В начале декабря 1846 года Николай Михайлович Языков простудился. С каждым днем ему становилось все хуже и хуже. Он уже ни на что не рассчитывал и с потрясающим спокойствием стал ждать своей смерти. Жаль было, конечно, что судьба отмерила ему столь короткий срок, ведь в марте будущего года ему исполнится всего 44…
Жена – Сонечка, и дочь Машенька – его утешали: «Ты скоро поправишься, недомогание временное», но он-то понимал, что старуха смерть все громче стучит своей безобразной клюкой в его ворота…
Впрочем, то, что век его будет не долог, он знал давно. Еще в 1831 году, в 28 лет, он почувствовал первые симптомы сухотки – неизлечимой болезни спинного мозга. Ужаснулся: «Почему он, за что? Ведь он так любит жизнь!…» Провел несколько бессонных ночей в ужасе и тоске. Пытался забыться: пускался в разгул, гульбу, пил вино, как волшебные заклинания писал стихи, много стихов, которые друзья, да и не только друзья называли гениальными. Болезнь, – надеялся он, просто какая-то чудовищная ошибка. Все пройдет, все наладится, произойдет чудо, он выздоровеет. Такое может произойти с кем угодно, только не с ним, Николенькой, любимцем женщин, добродушным, славным парнем. Ведь он никогда и никому не желал зла.
Но ошибки не было… Впрочем, если бы не его природные оптимизм и жизнелюбие, все закончилось, возможно, гораздо раньше…
…В последнее время Николай Михайлович большие надежды возлагал на свою деревню. Надеялся на благотворный простор и на господа Бога, на кого же еще ему можно было надеяться? Писал духовные стихи, ежедневно посещал церковь Святителя Николая Чудотворца. Ему даже казалось, что он начинает поправляться – когда нет никакой надежды, хватаешься за любую соломинку. Боли на несколько месяцев, действительно, прекратились, а потом, когда в кромешной мгле, наконец, мелькнул луч света, возобновились вновь со страшной силой...
Пора собираться в дальний путь-дорожку. Туда, откуда возврата нет. Александр Сергеевич Туда уже ушел, а ведь ему было только 37.
Что ж, подводи жизненные итоги, Николай Михайлович, да подводи объективно, перед лицом Господа Бога не лгут. Великим поэтом ты не стал, до высот Пушкина не поднялся, а ведь в молодости подавал большие надежды, с Пушкиным стоял почти вровень… Все у тебя было: талант, честолюбие, энергия, но чего-то все же не хватало… Ты, Языков, всегда был на вторых ролях. Кто знает, вспомнит ли тебя кто лет эдак через пятьдесят, а Пушкина будут помнить всегда, пока есть Россия… Впрочем, и его, наверное, вспомнят, только не как автора знаменитых стихотворений «Ау» и «Пловец», а как человека, в 1846 году проведшего Божественное лето в гостях у Пушкина. Какой-нибудь будущий историк литературы, скрупулезно изучая жизнь великого поэта, разбираясь в перипетиях этого непростого времени, может, упомянет и его где-нибудь в сноске… Был, мол, такой поэт, Николай Языков, великий жизнелюб и неизлечимо больной человек, а в принципе неудачник…
В комнату зашла жена: «Как ты себя чувствуешь, Николенька? Может, что подать надо?»
Хороший она человек, Сонечка, только они с Машенькой и остаются его утешением в последние годы, но ведь главная любовь его жизни не она, Соня, законная жена, а Сашенька Воейкова, племянница Жуковского, Александра Андреевна, замужняя жена, несчастная в браке со своим грубым мужем… И любовался он ею всегда лишь издали, слишком робок был, подойти ближе стеснялся, и кто знал, что было бы, если бы отважился… Ей, Сашеньке, он благодарен буквально всем, что было хорошего в его жизни. Он – ее создание. Ради нее были написаны его лучшие строки, ради нее он мечтал возвеличиться надо всеми, она, лишь она одна умела вызывать неугасающий пламень в груди его… Из жизни Сашенька ушла безумно рано, еще в 1829, в Ницце, от чахотки, ушла бесконечно несчастной… Встретятся ли они с ней на небесах? Так хотелось бы…
Хотя, конечно, на отсутствие женщин в своей жизни Николай жаловаться не мог. И перед всеми был честен, был порядочен: никогда хвастал победами, не афишировал имен возлюбленных. Также как никогда не был уличен в дуэлях и сплетнях.
…А как все хорошо начиналось! Он, Николай Михайлович Языков, родился в богатой семье, принадлежал к старинному роду симбирских дворян. Никогда не служил ради денег. Писать стихи начал лет в 10-11 лет. Помнит свой первый восторг, когда в 16 лет его стихотворение, посвященное Кулибину, было опубликовано в одном из номеров журнала «Соревнователь просвещения и благотворения». Но поступил – вопреки своей тяги к поэзии – в Петербургский горный кадетский корпус, затем – в институт корпуса инженеров путей сообщения. Там учились старшие братья Петр и Александр. Такова была семейная традиция, и он уступил уговорам отца. Впрочем, вскоре выяснилось, что инженерные науки совсем не для него, а математика и шагистика вообще что-то страшное и непонятное. Промучившись некоторое время, уехал обратно в Симбирск… В 19 лет был принят на философский факультет уже Дерптского университета.
Именно там началась настоящая жизнь! Вольный студенческий город, пестрые куртки, длинные волосы, крепкий табак, бесконечное пьянство… Как только ему удавалось сочетать все это безумие с прилежной учебой? Эх, молодость, молодость… Восхищался всем и вся, читал много книг, посещал в университете дополнительные лекции по философии религии, эстетике, теории живописи, даже теоретической физике! Казалось, весь мир, окружающий его, пронизан солнцем и любовью. Он всегда был восторженным человеком, да и как, считал он, не может быть предметом восторга этот замечательный, окружающий его мир!
Прекрасно озеро Чудское,
Когда над ним светило дня
Из синих вод, как шар огня,
Встает в торжественном покое…
А что, совсем не плохо написано! А каким счастьем стал приезд в Дерптский университет самого Василия Андреевича Жуковского, который заметил его, обласкал, порекомендовал ему и в дальнейшем писать стихи.
Он тогда был настоящим добрым молодцем – кровь с молоком – в этом можно признаться без излишней скромности. Он и сейчас был бы ничего, если бы не проклятая болезнь: открытый, широкий лоб, светло каштановые, слегка вздернутый нос, добродушная улыбка, остряк и балагур от природы... Если бы еще руки и ноги не отнимались, если бы передвигаться можно было свободно, без усилий и чудовищной боли…
Да будут наши божества
Вино, свобода и веселье!
Им наши мысли и слова!
Им и занятье и безделье!
…А вот к деньгам, ко всему материальному, он всю жизнь был равнодушен. Его стихией были высокий дух, поэзия, творчество. Сокурсники всегда ему были должны, а ему не было заботы, что он вечно сидит без денег, снимает жалкую каморку, ходит в захудалой одежонке. Хотя жаловаться на братьев не мог – содержание они ему присылали приличное, больше, пожалуй, чем всем остальным студентам университета.
Увы, и Дерптский университет Николай не окончил, проучившись в нем целых шесть с половиной лет. Да и зачем ему нужен был диплом, когда поэзия, одна только поэзия занимала все его мысли и чувства…
Но самое лучшим временем, конечно же, было то Божественное лето, рядом с Пушкиным. Лето 1826 года…
Началось все с того, что его приятель по университету Алексей Вульф передал ему приглашение Пушкина погостить в Тригорском и Михайловском, показал послание Александра Сергеевича, адресованное лично ему, Вульфу (чудак он был, этот Пушкин!):
Здравствуй, Вульф, приятель мой!
Приезжай сюда зимой,
Да Языкова поэта затащи ко мне с собой
Погулять верхом порой,
Пострелять из пистолета…
Николай был польщен, но колебался. Несмотря на внешнюю разудалость, в душе он оставался человеком стеснительным, не из тех, кто податлив на знакомства, натурою робок. Это в стихах он дерзкий гусар, пьянчуга и покоритель и женщин, а в душе скромен и застенчив... Колебался ровно восемь месяцев, до тех пор, пока Алексей буквально силой не доставил его в Тригорское. «Пушкин там, в ссылке, изнемогает от тоски, рад любому человеку, а тебя приглашает особо, чувствует, что вы – братья по духу…»
Боже мой, если бы он знал, какое счастье его там ожидает, он отправился бы туда немедля, не раздумывая…
В Тригорском все были ему рады. И сама хозяйка имения Прасковья Александровна Осипова, и ее дочери от первого и второго браков, и, конечно же, Пушкин.
Поселили в баньке. Она была, правда, неказистой: худые обои на стенах, нечиненый пол, диванчик под образом, пара стульев, да стол с винами и сельскими брашками… Да разве в этом дело!
Начались пленительные дни!
И те пологости, те нивы, из-за которых вдалеке на вороном аргамаке, заморской шляпою покрытый, спеша в Тригорское, один Вольтер, и Гете, и Расин являлся Пушкин знаменитый…
Каким славным было это лето! Пушкин, Языков и Вульф ездили верхом, купались в речке. А что за несмолкающие речи, что за звонкий смех, что за дивные стихи то того, то другого поэта, сопровождали их дружеские пирушки! Забывшись, читая стихи, он мог вскочить на стол.
…Что восхитительнее,
краше свободных, дружеских бесед,
когда за пенистою чашей
с поэтом говорит поэт…
Певец Руслана и Людмилы!
Была счастливая пора,
Когда так веселы, так милы
Неслися наши вечера...
Они не сомневались: их стихи гениальны. Мечтали о будущем, которое виделось им прекрасным, спорили… Вновь и вновь перелистывали книги из небольшой Тригорской библиотеки: Шиллера и Гете, Мильвуда и Томаса Мура…
Вот за далёкими горами
Скрывается прекрасный день;
От сеней леса над водами,
Волнообразными рядами,
Длиннеет трепетная тень;
В реке сверкает блеск зарницы,
Пустеют холмы, дол и брег;
В село въезжают вереницы
Поля покинувших телег;
Где-где залает пёс домовый,
Иль ветерок зашевелит
В листах темнеющей дубровы,
Иль птица робко пролетит,
Иль воз, тяжёлый и скрыпучий,
Усталым движимый конём,
Считая брёвна колесом,
Переступает мост плавучий.
Кто-то даже сказал, что с пера его стекают не чернила, а перлы, а под пером играют радуга и солнце. Но как Богу он верил только Пушкину. Это о нем, Языкове, он писал Вяземскому: «Ты изумишься, как он развернулся и что из него будет. – Если уж завидовать, так вот кому я должен завидовать. Аминь, аминь, глаголю вам. Он всех нас, стариков, за пояс заткнет».
Времяпровождение в Тригорском чрезвычайно украшали барышни – сестры Вульфа. Они – Пушкин, Алексей и он сам – влюблялись во всех подряд, флиртовали с ними, устраивали танцы, вволю озорничали на берегах Сороти. Пушкин был тогда увлечен Сашенькой Осиповой. Боже, какие чарующие строки он ей посвятил, сколько пылких юношей потом повторили их вслед за Александром Сергеевичем:
Я вас люблю, хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!..
И он, Николай, тоже, бывало, разгорячится, и стихи читает за чашей пунша у ног красавицы Евпраксии Николаевны, которая вертела ими всеми, как хотела. А свет Родионовна, нянюшка Пушкина, добрая, милая старушка, с каким радушием принимала она их в Михайловском, какое дивное угощение выставляла на свой маленький старинный столик: соты, плоды, вино, как пленительны были ее рассказы из жизни стародавних бояр…
…Николай Михайлович протянул дрожащую руку к столику, где рядом с лекарствами, предписанными врачами, лежала стопка драгоценных писем Александра Сергеевича:
Отгадайте, откуда пишу к Вам, мой любезный Николай Михайлович? Из той стороны – где вольные живали etc, где ровно тому десять лет пировали мы втроем – Вы, Вульф и я; где звучали Ваши стихи, и бокалы с емкой, где теперь вспоминаем мы Вас – и старину. Поклон Вам от холмов Михайловского, от сеней Тригорского, от волн голубой Сороти…
Взял томик «Евгения Онегина»:
Так ты, Языков вдохновенный,
В порывах сердца своего,
Поешь, бог ведает кого,
И свод элегий драгоценный
Представит некогда тебе
Всю повесть о твоей судьбе…
Пушкин как всегда был прав. Вся судьба Николая – в его элегиях. Внимательный читатель, авось, и разглядит когда-нибудь его самого в стихотворных строчках среди пыльных желтых страниц. Да, Пушкин любил его всегда, был в восхищении от знакомства с ним, а он, Языков, положа руку на сердце, может сейчас признаться: не всегда его отношение к великому поэту было столь же ровным, постоянным, столь же добрым. Пушкин – гений, он настолько выше всех их, что имеет право на восхищение и даже на преувеличение их талантов. Посредственные поэты – другое дело. Порою они готовы уничтожить друг друга, лишь забрать у другого толику славы, как им кажется, им причитающуюся… Хотя все это к нему, Языкову, совсем не относится. Он от природы не завистлив, просто, вследствие мягкости своего характера, иногда поддавался чужому мнению… Так ему не понравился «Бахчисарайский фонтан» первые песни «Евгения Онегина». Но растопил льды «Борис Годунов». «Борис» – лучшее, что сочинил Пушкин...
Ну и ему не хотелось оставаться в долгу перед великим поэтом. Он вообще никогда и не перед кем не хотел оставаться в долгу. Поддерживал желание Александра Сергеевича издавать свой журнал, не колеблясь, вступил под его знамена. Московские друзья Николая Погодин, Шевырев и Хомяков сумели при поддержке его семьи наладить издание журнала «Московский наблюдатель».
Вы получите мой «Современник», – писал Александр Сергеевич в письме, которое направил ему после похорон своей матушки из Тригорского, – желаю, чтобы он заслужил Ваше одобрение... Будьте моим сотрудником непременно. Ваши стихи: вода живая; наши – вода мертвая; мы ею окатили «Современника». Опрысните его Вашими кипучими каплями. Послание к Давыдову – прелесть!
…В тридцатые годы вновь наступил период колебаний, вновь он удалился по отношению к Пушкину в оппозицию, отверг его прозу, раскритиковал «Сказки»... Блажь! Все, что писал Пушкин, гениально… И «Онегин» бессмертен. Его друг Вульф льстит себя надеждой, что действие романа разворачивается в Тригорском. Осиповы – Ларины. Алексею приятно думать, что Ленский – это он, даже аналогию находит: он – студент из Дерпта, Ленский – из Геттингена. Возможно, это и так.
Когда Пушкин умер, Николай вместе со своими братьями – Петром и Александром – по крупицам собрали все, что могло пролить свет на смерть поэта. Убедились: Пушкина погубили интриганы высшего света. Глупо и досадно погибнуть вот так, от руки какого-то пришельца...
Ну вот, снова эта тянущая боль… Глубоко вздохнуть, переждать немного, сейчас станет легче… Сколько было надежд на чудодейственные иностранные курорты. Любимый Друг Иван Киреевский возил его в Мариенбад, в Ганау, они были в северной Италии на озере Комо, зимовали в Ницце. Все тщетно… Что предначертано, как говорится… Одна отрада – работа. Вместе с братом Петром увлеклись переводами с русского на немецкий. Перевели очерк Дениса Давыдова «Тильзит», письмо Жуковского о «Мадонне» Рафаэля, «К морю» и «Узник» Пушкина. Чтобы отвлечься от болезни, он устраивал у себя на квартире еженедельные собрания знакомых литераторов. Подружился с кружком славянофилов…
– Соня! – Николай Михайлович позвал жену. – Пригласи священника, я хочу исповедаться… Ты веришь в воскрешение мертвых?... Молчишь… Вот то-то и оно… И… еще – вот меню поминального обеда и список приглашенных лиц. Всех друзей пригласи, никого не забудь! И пообещай – никаких слез. Вспоминайте меня весело! И сразу же начинай перестраивать храм… Проект найдешь на моем письменном столе – я его уже давно выкупил у архитектора Федотова.
– Ну что ты, Николенька, – Софья Дмитриевна посмотрела на мужа…–Что ты такое говоришь? Какой поминальный обед? Вот оправишься от простуды, мы еще с тобою такой прием устроим, столько гостей пригласим… И храмом ты сам займешься…
Она быстро вышла, вытирая не вовремя скатившуюся слезу.
26 декабря 1846 года Языкова не стало. Он был погребен рядом с тем местом, где завещал построить церковь в честь Покрова Пресвятой Богородицы. На месте погребения Николая Михайловича его вдова – боярыня Языкова обустроила усыпальницу, и лишь в 1897 году было заложено основание храма.
Академик М.П. Погодин в «Воспоминаниях о Н.М. Языкове» напишет: «Имя Языкова останется навсегда украшением русской словесности... Златокованный стих его, которому завидовал Пушкин, которого уважает высоко Жуковский, возгремит еще громче, заблистает еще ярче, чем прежде, к наслаждению и гордости всех истинных друзей русской словесности».
Поэт и критик князь П.А. Вяземский в «С.-Петербургских ведомостях» скажет: «Смертью Языкова русская поэзия понесла чувствительный урон. В нем угасла последняя звезда пушкинского созвездия».
26 декабря 2006 года исполнится 160 лет со дня его смерти.