- Почему не я? Почему?!
Маленький гробик на широком столе темным айсбергом возвышался посреди комнаты. Оплывшие свечи едва освещали просторное помещение, стены которого скрывали добротные полки резного дуба. На полках сидели куклы. Множество барышень в нарядных пенно-кружевных платьицах с завитыми локонами и румяными щеками смотрели на гробик. В их стеклянных глазах жили крошечные язычки пламени оплывших свечей. Русоволосая женщина, кутаясь в темную шаль, бессвязно шептала сетованья и мольбы. Иногда ее голос возвышался до крика:
- За что? Маленькая, хрупкая, росточек, вырвавшийся из плена на солнце… За что? За что? Я жила, я грешила, почему же она – невинное, святое создание?
В гробу лежало детское тельце. Лицо девочки скрывал платок, из-под которого выбивалась прядь нежных, похожих на застывший солнечный свет волос. Из мрака, неподвластного маленьким перышкам пламени, бесшумно выступила фигура в черном одеянии:
- Даже не спрашиваю – ты с радостью умерла бы вместо нее, Элизабет. Но смерть одного редко воскрешает другого. Хотя всегда найдется хитроумный способ поставить все на свои места…
- Ты странно говоришь, - женщина подняла сияющие от непролитых слез глаза, - ты не монахиня. Монахиня сулила бы моей доченьке блаженство там…
- Кто верит в это теперь? Век девятнадцатый – век просвещенья и науки. Средневековье обратилось в прах и хлам.
- Ты не монахиня! Меня не обманешь. В твоем лице нет кротости, в глазах горит неукротимый огонь, а слова лукавы. Ты служишь не Богу!
- Мы все кому-то служим, в зависимости от наклонностей уши выбирая господина.
- Изыди! Не оскверняй своим присутствием этот дом! За душой моей девочки придут ангелы.
- И унесут на небеса… А может быть, она просто сгниет в земле, и черви сожрут эту нежную кожицу…
- Изыди, сатана!
- Да, Элизабет, твоя вера неколебима. Я умываю руки. За меньшую цену многие идут на большее. Ну да ладно – молись о своей доченьке, ничего другого для нее ты сделать не желаешь.
Лжемонахиня отступила в тень, готовая раствориться в ней навсегда. Элизабет показалось – куклы на полках зашевелились, укоризненно качая фарфоровыми головками и пожимая затянутыми в атлас плечиками.
- Постой… Кто бы ты ни была, я не совершу большой грех, выслушав тебя. Но учти – только выслушав. А потом… Потом у каждого свой путь.
- Ты можешь вернуть своей дочери жизнь, а можешь смириться, не смея противостоять закону Бога. В раю очень много таких малышек… Детская головка, как орех раскололась под колесом телеги. Глаз, цвета незабудки упал на пыльную мостовую… Каждому – свое.
- И дьявол возьмет мою душу?
- Тебя это так волнует, Элизабет?
- Не это… Скажи, моя бедная малютка не будет платить за мои грехи?
- Какое самомнение! Какие звучные слова! Надо же – «грех», «загубленная душа»! Дьяволу, как и Богу, нет до тебя никакого дела, Элизабет. И с чего ты вообще взяла, что они существуют? Есть только человек, и его разум может творить чудеса. Есть тайные знания, передающиеся из столетия в столетие. Есть наука… Она правит миром. В аду так же пусто, как и на небесах. Но человек должен помогать человеку. Гуманизм – вот цель нашего служения. Я услышала о твоем горе и поспешила сюда. Пришла, ибо знаю, как склеить разбитый сосуд.
- Что я должна сделать?
- Ничего особенного, - женщина в черном развела руками, - сущий пустяк… Твои бредни о сговоре с нечистой силой нелепы и архаичны. И уж, конечно, тебе не придется никого убивать, подписывать кровью договор, поклоняться дьяволу. Это излишне. Просто займись своей работой, Элизабет, и не уставай желать того, что больше всего хочешь. Но сейчас ты должна поторопиться – рассвет близок.
Если бы одинокий путник ночной порой проходил по узкой, мощенной булыжниками улочке и заглянул в окно старого начисто выбеленного дома, он бы увидел две женские фигуры, метавшиеся по комнате. Вот высокая женщина в черном облачении наклонилась к другой, русоволосой, о чем-то говоря ей… Та в ужасе отшатнулась, заслонила распростертыми руками маленький гробик, высившийся в центре комнаты… Вот черная гостья направилась к двери… Русоволосая женщина устремилась за ней… Вновь между ними завязался неслышный праздному наблюдателю разговор, сопровождаемый бурной жестикуляцией… Вот русоволосая вытерла глаза уголком шали… Черная гостья подошла к окну и задернула занавеску – теперь запоздалый прохожий уже не смог бы подсмотреть, что же происходило в комнате…
* * *
Сутки не успели минуть со дня похорон, а Элизабет уже спустилась в мастерскую и, облачившись в усыпанный глиняной пылью балахон, принялась за работу. Жан-Поль, глядя на жену, устыдился своей праздности и также принялся за дело.
Супруги имели прибыльное дело, владея мастерской, в которой изготовлялись фарфоровые куклы. Бог дал Элизабет талант, и она, еще будучи маленькой девочкой, научилась превращать комочки глины в человеческие лица, наделяя их чертами знакомых людей. Выйдя замуж за Жан-Поля, чей род уже четыре поколения владел секретом особо прочного, полупрозрачного фарфора, Элизабет нашла близкое ее душе занятие. Теперь она лепила глиняные модели, а Жан-Поль отливал по ним фарфоровые головки. Руки Элизабет были искусны, глаз верен, и куклы, созданные ею, покоряли всякого, кто видел их однажды. Она сама собирала своих «детишек», как называла их до рокового дня и одевала в платьица, сшитые двумя искусными рукодельницами, работавшими в их мастерской.
Размяв неподатливый ком глины, Элизабет принялась за лепку. Если бы Жан-Поль был немного наблюдательней, он бы заметил некую странность в поведении жены. Она работала, но ее серые лучистые глаза были полуприкрыты, а взгляд холоден и неподвижен. В то же самое время искусные пальцы женщины сами собой придавали комку глины черты детского лица. Но муж Элизабет уже развел водой гипсовый порошок и теперь торопился, прежде чем раствор схватится, отлить из него кусок формы. В такие минуты Жан-Поль не смотрел по сторонам. Внезапно Элизабет сказала:
- Дорогой, я закончила модель, сними с нее форму.
Жан-Поль удивился – никогда прежде его жена не работала так быстро. А Элизабет тем временем подошла к стеллажу и принялась перебирать коробки со стеклянными глазами, ища подходящую пару. Но поиски не удовлетворили ее и, ничего не сказав мужу, женщина в тот же день отправилась в стеклодувную мастерскую. Она вернулась, принеся в батистовом платочке всего одну пару сияющих голубизной весеннего неба кукольных глаз.
- Две штуки? Почему так мало? – удивился Жан-Поль. – Будто не знаешь, что оптом выходит дешевле. Так и разориться недолго! Тем более у нас полно заготовок, могла бы и дома что-нибудь подобрать.
Элизабет положила руки на плечи мужа, виновато улыбнулась, глядя ему в глаза:
- Жан-Поль, пожалуйста, давай прежде сделаем только одну отливку. Я не очень уверена, что все получится, как надо.
- Эх, Элизабет, Элизабет! Не стоило тебе сейчас заниматься работой. Одна отливка – ничего себе! О чем ты думала? Не получится… Э… – он хотел стереть со щеки жены слезинку, но спохватился, опустив перепачканную белой пылью руку. – Только не плач. Я все сделаю, как хочешь. Обещаю.
Жан-Поль сдержал слово. Только однажды наполнил он жидкой глиной гипсовую форму, и только одна головка вышла из ее разомкнутых створок. Минуло довольно много времени, прежде чем отливка высохла и стала пригодна для обжига. И вот, наконец, ее вместе с другими отливками положили в печь, и мастер развел огонь. Потом печь остывала… Все это время, казавшееся Элизабет, нескончаемым, она не находила себе места. Ночами Элизабет почти не спала и, просыпаясь, Жан-Поль слышал ее тихое бормотание. Но он только до боли сжимал кулаки, не позволяя себе думать о постигшей их беде. Больше всего Жан-Поль боялся, что жалость захватит его и утянет в трясину отчаянья.
Элизабет знала – печь уже остыла, как знала и то, что муж будет выгружать ее не раньше завтрашнего утра. Жан-Поль был нетороплив и предпочитал лучше помедлить, нежели поспешить. И хотя его не было дома, и никто не мог воспрепятствовать ей, Элизабет крадучись, будто делала нечто недозволенное, на цыпочках прошла в мастерскую. Аккуратно разобрав штабель лежавших в печи заготовок, она отыскала ту единственную, о которой думала все это время. Элизабет жадным, придирчивым взором осмотрела головку – ни трещинки, ни изъяна не было на ее безупречной поверхности. Радость озарила лицо женщины. Но вот она вновь нахмурилась, вспомнив о чем-то. Затаив дыхание она прислушалась, стараясь уловить каждый шорох, доносившийся в мастерскую – в доме царила тишина. Убедившись, что поблизости никого нет, она смахнула со стола разобранную гипсовую форму. Ту форму, в которой и была сделана единственная, столь дорогая для нее отливка. Элизабет присела, осматривая лежавшие на полу осколки, и для верности разбила их на более мелкие кусочки, превратив форму в месиво белых гипсовых крошек. Потом она уничтожила глиняную модель.
Жан-Поль вернулся к обеду. Завершив трапезу, супруги спустились в мастерскую, и тогда Элизабет поведала мужу, что, якобы, случайно разбила форму, взявшись переделывать стоявшую неподалеку от нее скульптуру.
- Да… – пробормотал Жан-Поль, рассматривая валявшееся на полу осколки, - этого не восстановишь. Отливка хотя бы не треснула?
- С ней все в порядке, я как раз собираюсь заняться ей.
Со дня смерти дочери голос Элизабет еще никогда не звучал так радостно и беззаботно.
* * *
Элизабет утратила всякий интерес к лепке и больше не спускалась в керамическую мастерскую. Все время она проводила в зале, стены которого занимали полки с куклами. В этом помещении обычно трудились обе швеи, изготовлявшие туловища и одежду кукол, но теперь Элизабет распустила мастериц по домам, желая работать в одиночестве.
Стол, на котором не так давно стоял гробик, занял привычное место у окна и его поверхность скрылась под ворохом разноцветных лоскутков, обрезков кружев, тесемок, выкроек, мотков ниток… Отворив дверь ногой, в зал вошел Жан-Поль – его руки были заняты коробкой, из которой торчали растопыренные детские ладошки и пухлые пяточки. Элизабет даже не обернулась на шум. Ловко орудуя крючком, она закрепляла на ажурной шапочке тонкие, почти невесомые прядки волос, похожие на застывшие лучи солнечного света.
- Чьи это волосы? – поинтересовался Жан-Поль. – Неужели…
- Да, дорогой. Это волосы нашей Камиллы, - глаза женщины были полны странного сияния, делавшего их одновременно невинными и лукавыми.
- Так вот зачем ты срезала локоны! По-моему ты поступила неверно, Элизабет.
- Это память о нашей дочурке.
Только после слов жены Жан-Поль будто прозрел – головка, стоявшая на столе, та самая головка, над которой он недавно работал, была похожа на его безвременно умершую дочь! Только теперь он узнал в фарфоровом личике дорогие черты.
- О, Господи… – он перекрестился.
Жан-Поль ушел. Элизабет, крадучись, подошла к комоду и извлекла из него шкатулку – ящичек черного дерева с полустертой временем резьбой. Куклы, восседавшие на полках, одобрительно закивали головами. Женщина поставила шкатулку на стол, извлекла из-за пазухи маленький ключик, висевший у нее на шее вместо креста, повернула его в замочной скважине. Элизабет взяла в руки фарфоровую головку и осторожно сняла ее верхнюю часть, которую Жан-Поль, как и обычно, сделал съемной. Так он поступал для того, чтобы получить возможность закрепить стеклянные глаза внутри заготовки. Для Элизабет эта особенность технологии пришлась как нельзя кстати – она извлекла из шкатулки непонятный сморщенный комок, смазала его клеем и погрузила внутрь головки. Убедившись, что комок лежит плотно, Элизабет вставила небесно-голубые стеклянные глаза, нанесла клей на кромки фарфоровых деталей и соединила их, сильно прижав друг к другу. Затем, не теряя времени, она наклеила парик, собранный из волос покойной Камиллы. К вечеру кукла была готова. Элизабет нарядила ее в самое красивое платьице, украсила завитые локоны пышным бантом, подобрала лучшие башмачки на кожаной подошве. Потом отнесла ее в спальню дочери. Там женщина задержалась. Она посадила куклу на кроватку Камиллы и, не в силах оторваться, напряженно смотрела на нее. Минута сменяла минуту, их вереница уходила в небытие, а Элизабет все стояла посреди спальни, сама похожая на огромную куклу. Голос мужа вывел ее из оцепенения. Жан-Поль, не любивший, когда попусту жгут свечи, торопился быстрее отойти ко сну. Оторвав взгляд от чудесной куклы, Элизабет вышла из комнаты. Прежде, чем затворить дверь, она обернулась, чтобы еще раз посмотреть на свое творение. Кукла сидела среди подушек и смотрела прямо в глаза женщине, а ее пухлые розовые губки складывались в улыбку.
- Завтра ты будешь смеяться, петь, говорить… – пробормотала Элизабет и торопливо спустилась по узкой поскрипывающей лестнице.
Уснуть Элизабет так и не смогла. Она лежала с открытыми глазами, разглядывая серебристое сердечко – прорезь в ставне, сквозь которую был виден диск луны. Потом сердечко погасло. Потом из бархатно-синего превратилось в серое. Потом порозовело. Ночь прошла. Элизабет напряженно прислушивалась, стараясь уловить каждый шорох дремавшего дома, но различала лишь дыхание Жан-Поля да размеренное щелканье часов в гостиной.
Настало утро. Элизабет лежала без движенья, но сердце ее стучало учащенно, а тревога снедала душу. Женщина ждала. Она ждала, когда откроется дверь. Напрасно. Проснулся Жан-Поль. Встревоженный бледностью жены, поинтересовался, здорова ли она. Пробормотав нечто невнятное, Элизабет начала одеваться. Шнурки лопались в ее руках, а крючки не попадали в петли. Так и не справившись со стареньким домашним платьем, она накинула поверх ночной сорочки шаль и торопливо пошла в комнату, принадлежавшую Камилле. Жан-Поль с тревогой смотрел ей вслед.
Протяжный вопль разорвал спокойствие утра. Жан-Поль опрометью побежал наверх. Распростертая на полу Элизабет билась в истерике.
- Камилла! Камилла! Где ты, доченька?!
- Успокойся любимая. Все кончено, давно кончено. Я думал – ты смирилась. Почему прошлое не отпускает тебя?
- Она обманула! Обманула! Я же сделала все, как она велела. Я надругалась над телом нашей дочурки – ради чего?
- Элизабет, что ты говоришь?!
Заплаканная женщина посмотрела в глаза Жан-Поля:
- Гостья в черном обещала воскресить Камиллу, но для этого требовалось исполнить один ритуал. Жан-Поль, ты сердился на меня за то, что я срезала волосы Камиллы… Если бы только волосы! Женщина в черном велела мне достать мозг из ее расколотой головки и я сделала это.
Отшатнувшись от жены, Жан-Поль перекрестился. Говорить он не мог. А Элизабет, внешне уже спокойная, продолжала свой рассказ:
- И дальше я ни в чем не отступала от ее слов, высушила мозг так, как она учила, а, пока он сох, делала Куклу. Ты верно заметил, что она похожа на Камиллу – Кукла изображала ее. Когда все было готово я вложила в голову Куклы мозг доченьки. Ее золотые волосы стали волосами Куклы. Я сделала все, что велела женщина в черном. Потом стала ждать. Каждое мгновение нового дня растянулось для меня в вечность. Я все прислушивалась, прислушивалась, прислушивалась… Ждала, когда же зазвучит голосок Камиллы, послышаться ее легкие шажки… Жан-Поль, черная гостья сказала – Камилла не всегда будет куклой, она оживет. Моя дочь вернется! Я все сделала, как надо… – Элизабет вновь зарыдала.
- И где же Кукла?
- Я не знаю, Жан-Поль, не знаю! Она была здесь! Я оставила ее на кроватке Камиллы. Чудо должно было произойти тогда, когда первый луч солнца коснется шпиля ратуши. Я прислушивалась, прислушивалась… Потом не выдержала и поднялась сюда. Комната оказалась пуста. Кукла исчезла. Они украли мою Камиллу!
Жан-Поль сумел взять себя в руки. Он старался говорить очень спокойно:
- Послушай, Элизабет, когда приходила та женщина?
- Как? Ты не помнишь? Она предстала в обличии монахини. Той, что должна была читать Библию над Камиллой. Ты же сам говорил с ней, тетя Марго ее видела и кто-то из соседок… Помнишь, она, как только вошла, еще посетовала на разыгравшуюся непогоду?
- Элизабет, горе помутило твой разум. В тот вечер никто из служителей Бога так и не вошел в наш дом. Отсюда наша беда… Должен был придти кюре из церкви святого Франциска, но – беда подстерегла его на пути. Он оступился, сломал ногу. Его нашли только утром. Элизабет, у гроба была только ты. Ты выгнала всех прочь и осталась одна. Спроси у кого хочешь, если не веришь. У той же Марго…
Он умолк. Молчала и Элизабет.
- Я верю тебе, Жан-Поль, - заговорила она. – Значит, женщина в черном была бредовым виденьем?
- Да. Горе помутило твой разум.
- Значит, не существует того, кто обещал воскресить мою дочь?
- Ты была одна.
- Значит, я все делала напрасно? Камилла навечно останется куклой? Она не воскреснет? – слезы струились и струились по ее бледным щекам. – Это конец? Конец…
Жан-Поль молча кивнул головой.
* * *
Элизабет так и не сумела оправиться от страшного горя, перечеркнувшего ее жизнь. Вера в чудесное воскрешение дочери поддерживала ее существование, и, лишившись этой опоры, Элизабет медленно угасала, равнодушно взирая на приближавшуюся смерть. Она умерла через полгода после гибели дочери.
История о несчастной матери, поддавшейся дьявольскому соблазну и погубившей свою душу, не осталась тайной семьи Жан-Поля. Она обрастала фантастическими подробностями, все больше и больше походя на печальную легенду, о которой долго помнили в маленьком городке, затерявшемся в центре Европы. Легенда обрела и свое продолжение – молва твердила, будто проклятая Кукла никогда не задерживается подолгу в одних руках, скитаясь по свету и воруя души полюбивших ее маленьких девочек. Говорили, что черная гостья все же не обманула Элизабет – однажды, когда наступит положенный срок и 666 детских жизней вольются в естество Куклы, фарфоровая оболочка лопнет и ожившая Камилла явится миру. Страшно даже подумать, какое зло принесет на землю это дитя ада…