449
Вениамин Додин
Площадь Разгуляй
Роман
Часть 4
БУТЫРСКИЕ
ПОСИДЕЛКИ
450
И что душа? – Прошлогодний снег!
А глядишь – пронесет и так!
В наш атомный век, в наш каменный век,
На совесть цена пятак!
И кому оно нужно, это «добро»,
Если всем дорога – в золу...
«Так давай же, бери, старина, перо!
И вот здесь распишись в углу».
Тут черт потрогал мизинцем бровь...
И придвинул ко мне флакон,
И я спросил его: «Это кровь?»
«Чернила», – ответил он...
Александр ГАЛИЧ
Глава 128.
Темнеет. Намордник окна медленно изливает в камеру се-
рый сумрак – предвестник быстролетного ужина. И новой ночи
со следственной пыткой. Но пытка следствием уже не про меня:
три дня назад я подписал 206-ю статью – окончание следствия.
Поговорочка: ужин не нужен, важен обед – не про нас. Есть
охота постоянно. И сейчас наступит этот счастливый миг ужи-
на. Назойливый лубянский голод сокрушает голодными обмо-
роками. Пеленает сердце обручами бессилия. Голодная безыс-
ходность, организуемая режимом внутренней тюрьмы, ло-
мает способность сопротивляться безумию. Не позволяет
следить за истаивающей нитью смысла в злобной следственной
бессмыслице. Разрешает память. Память тогда теряет способ-
ность схватывать и запоминать проблески мыслей, которых
ищет постоянно в бдениях-кошмарах, – тех самых мыслей, ко-
торыми надеется аргументировать свою защиту от произвола
следствия. Благодарение Господу, изначальная бессмыслен-
451
ность любых аргументов в тюремном пространстве преподана
мне с младенчества...
За дверью тихонько звякнули: ужин. Наконец-то! Но меня
выволокли из камеры... Бегом проволокли по коридору... По
переходу... Спустили с увитой сетками лестницы... Остановили
– лицом к стене, руки на затылок – в незнакомом тупике-
закуте... Я машинально расписался «за убытие», как делал это
несчетно раз, «отгоняемый» в следственный корпус. Двое вер-
тухаев тут же втиснули меня в щель за открывшейся и сразу
захлопнувшейся за мной железной дверцей... Пытаюсь сообра-
зить – куда попал?.. Но снова мучительно захотелось есть – это
голод продолжает делать свою пакостную работу... В кромеш-
ной тьме моей щели я слышу, потом чувствую боками, как за-
бивается безмолствующими людьми пространство за стиски-
вающими меня металлическими стенками... Слышу, как люди
вздыхают, хрипят, стонут... Быстро тяжелые шаги приближают-
ся... Пол подо мной содрогается, оседает. Дверца в мою щель
распахивается. И на голову мне, на меня – обвалом – обруши-
вается чья-то огромная, затянутая кожей спина-столешница...
Энергичным движением железной задницы и каменных сажен-
ных плеч она втискивается в чуть заполненное моим худосоч-
ным телом пространство моего убежища. И намертво припеча-
тывает меня к борту за спиной. Мгновение... Машина-воронок
взревела движком. Крикнула по-человечьи перед заскрипевши-
ми воротами. И выкатилась – с поворотом вправо, – как я себе
представил по прогулкам со Степанычем, на Малую Лубянку. В
темноте щели померещился свет. Пытаюсь заглянуть назад –
судорожно двигаю головой. И затылком ощущаю где-то за ше-
ей слабое свечение. Со стоном запрокидываю голову «до упо-
ра» и вижу крохотное, словно иглой проткнутое отверстие в
борте фургона. Я шевелюсь, пытаясь еще чуть-чуть развернуть
голову, – «низ спины» в коже предупредительно приподнимается,
освобождая часть шеи... В темноте прокол ярко светится. Прижи-
маю к нему глаза... Вижу: воронок оставляет позади Лубянскую
площадь... Спускается по Театральному проезду к Театральной
площади... Вглядываюсь в проплывающее мимо здание «Метро-
452
поля»... И, сразу вспотев, громко читаю на его фасаде горящую
голубоватым огнем огромную надпись: «Светлый путь»!..
– Светлее не бывает, – изрекает с балтийским акцентом ко-
жаная спина... Только когда воронок, протиснувшись сквозь
людскую мешанину Большой Дмитровки, застревает в трам-
вайном визге задворок Страстной площади, я спохватываюсь,
что прочел, скорее всего, название кинофильма на фасаде гос-
тиницы. И поразили меня не сами слова рекламы. Даже не их
смысловой контраст с собственным моим «светлым путем» из
одной тюрьмы в другую. Поразило чувство Благовеста. Надеж-
ды... Оно вселяется по любому почудившемуся поводу в каж-
дую арестантскую душу и не дает в итоге сойти с ума... Иначе,
зачем такое видится человеку?
Я взволнован этим открытием. Настолько, что кожаная
спина еще раз отделяется от моей головы:
– Буддем знакомы! – церемонно произносит ее хозяин. –
Мення зватть Аддам Аддамович Касперович.
– Очень приятно! Додин Веня, – воспользовался я возмож-
ностью продохнуть, отдышаться и даже почувствовать себя
вполне живым. Как, оказывается, немного надо, чтобы ожить и
даже возрадоваться общению с первым человеком после всех
месяцев одиночества. Пусть даже с его спиной.
Плавая в этих счастливых эмоциях, я не заметил пути до
Новослободской улицы. Но вот воронок, чадя и всхлипывая,
вполз в громкое эхо арки раздвинувшихся перед ним внешних,
потом – после отстоя и контроля – внутренних ворот в толстен-
ной кирпичной стене Бутырского замка. И вкатился во двор
тюрьмы. Ждать высадки в быстро леденеющей духоте фургона
пришлось долго – было слышно, что во дворе мы далеко не
одиноки. Ночь спустилась, когда очередь, наконец, дошла до
нашего «экипажа». Щелканье замков. Скрипение ручек. Повиз-
гивание дверец... И вздохи, кашель... И топот ног моих невиди-
мых попутчиков. Чьи-то тяжелые шаги. Наконец, чувство спа-
сительной легкости – это Адам Адамович аккуратно «сходит» с
453
меня. И топая мощно, спрыгивает из воронка. Рессоры машины
облегченно ойкают...
Наружу выползаю полузадушенным. Встаю на шатающиеся
ноги. И оказываюсь посреди освещенного прожекторами про-
странства заснеженной площади перед входом в Главный кор-
пус Бутырок. Символа великого подвига… предка моего докто-
ра Гааза!
Глава 129.
Проходит несколько минут, прежде чем я, хлебнув мороз-
ного воздуха, ослепленный ярким светом прожекторов, проды-
шался и смог оглядеться. Я увидел зиму. Яростный мороз с
крупой-поземкой. И – на жавшихся друг к другу людях – лет-
ние потрепанные костюмчики, курточки на рыбьем меху, сан-
далии, тапочки, легонькие туфли на ногах... Взяты-то они были,
как и я сам, по летнему времени... «Моего» Касперовича я уз-
нал сразу по кожаному реглану, укрывающему огромную, неес-
тественно поджарую его фигуру. Еще на нем были кожаные
сапоги поверх бриджей с отпоротыми лампасами и кожаная
фуражка. Под лучами прожекторов четко обозначились остатки
недооторванных петлиц на воротнике реглана. И матовая блед-
ность его лица с массивным подбородком, надвое рассеченным
глубокой складкой. Глаз Адама Адамовича в непроницаемой
тени козырька видно не было. Но почудилось: оттуда, из подко-
зырьковой темени, вглядываются в душу бутырского двора
окуляры грозной машины, видящей все, все запоминающей,
беспощадной. И люди рядом с Касперовичем показались вдруг
недоростками – маленькими, несчастными, лишенными плоти.
Один он был заметен в освещенном прожекторами дворе. И
только он один огромной своей фигурой в черном реглане с
черным провалом черной тени под козырьком фуражки запол-
нял пространство двора. И была в нем некая вселенская сила,
454
перед которой враз слиняли и раздавливающая мрачность тю-
ремных корпусов, и безжалостная яркость прожекторов, кото-
рые теперь высвечивали мелочную в его присутствии суету
мельтешащегося возле нас конвоя. Таким увидела моего Каспе-
ровича сорвавшаяся с цепи фантазия моя, придушенная лубян-
ским сидением и беззащитностью перед каменными одеждами,
надетыми на меня. так или иначе. Но в ту зимнюю ночь во дво-
ре Бутырской тюрьмы мне дано было впервые в жизни наяву –
не из книг и рассказов – увидеть во плоти фигуру сказочного
героя, который не снился мне никогда и о существовании кото-
рого я помыслить не мог, даже в горькие часы обдумывания
судеб моих «балтийских» детдомовских товарищей, пропадав-
ших куда-то... Даже в минуты придумывания мести их убий-
цам... В горькие минуты, за которые потом стыдился, казнил
себя страшными казнями, истязал приговором Александра Кар-
ловича – исцелителя вселенского зла.
А тут вдруг – герой-мститель...
Люди вокруг него неслышно переминались в проморожен-
ных шмотках, – отвыкшие от воздуха, отощавшие до скелето-
подобия, потому сразу замерзшие, как только вытряхнули их из
переполненного вонючего воронка. Они стояли, тесно сбив-
шись в уже зараженную ледяной трясучкой безликую толпу, не
понимая еще, быть может, не почувствовав, как всякий, впер-
вые попавший сюда, всей трагической глубины разверзшейся
перед ними – именно здесь, во дворе Бутырок – бездны ГУЛА-
Га. Провидением Господним мне эта бездна была раскрыта со
времени моего детства...
ГУЛАГ – ГУЛАГом... Однако же... На поверку, все вокруг
оказывалось не таким страшным и безысходным. Настроение
мое тотчас поднялось, когда я всмотрелся в строгие ряды сто-
явших вокруг автомобилей. То, что я увидел, было еще одним
знамением. Сбылись, получается, добрые прогнозы моего лу-
бянского следователя Фатова! Он ведь говорил, что в настоя-
щей, не внутренней тюрьме, какой была Лубянка, а тюрьме
«обычной, нормальной», «кормить станут хорошо». Там ведь
455
человека «обязаны физически подготовить к общественно-
полезному исправительному труду» в «нормальном исправи-
тельно-трудовом лагере», где он обязан будет, «в соответствии
с приговором суда определенный ему срок заключения ударно
вкалывать»! Потому было от чего приятно удивиться, когда на
бортах автофургонов я читал, почти что ликуя и глотая тягучие
слюни, такие расчудеснейшие, такие пахнувшие домом, свобо-
дой, разгуляевскими магазинами (даже буфетом на Варсонофь-
евском, где меня кормили вкусными плюшками с чаем) рек-
ламные надписи! Ведь они предвещали обильный ужин или
уже завтрак: «Хлеб»! – этих была добрая треть, «Молоко»! –
даже молоко! «А я ем повидло и джем!» и «Школьные завтра-
ки»!.. Господи! И такое сюда привозят: «Мороженое»! И даже...
«Пейте кофе с ликером “Бенедиктин”»!.. Н-ну, дают! Интерес-
но, для кого это – с ликером?..
Я с вызовом оглянулся на «свой» вонючий воронок... «Сосис-
ки, ветчина, бекон. Мясокомбинат имени Микояна»... начертано
было красивыми буквами по серебристой поверхности его борта...
Моя реакция на скандальное крушение гастрономических
фантазий – надежд на ужин просто – оказалась настолько за-
метно откровенной, что люди вокруг оглянулись... Оглянулся и
«Борода» – богатырской конструкции и роста скелет с повис-
шим на нем, поверх собственной кожи, курортного предназна-
чения белым чесучевым костюмом. Матерчатые белые туфли
надеты были на его босые ноги. Воротник рубахи «апаш» сво-
бодно лежал на воротнике пиджака. Сивая, окладом, борода в
полфигуры обрамляла лицо с васильковыми глазами и подпи-
рала лобастый стриженый череп. «Борода» погладил его. Уют-
ным баритоном поинтересовался:
– У фас, молодой человек, проблемы какие-нибудь?
Глазки его смеялись. Но не зло. Сочувственно.
– Какие еще проблемы? – упавшим голосом я ответил.
– Конечно, конечно... Извините: Дымов Сергей Сергеевич.
Вам, простите, годик-то какой пошел? Двенадцатый? Трина-
дцатый?
456
Он опустил на мое плечо командорскую длань.
– Мне шестнадцать лет... Это я в маму – маленький. А отец
у меня высо-окий. Вроде вас... Извините: приятно познакомить-
ся. Меня звать Веня. Додин – фамилия.
– Шестнадцать, говорите? Ну, это меняет дело. Мужчина!
Кто спорит?
Он осторожно перенес длань уже на мою голову, и неожи-
данно мягко поворошил отросший на моей макушке ежик.
– Адам!
И тогда ко мне повернулся Касперович. Глаза у него, по
рассмотрении вблизи, оказались того же цвета и рисунка, что и
у Дымова. Светлее, пожалуй...
– Я фас не разтавилл чассом? Я, изфинитте, орломм над
фамми парилл. Ниччего, значитт, не пофреддил? Я радд.
– И я рад. Спасибо.
– Не за чтто.
Он незаметным движением плеч ловко сбросил с себя ко-
жанку и закутал меня в ее теплое нутро.
– Вы самерзли, юноша!
Глава 130.
Действительно, моя летняя курточка на холод рассчитана не
была. Я здорово промерз. Поэтому, наверно, поблагодарить
Адама Адамовича не догадался. Тут же, во дворе, я расстался с
ними – с Касперовичем и Дымовым. Через небольшое время мы
встретились в 19-й камере. Потом в этапной – в бывшей церкви.
Позднее, под Куйбышевым, мы жили три дня в одном бараке. В
пересыльной зоне 4-го района Безымянлага. Но память о них во
мне навсегда. Навечно. Потому, – я это знаю точно, – что в ту
ночь во дворе Бутырок оба они поразили меня своей защити-
тельной огромностью – совершенно незащищенного перед бес-
пределом тюрьмы.
457
Из-за шока по осмыслению гастрономических надписей на
«моем» и прочих воронках, из-за голода по утере ужина на Лу-
бянке, который она нагло бортанула, из-за мороза и усталости,
всех деталей «приемки» в Бутырском варианте я не запомнил.
Правда, главное действие – шмон – оказалось шумным до не-
приличия. На Лубянке обыск – священнодействие. Идет, как и
все прочие процедуры, при полной тишине. В Бутырках шмо-
нальщики-вертухаи наваливаются на прибывших шеренгами.
Плутонгами. Лапают сразу толпу. И отбирая «неположенное»,
матерят объект шмона во весь голос. Сам объект в долгу не ос-
тается. Может заявить, что отбираемый предмет «положен».
Подтверждая это тем же матом. Интенсивность лая, а главное,
генеральная тема его, материализуйся она, сулила немедленный
взрыв рождаемости населения. В первую минуту я был даже
этим шокирован. Однако, не поленившись более внимательно
вслушаться в тональность ругани и разобраться в системе обра-
зов этого своеобразного койнэ, я обнаружил, что вселенская
похабщина в приемном отделении Бутырок носила характер
почти что сердечного, родственного даже общения между зэка-
ми и надзирателями. И, что было видно невооруженным взгля-
дом, воспринималась сторонами с взаимным пониманием и по-
доброму. В конце концов, по окончании следствия и после рас-
крытия всяческих секретов должна же была, наконец, насту-
пить полоса нормального общения между субъектами двуеди-
ного коллектива простых советских граждан? Ну, стравили их
друг с другом. Озлили одних на других. Однако, в дальнейшем
им предопределена была почти что общая судьба под одной
тюремной крышей и за той же самой проволокой... И в по-
строении великого будущего они действовать будут отныне
сообща – кто с лопатой, кто с автоматом... Жрать одно и тоже
говно, лравляться в те же ямы. Ложиться – отдав концы – в те
же рвы.
Мой рост и вид вызвали в шеренге лапальщиков секундное
замешательство. В массиве мата послышались нештатные сло-
восочетания: «Как попал?! Кто провел?!» и «Малолетка, бляха-
муха?!». Потом долго устанавливали мою личность. Установи-
458
ли. Двое командиров по-хорошему поинтересовались: «Не за
родителей ли?». Я сказал: «Из-за них...». Не хотел втравливать-
ся в беспредметный треп. Последовали неслышные мне перего-
воры. Старший, наконец, решил-приказал: «В первый блок! Но
сперва в баню!».
Баня... Ох! Баня в Бутырках – что надо! После грязной, с
облупленными стенами душевой во внутренней тюрьме Лубян-
ки, баня в Бутырках, - спасибо почившему в Бозе век назад док-
тору Фридиху Газу, - приятно поражала. Пораженный и восхи-
щённый, я, было, чуть не крикнул как лягушка из сказки, что
смотрите-смотрите, это чудо построил мой пра-прадед тюрем-
ный доктор Гааз!...Огромная, на манер турецкой в нависающих
сводчатых потолках, чистая до блеска и неприличия, в лунном
сверкании перламутрово-белесой плитки на стенах. Правда,
плитки, как мне померещилось, исправительно-преду-
предительного свойства, что ли. Выпуклый рисунок на ее по-
верхности образовывался тонким высоким концентрическим –
по спирали – гребнем... рваной эмали - стекла по-просту. Смот-
реть на рисунок страшно было, не только решиться дотронуться
до него. Я от уважения к предку решился. Дотронулся. Взрезал
палец до кости. Представив, что будет с человеком, если, на-
пример, его «проведут» невзначай голым телом по этой красо-
те... Баня же. Пол был тоже очень красив. Но безопасен...
Когда уводили из мыльни, я увидал бесконечные вереницы
тележек – отдельно для белья, отдельно для верхней одежды,
отдельно для меховой и кожаной, отдельно для обуви... И печи
увидел – туннельные, глубокие, где все это хозяйство прожари-
вается, прокаливается, дезинфицируется...
Приказали одеться. Повели по бесконечным коридорам кор-
пусов. Менялись лестницы. Переходы сменялись тупиками с
двухкамерными отделениями. Темными бойницами проплывали
бетонные ДОТы у поднимающихся крестов. И, как на Лубянке,
посвистывали вертухаи при встречах. И так же надзиратели бря-
кали ключами по пряжкам, пронзительно произнося свой «пс-с-
с-т»!
459
Потом произошла заминка... И меня поставили носом к стен-
ке, чтобы не видел, кого ведут навстречу. Навстречу вели це-
лую колонну. Сбоку, под «п-с-с-с-т!» и бряк ключей, тоже на-
летела группа зэков. Пока их разводили, меня подтащили к ка-
мере, 97... И втолкнули в нее, приказав: «Не разбираться!». Я
этой команды не понял. Сел на нары. Люди поднимались с мат-
рацев. По возгласам решил: иностранцы! Не все, оказалось; бы-
ли на нарах и свои. В камере меня продержали до четырех ча-
сов утра. Все это время мы проговорили. Собеседник мой –
бывший заместитель командира полка, артиллерист. Сидит «за
Финскую»: «Отметил положительные качества финской ар-
мии». Какие ж такие качества?
– Да воевать умеют. И смерти не бздят. Всего-то.
– А кто сидит-то в камере? Вроде – не наши?
– Наши. Но не все – имеются Англичане.
– Англича-ане?!
– Они...
Что бы им сидеть у нас? Оказывается, есть из-за чего: они же
враги Гитлера, а Гитлер – наш друг. Следовательно, – заметил
замкомполка, – они враги наших друзей. Значит, наши враги...
– И кто же они? – не унимался я.
Охотничий азарт составителя записок с именами зэков вновь
настиг меня после стольких месяцев ничегонеделания на Лубянке.
– Откуда они?
– Говорю тебе: все пятеро – из Англии. Вон этот вот – он
Балтон, Эдуард. Этот – Лавгров, рядом Бэтмен Вилли, еще
спит один – тот Эллан... А этот, познакомься, – Бриггс.
Бриггс пожал мне руку, что-то спросил у замкомполка (я
ведь и фамилии у нашего командира не спросил!). Тот пере-
спросил меня:
– Как ты, мальчик, здесь оказался?
Я кратенько рассказал – как. И стал спрашивать Бриггса:
он-то как оказался в Бутырках?
– По сволочной природе вашего режима, юноша.
Еще я успел спросить Джорджа Бриггса: откуда он родом?
И есть ли у него семья? Но замкомполка вдруг стал рассказы-
460
вать об англичанах, что они бежали из германского плена, ока-
зались у польских друзей, и все рвались к русским; поляки их
отговаривали – они уже хлебанули русской дружбы после сере-
дины сентября 1939 года! Но англичане, по выражению зам-
комполка, искали на свою задницу приключений... И нашли,
переплыв Буг... Ну, ясно: шпионы, Скотланд-Ярд, там, еще че-
го-то. И вот сидят, отхватив лиха полной мерой… Счастливчи-
ки - кого-то из них до Бутырок расшлепали уже...
Я повторял и повторял имена – и запомнил их, толком не
познакомившись с самими англичанами.
Тут меня вызвали, выдернули из 97-й камеры.
Попрощаться даже не дали.
Глава 131.
Повели по лестницам...
Потом – по каким-то переходам. Вывели к развилке в «крестах»*.
В одном из коридоров я был развернут «носом к стене».
Короткий диалог ведущего и принимающего.
Принимающий:
– В какую?
Ведущий: – В 19-ю к покойникам.
За спиной прогремели замки. Бесшумно отворилась дверь.
Я был водворен – тычком в затылок – в душное лоно камеры.
В лицо душно пахнуло гнилым тряпьем, человеческими ис-
парениями и вонью параши. За мною захлопнулась дверь. Сно-
ва прогремели замки...
* Перегородки-решетки (в т.ч. раздвижные).
461
Освещенная лампой в нише над дверью, камера наполнена
была полусотней людей, лежавших тесно на одинарных, «поко-
ем», нарах. С моим появлением все они, разом, подняли головы
и уставились в меня. Высокий худой человек в ухоженных ос-
татках военной формы поднялся с нар. Прихрамывая, подошел:
– Добро пожаловать! Здравствуйте!.. Который вам, прости-
те, годик?
Он взял меня за подбородок длинными, очень мягкими
пальцами.
– Шестнадцать стукнуло, – брякнул я, решив показать, что в
тюрьме человек не новый. – А что?
– Ничего.
И обращаясь к кому-то на нарах:
– Детей берут, мерзавцы.
И вдруг, заметно изменившись в лице, будто увидав нечто
необыкновенное, шепотом спросил меня:
– Вы давно с воли? Ведь не может же быть, что давно?!
– Давно, – удрученно ответил я. – Очень давно...
– Как давно? Вас когда арестовали?
– В августе... 29-го.
– В каком августе... 29-го?... В августе... каком?
– Ну... в этом... Что был...
– В каком «в этом»? В году каком? – Он непонятно почему
волновался инервничал... – В каком году вас арестовали?
– В каком году?.. В сороковом... В прошлом...
– Человек с воли! – почти хором прокричали голоса с нар.
Все вскочили разом. Испугавшись, я попятился... Покойники
же! Вертухай в коридоре сам же сказал!.. Тотчас в волчке зацара-
палось тоненько. В двери с треском раскрылась кормушка:
– Спать! Спать усим! Кликну корпусного – накажеть! Лягай
уси! Ну! И чтоб тихо було!
Кормушка захлопнулась...
Тот, что поздоровался со мной, подтолкнул меня к плотно
набитым нарам. Люди раздвинулись. Я сел на чей-то матрас.
– Место твое будет здесь. Со мной рядом. Не возражаешь?
Он говорил мне «ты». Признал меня?
462
– Вот, ладно. Так ты, значит, с августа сорокового?.. Гово-
ри тихо.
– Да. С августа...
– Что там на воле делается?
– Не знаю – я ж на Лубянке, с августа...
– Господи! Что там делалось на воле до твоего ареста? До
29 августа? Какие события происходили тогда?
Он, прищурясь, внимательно всматривался в мои глаза. На
его висках, на скулах, на шее бешено колотились пульсы...
– Ты меня слышишь? Какие события происходили до того,
когда тебя взяли, какие перемены случились? В стране? В ми-
ре?.. Тебе вопросы мои понятны?.. Или... Тебя что, тоже били?!
Сильно?
– Не очень сильно... Вот – цел же.
Я засыпал. И слова его едва доходили до моего дремлюще-
го сознания...
– Жив, вот... Зубы только... И позвоночник...
– Слома-али?!
– Нет... Выбили зубы... Три штуки... А позвоночник?... нет...
Позвоночник вывихнули...
– Оставьте мальчишку, Владимир Иосифович! – попросил
один из камерников. На нем висел истрепанный серый френч.
Шаровары не по росту затянуты были штрипками поверх лата-
ных валенок.
– Оставьте его – спит же мальчишка...
Тогда Владимир Иосифович приподнял меня, уложил на
матрац, укрыл одеялоподобной тряпицей, остро завонявшей
дезинфекцией, прелью, еще какой-то дрянью – уже знакомой и
сладкой... Немыслимо вкусным показался ломтик селедки, кем-
то втиснутый в мой рот... Я повернулся на бок, натянул тряпицу
на голову... И, с мгновенно возникшим чувством непомерного
счастья от близости людей, провалился в сон...
463
Глава 132.
…Снился огромный дом. Площадка его «черной» лестницы.
Затянутые грязной паутиной разбитые сундуки с рухлядью.
Ищу в хламе что-то очень важное. Устаю. Теряю надежду... И
вдруг нахожу! Ящик! В его бутылочных ячейках – завернутые в
какие-то форменные бланки грязные стаканы. Вытаскиваю
один. Разворачиваю обертку. И читаю то, что искал: «Пять
лет»... Душит тоска. И не потому, что много: «Пять лет»! А из-
за того, что вот так – на грязной площадке «черной» лестницы.
В немытом стакане…
…И снова – в который раз! – сверкающая гладь огромного
водохранилища в короне лесов... бесконечные зеленые борта-
берега канала. Цветы в клумбах у обрамляющих Яхромский
шлюз белых бордюрных камней. Черные каравеллы с черными
парусами над величественными башнями. Их отражения в воде
волшебно прекрасны... Внизу, под отражением-миражом, из
подножий башен, прямо из камня выплывают на сизую гладь
воды белые лебеди. Они выплывают, выплывают... Плотно за-
полняют темнеющее от их трепетных тел серое тревожное про-
странство шлюза. Нет, не шлюза – траншеи! Выплывают... И
только тут – и в который раз – я начинаю понимать, или вспо-
минать даже, что не лебеди это вовсе... А это груды белых кос-
тей замученных людей, что строили сам канал... И величест-
венные башни на берегу совсем черной воды – это не башни, а
вывернутые наизнанку могилы... И канал – не канал, а огром-
ная, непомерной длины траншея-могила от Волги до Москвы. И
кости ее наполняют доверху – траншею-могилу, на которой все
это великолепие стоит.
Я кричу во сне – как всегда с тех пор, когда еще дома начал
сниться этот сон... Меня будят. Кто-то вливает мне в рот воду.
Утром гостеприимный сосед представился:
– Владимир Иосифович Никулин, бывший командующий
военными округами, бывший начальник Высших кавалерий-
ских курсов РККА.
464
– Очень приятно! Меня звать Додин, Вениамин... А вы –
командарм?! Здорово! А я, вот, только школу окончил... Успел.
– Не только школу. Я себе представляю, что вы и Лубянку
окончили, не так ли?
– Так. Вроде, окончил. Бывает – возвращают туда по новой,
оканчивать вторым заходом. Мои знакомые – Дымов и Каспе-
рович – после Бутырок опять на Лубянку попали. Сегодня
только возвратились. Со мной...
– Надеюсь, вам такое не грозит. И вы вполне успешно по-
ступили сюда.
– Возможно...
– А раз так, тогда вы должны рассказать обо всем, что дела-
ется или делалось при вас на воле.
– Должен... Вы, пожалуйства, не принимайте меня за не-
смышленыша. Там, как я понимаю, происходят очень важные
события. На воле.
– Вот и расскажите нам о них. Что там творится... Обо всем
расскажите. И не дуйтесь... Не дуйся, – поправился он, – мы
здесь с июня – сентября 1937 года. В этих вот стенах. Непрони-
цаемых для новостей. И ничего, – понимаете? – ничего не знаем
о том, что с тех пор там происходит. Это вам ясно, надеюсь?
Вот, рассказывайте, пожалуйста.
И я, выдохнув накопившуюся тяжесть, рассказываю камере
все, что знаю на 28 августа 1940 года. А знаю я все то, что зна-
ли все нормальные люди, интересовавшиеся жизнью страны.
Рассказываю, стараясь представить, что мой рассказ значит для
каждого из моих новых товарищей по камере, состоящих – это
я видел по остаткам их обмундирования и по следам отодран-
ных знаков отличия на их форме – сплошь из высшего команд-
ного состава армии. Подумать только, перед кем я сейчас нахо-
жусь, кому читаю «лекцию» о положении в стране?! Они жизни
свои положили, готовясь встретить фашистские полчища во
всеоружии. А их – раз! и в камеру – под замок! на нары. В та-
кой-то момент, когда гитлеровцы уже вовсю хозяйничают в Ев-
ропе. И вот им, которым по границам стоять, сидеть теперь
здесь. И гнить... И немцам... Их в камере человек десять. Или
465
больше. Для этих все, что я рассказываю, невозможно! Унмёг-
лихь! Они когда-то первыми встали на пути фашизма еще в
собственном доме. Попытались остановить его в Испании. И
оказались в советской тюрьме – в Бутырках! В дружеских лапах
собственных товарищей по общему делу. В объятиях заклятых
друзей своих врагов.
Вот так представлял я себе положение этих несчастных
немцев, их советских коллег по кичману, собственное свое по-
ложение. И очень волновался, рассказывая, стараясь быть пре-
дельно точным в изложении прошедших событий.
Рассказывая, я ожидал, что мои слушатели будут шокиро-
ваны удивительными выступлениями соратников вождя наро-
дов на многочисленных высоких собраниях того времени по
поводу ратификации очередных необъяснимых договоренно-
стей – скоропалительных до суеты – с нацистской верхушкой
Германии. Ничуть! Слушатели мои – русские и немцы – отлич-
но, как оказалось, знали истинную цену соратникам своих зем-
ляков. И потому молча и, как мне показалось, даже излишне
спокойно выслушали «политическую часть» моего рассказа. А
потом попросили «возможно подробнее» и «предельно точнее»
пересказать ход событий начавшейся «с нашей помощью» 1
сентября 1939 года «новой Мировой войны»...
Глава 133.
…Я выговорился. Ответил на вопросы. В камере воцари-
лась, действительно, мертвая тишина... Потом один из военных
спросил спокойно так:
– Ты, парень, часом не фантазируешь? Так-таки немцы
«почти всю Европу захватили»?
– Не фантазирую: немцы захватили почти всю Европу.
– Чехословакию, значит. Польшу. Скандинавию, говоришь?
466
– Да. Только не Скандинавию, а лишь Норвегию и, частич-
но, финнов.
– И Францию? За месяц?!
– Да! Да! Да!..
Я взъярился на его неверие. Я ведь понимал, кому расска-
зываю о таких важных событиях! Старался ничего не упустить.
Ничего не напутать. Я ведь все, абсолютно все помнил! Пере-
силив обиду, успокоившись чуть, я повторил снова хронологию
событий:
– В октябре 1938 года немцы оккупировали Судеты; в марте
1939 года – Чехословакию и Мемель; 1 сентября они напали на
Польшу, а потом на Польшу... напали наши – 17 сентября;
сперва на Польшу, а потом, 30 ноября, на Финляндию; дальше –
в апреле 1940 года немцы напали на Норвегию, в мае – на
Францию, на Бельгию, на Голландию. Франция капитулировала
22 июня – нет, не за месяц, а за 43 дня Гитлер расправился с
Францией. Много вам? Мало? И я ли виноват, что так вышло?
– «Виноват – не виноват»! Бред всё это, собачий бред!
– Па-авел Иванович!...
Это еще один командир встрял – унять...
– Что «Павел Иванович»... Взрослые ведь! Или за три года
«покойницкой» чокнулись все окончательно?! Слушаем бол-
товню этого салаги... Шизофреника или вовсе провокатора...
Да! Провокатора!
– Сами вы салаги-провокаторы! Хоть и старые... Слова
больше от меня не услышите!
Я свалился на нары. Уткнулся лицом в вонючий матрац.
Никогда не было мне так обидно и горько. И так непереносимо
стыдно, будто на самом деле меня уличили в какой-то немыс-
лимой лжи, в грязной мистификации. В провокаторстве! И кто
уличил-то? Следователи, что избивали меня, требуя вранья и
предательства? Нет! Командиры Красной армии! Сами истя-
заемые тюрьмой, ложью и... абсолютным неведением того, что
на самом деле происходило в большом мире.
467
Слезы лезли в рот. Обида давила. Но уже подумалось: ну что я
распсиховался? Или иного результата ожидал от своих открове-
ний? Понимал: не всем дано пережить шок от осмысления моего
рассказа. Их же не только знать отучили, но верить! Если поду-
мать – события, о которых я им рассказал, они чудовищны! И уж
неподготовленных к ним людей вполне могут с ума свести! Опять
же, кроме как от меня, им не от кого узнать правду.
Я просчитал до ста, успокоился. Встал с нар. Подошел к
Павлу Ивановичу. Сел рядом. За несколько утренних часов он
изменился неузнаваемо. И без того серое лицо его будто серой
плесенью покрылось. Нос заострился. Потухли глаза. Ничего не
было в них от мысли. Злоба одна. И смотрела она в меня... Я
хотел рассказать ему о моих маме и отце. Они, «шпионы», заго-
рают на Колыме вот уже одиннадцать лет. Ничего, кроме добра,
не несли людям. А эти, что быстренько сварганили договор и
развязали войну, нагромоздив уже горы трупов, – эти чисты... Не
шпионы они. И не они предали народы свои... Как же так полу-
чается, хотел я спросить Павла Ивановича, большого командира.
Он вопроса моего не дождался. Сказал:
– Падло! Ты в душу плюнул всем, сука позорная! Тебя –
задавить!
И стал медленно, тяжело подниматься с нар...
Меня оттянули от него за рубаху. Кто-то из военных, укла-
дывая его, бросил в мою сторону:
– Впрямь – задавить гада... Провокатора...
...Не объяснить, никогда не объяснить того, что было со
мной тогда.
– Люди! – это позвал человек, который в первые мои мину-
ты в камере «защитил» меня от натиска жаждавшего новостей
Никулина, – Всеволод Леонидович Стеженский. – Люди! Да
послушайте вы! Мальчишка правду говорит. Я верю ему... И
отойдите от Павла Ивановича. Человеку нечем дышать. Не по-
нимаете?
Возбужденные камерники расползлись. Павел Иванович
навзничь лежал на своем матраце.
468
– Вы к нему больше не подходите, – обернулся Стеженский
ко мне. – И помолчите. Перекормили нас новостями...
Но не все так эмоционально и агрессивно восприняли мой
рассказ. Большинство отнеслось к нему, по-видимому, серьез-
но. Сработала «военная» тема. Она тотчас же завела аналитиче-
ский аппарат профессионалов, годы пребывавший в простра-
ции. Когда я пришел в себя и снова успокоился, я обратил вни-
мание на то, как большая группа военных, разместившись на
«немецкой стороне», вовсю осмысливала ставший им извест-
ным ход событий «на 28 августа». Она даже почти закончила
попытку рассчитать время возможного начала... операций про-
тив нас – начала войны с нами. И время это приходилось, как
они установили, на вторую половину июня этого года! Все, что
я им рассказал, не оставило у них ни малейшего сомнения в
том, что германские вооруженные силы обязательно будут на-
правлены против СССР. И нападут они именно в вычисленное
время. Кто-то пояснил: сам факт скоропалительного подписа-
ния высокими договаривавшимися между собой сторонами та-
кого договора в августе 1939 года указывает на полную готов-
ность одной стороны напасть на другую, а той – нанести упре-
ждающий удар.
Но почему? Из отдельных фраз и обрывков реплик я понял,
что, во-первых, Генштаб Вермахта принципиально не мог санк-
ционировать даже временную оккупацию Балтии Советским
Союзом. По-видимому, сам фюрер своей волей и авторитетом
кинул нам эту кость как приманку и, одновременно, как капкан
для наших войск на будущую германскую акцию в тех же бал-
тийских государствах. Во-вторых, ни Генштаб, ни теперь уже
сам Гитлер не спустят нам Финской войны. Санкцию на кото-
рую они тоже нам не дали. Не могли дать. Тем более, они ни в
коем случае не преминут воспользоваться ее результатами, да
еще в момент, «когда Генштаб Вермахта, наверняка, на ходу
просчитывает даже самые мельчайшие шансы... в стремительно
развиваемых им событиях...». Что Вермахт воспользуется ре-
зультатами деятельности Карла Густава, даже я не сомневался...
469
Перипетии Финской войны 1939 – 1940 годов особенно ин-
тересовали и даже беспокоили моих военных слушателей.
«...Надо понять возникшие у немецкого командования заботы:
союзник несколько вольно ведет себя в не своей епархии. Даже
если в какой-то части эта свобода обусловлена договоренно-
стью. Но при этом, вольность, мягко говоря, не профессиональ-
на. Даже оглушительна... И этим еще раз раскрывает несоответ-
ствие требованиям участника тандема. И вызывает соблазн ус-
корения превентивных мероприятий. Упустить такой шанс –
себя не уважать!»
– Все правильно. Все правильно.
Это командир Горшков.
– Все правильно. Только кончится это для немцев плохо...
– Не сомневаюсь, Максим Петрович. Но сперва будет плохо
нам всем, – это сказал командир Ильюхин Виктор Степанович.
Комкор.
Глава 134.
– «Все правильно», говорите? – вступил в разговор Гуго
Эберлейн, «социалист-металлург» из Штутгарта. – Пожалуй.
Все, действительно, правильно. Старый добрый сговор в чем-то
сработал. Впрямь: Рябой – это Старик сегодня. Но! – Эберлейн
многозначительно поднял палец. – Но только почти. Кримофи-
лософия Шикля не связывается с практикой Рябого. Эти близ-
нецы не могут родниться бесконечно. В этом все дело. Старик,
здравствуй он ныне, он-то связал бы все в лучшем виде. В его
время германский Генштаб не смотрел в рот психопатам...
Оглядев угрюмо молчавших собеседников, Эберлейн закончил:
– С чем поздравить себя? С тем, что любовь не состоялась.
Потому и не состоится дьявольский ее результат, который удушил
бы прогресс вкупе с очень большим количеством миллионов жиз-
ней – много большим, чем если бы она, любовь, состоялась...
470
Когда я немного обвык и стал полноправным членом рус-
ско-немецкого коллектива, меня удивило, как непрерывное, бо-
лее двух лет – днем и ночью – общение разноязычных камерни-
ков превратило их в двуязычно-одноязычный коллектив. Будто
не было никаких языковых барьеров, будто все родились и вы-
росли где-нибудь между Ганновером и Нижним Новгородом...
Все не только понимали друг друга, но уже разбирались в са-
мых сложных языковых оборотах и в не менее сложных поня-
тиях. Правда, я не настолько хорошо знал немецкий язык, что-
бы сразу это почувствовать. Но годы с фрау Элизе и Алексан-
дром Карловичем оказались очень продуктивными и позволили
мне здесь, в камере, слушать и понимать все, что говорилось
очень интересными и еще более осведомленными людьми.
Понимающими отлично, что каждый их день может ока-
заться последним.
– Прекратите! – настаивал кто-то. – Штучки с «вагоном в
пломбах» – известная и старая провокация. И к делу она не от-
носится...
– Не скажите, любезный. Не скажите. Может статься, этот
вагончик одна тыща девятьсот семнадцать имеет продолжение.
Это в разговор вступил Иван Андреевич Шаранович, исто-
рик. В недооторванных петлицах его застираной гимнастерки
заметны были – в боковом свете – вмятины от трех с корнем
выдранных шпал.
– Не стоит также, коллеги, размахивать понятиями типа
«известная провокация». Куда лучше и себя определить тогда в
«известные провокаторы». Честнее будет. Нихт вар? Надо быть
скромнее. И говорить: «малоизвестная»...
– Не словоблудствуйте, господа, – возвратился во всеобщий
и пока малопонятный мне треп Гуго. – Вы что, действительно
ничего не знаете о «прогулке»?
– Ну, не знаем, допустим, – за всех ответил Максим Петрович.
– Складывается впечатление, что все вы... нет, все мы – так
точнее – без исключений, если «ну, не знаем», все мы дешевые
проститутки. Не клокочите, не клокочите... Не надо, коллега. И
не обижайтесь: проституция – род занятий сравнительно без-
471
обидный, даже весьма уважаемый. Ну, не рычите, прошу...
Иногда, особенно в дотюремный период нашей политактивно-
сти, этот род деятельности был очень даже общественно необ-
ходим. Другое дело – ****ство. ****ство, коллеги, это уже со-
стояние души. У мужчин, естественно. Вот вы с энтузиазмом,
толково и, возможно, профессионально пытаетесь исследовать
события годичной давности. Хотя, может статься, событий этих
и вовсе не было, если... мальчишка – фантазер. Такие мальчиш-
ки попадаются. У нас – тоже... Так вот, вы на основе его фанта-
зий делаете выводы. И они протеста не вызывают. Как и всякая
беспредметная брехня. Тем более здесь, где нам всем абсолют-
но нечего делать. Только языки чесать. А почему бы тогда вам
тоже от нечего делать не исследовать, не проследить мысленно
все события, связанные с восхитительнейшим по впечатлениям
и замечательным по организации его и исполнению путешест-
вием некоего уважаемого вашего деятеля из, допустим, Швей-
царии, в, допустим, Швецию. Как пример, естественно. Как
пример... Опасаюсь, господа, что и прежде, задолго до начала
отдыха здесь, в Бутырках, вам подобное в голову не приходило.
Не так ли? Вы даже и не пытались – разуверьте меня, господа,
разуверьте! – этого делать. Могу понять: было страшно поду-
мать на этот счет. Но ведь не страшнее, чем сегодня, с утра без
отдыха, без особой эзоповщины, – это обстоятельство я особо
подчеркиваю, – препарировать нибелунги молодого человека...
А ведь «путешествие» – одно из вскрывшихся деталей перво-
причины нынешних событий, если таковые имеют место. Ключ
к ним... Если мальчишка сказал правду.
Глава 135.
– «Не страшнее?» – это еще один немец, но наш, волжский,
Густав Клингер отозвался. Старый. Больной. – Это как пони-
мать... Мне думается, страшнее. Еще в ИККИ (Исполнительный
472
комитет Коммунистического Интернационала) стоял этот во-
прос. Товарищи настаивали на комиссии. Сольц дал добро. Но
Ильич тяжело болел после покушения. И мы посчитали нецеле-
сообразным... Конечно, в этом эпизоде не все ясно. Но обви-
нять, не имея прямых доказательств... Даже косвенных...
Все дни, что я был в камере, Клингер лежал, не вставая. Он
был в тяжелейшем состоянии: на следствии его били смертным
боем. Сломали челюсть, раскрошили кости пальцев на руках,
сорвали ногти. Ноги от стояния на «конвейере» опухли и не
сгибались. Он был похож на труп. Он уже трупом был. Только
маленькие, ясно очерченные светлые глаза его живо, по-
молодому, смотрели на нас. Иногда он самостоятельно подно-
сил исковерканную руку к тонкому носу. Трогал длинную моч-
ку уха. Или прижимал верхнюю губу, будто гладил усы. Гране-
ный подбородок его тогда подрагивал. Скорее всего, от не-
слышного рыдания... Его уважали. И слушали в те редкие ми-
нуты, когда силы позволяли ему говорить. И теперь он говорил,
будто сам с собой:
– Но все равно, обвинение страшное... Оно выходит за пре-
делы партийных отношений. И судить должна не партия, а об-
щество. Народ, если он когда-нибудь получит такую возмож-
ность. К сожалению, сам он объясниться не пытался... как того
требовали обстоятельства. Не хотел... Или не считал нужным.
Не знаю... Но вопрос стоял. И Сольц дважды беседовал с ним.
Но – что Сольц. Флюгер...
– Вы все – большие шутники, господа. Больши-и-ие! Но...
Бог с вами... Однако свой вопрос не снимаю. Мне очень хочется
– до получения вашей пули в затылок – получить прежде ответ
на него. Я тогда умру спокойно. Может же у человека оказаться
такое желание: спокойно умереть? Хотя наслышан, как у вас
обстоят дела с «последними желаниями». Ну, ладно. Это мы все
успеем еще узнать. Из первых рук. Недолго ждать. Если... Если
наш молодой друг сказал правду и ничего, кроме правды... Не
дуйтесь на меня, господа! Надо оставаться гостеприимными и
терпимыми хозяевами... Что еще важно: может оказаться, что
ваша военная профессия очень скоро потребуется... за стенами
473
этого дома. По логике – вам бы подготовиться, морально хотя
бы, к празднику воскресенья под знаменами, а? Такие штучки
история преподносит иногда своим почитателям в определен-
ное время и по определенным поводам. А поминавшийся маль-
чиком междусобойчик – как раз именно такой повод. Еще бла-
годарить будете нашего Шикля за инициативу, царства бы ему
Божьего, да побыстрее...
Это все Гуго Эберлейн высказал.
– Болтун ты, Гуго, – прервал краткое молчание после Эбер-
лейнского монолога Никулин. – Боюсь, твой междусобойчик
напрямую ликвидирует необходимость именно в нас. Если па-
рень не соврал. (В это мгновение я сообразил, что до конца их
жизней буду поминаться ими каждодневно!) Если он не соврал
и если наши расчеты верны, твой Шикль врежет нам незамед-
лительно. А Рябой – автоматически – по таким, как мы... Вся
стратегия... Печально, конечно. Между прочим, это обстоятель-
ство – ответ на вопрос: почему мы все вдруг заговорили, ничего
не боясь. Два года ничего не говорили. А теперь...
– Не два. Не два, Вольдемар. Вы молчали не два года. У вас
скверно с арифметикой, господин генерал.
Неожиданно в разговор вмешался Эрих Кинцель, немец
из Киля:
– Действительно, не узнаю вас, или не понимаю: все эти два
года вы боялись проронить слово, самое безобидное. И видели
– каждый во всех – скопище непорядочных людей. Теперь, в
мгновение ока, с благословения уважаемого провозвестника-
младенца, отвергаете вчерашнее недоверие. И наперебой торо-
питесь обскакать Святого Иоанна устрашающими откровения-
ми собственной выпечки... Что произошло? Понимаю господи-
на Никулина: он сам для себя уготовил венец мученика. И пра-
во трепаться по этой причине. Мазохизм – изобретение не
Захер-Мазоха, отнюдь. Но это обстоятельство не прибавляет
мне уверенности в том, что уже вечерком меня не пригласят к
вашему национальному герою – оперу. Вы что, не замечаете,
что каждое из ваших откровений – лист дела, как здесь принято
выражаться? Или вы убеждены, что снята проблема недогруза
474
наших досточтимых опекунов-орнитологов? И с сегодняшнего
дня – прямо с сейчасного времени – обречена на скорое и окон-
чательное вымирание благороднейшая популяция дендракопус
майор... Э-э, простите, дятла большого пестрого?..
– Опять «все эти годы», опять «эти годы»... «Не «эти», а
все... Все, с тех пор, как Рябой сел нам на шею, – выдохнул, вы-
харкнул Клингер. – Все годы молчали... Гуго прав...
– Положим, не «сел». Сами посадили. И спрашивали еще:
удобно ли? Не жмет ли в яйцах?
Это – очень вежливый Стеженский.
– Правильно: молчали, пока надежда теплилась. И до тюрь-
мы. И здесь. А теперь, наш дорогой, наш немецкий друг, чего
молчать-то? Там помолчим. А здесь, если есть предмет серьез-
ного разговора – а он возник, предмет, – молчать больше нече-
го, да и некогда. Прав Владимир: жизни нам осталось – стука-
чам ли, их подопечным ли – до самой той «второй половины
июня». И ни дня больше. Нам, Гуго, и вам. Правильно – не за
проституцию, Гуго, а за наше ****ство. За последствия «со-
стояния наших душ». Нихт вар?
– Данке шён!
– А-а... Иди ты...
– Вот это – по-нашему, по-пролетарски!
– Тоже мне, пролетарий засраный...
– Завтрак, кажись, разносят?..
Сегодня Густава Клингера нет в живых. Есть только сведе-
ния, что он погиб в марте 1941 года. Именно погиб: я видел, что
сделали из старика сухановские мясники. Тогда, в камере, я был
до неприличия молодым в сравнении со всеми моими сокамер-
никами. И до неприличия точно запомнил все, что видел собст-
венными глазами. Здесь, в 19-й камере, Клингер угасал более
двух лет. Наверно, я теперь – последний свидетель его последних
дней. Последний хранитель его последних откровений, которые
он ночами поверял Стеженскому и мне, соседям своим по нарам.
Однажды я услышал, как Клингер сказал Эберлейну о Всево-
лоде Леонидовиче Стеженском:
475
– Нет, Гуго, дело не только в уме. Парень сработан из особой
глины. К таким дерьмо не пристает.
В словах Клингера, в глазах Эберлейна читалась безнадеж-
но запоздавшая зависть. Показалось – белая. Зависть к челове-
ческой незамаранности. И еще: смертная тоска здорово, види-
мо, замаранных. Наверно, осознание глубины трагедии, срабо-
танной собственными их руками. Дерьмо поглотило их. Это
было видно даже мне, мальчишке.
...Сын волжского колониста, близкий Ленину человек, по-
сле ИККИ поработавший еще и во ВЦИК, Клингер активно со-
трудничал в политической разведке Трилиссера. Он был про-
фессионально знаком с технологией и механизмами проходив-
шей в его присутствии – и не без его участия в технических ро-
лях – схватке за власть «под кремлевским ковром». Вопреки
постоянно внушаемой «массам» версии, по Клингеру Троцкий
меньше всего заботился о роли «нового Ильича». И вовсе не
потому, что, блестяще зная историю государства Российского и,
обладая завидным чувством юмора, мог представить себе за-
нятную нелепицу венценосного явления еврея Льва Давыдыча
Троцкого на постпереворотном олимпе России. И совсем уж не
«набата» опасался предреввоенсовета – терпело же до поры
многострадальное государство Урицких, Зиновьевых, Свердло-
вых... Имя им легион...
Глава 136.
И уж вовсе запутался в своих оценках Троцкого дежурный
«любимец партии» Бухарин, когда в своем подметном письме к
бывшему депутату Моссовета Британу «заклеймил» личной
трусостью отказ Льва Давидовича от первой роли в партии. А к
тому шло: во время дискуссии о профсоюзах Троцкий вел за
собой большинство съезда. Черная зависть заставила «Бухарчи-
ка» в том же доносе еще раз облаять Троцкого за то, что тот, в
смертные дни Ленина, снова отказался от роли российского
476
диктатора, «постыдно струсил... заболел, отправился на Кав-
каз... лечиться...». А ведь «...армия была в тот момент за него!».
– Боюсь, очень боюсь, – вслух подумал Клингер, – что еще
раз прав был Лев Бронштейн, отбрасывая саму мысль о верхо-
венстве в этой партии. Если судить по крику души «любимца»
ее в том же опусе Британу, по оценкам им своих партайгеноссе,
по моему собственному – по нашему общему «опыту контак-
тов» от первого наркома до последнего опера, и от техническо-
го до генерального секретаря, прав Троцкий, заметив однажды:
они «...есть не что иное, как навозная куча». Кем надо было
быть, чтобы рваться сидеть на ее верху? Но, – продолжал Клингер,
– подобных специфических тонкостей, в том числе национальной
окраски, бывший комиссар по делам национальностей не воспри-
нимал. Возможно, потому, что ставка была грандиозна!
И сам ли он себе заморочил голову, или ему помогли это
сделать, но, «по Енукидзе», с которым Клингер тесно сотруд-
ничал, Рябой не сомневался еще в одном. В том, например, что
«в данный текущий момент времени» всесильный предреввоен-
совета и наркомвоен республики является, в то же самое время,
если не самим Великим Гроссмейстером, то, безусловно, не ря-
довым неизмеримо более всесильного Ордена жидомасонов. И
вот, в декабре 1924 года Менжинский передал Генсеку по-
строчный перевод выступления уже известного Рябому авст-
рийского немца Гитлера. В нем, в частности, тот говорит: «Ко-
ли еврей с помощью марксистского катехизиса одержит триумф
над народами мира, то его власть станет пляской смерти для
человечества, и эта планета, так же как миллион лет назад, бу-
дет молча носиться в эфире, лишенная человеческой жизни (...)
Я верю, что сегодня я действую в соответствии с целями всемо-
гущего Создателя, оказывая сопротивление евреям, я веду бит-
ву Господню...»
Откровения национал-социалистического пророка Рябой
тут же, при первом заместителе председателя ВЧК, соотнес на-
прямую с Троцким. Он посчитал их «счастливой находкой» –
безотказным оружием в борьбе с ненавистным ему жидом. Без-
условно, слова Гитлера были более свежи, более удобоваримы,
477
что ли, по сравнению с уже осмеянной Европой дешевкой, ра-
боты охранки, от которой брезгливо отмахнулся в начале века
покойный ныне Государь. Трилиссер и, независимо от него,
Шевердин (тогда – московский губернский прокурор и «совесть
советской юриспруденции») были уверены: именно этот «крик
души» нового немецкого Мессии прозвучал для Рябого гласом
Божьим в прикидочных – за и против – размышлениях о целе-
сообразности принятия эстафеты германской политики от сво-
его уже отдавшего концы предтечи.
Но фантазии Енукидзе – Трилиссера – Шевердина были
только лишь плодом их непонимания устремлений Рябого. Ему
не откровения Гитлера были нужны. Ему нужен был он сам. С
потрохами. Именно потому он тут же дал Клингеру конфиден-
циальнейшее поручение по «линии Коминтерна» – разработать
Гитлера и его ближайшее окружение.
Группа Густава занималась немцем шесть лет. Она тща-
тельно изучала намерения и фиксировала действия всех лиц,
связанных с новым заявившим о себе массовым национальным
движением в Германии и Австрии.
– Мы вышли уже на поразительную аналогию с нашими
собственными методами борьбы и единства ее целей, когда в
самом начале 1930 года Рябой неожиданно приказал мне вы-
ехать в... Астрахань. И там лично информировать обо всех на-
ших разработках и об их результатах замдиректора тамошнего
банка, некоего Скоблинского. Я подумал тогда, что мое отстра-
нение от этого дела связано с внезапным раскрытием моими
людьми чьей-то назойливой слежки за ними. Частично это было
именно так: слежку вели люди Сикейроса. И Рябой отвел ее,
отключив нашу группу от контактов с немцем. Но не все так
просто... Только поняли мы это слишком поздно. И нас ничего
вовремя не насторожило. Не насторожило даже, казалось бы, и
такое обстоятельство. Приняв через несколько дней по возвра-
щении из Астрахани в Москву очередного информатора с важ-
ным и срочным сообщением, я, приказав ему прекратить разра-
ботку, бросился вновь в Астрахань – передать изустную ин-
формацию (записи, переписка, телефонно-телеграфная связь по
478
«делу» не допускались категорически!). Однако Скоблинского
и его семьи там уже не было...
Для Клингера эпопея с «делом» Гитлера окончилась как
будто благополучно. Благополучно – как будто – закончилась
она в ту пору и для заместителя председателя и начальника
иностранного отдела ОГПУ Меира Абрамовича Трилиссера. Он
по своей линии опекал группу Клингера. Безусловно благопо-
лучно окончилась вся эта клингеровская бодяга и для объекта
хлопот Менжинского Льва Троцкого. Ведь не о нем думал Ря-
бой, начиная игру с Гитлером. А пока игруны судили и рядили
по поводу задумок Рябого, его в 1929 году, на Кавказе, посетил
некто Бодо Эберхейм-Кицлер, проповедник и чилийский под-
данный. По поручению неизвестной Клингеру религиозной ор-
ганизации он занимался «проблемами протестов в католиче-
ских странах». Он сразу же не понравился Трилиссеру. Меир
Абрамович узнал, что, во-первых, Эберхейм проповедями не
занимается, а выполняет задание какого-то отдела той самой
национал-социалистической партии уже знакомого нам авст-
рийского немца. Во-вторых, что Эберхейм – никакой не Эбер-
хейм. И, в-третьих, что его мама – родственница Розенберга,
того самого, из Прибалтики. И еще установил неугомонный
Трилиссер, что супруга этого не-Эберхейма – англичанка, но
подданная Уругвая – активный агент... советского банка в Па-
риже. Непоседливый же ее супруг встретился в 1929 году на
юге с отдыхавшим там Рябым...
Дружный с Трилиссером и «не по службе», Клингер был
уверен: именно на последнем своем «раскрытии» Меир Абра-
мович сломал себе шею – он влез в «дело» Гитлера после за-
прета на какие-либо действия вокруг этого деятеля. Забавно, но
в 1953 году, на Ишимбе, где я тогда отбывал ссылку, Исаак
Исаакович Боровой, советский разведчик в Германии в 20-х го-
дах, вместе с фамилией «Трилиссер» назвал и Шевердина:
«Сломали оба вместе...».
479
Глава 137.
…А завтрак проглочен был моментально!
Время откроет «бездонные подвалы истории». Сокровища
ее тайных лабазов и секретных закромов предстанут перед по-
томками. Человечество узнает правду о букете экспериментов
Рябого по выращиванию германского фашизма, стоивших наро-
дам миллионов жизней, исковерканных судеб. В этом Густав
Клингер не сомневался. Как не сомневался он, что цепкий интерес
Рябого к Гитлеру имел логическим завершением начавшуюся – по
сообщению молодого человека – новую мировую войну...
– А какое у вас основание упрекать Николая Ивановича Бу-
харина в неточности оценок этого вашего Троцкого? – встрял
вдруг новый командир – комдив Пашутин. – Вам не нравится, что
Бухарин – единственный приличный русский человек среди... ред-
ких русских? Пусть даже не в самой приличной компании?
До ареста Пашутин имел отношение к ПУРКК армии. Отве-
тил ему не задохнувшийся от долгого монолога Клингер, а еще
один из комсостава – тоже комдив, Волков:
– «Вашего», вы сказали? То есть его, Клингера? И моего? Я,
простите, армейский технарь. В армии – из «профессоров-
гражданцев», из набора совсем недавнего – 1933 года. А вы –
настоящий офицер... Нет-нет! Не бывший. Для меня человек –
человек всегда. Запомните это. Ход мыслей понятен? Так вот,
Афанасий Львович, если вы – советский офицер времен Граж-
данской войны, и позже, допустим, до 1925 года, то... Лев Брон-
штейн – ваш! По самому большому счету. Потому как вы – его
ставленник. Неясно? Хорошо: кто вас всех сделал командирами
Красной армии? Он. Он выбрал вас, вытащил из низов воин-
ских частей и своей властью поставил на высшие посты в ар-
мии. Надеюсь, вы до сегодняшнего дня гордитесь (или удивляе-
тесь?) что, не окончив ни гимназий, ни реальных училищ и ни
военных учебных заведений, вы оказались способными разбить
белую армию и согнать с русской земли интервентов? Вы это все
480
сделали, Афанасий Иванович, и ваши товарищи, что здесь, в ка-
мерах, и те, кто еще на воле, – все вместе, но – под командой
«этого вашего».
Добро ли вы России принесли? Или горе? В этом теперь са-
ми разбирайтесь, благо есть предмет осмысливания случивше-
гося. Разбирайтесь без нас – «штафирок». Если успеете... В ча-
стности, разберитесь в том, правильно ли он выбрал именно
вас, персонально. Только сами, пожалуйста. И оцените заодно,
ошибся ли он, и нарочно ли, во вред народу и революции, ото-
брав одно говно? А то я ведь могу поверить «любимцу» – один
Клингер, что ли, читал его письмо Британу? А там, уважаемый
Афанасий Львович, говорится еще, – память у меня они все же
не отшибли окончательно, – что «никакой армии у нас нет»!
Нет армии. И побеждала белых, и гнала цветных, и давила кре-
стьянские восстания не она, которой «не было», а неизвестно
кто. И водили ее не вы, Афанасий Львович, а тоже – неизвестно
кто... подпоручик Киже, наверно... Вот вам и оценка в данном
эпизоде всей жизни вашей до эпохи Рябого. Или не так? Ну-с, а
цена самому доносчику-шутнику, «любимцу» вашей партии...
Он сам цену эту определил. В том же доносе Британу. Оценил
хлестко, хлестче самого матерого аукционного оценщика из
Петровского пассажа. Вслушайтесь, Афанасий Львович: «Для
меня революция – все. Потребуй она от меня жизни моей лю-
бимой жены, я спокойненько утоплю ее в умывальном ведре...».
А? Каково? Неплохо, правда? Для «любимца»... Так нет же!
Ему мало этого. Он испугался, что его не так поймут: подума-
ют, что здесь иносказательность какая-то. Поэтому, подонок,
добавил: «...утоплю ее в умывальном ведре – медленно и мучи-
тельно». Пошутил, наверно... Наверно, пошутил. Добрая шутка
– для одного из самых «славных вождей», и только одного
единственного «любимца». Так вот, Афанасий Львович, если
этот... подонок, – ну нет у меня иного определения ему, – если
он, этот подонок – «русский», тогда я вызываю корпусного и
заявляю официально о переходе в турки, в китайцы, в евреи, в...
мать распромать совсем...
481
«Завтрак» был проглочен моментально – камера затратила
уйму энергии на решение свалившихся на нее военных, хотя
бы, проблем...
Оттертые корочками хлеба и вылизанные до блеска языка-
ми алюминиевые ложки и миски были уже сложены горкой на
краешке нар. Только Кинцель – великан с глазами норвежского
викинга – невозмутимо еще занимался своим супом. Он и Каза-
чок, из-за габаритов, получали двойную порцию. Но что она
была для людей, которым – по-доброму – пятифунтовый бы
бифштекс с буханочкой черного! Однако Эрих Кинцель ухит-
рялся как-то сохранять и бодрость, и оптимизм с помощью пус-
той баланды и ломтя горбушки. Вот и сейчас он медленно вы-
цедил «через борт» жидкую субстанцию девственно прозрачного
«супа рыбного». И теперь сосредоточенно, с истинно немецкой
мастеровитостью, вылавливал ложкой в его, замутненных слегка,
донных отложениях отдельные фрагменты разваренных костей
«хамсы черноморской, соленой». Насытить такой пищей – и в
таком количестве – можно было только представительницу этой
самой «хамсы черноморской, соленой». Поэтому упоминание о
«дятле» – пестром и большом, – независимо от хода нечитаемых
мыслей Кинцеля, должно было вызвать у него ассоциацию двоя-
кого свойства. Но одну – обязательно гастрономического.
Как выяснилось, за день до моего появления в камере про-
ходил очередной симпозиум на животрепещущую тему: «Об
искусстве подготовки и приготовления птицы – домашней и
дикой». Помнится, в понятие «подготовка» вкладывался, как
мне передали, процесс и тайного умыкания птицы из соседних
дворов, фольварков или прямо с дороги. В зависимости, конеч-
но же, от глубоких историко-национальных традиций самих
докладчиков. Кстати, оказалось, что методы кражи птиц везде
одинаковы. Как, впрочем, и санкции, в случае неудачи...
Конечно же, Эрих был в числе активнейших содокладчиков
и дискуссионеров. Сообщения его были приняты к сведению. И
только. Хотя бы из-за несравненной бедности деталями – пред-
ставители военных округов из СССР тут были на высоте. Ино-
странцам их было не обскакать!
482
Эхо вчерашнего эпикурейства погромыхивало и сегодня.
Правда, уже в процессе таких вот «отловов фрагментов» из су-
па рыбного. Сквозь незлобный мат – в этом случае признак
«удовлетворенности», но не полной – нет-нет, прорывалось
сравнительное восклицание, уничижительное замечание, реп-
лика-воспоминание...
Глава 138.
– Эх! Что говорить? – страдал вслух командарм Иван Фо-
мич. – Этого бы немца с засранными его птичками, да к нам, в
Приволжский... Он же, колбасник, слова такого не знает –
«стерлядь»! Мы бы его по округу помотали, на рыбалочках-то!
К примеру, у Ставрополя...
– Напротив?
– Там...
– Ну, там – коне-ешно!
– Нет слов! Там в нерест – вода от нее кипит! Я стерлядуш-
ку – бредешком люблю... Загоню взвод – в устьице здеся... В
Усе этой... Ну, и выше чуток... Любо-дорого! Прет, зараза, сол-
дат утягивает! Искупаются, само собой... Отошлю в казарму
сохнуть... А тут – ю-юшка!.. По утрянке глаза протрешь – за-
ливное по-царски! Под «зубровку», понимаешь ты... Стерлядка-
матушка... Утром в стюдень топор воткнешь – стои-ит!
– А керосин?.. Не того? Там же нефти-и!
– Да ты что?! Да за керосин я б их... всех!
– И стоит... Ва-апче-то, она отмакивается, от керосину-то...
В сметане, к примеру...
– Много ты понимаешь – «в сметане»... В сметане – сом или
голавль. Стерлядка – она в молочке горяченьком, но чтоб без
жиру, молоко-то...
– Небось, от бешеной коровки молочко?
– Сам ты...
483
– Не спечется в горячем-то?
– И что? От горячего-то молока она – на другой день – толь-
ко слаще. С кислинкой, навроде с лимончиком. А заливно-ое!
Топор стоит!.. Еще, напротив Сталинграда – у мыса при Крас-
ной слободке – в заливчиках... Там она усатей. И нос вострее.
Шилом. Так, стерва, на самолов или, допустим, на перемет –
ни-ни! Только ставнем или бредешком. Где помельче... Загоню
взвод... А утречком-то! Утречком – чуть солнушко вздымется:
«К завтраку-у!» – команда... Тоже, хоть топор втыкай! Немец,
он сроду такого не пробовал.
– Где ему там – территория не та.
– Эт-т точно...
– Или вот, под Красноярском... Выше туда, к Ижулю... Там
у Сисимы, в самом устье, берег – обрыв! И глыбь снизу! Стра-
ашная... Дак там только с катерка... Там часть у меня стоит.
Прибудешь к вечерку. С делами, значит, накоротке управишь-
ся... И на рыбалку! Круто там... И глыбь... Но осе-етр! Немец и
слова-то такого не знает – «осетр»! Тоже, паразит, прет на не-
рест – в устью, вверх – как торпеда какая! Глядеть страшно...
Не только, чтоб подступиться к нему... Хрястнет хвостишшем –
ноги пополам! – такая силища! Но, красив, подлец! Душа тре-
пыхает – как красив! Обратно – бредешком ловлю: взвод заго-
няю... Любо-дорого! По утрянке, в заливное от его, хоть топор
втыкай!
– Н-н-да... Я вот тоже, когда с проверкой... Но ниже Крас-
ноярска...
– Так ты же – в Туркестанском?
– Ну? А с проверкой здесь, ниже Красноярска... Часть там...
А в моем округу... С осетром, оно конечно, похуже. Нет его у
нас, практицки. Так, кое-где... Зато – форель! Эх, ребята, знали
бы вы, что за рыба за такая – форель?! За ней – от Френзы, че-
рез Карабалты, – поселок так называется – Карабалты. От него
– влево, в горы, через Сосновку, – так сельцо зовется. Сосновка.
В Сосновке немцы живут. Там старичок один есть – Ганс назы-
вается. Старичок. Заедешь к нему чайку попить. Он, погодя ма-
лость, подвал откроет... Вайнкеллер называется. Подвал... От-
484
кроет, значит... И – запаха-а-а! Колбасы там, окорока вися-ят!
Зельцы. Хлебя мясныя! И вино в бочках – они вайнфас называ-
ются... так у него, у Ганса, колбаска одна имеется – не колбаска
– еда райская! Называется швайнвурст! Вот! Проще – свиная.
Давит ее с машинки Ганс в кишку, навроде шланга. И кишку
эту – спиралем – в бочонки широкие, низенькие укладает на
дёнышко сперва, в горячий лой. Лой – это так жир свиной, из
нутря, называется. Не сало. И вот, лой, значит, кипит, льется в
бочонки, а Ганс рядками кишку эту укладает и укладает в лой...
Получается – как консерва! Бочка наполнится – он в другую
накладает. И так – без счету... И колбаса в ней, швайнвурст,
хоть сто лет лежи – как только что кабана закололи!
– Ты об кабане помолчи: не дело об нем сейчас поминать, с
такого завтрака-то. Ты об форели хотел...
– Да... Потом... Чего это я?.. Да! От Сосновки той – на пере-
вал. Там долина. Сусамыр называется. Долина-то... Дорожный
пост. Часть там стоит... На речке – тоже Сусамыр зовется. Вот
там вот – форелька эта. Махонькая такая! Ну точно, как рыбка
байкальская – омуль... Так она на Байкале зовется. Рыбка... Да...
Вот и там, на Сусамыре, рыбка форель. Ма-аленькая, а вкусна-а!
Бухарскому эмиру поставлялась. И в Петербург – ко Двору...
– Я эти форели где только не ел. До блева! Вот, к примеру,
на Кавказе, речка протекает, Бзыпь... Форелёвое хозяйство...
Там, рядом, у меня часть в Пицунде...
– Везде у тебя «часть»! Где рядом рыба. Неплохо воюешь!
– А то! Живем раз... Перебил... Да, форель – в Бзыпе, в хо-
зяйстве. Лучше ее по вкусу нет из форелей, и по весу! Во-о-о!
Не твоя – с Сусамымры твоей.
– Не скажите! На Сусамыре – это точно – ма-аленькая. Но вот
в чем секрет: пекут ее на углях – прямо с реки, – живую! И она,
печеная, в рот берется сперва... И тает, тает... жевать не надо!
– Хамсю счастную тоже жевать не надо – говно протухлое!
Ему говоришь – «топор втыкай»! – такая юшка к утру от рыбы!
А он – «жевать не надо»! Тоже мне оценка: «жевать не надо»!
Еще б – «само в глотку текёт»! Да главное-то во всякой еде –
жевка! Жуешь – уши шевелются! Жевал когда-нибудь строга-
485
нину-то? Из чавычи? Или, хотя, из острицы чукотской, напри-
мер? Вижу, что нет... Рыбка-то с Сибири, с Севера, с Тикси са-
мой. Там у меня тоже часть стоит.
– И там часть?!
– И там! А ты как думал?
– Не-ет, все же волжская рыбка – она продукт! Недаром
российское архиерейство только ею пользовалось... В пост ли, в
престольные ли праздники, или так – обыденно...
– Святая правда. Знали, что кушать...
– Не немцы...
– Па-а-адъем! Вертухай в кормушке-е! – это Семен Игнать-
ич, комбриг, от зависти, что его в разговор не брали, удовольст-
вие ломает, от обиды, когда сам первый не успел рассказать...
– Дур-рак! Шуточки ему...
Глава 139.
– Не сердись, командир. Если мы тут верно нагадали, не-
мец, – не наш, конечно, этого сами рыбы сожрут, – другой, не-
здешний немец, через годок-полтора обязательно рыбки твоей
попробует – в Ставрополе или в Сталинграде, – сказал Павел
Алексеевич.
– Мерин ты, Пашка! Ну зачем ты так? Испортил удовольствие...
...Как могу я через столько лет передать чувства свои, кото-
рые испытал в 1942 году, когда узнал, что «нездешний немец»
вышел-таки к Волге... И, верно, рыбку успел половить в тех са-
мых местах? А вычислили немцев-«рыбаков» русские простые
мужики, успевшие до своей Бутырской могилы стать «по воле»
Троцкого командирами – высшим комсоставом армии...
...Военные остаются военными. Их игра в «дату нападения
немца» продолжилась сразу после завтрака и воспоминаний –
очень драматичных – о птичках и рыбках. Она – эта дата – уже
486
замелькала у них где-то в отрезке времени между 25 июня и 5
июля. Павел Алексеевич, похоже, добрался уже и до самой точ-
ки поиска. Неизвестно, на какой дате остановился бы он с това-
рищами, не вмешайся в ход событий новое лицо – Иосиф Зель-
бигер («Рур, Германия», – представился он мне). Маленький,
ширококостный, в темном свитере и каких-то странных штанах.
Штаны постоянно сползали с его задницы. Поэтому, преду-
смотрительно держа руки в карманах штанов, он приблизился к
заседавшему камерному генштабу:
– Что там у вас просчитывается? – поинтересовался Зельби-
гер, уставя на стратегов выпуклые голубые глаза. – «25 – 5»?
Интересненькое получается время... если все, о чем рассказывал
мальчишка, правда, а все ваши предположения чего-нибудь
стоят, они нанесут удар... в самую короткую ночь года. Это или
21-го или 22-го, или 23 июня... Посчитайте: приходится ли одна
из этих дат на воскресенье? Приходится... На 22 июня? Вот вам
и дата нападения. Конечно, в воскресный день, на рассвете, все
господа советские генералы будут досматривать сны после ве-
черней рыбной ловли и скушанья юшки. А солдаты будут спать
после купания и сушки. Все вместе будут сладко храпеть, наби-
раясь сил, чтобы с утра воткнуть топоры в затвердевший рыб-
ный суп. Поэтому провороните моих земляков... Какими кате-
гориями вы оперируете, вычисляя время нападения противни-
ка? Ах, академическими?.. Вроде, «когда дороги пересохнут
после весенней распутицы»? Или «когда сойдет вода после по-
ловодья и станут проезжими поймы рек»? Или «когда крестьяне
посеют хлеб»? Что там еще? Нет, коллеги. Нет. Если у вас по-
лучилось именно так – в этом интервале времени, я скажу, ко-
гда все начнется. Только давайте всерьез.
22 июня – день солнцеворота. Кто-нибудь из вас успел про-
честь «Утро магов» Повеля и Бержье? Или что-нибудь из фон
Шёнерера? Никто не прочел? Замечательно! Как же вы собира-
лись разбойничать на пару с Гитлером, делить с ним пирог или
отнимать у него этот пирог, все едино? Собирались, не зная, не
интересуясь, какому богу он молится? Ладно... Это я вам про-
щаю. Но историю-то – хотя бы самую новейшую – знать необ-
487
ходимо. Историю Рапалло, например. Что такое «Рапалло»,
знаете? Слава Богу! Помните, кто подписал этот договор с не-
мецкой стороны? Очень выгодный для вас договор... Не помни-
те... Еврей Вальтер Ратенау подписал этот договор. Министр
иностранных дел Германии. Так вот, коллеги: нацисты угроха-
ли Ратенау в самый солнцеворот 1922 года. И не просто как од-
ного из мифических «сионских мудрецов», а как человеческую
жертву богу Солнца, моей, значит, древнегерманской религии.
И принесение этой жертвы спланировали как раз на последний
день летнего солнцестояния – так обстоятельства у них сложи-
лись, что не на первый и не на второй. А когда дело было сде-
лано – Ратенау убили, и новость эта была обнародована, моло-
дые наци взгромоздились «на вершины холмов» и отметили
поворотный час года. А в этот час, как известно, «рушатся сим-
волы тьмы»... Так вот, чтобы Гитлер с неогерманцами да про-
пустил такой случай для разрушения «жидо-большевистской
тьмы»?! В самый что ни на есть воскресный солнцеворот? Да
еще с таким замечательным зодиакальным символом – «22»?
Быть такого не может! Это вам немец говорит. Хотите – ставлю
свои брюки против ваших иголки с ниткой, чтоб обузить их? А
то, чем черт не шутит, припрутся сюда мои земляки после
солнцеворота, вышибут всех из камер, чтоб помещений не га-
дить, и поставят во дворе к стенке. Нас, немцев, – за 1918 год и
дальнейшие шашни с вами. Вас – за все вместе. Их бы, перед
смертью, поприветствовать: «Рот фронт!» или «Хайль»! А брю-
ки-то и упадут... Непорядок... – Зельбигер еще раз обвел всех
своими выпуклыми глазами и поддернул штаны. – Нус-с, вас я,
кажется, убедил. Как там в анекдоте у вас? Да – теперь следует
убедить и графа Потоцкого...
Будто не Зельбигер, а Бабушка моя пошутила...
Весь этот спектакль на тему о дате начала войны я воспри-
нял тогда как забавный треп истосковавшихся по работе мысли
веселых людей, замурованных в каземате Бутырок. Поэтому
происшедшее 22 июня 1941 года ударило меня наотмашь, по-
трясло. И отбросило на пять месяцев назад, в камеру №19, где в
январе того же самого года оказался я свидетелем... рутинной
488
работы специалистов своего дела. Подмятые Рябым военная и
политическая разведки советской державы пятнадцать лет вне-
дрялись в стратегические структуры потенциального противни-
ка. Потратили на это колоссальные средства. Потеряли свои кад-
ры. И сумели-таки за считаные дни и даже часы до начала превен-
тивного немецкого удара установить его дату...
А там, в камере, горстка людей, лишенная не только какой
бы то ни было информации о происходивших в мире событиях,
просто о жизни за стенами тюрьмы, но пищи человеческой и
сна лишенная на переполненных нарах, по очень вольному пе-
ресказу моему газетных статей и радиорепортажей (не отли-
чавшихся точностью отражаемых ими событий) определяет зло-
счастную дату за пять месяцев до начала войны...
Объединяет этот «единый результат» его невостребованность.
– Как дело-то поворачивается?.. Всего можно было ожи-
дать, но такого?! Не-ет! Я тоже не верю. Но... С другой сторо-
ны... Теперь только начинаешь кое-чего соображать.
Это комкор Поливанов.
– По-нашему, по-российскому – когда гром грянул, – снова
заговорил Владимир Иосифович Никулин. – Удобно устрои-
лись – в игры общие играли, да что там: сообща играли в общие
штабные игры, академическими познаниями и практическим
опытом обменивались. Приобщали в подопечных нам учили-
щах – и вам, вам, коллеги, подопечных! – боевому уму-разуму
молодых коллег нацистских из Вермахта. Готовили ускоренно
на своих полигонах новую смену победоносного офицерско-
го корпуса Гитлера...
– Язык бы попридержал, Володя! Какого корпуса? Какого
корпуса?
– Гитлеровского офицерского, Семен! Гитлеровского офи-
церского! И не нужно предупреждений. Отпредупреждались!
Больше «положенных» восьми граммов мне, Сеня, не светит.
Меньше – тоже. Поэтому, Сенечка, хотя напоследок будем людь-
ми. Ты вот – танкист, Семен Львович. Не танкистов-викингов на-
таскивал ты на своих полигонах вокруг Тулы, у Рязани, в Бори-
сове в Белоруссии? Ты, Сеня. Ты... Или, вот, у Сержа спроси-
489
те... Серж! Сергей Владимирович, голубчик, ты или не ты орга-
низовывал полеты немцев под Минском и под Барановичами? Я
уж тебя об Оренбурге не спрашиваю – не твоя зона. Около всех
этих училищ одни немцы теперь родятся и растут! Папаши их
были отборными арийцами. Породу не портили... А что вокруг
этих училищ вся территория на сотни километров снята и за-
картирована по высшему классу – ты об этом не знал? А я там
не раз и не два бывал. Все своими глазами видел. И осведомлен
был по службе. Или вот... Жаль, нет среди нас подводников.
Они бы еще не такое порассказали про свои художества. В
смысле успехов в боевой и политической маринистов гитлеров-
ских для будущих их викторий. Над дураками. И все – «чтобы
на плечах немцев ворваться в Европу»! Бред.
Глава 140.
Все эти пикантные обстоятельства, подкрепленные не забы-
тым мною рассказом лубянского «экономиста от писем» о се-
минарах для изучающих ГУЛАГовскую технологию эсэсовцах,
как, оказалось, были хорошо, из первых рук, знакомы всем мо-
им военным соседям по камере. И теперь, «в свете» свалившей-
ся на них действительности (или пока информации из большого
мира), позволили – каждому – по возможности трезво оценить
собственную их роль в подготовке нежданно надвинувшихся
грозных событий. Роль, на поверку, оказывалась подлой. События
же оборачивались возмездием... Может быть, они и прежде пони-
мали, что делали? Может быть, с самого начала верно оценивали
значение того, что их заставляли делать? Возможно... Но, люди
военные, они лишь «выполняли приказы». И, «тонко» обманывая
традиционных союзников, и, традиционно, свой народ, тайно, в
обход Версаля, готовили на своей территории и за свои кровные
запрещенные этим договором военно-морские, военно-воздушные
и танковые армии гитлеровской Германии для будущей войны...
490
Будущей?! Как бы не так! Война уже полыхала огнем на
просторах Европы! Стремительно прорвалась вплотную к гра-
ницам обманувшей самое себя страны – СССР. И драконовым
дыханием обожгла вот здесь, в камере, своих собственных по-
вивальников, успевших уже просчитать день, когда обрушится
она на породившую ее территорию... И на своих отцов-основа-
телей в камере № 19. За дальнейшей ненадобностью, как исполь-
зованные презервативы, выкинутых из армии. И теперь пребы-
вающих в сточной канаве режима – в Бутырках...
– Есть, есть справедливость в этом прекрасном мире! Есть
Суд Божий! Вот, коллега Эберлейн, с чем всех нас следует по-
здравить.
Этой репликой Никулин как бы подвел черту под частью
прошлого...
– Ладно! Имеем, что имеем, – резюмировал Семен Львович...
– Н-е-е-е-т! Мы все с ума сошли! Мы с ума сошли в этой
могиле!
Павел Иванович закричал вдруг истошно... Вскочил с нар...
Рванулся к двери... И остервенело застучал кулаками по кнопке
светового сигнала.
– Мы с ума посходили! Наслушались бредятины этого жи-
денка-провокатора! Его специально кинули к нам, чтобы мы все
свихнулись! Конвой! Конвой! – кричал Павел Иванович, про-
должая колотить кулаками по звонку...
Я ни о чем подумать не успел – меня затрясло: придвину-
лось-схватило «утреннее-лубянское», когда уже в камере, после
ночи допросов, меня швыряло на полу в безмолвном колотуне.
Спазм скогтил мозг... Забилось пулеметом сердце...
И тут же зацарапался волчок. И кормушка раскрылась:
– Чего еще? Трекнулся, падло? Стучишь – звонок ломаешь, гад?!
– Корпусного! Срочно! Нам мальчишку вчера подкинули!
Вот того! Он псих! Он ахинею несет! Бред! Антисоветчину!
Мерзавец! Якобы, Гитлер... Мы с Гитлером... Мы заключили
союз! Какой-то договор с нацистской Германией! И уже война
идет, гад! Гитлер Европу крушит! Мы с финнами воюем! Врача
вызовите! С санитарами! Уберите эту сволочь! В изолятор!
491
Павел Иванович в изобличительном пафосе стоял по стойке
«смирно» перед открытой кормушкой. Рубал воздух правой ру-
кой... Левая висела вдоль тела, плетью... Странно вздрагивала...
– Я тебя, паскуду, первого сейчас в пердильник определю,
до корпусного – разорался!
– Я – от возмущения! Я не могу позволить бред в камере! О
войне, о гитлеровских акциях. Якобы...
– Не можешь? Поможем! Счас! – дежурный захлопнул
кормушку.
Окостеневшего в стойке Павла Ивановича окружили воз-
бужденные сокамерники. Стеженский усадил меня на край нар.
Сергей Львович поднес ко рту кружку с водой. Успокоил:
– Ты, парень, не обижайся и не переживай сильно. Не об-
ращай внимания. Здесь тихих психов – через одного. Осталь-
ные – буйные. Сидят же столько в изоляции... И никто ничего
им – нам, значит, – ничего не расскажет: нас эти вот, вертухня,
покойниками числят, слышал, наверно. Хотя живы еще. Но,
конечно, смердим уже. Сам видишь. Ты не обижайся на Павла
Ивановича. У него – как у всех нас – наболело... А тут – ты со
своими баснями. Это ж – голову расшибить об стенку, что ты
понарассказывал! Это – если правда, – то как после голодовки
тифозной мяса оковалок человеку. Понимаешь хоть?
– И вы – не верите?
– Кто ж поверит?!
– Так... как же вы все играете в ваши военные игры? Счи-
таете-рассчитываете... события, сроки?!
– А что делать-то прикажешь? Мы так устроены, парень,
что даже байки твои нам вроде команды: действуй, значит, по
обстановке! Это тебе понятно?
Ничего мне не понятно...
Недоверие оказалось невыносимым. Оно – во всем: в при-
стальных, изучающих взглядах, в двусмысленности реплик, в
неприкрытости сомнений, во всесокрушающей злобе. И в таких
вот откровениях, как у Семена Львовича. А я ведь не представ-
лял еще всей сути и последствий казни остракизмом тюремной
камеры, пыткой изоляцией от сокамерников. Поэтому, наверно,
492
еще не сообразил, что недоверие ко мне было естественной ре-
акцией на внезапное вторжение в теснины их угнетенного соз-
нания разрушительных реалий вздыбленного времени. Эти реа-
лии – пусть даже мифические – взбудоражили их дремлющее
воображение. И оно сразу начало строить химеры, которые тут
же сшиблись с химерами их прошлого... И это сражение химер
– трагическое для их носителей и авторов – рикошетом ударило
по мне, превращая страх неверия в мою собственную вину.
И вот – результат: мне начинает казаться, что и я, как все
они, тоже... схожу с ума... Немудрено, «уговаривал» я сам себя,
– меня совсем еще недавно жестоко и изощренно били. Голов-
ные боли месяцами не давали спать в те редкие часы, когда мне
милостиво разрешалось вздремнуть.
Глава 141.
И теперь – сейчас вот – я уже не в состоянии разобраться:
не случилось ли непоправимое, и... ничего, ничего на самом
деле не было – ни этого договора с нацистами, ни Польши, ни
Финляндии, ни Прибалтики... и никакой войны не было в Евро-
пе... И не громил Гитлер ни Франции, ни Скандинавии... Что я
наделал!!! Они приняли мой бред всерьез, они меня всерьез
приняли! Я повторял и повторял слова Павла Ивановича. Что
же это со мной? Действительно – бред? Нет! Нет! Все было,
было! Было все! Но они не верят...
– Там, если не врешь, – продолжал казнь Семен Львович, –
там такие дела! А мы – здесь, взаперти. Немыслимо и неспра-
ведливо... Вот и потерялся человек – кричит незнамо чего. Не
обижайся на него.
– Я не обижаюсь... Но зачем он так?! Взрослый. Командир.
Высший комсостав все же... И – с доносом к дежурному. Мог
бы сказать мне самому...
493
– Что сказать-то он должен был? Что не надо брехать? Да?
А тогда... получается, ты и вправду брехун? Так? Или нет?
Скажи правду. А то выходит, что и ты чекнулся? И ничего-
шеньки не было из того, что тебе привиделось? А?
– Все было так, как я рассказал. Все так было!
– Ну, хорошо. Пусть все случилось...
– Или я не должен был ничего рассказывать? Так?
Тут дверь камеры растворилась. В сопровождении пятерых
надзирателей вошел корпусной начальник – высокий, грузный
капитан с болезненно одутловатым лицом. Он оглядел вско-
чивших камерников. Спросил устало:
– Ну? Чего еще за базар? Не шпана ведь – солидные люди.
Дисциплину знаете. А?
– Да, гражданин начальник, – не шпана... – начал было Па-
вел Иванович, но встрял дежурный:
– Вот этот, товарищ капитан. Шумит. Сигнал ломает. Глу-
пости несет.
– Не глупости! Совсем не глупости! Разрешите? – дернулся
Павел Иванович. – И я не шумел. Я сказал то, что должен был
сказать.
И Павел Иванович повторил все, что прежде выкрикнул
надзирателю. Но спокойно. Без ругани. Без рекомендаций уб-
рать меня санитарами в карцер. Потом он сжато и удивительно
точно передал содержание и смысл моего утреннего сообщения
в камере. Корпусной слушал. Не перебивал. Глядел в пол.
– Все?
– Все.
– Шуметь не надо. Не надо сигнал ломать. Парень... Этот?
Он все точно сообщил. Как было. – Поднял глаза. – Так-то вот,
граждане подследственные. Что было, то было... И договор с
Германией... Действий руководства, между прочим, не обсуж-
дают. Принимают просто...
Слышно было, как в трубах отопления попыхивал пар. Да-
же урчание в животах. Так тихо стояли камерники.
– Дико все... так узнавать, – сказал Павел Иванович. – От
пацана. Хоть бы газету сюда передали, в камеру, гражданин
494
начальник. Мы бы ее целой возвратили. Нельзя же так, гражда-
нин корпусной начальник, какие-никакие – мы все же граждане.
Нам полагается информация... какая-то хоть...
– Газеты и все такое – не положено! Еще есть вопросы?
Корпусной внимательно взглянул на Павла Ивановича. И
все посмотрели. На наших глазах бледный его затылок покрас-
нел до черноты. Потом горло его вытолкнуло долгий тихий
хрип. Он вроде попятился, переступив. Ноги его сложились. Он
боком стал падать в сторону открытой двери. Корпусной успел
подхватить его. Засуетились надзиратели, вынесли Павла Ива-
новича в коридор. Дверь за ними закрылась. Замки сработали.
Через несколько минут дверь в молчащую камеру приот-
крылась. Надзиратели спросили вещи Павла Ивановича. За-
брали узелок...
– Может, шинельку ему передадите? Ничейную? – кто-то
спросил... – Все теплее будет в больничке.
– Не надо... уже, – сказал надзиратель, выходя. – Ему теперь
тепло будет в деревянном бушлате... Свое отсидел. Отмотал
катушку разом.
С тем отбыл. Дверь закрылась. Сработали замки. Камера
молчала, сраженная смертью товарища.
Нарушил молчание Расторгуев, комдив:
– Освободился, значит, вчистую Павел Иванович. Царство
ему небесное... счастливчику.
– Дембель долгосрочный... – сказал кто-то из под одеяла...
– Как все обернулось-то... Ты прости его. Человек, оказа-
лось, на самом крае жизни стоял. И что ты сообщил – наповал
его срубило. Как на Страшном Суде... Делал человек дело – вы-
полнял приказы, это надо понимать всерьез – без дураков. Вы-
полнял, значит, приказ на последнем пределе сил, положив себя
целиком делу. Которые не на последнем и не целиком – эти не
ломаются. Не помирают вот так... Так ведь мало того, что со-
рвали его с дела жизни. Оклеветали и грязью облили. Еще и на
тебе: дело-то, оказывается теперь – одна подлянка. И, выходит,
что и он сам в итоге подлец-подлецом... Итог, значит, такой.
Выходит так... Раскидывается... А как иначе-то, если все пра-
495
вильно оказывается, – вот, и корпусной слова твои подтвердил.
Значит, ты, который приказ выполнял, подлец. А кто издавал
приказ, тот, получается, чист. И ему, при случае, не только что
отвечать, ему – слава...
– Не то вы говорите, – спорю я с Виктором Федоровичем
Иващенкой. – Не то! Это я во всем виноват. Ничего не надо бы-
ло рассказывать. И был бы теперь Павел Иванович жив...
– Глупости! Тебе же Никулин приказал. А приказы не об-
суждаются. Вот и корпусной то же подтвердил. Не жалей Павла
Ивановича. Только прости. Жалеть сейчас живых надо. Ты по-
думай: мы здесь, в камере, да в Суханове, да на Лубянке, да в
Лефортово три с лишком года гнием без пользы. Почему? По-
тому, что нашим заплечным орлам-стервятникам не до нас. Они
чем заняты? Они сейчас друг дружку едят. Жор у них. Ну, это,
конечно, ихние проблемы. Но вломись теперь Гитлер? К нам, в
Союз, – кто будет виновник? Правительство? Не-ет! Ус? Тем
более. Мы виноватые будем – военные: не предусмотрели, не
приготовились. А если, вломясь, попрет он в сердцевину госу-
дарства? А попрет, обязательно попрет – так раскидывается.
Тогда что? Тогда мы все – здесь и не здесь – вдвойне враги на-
рода. И место нам – в канаве, под стеночкой. Точка! Другой
судьбы ждать нам не за что. Из нас, сынок, не попов готовили –
врага возлюби и щеку подставь, а командный состав. Высший,
конкретно. Ну, а если так, если мы, командный состав, имея в
подчинении все вооруженные силы страны рабочих и крестьян,
безропотно отдавали друг друга в бандитские руки на пытки и
смерть, тех отдавали, с которыми, как говорится, с одной миски
ели, под одной шинёлкою спали, да в разведку ходили вместе...
Падаль мы последняя! За одного Рябого нет нам прощения...
Лягу-ка я, сынок... Неможется...
И мне неможется. Успокоиться не могу: покойник перед
глазами стоит. И вина моя – была ли, нет, – гложет... Никулин
дремлет ко мне спиной. С открытыми глазами – в потолок –
лежит Стеженский, – редкие минуты, когда разбитый его живот
утихает... Тревожить их неудобно. Оглядываюсь. Зельбигер си-
дит, близоруко склонясь к лежащим на коленях «знаменитым»
496
штанам. Отточенной ручкой стертой зубной щетки пытается
продеть в пояс «шнурок» из кальсонных ошметков. Сажусь ря-
дом. Помогаю полуслепому. И, набравшись духу, задаю вопрос,
на который он сегодня дважды не ответил: о некоем «пророче-
стве Троцкого», связанном с Германией.
– «Пророчестве»? Хорош сам пророк, напророчивший, на-
пример, что в Англии «...очистка от монархии, феодального
хлама, от лордов будет произведена первым взмахом метлы анг-
лийского пролетариата, после того, как он возьмет власть!».
Заяц-хвастун!. Или проходимец, с его «октябрем до октября без
Ленина». Так что, не о пророчестве речь. Выболтал то, что сам
готовил человечеству, провоцируя события в Германии. Те са-
мые, которые с мазохистским напором – себе на погибель –
подстегивали там же наши с вами жестоковыйные соплеменни-
ки. И сам же великий «дальновидец» подсказал Рябому идеаль-
ного союзника – Гитлера.
Глава 142.
Болтуну было все равно, с кем вместе начинать вселенский
разбой – с коммунистами, с нацистами. Ему «мировая револю-
ция» мерещилась, чтобы гонять по континентам в салон-вагоне
и «грабить награбленное» скопом, попутно произнося бредо-
вые спичи перед апологетами и расстреливая толпы всех про-
чих. Вот, собственно... А это... Да, за семь лет до учиненного
вами с Гитлером развязывания Второй мировой войны, Троц-
кий обратился в ваше Политбюро и Центральную контрольную
комиссию с секретным письмом, ставшим, естественно, извест-
ным. В нем он говорит, примерно, следующее – за смысл руча-
юсь: в борьбе за спасение личного и дутого престижа, безна-
дежно запутавшись во всяческих странах и, более всего, у себя
дома, в СССР, ваш великий вождь поддерживает в Германии
политику, автоматически ведущую к катастрофе небывалого
еще исторического масштаба. Вот, собственно, все. Троцкий
497
«забыл», что сам был автором – пусть соавтором – политики,
приведшей Европу к этой самой «катастрофе небывалого мас-
штаба». И прячется за «спасение» Рябым «личного престижа».
А первопричина катастрофы – все в той же идее-фикс: «миро-
вой революции» и во всем, что с ней связано – с этой трагико-
мической химерой. Другое дело, что ему начинает, слава Богу,
открываться настоящая стратегия Рябого. И, соответственно,
чудовищные масштабы и последствия преступной деятельности
в 20-х годах его самого! Хочется надеяться, что даже у такого
подонка начнет пробуждаться понимание того, что он сотво-
рил...
– У него, господин Зельбигер, уже ничего не пробудится:
перед самым моим арестом – это, по-видимому, 24 августа – в
«Правде» было сообщение, что 20 августа 1940 года ему про-
ломили череп. Убили...
– Уби-или?! – Зельбигер внимательно всмотрелся в мое
младенчески непорочное лицо. Глаза его были холодны и на-
смешливы... – Уби-или? Вы ош-ш-шень интересный малшик!
Слишком интересный, если не более. А у нас говорят: «was ist
zu – das ist schlecht! Или, что слишком, то плохо.
– Что есть, – огрызнулся я. – То я был виновником бесчинств
Гитлера, теперь – смерти уважаемого политического деятеля...
Может, мне самому вызвать теперь «на себя» корпусного? Или все
же одного покойника достаточно? Тем более, что доноса на себя,
как это сделал в мой адрес Павел Иванович, я не допущу...
Я, кажется, завелся. Я даже вспомнил, что я – с Разгуляя...
Что в последнее время «рос» на Лубянских, а теперь – на Бу-
тырских вольных харчах...
– Начхал я на то, что говорят у вас, господин Зельбигер. По-
шутил: корпусного не позову. Морду буду бить за всяческие
«штучки»... Хватит! У всех у вас нервы. У меня тоже не веревки...
Глаза Зельбигера прищурились. Засмеялись мелкими
морщинками:
– Вот это – уже кое-что! Таким вы начинаете мне нравиться!
– Вали, малец! Бей им в рыло не глядя! Заварили тюрю,
паскуды, а нам – молодым – хлебай?! – это неожиданно про-
498
клюнулся обычно молчавший конник-стрелок Казачок Ваня. –
Ходи до мэнэ! С бухвету ще кое-чего осталося, будэмо исты. А
то с того супчику ще копыта видкинешь...
Камера, оказалось, очень внимательно выслушала и мое со-
общение о гибели Троцкого. И мои планы на будущее. Решено
было – я это понял – принимать меня всерьез. И корпусной – по
вызову Павла Ивановича – сыграл в этом решении важную роль.
– Молодчик! – подбодрил меня перемогшийся Иващенко. –
А вообще-то осмелели мы все разом. И все – сообщения твои.
Они нас разговорили. Я, например, так скажу: хрен нам всем
цена! Ведь брякались-игрались с оружием. Сундуками коллек-
ции его собирали. Топтались днями по тирам: кто ловчей, кто
метчей, – хвалились. И упустили главное... И что нас, как шир-
мачей, в милиции шмонали-обыскивали, и что личное оружие
отбирали, когда приглашали на приемы всякие, да в почетные
караулы, – никакое нам не оправдание... Я в Гражданскую всю
Шкуровскую контрразведку надул, пацаном, практически... Ка-
значея Шкуровского взял с «фунтами» его запросто, как телка...
А тут... Попритерпелись. Попривыкали. Когда охрана щекотала
нас, лапамши, оружие ища. А потом вовсе раком ходили: пили,
родной, покуда насовсем не перепились... Тьфу-у! Стыдно...
Вот, Казачок, что тебя приглашал. Иван. Лежит мужик днями.
За детишек своих переживает – их у него до действительной
трое настроганы... Так он долго не рассуждал. Не прикидывал.
А раз один – всего – карман для досмотра подставив, стукнул
падлу... командира. И не моргнул... Или они, молодые, теперь
растут по-другому? Одобрить я его, конечно, не могу – не имею
права: армия – не банда. Но понимаю. И, может, даже зави-
дую... Молодости его, наверно. И что ссучиться не успел... Ты
поговори с ним. Расспроси. Он расскажет...
Тем временем «Генштаб» на «немецкой стороне» занимался
своим делом – раскручивал события. Свидетельство корпусного
легализовало поиск. Придало ему определенность. Материали-
зовало, что ли.
499
Из ночных разговоров я узнал об идее командовавшего Ки-
евским военным округом в конце 20-х годов Якира. Уже тогда
сведущие спецы не только хорошо представляли возможные
направления развития событий в Веймарской республике. И
даже последствия «доморощенной политики, автоматически
ведущей к катастрофе небывалого еще исторического масшта-
ба». Но готовились события эти упредить. Так, к концу 1929
года завершено было строительство заградительных сооруже-
ний. Подготовлено около полутора тысяч специалистов-под-
рывников, сведенных в особые команды. Построено и оснаще-
но около семидесяти складов взрывчатки. Все делалось в стро-
жайшей тайне! Под еще большим секретом готовились кадры
бойцов в тылу оккупационных армий. Для реализации всей
этой программы создана была сеть специальных школ. Короче,
формировалась сила, которая способна была парализовать и оста-
новить Вермахт, ворвись он на просторы Украины. Вся эта за-
тея окончилась точно на стыке 20-х с 30-ми годами. Созданное
было разрушено. Создатели уничтожены... Теперь начинает ста-
новиться понятной связь между ликвидацией оборонительной
структуры и первоначальной нацеленностью германского удара
в Европе. Но ведь и нацеленность наших интересов проясняется.
Однако, наши интресы – это наши интересы. И получается: пути
движения на восток гитлеровских армий расчищены и подготов-
лены за десять лет до начала войны?! Есть о чем думать...
Глава 143.
Вот об этом движении по расчищенным и подготовленным
дорогам думала теперь «стратегическая группа на параше». На-
до отдать ей должное: ее прогнозы – время показало - оправда-
лись полностью. Даже в деталях. Простоватые с виду и недале-
кие по разговорам мужики дело знали. Они, - в камере сидя, -
ещё в январе 1941 года «вывели» германские войска на Волгу у
Сталинграда к середине года 1942 ... О, если бы «машина
500
времени» могла повторить все, что просчитано было у па-
раши на нарах «немецкой стороны» голодными и истощен-
ными до скелетоподобия командирами! И если бы это было
кому-нибудь нужно...
Между тем, до обеда было еще много времени. Смешанная
группа «экспертов» продолжала заниматься расследованием небе-
зызвестной «турпоездки» неких товарищей из Цюриха в Сток-
гольм через воюющую Германию. Теперь-то понятно было –
поездка имела самое прямое отношение к разворачивавшимся
ныне в Европе событиям. Она их предтечей оказывалась. И де-
тали поездки 24-летней давности, поэтому особенно волновали
моих сокамерников. Я тоже слыхал о ней. Более того, наслы-
шан был о ее героях. И о последствиях. Тем не менее, это меня
не очень интересовало. Но безделье, мучительное само по себе,
а особенно – в камере, заставляло прислушиваться... Тем более,
из-за навалившихся событий – недоверия ко мне камеры, а по-
том, после подтверждения моей правоты авторитетом корпус-
ного – я пребывал в состоянии необыкновенного возбуждения.
И готов был воспринимать абсолютно все. Как алкаш, который
набрасывается на все бутылки...
– Не хотели прежде, не хотите и теперь объективно иссле-
довать скандальный вояж крестных отцов вашей корпорации, –
подначивал Гуго. – Не хотели и не хотите! Ищете душевного
комфорта. Уверяете себя и других, что «дело прошлое». И было
ли оно? Или его не было вовсе? Так вот – было! И не прошлое
это дело, оказывается. Соображаете, как оно сейчас аукнулось?
Или продолжается – так точнее – в том же духе. Но из-за ублю-
дочности стратегии великого продолжателя пошло вразнос. Вот
вы здесь занимаетесь камерным онанизмом – в полководцев
играетесь, просчитываете судьбы народов, даже проводите лю-
безно моих земляков к Волге – покушать рыбу... И даже себе не
хотите объяснить элементарный факт: почему и каким образом,
в прямое нарушение законов военного времени, Старик попал в
Петроград не кружным путем – через нейтралов? При этом, не
интернируясь бессчетно. Не рискуя жизнью. Ну, совсем не как
все, без исключений, российские, например, дипломаты, ото-
501
званные летом 1914 года российским МИДом. Не как прочие –
именитые и неименитые – путешественники. А попал Старик в
Петроград из Швейцарии путем прямым, «как правда». Без
риска. С комфортом. Через воюющее с Россией государство.
Ну, – как это произошло? Как получилось? Кто был организа-
тором этого беспрецедентного вояжа? Кто, наконец, финанси-
ровал поездку? Старик-то путешествовал не один, а в бо-ольшой
компании... И о-очень комфортно!
– Клевета!
– Мура!
Это комментарий Славутского и Расторгуева. С первым я
еще не познакомился. Второй – Максим Петрович Расторгуев –
был когда-то командиром у Бубнова. Тоже носил ромбы – вид-
ны были вмятины от них на месте, где когда-то была лычка. Тут
вспомнил Бубнова: он таскал аж сорок ромбов! – по восемь
штук на гимнастерке, на френче, на шинели, на плаще и на по-
лушубке!
– Не обращайте на них внимания, Гуго, – пробасил Нику-
лин, и на воле, как видно, не особо церемонившийся с коллега-
ми своего и ниже рангов. В нем самом, кроме наносной – ко-
мандармовской, играла еще и голубая кровь предков – русских
дворян. Отец Владимира Иосифовича был некогда военным
губернатором Одессы, чем сын его очень гордился. С команди-
рами в камере Никулин был, вроде, на равных. На самом деле
все они были для него «на одно лицо». Неприятно говорить об
этом, но и мне они виделись одноликими. Иначе и быть не мог-
ло: все они, пройдя муки следствия, три года отрезаны были от
мира. И все эти три года – каждый день и каждый час, каждую
минуту ждали нового вызова к следователям. После бешеной
по темпам и сокрушающей по методам «дознания» гонке след-
ствия в первые месяцы после ареста все вдруг остановилось.
Исчезло. Испарилось. Истерзываемые пытками люди будто вру-
бились на огромной скорости в глухую стену. Свалились у ее
основания в изнеможении. И выброшены были в склеп непро-
ницаемой неизвестности.
502
Им было неизмеримо труднее в тюрьме, чем нам, граждан-
ским. Их особенно «отличали» – унижали и истязали предмет-
но: за высокие воинские звания, за награды – тогда редкие и
потому особо ценимые ненагражденными, за громкие биогра-
фии – еще не стерся к ним интерес общества, к героям и участ-
никам Гражданской войны. За все вместе истязали и унижали
этих людей. За все вместе дорвавшийся до власти раб унижал и
истязал павшего господина. Особенно трагически переживали
командиры субординационную пытку, когда нововылупивший-
ся лейтенантик-следователь, изгаляясь, бил по лицу, выбивая
зубы, «месил» сапогами по почкам седого командарма, до аре-
ста не только высокого военачальника, но и героя Гражданской,
ветерана царской каторги...
Мне эти несчастные люди признавались не раз, что в разгар
пыточной вакханалии, опьяненные кровью и безнаказанностью
подонки-следователи обвиняли истязуемых в... мазохизме – доб-
ровольной, без попыток сопротивления «сдаче на милость им,
чекистам», когда одной своей командой они в пыль растерли
бы все вместе следственные лавочки, как их самих теперь рас-
тирают в пыль и прах...
– К мятежу призывали, провокаторы! Провоцировали на
мятеж!..
Вот и все, что вынесли красные командиры со следственной
Голгофы.
– Клевета! Грязная клевета причем! – не успокаивался Рас-
торгуев, вспоминая не очень ясно, почему разговор вертится во-
круг этого турпохода из Швейцарии в Швецию... – Ваш Троцкий
первый поднял бы вселенский кипеж, будь все это так. Такие
факты не скроешь... И... Не мог! Не мог Владимир Ильич! Не
мог! Грязь все это!
– «Мог» – «не мог»... Это не категория для политика... Вы –
почти полный генерал, – вступил в разговор Иван Алурдос, мо-
сковский грек. – И ничего абсолютно не знаете о том, что про-
исходит за этими стенами. А там полтора года идет война. Са-
мая настоящая! Вторая мировая. Ваш противник, которого и
503
вычислять не надо, захватил, получается, без малого всю Евро-
пу. Ликвидировал ваших союзников – Чехословакию и Фран-
цию. Наша доблестная Красная армия освободила доставшийся
нам огрызок Польши. Финская армия... Та, как оказалось, по-
пыталась захватить Советский Союз! Вот! Правда, безуспешно:
руки коротки! А вы только теперь узнаете что-то от пацана, ко-
торый – случайно, конечно, по недосмотру сонного вертухая –
оказывается ночью в нашей камере.
Глава 144.
– Ну, чего несет, чего несет! Меня, как и вас, сюда три года
как сунули, заперли и забыли... Без сонных вертухаев обошлось.
– А разве «генштабовское дело», если оно взаправду было,
некуда оказалось засунуть и запереть? Сейфов у германской
армии не хватало? Я у Шейнина читал, что они и нам сейфы
свои продавали, с гарантией. А, командарм?
Командарм рукой махнул. На минуточку отрешенно отки-
нулся на спину – перележать эту совершенно запутанную тяго-
мотину с «турпоездкой».
– Это, товарищи, некорректно! – геолог Евгений Вадимович
Рожнов проклюнулся, молчальник. – В таких серьезных делах
необходима точность. И еще. Хоть и нет у меня сегодня прямых
доказательств, я убежден: путешествие из Цюриха в Стокгольм
было организовано самыми высокими, во всяком случае, могу-
щественными и независимыми государственными службами.
Повторяю: у меня нет прямых доказательств. Но есть косвен-
ные. Они связаны с судьбой двух россиян, с которыми я был
знаком. С благовещенским купцом Шустовым и его доверен-
ным, а позднее компаньоном – Розенфельдом-Нордштерном, ро-
дом из Эстляндии...
Я аж вскинулся, услыхав знакомые фамилии: Шустов и Ро-
зенфельд! Неужели это... это о моем дядьке?! О Юрии Яанови-
че?! И о Шустове, его друге? Я превратился в слух – так, кажет-
504
ся, называется состояние полнейшего внимания? Я даже не
пикнул – не позволил себе раскрыться, крикнуть, что знаю, кто
они, эти Шустов и Юрий Яанович...
– Людьми они были неординарными, – продолжал Рожнов,
– и были связаны с не менее интересными личностями в Аме-
рике и Европе. Люди дела. Из той когорты, что всегда приноси-
ла России реальную пользу. И не менее реальную славу. Но об
этом разговор позже. Если поспеем к вашему июню... Шустов
был весьма состоятельным промышленником. Ведущим Сибир-
ского банка. Он владел золотыми и оловянными приисками,
рудниками в Иркутской губернии, по притокам Лены, на севе-
ро-востоке Сибири. На побережье Тихого океана ему принад-
лежали зверобойные промысла, торг с факториями, рынок об-
мена с аборигенами, порты и верфи. Розенфельд, его советник и
порученец также и в делах горной разведки, стал в первом де-
сятилетии нашего века первооткрывателем золота Колымы...
– Так Билибин же! Вроде он – первооткрыватель?
– Нет! Билибин нашел и описал месторождение по доку-
ментам Розенфельда. (У меня от сердца отлегло от этого заме-
чания Рожнова: я очень ревниво относился к первооткрытию
Юрия Яановича...) Давайте по порядку... Его, Розенфельда,
«Записка...» по этому поводу обошла геологический мир. Вот,
судьба его, – она сложилась на время моего ареста трагически...
Как, впрочем, у большинства русских ньютонов... (Я потом рас-
сказал Рожнову о розенфельдовой судьбе.) По «Записке...» бы-
ли направлены экспедиции – через четверть века после откры-
тия! Словом, все по российским классическим правилам.
– Итак, Шустов в 1915 году оказался в Нюрнберге. Там он
два года лежал в клинике, где ему делали сложнейшую по тем
временам операцию на почке. Там же жил и занимался банков-
скими делами его двоюродный брат, женатый на дочери знаме-
нитого немецкого финансиста. Очень больной тогда Шустов
просил германский МИД разрешить ему проезд домой, в Рос-
сию, через Киль или Кёнигсберг на Стокгольм. За Шустова
хлопотали германские финансовые воротилы, промышленники.
Даже один из Гогенцоллернов, которому Шустов в начале века
505
помог выбраться с Алеутов. Там августейший яхтсмен потерпел
крушение. Застрял. Была угроза сложнейшей зимовки... Шустов
сам – он возвращался из Аляски – отбуксировал судно и хозяи-
на в Ном. Позднее, после ремонта яхты, после прибытия ее во
Владивосток, Шустов принимал у себя этого отпрыска кайзе-
ровской семьи. Ничего не помогло: «Война». Выезд из Герма-
нии русского подданного – только через нейтральную Швейца-
рию! Ни тяжелая болезнь, ни феерические связи, – через Гер-
манию проезда нет... даже из самой Германии! И Шустов по-
ступил так, как ему было указано германским МИДом. Между
прочим, его историограф полагает, что последовавшее весной
1917 года банкротство Шустова – результат, прежде всего, это-
го его пути домой: по дороге его трижды арестовывали и ин-
тернировали. Его даже угораздило на три месяца оказаться в
сербской тюрьме... Поэтому распалось, рухнуло удачно начав-
шееся дело.
– Розенфельд. Представьте себе, что русский купец, «оби-
рало», в нашем понимании, и его компаньон-первооткрыватель
сообща, ни на минуту не сомневаясь в правильности своего ре-
шения, постановили: изначально богатейшее месторождение
золота, открытое их компанией, должно принадлежать России,
ее народу. Дело-то было в начале века! Поэтому Шустов от
хлопот по организации экспедиций самоустранился. Почка то-
же, конечно, «сработала». И Розенфельд самостоятельно начал
искать финансовой поддержки – разработка схем приисков и
технологии добычи золота требовала тщательной разведки и
подготовки. В канун Первой мировой войны он посетил потен-
циальных кредиторов в Швеции. Затем – в Австро-Венгрии. До
Праги он добрался лишь в январе 1915 года. Уже осенью, заго-
дя списавшись и предварительно сговорясь с участниками дела,
Розенфельд прибыл в Нюрнберг для встречи с Шустовым. Он
также обратился к германским властям о возможности возвра-
щения в Россию через территорию Германии по маршруту на
Швецию, где ему предстояло снова встретиться с промышлен-
никами. Швед по рождению, человек, имеющий в Швеции
близких родственников, Розенфельд разрешения на проезд так-
506
же не получил... Так вот, ни тяжело больному первогильдийцу,
родственными узами связанному с финансовым миром Герма-
нии, ни шведу по происхождению – никому из них не был раз-
решен проезд через Германию в Швецию. И я спрашиваю себя:
почему не разрешили проезд им, не имевшим никаких социали-
стических привязанностей и потому не подвергшимся ни спец-
надзору, ни приводам в полицию, ни, тем более, арестам и от-
сидкам? А «тем» не только разрешили, но трогательно и береж-
но сопроводили всей компанией до места – до самого Сток-
гольма! И сделали все возможное, чтобы русская разведка знать
не знала тайны «туристического маршрута». Спрашиваю себя и
сам себе отвечаю: потому, что это было необходимо тем, кто
проезд организовал. Без крайней государственной необходимо-
сти никто из подданных Германской империи не посмел бы ор-
ганизовать такую поездку. Это – аксиома. Дело за независимы-
ми историками и криминалистами.
– Что ж – история занятная. Правдоподобная. Тем более, я
сам кое-что знаю об экспедиции Розенфельда. И о Шустове на-
слышан... Действительно, его и в Америке почитают в связи с
поисками в Анадыре некоего Степлтона... Или Степлтонова зя-
тя – не помню... – это Алурдос.
– Факты интересные, безусловно, – резюмировал Стеженский.
– «Шведская родня»... У Старика мать – из немок, кажется?
– Из евреев он! И эти «русскоподданные» – они-то кто ж
такие? Этот Шустов? Тем более – Розенфельд? Этот-то, точно,
еврей! Кто они для германского правительства, для немцев во-
обще? Тьфу! И растереть к хренам! Купчишка с шестеркой...
Тоже мне... – это еще один командир – Котельников Василий
Федотыч.
– Позвольте, – вмешивается Зельбигер. – При всем уваже-
нии к вашим советским представлениям о ранге делового чело-
века должен заметить: для любого нормального правительства в
вопросах исполнения закона приоритетов не существует. Хотя,
безусловно, там, где частная собственность не только символ
незыблемости строя, но предмет его тщательной охраны, имен-
но такому «купчишке», как тут позволено было выразиться,
507
власти могли пойти навстречу. Но в рассказанных случаях – не
пошли. Что и требовалось доказать.
– А для нашей команды – пошли навстречу! – это вновь
Стеженский.
– Пошли. Вот только почему?..
Глава 145.
– Позвольте мне, – Никулин приподнялся с нар. Сел. Руки
сложил на коленях. – Расскажу об одном случае неразрешения.
Тоже из одиссеи русского подданного в воюющей Германии.
Хорошо, между прочим, мне известного. Когда-то... Это будет
третий случай. Надеюсь, вполне корректный и достаточный,
чтобы задуматься хотя бы над рассматриваемым фактом. Креп-
ко задуматься... Но прежде, коротко, еще об одном случае. С
моим однополчанином. Выполняя монаршую волю-поручение,
за два месяца до начала войны 1914 года он посетил резиден-
цию германского императора. Фамилии не называю: громче ее
в России нет. Миссия выполнена. Обратного поручения нет –
война. Адьютант кайзера любезно вручает маршрут следования
– все через тот же Цюрих. Дался он им. Ибо через северо-
восток Германии нельзя! Старые приятели в Берлине – люди
могущественные – устраивают собственный маршрут. Тоже
нельзя! И окрик сверху: как смели?! Извинение на высочайшем
уровне. И... Цюрих... Вот. А приятели-то, кто собственный
маршрут определяли, были из ведомства Николаи. Не было вы-
сочайшей необходимости для государства. Все!
– Теперь о «третьем» – так его назовем – случае. В октябре
1914 года состоявшему сверх штата чиновнику при Русской
миссии в Мюнхене, тяжело больному, старому Николаю Нико-
лаевичу Адлербергу, МИДом России – вторично – было пред-
ложено срочно возвратиться на родину. Человек, страдавший
тяжким сердечным недугом, – в том самом году ему исполни-
лось шестьдесят семь лет, – нашел в себе силы подняться с по-
508
стели. И лично просить своих баварских коллег ходатайство-
вать перед правительством кайзера Вильгельма II о разреше-
нии, в порядке особого исключения, связанного с болезнью
просителя, возвратиться домой, в Россию, через Швецию. Кол-
леги хлопотали усиленно. Николай Николаевич, практически,
не был в состоянии вернуться в Петроград иным, кроме как че-
рез Стокгольм, путем...
– Это не пример! Таких «заштатных» чиновников в дипкор-
пусе старой России - от Берлина до Москвы если раком их по-
ставить по-вдоль дорог сколько их было! – не пересчитать, па-
рировал Полозов, тоже из высшего комсостава.
– Каламбур неплох... для трех ромбов. Даже очень... Чинов-
ником Николай Николаевич, правда, был «за штатом». Это не-
сколько «не то», о чем вы подумали и выразились, коллега. «За
штатом» – это та же серьезнейшая служба, что и в штате. Толь-
ко без жалованья от казны. На свои кровные. Был такой инсти-
тут «трудоустройства». Правда, кровных у Николая Николаеви-
ча хватало: только в Костромской губернии было 25 тысяч де-
сятин. Дело в том, что этот заштатный чиновник имел звание
гофмейстера. И был обыкновенным русским графом...
– Что из того? И этих – графов – в России хватало. В Гер-
мании тоже! Не мотив!
– Потерпите. Графов тогда, безусловно, хватало. Но не мно-
го было таких, чей родной дед, Владимир Федорович, был геро-
ем войны 1812 года, а персонально – героем Люцерна, Бауцена,
Парижа... Кавалером всех российских орденов, в том числе Ан-
дрея Первозванного. Был он еще и министром Двора и уделов
при Николае I. И даже, если верить завещанию этого императо-
ра, его единственным другом и душеприказчиком был Влади-
мир Федорович и его сестра Юлия. Так, во всяком случае, ска-
зано в завещании...
– На байку похоже, Владимир Иосифович. Извини, друг.
Навроде камерного романа. Не тебе, командир, травить эти
байки, не нам слушать...
– Похоже, командир. Очень похоже. Но потерпи. Не то еще
будет. Родной дядька Николая Николаевича – Александр Вла-
509
димирович – заступил в должности министра Двора отца сво-
его, Владимира Федоровича. Отец и сын, следовательно, были
ближайшими сподвижниками-министрами двух императоров –
Владимир Федорович при Николае I , Александр Владимирович
при Александре II...
– Ну, так это все у нас, в России. Германия-то при чем?
Получается, в огороде бузина, в Киеве дядька? Сам посуди,
Иосифович...
– Посужу, посужу... Отец Николая Николаевича – Николай
Владимирович – был во время Крымской кампании губернато-
ром Севастополя и самой Таврии – Крыма. А позднее, после
службы в Варшаве, пятнадцать лет пребывал наместником в
Великом княжестве Финляндском и командующим Финлянд-
ским военным округом. Не все российские графские фамилии
могли похвастаться таким положением в государстве.
– Не все. Согласен, – снова Иван Алурдос. – Мне не очень
понятны связи Адлербергов с Германией, то есть мотивы пре-
тензий для «исключения из правил военного времени»? Тут, по
нашему расследованию, необходимы веские мотивы, если, по-
вторяю, мы всерьез исследуем обстоятельства. Я ведь так пред-
ставляю себе концовку вашего случая: и ему, графу Адлербер-
гу, гофмейстеру, – отказали. Так ведь?
– Так, Иван. Так. Тем более, что фамилия Адлерберг к гер-
манской геральдике отношения не имеет. Она – из шведского
матрикула. Присвоена дворянам уппсальским Свебелиусам са-
мим Карлом, Петровым соперником, вместе с рыцарским дос-
тоинством. Дворянам шведским очень высокой пробы по ге-
ральдическому раскладу. Но это так, для справки, коллега. Все
дело в маме Николая Николаевича!
– О маме его много написано – у нас в России, в литературе
мировой. В пушкинистике, в частности. Она того стоила, если
верить ее современникам и портретам. Сам Тютчев писал для
нее! Например – «Я помню время золотое». Прекраснейшие
русские стихи... Классика русская. И это – ей и о ней! Пытался
ухаживать за ней и Пушкин. И Император пытался... И даже
дед Николая Николаевича Владимир Федорович. Правда, в «За-
510
писках» Бенкендорфа все эти претенденты числились «не при
козырях». А при козырях оказался отец Николая Николаевича –
Николай Владимирович. И оставила красавица своего первого
мужа Александра Сергеевича Крюденера, русского агента в
Лондоне. И стала женой «козырного» графа. И родила ему на-
шего героя – Николая Николаевича. Вот...
Глава 146.
– Погоди, Владимир Иосифович! Связи с Германией не ви-
жу. А родить – любая баба родит. Не одного – дюжину, если
потребуется. Связи с проблемой нет, – это опять кто-то из ко-
мандиров.
– Прав ты. Прав. Вот теперь – главное. Звали эту даму Ама-
лией. В Санкт-Петербург привез ее, девочкой, баварский по-
сланник граф Максимилиан Лерхенфельд. Видишь, командир, и
Германией запахло. Считалось, что она дочь его и итальянской
графини Турн-и-Таксис. На самом деле она была дочерью ко-
роля Прусского Фридриха-Вильгельма III (и итальянской гра-
фини Турн-и-Таксис). А был этот Вильгельм III внучатым пле-
мянником Фридриха II Великого. Получается, Амалия Адлер-
берг была единокровной сестрой Фридрихи Луизы Шарлотты
Вильгельмины, или Александры Федоровны по-русски, жены
Николая I, Императрицы Всероссийской...
– Да-а. Но, опять же, российская знать. Хотя, конечно, и
германской хватало. – Это Полозов.
– А вы спешили. Происхождение Амалии было безусловно
неординарным, потому запоминайте: по отцу, Фридриху-Виль-
гельму III, предки ее восходили, через Стюартов и Генриха VII
Тюдора, к дому английских и шотландских королей; через кур-
фюрстов Бранденбургских и Людовика Баварского, – к дому
Гогенцоллернов; через королей польских – Казимира III Вели-
кого и Владислава Покетек, – к дому Пястов; через Сигизмунда,
511
короля Богемии и Венгрии, – к дому Померании; через Ягайло,
Владислава и Гедимина, – к дому Литовскому; через Ольгерда
Гедиминовича и Ярослава Тверского – к дому Рюрика; через
кровную сестру свою Александру Федоровну и Николая Павло-
вича – к королям датским, норвежским и шведским, к домам
Ольденбургским, Голштинским, к дому Романовых, наконец...
Каково?!
– Это все – откуда?
– От верблюда. Историю государства Российского знать по-
лезно. А для командного состава – необходимо даже! Теперь еще
одна небольшая подробность. Добрых полтора десятка Адлер-
бергов удостоились чести появиться на свет именно в Баварии.
Туда, в имение тетки Николая Николаевича – Щербаковой –
уезжали рожать мамы этих «удостоившихся». Такая традиция
сложилась в семье. Она не обошла и Николая Николаевича: он
тоже, как и мать его, родился в Баварии, в Бирхенеке – в имении
тетки. И там же, после «удара» (инсульта), жил, лечась, умер и
похоронен отец Николая Николаевича – Николай Владимирович
Адлерберг. И, конечно, его знаменитая мать – Амалия...
– Чтобы не случилось у вас несварение от фантастической
нерусской родни Адлербергов, вкратце – об их русских роди-
чах. Родной дядька Владимира Федоровича – деда Николая Ни-
колаевича – Карл Федорович Багговут (настоящая его фамилия
Баггехофвудт) – герой Бородина. Фактический автор всех Баг-
ратионовых побед, как Кутузов – по Барклаю – побед Алексан-
дровых. Владимир Федорович был женат на Марии Васильевне
Нелидовой. Предок ее по отцовской линии – Кащ-Нелидов –
был сподвижником Дмитрия Донского, герой Куликовской
битвы. А все Сенявины, адмиралы Петра Великого, и их потом-
ки – прямые предки Марии Васильевны по материнской линии.
Дядька Николая Николаевича – Александр Владимирович – и
генерал Дмитрий Скобелев женаты были на родных сестрах
Полтавцевых, соответственно, на Екатерине и Ольге. Сын Оль-
ги и Дмитрия Скобелевых – генерал Михаил Дмитриевич – ге-
рой-освободитель Болгарии, завоеватель Средней Азии. Сама
же Ольга Николаевна – болгарская героиня, которую там чтут
512
святою, а у нас в России забыли... Стоит ли дальше продол-
жать? Да! Добрых три десятка Адлербергов легло за Россию в
Первой мировой войне...
– В нашем случае важно вот что: для рожденного в Баварии
сына ближайшей родственницы императора Германии Виль-
гельма II, – вы правы, Иван, – для этого старого человека ис-
ключений из законов военного времени сделано не было. Точ-
нее, тоже не было сделано, как и в трех предыдущих случаях.
Так на какой вселенский разбой были отправлены – через Гер-
манию в Россию – те, для которых закон сделал исключение?..
...Ночью, повернувшись ко мне, Владимир Иосифович,
очень сдержанный днем, рассказывал:
– В 1927 году мне пришлось недолго «гостить» с общевой-
сковой проверкой в штабе Особой дивизии ВЧК-ОГПУ. Народ
там оказался молодым. Грамотным. Вопреки моим предубеж-
дениям к пролетариям, неожиданно для меня разносторонне
начитанным. И был среди них забавнейший малый – Скоблин-
ский. Маленький, живой. Еврейчик, по-видимому. С математи-
чески-философским складом острейшего ума. Начиненный
юмором. Безусловно – энциклопедист! Ошалев от работы, но-
чами мы собирались в столовой на чай. И трепались, спорили
до хрипа и крика. Молоды были, дураки. Все – в эйфории еще
Гражданской войны. С синим морем по колено. Тогда в армии,
даже в штабе такого формирования можно еще было разговари-
вать. Речь зашла о том, о чем здесь сегодня снова говорили: о
связях между нами и немцами – в правительстве, в штабах...
Разговор-то этот возник почему? Потому, что огласку получил
интерес Рябого к делам в Веймарской республике. А точнее – к
нацистам. Главное – к шашням его с их руководителями...
– Влез в этот треп и я, правда, с сомнениями... Потом разго-
вор замялся сам собой. А утром меня вежливенько препроводи-
ли к комиссару дивизии – к... Скоблинскому, оказалось. Но это
уже был «не тот» Скоблинский! «Этот» с порога предупредил:
«Парень, не лезь в яму с говном – утонешь! Ты должен был
знать таких: Зайончковского Павлика, Игоря Данилина, Семена
513
Глинских. Знал? Знал. Поэтому я – только о них. Ты не догады-
ваешься, почему именно они исчезли? В 1925 году? Не догады-
ваешься. Они, Володя, заинтересовались... интересом к нем-
цам... Будь здоров, Володя!».
– С тем меня отпустил. Я потом лет пять пули ждал... И те-
перь, после откровений Клингера, понял: «мой» Скоблинский и
Скоблинский Клингера – одно лицо. И снова, как тогда, страшно...
Признаться, мне вся никулинская «страшнота» из-за какого-
то Скоблинского до лампочки была. Ну, не понимал я ее – при-
чину страха. Но когда в октябре 1968 года сам вдруг налетел
невероятным образом на живого Скоблинского, мне от одного
взгляда его небо в овчинку показалось. Тогда только до меня
дошло, почему боялся его командарм Никулин.
Глава 147.
...А семнадцатью годами прежде, майской ночью 1951 года,
меня разбудил друг – санитар доктора Паникова, земляка мое-
го, о. Афанасий (Братск. Больничка МОСТОКОЛОННЫ. ОЗЕР-
Лаг.).
– Случилось что-нибудь?
– Случилось: хороший человек помирает, Копыльников,
Валентин Михайлович. Говорит, что знаком с вами – у вас на
Мостовой мотористом трудился. Рак у него. Печень. С год на-
зад Павел Алексеевич оперировал его. И вот. Он в больничке
десять дней. Живет в муках. Особо тяжко ему, что молчун он –
молчит постоянно. Отгородился ото всех. А сегодня вдруг заго-
ворил. И теперь просит вас, Вениамин, душу его облегчить,
приняв перед кончиной покаяние его.
– А меня почему? Священник я, что ли? Что я могу сделать
для него?
– Выслушать. Есть ли для умирающего, да просто у челове-
ка, что-нибудь более необходимое, чем знать, что уходит он
514
выслушанным, прощенным? И еще вот, о праве принятия испо-
веди: вы через маменьку вашу получили канон меннонитов к
участию в их таинствах. И это обязывает вас исполнять свя-
щеннослужебные требы человеков. Вот, исполняйте дареный
вам долг перед умирающим последователем Менно... Мне пред-
ставляется, что просьба его говорить при вас вызвана не только
сердечной общностью, очень важной, конечно, в его состоянии.
Но, как бы это выразить точнее... Верой, уверенностью, что у
вас неизмеримо больше, чем, скажем, у меня, шансов выйти
отсюда живым на свободу и донести до россиян рассказ о со-
бытии, по его словам, исключительном.
Мы спустились во вросший в землю барак больнички, про-
шли по короткому коридорчику и втиснулись в крохотную ка-
морку – палату. На постели, под серым выцветшим одеялом,
лежал длинный худой человек. Священник помог ему припод-
няться, я подоткнул под спину подушку. Он тяжело опустился
на нее, положил затылок на железное изголовье кровати, поше-
велил губами, помедлил и, набравшись сил, выговорил:
– Спасибо, что пришли... Вы меня узнаете? Я как-то с вами
познакомился на Мостовой – вы к нам в дизельную приходи-
ли... Помню имя маменьки вашей... Ладно... Дело надо делать.
Успеть рассказать. Очень важный случай был у меня в жизни.
Поломал он ее безо всякой жалости. Как танком по мне прока-
тил. Не по мне одному, конечно... Полагалось мне со случаем
тем в могилку уйти тихо. Не получилось у них – жив я... Еще...
И, прожив все эти годы бездомным псом в своем дому же, я
решил, что одному мне нести в себе тот случай более нельзя –
душа не тянет больше. Пусть теперь тайну и другие несут, кто
возьмется. Тогда и жизнь их злосчастная будет им понятнее...
Он глотнул воздух. Губы облизнул:
– На Кавказе родился я. Вырос там в немецкой колонии. И
на службу оттуда пошел – на Черноморский флот. Дизелистом.
На флоте служил на торпедных катерах. Потом на сторожеви-
ках, в пограничниках. Там же, на Черном море, в долгосрочном,
стал ходить на портовых буксирах. В Батуме, сперва. Потом в
Поти. Там все и случилось в тридцать первом году, к осени. Ка-
515
питаном у нас на буксире был Вдовенко, Петр Никодимович.
Он сообщил, что ждем на судно большое начальство. Ну, мы
медяшки надраили, отшвабрили палубу, в помещениях прибра-
ли. Прибыл Капитон – человек в Грузии известный. Погранич-
ным командиром был на турецких границах. Осмотрел посуди-
ну, перетолковал с Вдовенко. Как сошел с буксира, мы отошли
за пирсы и там якорь бросили.
– Часов в десять вечера – темно было, моросно – подошел к
нам катер. Прогулочный. Взяли с него на борт четырех человек:
Сталина, толмача с ним, еще двух – с охраны. Один, что с охра-
ны, влез сразу ко мне в рулевую и не отходил до самого конца.
Другой терся сперва на баке, потом ушел с нашим матросом в
машинное.
– Поставил меня Вдовенко к штурвалу, а сам у дизеля. Вы-
шли в море. На вест. Часа через четыре хода заметили по курсу
яхту без огней. Двухмачтовую, навроде брига. Застопорили. С
яхты посудина подошла, с гребцами и тремя пассажирами. Ко-
гда они поднялися к нам, я главного сразу узнал – Гитлер! Мать
честная, подумал я, а он-то что тут делает?! Зачем пожаловал?
Я-то его как узнал? В колониях у нас книжку его прятали-
читали. «Мейн кампф» – «Моя борьба». С портретом. И непо-
нятно мне никак, зачем встреча? Он же враг!
– Сталин с толмачом встретил этих троих у борта. Потом
все вместе – в кубрик. Разговаривали они часа четыре. Попро-
щались на баке, прямо передо мной. Потом все трое, что с яхты,
попрыгали в свою посудину, отошли. Вдовенко подал команду:
на «полный», огней не зажигать...
– Когда проблеснул маяк в Анаклии, вроде выстрелы я ус-
лыхал – два. Глухо так. Потом еще и еще. Я спросил того, что
торчал возле меня, с охраны: «Стреляет кто-то или померещи-
лось?» – «Померещилось». – «Ни хрена! Из маузера стреляли,
я-то знаю...» Он сказал: «Все-то ты знаешь». Дальше идем.
Вроде засветлело. Кавказ вырисовался... Видно стало почти что
все на буксире, а матроса на баке и по бортам нет. И того, кото-
рый к нему приставлен, тоже нет. Беспокойство во мне подня-
лось, тревожно стало. Не дурак же – понимаю, что рейс «тем-
516
ный», темней некуда. Зачем бы Сталину прятаться, ночью хо-
дить тайком, огни не велеть зажигать, чужих к команде при-
ставлять – Хозяин же, барин, главный в республике! И выстре-
лы. Рейс, получается, секретный, а стреляют, шумят. Тот, кото-
рый со мной, будто кот настороженный: чует, что я задумался,
и глаз с меня не сводит. Плохо мое дело, думаю. И Вдовенко в
машине молчит.
– Между прочим, туманчик нашел, заморосило сильнее. И
видимости по курсу совсем никакой. Кричу в телеграф: «Капи-
тан! Впередсмотрящего на бак! Ни хрена не видать по курсу!».
Который со мной, толкнул меня о переборку, по трубке ударил:
«Крути, парень, свою баранку, и молчи!». И даже руку мне на
шею положил твердо. Ну, думаю, плохо. Вдовенко не отвечает,
а должен был обязательно ответить. До берега еще ходу часа
два – далеко. Молчу. Кручу штурвал.
– Тут навстречу из мороси – ну, прямо по курсу – прет тан-
кер. Когда прошел он мимо и моросью завесился, я того, со
мной, «на калган» взял жестко, от души. Грех на мне: добавил
ему ключом еще пару раз – упасть-то ему некуда было, рубка
маленькая. Заклинил штангой штурвал... Потом выполз пласту-
ном к фальшборту, взялся за кранцы – ими весь буксир обвешан
– и нырнул.
– Страшно: только что человека порешил. И как же мне
тошно стало от этого! Видать, по службе в ГПУ или еще где,
подневольный он, команду выполнял. Ладно... Отошел малость
в воде. Подчалился к иллюминаторам в машинное... Нет нико-
го! Один только охранник мельтешит у дизеля. Меня как реза-
нуло по мозгам! Ну, сказал себе, прощайте мои товарищи-
братцы! А еще я рассопливился, гада пожалел. Оттолкнулся от
кранца, от буксира своего родненького, и поплыл на север, по
течению – куда вынесет.
517
Глава 148.
Валентин Михайлович закрыл глаза. Замолк. Отдыхал. Только
теперь, когда голос его затих, стало видно, насколько мучительно
тяжело было ему говорить.
...Вечером, после работы, захватив молоко и хлеб, я отпра-
вился в стационар. Валентин Михайлович поднял отяжелевшие
веки и искоса поглядел на меня. Губы его чуть дрогнули:
– Спасибо.
– Не за что. Вот, молоко свежайшее с теплым хлебом. Ос-
вежите горло – вам рассказывать о себе легче будет. Я ведь на-
прашиваюсь послушать вас. Очень важно, чтобы вы все расска-
зали – и о радостях, что испытали, и о горестях. Чтобы все это
не ушло с вами. Те, кто «планировал» тот случай, они вас, че-
ловека, вовсе не брали в расчет. Как, впрочем, и всех нас.
После иньекции, каких-то еще манипуляций с ним, Вален-
тин Михайлович продолжал:
– Как до берега добрался – посейчас не помню. Думал-то о
чем? Думал – ищут! И что которые ищут, не хуже моего знают
и про течение по-вдоль берега, и куда оно несет, и про то, что
деваться мне некуда. Одно только утешало – родителей уже
давно нет на свете. И детей нету еще, слава Богу! И жены нет.
Значит, мучить некого за меня. Некого казнить. Так вот. Ра-
дость и такая бывает, что один ты на свете.
– Мотало меня море суток, может, двое или трое. Пока от
Поти уходил и до берега добирался, чуть жив был. Шел боло-
тами. Тоже суток пять или, может, шесть, ночами. И недельки
через полторы-две дотопал до Бамборов, за Гудаутами. Там ку-
нак отцов жил – Нестор. Отец не раз жизнь ему спасал и о том
носил при себе память: пулевые дырки в плече и в ключице
правой.
– Мне потом, через много лет, дочка Несторова, Ксения,
рассказывала: Капитон в тот самый день, когда я к Очамчире
подходил, заехал в Бамборы. Вычислил меня, пограничник.
Знал, что некуда мне больше податься на том берегу, кроме до-
ма Несторова. Он-то, Капитон, отца моего тоже хорошо знал, к
518
нам в колонию еще когда наезжал. Со мной тоже был знаком.
Только я ночью в дом вполз, послал Нестор за Капитоном: тот
меня дожидался. Пришел к утру. Будить не велел. Выспаться
дал – понимал же, что столько дней плыл да шел я без сна. Уже
к полудню подняли меня. У нас с Капитоном разговор был дол-
гий. Потом уложил он меня в бричку, соломой накрыл и вывез
почти что до озера Рицы. Подарил ксиву, удостоверение лично-
сти. Документ настоящий, конечно, не на мою фамилию. Тогда
паспортов еще не было, как сейчас. Они в году тридцать треть-
ем, в середине, пожалуй, появляться стали. Оставил хурджум с
едой и вина бурдюк. Попрощался. И пошел я в горы, через лес,
мимо озера. Добрался перевалами до Красной Поляны, а там
Северный Кавказ – Россия...
– Ночью на костерке спалил я это «удостоверение» Капито-
ново. Не верил ему. Не может быть, чтобы он не знал, как Ста-
лин с нами обойдется. А знал, так почто не отставил меня тогда
от страшного того рейса на яхте? И еще думалось мне, что не
искали бы меня, уйди я «чисто» – «убили, мол, и за борт прово-
дили». Но тот, кто ко мне приставлен был, – кто же за него от-
вет несет? Кто-то, конечно, должен был ответить.
– Сжег я, значит, документ. Добрался до Кичкаса, под Са-
марой, где два моих дядьки – материны браты – хозяиновали на
земле. Добраться добрался... Только там никого не было уже –
раскулачили всю как есть колонию, растащили-разграбили. Ста-
риков – к стенке. Молодых – в лагеря на Север. Баб с детишка-
ми – кого куда. Больше – в Восточную Сибирь да в Казахстан.
И ушел я тогда дальше – на Урал. От Перми недалеко пристро-
ился работать на малом заводишке – сперва кузнецом, потом в
шорники меня позвали. Шорников-то нигде нет, а тогда все за-
воды лошадьми только и жили – конными цехами. Тянуло меня
очень к дизелям, да и нужда в дизелистах была большая, боль-
ше, чем в шорниках. Но боялся, что «определят» меня сразу:
ищут-то, думал, дизелиста...
– Ну, с лошадьми милое дело: домом пахнет, колонией. И –
на краю. Тогда тьма раскулаченных работала вокруг на заводах
– все без документов. В самом конце 1937 года, когда я увидел,
519
что берут людей бессчетно – из вольных, из бывших кулаков, –
всех берут, задумался. Судят, смотрю, безо всякого суда, как на
гражданской, да срока объявляют страшенные. Через раз дают
«вышака». Придумал спасение, или люди подсказали – не
упомню. Продал я мужикам пару хомутов казенных, что сам
стачал на конном дворе. Подставился старшему конюху. Он и
заявил на меня. По 162-й, часть 1-я, попал я таким путем в Кар-
гопольлаг на три годочка всего-то! С бесконвойным режимом,
как малосрочник. Тогда уже и «червонец» малым сроком счи-
тался. Время такое наступило. Кругом «враги народа». А я, зна-
чит, теперь вор обыкновенный – «социально-близкий элемент»,
друг народа. Свой – браток. Посадили меня в январе тридцать
восьмого. А в декабре, когда Берия наркомом сделался вместо
Ежова, стали таких, как я, «друзей» близких тысячами выгонять
на волю. Но мне-то свобода ни к чему, концом жизни она обер-
нется тотчас. Ищут же! Мне лагерь с конным двором нужен –
лучшей доли не надо. Там анкеты писать не требуется, доку-
менты никто не спрашивает.
– Что делать? Снова хомутами торговать? Так ведь могут за
соцсобственность к стенке поставить – рецидив же! Нет! На-
пился я впервой и, пьяный, отлупил десятника, по-человечески,
конечно, без вредительства, хотя и гадом он был беспримерным
– девчоночек ссыльных насиловал...
– Конечно, законвоировали меня, в зоне оставили. И под
амнистию я не попал. При конях своих остался. Рад был – не
рассказать.
– В январе 1941 года снова маета: сроку конец. Выгонят –
что делать буду? Анкету же писать! Не выгнали совсем – воль-
ным оставили при своем деле. С временным паспортом.
– Война... В тот день всех немцев из ссыльных в зоны за-
гнали. И меня к ним – толмачом. И завелся я: как же, думаю,
старшина флотский, дизелист на катерах – и тут, в тылу, вила-
ми да языком махаю! Не быть этому! На фронт! Тогда многие
переполошились – на фронт!
– Местность вокруг всех зон знакомая, народу эвакуиро-
ванного понагнали – не протолкнуться. Ушел я тихо-мирно из
520
зоны. А в Перми, на толкучке, взяли меня в облаве и – на сбор-
ный пункт. Так все делали, кто на фронт хотел. И знали все об
этом. Попал я в команду, приставили к коням, в обоз. Без дове-
рия, значит. Ладно, с доверием, без доверия – воюем, старшина!
– До Куйбышева еще не доехали, накрыли ребята ночью
двоих солдат в нашем вагоне: по-немецки шептались-разговари-
вали. Драка, конечно: «Фашисты! Бей гадов!» И бить начали
по-страшному. Ну, я-то что, не человек совсем? Как смолчу, на
нарах лежа, когда людей безвинных казнят? Не драка же –
убийство. Теплушка-то с конями, с сеном; значит, вилы у всех.
Полез разнимать. Мне: «И ты с ними? И ты фашист? Бей и
его!» Я за вилы – и мне вилами. Успел дверь открыть, ан вы-
прыгнул уже не сам – «помогли».
– Подобрали меня обходчик с дорожным мастером. Утром
ручной дрезиной доставили в железнодорожную больницу.
Морда ободрана до костей, зубов впереди и сбоку восемь штук
как не было, рука левая вывихнутая, левая нога сломлена в двух
местах, и кость голенная торчит из-под кожи, на ладонь вылез-
ла. Отправили в госпиталь в Кинель. Как ни плохо мне было,
сообразил: молчать надо! Молчал. Месяца через полтора опер
приходил, для порядка. Документы-то были исправные. На-
стоящие солдатские. Только не на мое имя. Он протокол соста-
вил, с тем и отвалил. Еще я с месяц пролежал. Кости, вроде,
срослися, опухоль на плече спала, морда заросла, – отправили
меня на завод, здесь же, в Кинели. На костылях.
– Недельки через две ушел я оттуда по-тихому, с костыля-
ми-то. Обидно было очень, что на фронт не попал. Думал: про-
воюю на фронте, медаль получу или орден. Попрошусь тогда на
флот – к катерам ближе, к торпедным. Еще медаль получу. Или
орден. Дадут краткосрочный – домой. Тогда приеду в Поти, к
начальству: так, мол, и так – явился бывший флотский старши-
на, а теперь... ну, командир какой-никакой и кавалер.
521
Глава 149.
Разыщу Капитона – пусть видит, что не напрасно жизнью
рисковал, мне благодействуя.
– Еще и потому такие мысли приходили, что я снова боять-
ся стал, но уже не за себя – за Капитона. А когда думал о таком
будущем, забывал ночь на проклятом буксире, страх, забывал
даже, что воевать надо идти со своим настоящим именем, с фа-
милией отцовой. Не для памятника на могилке – какие там, на
фронте, памятники. И не чтобы похоронка в настоящий дом
пришла – дома-то никакого у меня нет: Сталин о том позабо-
тился. Но чтобы знать-понимать, кто ты таков есть на самом
деле. В кого пулю посылаешь смертную. За кого бьешься.
– И правда, за кого мне было воевать? «За Родину», которой
я был чужим, «врагом лютым», потому что по-немецки умел?
«За Сталина», который в меня случаем промахнулся? Или, на-
против, «за Гитлера», потому как тоже по-немецки понимал?
Так он же – Гитлер – вместе с кунаком своим, товарищем Ста-
линым, тоже в меня целил воровски и тоже, случаем, промазал.
Я ведь забыть никак не мог: встретил Сталин гостя с яхты, буд-
то давно дружный, как вчера расстались...
– Ладно. Мир поделить, лишних негодных к трудам, по их
разумению, уничтожить людей бессчетно, чтобы полную раз-
рядку сделать на земле, и земле же чтобы дать отдохнуть от че-
ловеческой дряни, – так они это понимали и оговаривали. Это я
тогда на буксире слушал их разговор – чего только не услышал!
Шутка ли – Сталин с Гитлером сговаривались! Складывалось у
них вроде дружбы, прежде сговоренной, на век! Как они армии
готовить будут, какие командующие будут над ними, кто на
себя что берет. И что делается, чтобы гость утвердил свое на-
чальствование над Германией, – вот что товарищ Сталин заду-
мал! Потому драка между ними – война – непонятна мне бы-
ла сначала: как же так? Сговорились мир делить, каждый
своих недоумков на Луну отправить, лбами сшибив. Потом
понял: правильно все получилось, законно. Разбойники нико-
гда ни о чем до конца не сговорятся. Я это на урках всяче-
522
ских мастей и рангов проверил. Не знаю случая, чтобы эти
подонки, сговорясь и побожившись свободой, не заложили
один другого и не резались бы. А вот когда вожди-фюреры
мир делят, тут не под нарами свалка и не двух-десятерых в
гальюнную яму за бараком на лагпункте воткнут в дерьмо.
Урки они все – что Сталин, что Гитлер...
– И надо же так, мне немец, офицер, – германец из плен-
ных, – говорил в 1943 году. Рядом работали, познакомились.
Знаешь, отчего Гитлер Рема убрал? Из-за того, что тот выговор
сделал фюреру за «непозволительное самоуправство» – посмел
без согласия своих товарищей встречаться и сговариваться за
спиной немецкого народа со Сталиным-уркой!
– Конечно, я не посмел открыть немцу то, что сам знал и
пережил. И не высказал ему, что Сталина-то за встречи с ихним
фюрером да за сговор-приговор ихний совместный над Россией
никто у нас не только не попрекнул, а «Спасибо родному Ста-
лину!» и «Ура товарищу Сталину!» кричали – по радиву и в га-
зетах, когда договор о дружбе подписывали в Москве перед са-
мой войной. И никогда никто не попрекнет – такой народ руч-
ной у нас на своих фюреров. Он только на чужих обозляется,
когда свои разбередят. На вашего, вот. А все потому, что наш-
то фюрер куда способнее вашего. И если что сотворял, свидете-
лям своим делам никогда жизни не оставлял. Даже дружкам
своим верным и проверенным, с которыми на Кавказе разбоем
промышлял и грабежом, мокрушничал с которыми в молодые
годы, – даже их не пожалел. А потом еще и тех, с кем, погодя
малость, вкруг Ленина вертелся, карауля, часа своего выжидая.
А по смерти Ильича – чтобы кто из корешей главного места на
мавзолее не перехватил. Даже соседей-земляков в Гори ли, в
Тифлисе, кто мог знать хоть что о прошлом его «революцион-
ном» в кодле ли, в охранке ли, да кто мог знать о знающих. И
про этих кто мог знать.
– Весна сорок второго года наступила. Немец прет по Ук-
раине да по России. А я все в тылу придуриваюсь. Добрался до
Баку и стал трудиться на промыслах – на нефти. И все еще о
фронте думал. Вот, мол, выздоровлю, ноги сами, без костылей,
523
начнут двигаться, и смогу я в военкомат без палок сходить, сра-
зу хлопотать буду. Но человек полагает, а Бог располагает.
Почти всю войну я на промыслах оттрубил, а ноги никак не да-
ются. Женить меня хотели в Баку. Местная, азербайджаночка
была, вдова молодая. Не мог, не хотел ей жизнь ломать. Я так
понимал: нельзя человека в обман вводить. Недостойно и по-
зорно. Грех.
– Бросил все и через море Каспийское – в Среднюю Азию, в
Ашхабад. Там в геологоразведке работал, на буровой, – я ведь
на бурении уже старшим мастером был.
– Не знаю, как бы дальше жизнь моя повернулась – 1948
год подошел. Знаменитый: землетрясение случилось в Ашхаба-
де. И ничего от того города не осталось...
– Горе всем, несчастье, страх и разорение. А кому-то сча-
стье – и так, оказывается, бывает. Вот я. Мне, значит, из того
вселенского горя счастье выпало. Когда через трое суток пыль
и прах спали, улеглися, тут стало видно, что натворено, наворо-
чено. Подо всем этим содомом – люди раздавленные. И я вдруг
подумал: воля мне через бессчетные смерти! Вот несчастье мо-
ей жизни, вот расплата за грех убийства: воля МНЕ гибелью
для людей обертывается! А тогда – не сатана ли я тайный?!..
– Солдаты меня подобрали, приволокли в госпитальную па-
латку. Докладывают молоденькому лейтенанту: «Вот старик
кричит, что грешен, что убил кого-то, что нет ему свободы».
Тот: «Еще один свихнулся. Везите на аэродром». А какой мне
аэродром? О себе ли думать, собой ли транспорт загружать? По-
ка в пыльной темени трех первых суток людей из-под камней
вытаскивали да в сторонку относили, пока с солдатами детишек
искали заваленных, пока покойников хоронили – о себе думать
было некогда. Теперь – на аэродром. Отмахался я от солдат, сно-
ва в завалы подался. И опять померещилась мне свобода...
Валентин Михайлович заплакал тихо, с обидой, по-детски
всхлипывая. Руки поднять, чтобы утереть слезы, он уже не мог.
Молчал долго. Потом тихо, чуть слышно застонал. И судо-
рога хлестнула его. Еще и еще раз – зло, сокрушая, обнажив
болью стиснутые зубы...
524
Я сбегал за врачом. Он ввел больному пантопон. Растерян-
но посмотрел на меня сквозь толщенные стекла очков:
– Вам бы уйти. Тяжело ему.
Я поднялся, чтобы уйти и дать Валентину Михайловичу ус-
нуть. Но он услыхал. Приоткрыл глаза.
– Сидите, – прошептал. – Мне еще успеть... надо... Недолго уже...
Минут через двадцать, когда боли утихли, сказал:
– Там, в Ашхабаде, когда паспорта живым выдавать стали,
сказался местным – город-то уже знал прилично. С городского
района сказался, от которого пыль одна и на кладбищах полные
могилы, которые сам, с солдатами, наполнял и закапывал. И
стал я тогда по ашхабадскому паспорту Копыльниковым Вален-
тином Михайловичем. Был у нас на плавбазе матрос Копыльни-
ков. Только не Валентин – Семен. Хороший очень человек. Вот
как я стал Копыльниковым. Ведь я, браток, не Копыльников, а
Майер. Майер моя фамилия от отца моего. И имя мне мама с от-
цом дали доброе – Рейнгардт... «Чистый сад» значит мое имя. И
нагадили в мой «чистый сад» гады эти, Сталин с Гитлером. До
неба говном своим сад мой завалили – не вычистить...
– Отца моего звали Отто. А маму – Марией. Старшие бра-
тья у меня были – может, кто живой еще? Работали в Донбассе,
на шахтах. Из дома уехали почти перед самой коллективизаци-
ей – спаслись. Я тебе свою фамилию и имя называю не так про-
сто. Про буксир и про яхту донесешь до людей, на том спасибо.
Но сообщаю почему: может, кого встретишь из Майеров, пого-
вори. Вдруг – брат? Франц был брат. Еще – Рихард. И Эвальд. А
две сестры – Эльза и Герда. Ну, эти еще несмышленыши были...
– Теперь – Берия. Это ведь он, падла, тех четверых, что мы
в Поти на буксир взяли, провожал самолично с прогулочного
катера. Встретить, однако, не встретил. Я еще в Баку узнал:
буксир-то мой к месту приписки не вернулся. Как сообщили,
утонул в ту самую ночь, когда все получилось. Вот как, браток,
Сталин наш любимый дела свои делал.
525
Глава 150.
– Он буксир утопил и нас списал, разом, как не было нас на
свете. А я всегда, всю жизнь думал-мучился: найдет Берия се-
стренок моих маленьких. Они у материной тетки в Азербай-
джане жили, в колонии тоже. Им, сестренкам, тогда четыре и
два годочка было. Герде, значит, два года. И я, в Баку живя, не
мог их повидать, сестреночек своих. Боялся...
– А все – для чего? Для того, чтобы уголовники Сталин с
Гитлером армии построили, войну начали, и, один другого об-
манув, уложили в землю миллионы русских и немцев... Удоб-
рили, значит, разрядку земле сделали.
– ...Когда я настоящий папорт в Ашхабаде получил и у меня
биография стала почти что настоящая, вот тогда и решил по-
глядеть на родину. Хоть одним глазком. А если повезет, про-
знать о своих родных – может, кто объявился, меня искавши?
Конечно, в свою колонию я не выбрался – не было уже никакой
колонии. Увезли в начале войны всех подчистую, этапами про-
гнали куда-то в Казахстан, слыхал, под Акмолинск. Или еще
куда... И моих в тех этапах – точно – никого уже не было.
– В Бамборы, конечно, пришел... Лет-то сколько прошло!
Ксению подкараулил – не узнала она меня сперва... Плакали
оба, жизнь вспоминали.
Очень мне хотелось Капитона увидеть. Спасибо ему
сказать за смелость. Я всегда понимал и помнил постоян-
но, как смелость нужна была, чтобы отпустить меня – не
арестовать. Или не кончить совсем – и такое могло быть в
том сталинском деле.
– Но не увидел. Стал он большим бугром, начальником
недоступным. И не дело мне его вот так же караулить, как
Ксению. Схарчили бы меня караульщики его сразу, и он сам
о том, быть может, не узнал бы. И вот убей, не помню: уго-
раздил я или нет просить Ксению хоть привет благодарный
передать Капитону? Не помню и не вспомню. Может, ты ко-
гда это сделаешь?
526
4 мая 1951 года, в шестом часу утра, Рейнгардта не стало...
«Бездомные собаки мы все в дому нашем отцовом», –
единственные слова его в последнюю ночь на земле... Слова
принял отец Афанасий. Он обмыл, отпел покойного, прово-
дил на кладбище.
Могила отца Афанасия – Дмитрия Ивановича Алексинского
– на том же кладбище. Покровом могилы его – и всех бесчис-
ленных тысяч могил ОЗЕРЛАГа – стометровая толща воды
Братского моря. Памятником – плотина Братской ГЭС.
...Годы прошли.
В Гудаутах меня познакомили с Ксенией Нестеровной Ге-
рия-Авидзба, дочерью покойного Нестора Герия.
Разыскать Капитона – Капитона Григорьевича Начкебию –
оказалось делом совсем простым: бывший пограничник, быв-
ший начальник Главного управления милиции республики,
бывший шеф охраны Тегеранской конференции, бывший ми-
нистр госбезопасности автономных республик Аджарии и Аб-
хазии, в эти последние его, после 1950 года, времена состоял
директором Тбилисского ипподрома.
Я передал ему «благодарный привет» от старшины Черно-
морского флота, бывшего его пограничника, бывшего механи-
ка-катерщика, последнего рулевого «исторического» буксира.
Долгий вечер просидели мы за поминальным столом в про-
сторной и запущенной за давней смертью хозяйки квартире по
улице Нико Николадзе. Генерал вспоминал старый Тифлис и
давно ушедших своих друзей. Я слушал и никаких вопросов не
задавал.
Неожиданно, решившись, он спросил о Майере. Я рассказал
о послекавказской жизни и о последних днях старшины.
Потом, уже ночью, Капитон водил меня по старым улочкам
города и был весь в прошлом. Редкие в эти ночные часы про-
хожие кланялись ему и потом долго смотрели нам вслед. Он их,
будто, не замечал.
На рассвете у дома номер три, куда мы возвратились, он
предложил снова подняться к нему и отдохнуть. Но я видел, как
527
он сам устал. И меня ждали мои аспиранты в гостинице. Мы
попрощались.
Когда я уходил, он вдруг окликнул негромко:
– Батоно! Если пригодится: яхта была болгарской припис-
ки. Из Бургаса...
Повернулся и, старчески сгорбясь, растворился в темном
провале арки...
Глава 151.
...Здесь еще не время и не место рассказа о дружбе с Капи-
тоном Григорьевичем Начкебия, завязавшейся после его репли-
ки о «яхте болгарской приписки». О долгих разговорах, кото-
рые вели мы с ним, не спеша, вечерами в тбилисском его доме
по Николо Николадзе, 3, в которых он постепенно раскрывал
механизм комплота двух фюреров (Вениамин Додин. ПО-
СЛЕДНИЙ СВИДЕТЕЛЬ, РОДИНА. М. 7-1990 г.). Рассказ
длился годы, до кончины его и похорон в Пантеоне Сабурта-
ло... Это особая тема.
Одно следует напомнить: и Капитон тоже назвал имя Скоб-
линского, как главной пружины замысловатого механизма сго-
вора Сталина и Гитлера. Он как-то сказал (1957 г.):
– В своей жизни я повидал множество людей необыкновен-
ных. Но человека такой генеративной энергии никогда больше не
встречал. Видел его несколько раз у товарища Сталина. Слушал.
Но близок к нему не был – не случилось. Возможно, его уже дав-
но нет на свете – он мог не пережить смерти хозяина...
И переадресовал мой поиск в Москву, к генералу Якову
Винеру. Осторожный Винер выдавил:
– Генерал Начкебия переоценил мою скромную роль. Вам
действительно следовало бы обратиться к... Леониду Александ-
ровичу Скоблинскому... Если, конечно, он пережил (!)... собы-
528
тия, связанные со смертью Иосифа Виссарионовича – очень
близкого ему человека...
Что это они всё одно и то же заладили?
…И вот октябрь 1968 года. Вестибюль новоосвящённой гос-
тиницы «Юность». Холл ресторана. Ждем приглашения. Нам
предстоит обмыть кандидатскую моего молодого коллеги Алек-
сандра Леонидовича, моего аспиранта.
Тут он подводит ко мне среднего роста человека в велико-
лепно сидящем светлом костюме, искрящейся сорочке, умопо-
мрачительной бабочке и в Корочках – «мечта идиота». Абсо-
лютно безликое – круглое, без бровей, но под нависающим
лбом и бритым черепом – лицо в том-сойеровских веснушках...
Преуспевающий сиделец ювелирного магазина? Отставной
местечковый провизор?.. Серая мышка... Он взглянул в меня...
Огненно-зеленые зрачки... с вертикальной щелью. Глаза удава
на отдыхе...
– Познакомьтесь, Вениамин Залманович: мой отец, Леонид
Александрович Скоблинский...
Секунды чудовищно-неловко-нелепого состояния. Четкая
мысль: сейчас у меня отнимутся ноги... И – этого не может
быть! Но:
– Додин... – называюсь я.
И вдруг неожиданно для себя выпаливаю:
– Простите, пожалуйста, Леонид Александрович, вам гово-
рит что-либо имя Клингер?
– А вам что оно говорит, профессор?
– В январе 1941-го я был с ним в 19-й камере Бутырок...
– С живым? С Клингером? – улыбнулся он. – В январе 1941
года? Это, парень, исключено...
...Мое замешательство и, видимо, его удивление «живым
Клингером» было смято старухой из соседнего кресла. Рас-
плывшаяся, без шеи, с головой Медузы Горгоны, в черном за-
крытом бальном платье, скрытом под щитом бриллиантовых
529
ожерелий, она, - повернувшись в нашу сторону, - голосом тор-
говки рыбного ряда одесского Привоза скомандовала:
– Леванид! Захлопни пасть!
...«Леванид» среагировал мгновенно. И я, как сквозь сон,
подумал: вот так же он исполнял команды Уса – мгновенно! И
не его вина, что Клингер оставался живым до января 1941-го. У
«Леванида» были иные задачи. И только потому, что они точно
и во время решались, Скоблинский пережил тридцатые и соро-
ковые годы. Пережил «период после кончины Иосифа Висса-
рионовича», и дожил до времени, когда мы могли часами спо-
койно беседовать с ним – «ветераном войны и труда» моего ин-
ститута. Рядом с которым он, оказывается, жил в доме режис-
серов Мосфильма, по Дмитровскому шоссе, 5.
С Гитлером последний раз «виделся» он в канун 1938 года.
Хотя для контактов с ним у Скоблинского были достойные
«фигуранты» – положение секретаря партъячейки советского
банка в Париже обязывало. С теми, чей «прогресс» конструиро-
вался между Новой площадью и Лубянкой, и кого он «кулем
скупал», Леонид Александрович тем более не контактировал,
только чеки подписывал, «отоваривая» мировую совесть... А
встречи Сталин – Гитлер? Они состоялись в 1929, 1930, 1931,
1932, 1937 и 1939 годах...
Глава 152.
Дебаты по вопросам стратегии продолжались. Теперь уже
по «ходу военных действий на европейском театре». Война по-
сле 22 июня уже просчитана. Доведена до лета 1942 года. «Во-
енно-политический совет» вышел на проблему союзников. Здесь
тоже все было «просто»: союзники «де юре» были уже «де фак-
то» преданы, проданы или подарены Гитлеру. Прогнозы пора-
жали неоспоримостью и почти гениальной простотой. А меня
возвращали к пугающей мысли: не ошибся ли я, рассказывая им
о событиях, которые генерировали разворачивавшееся вширь и
530
вглубь действо камеры? Ведь вся эта «стратегическая» возня –
она плод, прежде всего, моих россказней! Так было ли все то, о
чем я им натрепал?.. Или? Нет, было все! Корпусной подтвер-
дил, что было! – говорю я себе бессчетно раз. Было! Я даже со-
образил, что свидетельство корпусного спасло меня от элемен-
тарного сумасшествия... Сколько же еще соображать-то?!..
Из-за изматывавших меня по этому поводу тревог мне на-
чали сниться кошмары! Сны были одинаковы: камера узнавала,
что ни одно из событий, которые я ей перечислил, на самом де-
ле не произошло... Из-за чего энергия на их осмысление, мучи-
тельно, по каплям собираемая из пустой баланды, оказывалась
растраченной напрасно, а усилия постоянно угнетаемой мысли-
тельной работы – преступно исчерпанными... И тогда камера
набрасывается на меня! Рвет в клочки... Пожирает их... И ими
же набивает мой разорванный рот...
Я вырывался из снов, уверенный, что, действительно, из
происшедшего ТОГДА на самом деле ничего не произошло...
Как в первые ночи на Лубянке, когда начинал верить в то,
что до НЕЕ у меня ничего не было...
А дебаты, между тем, шли. Рассматривалась возможность
союзничества с Великобританией. Тут я вспомнил про пораже-
ние англичан под Дюнкерком... Это вызывало сложную реак-
цию: осуждение британцев за бегство и оставление дружест-
венной Франции один на один с наступающими немцами, и,
одновременно, надежду, что прибрежное поражение заставит
англичан пойти нам навстречу. Обсуждалось также обретение
союзника в лице Соединенных Штатов Америки. Кто-то из во-
енных, кажется Никулин, вспомнил известный разговор в марте
1916 года в купе начальника штаба русской армии генерала
Алексеева. Речь шла о возможной помощи союзников. Больно-
го Алексеева спросили: допускает ли он благополучный выход
России из злосчастной войны, при поддержке союзников, с
пользой, конечно, для них самих? Алексеев ответил: союзникам
надо спасать самих себя. Потому верить им невозможно. Ни
Англии, ни Италии, ни Франции. Пожалуй, можно надеяться
531
только на Америку – на САСШ. И только потому, что ей до нас
нет никакого дела...
– Не скажите! Теперь-то Америке до нас дело есть: подга-
дили мы им порядком – и с договорчиком, и с авантюрами в
Польше, в Балтии, в Финляндии. Засветились мы...
– Все сложнее, – медленно оглядывая аудиторию и сложив
пальцы рук, заговорил прислушивавшийся к разговорам эруди-
тов швед Магнус Стерх.
Шведов в камере было трое: Йорик Эриксон, Густав Эн-
гельбрехт и Стерх.
– Потенциальные союзники России и Германии безусловно
просчитали уже и определили свои политические позиции в
этой войне. Не следует заблуждаться, господа: две известные
державы, которые безусловно столкнутся в самое ближайшее
время, говоря очень осторожно, симпатиями демократических
обществ не пользуются. Правительства этих держав пролили
достаточно крови, чтобы рассматривать любые отношения с
ними только в человеческом, гуманном плане. Потому оценоч-
ные категории при решении проблем помощи, участия, тем бо-
лее союзничества будут специфичны. Цель помощи: безусловно
измотать стороны максимально возможными их потерями, по-
зволить взять верх стороне, создавшей беспрецедентную по
масштабам и эффективности систему уничтожения собственно-
го населения, – успешно истребляющей самое себя. Поэтому
абсолютно не способную истребить других. Да, господа, любая
ее попытка начать истребление за пределами собственной тер-
ритории должна начаться с истребления народов у себя. Так –
без конца. Еще одна цель помощи: заставить предназначенную
в победители страну форсировать свои действия за счет макси-
мального использования ее живой силы, иньецируя в нее для
этого второстепенные военные технологии, а на начальном эта-
пе – и новую технику в количествах, балансирующих усилия
противников. Массированными бомбардировками несложно
лишить одну из сторон возможности использования ресурсов
оккупированных стран. По-видимому, вашему режиму удастся
532
задействовать и часть международного «еврейского потенциа-
ла». Нацистская верхушка Германии не ошиблась в тактике:
народ мобилизовался ею под антисемитские лозунги. Но она
априорно проиграет в стратегии: юдофобство, сдобренное на-
цизмом, – мотив для осуждения немцев... Общая проблема:
поддерживать вашу систему в неспособности истреблять дру-
гих значительно упрощается тем, что ваши правители по при-
роде своей с самого начала не будут учитывать потерь собст-
венного народа, когда под угрозой не столько сама гипотетиче-
ская идея, а элементарное личное их благополучие, а то и
жизнь. Подобное можно ждать и в Германии. Но лишь на ста-
дии агонии. Свой народ там берегут...
– Я не знаю, что сейчас там происходит. Я ведь лишен ин-
формации со дня ареста. Но уже 15 лет я испытываю на себе
все, что творится здесь. Потому убежден: целью этой войны,
которую вы подготовили и начали, обязательно будет создание
условий для необратимой деградации генетической базы вос-
производства коренных популяций вашего населения как ис-
полнителя невиданного в истории по масштабам и жестокости
кровавого эксперимента в собственной стране и над собой, как
резерва интернационального террора.
– Остальное – «мелочи», производное. Я предвижу естест-
венную перекройку восточно-европейской карты. Создадутся
временные зоны-генераторы перманентного напряжения, изма-
тывающие экономику русских. И, возможно, объекты совер-
шенствования будущих общественных структур. Эта карта соз-
даст предпосылки для самоизоляции «победителя». Прежде
всего, от мировых экономических и информационных источни-
ков. Иначе, от нормального общечеловеческого, от научно-
технического, в частности, процесса. Это, в конечном счете,
разрушит хозяйственную жизнь страны и приведет ее к коллап-
су. Остальное – дело ваших народов. Если к тому времени они
сохранятся как народы. Нацистская структура Германии рух-
нет. Сам нацизм будет осужден. Этим создадутся предпосылки
расцвета немецкой нации, которая, очистившись от скверны,
обретет стимул свободного развития и процветания. «Побе-
533
дивший» большевизм осуждению не подвергнется. Он укоре-
нится в сознании народа и пожрет его изнутри.
Камера выслушала монолог шведа Магнуса Стерка внима-
тельно и молча.
Им закончились известные события первого и многих по-
следующих дней. В камере воцарилась тишина. Разговоры смолк-
ли. Люди устали...
Глава 153.
Ко мне вернулось состояние покоя, утерянное в самом на-
чале лубянской эпопеи. С покоем пришла и душевная уравно-
вешенность. С неделю, или больше, я спал днем и ночью.
Однажды я проснулся от звуков знакомых голосов – на по-
лу, у середины нар, деловито располагались... Дымов и Каспе-
рович! Я вскочил... Встреча взволновала меня до... неприличия.
Снова командарм Никулин успокаивал меня водой из кружки.
Адам Адамович приподнял меня чуть не до потолка:
– Часом, здесь тебя не обижают? Нет? А то мы сейчасс
сниммем дверь с петтель и попросим отсюдда всех непочтит-
тельных. А?
Настроение Касперовича передалось всей камере. Я же пре-
бывал в эйфории гордости дружбой с этим человеком. Но на
руках у него сидеть было стыдно...
Адама Адамовича, как оказалось, знаменитейшего полевого
хирурга, сразу узнали многие военные. Не передать моих чувств
гордости и избавления от груза незаслуженной вины недоверия,
когда Касперович и Сергей Сергеевич начали отвечать на лави-
ну вопросов – слово в слово, как рассказывал я в утро своего
появления в камере. Конечно, отвечать куда толковее, содержа-
тельнее. Они знали неизмеримо больше моего. С моим ТАСС и
«Правдой». Зато я запомнил множество пусть не самых важ-
ных, но очень нужных подробностей для осмысления происхо-
534
дивших событий. Память-то у меня была чуть моложе их памя-
ти. Появление Касперовича и Дымова начисто сняло и завесу
отчуждения, подозрительности ко мне той части камерни-
ков, которая изначально не верила ни одному моему слову.
Среди них был и Иван Алурдос...
Надо же было случиться такому: в камере № 19 я встретил его
– отца моей школьной учительницы Эмилии Ивановны Алурдос!
Она пришла к нам в последний, 10-й класс, совсем девоч-
кой. Поэтому сперва мы приняли ее за новенькую – в нашем
классе, в котором учились дети военных, новеньких было мно-
го. На большой перемене мы резались в волейбол. Мишка Вет-
лов, ради знакомства, – девочка была очень уж хорошенькой, –
пустил в нее подсечку. Мяч попал ей в грудь. Она села на попу
и... засмеялась. И сразу была зачислена в «свои». Однако в
классе, подождав, когда все рассядутся, присела не на свобод-
ное место рядом с Мишкой, а за учительский столик.
Вне уроков она была очень демократична. И до снега играла
с нами в волейбол. Урок преображал ее. Тут она была – сама
требовательность! Откровенно презирала бездельников. Оценки
ставила только по делу. И никогда никому не рассказывала о
своей семье. Только однажды, вступившись за Юрку Яунзема,
сказала грымзе-химичке:
– Мой отец тоже арестован. Может случиться, будет аре-
стован и ваш родитель. Где гарантия?..
И вот, ее отец... Он в Бутырках около трех лет. И ничего о
дочери не знает. А я видел ее, разговаривал с ней, учился у нее
всего лишь каких-то семь месяцев назад. Тотчас после появле-
ния в камере Дымова и Касперовича я подошел к отцу Эмилии
Ивановны. Поведение его ошеломило меня: он замкнулся, он сде-
лал вид, что не понимает смысла сказанных мною слов – «я
учился у вашей дочери». Руки у него тряслись. Глаза заполнил
животный страх. Напротив меня стоял не Иван Алурдос, спо-
рщик и полемист, а трясущийся старик. Страх! Тяжкий, глубо-
кий страх прочел я в его глазах. И отчаянное неверие: только
недавно я был фантазером, лгуном, провокатором. Мало того,
что я «нес ахинею» о какой-то войне, я еще принес дичайшую
535
весть о гибели «прохвоста Троцкого». Для Ивана Алурдоса это
оказалось непереносимым.
Да, не в добрый час подошел я к отцу моей учительницы...
А если моя попытка передать привет, хотя бы отцу от дочери,
была последней?
...В 1954 – 1955 годах я встретился со всеми выжившими к
тому времени своими педагогами. Эмилии Ивановны среди них
не было. О ней никто ничего не знал...
В камеру запустили... настоящего, живого участника Фин-
ской войны. Именно запустили – он ворвался к нам... пургой,
свежайшим ледяным ветром, обмороженный лютыми морозами
той зимы на Кольском полуострове и опаленный огнем фин-
ских «кукушек», державших в постоянном страхе наших бой-
цов. Четыре дырки в своем плече он продемонстрировал нам
через минуту после появления у нас.
– Во! Подлюки финские, как бьют! Сидят себе повдоль по-
садочной полосы на елках. И из винтарей с оптицким прицелом
щелкают нашего брата сотнями – в глаз, как белку!
Он расписывал «кукушек» так, будто это он сам, в маскха-
лате и с винтарем, бил врага в глаз. Военные бульдогами вце-
пились в живого свидетеля боев. Рвали его в куски, растаскивая
по тут же возникшим «оперативно-полевым штабам»... Можно
было их понять: настоящий, из боя! Летчик, сообразив, кем ок-
ружен, – высшим же комсоставом, – сутки не спя, повествовал.
Теперь, когда объявился истинный свидетель моим рассказам,
стало вдруг модным приглашать меня на эти слушания. Но,
помня конфуз со мной, «полевые штабы» проверяли теперь и
летчика: действительно ли он боевой командир, вообще пилот?
И правда ли, что воевал? При этом завлекавшие меня на летчи-
ковы откровения в знак особого ко мне доверия клали мне руки
на плечи, мол, свой ты, наш. Но выяснилось, что вновь при-
бывший оратор действительно боевой летчик. И что, похоже, на
«его» войне все оказывалось гораздо хуже, трагичнее, чем по
сообщениям Касперовича и Дымова. Тем более, по «материа-
лам ТАСС» в моем изложении. Стало известным также, что
536
летчика замели за «антисоветскую агитацию». Причем формула
обвинения была стандартной для всех отловленных на финской
контриков: «Под Куолоярви наши раком наступали...». Выше
этой констатации нашего позорного драпа от финнов где-то в
середине вертикали фронта следствие не поднималось. Полага-
ло, видимо, что и так сойдет. Действительно, сходило...
Главное, вот что: до посадки его дважды наградили боевы-
ми орденами. «Герой войны»! – прогремело над нарами, в
«штабах» и на «немецкой стороне». И кличка «Герой» прики-
пела к летчику намертво, взамен фамилии Голосов, имени и отче-
ства. Приравняла Героя к командармам. Осчастливила на все
время жизни в камере. Но эйфория по поводу живой информа-
ции с фронта неожиданно закончилась выводом командира Ли-
невича, тоже авиатора:
– Герой-то Голосов герой. Но... дурак дураком...
Единственный же!.. И дурак. Обидно. Мне тоже было обид-
но и горько: он же моим союзником был!
Глава 154.
Но долго горевать не пришлось: еще один союзник и свиде-
тель – огромный украинец-казак – степенно вошел в камеру.
Щелкнул лихо каблуками начищенных «на зеркало» кавалерий-
ских сапог. Представился: рядовой конармеец Особой, имени
товарища И-и Ве-е Сталина кавбригады наркомата обороны
Качалич Иван Васильич...
Форма сидела на нем, будто родилась вместе с ним. Моло-
дой, синеглазый, белобрысый красавец! Между прочим, его об-
лик подозрительно напоминал и подтверждал известную исти-
ну: неприятельские армии, временно оккупируя чужую терри-
торию, как правило, породу населения не портят. Это был не-
мец чистой воды задела 1918 и производства 1919 года. Иван
был предельно немногословен. Он домовито расположился на
очищенном для него клочке нар. Кратко, как положено красно-
537
армейцу, ответил на вопросы командиров. В том числе, по су-
ществу событий на воле. Не позволил себе их комментировать.
На прямой вопрос Караулова, комдива, – как все ж таки дела в
целом? – ответил тоже прямо: «Дела – говно!».
Держался он со всеми солидно и просто. В конце концов, он
был из всей нашей «честной компании» российских Швейков
единственным, если не считать Казачка, совершившим посту-
пок, который, в отличие от всех «дел» камерных сидельцев,
можно было «потрогать руками».
– Та, стукнив гада. Тай все.
И больше на вопросы такого рода не отвечал. Дело же его
для меня, и, наверно, для наших немцев, было неординарным.
Его кавбригада – в сущности, типично лейбгвардейская – «за-
нимала позыции» в районе правительственных дач в Подмоско-
вье. Охраняла бесценные жизни вождей на отдыхе и армию их
шестерок. Между делом, наряды бригады охраняли и различ-
ные объекты обслуживания дач. Начальник одного из них, зная
режим службы кавалеристов, провоцировал конармейцев, об-
личая их в служебных нарушениях. Рутинное дело. Однако,
чреватое... Вырядившись в рваный зипун и немыслимый треух,
этот службист в ночное время наладился проверять посты.
Главным образом, после многочасовых изнурительных дневных
подготовок к торжественным разводам и парадам по поводу
приема многочисленных гостей, после чего воевать со сном тя-
желее, чем с самым настырным противником. В процессе своих
проверок полковник, коварно подкравшись к кемарившему ча-
совому, извлекал из его винтовки затвор. Отходил. Затем шу-
мел. Проснувшийся солдат блажил:
– Стой! Кто идет?
И... щелкать было нечем.
Вызванный полковником наряд с разводящим уводил бедо-
лагу на губу. Впереди был трибунал. И срок. Таких крестников
у полковника поднакопилось порядком, когда среди них ока-
зался и земляк Качалича – из того же племхоза Поливаново Ма-
гдалиновского района Днепропетровской области. Через не-
дельку Качалич, тоже у земляка-оружейника, «одолжил» лиш-
538
ний затвор, который тут же подогнал к своему карабину. И
«выступил на охрану объекта». Дождался настырного полков-
ника. Позволил тому вытащить из своего карабина «одолжен-
ный» затвор. Дал отойти... Полковник повернулся к конармей-
цу... Качалич уставно предупредил «нарушителя» криком:
– Стой! Кто идет? Стрелять буду!
Полковник только хрюкнул в ответ. И тотчас схватил пулю
меж глаз. Прогремели еще два выстрела. Какой из трех свалил
полковника – об этом гадать и гадать.
Ничего сделать с Качаличем следствие не могло: устав ка-
раульной службы был им соблюден безупречно. Тому оказа-
лось множество свидетелей. Беспокоил лишь затвор, оказав-
шийся не на своем месте, а в кармане полковничьего полушуб-
ка. Как гвоздь «не от той стенки»...
Другое дело – командование прекрасно представляло про-
исшедшее. Само когда-то горбатилось в конармейцах и кемари-
ло в караулах. И само караулы проверяло, войдя в чины. Но...
негоже, не пристало командованию наркомата обороны марать-
ся о проблемы ведомств фискальных. И прошло бы все. Но
именно фискальное ведомство не успокоилось. И, между делом,
начало оперативную проработку «по факту убийства», устано-
вив вскоре: в день ареста Качаличева земляка – дело было в де-
кабре 1939 – Иван, находясь в сортире, не очень ясно, но тем
не менее достаточно определенно, намекнул, что «по прибытии
на Финскую полковник свое огребет». Неувязочка... И в Лефор-
тово Качаличу сразу не повезло – следователь попался нерв-
ный: ударил конармейца, да еще и по лицу! Конник вышиб сле-
дователем двери, оказавшиеся не просто дубовыми, но почему-
то – это в Лефортовской-то тюрьме! – старинными и дорогими.
К предварительному обвинению – вооруженному мятежу и
убийству командира – прибавилось новое: террор, покушение
на жизнь следователя, порча госимущества «в особо крупных
размерах» – аж на сумму в 4300 рублей! Эта сумма особенно
огорчала Ивана. Он просил скостить сумму в каждом из трех
заявлений, которые я ему писал в военную прокуратуру. В свое
539
оправдание он сообщал прокурору, что у них в племхозе тоже
есть дубы. Но чтоб такие дорогие? Не может такого быть...
«Военный совет» камеры убедил Качалича, что того выпус-
тят. Что свидетельство «сортирного стукача» ничего ровным
счетом не стоит. В военной прокуратуре не пройдет. Как не
пройдет следователь и дубовая дверь. И что вообще он, Кача-
лич, все сделал правильно, по закону, качк положено. И может
спать спокойно. Но свой адрес спокойно спящий Качалич мне
оставил. На всякий случай.
Мне были интересны все мои товарищи по камере. Но осо-
бенно привязался я к Никулину и Стеженскому. Владимир Ио-
сифович был арестован в 1937 году. Следствие около полутора
лет проходило интенсивно и плодотворно: разбита челюсть,
выломаны фаланги пальцев, выбиты зубы, выдавлены диски
позвоночника. Но вдруг остановилось: следователь исчез. Позд-
нее выяснилось: его, как и прочих чекистов «прежней смены»,
расстреляли новые чекисты. Этих – еще одна «волна». Возмож-
но, так бы все и продолжалось. Но Ежова сменил Берия.
Глава 155.
Лаврентий Павлович Берия, который по новому раскладу
отвечал за важнейшие оборонные программы, «исполнив» по-
следнюю волну следователей-ежовцев, начал с того, что выки-
нул изо всех кичманов СССР и Монголии тысячи сохранивших
способность соображать технарей-ученых и еще не расписав-
шихся за сроки инженеров. И выпустил их на свободный поиск
работы. А научно-техническую элиту, в принципе не тяготею-
щую к жесткой дисциплине, но, безусловно, способную разо-
браться в клубке возникших накануне войны оборонных про-
блем, согнал в тематические КБ, или «шарашки». Продержись
Ежов еще чуть-чуть, и из перечисленных счастливчиков-спецов
никого бы не осталось в живых.
540
Старый анекдот: жена решает второстепенные вопросы –
что подать на завтрак, меню свадебного ужина на бракосочета-
нии дочери (с подысканным ею же женихом), институт для сы-
на; муж решает важнейшие проблемы – возвращаться далай
ламе в Тибет или еще не время? Тот же расклад имел место в
семье Уса и Берии. Поэтому время многое простит Лаврентию
Павловичу. Хотя бы за спасение огромных контингентов инже-
неров и ученых. В том числе упрятанных им на время в «ша-
рашки». По Столяревскому (Льву Ильичу – полковнику, ОЗЕР-
ЛАГ № 7), на ноябрь 1938 года – с 1929-го – ГУЛАГ «съел» бо-
лее 480 тысяч инженеров и врачей. Берия объективно спас от
превращения в лагерную пыль куда как большее количество
этих категорий интеллигентов. Другое дело, интеллигентов он
не любил. Но ведь их не любил и сам основоположник, предпо-
читавший «говорить» с ними палкой (если верить Горькому и
еще более горькой статистике 20-х годов).
Будучи прагматиком-технарём, Берия немедленно уничто-
жил «следственные коллективы» ягодо-ежовской выпечки еще
и потому, что были они до удивления непрофессиональны. На-
стоящей волчьей хватки контрразведчиков не имели и иметь не
могли, бездумно (главное, безответственно!) занимаясь облав-
ными, свальными по командам сверху, заметаниями ни в чём
не повинных вчервшних мужиков или в принципе законопос-
лушных городских фраеров. А вот именно она-то – хватка - в
канун войны была объективно необходима. Всеобязательна!
В лагерях, и потом, работая в комиссиях по реабилитации, я
узнал, что при Берии множество следственных дел после под-
писания 206-й статьи проверялось (и перепроверялось!) работ-
никами прокуратуры – тогда ещё старой имперской школы. И
проверка шла на... следственный профессионализм. Горе было
тому оперу, который позволял себе то, на чем строили карьеру
горе-следователи при Ягоде и Ежове. Они-то и составляли те
самые периодически ликвидируемые «смены» оперативников.
Одновременно, Лаврентий Павлович избавлялся и от особо
усердных «юристов», жаждавших шейнинской славы. Он же
541
пробовал сломать «стимуляцию» – придуманный Ягодой метод
использования самой чистки своих конюшен для повышения
активности и ответственности работающих следователей. Про-
изводилась же она коварнейшим способом. Для того малую
часть репрессируемой следственной кодлы оставляли жить. Не-
надолго, правда. Двусмысленным определением Особого сове-
щания, – 8-ю или 12-ю годами отсидки вместо расстрела, – их
отправляли в зоны. Среди граф «формуляра», – не подлежавше-
го разглашению «документа строгого хранения», сопровож-
дающего зэка все годы каторги, - была и такая: «активная рабо-
та в органах ВЧК-ОГПУ-НКВД-МВД». Вне времени массовой
облавы на чекистов эта запись давала бывшему оперу шанс пе-
рескочить с общих убойных на щадящие (позволяющие выжить
и дожить до освобождения) блатные работы – придурком в
штаб, комендантом в лагерную полицию, нарядчиком, помпо-
быту.(Синекура хлебореза или раздатчика на кухне и им не све-
тила: это была привилегия уголовников из тех, что в законе…).
Интересно другое, и ИНТЕРЕСНО ЧРЕЗВЫЧАЙНО!: даже
бывшему именитому и заслуженному лубянскому костолому не
отламывалось, казалось бы, именно для него созданное место
лекарского помощника в санчасти – лепилы, ключевой фи-
гуры всей оперативной работы на зоне! Здесь «лекпом» должен
был доверительными беседами в тихом уюте медпункта сер-
дечно расположить к себе меченого опером зэка и исподволь
подготовить его к предательству, вербовке и озадачиванию.
Тонкое это мастерство с руки лишь истинному инженеру че-
ловеческих душ – философу, литератору, поэту! Потому лепи-
лами становились особо доверенные интеллектуалы – сексоты-
ассы, ВСЕОБЯЗАТЕЛЬНО проявившие себя особо одаренными
стукачами еще на воле.
Главная фигура системы подавления сопротивления режи-
му Кремля – лагерный Опер в зоне! Первая забота Опера – ме-
сто лекарского помощника в санчасти зоны – Лепилы. Место
это Опер никому не уступит, даже родной матери, кроме сво-
542
его надёжного и проверенного жизнью ставленника-агента: это
его вожделенный и надёжный хлеб с маслом и икрой!
Нет, не для бывшего опера было это место, требующее тон-
чайшего нюха, чтобы отличить стукача же от провокатора,
плотву от щуки, и наличия в себе трепетной и нежной души,
при необходимости нараспашку открывающейся людям... Ис-
тория сталинских лагерей накопила поразительный перечень
таких эрудитов, прошедших через должность лепилы на зоне. И
перечень этот содержит имена великого множества воистину,
ещё прошу простить, великих культуртрегеров страны сове-
тов!...
...И вот в один прекрасный день «формуляр» случайно ока-
зывается в руках придурка из уголовников... Другое дело,
«уравниловки» в подходе к «гадам» у них не было. А было так:
некоторых из оперов-зэков кодла опекала с почетом. Снимала с
этапов. Пристраивала на приличных лагпунктах насовсем. И
бывший следователь – человек – в тихом лагере выживал.
Судьба же большинства, опущенного в зоны, всегда оказыва-
лась до неправдоподобия страшной. Чего только не творила
кодла с попавшими к ней в руки чекистами! Не берусь сравни-
вать жестокость зэков-уголовников, пытавших и казнивших
мучителей своих, – других, немучителей, эпоха, как правило, не
держала, – с изощренной жестокостью следователей внутрен-
них тюрем. К тому же практикующих предательство собствен-
ных товарищей, отправляя их самолично лагерной кодле на суд
и расправу. После обязательной экзекуции, деталям коей здесь
не место, протоколы о «факте зверского убийства» бывших
«работников аппарата следствия», со всеми подробностями му-
чительства (обычно опускаемыми в подобных документах «за
отсутствием необходимости»), направляются к местам их быв-
шей службы. И сотни фотокопий протоколов ложатся на столы
еще работающих, еще живых следователей откровенным напо-
минанием-угрозой. Недвусмысленным предостережением-
543
указанием, как надо жить и трудиться, чтобы твой собственный
протокол – вот так же, как этот – не лег вскорости на столы
твоих последователей-сменщиков...
Глава 156.
Обо всех этих подробностях воистину дьявольских игрищ
Системы рассказал мне и Фатов. Не забуду его помертвевшего
лица, когда он увидел этот листок обычной фотобумаги... Он
лежал поверх обязательного свежего номера «Правды», кото-
рую утрами уборщицы разносили по кабинетам. Фатов смотрел
на листок. Потом ладонью передвинул его на стекло стола. И,
наклонившись к нему, негромко прочел. Сев, наконец, он пья-
ными пальцами сложил его. Убрал в карман гимнастерки. И
потянул к себе папку с моим «делом».
– Так вот живем-можем, – сказал...
Потом встал. Отошел к окну. И неожиданно, не обернув-
шись ко мне, рассказал все... Что я давно знал по рассказам мо-
их разгуляевских учителей-голубятников…
Да, с Берией все непросто: недаром расправились с ним грубо, и
втихую, по болшевистски коварно – впритык в затылок и с метра в
висок - пристрелив рукою Москаленко на закрытом заседании Совета
министров СССР. После муссируя слухи об аоесте, следствии и за-
конном расстреле…
Владимир Иосифович Никулин в камере № 19 находился с
1938 года. С этого времени обретался здесь и Всеволод Леони-
дович Стеженский. На следствии и его били зверски: отбили
печень, желудок, селезенку... Он вставал редко – почти всегда
лежал на животе, так легче ему было. Если сидел, или когда
поднимался, он засовывал обе руки за пояс и прижимал желу-
док, как делают язвенники-хроники. Но это все не озлобило его.
Интеллигент до мозга костей, он не позволял себе грубого сло-
ва в чей-то адрес. А ведь за грубостью многие мягкие и незло-
544
бивые люди прячут бессилие и унижение. Беззащитность перед
шквалом жестокости... От всего этого Стеженский защищался
шуткой, не всегда удававшейся ему, инвалиду. Поэтому, видно,
он предпочитал шутить над собой. Несомненно, был он челове-
ком предельно мягким, заметно застенчивым. Хотя пытался
этого не показывать. В нем чувствовалась сила и убежденность
порядочности, глубокой и бескомпромиссной. И он, не задумы-
ваясь, вставал на защиту слабого. Это редкое уже тогда и почти
совсем утерянное сегодня качество особенно проявилось при
мне в отношении нашего сокамерника Александра Волчека.
Бывший секретарь Бакинского комитета ВЛКСМ, а потом и
лубянский следователь, Саша Волчек был арестован летом 1937
года. Ко времени появления в нашей камере он уже успел по-
бывать в лагере. В Бутырки его привезли на доследование. И
вызывали почти каждую ночь. Держали до утра. Приволакива-
ли в камеру невменяемым. Высокий, худой, с огромными кари-
ми глазами и черными кругами вокруг них на совершенно ме-
ловом лице, сохранившем какие-то орлиные черты, он произво-
дил впечатление тягостное. Темные глаза его залиты были бе-
зумием. Взгляд их наполнен был мукой безмерного страдания.
Когда я вспоминаю его, в уцелевшей полувоенной хламиде,
с постоянно накинутой поверх скелетно-худых мерзнущих плеч
длинной, до пола, рваной шинели, он кажется мне гениально
вылепленным двойником трагической фигуры Михаила Бейде-
мана, каким увидела его и описала Ольга Форш в романе «Оде-
ты камнем»...
Возвращаемый с допроса, он прятал кровоподтеки на дер-
гавшемся в конвульсиях лице. Несколько минут возбужденно
выкрикивая слова, рассказывал, будто продолжал прерванные
воспоминания, о каких-то своих победительных встречах с жен-
щинами... Все эпизоды встреч происходили в освещаемых солн-
цем котлованах – глубоких и обширных. Или звездными (ино-
гда лунными) ночами на балконах верхних этажей известных
московских гостиниц... Подробности «побед» были отврати-
тельны. Роль женщин – мучительна и страшна... Сам рассказ-
чик – его внешность в такие минуты рассказа – был непереда-
545
ваемо гадок. Зеленая пена накапливалась в углах его воспален-
ных – в коростах ран – красивых, чувственных губ. Глаза свет-
лели. Наливались осмысленной тоской. Страхом. Нестерпимым
ужасом... Он кидался к нарам. Падал на них плашмя. Механи-
ческими движениями искалеченных рук с тонкими, аристокра-
тическими пальцами наматывал на голову шинель. И мгновен-
но засыпал... Это было неправдоподобно: механические кон-
вульсии рук и мгновенный сон! Потому что так же мгновенно
он просыпался. И такими же движениями-конвульсиями вска-
кивал и срывал с лица шинель... Поднявшись, он снова набра-
сывал ее на плечи. Проглатывал – шумно, захлебываясь, – ос-
тавленную ему баланду. Засовывал утренний ломоть хлеба в
карман шинели. Начинал бесшумно метаться по камере дере-
вянными прыжками, словно кукла на нитках. И в этом сомнам-
булическом движении отщипывал хлеб маленькими кусочками.
Проталкивал их в горло указательным пальцем...
Временами, придя в себя, он искал участия. Но все, к кому
он пытался обращаться, отворачивались. Ненавидели! Как мо-
гут ненавидеть, как умеют ненавидеть у нас «не такого». Пони-
мали, не могли не понимать того, что с ним происходит. И вот...
Демонстрировали ненависть к раздавленному, сошедшему с
ума... Жиду...
Следователь – подонок! – так шепотом перебрасывались
словом «жертвы». Открыв смысл происходящих в мире собы-
тий и согласившись внутренне – не во всем, правда, – с класси-
фикацией собственной роли в их результатах, мои товарищи по
камере узрели в Волчеке человека, который... еще хуже! А как
иначе понимать их отношение к сумасшедшему товарищу? Прав-
да, была еще одна причина ненависти и страха к Волчеку.
Упорно – от камеры к камере – в самые последние дни, когда
народ «замелькал» из-за перетрясок, ходила параша: закончив
гастроли то ли на Лубянке, то ли в Лефортово или даже в Суха-
ново, – только вот недавно совсем, – штатная, из мелких уголов-
ников молоденькая наседка раскрыта была школьным своим учи-
телем из 86-й камеры. Некто Карпов Вовчик. «Работал» он по
ученым. Уже на Безымянке, осенью 1941 года, стало известно:
546
этот Владимир Карпов в начале лета – перед самой войной – рабо-
тал с группой командиров-подследственных. Потом, когда война
уже началась, их перебросили под Куйбышев и там расстреляли.
Наседку-Карпова за труды освободили и спрятали в штрафбат...
На этом «карповском» фоне еженощные вызовы Волчека
воспринимались как походы стучать. Доброхоты следили, как
Волчек ест: может, кормят его, падлу, на следствии? В рот ему
заглядывали. Обыскивали, не таясь, когда «спал» он свои се-
кунды. Задавали наводящие вопросы. Только в мертвые его гла-
за никто заглянуть не догадался. И определили: «стукач»! Не
стоит объяснять, что такой приговор значит для больного чело-
века в камере тюрьмы, населенной очень разной публикой? В
том числе, постукивающей. Норовящей плотнее прикрыться
хотя бы судьбой соседа...
Только один Стеженский старался относиться к Саше Вол-
чеку, как к товарищу. И меня втянул в это, признаться, весьма
тяжкое занятие. Волчек, как мне помнится, был еще в состоя-
нии понимать чувства Стеженского. И способен еще был отве-
чать вниманием на внимание. Но... Отвечал только тем, чем по-
лучалось: переполнявшими его затуманенный мозг рассказами-
бредом о женщинах... А Стеженскому сам тон этих россказней
был отвратителен. Приносил страдания. Усиливал боли в раз-
битом теле. Но он терпел.
Я не знаю, как сложилась судьба Александра Волчека после
моего ухода. Но убежден: участие Стеженского до смертного
часа согревало его вдребезги разрушенное сознание. А вот мол-
чаливое презрение Никулина и всех остальных – истязало...
Сжигая остатки разума...
Я, было, попытался, чудак, убедить Владимира Иосифовича
пожалеть Волчека...
– Ненавижу! Холуй и предатель. Как и его патрон-паскуда
Косарев. И все эти рубахи-парни. Все они руки свои поганые
приложили, чтобы изничтожить цвет нации. Эти их резолюции-
приговоры к казням – списками! Сам видел. Своими глазами. И
только бы руки – души свои грязные заложили...
547
Никулин согнулся пополам. Резко закашлялся. И выхаркнул
в тряпицу кусочек красного «студня»...
– Легкие отбили, сволочи... Такие, вот Волчеки с Косаревы-
ми... Теперь вот самого метелят в его же пыточной... Жалеть его?!
– А ведь и Косарева, и весь ЦК ВЛКСМ посадили...
– И правильно. Холуй – холуя. Палач – палача... Ну, их всех...
Глава 157.
...Первую мировую войну закончил Никулин штабс-капита-
ном. И вопреки приказу Деникина командовал на Гражданской
первым червоно-казачьим полком Первой конной армии. Он
был образованным человеком. Блестяще знал историю России.
И догадывался уже о характере режима, которому пошел слу-
жить. Поэтому выучился искусству «и невинность соблюсти, и
капитал приобрести». И пользоваться наученным умением. До
поры до времени, как оказалось. Впоследствии, в ГУЛАГе, я
встречал хорошо знавших его людей. Сослуживцев. И просто
знакомых. Они давали ему одну и ту же оценку: умница. Мне
лестно было, что он и Стеженский оказались вместе со мной в
Бутырках. И были дружны со мной. По дружбе с ними мне
пришлось выслушать биографические исповеди обоих. Заочно
познакомиться с их семьями. В том числе, разбитыми. Запом-
нить имена их родных. И адреса. Оба они, как, впрочем, все
мои сокамерники, были уверены: меня – мальчишку – выпус-
тят. Подержат-подержат – и выгонят на волю. Уверенность эта
была настолько сильна, что начала передаваться и мне. Я тоже
начал про себя повторять: действительно, чего это им меня –
мальчишку – держать? Зачем? Я еще не понимал, да и они, мои
совсем взрослые доброжелатели, не могли взять в толк, что
Система держалась именно на непонимании населением страны
ее стержневой сути – запрограммированного каннибализма.
548
На фоне угрюмой настороженности сидельцев, тоскливо ожи-
дающих новых подлостей от отвернувшейся от них Фортуны, в
камере, снимая напряжение, ненавязчиво лицедействовала пре-
забавнейшая пара гайеров. Исаак Савельевич Шехтер, седой или
поседевший человек, профсоюзный шахматный чемпион, и Ко-
кошников Илья Ельпидофорьевич, шеф-повар ресторана «Са-
вой» с Пушечной. Причем, шеф-повар действующий – не быв-
ший! Он регулярно, в «сезон», садился в Бутырки «на профи-
лактику» после заноса. Занос – ни в коем случае не запой или
что-либо, связанное с выпивкой. Просто занос. Занос случался
после Нового года. Однажды, по окончании рабочего вечера,
Илье Ельпидофорьевичу приспичило вдруг прогуляться по
Красной площади. Там он встал в позу оракула перед Спасской
башней. И читал нехорошие стихи классиков. Огромный, почти
полторастакилограммовый мужик, одетый с иголочки, глав-
ное, не поддатый, – читал «Родину» Веневитинова, «На смерть
поэта» Лермонтова... Другие сомнительные для избранного им
места выступления стихи... Для разрядки он читал Баркова.
Обычно на «Луке...» его уже хватали ребята из «органов». Бе-
седовали с ним в здании ГУМа. Увозили в Бутырки. Сажая обя-
зательно к приличной публике – уголовников Илья Ельпидорь-
евич не терпел. Держали обычно до дня, когда главврач тюрь-
мы Абрам Соломонович Беленький, предварительно побеседо-
вав с профилактируемым, давал добро на выписку... Этот спек-
такль повторялся ежегодно – к январю 1941 года уже восьмой
раз! И такие вольности, оказывается, выдерживала эпоха!..
Лет через 15-16 я узнал совершенно случайно от тбилисско-
го моего знакомого Капитона Григорьевича Начкебия, что чу-
до-шефа Илью Ельпидофорьевича Кокошникова, которого зна-
ла «вся Москва» и даже часть «заграницы», очень любил Лав-
рентий Павлович Берия. Он был знаком с шеф-поваром по на-
ездам в столицу задолго до того, как стал ее хозяином. «Он во-
обще очень любил открытых и бесхитростных людей», потому
что «сам был очень бесхитростным и открытым человеком»...
...«Просто работа у Лаврентия Павловича была сложная и
нервная...» Очень может быть – и в смысле бесхитростности, и
549
в смысле любви: в камере Илью Ельпидофорьевича тоже люби-
ли, как и Исаака Савельевича...
Если в тюрьме возможен «образ жизни», он у Кокошникова
был прост и здоров. Глубокий – полсуток в дневное время –
сон. Сон «обозначался» своеобразным лающим храпом, стона-
ми и иногда бранью – всегда по профессиональному поводу.
После пробуждения – тоже полсуток, но уже в ночное время –
сражение в шахматы с Шехтером. В отличие от партнера, Исаак
Савельевич спал до неправдоподобия мало – час, от силы –
полтора. Все остальное время до ночной игры он тосковал у ног
храпящего Кокошникова. Любовно перебирал тонкими пальца-
ми шахматные фигурки. Прислушивался к руладам шефа. Они
еще с Гражданской войны были дружны. Семьями ходили друг
к другу в гости. Была параша: будто бы Шехтера посадили в
1936-м, чтобы Кокошникову на профилактиках было с кем иг-
рать в шахматы. Что ж, с наших станется! Во всяком случае,
Шехтеру не давали срока. Никуда не отправляли... Быть может,
Кокошников, этот бесхитростный и открытый человек, был про-
сто подлецом? И вот так, запросто, держал человека в тюрьме для
периодической игры? Или вся их история – тоже параша? Но
ведь сажали Илью Ельпидофорьевича в Бутырки и позднее –
вплоть до его смерти в 1955 году!.. И Шехтера выпустили тот-
час по смерти Сталина – в апреле 1953 года...
Я в рассказанную ситуацию верю. Она типична. Как многие дру-
гие, с которыми я познакомился в «доброе» сталинское время...
Отыграв ночь, Шехтер в беспамятстве валился на нары и
недолго спал. Кокошников слезал с нар. Шумно мочился в па-
рашу. О-о-очень громко пускал ветры. Включал световой сиг-
нал дежурному. Просил вежливо у открытой кормушки началь-
ника тюрьмы или корпусного. Почему-то по сигналу повара
дежурные голову в кормушку не совали. И не задавали вопро-
сов. Приходил корпусной:
– Меня, что ли? – спрашивал вполголоса.
– Тебя, голубчик... Как там шеф на Горке? Ус как? Зава-
рушка какая-никакая не наклевывается? Ну, там, перепалочка-
перестрелочка? Нет? Никто, значит, в лавочке никого не зада-
550
вил? Не отравил? Даже не шлепнул, часом?.. Незадача... Все,
значит, в порядке, начальник: моя милиция меня бережет? Мо-
гу спать спокойно?
– Можете... – обреченно ронял корпусной. И, ни разу не
прервав повара, ретировался... от греха. Никогда не делая наха-
лу замечаний.
– Ерзает, гад, – загадочно констатировал Кокошников. За-
стегивал ширинку. Укладывался спать, обязательно положив
под щеку мягкую свою ладонь – по-детски...
Я почему-то очень боялся за него: такие вещи говорит
корпусному!..
В камеру пришли новые люди. Познакомиться со всеми не
получалось. Через несколько дней Дымова и Касперовича вы-
звали «с вещами». Они быстро собрались. Попрощались со
всеми. Их сосредоточенность передалась нам. Прощание про-
шло без сантиментов. Осталась тяжесть потери. Будто мы их
похоронили. Или они – нас. На военных явление Касперовича и
Дымова произвело впечатление. Они явно взбодрились. Пове-
селели. Это заметно было и по Никулину. Поэтому я набрался
духу и спросил Владимира Иосифовича о... прогнозах Магнуса
Стерка.
– Швед – умница. Но зол: Россию ненавидит – лютее не бы-
вает. Ты хоть понял, что он нам накликает? Хоронит он нас,
Веня. По первому разряду. Нас – здешних. И тех – на Горке.
Ну, нам и тем – всем вместе – туда и дорога. Но он за подонка-
ми народа не видит. Конечно, оглушенного, ослепленного, рас-
пятого. Но великого. Великого, Веня. Я не патетик. И кваса во
мне ни капли. Но русский. Говорю тебе: они еще увидят мой
народ во гневе праведном! И пусть первыми он нас раздавит,
иуд. Пусть. Обидно. Но того стоим. Посмотришь – ты молод. И
тебе доведется это увидеть – как он поднимется. Народ у нас –
он миролюбец. Но если его разворошить, если озлобить... А
швед? Магнус говорит, что думает. А как ему думать иначе –
отсюда, из Усовской преисподней? Не его вина – так ему Рос-
сию показали. Так ее всем показывают. Нам тоже. Вот швед и
551
высказал свое понимание нас, как нации самоистязателей и са-
моубийц. Только при всей правде – неправда все это, Веня. И
парадокс этот тебе, сынок, необходимо понять. И не озлобить-
ся. В том числе на людей в военной форме – на армию.
Знаю, нелегко! Вертухаи, надзиратели, конвойники, дозна-
вальщики – все они тоже носят и тем поганят ту же святую ар-
мейскую одежду. Святую, Веня. Она – образ России. И уж если
образ опоганен...
Швед... Стыдно, конечно... Но все может получиться так,
как он предрекает. Ведь и мы сами в состоянии предположить
то же. Знали. Понимали происходящее не хуже Магнуса... И
Зельбигер... Знаешь, что он придумал? Он мне, Веня, счет
предъявил за захват власти в Германии нацистами! За все по-
следствия этого для немецкого народа, которые, суть, – нацио-
нальная катастрофа! Выходит, мы и в этом повинны?! Народ
повинен?!..
«Повинен, Владимир Иосифович. Повинен – народ и вы
все...» Так мог бы я ответить Никулину, встретясь с ним этак
лет через тридцать. Тогда от своего новознакомого Эрнста Ген-
ри – «известного в Европе писателя и журналиста» – услыхал я,
чем занимался он в Веймарской республике 20-х – 30-х годов.
А занимался он... приведением к власти в Германии друга Ио-
сифа Виссарионовича товарища Гитлера. И привел. Не зря, не
зря происходили встречи фюреров в 1929 – 1932 годах.
...Удивительно! Но никаких признаков злорадства не на-
блюдал я у немцев – вообще, у иностранцев. А причин для тор-
жества было достаточно. Тем не менее, ни у кого не проявилось
профессионального превосходства, удовлетворенности хотя бы
или спеси национальной из-за беспримерной победной акции
германских армий в Европе. Только оценка. Как теперь ясно –
точная и объективная. Как точна и объективна оказалась оценка
военных событий моими военными соотечественниками. Чем
всегда горжусь как свидетель их выучки, их эрудиции. Вдвойне
552
горжусь, потому что никогда не забываю патриотического
ажиотажа из-за союзнических побед нацистов, который пенно
бурлил в моей школе до самого моего ареста. Тогда мои допри-
зывного возраста соученики-комсомольцы, разбрызгивая слюни
соучастия в пиршественных победах Вермахта, толкаясь, пере-
двигали по карте Европы-мученицы ботиночные шнурки фрон-
тов, исхитряясь поспеть за стремительным движением танко-
вых армий Гитлера.
Глава 158.
Неожиданно в камеру к нам подкинули немца Фридриха
Габермана. Настоящего. Из Вермахта. Совсем еще теплого. Два
месяца назад его, футермайстера кавалерийского полка во Фран-
ции, после очередного ранения и госпиталя, отправили долечи-
ваться домой, на его немецкий фольварк под литовскую Клай-
педу. А она, годом раньше, превратилась уже в германский
Мемель. На родину к себе от этого городка спокойненько доби-
рался Габерман известными ему с младенчества путями-тропами.
И угодил... в Советскую Литву, к пограничникам...
Допросы. Наведение справок...
По всей вероятности, выяснилось: не какой-нибудь он шпи-
он или диверсант. Незлонамеренный перебежчик, просто обык-
новенный армейский, да еще и интендантский фельдфебель.
Почти солдат. Домой добирался...
– Это я раньше, – рассказывал он, – ходил в Литву с това-
рищами по делу – гусятинки пожрать! Гуси-то у них почти что
дармовые, у литовцев. А у нас их шарфюреры метут на фоль-
варках для победы. Начисто! А что в хозяйстве остается, то не
дай Бог тронуть: штраф и полевой суд! Строго. Зато пива у нас
– залейся. А у литовцев его нет. У дурней. Это только у самых
что ни на есть болванов может пива не быть. У тех же литовцев.
Мы пиво резиновыми грелками к ним несем да камерами авто-
мобильными. Вокруг пояса. Нажремся с литовцами гусятины.
553
Пиво им оставим. И – домой. С собой назад – ничего нельзя!
Ни-ни! Наша полиция пограничная гусятину отберет. И снова:
штраф и полевой суд.
Словом, выяснилось, что родичи у него в Литве взаправ-
дашние. Что раненый он перераненый. Интернировали. И пере-
вели к нам, в Бутырки.
С первой минуты Габерман превратился в субъекта совер-
шенствования немецкого языка. Народного, естественно. Во-
бравшего в себя всю матерщину Европы. Однако недалекий,
вроде, мужик, Габерман неожиданно принялся вместо матер-
щины довольно толково и совершенно свободно разъяснять...
порядок и существо волновавших нас европейских событий.
Естественно, с собственных – Габермановских – позиций. Рас-
сказал о своем полке в австрийском Зальцбурге. О Судетах. О
рейде в Копенгаген. О том, как выбрасывали их с самолетов.
Сперва – в южной Норвегии. Потом – в Осло. А после – в
Нарвике, в Арктике. Смеялся он много – был веселым челове-
ком. Рассказывал, как глупые гуси – норвежцы, ничего не со-
ображая от неожиданности, пялились на него, на его товари-
щей-солдат, на их десантные машины. А они, аккуратно сло-
жив парашюты, вкатывались раненько, на заре, в норвежские
городки. Ставили тихо, никому не говоря, своих часовых у
дрыхнущих муниципалитетов. И в столице ихней. У дворца
короля. А он – возьми и сбеги...
– Значит, вахмистр Хольцнер короля-то и просрал! За это
Динстман, ротный, харю ему, Хольцнеру, свернул интересно
так... Хольцнер – земляк мне, через три дома...
Пучеглазый Фридрих объяснял все это сочно, в подробно-
стях. Со знанием дела. Дело он, безусловно, знал. Объяснял с
юмором. Скупо помогая себе странно подвижными руками.
Моргая часто. И методически побадывая, словно тупым обухом
колуна, проломленным черепом... Череп его напоминал – ос-
татками металлической седины на крошечных участках оста-
вавшихся целыми частях головы – безобразно и безжалостно
растоптанную алюминиевую посудину... Такого ранения голо-
вы, страха такого я никогда раньше не видал. Потом – тоже. До
554
сих пор не понимаю: как с такой раной-развалом черепа чело-
век способен смеяться, рассказывать, жить просто?.. На не
очень тактичный вопрос Качалича: кто это ему, Габерману, так
преподнес и где, фельдфебель, опять же смеясь, ответил: «Это я
сам: спал, пьяный, поверх тюков с сеном на открытой платфор-
ме поезда... Проснулся... Подумал с похмелья черт те что – что
бомбят, что сено горит... Бросился, само собой, спасать... Реза-
нулся о борт... Отбросило на пути... Лечили. Во Франции спер-
ва. Потом дома, в Кёнигсберге. Выжил вот... Снова воевал...».
Тут он на нас хитро посмотрел: выжил-то, вылечился сахаром!
Жрал его помногу. Благо, в госпиталях везде, где отлеживался,
будто нарочно, собрали одних тирольцев-баранов... Не верили,
что могу на глазах у них глотать – не раскусывая и не коля –
крупноколотый сахар-рафинад. Спорили. А я их подзуживал. И
глотал себе... Могу показать, камрады, пожалуйста. Если и вы
не верите... Русские...
Русские, действительно, тоже не поверили: уж больно шу-
стрый попался фашист! Трепло. И нахал. Сильнее всех Герой
заспорил:
– Не съест немец рафинад! Больно кусманы велики! Это...
как же он их в глотку-то протолкнет, всухую-то?!
Между прочим, сахар этот – чистой воды кусковой рафинад
– нам строго по норме продавали в каптерке тюрьмы раз в ме-
сяц. За свои кровные. Передачи нам не разрешались. Вместо
них от родственников принимались шесть рублей в месяц на
лицевой счет. Для того, говорили, чтобы передачами разнооб-
разными, или того коварнее, разного достоинства суммами не
подавали бы нам с воли условных сигналов. Или важных со-
общений. Каких? Зачем? Этого никто объяснить не брался. За
шесть тех рублей можно было выкупить: килограмм сахару,
килограмм сельди, надо сказать, отличной – полузалома! На
воле такой нет. Пятьсот граммов маргарина еще. Пятьсот
граммов луку репчатого... В каптерку ходили мы как на
праздник! Малыми группами. В порядке строжайшей оче-
реди. Льгот – никому, ни за дореволюционный партстаж, ни
555
за пребывание на каторге царской. И ни за какие армейские
чины. Живая очередь! Все!
Это были очень приятные прогулки – по чистым, в Бутыр-
ках, лестницам. По сложным – с угловыми ДОТами в двухка-
мерных отсеках – переходам. По этажам с подъемными «кре-
стами» – поднимающимися решетками-стенами. И с разными
приключениями в пути следования: поцокиванием ключами по
пряжке конвоем, перецыкиванием вертухаев между собой, что-
бы невзначай не встретиться с другой арестантской партией...
Хождение в тайну, в неведомое... Особо волновало мгновение
открытия дверей каптерки! Запахи вываливались оттуда не-
обыкновенные! Мерещилось всякое такое... А сам процесс по-
купки – отоваривания! Что может с ним сравниться?!
Нагруженные ёдовом-вкуснятиной, удовлетворенные, поч-
ти счастливые, возвращались мы тем же самым увлекательней-
шим маршрутом. Каждый нес свой продукт. Мне, например,
доверялась селедка. Лапшину-комдиву – сахар. Калитникову
Феде, дивизионному комиссару, – лук. Другому Феде, Кругло-
ву, помпотеху авиакорпуса, – маргарин...
Встречала камера торжественно: повар-гроссмейстер вы-
стукивал щеками матчиш, Никулин ту-ру-румкал марш грена-
деров, Герой всех громче «наигрывал» встречный марш...
Мрачный Шехтер улыбался. Мычал. Скреб шевелюру. Выкри-
кивал: ура! ура!.. Дурачились все. Даже самые пришибленные и
затурканные... Немцы и шведы аплодировали.
Отточенными «на бритву» ручками зубных щеток («дово-
дили» их в бане, на «исправительных» стеклянных стенных
плитках) резали ровными ломтиками черный пайковый хлеб.
Смазывали их тоненьким слойцем маргарина. Поверх эконо-
мично покрывали свежерастертым – кружками в мисках – селе-
дочным форшмаком (из той же селедки, из лука, хлеба и марга-
рина). И венчали аккуратненько луком – миллиметровой тол-
щины колечками... Ах!.. Никогда! Никогда прежде – и потом
тоже – такой вкусной еды не пробовал... Только уже в ссылке
готовил по большим праздникам это «Бутырское чудо» – уго-
щал редчайших друзей...
556
Сахар берегли к этапу. Этапа ждали точно на шестой день
после очередной раздачи сроков представителем Особого со-
вещания. Сахар экономили. Тем более, что расколоть его на
«чайные» порции было абсолютно нечем. И не на чем. Преду-
смотрительная администрация оградила нас ото всех колющих
и рубящих предметов. Чтобы, не дай Бог, ни у кого не появился
соблазн, тем более возможность, обмануть власть и смыться на
тот свет в порядке злостного контрреволюционного саботажа...
Габерман, как оказалось, сластена и плут, обстоятельства
эти – наличие сахара и невозможность его использования – усек
враз. Лицевого счета у него не было: с родственниками он так и
не встретился. Деньги же, немецкими марками, что насчитал
ему в дорогу вермахтовский госпитальный кассир, пропил
Фридрих, по его признанию, тотчас же, в момент! Почувство-
вал, будто бы, крутое изменение своей судьбы. Вот он и нала-
дился изымать сахар по-своему. В битую его голову не пришло,
что мы бы и так поделились с ним сахаром. Потому он и прово-
цировал «тонко» спор вокруг своих «рафинадных способно-
стей». Сразу виден был, как говорили командиры, «опытный
госпитальный мандер», какие в конце Гражданской войны фли-
бустьерствовали на толкучках. Сахар выспоривал он преиму-
щественно у военных. И моментально. Хотя, как я успел заме-
тить, люди этой уважаемой профессии по складу характера рас-
четливы, прижимисты. И совершенно не склонны отдавать что-
либо вообще, не только последнее. Но вот, отдавали! Игрунами
были они. Игрунами оставались. Тем более, в камере, где середь
смертной скуки, однообразия и тоски неизвестности «блесну»
Габерманову брали жадно, как таймень наживку после нереста...
И наш герой Фридрих, глаза закатив, стеная вроде бы и да-
же пуская горючую слезу (для смазки – раскололся потом, ко-
гда сахар кончился), глотал огромные, куда больше гусиного
яйца, голубоватые глыбища рафинада!.. Мы смотрели, ежась.
Переживали. Искренне жалели немца. Замирали, не дыша, на-
блюдая, как сахарные кусища исчезали в его пасти, остро топы-
рили горло, медленно проваливались куда-то за огромный его
кадык... Жалеть-то нас надо было – дураков-«тирольцев»: за
557
время аттракционов Габерман полностью сожрал весь камер-
ный запас сахара.
Глава 159.
Отъевшись углеводами, отоспавшись вволю, немец нала-
дился проводить с нами... политбеседы. Главным образом, на
тему «советско-германской дружбы». И совместных грандиоз-
ных и очень заманчивых – в начальной фазе, во всяком случае,
– планов честного и благородного дележа материков между
«нашими великими народами». Которые, объединившись под
водительством «самых умных вождей», уже начали раздирать, а
в скором времени «совершенно раздерут» весь «засранный мир
в клочья», «к свиньям собачьим». И после будут жить, опять
же, «в самом скором времени», богато и в дружбе навек... «о-го-
го как!». И что все это «уже давно, еще в августе 1939 года,
сговорено между вождями», – он знает совсем точно! Все в пол-
ку «только и говорят про это!».
Мои сокамерники, не имея иной информации, все же были
несколько оглушены Габермановыми откровениями. Их по-
знабливало. Некоторые даже отворачивались картинно от зву-
ков голоса немца. Как от емких выражений троллейбусного ху-
лигана. Переживали искренне. Отчасти сомневаясь в достовер-
ности сказанного Фридрихом... Но наживка уже была прогло-
чена. Поэтому – что поделаешь – кто-то уже поверил, правда,
отчасти, еврофельдфебелю. Подкупала победительная его уве-
ренность. За которой – хотите или нет – кинутые, походя так, в
буквальном смысле слова, в солдатскую его сумку Австрия,
Чехословакия, Польша, Дания, Бельгия, Нидерланды, Норвегия,
сама Франция – великая держава. Едри его маму... И договоры,
пусть немыслимые, о наличности которых уже дошли слухи. И
содержание их. И выступления по их поводу на высоких фору-
мах. Похожие на... провокацию. Нет! Нет! Немыслимо! Быть
такого не может! С другой стороны... Собственная-то судь-
558
ба Габермановых слушателей, до сей поры не объясняемая ни-
как, логике никакой не подвластная... Очень уж удобно уклады-
вается она теперь в матрицу событий. Обретает в них принад-
лежащее ей место... Разъясняется, наконец, как будто бы...
Господь милосердный! Все, все делается ясным и реаль-
ным! И надо всею фантасмагорической реальностью архире-
альная – реальней некуда! – фигура фашистского Мессии с
проломленным черепом и поляковской редакции апокалипси-
сами, прибывшая к нам, управившись почти что со всею Евро-
пой, посланцем «вечной дружбы ради грабежа»!
Ай да Юрочка! Ай да Поляков! Зауважал я тебя, подонка!..
...Сожрав очередную дозу сахара, Габерман всегда честно
отказывался от баланды в чью-нибудь пользу. В последнее вре-
мя – в пользу Героя. Героя он отличил сразу, узнав, что тот –
герой взаправду. Полюбил. И зауважал. Вот и сейчас хлопал
Героя по плечу. Оглаживал покровительственно огромной ла-
пищей. Обещал: «Они с ним вместе – хо-хо! – повоюют еще!
Оторвут Европе хвост! Раздерут ее надвое – за ноги взявши!
Вытрахают педерастов лондонских и всех без исключения ми-
роедов-христопродавцев жидовских! Всех!».
Казалось, один Герой не понимает истинной «ценности»
откровений, что вкалякивал ему по-немецки друг его новояв-
ленный! Соратник! Остальные-то понимали! И... молчали...
Глаза прятали товарищи мои дорогие. Тогда, на правах пацана,
я крикнул им то, что думаю о них... Как в школе когда-то. Но,
почти упредив меня, Стеженский вдруг гаркнул страшно! Будто
разорвалось что-то внутри него.
– Да гоните вы, Бога ради, сволочь эту фашистскую во-он!
Во-в-о-о-н!
– Гнать-то куда прикажете, Всеволод Леонидович, дорогой,
– спросил Никулин, мрачней мрачного. – И кого гнать-то? За
что? От обиды черной, что ли, что фашист правду говорит, не
боясь? Так ведь он тому обучен – не бояться ни Бога, ни черта.
Поэтому треплет, что знает. Что знает, заметьте!.. А мы вроде
не знаем ее – правды?... Не нравится? А что делать, если теперь
это и наша правда. После договоров... Так-то, Леонидович...
559
Стеженский глаза прикрыл. Дышал шумно. Прерывисто.
Сел бочком на край нар. Ему плохо было. Потом засунул руки
за пояс. Прижал разбитый живот. Лег – лицом вниз...
По возгласам, по шуму в камере, по тону разговора дога-
дался Габерман, что, наверно, им недовольны очень. Решил: из-
за сахара. Сахару много съел. И на него за сахар обижаются. Он
заволновался. Руки его запрыгали. Сказал, что вернет сахар из
пайки. Весь вернет!
Ему разъяснили: не в сахаре дело. С сахаром – все честно-
благородно. Но что он, Габерман, не понимает, что говорит.
Никто, никто абсолютно, в том числе болван этот – Герой – не
собирается с ним, мерзавцем, завоевывать Европу. И вообще...
Помолчать бы Габерману... А то некоторые не посмотрят, что
инвалид...
Фридрих вскинулся... Выпученные глаза его еще больше
подались из орбит... Детская обида проступила на побледнев-
шем – пятнами – лице:
– Вот-вот! – крикнул он. – Вот! В полку... в госпиталях –
везде – люди правильно предупреждали: русским веры нет! Мы
бьемся одни. Мы порядок устанавливаем человеческий везде.
Кровь льем свою реками. Калечимся, себя не жалея, – вот так, –
он на голову свою мятую показал. – А вы?! Вы в это время что
творите, свиньи?! Вы за нашей спиной в наших восточных зем-
лях мародерствуете! Наши балтийские города засераете! Наших
финнов убивате! Верить вам после этого – союзничкам жидов-
ским?! Да еще и молчать?! Так?! Не будет этого! Не бу-удет!
Доберемся и до вас, когда очередь дойдет! До вас – до всех, не-
долго ждать! Выучим тогда правильной жизни... А не выучим –
сожрем с говном всех! Всех! Всех! С колена! С колена – ог-
нем!.. Огне-ем – всех!.. Все-е-ех!..
Лицо у него почернело. Он навзничь, головой ударившись о
нары, свалился на пол. Затрясся в беззвучном плаче. Лицо сде-
лалось мертвым. Синим совсем. Руки задвигались – быстро-
быстро, воздетые к потолку. Его заколотило. Кровь хлынула
обильно – толчками – изо рта, из носа... Начался страшный, не-
правдоподобно отвратительный припадок...
560
К нему кинулись. Стали приподнимать с пола.
Увидав кровь, пребывавший в прострации комсостав засуе-
тился энергично. Инициативу захватывал:
– Голову, голову ему придержите! – командовал Лакшин,
кмбриг. – Головку придержите! А то захлебнется кровью-то... И
– доктора!
– Интересно, – говорил Иван Качалич, Габерманову голову
держа на коленях, тихо, вроде самому себе, – интересно, когда
они придут и почнут учить нас «правильной жизни», они что,
так же вот придержат нас на коленке? Или – «с колена» – огнем
сразу? Для экономии времени. А погодя маленько – «с говном
сожрут»?..
Глава 160.
– Разговор-рчики!.. Разговор-рчики, конармеец! – тоже, про
себя вроде, пробормотал комбриг Лакшин.
Никто больше Качаличу не ответил. Неуместная Иванова
реплика, как, впрочем, и комбригова реакция на нее, несколько
всех покоробила. Понять их можно было: не существовало пока
специалистов среди камерников по «коленной» этике. Испан-
ский опыт единиц – не в счет. Давно все было. И – неправда...
Правда же тотчас явилась в лице корпусного – его вызвали
дежурные надзиратели из-за шума в камере. Корпусной стоял
прочно в дверях. Глядел вопрошающе. Наблюдал суету вокруг
немца. Смотрел, как тотчас же явившийся военврач пытался
остановить кровь.
– Как же вы его так? – спросил или констатировал корпус-
ной. – Иностранец все же...
Более или менее толково ему объяснили, что произошло.
– И, пожалуйста, гражданин майор, уберите его из нашей
камеры, – попросил кто-то из командиров. – Негоже оскорблять
нас всех – комсостав Красной армии... И без того достаточно
561
оскорбленный тюрьмой... Негоже нам быть в обществе фаши-
ста... Мерзавца...
В душной тишине, нарушаемой тихим стоном Габермана,
чуть слышными командами врача и хрустом вскрываемых ам-
пул, корпусной, в упор глядя на заявителя, отчеканил внятно,
чтобы все в камере слышали. И не ошибались более:
– Здесь, кроме меня и военврача, комсостава нет. И быть
никак не может. Здесь – сами говорите – тюрьма. Поэтому,
кроме нас двоих, все заключенные. Вы и немец. Насчет «фаши-
ста». Прекратить! Чтобы я больше слова такого не слышал! Кто
здесь фашист, а кто враг народа – не вам решать. Натворили
чего – ответите все, фашисты и нефашисты. И никаких чтобы
ЧП в камере. Случится что – лишу прогулок, каптерки, рассажу
по изоляторам. Все ясно?
Не ожидая ответа, корпусной повернулся кругом. Вышел.
Двери за ним прикрыли неплотно: ждали врача. Врач кровь оста-
новил. Временно. Не пришедшего в сознание Габермана унесли...
Молчали недолго. Первым Герой проклюнулся. Вздохнул
громко:
– Хороший человек немец, жалко.
– Жалко, – кто-то эхом бросил.
– Ва-аще-то, напрасно нажали на немца...
– Кто нажимал-то? Указали просто, чтоб особо не распро-
странялся. И «жиды»!.. Зачем он так?
– И вовсе он не «жиды» говорил, а «юды». Евреи, значит...
– Брось! По тону видно было – «евреи» или «жиды»...
– Тебе, умнику, тон важен... А немец... Он накрыться может...
– И хрен с ним, с фашистом! Фашист – сразу видно...
– Что тебе видно?! Все вы за деревьями леса не видите! Вам
бы только кое-кого ненароком не обидеть. И вот человека гро-
банули. На цырлах ходите перед... этими. А они не стесняются
– кладут на нас с прибором. «Малый народ»... А мы и бздим
перед ними, перед «малым». И немца угробили. Раненого...
– Героя! – встрепенулся Герой. – Героя и обидели ни за что...
562
– Кто его обидел? Нечего ему было фигню пороть, тем бо-
лее раненому. Раненый, а – «огнем, с колена»!.. Молодчик!
«Все-ех! Все-ех!»
– Если хочешь знать, это тоже последствие ранения – бред
такой. А он – герой! И союзник, какой-никакой. Наш, между
прочим, союзник.
– Ни хрена – союзничек! Далеко пойдем с такими союз-
никами...
– Ты – не дальше подвала пойдешь! До стенки, мудак, с
твоими жидами... Вот они-то и союзнички твои!
– Кончайте! – крикнул Никулин. – Кончайте! Немца, чело-
века, жаль. А фашиста – нет! Все! Прекратите эту грызню и
разговорчики...
– Тоже мне – дежурный по части. «Прекратите»! Или тебя од-
ного жиды не имели? Не знаешь, дите, что они с нами творили и...
– Замолчи! – снова Никулин, обозленный, встрепанный...
– Помолчи сам! Ты или не ты про своих оперов рассказы-
вал? Забыл, как они дверьми кости тебе ломали, как по рылу
тебя – командарма?!
– Нет, не забыл. Только «евреи» здесь ни при чем! Народ –
евреи...
– А кто «при чем»? Мы, русские? Или татары? Тебя жиды
метелили – ты сам рассказывал! Жиды! Нечего выпендривать-
ся: здесь все под жидами – вся камера! Ты поспрашай: у кого
кто следствие вел? Не у тебя одного... Ну?! Говорите – вы все:
кто вам – трое на одного – кости ломал на правежах? Или, вот,
у кого следователи – неевреи были? Покажитесь Никулину!
Пусть правде своей порадуется!.. Нет таких! Таких не-ет, ко-
мандарм, кого бы жиды не метелили! Не-ет!
– Замолчи! Ты же комкор! Ты же человек, наконец!
– Да! Я – человек... Был... Пока жиды меня по почкам не
«опустили». И этой правды ты, Никулин, у меня не отымешь!
«Народ» – «евреи»! Знаем его – имели отношение. Ему – отхва-
тить, отгрызть. Оттого Гитлер и взял их за задницу, паскуд! И
нам бы за них взяться... Да только – точно – у одних немцев
563
найдется духа от чумы этой жидовской отбиться, от заразы все-
ленской... «Народ»!.. Жидовня пархатая!
Самойлов сел на нары. Голова с волчьим оскалом ослепи-
тельно белых зубов ушла в плечи, подпертые дрожащими рука-
ми... Он поперхнулся... Тряпку ко рту прижал – кровь изо рта
пошла. С нар поднялся. Прошел к параше. Сплевал...
– Ну вас всех, заступничков жидовских...
Лег. Отвернулся.
Такого я еще не слыхал... Злоба его потрясла меня... Прони-
зала... И я промолчал на этот раз. Потому что и меня метелили
и Ройзман с Большим, и «лягавая» тетя Рая. А Король, палач,
разве не он отнял у меня мой дом, – еврей? Евреями – моим на-
родом – были следователи, что избивали Никулина с Самойло-
вым, Магнуса Стерка, Йорика, всех товарищей моих по камере.
Тут не скажешь: при чем народ, если все они – из народа моего.
Все – евреи! И пусть куда как больше на свете евреев – не пала-
чей, палачей-евреев никуда из нашей «еврейской песни» не деть...
А не деть потому, что история наша, действительно, ничему нас
так и не научила. Ничему!..
Глава 161.
Через несколько дней – случилось это двенадцатого января,
ночью – меня подняли:
– Додин! Выходи – с вещами!
Никулин, хромая, – ногу в 1930-м сломал, на катке, – отча-
янно взволнованный, растерянный счастливо, ходил вкруг
меня, болботал:
– Ну, Додинька! Милый! Что я говорил? Вот и свобода!
Действительно, не держать же мальчишку неизвестно за что?!
Ну-ну... Слава Богу! Слава Богу! Сейчас сколько? Верно, часа
два? Пока баня, пока шмон, пока оформление – на свободу же!
Тут – утро... Часиков в шесть выведут тебя за ворота. Как раз
успеешь к первому трамваю. И в семь ноль-ноль – уже дома!
564
Счастье-то! Бабушке-то твоей – радость какая! Отдохнешь,
отойдешь. И – к моим. Адрес-то не забыл?
– Ну, как же, Владимир Иосифович, – «забыл»?! Большая
Бронная, восемь, квартира 48, – скороговоркой протараторил я.
– Хорошо! Хорошо! И – с Богом!
Быстро попрощался со всеми, расцеловался с Никулиным,
со Стеженским, с Исааком Шехтером, с поваром Ильей Ельпи-
дорьевичем, с Иваном Качаличем, с Казачком, с командирами,
которые мне сразу поверили и не смеялись надо мной. И оста-
вил камеру № 19, торопясь: не опоздать чтобы к первому трам-
ваю, и к семи ноль-ноль – домой, к бабушке, которая ждет, го-
лубка моя, и наконец меня увидит...
В соседнем отсеке, в коридорчике перед камерами, надзи-
ратель пристроил меня в очень уютный, человек на пять, хвост
к какому-то майору. Этот майор сидел за маленьким, чуть
больше ломберного, столиком. Обыденная очередь – как к
хлебному прилавку или в молочном магазине – двигалась быст-
ро. Отошедших от столика, почему-то сильно волнующихся
людей, тотчас уводили куда-то...
...Человек передо мной наклонился. Вгляделся в бумажку,
пододвинутую к нему майором.
– Что?.. Что это? Двенадцать? Двенадцать... лет?! Как же?..
За что?.. А... суд... как? Как же – без суда – двенадцать лет? По-
чему – без суда? Что же... это... делается... – без суда – двена-
дцать лет!
Пропустив монолог человека мимо ушей, белобрысый май-
ор радиоголосом пропел:
– Подписывайте! Подписывайте!.. Не задерживайтесь!
– Но... ведь – произвол это! Как же так? Кто же эти... срока
заключения... раздает, будто в месткоме – путевки?! Без суда!
Без вызова! Без вопросов?!
Человек судорожно дергал головой. Плечи его бессильно
опустились...
– Подписывайте! Подписывайте! Не задерживайтесь!
– Не... могу! Не буду! Собственный себе приговор...
– Подписывайте! Подписывайте! Не задерживайтесь!
565
Радиоголос белобрысого майора раздражал. И обволакивал
безысходностью...
– Я... пожалуюсь! Я буду жаловаться! Буду... прокурору
Союза!
– Подписывайте! Подписывайте! Не задерживайтесь! Жало-
ваться будете? Можете жаловаться! Подписывайте! Подписывай-
те! Не задерживайтесь! Не подписываете? Уведите! Следующий!
Следвющий – я...
Завороженно смотрю на пачку карточек. Белобрысый майор
смотрит на меня...
– Ты что? – спрашивает он неожиданно нормальным голосом.
– Ничего... – говорю , продолжая смотреть на карточки.
– Ты откуда взялся?
– Ниоткуда… Из 19-й.
– Из какой 19-й?
– Из какой, из какой, – из камеры № 19.
– Дежурный! Откуда мальчишка? Кто провел?
– Конвой привел. Кто ж еще-то? – говорит дежурный.
– Конвой, – подтверждаю я. – Еще-то кто?
– Какой конвой? Тебя кто привел? – шепчет дежурный.
– Конвой. Кто еще-то? – опять я отвечаю.
– Какой конвой? – снова дежурный. – Кто привел-то?
– Ну... Конвой... Какой? Какой привел, – говорю.
– Вы что цирк шапито устраиваете?! Клоунаду буфф! –
взрывается белобрысый майор. Вскакивает со стула. Орет:
– Откуда он здесь – мальчишка? Как он здесь оказался? Кто
провел? Корпусного давай! Только бы-ыстр-р-ро! Бы-ыстр-р-ро
давай!
И, ко мне:
– Ты здесь как очутился? Кто провел-то?.. Ты кто?
– Как все. Привезли... Привели... Не сам же я?..
– «Я»! «Я»!.. Кто ты? У тебя что, имени нет?
– Ну... Есть. Додин – моя фамилия...
– Откуда ты здесь взялся?
– Додин я! Меня из 19-й привели. Я очередь отстоял всю!
566
– Какую ещё очередь? Эту вот, что ли? Хосподи! С ума все
посходили!.. Корпусно-ой! Корпусной хде?!... Додин, гово-
ришь? Какой «Додин»?... Погоди-погоди...
Он забегал пальцами по пачке карточек:
– «Додин»... Хм-хм... Действительно, «Додин». Ну-ка – бы-
ы-ыстр-ро! – имя, отчество, год рождения, место рождения!
Я ответил. Он уставился на меня. С недоумением, показалось.
– «Додин». В самом деле... Постой, ты, в самом деле До-
дин?
– Ну...
– Вениамин?
– Ну...
– Залмович?
– Ну...
– Баранки гну! Ты – сибиряк, что ли, – нукаешь? Посадили-
то тебя когда?
– Двадцать девятого августа... Тысяча девятьсот сорокового
года.–
Та-ак... А родители? Их когда посадили?
– В тысяча девятьсот двадцать девятом.
– Ух ты! А за что?
– У них спросите... Мне пять лет было... тогда.
– А тебя – за что? За анекдот, небось?
– Нет. Не за анекдот... Письмо написал Сталину.
– Какое письмо?!
– Обыкновенное. Долго рассказывать... Оно в деле имеется.
- Товарищу Сталину?!
- Товарищу…
– Долго так долго... Ладно, Додин…
Он плечами повёл. Затылок почесал…
- Ладно…Так вот, дорогой мой товарищ, бумага – тебе лич-
но. Прочти-ка... Нет, постой-постой! Когда все там произошло,
ну... письмо это? Ну... из-за чего замели-то тебя? Когда все слу-
чилось-то? В каком году?
– Я написал Сталину письмо в августе 1940-го. В самом
конце...
567
– Товарищу Сталину?
– «Товарищу»... Ну?
– Так тебе, товарищ дорогой, сколько было-то? Годков
сколько было, враг ты народу?
– Сами вы – враг! Враг, так уж враг!.. Сколько было –
столько было. Все мои...
– У-у-у-у, бляха-муха! Да ты мужик-то – залупистый!
И подошедшему корпусному:
– Все. Выяснили. Порядок.
Он пододвинул ногтем по столу ко мне серенькую бумаж-
ку... «Постановление Особого Совещания при НКВД СССР».
Цифра шевелилась. Не давалась сразу прочесть. А я ловил ее –
мне очень интересно было: что за цифра? Что же они мне отва-
лили-то? Что за срок?
– Вот: «пять лет»... «к лишению свободы... на пять лет», –
прочел белобрысый майор. И вопросительно поглядел на меня.
– Пять лет... Лагеря... Не фига... отвалено! Сон-то – в руку.
– Какой еще сон?
– Какой приснился...
– Приснился – не приснился, – что есть. Срок солидный.
Придется отсидеть.
– Когда это... они? – спросил я, не сразу различив на кар-
точке дату. – А! Вот: четвертого января тысяча девятьсот сорок
первого года...
– Подписывай!
– Чего подписывать?
– Подписывайте! Подписывайте! Не задерживайтесь! – вдруг
заголосил он.
– Не подпишу. Писать буду. Жаловаться.
– Прокурору?.. Союза, да? – человеческим голосом, но с
иронией, спросил-посоветовал майор, заводясь... Глаза его по-
нехорошему завеселели, пошли искрами в отсветах плафонных
шаров. – Они жаловаться будут. Подписывать они не будут,
герои Гражданской войны. Они только сидеть будут... – бело-
брысый майор разозлился вдруг:
568
– По малолетству отвалили добрые люди дураку «пятерку»
- пожалели... Ты видел, по сколько остальным лепят – не ску-
пятся? Не видал? Смотри! – он сунул под нос мне кипу карто-
чек...
– Вот: двенадцать! Всем – двенадцать! Ну? Спасибо надо
дяде говорить! Ручкой дяде сделать. Шмотки хватать в зубы. И
– на парашу!.. Подписывай давай – и на этап! В лагерь. На воз-
дух. К нормальному жранью! Все лучше, чем здесь, в камне, на
тюремной пайке... Тебя когда замели-то? Ну да – в августе. Ты
говорил. Знаешь, дорогой товарищ, за пять-то месяцев во-
внутренней, да здесь еще – надо бы уже сообразить, куда попал.
И не залупаться не по делу... Ладно. Не хочешь расписываться в
получении – не надо. Дело твое. Мне это, сам понимаешь, без
надобности. Дяде – тем более... Давай! Вали отсюда! Без огляд-
ки и молись! Молись, дорогой товарищ, чтобы у тебя без дове-
сков обошлось, умник... Уведи-ите!
– Сле-едвющий!..
...Шмон. Баня. Снова шмон...
Глава 162.
...Утром меня заводят в огромную 102-ю этапную камеру.
Она расположена в одном из выгороженных отсеков бывшей
тюремной церкви, построенной... Боже мой! Доктором Гаазом.
Население камеры – человек полтораста-двести. По раннему
времени оно, будто, спит безмятежно. Обретается на сплошных
– вдоль стен «пирсами» и «покоем» – нарах. Под нарами тоже.
И на полу. Не занято людьми только малое пространство у вме-
стительной – вчетверо большей, чем бочка из-под горючего, –
параши. И пятачок перед дверью. Не спит население. В невер-
ном свете не очень яркой лампы в зарешеченной нише над две-
рью, моя видавшая виды клеенчатая курточка была моменталь-
но замечена. Одновременно, с вежливой просьбой «скинуть
569
клифток», последовало любезное приглашение на нары. Кто-то
сам подвинулся. Кого-то потеснили. Одного просто скинули на
пол. Работало неукоснительное правило – право сильного. Сла-
бый в тюрьме (впрочем, на воле тоже) должен быть предельно
покладистым. Главное, молчать во всех случаях. Так меня
стали учить... Быстро выяснилось: курточка моя – мусорная. Да
еще ни на кого не лезет. В процессе выяснения этого обстоя-
тельства, когда все новые и новые ее хозяева пытались с быст-
ротой смены картинок калейдоскопа напялить курточку на се-
бя, меня они пока с нар не сгоняли.
Часа через полтора принесли завтрак – баланду в мисках и
ящик нарезанного пайками хлеба. Хлебный ящик с его содер-
жимым тотчас оказался в одном из дальних углов камеры. На
участке нар, занятом многочисленной компанией урок. Верхо-
водил высокий, худой мужик с длинным лицом и тоже длин-
ными, словно приклеенными, молдавскими усами. На нем бы-
ло, опять таки, очень длинное – точно, не его – новое серое ши-
рокое зимнее пальто с каким-то красивым, верно, очень доро-
гим воротником из черного матового меха. Из-под пальто, ко-
гда мужик вставал, выглядывали мягкие, блестящие сапоги, со-
бранные к низу гармошкой. Под воротником виден был белый
пуховый свитер, горловина которого прикрывала половину ли-
ца усатого. Он часто слезал с нар. Долго, мучительно, постаны-
вая, мочился в парашу. Громко пускал газы. Отхаркивался. При
этом, не заботясь, попадают или нет его «отходы» на лежащих
у воняющей бочки. Обратно, на нары, он залезал в сапогах. Ка-
ждый раз переступая в новом месте. И шел к себе в угол прямо
по людям, которые молча отодвигались или также молча сно-
сили, когда он наступал на них. Потом уже я видел множество
таких подонков – психически нездоровых, переполненных бо-
лезненной жаждой наслаждаться унижением, втаптыванием в
грязь человеков, страданиями их... Их много – таких. Они везде
ищут возможность унижать, понимая собственное ничтожество.
Мучимые им. Им подогреваемые в ненависти к окружаю-
щим. К тем из них особенно, кто не может, не умеет, «не имеет
права» сопротивляться...
570
Сейчас мужик сидел в своем углу. Смотрел, как его под-
ручные – шестерки – «делили» заново наши хлебные пайки...
В камеру втолкнули еще троих. Тотчас они остались без
своих, не очень потертых, пальто, без ботинок и костюмов...
Ограбление происходило тихо, мирно, казалось даже, полюбов-
но. Взамен отобранных у них «освобожденные» от приличной
одежды надевали молча кидаемую им рвань – «сменку». В это
время мне пришлось сперва тоже подвинуться на нарах. Потес-
ниться... Через минуту я был согнан на пол. Покрутившись, лег
у двери. И мгновенно уснул – бессонная ночь взяла свое. И, ка-
жется, тут же проснулся от дикого воя... И от хохота...
Хохотала компания на нарах. Выл, плача, пожилой мужчи-
на на полу. Ему, когда он уснул, сделали «велосипед» – сняли с
ног «сменку», дырявые окоренки, вложили ваты между паль-
цев... И подожгли... Конечно, от боли, еще не проснувшись, че-
ловек засучил ногами – «поехал на велосипеде»... Проснулся –
пальцы горят! Нестерпимая боль... Обида. А они – кодла – сме-
ются... Им весело! Позднее кому-то припалили усы и бороду.
Тоже веселились...
К одному из уснувших новеньких, из троих, прибывших по-
сле меня, полезли в мешочек. Вытащили пару шерстяных нос-
ков. Маленький шарф. Шапку-ушанку с матерчатым верхом он,
проснувшись, не отдал. Его ударили. Сзади двое схватили за
горло. Он отбился – скинул их с себя – сильный, видно, чело-
век. Из угла свистнули. Стая шакалов, будто сговорясь, сорва-
лась с нар. Кинулась на мужчину. Но тот упорно, зло и молча
сопротивлялся. Несколько грабителей отползло – боялись. Од-
ному человеку он вывернул руку. Другому повредил шею. Ока-
зался не прост...
Все вроде утихомирилось. Прошло. Затихло...
Шакалы, словно уэллсовские морлоки из «Машины време-
ни», настырно лазят по нарам. По полу у лежащих или сидящих
на своих матрацах. Почти ласково обыскивают людей. Лапают
мешки. Кидаются вдруг – то перехватить у кого-то неожиданно
оказавшуюся еду, то снять обнаруженную только что прилич-
ную одежду...
571
Большинство же блатных валяется без дела на нарах. Ждет,
когда под присмотром Уса более счастливые их товарищи раз-
делят, наконец, хлеб. И можно будет урвать долю. Люди, кото-
рые к блатной компании не принадлежат, тоже ждут. Тихо.
Мрачно поглядывают в угол, где отбирают у них – нагло и спо-
койно – пайку, хлеб! О которой они наслышаны, что она – пай-
ка – святая. Что даже самые наглые уголовники никогда не по-
зволят себе и другим отнять у самого униженного человека при-
читающийся ему казенный кусок хлеба – пайку...
Теперь люди сидели или лежали, ожидая. И своими глазами
видели, как в прах рассыпаются гнусные байки о порядочности
блатных, о незыблемости «старых тюремных законов»...
Наконец, хлеб «поделен». Роздан. И съеден моментально с со-
вершенно остывшим супом – пустым отваром из рыбных костей.
Люди улеглись. Тогда подручный Уса, бледный, безликий, с по-
врежденным глазом и фигурой гориллы, сказал негромко:
– Э-э... Фраера... Вшей ищите, с-суки... Быстр-ра!
Вроде, тихо совсем сказал... А услыхали все.
Эти недочеловеки – из урок ли, из начальства ли – как сго-
ворились: обращаться к человечеству тихо, чуть слышно. Пола-
гая, видимо, что оно обязано все время пребывать на стреме,
карауля и, не приведи Господь, не пропустить хоть полслова из
того, с чем к нему обращаются эти тихо говорящие подонки –
«благодетели»...
...Началось движение. Толкотня. Расстегивались пуговки
рубах. Поднимались матрацы...
– Е-е-есть! – победно крикнули. – Е-есть! Вот она – падла!
Для меня это было непривычно. Вши в переполненной людь-
ми камере ничего, верно, хорошего не сулили... Один из заводил
посунулся к двери. Включил световой сигнал вызова дежурного.
– В чем дело?! – крикнул надзиратель в кормушку.
– Корпусного давай!
– Чего надо?
– Говорят тебе – корпусного!
Через несколько минут появился корпусной. Сама строгость!
– Что за ЧП? Кто шумит?
572
– Я, гражданин начальник. Несоответствие у нас...
– Что еще?!
– Дак... вошь в камере! Глядите-ка... Вот!
Корпусной брезгливо отстранился от раскрытой спичечной
коробки, сунутой заводилой ему под нос. Сощурился близору-
ко: на торчащем из коробка клочке грязной ваты – вошь...
– Видали? Вот она – с-сук-ка!
Корпусной повернулся. Быстро вышел. Дверь захлопывает-
ся. Замки звякают. Гремят. Хрипят. Взвизгивают...
Глава 163.
Через полчаса дверь снова открывается. Надзиратель объявляет:
– В баню! С вещами. Собирайсь!
«С вещами»... Это значит со всем, что у тебя есть. И с мат-
рацем, на котором спишь. Все приходит в движение. У шакалов
начинается охота: когда собираются вещи, когда их несут, ко-
гда в прожарку их отдают, когда идет шмон перед баней – са-
мое время углядеть случайно пропущенное в камере! И начина-
ется «молотьба» – безудержный грабеж в общем ералаше... Но-
вички теряются, сбитые с панталыку могуществом казенных
установлений, правил и «традиций» – «тюремных законов»!
Вроде, гуманных, придуманных, будто бы, для подопечных, для
создания нормальных условий содержания...
После бани, разомлевшие, чистые, новенькие камерники ва-
лятся спать. Да и то: дошли во внутренней тюрьме. Нервы себе
поистрепали. Здесь, в Бутырках, попридавились в верхних этажах,
дожидаясь справедливого суда, обернувшегося «Постановлени-
ем». Доспели совсем на дьявольской тюремной кухне следствия и
досудного сидения. С его «довольствием», рассчитанным спецами
для существования без движения. А на поверку – голодным. С
двадцатиминутной прогулкой, постоянно урезываемой...
А баня та же – отличная! Вольная Москва таких не знает.
Идешь в нее по корпусам, отделениям, коридорам и отсекам.
573
Бесконечным, как ожидание. Через кресты идешь, мимо ДОТов,
по бесчисленным лестницам, через этажи и «отстойники». Ме-
жду прочим, идешь, раздавленный тяжестью окаменевшей лип-
кой плиты матраца. А ведь он, за годы верной службы тюремно-
му ведомству и битым арестантским бокам, впитал в себя кило-
граммы всепроникающей пыли камерных шмонов и ночных
драк. Жирной грязи этапных камер. Зловонного пота битком на-
битых нар. И слезы арестантские впитал он в себя... Быть может,
слезы святые. Пролитые на эти подобия постелей ночами душ-
ными. В мучительных попытках осмыслить происходящее. Об-
легчить собственный свой суд над людьми и ужесточить его над
собою. Смягчить бессилие что-либо изменить. Укрепить силу,
чтобы перенести все, что еще предстоит перенести.
И мыслей груз впитал матрац – тяжких, мучительных. Ко-
торые без краю и конца... О них нельзя, о них кощунственно
пытаться рассказывать. Они хрупки. И кровоточат...
Если, конечно, это не очень необычные для тюрьмы мысли-
мыслишки. Как отомстить за искалеченную судьбу? Как вымес-
тить на людях собственное этих мыслишек хозяина горе и бес-
силие? Как больнее, как чувствительнее унизить, как оскорбить
страшнее, ранить как тяжелее ближнего? Еще больше твоего
обиженного, оскорбленного, униженного, раненого, ранимого...
И как просто так – для смеха – напакостить, задергать, не по-
зволить успокоиться, прийти в себя, собраться в дальний путь,
– быть может, и, скорей всего, в последний...
Баня... Это если кто из обер- и просто шакалов – чтобы
сподручнее было тебя же и обшмонать, и отнять у тебя же са-
мое последнее – не накинет и свой матрац поверх твоего... Ша-
кал же – «в законе человек»! Он ведь, мразь, сам ничего нести
не может – законник. Для того «мужики» есть... Вот тогда со-
всем тяжко. Тогда и баня – не баня. Тогда руки и ноги трясутся
от усталости и напряжения. А тут еще и конвой. Он во всех со-
бытиях банных участвует. «Шаг влево, шаг вправо...» Когда за
то только, что оступишься под тяжестью, да по слабости своей,
доходяги, он тебя выдернет из строя... Прогулки лишит. В кар-
574
цер посадит. Тот самый конвой, что в банном пути примерно
строг и бдителен. А в камеру не войдет никогда, когда тебе
плохо и казнят тебя урки казнями немыслимыми... Не придет на
помощь слабому. Не вступится. Порядка не наведет. Таково
правило. Исключения тоже бывают. Только не в этапных каме-
рах и отсеках.
Обедаем спокойно. Еще и суп никто из шакалов почти не
тронул – баланда баландой. Хлебом нашим они подкормились
утром. Только поели – снова команда: искать вшей! Каких?
Ведь только что из бани! Там же все как есть прожарили, про-
парили, продезинфицировали – живого места нет ни на одежде, ни
на обуви, ни на матрацах! Тем более, на нас – «мужиках»... Мы же
сами свою двойную ношу отбирали, сортировали: отдельно –
тряпки, отдельно – кожа, отдельно – кирза... Сами сажали на крю-
ки и плечики чьи-то награбленные кожаные пальто, меховые
куртки, сапоги на меху и на войлоке... Потом, после бани, снимали
все – тоже сами... А «хозяева» этих шмоток рычали на нас, косте-
рили матом, шибали пинками: па-ачему медленно? Почему не бы-
стро собираем вещи по «хозяевам»? Почему быстро не кладем –
то, о чем сказано «куда»? Это идет грабеж в открытую под видом
поиска «своих» вещей после их обработки...
И – снова баня?! Да. Снова. И уже несут ту же коробку
из-под спичек, где на вате восседает ее величество дежурная
вошь! И вновь заводила торжественно, под улыбочки под-
ручных шестерок, под суровым взором Уса, идет к двери.
Сигнал включать...
– Не всех вшей прожарка берет? – спрашивают новенькие.
– Какой – «не всех»! Прожарка все как есть гробит... Не
вошь это. Семечко хлопковое из ваты. Похоже очень. Если не
слишком присматриваться. А разглядывать – нет резону кор-
пусному. Ему же не экономия воды горячей, или, допустим,
мыла; ему мероприятие засчитывается – баня и санобработка,
если ЧП какое. Вот, вошь, например, в камере. А наши-то мер-
завцы?.. Уж очень рвутся они в баню-то! А мыться-то там, ме-
жду прочим, не моются. Ус вот – он даже не раздевается там. И
Горилла. У них в бане дела: тряпки-то стоящие, в камерах с нас
575
сдрюченные, – их реализовать требуется. И не опоздать, перед
этапом-то. На этапном шмоне принимающий конвой не разре-
шит брать их с собой – они вольные. Значит, соблазн побега.
Кроме того, здешнее начальство может придержать. Ведь обво-
рованные – они могут заявления написать начальнику тюрьмы.
Или прокурору. Начальство тогда устроит вселенский шмон.
Найдет тряпки. Отдаст владельцам – из того, что положено в
этапе. А что нельзя – родственникам вернет... Если еще не взя-
ты родственнички.
Глава 164.
...Шмон... Баня... Снова шмон...
Пришли только из бани – ужин. Я съел свой суп. И тотчас
уснул...
Проснулся от короткого крика, тут же задавленного...
Казнили человека, не отдавшего утром свою шапку-ушанку.
Шла возня возле параши. Слышны были удары – глухие, тяж-
кие – по живому телу. Люди вокруг не спали. Смотрели – стыд-
ливо и зло – на избиение. Но никто избиваемому не посочувст-
вовал вслух. Говорили только, что лучше было отдать, чем вот
так... терять здоровье.
А шакалы неистовствовали – били, резали бритвами, кололи
чем-то, всегда утаиваемым от шмонов. Человек молчал. Они
его тряпками обмотали-укутали – темную ему устроили. Их же
– стая целая! Тут они сбили крышку от параши – Ус им ско-
мандовал тихо. Он же и приказал:
– Притопить гада!
И что же? Плеск раздался. Вонь разошлась по камере. За-
плескалось... Но человек крикнул громко, страшно. Шакалы
тотчас отпустили его. Метнулись на нары. Затихли...
Камера тоже замерла, ожидая.
576
Дверь отворилась. Забежали четверо надзирателей. Подняли
человека. Заставили бывших рядом размотать загаженные
тряпки. Тогда увидали кровь на лице, на шее, на руках избито-
го. Изрезанного...
Явился корпусной. С ним – еще пятеро вертухаев.
– Пусть люди спят. Разберусь завтра. Этого, – он показал на
лежавшего, – в лазарет! Вызываю дежурных следователей. Ви-
новным я покажу, как следует вести себя в камере! Завтра, с
завтрашнего утра, – поправился он, – до выяснения обстоя-
тельств и установления виновных, перевожу камеру на карцер-
ный режим! Все! И все – спать!
Вот такое мудрое решение: следствие – завтра, а ни в чем не
повинных – на карцерный режим. Без прогулок. И горячая пи-
ща – раз в три дня.
Только камера к утру успокоилась чуть-чуть – за дверью
голоса послышались. Она распахнулась. В камеру впустили пя-
терых зэков.
Двоих я сразу узнал: Касперович и Дымов! Я вскочил. Адам
Адамович приподнял меня. Обнял. Передал в лапы Владимира
Ивановича. От его объятий хрустнул я весь.
Минуты не прошло – двери еще не успели прохрипеть свою
«замочную» мелодию, и...
– У-у-у-у!.. Птички-мымрочки-и!.. Т-ты погляди-т-ко, мама
родная, – клифт-то, клифт-то какой?! А-а? Брынза с цимесом!
Рахат-лукум! Ну и клифт, начальничка бога-душу-мать...
Это «молчун» скорбноглазый, подручный Усов, Гориллоид,
чувства свои «человечьи» выдавал-выказывал. Видом и запахом
новенького совсем Касперовичева кожаного пальто встревожен-
ный радостно...
И вот уже:
– У-у-у-у-у!!!
Сходу, будто всегда на стреме была, ждала будто, – завыла,
заулюлюкала стая.
– У-у-у-у-у-у!.. Уй-я-я-я!!!
577
Некоторые, из особо нетерпеливых, из активных самых ша-
калов даже с нар соскочили, без команды еще... Изготовились в
стойке...
Да что – шакалы! Даже «мужики»... И эти зашевелились, на
что уж затурканные и только что – здесь же в камере – обод-
ранные до нитки жульем как псы у живодера... «Мужички»-
бытовички... И они, и они – прошедшие уже лагеря, и по новой
нахватавшие статей со страшенными сроками за... «социально-
близкую» деятельность. За деятельность на «ниве расхищения
соцсобственности». Так ведь и они отличиться желают перед
кодлой. Поэтому выбрехивают почтительно, шутя вроде, затер-
тый-замызганный анекдотец времен «сарыни на кичку»:
– Клифт-та у кери – девствительно! Ташшы яво сюды,
Крендель!
– Так жа фрайер в ём!
– А ты выстряхни фраера-та! Выстряхни!..
И умолкли тотчас, керосинец учуяв битыми-перебитыми
своими задницами. Только тут углядев, после неразумных слов
своих, не здешние, очень уж слишком крупные для пересылки
фигурища заинтересовавших камеру новеньких. Кто-то из «му-
жичков» отбой попробовал сделать дипломатичный:
– Да что вы, други-граждане, к людям пристали? Пусть
разместятся на нарах-то. Одежу с себя сымут. Отдохнут...
«Хитрец»! Ему мигом сделали «леща». И по свалившемуся
навзничь прошлись – обтерлись...
Всего-то... После визита «грозного» корпусного. После уг-
розы его неминучей:
– «Без прогулки! В карцер! Следователей – в камеру!»
Напугал, значит, корпусной – по тетке Катерине – бабу му-
дями! Испугал шушеру уголовную до смерти. Выучил, наконец,
свободу любить!
– Клифт! – Гориллоид даже оскалиться позволил себе. Руки
страшенные свои приподнял с плечиками враз – удивление де-
лал. От восхищения, как будто. Но, конечно, главным образом,
от предвкушения...
578
– Клифт, горю, – внятно и определенно повторил, так как
«мужик» в клифте почему-то никак совсем на его восхище-
ние не реагировал. Немой? Или глухой? Но Гориллоид, когда
ему требовалось, умел быть терпеливым. Хотя бы чтоб не
утерять лица. Если вдруг «мужик» только притворяется, что
глух. И он вновь «сделал обращение». Еще как бы ласковое.
Предварительное:
– Горю, клифт клевый... Ты... Эт-т-та, папаня, лапочкя, сы-
ми клифток-то, сыми, сыми, родной. Он тебе – старому – не ли-
чить. Он малой тебе. И жмет. Разом...
Но «мужик» молчал. Стоял, не двигаясь. Разглядывал из-
под кепочки-фуражечки компанию в углу. И даже внимания не
обращал, вызывательно и нагло, на ясные слова, что к нему ад-
ресовались Гориллоидом...
Гориллоид тогда выругался длинно и громко. И негромко,
про себя будто, приказал коротко:
– Сыми клифт, падла стара. Или сичас без тебе сымут... С
калганом враз...
Он еще надеялся, упырь, что «мужик» глух. И что тогда
престиж его ничем совершенно не будет замаран – не слышит
«мужик» и не слышит. Что с него возьмешь – только что клифт
этот... Ха!..
Ничего больше ни сказать, ни подумать, наверно, он не успел...
Все так же молча, Касперович, - стара падла, - вдруг пал
резко... За лодыжку – рывком, с немыслимым поворотцем – вы-
дернул взвывшего Гориллоида с нар. Развернулся с ним... Как
волк с ягненком. Локтем сбил крышку параши. Захватил гро-
мадной своей ладонью лицо Гориллоида. Оглушил коротким
тычком о брус нары. Приподнял... И воткнул головой – по пояс
– в раздавшуюся ленивой волной густую вонючую жижу.
Там, в глубине где-то, ухнуло что-то жалобно. Выдохну-
лось лопающимися зелёными пузырями. Гулко забурчало-
забулькало. Взыгралось смачно в навозном месиве. И во-
онь... Вонь вырвалась взрывом, захлестнула камеру...
579
Камера замерла, не дышала вроде – такая густота дряни и
тишина настала...
Касперович-стара падла – от параши – головой кивнул в
угол, где... как не было никого...
– Тех, двух, - давай! – негромко рявкнул...
И Дымов, – чего уж никак совершенно не мог я ожидать от
человека еще более крупного, чем Адам, мягкого совсем, медли-
тельного и вовсе пожилого, – Дымов, с места, взлетел котом на
нары… В руках его забились, задергались мышами Ус и еще
один... Зацеплялись, захватались за все, что под руки попадало
по дороге, – за отбивающихся от них «сподвижничков», за от-
прянувших крысами подпевал, за стопы натащенных в угол «ре-
квизированных» у «мужичков» одеял, кучей наваленных в угол
тряпок...
Держа обоих за затылки, Дымов спрыгнул с ними на пол.
Поднял невысоко... Те хрипели. Исхитряясь укусить что ли. Но-
гами что ли ударить. Он их коротко наотмашь, с поленным сту-
ком, сшиб скулами. Кинул, успокоенных, на свободный борт
параши, передав Касперовичу. Адам Адамович, привалясь на
первых купальщиков, утопил головами и этих... До пояса то-
же... Рядом с бившейся поплавком гориллоидовой задницей.
И снова в глубине параши ухнуло, забурчало-забулькало
гулко и страшно. Завзыгрывалось отвратительными зелеными
пузырями по зыбучему верху смрадной коричнево-зеленой жи-
жи. И еще волна вони – тошнота-а!..
Касперович перехватил верхних пловцов левой рукой. И,
чуть обернувшись, снова скомандовал тихо:
– Тех, трех, – давай!
Дымов развернулся...
И тотчас же… И тотчас же…
580
Глава 165.
…Все в остаток ночи происходило «тотчас же»! И тотчас
же, - с десяток секунд назад ожидавшее лишь команды камер-
ное шакальё, - вдруг, спасающимся в ужасе стадом, всё враз
рвануло под нары! При этом оно отчаянно грызлось, кусалось,
бешено отшибало друг друга ногами, руками, головами... впол-
зая, ввинчиваясь в тесную поднарную щель. В остервенении
выдирая, выталкивая, выпихивая из ее душной непроглядной
глыби только недавно им самим загнанных туда злосчастных
«мужиков» и неудачливых фраеров…
И тотчас же... Только с десяток секунд назад изготовившее-
ся пытать и казнить настырных «мужиков», вонючее камерное
кодло, этими же «мужиками» изрядно прореженное, в мгнове-
ние утеряло в парашной жиже и незадачливых вожаков, и блат-
ной дух. И теперь оно – беспощадно «ошпаренное» густым ду-
хом из бочки – метнулось врассыпную из насиженного угла.
Обезумевшее и потерявшееся совсем от столбнячного со-
зерцания расправы у параши, оно было абсолютно уверено, что
сейчас, сию минуту, будет вот так же бултыхаться! Захлебы-
ваться, мотая задом, в блевотной могиле... И тогда оно – «за-
конное» камерное кодло – в затмении рвануло «на выход»! И
стало биться-колотиться о дверь камеры. Истерически вопя
взывать к... «гадам», к «сукам», то бишь к надзирателям, к де-
журным, к корпусным – к самой советской власти!
– Э-э-э!.. Э-э-э! Дежурнаи! Дежурнаи! Э-э-э! Да дежурнаи
жа, гады ползучия-я! От-твори-и-и! Сук-ки-и! Дверь отвори-и!..
Людей жа, люде-е-ей – в натури-и-и – в параше топют! Отвори-
и-и!.. Нача-а-альниче-е-ек!..
Вот ведь как? Солидные мужчины в истерике взывают! Не
малолетки-психи. Не только «шакалы» – граждане цветущего
возраста. Мне необходимо было разобраться в том, что на моих
глазах произошло. Ведь не это камерное говно меня волновало.
Нет. Меня беспокоило почему-то, что подумали бы, что сказали
бы по поводу происшествия мои знакомые «старые воры» –
581
Володька-Железнодорожник, Володька-Часовщик, Петух... Да-
же их сестры и подруги, что сделали мне столько добра.
Что бы они сказали, побывав в камере во время грабежей и
избиений? И при экзекуции, учиненной Касперовичем и Дымо-
вым? Что это было? Случайностью, связанной с появлением в
камере таких фигур, как Дымов и Касперович? Или закономер-
ным, нормальным концом – пакостным, большей частью скан-
дальным (как рассказывали бывалые зэки) и обязательно по-
зорным. Обычным, следовательно, концом существования лю-
бого ранга и цвета воровской кодлы. Опасной, безусловно, для
разрозненных одиночек, когда она – сила. И бьющейся непре-
менно в истерике, пожирающей самое себя, трусливой анекдо-
тически, когда сила – против нее.
Знать все это надо было. Ведь мне жить приговорено было с
нею вместе – с кодлой. Из одного корыта жрать. Дышать одним
воздухом. А ведь кодла и существует сама, да и поддерживает-
ся попечительски администрацией «мест заключения» для того
именно, чтобы отнять у меня еду, задушить, не дать выжить,
если вот так захочется кому-то – от гонора блатного, от блатной
жадности, от злобы лютой блатной на весь белый свет за собст-
венную судьбу сломанную, от «так просто»... И, конечно, от
всевозможных «надобностей» самой администрации.
Да. Мне предстоит отныне существовать с людьми, кото-
рые, по Шейнину, «липким страхом расправы держали в руках
полутемную блатную массу, приспосабливая ее для собствен-
ной своей наживы, эксплуатировали нещадно, соблазняя извеч-
ными приманками – фартом и “красивой жизнью”. А сами преда-
вали и продавали ее. И решали воровские судьбы на тайных
“толковищах”, где “говорили слово”. И отсылали на смерть
своих же милых дружков-подельничков, во все времена меч-
тающих уйти насовсем, исчезнуть, вырвавшись из капкана цеп-
кой власти психопатов-паханов, от их беспримерной жадности
и злобной крысиной воли».
Никогда, ни при каких обстоятельствах не уверенные ни в
ком из «своих», не доверяющие друг другу никогда, они – эти
«люди» – особенно нещадно и изощренно преследуют и казнят
582
тех «своих», кого лишь только тень подозрения коснется. На-
пример, в ситуации, что сложилась теперь у дверей камеры с
рвущимися к «гадам» шакалами. Они же мазаться о начальство
пытались! Именно таких преследуют всегда и везде. И уничто-
жают в «самоспасительной» истерике. Чуют шкурой своей дуб-
леной, что при любом подобном контакте с любого уровня ад-
министрацией продадут немедля, наперебой забегая друг перед
другом, все скопом всех своих. Случай лишь представься...
Между прочим, уже тогда, в этапной камере, мне – совер-
шенно еще неопытному – показалось: Касперович и Дымов, не
по своей воле опытные спецы по блатным, одним продуманным
ходом заставили кодлу кинуться на дверь камеры и избавились
сами и всех нас избавили от необходимости впредь опасаться
этого кодла. Теперь само оно, насмерть напуганное, отныне и
до конца дней своих само будет опасаться «своих».
Тонкости эти я только много лет спустя усвою.
...Чудом не сбив с ног ворвавшегося первым в камеру кор-
пусного, пятеро «спасавшихся» от параши «граждан» кинулись
в ноги вбежавшим за начальством надзирателям, тоже пятерым.
Кинулись... И мгновенно расползлись по коридору. Только те-
перь уже волоча на себе мертво вцепившихся в них вертухаев.
Ничего не понявший поначалу корпусной бросился обратно
в коридор. Моментально за ним захлопнулась дверь. Захрипе-
ли-завизжали замки... По громкому шуму, по отрывкам в запале
выкрикиваемых фраз можно было понять: родео в коридоре
было в полном разгаре! И что «спасшиеся» туда «шакалы» – ну
ни за что, ни под каким видом, ни за какое самое-самое наказа-
ние «...в камеру эту, к психам-мужикам, не взойдут никогда,
пусть их расстреляют тут же, в коридоре... век свободы не ви-
дать!» ... «Падлы!»
Когда дверь снова отворилась, «спасенных» в коридоре
не было...
Зато корпусной ворвался теперь в камеру победителем! Со
всей значительностью, моменту соответствующей: его сопро-
583
вождало не менее десятка надзирателей, часть которых была
вооружена... «ласточками».
Последним зашел знакомый мне по 19-й пожилой военврач.
Камера встретила явление начальства по режимным прави-
лам: все ее сидельцы стояли чинно на положенных им местах у
нар и матрацев. Все были без головных уборов. И тишина, со-
ответственно, стояла благоговейная. Однако еще мельтешилось
негромко шакалье под нарами. Устраивалось там на всякий
случай. Пряталось. Хотя, верно, сообразило уже, что к лучшему
что-то переменилось у страшной параши. Там вроде никого по-
ка больше не топят. Трех давешних «утопленников» пожалели
вроде. Помиловали, что ли? Выдернули их за неизмазанные
дерьмом части порток из бочки. Вытряхнули-выколотили из
них все почти что, что на зорьке понахлебалось-поналилось во-
внутрё. Поблевать даже поспособствовали вволю. Водички да-
же дали во рту сполоснуть. И попить... Теперь вот сидят... эти...
трое. В вонючей дряни, на залитом, измызганном полу. К пара-
ше... самой... этой привалившись. И головы уронив... В себя,
будто, приходят... Помаленьку, не глядя ни на кого. А глядеть-
то им как? Как глядеть, разом вышибленным позорно – позор-
ней некуда! – со своего «почетного» места в красном углу. С
«вершин» своих «законных» кодловых-падловых... Самими ими
смастыренных из животного страха одних, из подлючей, сво-
лочной сути других. С «вершин», откуда любого можно каз-
нить, пока самого – вот так – не утопят в навозной параше.
Вот, сидят они. И не смотрят. И смотреть-то нечем. Морды
– в дерьме, как в штукатурке, глаз не продрать без бани... В
баньку бы их! От духа-то хотя бы...
Глава 166.
– Их бы в баньку, гражданин начальник, а? Невозможно...
Дышать нечем... И... люди они, хотя нелюди, конечно. Но посо-
чувствовать можно... А?
584
Это старый очень, дошедший за три года в предвариловке
мужик в зипуне-дырке, в немыслимых опорках, но лицом акку-
ратный – секретарь райкома из-под Рязани, – сказал в торжест-
венной и сторожкой тишине.
Корпусной безмолвствовал. Он, видно, смущен был не-
сколько неожиданной тишиной во «взбунтовавшейся» камере.
Хипеж-то, вой в коридоре минуту назад был, признаться, со-
вершенно непозволительным для такого учреждения. Все эти
скачки на карачках из камеры... Езда по коридору на взбесив-
шихся от непонятного страха недавно еще абсолютно поклади-
стых уголовниках. Хм... Хм...
– Староста! – спокойно так позвал корпусной.
– Я, гражданин начальник!Сзади откуда-то протиснулся
сквозь строй средних лет белобрысый, в усиках и в бородке
клинышком, мужчина в полной «сменке» – рвани от шапки до
обуви. Председатель колхоза из северного Подмосковья. Гово-
рили – хи-итрый до ужаса мужик! Но ведь иначе – как же быть
назначенному старосте в камерной многослойной обстановке?
Никак нельзя старосте без хитрости! Или начальству не угодишь
– зажмет и накажет, или, не дай Бог, кодле. Та вовсе задавит или
подколет. Не здесь, так на этапе...
– Я, гражданин начальник!.. Павлушин Иван Афанасьевич,
одна тысяча восемьсот...
– Стой! Что это здесь... происходит? Почему шум? Зачем лю-
ди из камеры... вырывались или бежали? Да! Зачем бежали?.. И...
Эти, вот? – корпусной показал на тоскующих в луже у параши...
– Так... Значить... Шума никакого не было, гражданин на-
чальник... Все вот так было, как сейчас, – тихо, мирно... Теперя,
эти, что из камеры... рванули... сбежали, то есть, так они, граж-
данин начальник, не сбежали вовсе, а от... нежелательности,
значить. Купаться не желали.
– А эти? – корпусной хмыкнул. Даже позволил себе ирони-
чески улыбнуться. Чуть... И, кивнув на троицу у параши, ото-
двинулся незаметно.
585
– Эти?.. Эти, гражданин начальник, видать... эти желали,
раз купалися. Разве ж они, гражданин начальник, законныя,
значить, гражданы – в законе, то ись, станут купаться, не же-
ламши? – староста сделал очень удивленное лицо. – Они не
станут... Они, гражданин начальник, сами знаете, сильно ку-
паться любют. Считай, на день, бывалоча, до трех разов вы,
гражданин начальник, и граждане другие начальники, в баню
их... всех, значить... камеру, то ись, с вещами в баню гоняли...
– Что произошло в камере?!
Корпусной вид сделал, что не понял намека старосты на
его, корпусного, «банное благожелательство» уркам.
– А ничего, гражданин на...
– Что произошло в камере? Ты, староста, смехуечки не
строй! Посажу!
– Дак сижу, сижу уже! Значить так, произошло, зна...
Тут корпусной взвился:
– Где остальные? Где люди? Люди у тебя где?
То ли он удивился, то ли ужаснулся: стоят-то перед ним...
не более двух третей камеры!
– Где остальные?
Он к дежурным обернулся, к ним адресуя свой невероятно
важный для него вопрос.
– Люди где? Ну?!
– Здеся, здеся все, гражданин начальник. Не сомневайтеся!
Все тута, кроме, конечно, которыя рванули... э-э, смылися отсе-
дова давеча в коридор, постучамши... Ну... кроме еще, которыя
под нарами... забравшись... Вот они!
Староста согнулся – худощавенький, – приглашая корпус-
ного тоже взглянуть туда, нагнувшись. Убедиться чтобы... Ша-
калы под нарами затихли-замерли...
Но – в хорошем теле – корпусной корячиться, конечно, не
стал. Скомандовал громко, чтоб и под нарами было слышно:
– Все – в строй!
И надзирателям:
– Давай всех оттудова! Все-ех!
Надо справедливость отдать Дымову и Касперовичу: анало-
гичные коридорным – с бежавшей кодлой – камерно-поднарные
586
переговоры с шакальем оказались неизмеримо более длитель-
ными и драматическими. Хотя, конечно, никаких таких «рыв-
ков», попыток удрать из камеры и, конечно же, беготни на ка-
рачках с верховой ездой здесь не было. Да и не нужно все это
было в камере. Представитель «шакалов», гражданин лет соро-
ка-пятидесяти в женской кофте с рюхами поверх кавказской
рубахи с газырями и в белых носках сверху штанин галифе с
командирскими кантами-лампасами (очень напоминавший По-
пандопуло-бандита из «Свадьбы в Малиновке»), был первым, и
невежливо, извлечен из-под нар. Он был поддерживаем под обе
руки надзирателями, так как порывался возвратиться в спаси-
тельную поднарную темень. Он нервничал. Пытался вытереть
катившийся по его лицу пот круговым движением плеч и, икая,
торопясь, повторял:
Глава 167.
– Гражданин начальник! Пу-уссь этих... в кли-ифте с бо-
ородой которыя, у-уведут, жи-ивоглотов!.. Пу-усть... Гражда-
нин начальник! Пу-усть этих... в кли-ифте и с бо-ородой кото-
рыя, у-уведут, живоглотов!.. Пу-усть... Гражданин начальник!
Пу-усть этих...
Не надо думать, что корпусной, как и все надзиратели, не
понимал, не знал, что все-таки произошло в камере. Понимал.
Знал отлично. Явись он один в камеру, без свидетелей-подчинен-
ных... А так... Это же черт знает что такое! В камере – побоище.
Попытка утопить... Ну, пусть даже не настоящая попытка. Но
уголовников! Даже грабителей-мерзавцев. Естественно, естест-
венно, – не утопить в прямом смысле, – этого «пятьдесят вось-
мая» никогда себе не позволит. А работа-то эта – непременно
Касперовича и Дымова. Известные фокусники. Еще до внутрен-
ней... Кроме них – некому больше. Позволяют себе... Подумаешь
– великий врач!.. Ну, врач. Ну, великий... Безобразие! Да и нет
здесь больше никакой «бороды», кроме Дымова. («Бороду» вме-
сте с «напарником в клифте» кодла заложила еще в коридоре...)
587
...В дверь камеры – наружу – ломятся. Из камеры как из
преисподней выскакивают. Разбегаются по коридору. Никаким
командам, резону не подчиняются. В камере, здесь, сидят под
нарами. На команду «вылезай!» не реагируют. Зная, между
прочим, что наказание за невыполнение требований админист-
рации будет суровым. Напугали их, мерзавцев! А они еще базар
устраивают, торг – «переговоры»! Неслыханно! Условия ста-
вят: «...не выйдем, пока этих... не уберут из камеры и в сторону
не отведут!» Надо же?! И староста. Жох! Мошенник старый.
Ваньку валяет со своей сельскохозяйственной феней. С издевоч-
ками. А ведь снаружи – простачок-мужичок... Поганец! И всё –
при подчиненных! И где?! В корпусе образцово-показательной,
Бутырской!!! Это же... Это же...
Так или примерно так мог, имел право рассуждать корпусной...
– Всем стоящим, – крикнул он, – на нары! Остальным – из
под нар, ма-арш! Быстро! Быстро!
И – надзирателям:
– Не подчинятся – пожарников сюда! Вымыть из под нар
водой!
Минут через тридцать корпусной прибыл вновь. В камере к
этому времени сложилась такая ситуация: «утопленники» от-
правлены были с конвоем в баню, где на этот раз они вымоются
обязательно; «шакалам» заявлено было, что их в камере не за-
держат ни на минуту; их, правда, не задержали – отправили в
карцер за злостное неподчинение администрации; из-под нар
они вылетели пулями и – мимо «бороды» и его «напарника» –
выскочили в коридор...
Камера блаженствовала, переживая, по-видимому, лучшие
свои минуты.
А корпусной ходил перед ними – туда-сюда, туда-сюда...
Молчал. Глядел как бы внутрь себя. Успокаивался, наверно.
Тем более, отвратительное, поначалу, происшествие в камере,
на поверку, яйца выеденного не стоило... По сравнению хотя бы
с делом о порезанном и подзадушенном ночью, в этой же каме-
588
ре, заключенном. С ним, оказывается, все очень серьезно: чело-
век в тяжелейшем состоянии. И прокуратура уже вмешалась.
(Между прочим, нас всех – позднее – не раз будут вызывать как
свидетелей происшествия, которое окончилось смертью хозяи-
на злосчастной шапки-ушанки.) Да... А это все – пустяки. Смеху-
ечки. Если бы... Если бы... Если бы – не при подчиненных, и
если бы не сразу за тем, ночным делом, с которым все увязыва-
лось в одну неприятную цепочку.
Корпусной, наконец, остановился. Оглядел всех. Мельком
остановил взгляд на Касперовиче и Дымове...
– Касперович, Дымов, шаг вперед!
Адам Адамович и Дымов вышли.
– Как квалифицировать ваши действия, заключенный
Касперович?
– Относительно правил внутреннего распорядка режимной
тюрьмы, – отчеканил Адам Адамович, – пресеччение камерного
бандитизма с глубокой его профилакттикой... дозволенными
средствамми. Вместо отсутствующих в нашшем распоряжении
водопроводной водды и брандспойтта – доступная жиддкость, в
перечне вреддных или отравляющих, вообще, недозволенных,
не поименованная. Поттом – параша – мирный же сосудд...
Корпусной, отвернувшись, слушал внимательно, чуть голо-
ву наклоня:
– Продолжайте, продолжайте!
– Относиттельно гражданского долга, гражданин корпусной
начальник, – защита гражданн от посягательств на их честь и
достоинство, а также от преступных и иных действий уголов-
ников. То есть общественная работта, которую по Уставу внут-
ренней службы обязан выполнять аппарат тюрьмы. Образцово-
показательной, гражданин корпусной начальник.
– Ну-ну, давайте, давайте! – приглашает продолжать кор-
пусной.
– Пожалуйста... Относительно уголовного законодательства
– использование права на необходимую оборону: моим това-
рищам, мне угрожали расправой...
589
Глава 168.
– Это вам-то? А вы – демагог, заключенный Касперович. Не
находите?
Успокоившийся корпусной начал играть в дискуссию.
– Я не демагог. Я люблю точность и определенность во
всем, гражданин корпусной начальник...
– Ну-ну, давайте, давайте.
– Я продолжу свой ответ. Относительно партийного долга...
– Вот относительно партийного долга вы, заключенный
Касперович, будете распространяться тогда, когда станете чле-
ном партии. Пока же вы – ее враг, заключенный Касперович.
Потому любое ваше упоминание о партийном долге, о партии
вообще, я буду квалифицировать как насмешку, как издева-
тельство над партией и наказывать по всей строгости. Вплоть
до... передачи вас следствию за антисоветскую... антипартий-
ную агитацию в камере! Вам ясно?.. Отвечайте!
– Мне все ясно, гражданин корпусной начальник... Но я
должен...
– Молчать! Надоело! Следствие квалифицирует и оценит
ваши хулиганские действия в камере... Вот – свидетели!
– Так точно! Квалифицирует. И присовокупитт к делу сви-
детельские показания, – Касперович оглядел строй, – примерно
сотню свидетельских показаний только присутствующих здесь.
Это – пока. Староста! Предъявитте гражданину корпусному
начальнику оружие уголовников! Оно открыто хранится в ка-
мере 102 пересыльного корпуса образцово...
– Какое еще оружие?! – голос корпусного заледенел.
– Обыкновенное. Чемм убивают...
– Какое, спрашиваю, оружие?!
– Повторяю: обыкновенное. Чтобы его обнаружить, не тре-
бовалось производить обыска – на мероприятие по его обнару-
жению ушло три минуты... Староста! Покажите... Иван Афа-
насьевич...
590
Иван Афанасьевич зыркнул вопросительно на корпусного,
разрешения будто бы испрашивал на такое серьезное действие.
Лицо начальства – справедливость ему отдадим – было непро-
ницаемо. Поэтому староста так же вопросительно поглядел на
Касперовича. Вот лицо Касперовича было на редкость прони-
цаемо и определенно, так определенно, что Иван Афанасьевич
со всею своей хитростью и «дипломатией» плюнул мысленно и
сказал, обращаясь сразу к корпусному и Адаму Адамовичу:
– Чего показывать-то? Вот оно все – сами глядите. Не пря-
чем. У нас от державы секретов нету...
На матраце, подтянутом к самому краю нар, чуть прикры-
тые отвернутой мужской сорочкой, лежали рядками шесть фин-
ских ножей, два из которых – близнеца – были заводского изго-
товления: на лезвиях и на ручках их стояла фабричная марка
завода «Качи»; с десяток разного диаметра остро отточенных
«пик» – заточек из арматурной стали; несколько отточенных
«на лист» и отшлифованных «на зеркало» ножевых лезвий –
перьев, тоже, возможно, фабричной работы; десятка два «на
иглу» заточенных кусков стальной проволоки – пяти- и шести-
миллиметровой толщины; добрая кучка разорванных пачек лез-
вий от безопасных бритв.
...Как от неожиданного прямого в челюсть корпусной глу-
боко, шумно, по-лошадиному, всосал в себя воздух...
Надзиратели стояли, замерев. Показалось – как те трое урок
после купания в параше.
– Заметьтте, гражданин корпусной начальник, – продолжал
экзекуцию Касперович, – ножи – вот эти, финские, качинские –
они совсем новые. Следовательно, они только-только пришли,
пройдя благополучно через все входные шмоны... образцово-
показательные. Далее. Меня скоро три года мотают между Бу-
тыркой и Лубянкой. И мне известно: за это время арматурные
работы в тюрьме не производились. Значит, «пики»-заточки
тоже совсем свежие. И тоже прошли шмон. И не один, а сотни.
Так? Сотни внутренних шмонов. Со времени последних арма-
турных работ. Или они прошли входной шмон, гражданин кор-
пусной начальник?
591
– Ну! Что еще-то? – мутно разглядывая застывших вертуха-
ев, спросил корпусной.
– Сейчас буддет «еще», гражданин корпусной начальник...
Вот, здесь – можете убедиться – собрано более полутора сотен
единиц верхней одежды, представляющей безусловную – и не-
малую! – ценность: новые кожаные пальто, куртки и сапоги,
зимние в том числе; новые меховые шубы и шубки, пальто, в
том числе женские... еще, вот, сапоги меховые; очень дорогие –
смотрите! – споротые меховые воротники, новые совершенно, в
том числе тоже женские; новые или почти новые мужские и
женские костюмы... Все отобрано или, правильнее, награблено
и здесь, в этапной камере, и... где же еще, если тряпки – жен-
ские? Значит... Значит, грабеж идет по всей тюрьме... образцо-
во-показательной. И грабят нежно опекаемые администрацией
тюрьмы уголовники. Ими ограблены осужденные, направляе-
мые вами, гражданин корпусной начальник, на этапы без этих
своих вещей. Поэтому я спрашиваю вас, гражданин корпусной
начальник, заглядывает ли кто-либо из администрации образ-
цово-показательной Бутырской тюрьмы в опись личных вещей
заключенных – во входные и выходные описи? Нет! Никто в
эти важнейшие документы не заглядывает! Иначе вот эти вещи
не прятали бы здесь до сих пор. А ведь следствие, гражданин
корпусной начальник, по всей вероятности, уже давно распола-
гает многочисленными заявлениями потерпевших заключен-
ных, из ограбленных здесь. Не всех, конечно. Кому-то – не до
своих тряпок, отнятых в образцово-показательной. Не до них.
Но! Многих, гражданин корпусной начальник, их собственные
тряпки, вопреки вашим предположениям и надеждам, продол-
жают интересовать. Из принципа, например. И их заявления на
эту неприятную тему уже давно переданы ими оперуполномо-
ченным по месту отбытия срока. И вот, часть – и немалая – ра-
зыскиваемых следствием краденых вещей оказывается здесь, у
нас, в камере этапного корпуса образцово-показательной Бу-
тырской тюрьмы, гражданин корпусной...
592
– Что вы заладили: «гражданин корпусной начальник»... «гражда-
нин корпусной начальник»... «образцово-показательная»?! Коро-
че не можете доложить?
Глава 169.
– Я не заладил! Я обращаюсь к вам, гражданин корпусной
начальник, как положено. Не я придумал эти... дурацкие обра-
щения и... «образцово-показательные...» показатели... Так вот,
хм-м-хм... Отнятые преступниками вещи – здесь, в 102-й каме-
ре, а заявлениями отправленных на этап заключенных,
пострадавших от ограблений, администрация тюрьмы... хм-хм...
конечно, не располагает? Так?! Иначе вещи стали бы искать. А
их и не прятал никто – не было нужды, потому что... никто их
не искал! Не думал искать! Как будет понимать такой оборот
дела следствие? Как? Если ограбленные боятся делать такие
естественные заявления?! Заявления об ограблении –
руководству... образцово-показательной Бутырской тюрьмы?
Разберитесь, пожалуйста. Теперь – главное, гражданин
корпусной начальник: относительно партийного долга...
– Касперович! Я сказал – посажу!
– Я – всегда Касперович! И, как всегда, коммунист. Запомни-
те! Как всегда! Хороши бы мы были, если бы наша партийная
совесть могла отменяться и назначаться тюремным и прочим на-
чальством! А посадить? Так я уже, как и Иван Афанасьевич Пав-
лушин, сижу. Посажен... Вот для того, чтобы посадить меня и
моих товарищей, – а их здесь, партийных и беспартийных, в «об-
разцово-показательной», армия! – действительно, абсолютно ни-
какой совести не надо было... Мне собираться в карцер?
...Мы стояли, замерев...
Известно было, чем заканчиваются такие эпизоды для ви-
новного. И для всей камеры, уже осужденной на карцерный ре-
жим. А заканчивались они всегда одинаково. Ведь начальство
не терпело, не переносило апелляций к чему бы то ни было.
Тем более, к его... совести...
593
Грамотный, философического склада ума корпусной бло-
ка, где находилась моя 19-я камера, майор с внешностью мо-
лодого Астангова (под которого он явно работал), предвари-
тельно, тоже за апелляцию к его совести, приговорив камеру
к двум неделям без прогулки, месяцу без каптерки и неделе
карцерного режима, так объяснял, фарисействуя, этот свой
феномен «неперенесения»:
– Будучи солдатом и повинуясь приказам, я не имею ни
моральной, ни физической возможности активно препятство-
вать предписаниям моих начальников, ибо, не выполняя при-
каз, какого бы содержания он ни был, я тем самым подал бы
совершенно негодный пример моим подчиненным, что, в свою
очередь, внесло бы во всю работу тюремной администрации
хаос и разложение, и привело бы к еще более диким, чем сего-
дня, ее действиям...
Так вот...
...Мы стояли, замерев...
Но... Неожиданно совершенно, корпусной теперешний на
тираду Касперовича не ответил. Он тяжело, показалось, с ка-
кой-то неопределенной растерянностью посмотрел на Адама
Адамовича. Долго смотрел... Собирался с мыслями... Решал,
наверно, – как поступить? Что выдать? Или нечто иное его
встревожило?
– Я разберусь...
И – старшему надзирателю:
– Немедленно собрать все свидетельские показания об изъ-
ятии здесь, из камеры... всего...
Он снова посмотрел на Касперовича...
– Я разберусь, Касперович... С вещами... И с этим... – он го-
ловой показал на оружие... – Разберусь, Касперович... Вопросы
или просьбы есть ко мне?.. А режим... Карцерный режим, ко-
нечно... отменяю...
Мы молчали. Какие еще вопросы могли у нас быть? Какие
просьбы? Чтоб больше не кидали в камеру уголовников? Это
хорошо бы. Да ведь камера-то – этапная. Клоака – не камера.
Вообразить только надо, раз и навсегда представить и наизусть
594
выучить: все, что прошло через «желудок» следствия, через
«кишечник» внутренней, через «прямую» предвариловки – все
собирается в клоаке этапной камеры, все!
И текут человеки сквозь эти желудки, кишечники, прямые.
И втекают, вливаясь и перемешиваясь, с иными прочими «от-
ходами» и «отбросами» общества, в клоаку 102-й... Сконструи-
рованной и веками приспособляемой для того, чтобы, опорож-
няясь по мере накопления, отторгать-выбрасывать, теперь уже
без разбора (раньше надо было разбираться!) изгонять, никогда
больше не задумываясь, содержимое, выкидывать его. Подаль-
ше куда-нибудь. Насовсем хорошо бы. Еще лучше – с конца-
ми... Благо возможности для этого российская повседневность
уготовила бесконечные.
– ...Нет, значит, вопросов? И просьб тоже нет?..
Корпусной стоял – серый, уставший. Сник сразу. Стал
неузнаваем...
Молчал.
Глава 170.
Молчала камера. Люди молчали, успевшие вконец разуве-
риться – если и верили когда-то – в самой возможности встре-
тить в тюрьме гражданина начальника, остановившегося вдруг в
злотворчестве своем по собственной воле... По нашим собствен-
ным представлениям. По собственному своему невеликому пока
опыту. По рассказам бывалых людей. В злотворчестве, естест-
венном для тюремного «служителя», привычном, поощряемом
безусловно его начальством. Дабы отсутствие злотворчества не
«...внесло бы во всю работу тюремной администрации хаос и
разложение и не привело бы к еще более диким, чем сегодня, ее
действиям». В самоутверждающем и возвеличивающем «...малень-
кого человека с болезненной жаждой наслаждаться страданиями
ближних...» в... безнаказанном злотворчестве...
595
Или... Или не из «маленьких» и «болезненных» был наш
корпусной? Очень хотелось в это верить. Как хотелось верить в
то, что корпусного, безусловно, насторожил, напугал даже, сбил с
привычного и спасительного, надежно отработанного «покрови-
тельственно-раздавительного» тона предельно доказательный
монолог Касперовича. Вообще-то монолог, ничего хорошего
корпусному не суливший. Это понятно было всем нам по со-
вершенно необычайному поведению корпусного. По его удиви-
тельному настроению, которое, захоти он, «можно было бы по-
высить». Ведь ему ничего не стоило раздавить Касперовича,
жестоко наказать камеру, свидетельницу его минутной мягко-
телости. Ничего это ему не стоило. Хотя ничего и не решало.
Но ведь могло быть вовсе не решено: запри он Адама Адамови-
ча в спецкорпус, откуда, практически, нет выхода, в любом
смысле этого слова, и раскидай камеру по изоляторам, которых
в Бутырке хватает, а оттуда всех – скопом ли, поодиночке – на
этап, да в разном направлении... Вот и выход классический для
корпусного из неклассического положения...
Но нет...
Что-то с ним происходило...
Или человеком он оказался?.. А почему бы это не предпо-
ложить? Ведь его мать родила. Школа учила. Армия воспиты-
вала. И тюрьма, конечно... Потом, он ведь должен был пони-
мать, что люди, стоящие сейчас перед ним в ожидании его суда,
много пережили. В том числе, вот только что. Возможно, много
больше, чем должны были бы пережить по известным ему
«нормам» и «правилам», предписывающим и дозирующим
жизнь человека в «местах содержания». Пережили и по его,
корпусного, вине: он не позаботился как положено (привыкнув
к злу) оградить этих вот людей от хищной наглости и издева-
тельств тоже ему, корпусному, подопечных уголовных пре-
ступников. Действия которых он – что говорить – умел, мог и
обязан был пресечь. Но... не сделал этого. Из-за чего сегодня
погиб человек. Сын чей-то или муж, и, наверняка, отец... А два
дня назад из-за этого же – из-за бездействия его, корпусного, –
уголовники повредили глаза, разбили, разрезали лицо, искале-
596
чили пожилого заключенного-музыканта за то, что он – интел-
лигент, профессор консерватории – отказался петь их похабную
блатную песню. А три дня назад все по той же самой причине –
невыполнение корпусным его обязанностей – они же сдернули
с нар человека. Издевались над ним... Разломали, развинтили,
разрезали, разорвали на куски сложнейший протез инвалида
Финской войны. Так, глумления ради... Вымещая зло на слабом,
беспомощном человеке. Разорвали и выбросили в парашу,
«разрешив» однорукому инвалиду поискать в зловонной жиже
остатки протеза... Без которого... что он будет делать теперь,
осужденный такими же «уголовниками» к двенадцати годам в
инвалидном лагере? Да... Мало ли этих самых происшествий
происходит в камерах? По его, корпусного, вине.
– Заключенный Касперович! У вас есть ко мне просьбы?
Вопросы?..
– Вопросов нет. Просьба есть, гражданин корпусной на-
чальник: если получится, что на этап к месту отбытия наказа-
ния будутт определенны одновременно с нами и... этти... граж-
дане, что сейчас моются в бане, и другие, что оказались в кори-
доре, прошу вас «угадать» нас всех вместе в один вагон. В «об-
разцово-показательный», я надеюсь...
Касперович явно «прощал» корпусного. Шутил. Что, гово-
рят, было у него редко. Он не терпел шуток в обстоятельствах
для людей трагических. Он рожден был не поднимать настрое-
ние, а создавать его, строить.
– Не надейтесь: их будут судить за камерный бандитизм.
Вас это устраивает, заключенный Касперович?
– Меня устраивает все, что устраивает закон. Нормальный,
человеческий закон. Больше просьб у меня нет, гражданин кор-
пусной начальник.
– Тогда... счастливо! – совершенно невероятным образом
завершил посещение нашей этапной камеры «гражданин кор-
пусной начальник».
Когда он вышел, мы услышали тихое ворчание Дымова:
597
– Ты хоть извинись, Адам, за твою «коммунистическую»
совесть. Напридумывали всяческие варианты совести... Будто
есть какая-то еще, кроме совести просто? Слушать стыдно...
Глава 171.
В эти безусловно лучшие наши часы в камеру запустили
новую партию арестантов. Среди них я радостно приветствовал
товарищей моих по 19-й – Евгения Вадимовича Рожнова, Йо-
рика Эриксона и Яана Роммера. За время, в которое мы не ви-
делись, они тоже успели огрести срока по Особому совещанию.
Только оправиться от этого не успели еще...
Роммер, инженер-электрик. Он схвачен был в истязаемой
советско-германским альянсом Польше где-то в конце сентября
1939 года. Из лагеря польских военнопленных – после того, как
всех офицеров выдернули и отправили в Катынь, на смерть, –
его освободили или расконвоировали, для работы на электро-
техническом предприятии в Гомеле. Туда уже свозили обору-
дование, награбленное с обдираемого до нитки электрозавода
во Львове, где до войны работал Яан. Вообще же он был корен-
ным варшавянином. В Варшаве родился. В Варшаве учился. В
Варшаве женился.
Это был высокого роста худой, болезненный человек с гла-
зами Боттичеллиевых святых. В «пленных» лагерях, а потом и в
тюрьмах, после того, как в середине 1940 года его вновь аре-
стовали, он порядком дошел. И отчаянно мерз. Даже в душной
камере его постоянно бил озноб. Он кутался в свое пальто. Тя-
нул на себя одеяло. Укрывался – мерз...
Он жил в испуганно-молчаливом состоянии. За все время
нашего с ним существования в Бутырках, потом – на этапе, и,
наконец, в Безымянлаге под Куйбышевом, я слышал от него
одну лишь фразу: «Зимно, Матка Бозка».
598
Полной его противоположностью был Йорик Эриксон. То-
же высокий, но, видно, могучий когда-то человек, – он был ра-
зительно похож на... стоявший под стеклом скелет Лесгафта в
его имени Ленинградском институте физкультуры. Стоило
только, вообразив, заполнить его сожранными тюрьмой мыш-
цами самого Йорика. А лицо? Оно было не менее разительным
слепком поразившей меня еще ребенком в «Мировом искусст-
ве» маски лица Густава Вазы – знаменитой скульптуры Карла
Миллеса в музее Стокгольма. Саму скульптуру я помню плохо.
Но... надень на Йорика королевскую парчу, накинь мантию,
прилепи бороду и усы, вложи в руку рукоять меча, – вылитый
будет Ваза! Или... всё таки Йорик?! Черт их разберет, шведов,
кто из них, опять же, электротехник, а кто король?
Йорик Эриксон окончил в Германии электротехнический
факультет. Немного поработал в Норвегии. И насовсем, было,
устроился у себя, в Швеции, на сталелитейном заводе Бьорнс-
борга. Неожиданно узнал, что в СССР развернулись работы на
ДнепроГЭС. И, не раздумывая, поехал – по контракту на Ук-
раину. Уже в пятидесятых годах я разыскал людей, помнивших
о нем, вместе с ним монтировавших оборудование на Днепров-
ской гидроэлектростанции. Помнивших хорошо! Мало того, по-
доброму почитавших своего учителя.
Вместе с ним мы прошли 46-й московский этап на Безы-
мянку. Вместе комиссовались там же, на Безымянке, в ОГРОН
– Отряд горных работ особого назначения (для строительства
подземной столицы СССР под Жигулевскими горами). Вместе
работали в бригаде кессонщиков ОГРОНа. Разлучившись на
восемь месяцев, – время, отведенное моей судьбой на сидение в
следственном изоляторе, а затем на возвращение «с того света»
после чудом не состоявшегося расстрела в Смышляевском ово-
щехранилище, – мы вновь встретились в ОГРОНе. И снова вме-
сте работали в кессонной бригаде Синева. Пережили безвреме-
нье эпохи Хромого Беса. (В сущности, беспредела правления-
княжения директора эвакуированного в Заволжье 18-го Воро-
599
нежского Авиазавода Матвея Шенкмана, где от организованно-
го этим бешенным зверем «поощрительного голода» осенью и в
зиму на 1942 год погибли многие тысячи заключённых и воль-
нонаёмных рабочих; последние – сплошь несчастные малолет-
ки-Птушники).
Вместе потом участвовали в красноглинской Голгофе. И в
результате, - очутивышись среди не вовсе сошедших с ума по-
сле попытки начальства Безымянлага заставить нас «разгру-
жать» совковыми лопатами «бакинский этап», - вместе - озве-
рев - ввязались в вооруженную свалку с карателями. «Отвое-
вав», навалив кучи новых трупов друг друга, попали в руки
спасшего нас десанта морской пехоты…Волжской военной
флотилии.
И, - волею провидения и проклюнувшегося вдруг моего на-
званого брата Голованова, - очутились за три девять земель от
Самары. От барж с трупами. От нами наваленных карателей. От
жаждавших новых Гекатомб начальничков Безымянлага…
Где же? А аж на северной макушке Земли! В Арктике! В то-
гда никому ещё не известном матросском СПЕЦштрафняке
«Земля Бунге» острова Котельный Новосибирского архипела-
га... Не в лагере смерти. Нет! В лагере мёртвых…
На стыке весны и лета 1944 года, - дат не знаю, их мы не заме-
чали, когда гомон птичьих базаров затихает благоговейно перед
явлением на свет Божий новой крылатой жизни – первых пухо-
вых птенцов, - я закрыл глаза Йорика Эриксона (Эрикссона) из
Богуслена. Прочел над ним единственную известную мне мо-
литву – «Отче наш». И вместе с товарищами опустил невесомое
тело великана в неглубокую каменную могилу, вырванную ам-
моналом в красной скале под самым птичьим царством.
Он мечтал, чтобы его похоронили «под птицами». Он ве-
рил, что птицы, поднявшись в свой осенний путь, передадут
последний привет родным его шведским скалам от шведа Йо-
рика Эрикссона...
Или... от короля Вазы?
600
Глава 172
…А пока, на предъэтапном вольном досуге, будто в про-
страционном параксизме, «додумывал» я порядком поднадоев-
шую мне, гвоздём в мозгу почему-то сидевшую, историю ле-
нинской турпоездки «из швейцарцев в шведы». Будто нужна
она была мне?…
А тут до чертиков ещё в 19-й камере поднадоевший комдив
Пастухов Пимен Васильевич сунут был сюда, в этапную - дву-
мя днями позднее группы Йорика.
Старик оказался совершенно оглушенным свалившимися на
него с моей помощью событиями на воле. То верил, то не верил
в их подлинность, намекая постоянно на необходимость не до-
верять «совершенно спятившему пацану» (мне, значит). Те-
перь, здесь, в этапной камере, он, - оказавшись в абсолютней-
шем одиночестве меж блатной сошки, сбитый с толку действи-
тельно свершившимися – как выяснилось - событиями и, ко-
нечно, начисто сраженный «обхождением» с ним Особого со-
вещания, - расположился вплотную ко мне на нарах. И на ухо
мне разразился...
…– Коне-ечно, тут явная заслуга Мартова. Его идея – до-
биться пропуска эмигрантов из Цюриха в Россию через Герма-
нию. Это – в ответ на возвращение из России австрийских и
германских военнопленных. Их же до фига тогда было у нас.
Ну, немцы на это дело вроде клюнули. Советник ихний, феде-
ральный, Гримм, перетолковал с кем надо из швейцарцев... Не с
наркомом ли... Э-э!.. С министром ихним по иностранным де-
лам. Сейчас не помню... Это все – когда нам на «Выстреле»
талдычили... На Высших курсах... Да... Предложение, значит,
отклонили – это потому, что французы с англичанами взъере-
601
пенилися! Было от чего: нарушение же швейцарского нейтра-
литета!
...Это, вообще, есть все в книжках по истории... Да-а... А
Гримм-то – не успокоился. И обратился, значит, к германскому
консулу в Швейцарии... Дело заклеилось, вроде... Но тут Гримм
этот отличился! Ему, видишь, требуется согласие Керенского!
Тогда наши кинулися к швейцарскому эсдеку Платтену... Далее
даже бабке с рыбного ряду известно: право, значит, провоза
группы любого состава, экстерриториальность вагона, значит,
запломбированного... Всякое такое... Без виз, понимаешь, без
шмона на таможнях, и т.д., и т.п. Были, конечно, трудности, –
где их не бывает? Например, неуклонка Англии... А как же им
еще на все это смотреть?! В Россию люди намыливаются, не
скрывая, что желают вывести начисто из войны союзника ихне-
го! Желают, получается, оставить братьев-англичан один на один
с немцами... Желают! И имеют шанс... Тут, конечно, не без чер-
нухи обошлося... Потому и оформлялось все протокольчиками
всякими... Щекотливое-то дельце... Пахло, по законам любой
державы, самым что ни на есть предательством отечества... Да
еще во время войны! Сечешь?! Но... Как там: чего нельзя быку,
то можно Зевсу... С общего, значит, согласия... Тогда опросили
всех буквально...
Неожиданно вмешался Евгений Вадимович Рожнов, лежав-
ший по другую от меня сторону и внимательно слушавший
Пастухова:
– У всех спросили. Только не спросили Россию. И в этом
была соблюдена традиция: много шума, но... дело сделано! Ми-
лейший ваш Анатолий Васильевич Луначарский сообщил уми-
лительно, что Старик «ехал спокойный и радостный». И что
«условия проезда эмигрантов через Германию немецкие власти
соблюдали точно»... Так. Или почти так... А какой ценой? За
какие заслуги? Значит, уверены были, что имеют шанс. Задаю
себе вопрос: кто этот шанс просчитывал? Кто согласился, нако-
нец, считать этот шанс шансом? Немцы же, черт побери, – не
602
мальчики! Люди, генетически приученные считать... Правда, не
всегда точно. И в большинстве случаев, с опозданием. Но тут
точно просчитали. Поэтому интересно очень: что же им тогда
предъявили большевики? Для счета? Предъявили подлинные
списки функционеров в России – сеть агентов, способных вы-
вести из войны огромную страну с отмобилизованной, обстре-
лянной тремя годами войны армией? План государственного
переворота? Вообще, программу действий, опирающуюся на
эту конкретную сеть, которую можно пощупать? Не-емцы же-е!
Они обязательно должны пощупать, прежде чем платить. Или,
наконец, методу, технологию переворота, основанную на раз-
бойной концепции «грабежа награбленного»? Но ведь это же
ликвидация святая святых – частной собственности! Это же
уничтожение дворянства! Это, наконец, слом монархии, зави-
сящее от толпы решение судьбы династий Габсбургов и Гоген-
цоллернов! Династий, самих сидящих на пороховой бочке «ис-
торической действительности»... Ба-а-льшой секрет! Его, я так
полагаю, даже сам Рябой разгадать не сумел. И... будучи чело-
веком дела, действия, он... Не вдаваясь в подробности и мас-
штабы «персональных заслуг» перед немцами участников тем-
ного «турне», а, заодно не желая копаться в списках проданной
немцам сети «старых большевиков», он всю эту многочислен-
ную кодлу отправил к праотцам. И дальнейшие свои планы –
только ему одному известные – относительно германской поли-
тики строит сам. С чистого листа. Не оглядываясь на неизвест-
ные ему замыслы и обязательства своих предшественников,
замешанных в банальнейшем предательстве интересов России,
в самой обыденной измене родине. Строит, естественно, с уче-
том процессов, происходящих в Германии, и интересов, кото-
рые она не может к нам не иметь...
– Понятно, что-то у Рябого с Гитлером не сложилось. Воз-
можно, причина в изощренной хитрости кавказца, распознан-
ной немецкой стороной.
– Да, грехов на Рябом – свыше грабежа, как изволят выра-
жаться наши соседи-урки. Но изменять отечеству? Не-е-ет! Он
с самим дьяволом сговорится – если только... сам – не сатана. И
603
пойдет с ним на любые комбинации – это при его-то осторож-
ности и осмотрительности! Но! Только в имперских целях.
Только. И тут – все его преимущества перед любым полити-
ком... От чего, правда, всем нам – русским, конечно, – и вовсе
не легче. Ибо: великая Россия строится теперь ценой всех до
последнего русских... Плюньте мне в физиономию, но, сдается,
что он один, кто пытается учитывать и, пожалуй, использовать
«ошибки молодости». За это я уважаю его... Ну? Чего не плюе-
те? Или – дошли? И через губу уже не плюется?..
Глава 173.
Евгений Вадимович наклонился ко мне:
– Советую вам, Венечка, не тратить времени на всю эту
муть – она до самого дна! И жемчугом здесь не пахнет. Нет! И
имя всему этому – сортир. Что и констатировал самый заклятый
друг Рябого товарищ Троцкий, которого вы, кажется, уже успе-
ли похоронить... Его я оцениваю не ниже, а, быть может, даже
выше Старика пресловутого. Но! Органически не переношу
жидов, Веня. Не обижайтесь... Предпочитаю о них – или плохо,
или ничего. Вообще-то, что-то стоящее можно, при случае, по-
искать у Антона Ивановича...
– ?...
– Да, да! Вы же – из иной эпохи! У Деникина, Веня. У Де-
никина. В «Очерках русской смуты». Не великого ума человек.
Провалил белое дело. Провалил нашим, российским неуемным
«великодержавством». За что кавказские сепаратисты и заще-
мили генеральские «шары» в своих многонациональных две-
рях... Хм... Хм... Извините. А ведь Большой Кавказ и базой его
был, и тылом, и источником ресурсов... Дураков, знаете, тоже
не люблю. Пусть даже высокоименитых... Да. Так у Антона
Ивановича, как случай представится, – поищите. Людендорф
604
намекал что-то по поводу ответственности германского прави-
тельства, которое послало Ленина в Россию. Прочтите при слу-
чае... Если честно, Веня, вопрос-то чрезвычайного характера –
нравственного: предательство нации, которым... гордятся! Будь
я моложе, – мне, мальчик мой, скоро все восемь десятков, – я
бы на досуге, за шахматами, например, продумал бы и иные
варианты. Пробовал даже – был такой грех. И не раз... Но когда
приходится начинать все сначала – а это и сладкие сопли гос-
подина Луначарского, и откровения Радеков-Карпинских-
Ганецких, я – пас! Противно. Хотя, безусловно, эта наша непо-
мерная брезгливость погубила Россию. А эти? Эти ничем не
брезговали. Абсолютно! И – вот и финал... Не окончательный
еще, конечно. Россия – держава огромная. Инерция у нее вели-
кая. Но – финал наступает. Быть может, начало финала, он ведь
может продлиться достаточно долго, возможно, лет полста. То-
гда и обернется Россия разбитым корытом...
Евгения Вадимовича Рожнова видел я в последний раз в на-
чале июня 1941 года во втором районе Безымянлага. С брига-
дой инвалидов старик разгружал платформы с кирпичом, эше-
лонами прибывавшие на площадки будущих авиазаводов.
История «турпоездки» Цюрих – Германия – Стокгольм ме-
ня ничуть не интересовала. Правда, пришлось вернуться к ней
лет через двадцать, когда вплотную занялся я тандемом двух
фюреров. К чему я внимательно прислушивался, так это к тому,
что имело отношение к судьбам мамы и отца, друзьям или кол-
легам, так или иначе связанным с деятельностью престранного
детища ВЧК-ОГПУ – Политического Красного Креста» (ПКК),
возглавляемого Пешковой. Выше я поминал, что размещался он
непосредственно – и внутри – комплекса помещений Лубянки,
в доме 26 по Кузнецкому мосту в Москве. Сегодня, верно, мало
кто уже помнит сказочку о том, что «зачат» был ПКК – с пода-
чи Хаммера, Хургина и Красина – на «исторической» встрече
Арона Александровича Сольца (того самого – «совести пар-
605
тии») с Владимиром Ильичом Лениным. И Ленин, будто бы,
«горячо поддержал идею» этой организации. Организации, за-
мечу, удивительной потому именно, что создавалась она, яко-
бы, «с целью оказания помощи и поддержки политзаключен-
ным в Советской России»! А политзаключенных-то в этой дер-
жаве не было и быть никогда не могло: «всем известно», что
против советской власти выступает только «кучка уголовни-
ков»...
С первого дня создания ПКК в нем трудились «доброволь-
цы»: Александр Борисович Минскер, Григорий Абрамович Ра-
бинович и Исаак Ильич Куличек – компания, напрямую коопти-
рованная из аппарата ВЧК в контору ПКК, а также чекист Миха-
ил Лазаревич Белкинд (бывший присяжный поверенный и, через
супругу, родственник Пуришкевича) – этот введен в состав ПКК
как «представитель пострадавшей интеллигенции», Винавер Ми-
хаил Львович, кузен которого Максим Моисеевич с супругой,
еще недавно сердечные друзья по кадетской фракции Думы Ми-
люкова, Петрункевича, Набокова, Струве и Шингарева, а теперь
наперсники Менжинских, Дзержинских и Викентия Викентьеви-
ча Вересаева, оказавшегося аж членом-учредителем ПКК.
Вскоре, однако, по срочнейшей надобности, «добровольцы»
Рабинович и Минскер были переведены обратно в аппарат ЧК –
потребовалось, якобы, их знание иностранных языков. Но ведь
и в контору ПКК они были кооптированы – добровольно, есте-
ственно, – все из-за того же знания языков... Сразу же их заме-
нили тоже «добровольцами» – выпущенными из подвалов Лу-
бянки архитектором Павлом Павловичем Огородниковым
(Слуцким) и дочерью его Розалией, по документам – женой од-
ного из расстрелянных Строгановых, и бывшим офицером ох-
ранки Николаем Илларионовичем Штубе, «старым знакомым»
Пешковых по Нижнему Новгороду. Все они, говорилось, при-
шли в ПКК по рекомендации Марии Александровны Спиридо-
новой, уже давно находившейся на Лубянке, и Вересаева...
Удивительная собралась команда – «добровольный» конг-
ломерат палачей и... числящихся их жертвами! Такой командой
606
не гипотетическим «политзэкам» способствовать – рога ломать,
кому прикажут!
Тут нельзя не вспомнить о подлинной гуманной деятельно-
сти – о том, как моя мама спасала больных и голодных, обра-
тившись с письмами к хорошо знавшим ее людям. Письма ма-
мы ушли в Европу и в Америку. Всемирная Ассоциация менно-
нитов немедленно откликнулась. В Россию пришло множество
оборудованных госпиталей. Тысячи тонн продовольствия.
Мама имела моральное право потребовать от Гувера – тор-
гового министра САСШ – ни в коем случае не допускать к рас-
пределению помощи в России и на Украине комиссаров, а лишь
представителей медицины, чтобы «бесценные продукты пита-
ния и медикаменты с оборудованием госпиталей попадали к
тем, кто особо остро нуждается в помощи и поддержке, но не в
руки карателей и убийц». О чем ей и отцу напомнят по их аре-
сте в 1929-м те самые каратели и убийцы.
Тем временем мама отказалась от предложений Семашко –
комиссара здравоохранения – «занять командные должности в
ВОЕНСАНУПРе армии». И продолжала заниматься своими –
бывшими гвардейскими – госпиталями у Кременца на Волыни.
Именно там, в эпицентре самого чудовищного по масштабам
тифозного очага – Кременецкого – мама и ее медики собирали
на сотнях сборных пунктов толпы сирот и беспризорных детей
всех возрастов из домзаков и предвариловок, из тифозных ба-
раков и больниц, из разоренных хуторов и местечек. Выхажи-
вали их. Лечили. Одевали. Обували. И специальными рейсами
пароходов из Одессы и Николаева отправляли за океан – в
САСШ, в Аргентину, в Бразилию – жить!
...Тиф свалил маму в присмерть. Отец, бросившийся к ней
ухаживать, заперт был в тифозный карантин как возможный
разносчик болезни. Коллеги их круглосуточно заняты были
больными. И тогда, «ужаснувшись грядущей судьбе маленьких
сыновей отца и мамы, обретающихся в пустом доме», друзья их
отправили в США обоих малышей – братьев Натана и Алек-
сандра, родившихся до меня. И там потеряли их. Натана я на-
шел через 55 лет. Александр погиб в 1943-м. Над Руром. Его
607
Летающая крепость сбита была во время налёта Англо-
Американской авиации на заводы это области Германии…
В 1978 году мы посетили его могилу…
Глава 174.
...А ПКК? А Пешкова? Ведь это именно ее «авторитет»
внутри и вне Советской России позволил террористическому
правительству Москвы открыть беззастенчивую торговлю за-
ложниками – продажу людей их родственникам и друзьям за
рубежом. Отдадим ей справедливость: она прекрасно чувство-
вала себя в сомнительной роли эдакого «ангела-спасителя» че-
ловечества, зажатого тисками режима и тюрьмами ЧК. Другое
дело, имею ли я право судить ее? Ведь на год разгона ПКК Ста-
линым по его каналам вырвалось на свободу – на Запад – более
шести сотен еще живых россиян! И воссоединилось около че-
тырехсот семей. Пусть много меньше, чем спаслось «коридо-
ром Маннергейма», но спаслось!
Когда-то, в дни рождения ПКК, на стеночке кабинета Ека-
терины Пешковой по Кузнецкому мосту 26 появилась – в ра-
мочке под стеклом – «ленинская» бумага за его подписью и
совнаркомовской печатью. Говорилось: от нечистой силы! Но
именно ОНА поселилась здесь. И занялась нечистыми своими
делами: «подбором и расстановкой кадров» с командированием
их за кордон тоже на нечистые дела. И управлением ими на
расстоянии.
Время шло. Новые лица появились на Кузнецком 26.
Крупные нэпманы. Из тех, кого милостиво допустили фи-
нансировать «благотворительное» пешковское заведение. И
первый – знаменитый Яков Рацер. Да, дядя Яша, отец Джорд-
жа, подаривший сыну настоящий игрушечный паровоз.
Между прочим, первая скрипка Большого театра начала ХХ
века! Кой черт попутал блистательного музыканта НЭПом?! И
608
вот, выкинутый из собственного дома, проживает он в коммунал-
ке у Разгуляя. В моей квартире № 1 над булочной углового дома
по Новобасманной, 43 и Спартаковской… А всей России извест-
ные пароконные черные ящики с белой рекламой «Дрова. Уголь.
Яков Рацер» заполняют Москву и Подмосковье.
Работают на «Политический Красный Крест»...
А задолго до того, в сентябре 1916-го, дядю Яшу навестил
Михаил Булгаков. Произошло это в родовом особнячке семьи
Рацеров, по Обуховскому переулку, в соседстве с Покровскими
- близкими будущего писателя. Здесь Булгаков и познакомился
с прибывшим в краткосрочный отпуск из армии другом Раце-
ров графом Сергеем Васильевичем Адлербергом. Они понрави-
лись друг другу. Договорились встретиться, «если приведет
Господь».
Господь не привел.
В октябре 1917-го братья Борис, Дмитрий, Владимир и Сер-
гей Адлерберги в Хамовнические казармы «на регистрацию»
офицеров не явились. Потому остались живы. А Сергей и Борис
еще и воевали в Белой армии. После Крыма первый эмигрировал
во Францию, второй – в Ригу. И Михаил Афанасьевич узнал о
жизни Сергея Васильевича от его московского брата Владимира,
посещая старого уже в бытность известным писателем.
Когда, после разгрома НЭПа, Рацеров отправили на Север,
Булгаков, «замеченный» Сталиным, встретился с всесильным
Фриновским. И Рацерам сидение в Ухтапечерлаге заменено было
ссылкой на Урал. Там дядя Яша, сумевший на лесоповале спасти
свои руки великого музыканта, собрал симфонический кол-
лектив будущей Свердловской оперы!
А вот Борис Васильевич Адлерберг – этот в роковом 1941
году разделил судьбу миллионов русских граждан...
Старого, больного, его эвакуировали из Риги в Сталинград
– встретить хлебом-солью немцев, с которыми не на жизнь а на
смерть дрался он на Первой мировой войне, граф посчитал ко-
щунством. Осенью 1942 года в осажденном волжском городе
609
патруль вытащил старика из-под руин вокзала. Полураздавлен-
ный, после пережитого, после инсульта в 1939 году, ослепший,
на вопросы чекистов он отвечал не быстро. Не четко, глухо. Да
еще с акцентом (прибалта?). Ну, и фамилию назвал совершенно
уже фашистскую! Инцидент окончился автоматной очередью –
в тылу «смершовцы» патронов не экономили – и кратеньким
рапортом-абзацем. Он-то и донес до благодарных потомков, - в
частности, до племянника Вадима Владимировича и племянни-
цы Еленгы Владимировны, а потом до нас с супругою, - под-
робности конца отпрыска семьи, о которой я узнал сперва до
Лубянки от Бабушки, потом от Никулина в Бутырках, а много-
много позднее – от Нины Оттовны Адлерберг, половины мо-
ей…
...В самом начале 1930 года Исаака Савельевича и Дину Но-
евну Барановых дёрнули на Соловки. Они там выжили. В канун
войны – уже в ссылке на Полярном Урале – Барановы усынови-
ли двух немецких мальчиков: братьев Гуго и Иоахима (Окси)
Эберле. Их отец Герхардт Штейншнейдер, специалист из Кёль-
на, приехал в 1936 году на работу в Чибьюнское отделение Ух-
тапечерлага в качестве нефтяника (тогда была это экспедиция
Эммануэля Нобеле). Там был арестован. И погиб в 1936 году в
одном из помянутых выше абдорских этапов. Мама мальчиков
Эмилия погибла там же и тогда же.
В начале 1941 года, – воистину, неисповедимы пути Гос-
подни! – чете Барановых выдали паспорта. И даже разрешили
съездить в отпуск!.. Они решили посетить любимый Крым, где
не были с 1913 года. Им необходимо было погреть их мальчи-
ков-солнышек на солнышке крымском.
Война накрыла их...
В Евпатории украинские полицаи убили вместе с евреем Ба-
рановым польку Дину, и немецких мальчишек Окси и Гуго...
Почему мне так отвратительны – не печальны, нет, – имен-
но отвратительны эти воспоминания, вызванные тенями пеш-
ковского ПКК? Потому что в свои 16 лет, лежа у нар этапной
камеры, я многое из вышерассказанного уже знал. И все, что
610
знал, так или иначе связано было с проклятым ПКК. Судьба
Рацеров, судьба Барановых, судьба Булгакова, навещавшего
часто Кузнецкий, 26. Судьба Адлербергов, наблюдаемых все с
того же Кузнецкого, 26 сонмом провокаторов, по рассказам Ба-
рановых бабушке в том же 1941 году... И еще с другими тенями
связано, которые выходили из этого проклятого учреждения.
Родственными или какими-то еще иными отношениями се-
мья (отец) Михаила Булгакова была связана с семьей Сергея
Николаевича Шевердина, тоже поминаемого выше. И Шевер-
дин много сделал, чтобы облегчить (пусть только обезопасить)
жизнь писателя. Впрочем, как и судьбы многих других литера-
торов того времени. Кроме того... Сергей Николаевич и его
коллега и друг Федор Федорович Булычев – до февраля 1917
именитый сыщик, ученик Смолина и начальник уголовного ро-
зыска одной из волжских губерний, – в марте-апреле 1917 года
провели действительно молниеносную операцию по изъятию из
архива охранки картотеки ее агентов, которые в те месяцы
звездно восходили на политическом горизонте постмонархиче-
ской России. Одновременно они обнаружили и извлекли из
недр полицейской документальной рутины и дела уголовного и
даже сугубо фискального свойства – прямого и неопровержи-
мого свидетельства бурной и даже подлейшей молодости этих
же восходителей. Сопоставление картотек и дел вряд ли особо
поразило Булычева и Шевердина. Заметим, что некий главный
персонаж – один из объектов второстепенного тогда интереса
двух друзей-криминалистов – с аналогичным поиском припоз-
дал. И, было, кинулся искать своих более удачливых конкурен-
тов. Искал примерно года до 1935-го. Да так ни с чем и остался.
Решено было: бумаги сгинули бесследно в революционном ера-
лаше. Во всяком случае, Шевердин, следивший за поиском это-
го персонажа, был доволен состоянием, в котором он пребы-
вал...
И какими же светочами на этом отвратительном фоне вы-
глядят мой незабвенный Степаныч? мои Ирочка и Али?
611
Да и «четверговцы» Катерины Васильевны.
И друг родителей моих и Екатерины Васильевны супруг
Карл Густав Маннергейм
Глава 175.
Карл Густав Маннергейм…
…Вот ведь – и политик он, вынужденный маневрировать в
ненадежном, точнее, в мерзопакостнейшем мире. И государст-
венный деятель, постоянно искавший и всегда находивший вы-
ход из провоцируемых одну за другой врагами его народа каза-
лось бы безвыходнейших ситуаций. И военачальник, побеж-
давший могущественных противников не только умением, но,
верно, и изощренной прозорливостью, хитростью даже…
А Густав мой - Человек Чести! Более четверти столетия
сражается он в неравном поединке с силами вселенского зла за
независимость и достоинство своей маленькой крестьянской
страны. Названный отважными насельниками и защитниками
её Финляндским Вашингтоном, в ответ на эту трогательную
любовь, Он, рафинированный, – во множестве поколений
скандинавский немец, - именует и представляет себя только
чухонцем. Чухною. Пусть финляндцем. Финном. И всегда был
и оставался Их отважным рыцарем.
Он и есть рыцарь, каким виделись великим поэтам и бар-
дам средневековья Народные Меченосцы той далёкой эпохи.
Был рыцарем в молодости, в русской армии, и остался им в
собственной, финляндской.
И в частной жизни, - а такая была у него, - он рыцарь! Ры-
царь бесстрашный! В жизни куда как не легкой, в жизни траги-
ческой, намертво схваченный за сердце...
...Только один эпизод. Только один:
612
…Начало 1924 года. Смерть главного упыря планеты. Поль-
зуясь «счастливым случаем», вселенская большевистская не-
чисть бросается в Москву! Зачем? Да что бы опомниться от по-
следнего – осенью прошедшего года – скандальнейшего пора-
жения в Германии… И сговорясь вновь, ещё раз, – и снова за
счет России и ценой ее народа, – попытаться поживиться все-
ленским разбоем и мором.
А Маннергейм, - в эти же часы и дни окололенинского
столпотворения, паники и растерянности властей в Первопре-
стольной, - совершает свой немыслимо отчаянный, мальчише-
ский совершенно, подвиг. Впоследствии вписанный в анналы
всех спец-служб и вошедший в учебники всех тайных полиций
планеты…
И это - на 57-м году ТАКОЙ жизни - многожды раненый,
покалеченный, тяжко больной мировой известности и уважае-
мый всеми государственный и военный деятель… Старик по
возрасту и молодой человек по поступкам, он попытку делает
увезти или похитить из Москвы любовь свою. Свою Катерину.
Лошадку…Всему миру известную балерину. Мать сына его. И,
- совершив давно задуманное и выстраданное, - ответить на-
конец по-мужски на тягтяйшее обвинение-отчаянный
вопль его: «Ты бросил мать в этой проклятой стране!».
…Шесть лет назад выбивший ленинские банды с финлянд-
ской земли, - в навязанном друзьями сопровождении трёх бес-
страшных егерей личного его 27-го батальона, - переходит он
границу. Вьюжной лютой ночью появляется, нежданным, перед
будущей мамой моей в доме по Доброслободскому переулку у
Разгуляя. Потом встречи с любимой в доме элиты по Александ-
ровскому саду под угрозой разоблачения и гибели! Тайное бра-
косочетание в церквушке на Поварской. И, - вне всякой логики,
вне здравого смысла, вопреки естественному инстинкту самосо-
храниния, - многочасовое (полутора суточное!) стояние на
страшеном морозе к новосрубленному мавзолею… Надо же за-
теять, надо же исполнить такое в их чреватейшем положении –
613
заставить и Катерину прощатся с подписавшим 31 декабря 1917
года декрет о независимости Финляндии...
…Где, когда и кто из великих так поступил?! Кто еще, ране-
ный в сердце вечным пленением любви своей и матери сына сво-
его, взошел, рискуя жизнью, в дом поверженного смертью врага,
чтобы отдать ему честь?! И уходил, разбитый совершенно, на-
всегда оставляя в январской стуже и проклятой стране заболев-
шую и обеспамятевшую муку свою... Катерину...
Мысли-мыслишки в этапной камере…
Глава 176.
…Было, было над чем задуматься, имея впереди неначатую
«катушку». Сперва, с недельку, под ночной, да и дневной храп
спящих товарищей по камере, отдыхающих после всяческих
ЧП. Погодя немного – под вопли конвоя, отвозившего нас, во-
ронками, по ночным улицам, на те самые пути Казанского во-
кзала, что подходили к «холодильнику» и к отделению линей-
ной милиции на Каланчевке у путепровода, с которого недавно
совсем наблюдали мы уходящие эшелоны этапов...
К концу ночи, под дробный перестук колес старых телячьих
вагонов-«краснух», обмотанных колючкой и укутанных вихря-
ми метели, «веселый» поезд уносил нас московскими задворка-
ми в дали неведомые...
...Написал: «к концу ночи...». Какой там конец? Ночь только
еще начиналась – непроглядно черная, бесконечная. И видень-
ица в ней из взбаламученной памяти...
...Вот такою вот студеной ночью пробирается старыми мос-
ковскими улочками свадебная процессия. Впереди – Катерина.
На ней – внакидку – поверх длинного бального платья легкая
шиншилловая шубка, белая пуховая шаль и... туфельки на но-
614
гах! Бабушка, бессчетно и волнуясь каждый раз, пересказывая
подробности ночного шествия, непременно повторяла: «В та-
кой страшный мороз она – в туфельках!».
За Катериной, след в след – тропки-то, ногу не поставить, –
Густав в длинной уланской старой шинели, ноги в бурках, тре-
ух натянут на глаза. Он крепко держит Катину руку, отведен-
ную назад – к нему... За ним – все тепло укутанные – мама впе-
реди отца. Он сзади придерживает ее под локти – она на «сно-
сях», вскорости мне родиться...
За ними бабушка семенит – в шубе до пят, шалями укутан-
ная, – под руку с Машенькой Максаковой, «дочкой» Катерини-
ной. Эта «упакована» своим спутником надежно: шутка ли, в
эдакую стужу только нос из шали выпростать – голос пропадет!
А Маша поет в Большом!
За ней, вплотную, чтоб тепло ей было, муж Максимилиан
Карлович. Добрый, с давних лет, друг Маннергеймов. Он – в
модной бекеше, тоже в бурках, только голова непокрыта у пи-
жона – поднят и прикрывает шею и лицо твердый воротник...
Спереди и сзади еще трое...
Пересказываю бабушку. Но будто сам иду с ними. Иду во
тьму. Рядом с несчастными любовниками, с пропавшими на
годы родителями...
...Третьего дня, как снег на голову, свалился укутанный в
башлык Карл Густав! Прошел в отворенные мамой двери. Кив-
нул только троим дюжим мужикам, что отошли во тьму. Мама
кинулась было приглашать и их, рот открыла... Он остановил:
они на службе! Затворил двери. И, с порога: «Фенечка! А я за
женою явился – за Катериной. Нам обвенчаться обязательно...
Церковным ли браком, или гражданским – все едино!».
Мама ушам не поверила, как и глазам! Ужаснулась дикой,
мальчишеской затее этого... медведя! Как можно было явиться
сюда, в большевистскую Россию, в пасть Чрезвычайки, не про-
сто всему миру известному финскому политику, но еще и бело-
му генералу – «злобному врагу мирового пролетариата»?! Об-
лик Маннергейма давным-давно примелькался всем читающим
россиянам, десятилетиями листавшим самое, пожалуй, попу-
615
лярное в стране чтиво – иллюстрированную «Ниву», с 90-х го-
дов 19-го века заполненную фотографиями придворной кама-
рильи. Да что «россиянину»! Он был «лично известен» каждо-
му старому филеру, из которых нынче состояла половина штат-
ных агентов наружного наблюдения ВЧК! Ведь они двадцать
лет подряд, перед революцией, еще и охраняли бесценный по-
кой и самоё жизнь некоего свитского офицера из шведско-
финских аристократов, а потом и генерала Свиты ея величества
вдовствующей Императрицы. Медведь! Точно – медведь!
Поужасавшись и изругав его всеми известными ей руга-
тельствами, – по госпиталям-то за пять войн и на «театрах во-
енных действий» было кому и чему ее научить, – мама, профес-
сией своей призванная всегда и все решать самой, перво-
наперво в тот же час увела Катерину из ее квартиры к себе, в
бабушкин дом по Доброслободскому переулку. Устроила там
же Карла Густава и разместила его сопровождающих. Никак
невозможно было находиться им в Катином доме на Манежной
напротив Александровского сада – в нем жила верхушка боль-
шевистской элиты, а рядом в апартаментах – сама Анна Ильи-
нична Ульянова-Елизарова, сестра Ленина. И топтуны день и
ночь толклись вкруг дома и внутри, а теперь вот и греясь у ба-
тарей отопления. Еще и потому любовникам нельзя было жить
в этом доме, что вокруг него, а иногда по квартирам, шли обла-
вы. А теперь, по смерти пролетарского вождя, к жильцам ком-
паниями шлялись «коминтерновцы» из разных стран, которых
«счастливый случай» привел в Москву в растреклятые неви-
данные даже в России морозы, готовить очередную пакость
«буржуазному Западу». И вот эта-то публика точно могла опо-
знать Маннергейма, а он и не догадался или не пожелал из-за
уланского своего гонора хоть как-то изменить свою внешность
хотя бы гримом. Да, Карл Густав выше был всяческого маскарада.
Он маме признался: «Нехватало, чтобы, застукав меня, подонки
потешились бы накладной бородой!». Улан. Русский улан, маль-
чишка, – говорила себе мама. А «мальчишке», жениху, меж тем
пятьдесят седьмой год... Можно было бы и угомониться.
616
Тем не менее, бракосочетание необходимо было устроить как
можно быстрее: шок у одних, растерянность у других, занятость у
третьих мигом улетучатся. Начнется новый пароксизм вселенско-
го террора и новых облав. И Карл Густав – в мышеловке!
Сразу возникли проблемы. Первая: невеста – православная,
жених... Он, вроде, лютеранин? Мама обстоятельств этих за
двадцать семь лет приятельства с Карлом Густавом, просто с
Густавом, как звали его друзья и все на родине, мама этих тон-
костей конфессиональных различий по меннонитской своей
демократичности не замечала. Тем более, сам Густав поводов к
подобному интересу не давал. У него, в прошлом охранителя
трона, сложилось собственное мнение о царях земных и Небес-
ных, которое он никому не навязывал, предпочитая о нем не
распространяться. И вторая проблема: как выбрать храм, в ко-
тором бракосочетание должно быть освящено? Большинство их
к этому часу было порушено. Служители уничтожены. Тех, ко-
го страшная участь миновала, влачили теперь жалкое сущест-
вование париев, прокаженных. И служили в страхе за жизнь –
своих близких и свою – в оставшихся еще церквах и кирках,
ежеминутно ожидая ареста. А потому абсолютно зависимые от
ЧК. И, частенько, служа ей...
Глава 177.
Родители мои поняли одно: сами они эти сложности не раз-
решат. Но тогда кто? В какой срок – время подпирало отчаян-
но! Вот тогда бабушка и посоветовала маме побеспокоить
«американца», ее почитателя, русского епископа в Америке, а
ныне опального, уничижаемого каждодневно Патриарха Тихона
– Василия Ивановича Белавина в миру...
Патриарх Тихон принял родителей моих в своем монастыр-
ском уединении тепло. Не скрывал радости из-за их прихода.
Был он задавлен прошлогодними событиями. И, более всего,
принужденным «раскаянием» своим перед изгалявшейся над его
617
святынями властью. Недужилось ему сильно и после сидения
под арестом и круглосуточным надзором чекистов в собственном
его жилье – в «тереме на стене» Донского монастыря – с 1922-го
на 1923 год. И из-за изощреннейших после того гонений...
Патриарх, по-домашнему, угощал чаем родителей моих в
своей трапезной, где маме пришлось не раз бывать из-за болез-
ни старца.
Окруженный с некоторых пор откровенными недоброжела-
телями и просто неискренними людьми, он страдал душевно.
Но и муки телесные сильно его одолевали. Хотя шел ему толь-
ко пятьдесят девятый год, а лиха за последние годы натерпелся
Владыко сполна. И если верить врачам, из них из всех доверял
он только маме. И хотя была она «не его веры», он, узнав о ней
еще в Америке, а затем и встретясь с нею там же, подивился
восторженно ее делам. А потом все годы пристально и ревниво
наблюдал за становлением ее как «медика Божьей милостью» –
так он говорил. И был горд, полагая, что и его доля усилий есть
«в строительстве по воле Божьей великой подвижницы в делах
человеколюбия».
Не то, чтобы он так уж страшился за свою жизнь – челове-
ком он был большой смелости. Но если до него доходили сто-
роною слухи о то и дело погибающих священнослужителях,
еще и умирающих внезапно и непонятно из-за чего, недавно
еще здоровых и бодрых духом? Поневоле он начинал подозре-
вать всех, неожиданно появлявшихся около него. А мама и отец
бывали у Владыки только по приглашению его, когда он болел.
Да тогда лишь, когда свободное время выдавалось в постоянной
череде войн. И чтобы так, как сейчас, незваными, явиться к
Патриарху, – пусть даже «по старой дружбе», – считалось ими
бестактным, непозволительным, чуть ли ни амикошонством.
Хотя Владыко был им всегда рад, пришли бы они «так просто»,
или даже с просьбой, как водится, «не для себя». Ведь «не для
себя» же мама в 1907 году просила Василия Ивановича позабо-
титься о сиделках для балтийских госпиталей. И он, ни дня не
мешкая, отослал из монастырей северо-запада России сотни
618
монахинь для ухода за ранеными. А чуть позднее, на стыке
1908 – 1909 годов, сломал сопротивление чиновников от меди-
цины, да и активное, воинственное недоброжелательство само-
го общества российского к «Манчжурскому братству»! Эта
публика не без оснований почувствовала в инициативе мамы и
ее единомышленников действенный протест полевого офицер-
ства против продолжающегося и после окончания русско-
японской войны откровенного ограбления госпитального хо-
зяйства армии... «Скобелевского» фонда – тоже...
И теперь родители мои явились к Патриарху снова «не для себя».
Сообщение мамы о приезде Маннергейма Тихон принял
спокойно. Только, – рассказывала мама, – она почувствовала,
что старик будто бы повеселел. Засветился. Он был явно горд
поступком Густава. Поэтому сетования мамы о неоднозначно-
сти религиозной принадлежности сестры и ее жениха пропус-
тил мимо ушей, сказав ей:
– Мы с тобой, Фенечка, тоже разных религий дети, однако –
оба вместе – такое таинство разрешаем, которому, возможно,
аналогов нет даже в драме нашего времени! А решим мы его
тоже по времени. Тем более, оба – христиане они...
Патриарх подумал с минуту. Оглядел маму и отца. Сказал:
– Сейчас распоряжусь узнать – не отъехали ли Кленовицкие
к себе в Вятку... И если они еще здесь, – полагаю, – лучше при-
думать невозможно...
И на немой вопрос мамы ответил:
– Это друзья мои, братья Кленовицкие – Павел Михайлович
и Николай Михайлович, священники оба. И их отец пастырем
был примерным. Так что, если они еще в Москве, будет кому
требу вашу справить... Ни за что не опасаясь...
...Храм Бориса и Глеба на Поварской новобрачные покинули
заполночь. С ними «свидетели по жениху» – мой отец, «иной ве-
ры» человек, благословленный самим Патриархом, и Максимили-
ан Карлович Максаков-Шварц. И «свидетели по невесте» – Мария
Петровна Максакова и мама, женщина тоже «иной веры»...
Мама, было, остановила проезжавшего извозчика...
Густав сказал:
619
– Полагалось бы сделать фотографию на память...
– Господь с вами! – прикрикнула бабушка. – Вы с ума со-
шли! Какая фотография в вашем положении?! И ночью! Вам
надо уехать сейчас же!
– Полагалось бы сделать фотографию, – еще раз произнес
Густав. – Так принято. Так будет... Пожалуйста...
Тогда самый молчаливый в весьма немногословной компа-
нии – мой отец – предложил:
– В получасе хода отсюда, на Кузнецком, должен открыться
салон Моисея Наппельбаума...
Моисей Соломонович Наппельбаум, фотограф-художник,
возвратясь из Америки, в начале 1917 года открыл на чердаке
седьмого этажа огромного дома по Невскому проспекту на сты-
ке его с Литейным – рядом с госпиталем Преображенского пол-
ка – фотографический салон. Когда приезд родителей в Петро-
град совпадал с большой выпиской, врачи и часть раненых шли
к Наппельбауму «запечатляться на память». Так мама и отец
познакомились с мастером. И подружились с ним. В осенние
месяцы 1923 года Наппельбаум переехал в Москву по требова-
нию правительства – он первым снимал Ленина, большевист-
скую элиту. И оставив в Питере семью, открыл салон в двух-
этажном доме, что на углу Кузнецкого моста и Петровки. В нем
и были сделаны снимки Катерины и Густава. Фотографии должны
были быть готовы к полудню. Негативы – уничтожены.
Моисей Соломонович, никогда «живым» Маннергейма не
видевший, и, спросонья, не узнавший его по снимкам в той же
«Ниве», так и не догадался тогда – кого фотографировал. Мно-
го чего повидавший в своей жизни, он был потрясен, когда в
1955 году я рассказал ему, кого он принимал в своей студии
лютой январской ночью 1924 года.
А ночь, вправду, лютовала невиданным даже для Москвы
морозом! Дома, мертво стывшие вагоны трамваев, штоки него-
рящих фонарей, извозчичьи лошади под попонами, люди – все
куржавело студеным инеем...
...Очередь к Ленину тянулась, петляя по центру города, от
Остоженки. Замирала на часы у Манежа, когда в нее попадали
620
вереницы гостей из разных стран. Катерина, очень уж легко, не
по времени и месту одетая, и Густав – люди уже немолодые –
бегали отогреваться в Охотный ряд, к кострам красноармейцев,
которые вовсе стыли в шинелках «на ветру». Когда, наконец,
они дошли, и их впустили в свежесрубленый мавзолей, где ле-
жал покойный, Катерина закоченела, застыла... Густав и в ши-
нель свою кутал ее, и ноги ей оттирал...
Кое-как, на последнем пределе, прошла-проплыла она мимо
гроба, поддерживаемая мужем. А как дальше шла, как выходи-
ла из зала – уже не помнила. Через заслоны, через рогатки, че-
рез бесчисленные заставы ее отнесли – рядом совсем – к ней в
дом у Александровского сада... Только здесь ей могли оказать
помощь кремлевские врачи, «прикрепленные» к ней. Только
здесь она могла быть. Болезнь ее вызвала панику в дирекции
театра – она должна была участвовать в траурных церемониях-
пантомимах для все тех же коминтерновцев, и администраторы
дежурили в ее квартире.
Густав метался по особняку в Доброслободском. Места себе
не находил: все, абсолютно все рушилось из-за Катиной болез-
ни! А недуг разгорался пожаром: двустороннее воспаление лег-
ких, осложнение на и без того слабые почки ее, беспамятство
из-за страшенной температуры.
Дважды, вырвавшись из-под маминого «караула», Густав
приходил к Катерине. Она никого не узнавала... Пылал лоб...
Пылало лицо... Пальцы – будто в предсмертной агонии переби-
равшие край одеяла у лица – были ледяные, мертвые. Только
здесь, около Катерины, он начинл понимать, что ему не увезти
ее. Сколько слез пролил этот железный человек у постели своей
любви, Катеньки своей, знали только он и мама.
...Ни бабушка, ни мама после ее четвертьвековой Голгофы,
не рассказывали мне об этих часах Густава у постели Катерины.
Никто не знал: оставляет ли он ее на время или навсегда?
621
Глава 178.
…Провальный сон в леденящем ветродуе щелястой «крас-
нухи» то и дело ломается. Рвется обидно из-за громоподобных
– спросонья – ударов деревянных барцев: огромных молотков
на длинных рукоятках. Барцами конвой на каждой остановке
поезда, пусть даже минутной, неистово колотит по вагонным
боковинам, по крыше, по торцам, по днищу в непрекращаю-
щихся попытках обнаружить потенциальные «точки побега» –
оторванные злоумышленно и чуть наживленные, до случая,
доски вагонной обшивки. Удары барца всегда неожиданны, да-
же когда грохот от них вроде постепенно – от вагона к вагону –
приближается неумолимо, и неизменно «вдруг» обрушивается
тебе на голову... Такое вот впечатление по первости. Потому
всякие прочие шумы почти не воспринимаются. Они – будто
сквозь сон. Так, словно сквозь сон, слышатся длинные пуле-
метные очереди, тем более одиночные выстрелы, со сколочен-
ных на живую нитку «балконов» тормозных площадок, с паро-
возного тендера, с караульных надстроек вагонов. Постоянная
стрельба ободряет вечно настороженный конвой. Но и нас ино-
гда тоже развлекает – можно пофилософствовать на тему: за-
чем, почему, в кого стреляют? Или по поводу необходимости
экономить патроны. Делать-то в вагоне, да еще в пути, нечего.
Скукота...
Никаких тебе развлечений!
Но развлечения – они еще впереди. Их настойчиво ищет
блатная кобылка. И находит. Название аттракциона – «качать
вагон». Поначалу большинство, уплотненное на нарах «вале-
том», не понимает сущности «качания». И потому бездумно его
принимает. Ушлые урки заранее изобретают оправдание раз-
влечению: селедка пересолена, а конвой поит только два раза в
сутки – поутру и к ночи, когда раздает сухой паек «завтрака» и
«ужина». Требование – поить чаще – остается без ответа. Блат-
ные орут:
– Начальника эшелона дава-ай! Дава-ай начальничка!
622
И матом его, матом! Мат почему-то вызывает ярость кон-
воя. И санкцию: сутки без воды!
Вот тогда раздается команда старшого:
– Все, с-с-с-уки, падлы, – все!! Качать вагон! Ваго-о-он ка-
ча-а-ать!!!
Нас будто сметает с нар! Па-а-шел!.. Па-а-шел!.. Йэх!.. И
кто-то басом, с надрывом:
– Па-а-мрем!.. Па-а-мрем!.. Па-а-амрем!.. Па-а-мрем!..
Мечемся! Мечемся! И все радостные, будто на свободу вы-
рываемся! Па-а-мрем!.. Па-а-мрем!.. Па-а-мрем!.. Па-а-мрем!..
Сладкий ужас гибели-избавительницы охватывает нас, сжимает
железными объятьями, когтит кипятком сердце... И... Сме-е-е-
ерть!.. Сме-е-е-рть!.. Сме-е-ерть!
И тут вдруг скрежетнули визгливо диски колес. Зазвенело –
пока лишь на миг – освобожденное от груза железо. Многотон-
ная коробка вагона приподнялась. И тут же села на рельс. Но
дрожь усилилась. Затрясло вагон. Дрожь – и в нас! Па-а-ам-
рем!.. Па-а-ам-рем! Ударяемся о стенку – враз отталкиваемся –
перелетаем вагон – ударяемся – отталкиваемся и слышим где-
то рядом с нашими воплями раскачки раскачивающий крик со-
седних вагонов! И там – па-а-м-рем!.. Па-а-ам-рем!..
И в ответ – торжествующий – наш:
– Па-а-ам-рем!
И общий вопль – под удары о рельсы срывающихся с них
колес вагона:
– У-р-р-р-а!.. У-р-р-р-а!.. Пам-рем!.. Пам-рем!..
...Визг! Скрип! Удары металла о металл – грохот сталки-
вающихся буферов! Шипение пневматики... Стоп-кран сорва-
ли... Испугались, гады!
...Эшелон стоит посреди бескрайней снежной степи.
Конвой. Собачки. Начальнички.
Все мельтешится. Все возбуждено. Всё – даже собаки – из-
рыгает мат, проклятья, угрозы. Выясняют: где, кто, когда на-
чал? Вагон какой? Понимают: жизнь у них кончилась, раз нача-
лась качка. И зэки – враз – психанули, завелись. Началось то
самое, против чего, как против лома, приема нет! Только бес-
623
пощадная сила! Сокрушающая! Ломающая человека! Зэков на-
до сходу смять! Задавить режимом! Не дать головы поднять!
Дыхнуть не позволить...
Толпа конвоя и начальство – слышно – приближаются к
нашему концу шестидесятивагонного эшелона. Мы прислуши-
ваемся. Ага! У того, который перед нами, вагона – крики: выво-
лакивают на снег... Собаками! Собак на поводках в вагон впус-
тили! И они теперь рвут! Лай – неистовый, злобный, с захле-
бом... И удары!.. Удары!.. Бьют, сволочи! И снова лай. И мат –
такой же злобный, с захлебом... «Дознание» идет...
Допрос: кто начал? Кто? Говори, падла! И удары, удары... И
собачий рык. И вопли людей.
...Шум у нашего вагона. Слышно, как прохрустела по снегу
толпа вертухаев. Хрипят замки. Звенит крюк-заложка. Визжат
на откате створ-ворота...
– Заключенные! Все – вниз, на снег! Выходи-и!
И спускают с поводков совершенно озверевших собак...
– Ложи-ись! Мордой – в снег!
Глава 179.
Через минуту мы, полсотни «пассажиров» нашей краснухи,
лежим в снег мордами, раздетые собаками донага. Пока не хо-
лодно – мы все еще заведенные, запсиховавшие. Конвой топ-
чется зло по нашим спинам, по головам, по ногам. Пугает рас-
правой: хочет показать, что все, теперь только кончить и за-
рыть... Но отходит: в оцепление влезает начальство. Только что
впустую «сыгравшее» с предыдущими вагонами, оно притоми-
лось. Но ерзает еще: силится хоть чего-то дознаться. Не полу-
чается. А надо немедленно давать отбой. И двигаться вперед:
движение на напряженной магистрали и без этого ЧП сдержи-
вается частыми остановками на досмотр вагонов и простукива-
ние их барцами. Наш вагон – предпоследний. На ходу поезда
624
узнать, какой вагон начал качку, – пустой номер. Единственное
свидетельство начала качки – крики, но они по ходу с площадок
не слышны. Стукачи – вытащи их даже по-умному – ничего не
скажут, опять-таки из-за движения эшелона, где им после не
спрятаться... Единственно, что можно противопоставить этому
массовому сумасшествию, «качалке», – перемешать народ, раз-
бив компании. Но времени на это нет. Припозднились...
А мы лежим на снежке... Загораем... Голые...
– Заме-ерза-ем, начальни-ик!..
– Хрен с вами, замерзайте! Спишем.
Заменив кое-где зэков, – перекинув их, группами, из вагона
в вагон, – начальство командует: «Двигаться!». Поезд быстро
набирает скорость. Но мы-то – мы же голые да в «браслетах»!
Мы понимаем: никакие призывы к начальству ничего не изме-
нят. Оно теперь отыгрывается на нас! Оно нас наказывает...
смертью?! Ну, тогда и мы его накажем!
– Вагон кашать! – взревывает Йорик! – Вагон кашать!
И вслед весь вагон:
– Ка-а-ачать!.. Ка-а-ачать!.. Ва-а-агон!..
И яростный вопль:
– Сме-е-ерть!.. Сме-е-ерть!..
И – пошло-поехало:
– Ум-рем!.. Ум-рем!.. Ум-рем!..
Теперь – всерьез! Так и так погибать раздетыми, на морозе,
да на ледяном ветру в щелястой «краснухе»! Ум-рем!.. Ум-
рем!.. А там – свободка!.. Ум-рем!.. Ум-рем!..
...Еще. И еще, бессчетно, останавливался эшелон – «кача-
лись» все вагоны. Начальство сдалось: нам кинули одежду –
второго срока стираную вертухайскую робу... И стали поить на
каждой остановке. Спать бы только. Отсыпаться после победо-
носной раскачки. Одетым. Напоенным. Почти сытым. Даже в
тепле: угля понаносили для буржуек сверх нормы, куроча
платформы на путях. Но... Не спалось. «Развлекал» постоянно,
днем и ночью, визгливый скрежет по обледенелому междупу-
тью заостренных «на иглу» стальных крючьев ловушки. Прива-
ренная к металлической полосе за буферами последнего вагона,
625
ловушка раздирала огромными крючьями проносившиеся под
нею снежные заструги. Взметывала их. Пушила в пыль... У ло-
вушки и «должность» была такая: подцепить, и в куски, в кло-
чья разодрать искромсанные ее крючьями тела беглецов, кто
ищет спасения между грохочащими колесными парами вагона...
Самых отчаянных...
Отчаянные находятся всегда – чего-чего, отчаяния хватало
в советском раю! Большевистские лагеря, куда уносили их
«пятьсотвеселые» эшелоны, были куда как страшнее для боль-
шинства самой лютой смерти. Хотя бы вот такой – с воткнуты-
ми в тебя крючьями вил ловушки...
Отчаянные... Они и в нашем вагоне нашлись. Четверо. Обык-
новенные люди. Двое парней. И двое «дядек» – мужиков лет
сорока-пятидесяти.
Я знал их по этапной камере. Теперь увидел их «уход»...
...Натянув шапки-ушанки и завязав их у подбородка, они
плотно укутали головы телогрейками, стянув под мышки их
рукава. Сняли наживленные доски пола. И, один за другим,
опустились в открывшееся отверстие. Они были видны, пока
последний не исчез, «распределяясь» вдоль срединных брусьев
подполья над грохотом подвагонья.
Наступило время таинства...
Там, внизу, они «собрались». Застыли...
И – спиною вниз, ногами к паровозу – оторвались с прижа-
тыми к телу руками. Секунду парили в вихрях снежной метели.
Прогнулись назад... И врубились запрокинутыми затылками в
проносящиеся под ними заструги междупутья. Яростно тормо-
зили оттянутыми луками голов, спин и ног, сдирая клочья тело-
греек, ошметки шапок, быть может, скальпы до черепов. При-
кипали – сперва головами, потом окостеневшими плечами, оде-
ревеневшими пятками и локтями к «пропахиваемой» затылками
«канаве» между бешено вращающимися ножами вагонных ко-
лес. И, еще не остановившись в дробящем грохоте подвагонно-
го пространства, еще в неуправляемом движении, не медля ни
секунды – сзади стремительно налетали вилы ловушки – мгно-
венный бросок, через рельс, в сторону! Бросок в спасительный
626
промежуток между пронесшимся мимо и налетающим коле-
сом... И – еще бросок! Дальше – в кювет, за невидимую трассу
настигающих боковых крючьев ловушки.
Все... Свобода...
Если, конечно, у тех, кто уходит, стальные нервы, мгновенная
реакция, глазомер соболя, ненависть советского зэка к большеви-
стской системе, звериная жажды свободы. Только и всего...
Пулеметы на последней тормозной площадке – у самой ло-
вушки – не в счет. Тормозная площадка замыкающего вагона в
зимнем пути окутана постоянно яростной кипенью снежных вих-
рей. Конвой на ней слеп. Если человек уходит в белье, его на снегу
не разглядеть ночью в снежном облаке даже в ослепительном све-
те прожекторов с крыши заднего вагона. Теперь его можно взять
только погоней – охота с собаками по снегу до мизера снижает
шанс побега. Но отчаянные всегда находятся. И бегут...
...Побег обнаружился конвоем перед самой Пензой. Мастер-
ски прилаженные «наживленные» доски обманывали конвой с
полсуток – не подвертывались под барц на коротких останов-
ках. Спохватились на очередной поверке. Передать «сцену с
вертухаями» после обнаружения пропажи из вагона немысли-
мо. Не мое перо нужно для этого...
Что они могли теперь? Снова уложить нас в снег. Снова
топтать. Снова травить собаками. И бить, бить, бить...
Это они все проделали автоматически. Несколько отвлекла
их начавшаяся разборка со стукачами из вагона. За отсутствием
по зимнему сезону сапог, их метелили прикладами. Калечили
попросту. Мы так поняли, что они обязаны были во что бы то
ни стало «противиться побегу громкими призывами конвою и
стуком в стенки вагона». Но слишком серьезные люди уходили.
И тоже серьезные провожали их под вагон...
Что бы еще с нами было – трудно сказать. Но – двигаться
приходилось. Поэтому нас загнали обратно в вагон, содрав всю
одежду до белья. Понимали, гады: инициаторы качки вроде бы
ушли. И теперь можно всласть приморозить и даже приморить
голодом мятежных зэков.
627
Глава 180.
...Так мы и катили дальше, на восток, на голых нарах, – по-
луголые, скатившись в плотный клубок и меняясь, время от
времени, когда становилось невыносимо, с теми, кто временно
оказывался в центре, под слоем товарищей. Так, рассказывали,
спит цыганская многодетная семья в рваном балагане на моро-
зе. Катили без сна, поминая наших спутников, ушедших под
вагон. Как все у них ТАМ? Ведь их и ветром могло снести под
колеса. И когда перекидывали себя через рельс...
За постоянной стрельбой с площадок, за бесчисленными ос-
тановками, за скрежетом крючьев ловушки на трехсуточном
пути из Москвы в Самару, на Безымянку, мы и не заметили, как
отгремев с полчаса по бесконечному мостовому переходу через
Волгу, эшелон в быстро густевших сумерках потянулся по пе-
строй – в снежных пятнах под луной – нарядной столешнице
самарских степей. Глубокой ночью состав подали на разъезд
Смышляевки у Безымянки. Началась выгрузка. К нашему ваго-
ну подошли. Конвой отмотал колючку на запорах. Откатил
створ. Лунный свет ослепил... Собаки на поводках ворвались
выгрызать нас наружу. Под их лай и вопли вертухаев мы выва-
лились из «краснухи» и с час лежали на снегу, утопив в него
давно не мытые лица. Нас подняли. Бессчетно раз пересчитали.
Выстроили. «Разобрали» по пятеркам. Прокричали конвойный
акафист. И, матерясь хором, погнали вдоль эшелона. Когда
первые ряды зэков поравнялись с последним вагоном, солдаты
подтянулись, стали стенкой, умолкли. Собаки же заметались по-
терянно, начали рваться, только не вперед – на нас, а назад, вы-
дираясь из ошейников и задницами заваливаясь в снег.
За вагонами открылась «ловушка»...
В розовом свете луны, на огромных крючьях, переливались
заледеневшие останки растерзанных человеческих тел... Вились
«вымпелы» замерзших кишок. Воздетая, будто в крестном знаме-
нии, торчала рука со сведенными в горсть пальцами. Бычась, ис-
подлобья глядели на нас пустыми глазницами два одинаково разъ-
ятых черепа с ошметками лиц и гирляндами позвонков. И, будто
628
схваченная когтями гигантского стервятника, вздернулась на
крючьях выпотрошенная, в изломанных ребрах, грудная клетка...
Красная площадь... Лобное место... Москва, она не отпуска-
ла своих мертвецов.
Голова колонны смялась... Остановилась...
Луна полыхнула кровью и повалилась вниз...
Застыл победно довольный эффектом начальник конвоя. В
крови – полушубок его пуст... И в крови, пустые – стенкой,
стрелецкие кафтаны конвоя... И тишина. И падающая в тишину
окровавленная луна. Что это?! Или из кромешной тьмы во мне
и кровавого света луны... возникает сон?! Мой памятный сон в
младенчестве?
И он сбывается, продолжаясь... И с ним сбываются Ахма-
товские апокалипсисы. Которые теперь я имею право переос-
мыслить под увиденное и пережитое самим:
...Стрелецкая луна. Над родиною ночь.
Идут, как крестный ход, часы Страстной недели.
Мне снится страшный сон... или не сон...
Неужто, в самом деле
Ничто не может разбудить меня и мне помочь?
Создатель мой! Да! Да! Да! Да! Жить дальше так нельзя!
Преображенец – Петр Алексеев – прав:
Повсюду зверства древнего, гноясь, кишат микробы;
Народов вечный страх; холопов властных злобы;
Разгул временщиков; и Разгуляев нрав...
В тугой раскаленный ком сжалось беззащитное сердце мое...
Но ведь... сказано было: «Защищенное – оно лишено света,
и мало в нем горячих углей, не хватит даже, чтобы согреть рук...».
Плачет Степаныч... Почему плачет? Он никогда не плакал.
Раз только, летом 1937 года, в июне, когда сказали ему, что вот
только расстреляли здесь «со всеми лицами в духовном сане»
друга его и пастыря, святителя Серафима (Звездинского)... Со
Степанычем мы приехали к старцу в Ишим в последнюю его
тюрьму свидеться. Гостинцев привезли. Привезли приветы от
629
паствы его дмитровской, от дмитровских друзей и почитате-
лей... «Радости мои, дмитровцы родные, весна, цветы архиерей-
ства моего, цветите, врастайте глубже в благодатную почву
православия. Не сходите с этой почвы. Ни на шаг не сошел и я,
хотя и был усиленно сводим, – Господь подкрепил. Старчест-
вовать приходится и здесь», – писал он им из очередного своего
заточения, длившегося многие годы... Попович Степаныч по-
вторял слова его как молитву.
Только почему оба они плачут?.. И здесь почему они? Ведь
Степаныч умер. Умер прежде и святитель Серафим. Что со мною?
И почему поминаю их, покойных? Пасха на дворе. А на пасху
усопших не поминают... Обычай таков. Так положено церков-
ным уставом – Степаныч не раз говорил о том. Или схожу с
ума? И все вокруг и везде – один огромный сумасшедший дом?
Но нет: все страшнее...
В мертвой тишине нас построили заново. Снова пересчита-
ли. Движение колонны возобновилось. Мы прибыли в нарож-
дающийся в заволжских степях гигантский монстр – Безымян-
лаг Управления особого строительства НКВД СССР.
Шел май 1941 года. Детство с отрочеством кончились.
Зимовье на речке Ишимбе.
Красноярский край.
Россия. 1951 – 1952 гг.
Экскурсы в будущее, комментарии:
Иерусалим, Токио, Нагасаки, Киото 1991 – 1998 годы.
*
Конец 2-й книги.
630
631
632
633