторник, он и есть вторник…Четный, четкий.. Кто вторым идет, да ступает с оглядкою, тот редко прогадывает.
У портного ребенку раздолье – столько там пуговичек, да лоскутков, да крючков! Шебаршится все, живет. Среду особенно ничей сыночек любил, потому что под вечер   гномы просыпались. Пока понежаться да помоются, да кофием позавтракают  - уже и ночь на дворе. Вот они и работать принимаются. Никто видеть не должен - только  мальчику дозволялось. Хоть и дядька-портной  уж так хотел тоже (хоть одним глазком!) взглянуть, как гномы шьют да кроят, но рисковать не решался, берегся. Гномье расположение ценил. Портные – они люди умные. Мелом, мелом, а стучат-то не по сукну, а по судьбе. Не пан и бархат кроят на платье свадебное, а девичью долю вырезают фигуристо, сметывают, а нитка-то – живая!
Четверг - громовый день. Гром пушек, гаубицы с ликами звериными – каждая свое имя имеет, чтобы грех на свою душу взять, не допустить ему безымянным в воздухе летать ядом-вонью. А грех немалый – в клочья горелые  людей десятками ядро разносит. Война  - она некрасивая. Не парад. Однако нужна и она.
Пятница, скромница, опрятница…Обиходливая. Учился малец в пятницу труду крестьянскому. Чтобы хлебу цену знать и холстинке пестрядной, зимней дороге да летнему оводу.
А суббота день особый, баронский. Говорят, в субботу работать нельзя. Ну так и не работает ферт, фартовый  николи. Зазорно фартовому работать. По субботам гостил подкидыш у седьмой сестры.  Многое от ее мужа узнал, что другим дядьям неведомо. Ярмарочное и потаенное, малеванное и на шкурной изнанке  выбитое. Разбойничью мудрость постигал прилежно. Личины разбирать, клады из под земли выводить, дорогу находить по приметам. Хорьком, балованным остреньким зверем, шорохом в траве ночью шастать мог, струиться, казаться, звездами и луной. Зеленую знал птичку. Умел смотреть так, чтобы отворачивались. Ну и слова тайные знал. И первые и вторые и самые что ни есть последние, то есть взаправду такие, которые звука не дают, вычеркнутые.
Не сказать, чтобы любил дядя племянника, смотрел обычно тяжело.. Но, бывалочи, и развлекались – оборачивался мальчишка конем.
«-А что, почем конь, Господин Ветер?
- Двести рублей прошу, да хоть и за сто бери!
-По рукам! Постой, а уздечка?
А уздечка не продается. Про то помнить надо, хоть бы все остальное забудь.»
Вырос ничей сын красавцем, удальцом. Складным, порядным. И то сказать – и править, и хозяйствовать,  торговать, воевать и ремесло ладить горазд.  Хоть и баловали его тетки с дядьями (своих-то детей никому из них Бог не дал), о своих родителях думал часто. Какие они – никто того ему не сказывал. Он и представлял их по разному.
   
Война

Вот беда пришла. Нагрянул чужой царь нашу землю воевать. Войска привел – тьму-тьмущую!
А тут как назло, царь на переговорах, барин – в запое второй месяц, почернел весь, купец – за морем, с портным  вообще беда приключилась – почти что ослеп, гноятся глаза: не удержался, подглядел таки за гномами. Солдат на чужбине воюет, у крестьянина сенокос, а разбойника-валета, темного Патрика, так и давно след простыл. Седьмая сестрица уж который год в соломенных вдовушках живет.
Встал ничей сын на цветочную поляну. Гей, подземные матросы! Выходите! Пришел ваш час постоять за нас! Вышли матросы из-под земли. И как бросились на врага!
Всех врагов в секунду поубивали. Просто в клочья разнесли-разгромили всю вражью рать…
И тут такое началось, такое! Из-под земли лодка поднялась. Железная лодка, ребра-обручи. Потому что пора – матросы землю разрыхлили, ратники цветы синие истоптали.  Промочила насквозь вражья кровь земельный покров, разъела, растворила корни белые, что накрепко железную клетку в земле держали. Да вовсе не клетка – лодка это, летучий, легче земли, корабль. Пробкой на поверхность вылетел, вызволились сынковы  родители. Стоят на палубе рядом, обнявшись, на кровинушку свою смотрят. А он на них – кажется век их знал. Спустился с лодки трап серебристый, сошли по нему оборотень с сестричкой.
Пока мать с сыном обнималась, загрызун матросов съел. Без охотки, но быстро. Да и на что они теперь надобны? Няться, конечно, убежали (кто б сомневался?) – в обычных женщин оборотились. В ситцевых халатиках, маникюр обгрызанный. Пельмени с серым тестом. А в глазах что-то такое, как дырки. Щелк-щелк – в тех дырках ножницы клацают. Это нятьси и есть.
Ветерок легкий подул, паутинки понес. Свет прозрачный, северный. Внутри теплый, а снаружи холодит. Как покончил оборотень с матросами, поднялись   все трое на борт, да на лодке и улетели. Легонькой-легонькой лодка стала, надутая, серебрятся бока. Взмыла в небо, да растаяла.
Вот и сказке конец. У сестер,  у каждой, в тот год родилось по ребеночку. А у седьмой - две девочки-близняшки. И на нее точь-в-точь схожи, а мужа-то у ей уже лет девять нет как нет - вот что странно.