Вениамин Додин
Площадь Разгуляй
Часть II
178
МОСКОВСКИЕ
ПЕРЕУЛОЧКИ
179
...И ты можешь лгать, и можешь блудить,
И друзей предавать гуртом!
А то, что придется потом платить,
Так ведь это ж, пойми, – потом!
Но зато ты узнаешь, как сладок грех
Задолго до горькой поры седин.
И что счастье не в том, что один за всех,
А в том, что все – как один!..
Александр ГАЛИЧ
Глава 59.
Из-за наших с Аликом бестолковых поисков дней десять не
видел Степаныча. И теперь бросился к нему: от Бабушки знал,
что он целую неделю лежал на обследовании в своей больнице
у Солянки, сильно похудел, осунулся – сам на себя не был по-
хож. Меня он встретил в комнате своей общаги, опираясь на
палочку, – маленький какой-то, сгорбленный, жалкий...
Пока я раскладывал Бабушкины и Катерины Васильевны
гостинцы по коробкам, а потом коробки эти запихивал под его
койку, старик маялся и все ждал лечь. А ему двигаться надо
было – я это знал. Поэтому предложил пройтись – проводить ме-
ня, с тем, конечно, чтобы заманить его на Брюсовский к тете Ка-
те. Он согласился, надел на негнущиеся ноги откуда-то взявшие-
ся у него новые штиблеты, натянул пальтецо и, опираясь на меня
и на палку, спустился вниз. Мы шли по Большой Лубянке, оста-
навливаясь у киосков с газировкой: Степаныч много, жадно пил.
И в разговорах свернули в Варсонофьевский переулок.
180
Он очень нравился мне своей ухоженностью. Ею в Москве
отличаются некоторые городские уголки и даже целые улицы в
центре, занятые сплошь каким-нибудь одним солидным ведом-
ством. Вот и здесь, в Варсонофьевском, было чисто, тихо, уют-
но. По обе стороны, вплотную к тротуарам, стояли бывшие ку-
печеские особняки и дома городской знати, хорошо сохранен-
ные занявшими их учреждениями. Фасады домов, после оче-
редного сезонного косметического ремонта, выглядели только
что построенными и свежеокрашенными. Окрашена заново бы-
ла и заглушенная плотными деревянными панелями решетчатая
стальная ограда на каменном основании у дома № 9, и автома-
тические ее ворота, за которыми располагалась большая автоба-
за какого-то учреждения. Ворота то и дело раздвигались, впус-
кая во двор после проверки очередную машину или выпуская ее
в переулок. В эти краткие секунды раздвижки в глубине уютно-
го, чистого двора, заставленного большей частью легковыми
автомобилями, можно было успеть разглядеть окруженные де-
ревьями дома, тоже будто только построенные.
С Аликом во время наших прогулок мы не раз проходили
мимо дома № 9, мимо его ограды, мимо ворот. И с трепетом
первооткрывателей, волнуясь, заглядывали внутрь, если ворота
в эти мгновения раздвигались и открывали двор.
Теперь, со Степанычем, мимо дома № 9 мы не прошли: не-
ожиданно он толкнул дверь в проходную справа от ворот, про-
пустил меня перед собой и, кивнув приветственно взявшим под
козырек дежурным, прошел со мной во двор. Там, слева, у ог-
рады к переулку, стоял большой стол. Вокруг него сидели по
лавкам доминошники – резались в козла: смачно шлепали кос-
тяшками о столешницу, шумно реагировали, громко смеялись.
Мы подошли. Заметив нас, вся многочисленная компания обер-
нулась и повскакивала из-за стола. Загомонила разом:
– Ива-ан Степаныч! Дорогой! Какими такими ветрами?!.. А
это кто же? Внучок? Скажите пожалуйста, какой внук-то у
Иван Степаныча?!
181
– Внук. Внучок. Живете-то как без меня?
– Сам видишь: живем – не тужим. Порядка только без тебя
мало. Ты-то сам, Иван Степаныч, как живешь-поживаешь? Чтой-
то тебя давно видно не было. И похуде-ел! Часом, не болеешь?..
Глава 60.
Они разговаривали со Степанычем. Я рядом сидел, смотрел
на них во все глаза. Они почему-то сразу мне понравились: все
веселые, жизнерадостные. Приятно было разглядывать их чуть
задубевшие, как у всех шоферов, моложавые, обветренные ли-
ца, сильные руки их, ловко достающие папиросы из одинако-
вых алюминиевых портсигаров и аккуратно перебирающие твер-
дыми пальцами глазастые фишки домино. Шла от этих людей
прохладная юношеская свежесть, мужская упрямая уверенность,
спокойная сила. Впервые видел я рядом с собой стольких по-
настоящему крепких, по-товарищески объединенных професси-
ей и, наверно, дисциплиной, взрослых привлекательных людей,
разительно отличавшихся ото всех, тоже взрослых, которые
окружали меня прежде в Даниловке, в Таганке и даже в детдо-
ме на Новобасманной. Хотя я сразу с тревогой сообразил: все
эти шофера-доминошники были чекистами, ментами. Но ведь и
Степаныч был ментом, чекистом. А сколько доброты в нем! Как
он помог мне, когда оказался я вдруг в тюремном детдоме,
один, без пропавших родителей и брата. Все наши многочис-
ленные родственники в Москве и бесчисленные столичные
«друзья дома», роившиеся густо вокруг гостеприимного уюта
нашего семейного очага, ошпаренными крысами кинулись
врассыпную прочь осенью 1929 года, когда слух об аресте ма-
мы и отца долетел к ним. Они и сейчас не объявлялись. А ста-
рый мент-чекист объявился и согрел меня. И вот тут, на лавочке
у стола, мне привиделось: какое-то волнующее облако-чувство
обволакивает меня, соединяя с этими симпатичными людьми.
182
Сила, излучаемая ими, и другая сила, исходящая волнами от
казалось бы совершенно обессиленного моего Степаныча,
соединившись, восставали победно против где-то в глубине
сознания спрятанного детского трепета перед таинственностью
дома № 9, его раздвижных ворот, самого Варсонофьевского пе-
реулка. И, утвердившись, отгоняла прочь наваждение болез-
ненного недоверия к соседям по столу – чекистам, вызванное,
конечно же, устоявшимся комплексом собственных моих не-
счастий...
Между тем из проходной то и дело выкрикивали чьи-
нибудь фамилии – вызывали доминошников к машинам. Игро-
ки вставали неспешно. Потягивались, с хрустом расправляя
плечи. Церемонно прощались с нами. Уходили к своим автомо-
билям. Почти сразу на освободившиеся за столом места подса-
живались новые шофера, только что на своих машинах въехав-
шие во двор или пришедшие от мойки из глубины двора. Они
сходу хватались за костяшки и тут же ввязывались в разговор.
Изредка подходил военный со шпалой в петлице и произносил:
«На выход!». Так же неспешно вставали несколько шоферов,
потягивались, прощаясь с нами, и уходили за военным в при-
мыкавший к автобазе двор дома № 7. Там, в зелени таких же,
что и тут, огромных лип пряталась мойка, а за ней бункер –
вход в серое трехэтажное здание. С лавочки у стола мойка и
бункер были хорошо видны. И видно было, как входили в бун-
кер шофера, только что сидевшие рядом с нами. Видны были и
стоявшие на мойке автовозки столовой с надписями «Хлеб» и
«Сосиски, ветчина, бекон».
Так пробежало два часа. За это время всем нам, сидевшим
за столом, официантки из буфета выносили несколько раз чай в
стаканах с подстаканниками и свежие, с маслом, очень вкусные
булочки на тарелках. Я ел и пил с удовольствием и даже с гор-
достью приобщения к компании симпатичных своих соседей.
Ведь очень здорово было трапезничать с настоящими взрослы-
ми шоферами. Они весело перекидывались шутками, кидали
друг в друга хлебные шарики и с пристрастием допрашивали
183
моего старика о жизни его за эти годы, о здоровье, обо мне –
его внуке. Они и меня вопросами закидали: «В какой, напри-
мер, класс перешел? И как учеба? А с математикой-то как у те-
бя? Математика, парень, наука изо всех наук! И без математики
теперь – ни шагу!» – говорили. Еще они интересовались тем,
что я читаю, в какой библиотеке беру книги. Сообщили: «Тут,
на улице Дзержинского, наш клуб. Приходи со Степанычем.
Есть там кружки разные – модели учатся делать, и хорошая
библиотека. Еще можно в Тургеневскую библиотеку ходить,
она рядом».
Мне показалось, что они считают меня маленьким – по рос-
точку, наверно. Но нисколько не обиделся на них. Потому что
больше всего они спрашивали меня о Степаныче: «Как он один
живет? Да ведь и нуждается, наверно, в чем-нибудь? Он такой,
– говорили, – сам никогда не сознается и не спросит». Видно,
что здесь его давно и хорошо знали. Потому относились к нему
очень уважительно, без тени панибратства, без оскорбительно-
го превосходства молодости. А когда говорили о нем между
собой, то как об очень хорошем, добром, правильном человеке.
Ну, я и сам знал, какой он хороший, какой правильный человек.
Потому мне было особенно приятно и радостно слышать, как
он каждому, кто вновь подсаживался к столу, и потому обяза-
тельно спрашивал: «Степаныч, не внук ли это твой?» – отвечал:
«Внук. Конечно, внук!».
Я понял: одинокому, больному, ему лестны были эти во-
просы о внуке – он был в глазах товарищей своих не вовсе
брошенным всеми стариком, а был дедом при своем внуке! Еще
я понял: добрым, отзывчивым людям за столом тоже очень
нравилось, что у Степаныча, оказывается, есть внук – какая-
никакая семья!..
Однако старику было худо. Он мерз. Но почему-то даже к
чаю, на редкость хорошо заваренному и горячему, не притронул-
ся, А ведь чай любил! И пить ему, скорее всего, хотелось – пил
же он газировку на улице по дороге сюда. Ему бы встать и уйти.
Мы с ним дошли бы потихонечку до Катерины Васильевны. Но
184
все подходили и подходили шофера от машин и из дома № 7.
Снова и снова звали их из проходной или приходил за ними
командир. А старик все сидел и сидел, будто хотел перепро-
щаться со всеми. Я опять шепнул ему, что пора, – мне надо бы-
ло увести его на Брюсов, где меня ожидала Бабушка.
Наконец он поднялся. В сопровождении шоферов мы про-
шли к воротам.
Глава 61.
У проходной Степаныч оглянулся. Внимательно, прищу-
рившись, оглядел двор, дома, провожающих. Мы распрощались
с ними. Он взял меня под руку, и мы вышли в переулок. Сразу
за углом он жадно напился у дворницкого крана. Отдышался.
Снова взял меня под руку... Часто отдыхая, мы тихонько добре-
ли до Брюсова – старик не упирался на этот раз. Там сели на
лавочку в скверике за домом № 12.
– Так, еще одна экскурсия... В котором дворе мы были сей-
час, называется он Дом № 9, «Объект литер один». При нем –
дом № 7. Вот, с 1921 года и по сию минуту в доме № 7, под
бункером, в коридорах подвала, казнят. Приводят в исполнение,
значит. «Козлобои», – шофера, – которые за столом, как есть
все – комендантская расстрельная команда. Который за ними
приходил и отводил их в бункер – Фельдман-комендант. Мосей
Соломонович. После аварии, двенадцать лет – с 1921 – я на
Объекте служил старшим механиком автобазы. Шоферов не
хватает. «Козлобои» по сменам подрабатывают – баранку кру-
тят...–
Сначала – с 1918-го – лавочка эта называлась «Спецбаза
№ 1 ГПУ». Там одни только машины стояли, которыми трупы
вывозились. А исполняли в подвале дома № 7, а прежде еще и в
подземном коридоре, что шел от дома страхового общества
«Россия» сюда, к нам, в эти самые подвалы в Варсонофьевском.
185
Потом Дзержинский Феликс Эдмундович сделал замечание
Браверману-коменданту: мол, жалуются жители на стрельбу
под полом. Тогда и приспособили коридоры в подвалах в Вар-
сонофьевском. Я только что автобазу принял, у меня забот – по
горло: запчастей нет, специалистов нет. Да и ремонтировать
машины особенно некогда – что ни ночь, отправляю грузовик
МУРу под курсантов, банды брать. Тогда в Москве бандитов
развелось видимо-невидимо! И по ним приговора приводить в
исполнение – опять же к нам, на Варсонофьевский. Тогда ведь
все без разбору приводили в исполнение: и ГПУ, и МУР, и три-
буналы, и Военная коллегия Верховного суда. Сказано было:
объединить комендатуру по исполнению, чтобы не разводить
антисанитарию. Вот и спихнули все на наш Объект. А тут свал-
ка! Трупы вывозить – темного времени суток не хватает, столь-
ко их понаваливают... В грузовик сперва по тридцать их свали-
вали. Потом по сорок – нагрузки перевозок увеличивались
сильно. Покойников из Объекта поначалу отвозили на Рогожку,
в Калитниковское, на Ваганьково, к Донскому монастырю, на
Бутово, на Алтуфьево, во Владыкино. Когда все заполнилось,
начали отвозить в наш совхоз ГПУ – в «Коммунарку», на
Объект № 17, а это уже не близко, по Калужскому шоссе 24-й
километр. Потом, «это» с расстрелянных не все стекало в под-
вале, в машину-то кидали в мокром от крови нижнем белье. Ку-
зова сильно перепачканы, асфальт в ручьях... Даже брезент, ко-
торым укрывали на машинах, – хоть выжми. Тогда мойку по-
строили – отмывали машины брандспойтами... Я все ходил –
просился на обыкновенную автобазу. Мне отказ: «Терпи, Пан-
кратов! Люди, которые в исполнение приводят, – они не такое
терпят. Вон у комендантов – у Бравермана, у Гутмана, у Песа-
ховича иль у Фельдмана – поспрашай, каково им-то?! А тебе –
машины приготовь и прими, когда из рейса вернутся. Все! Ос-
тальное – фанаберия интеллигентская. Терпи!». Терпеть-то тер-
пел. Только видел же: Браверман – еврей, а пьян сутками. Зна-
чит, и ему невмоготу! А ведь в МУРе он один самого Крохмаля
банду брал, одной финкой четырех вооруженных амбалов ути-
186
хомирил, и двух повязал – тоже вооруженных! Пистолет-то в
свалке обронил... А про Манделя что говорить: не только что
пьяным ходит, а, сдается, мозгами он трекнулся... И ничего
особенного, тут любой с ума тронется... Так... Года с 1930-го
стали мы машины с грузом отправлять свосем далёко – в Брон-
ницы, это по Рязанскому шоссе, да под саму Рязань. А теперь
они возят в Каналстрой в Орудьево и в Торфотрест по Дмит-
ровскому шоссе...
– Не пацан, понимаю: рано ли, поздно, за эти дела придется
кому-то ответить. Закон возмездия! Когда-то мне пассажир мой
его объяснил – Янис Доред, латыш. Я ведь, мальчишечка, не с
ГПУ начинал – с летчиков. Учился. И летал. Почти всю импе-
риалистическую и Гражданскую войны пролетал в разведке,
при штабах. И Яниса при Великом князе-командующем своём
вывозил над позициями и германскими тылами. Был Янис
съемщиком кино – оператором. Вот мы с ним и летали. И доле-
тались до самой Гражданской. А тут по самое то время, когда
Москва антоновских мужиков истравляла газами. И я тогда, в
аварии, тоже попал под газ. Провалялся с полгода в лазаретах.
Спасли, излечили конечно. И послали в Петроградское, потом в
Московское ГПУ механиком. Сперва конечно я Мишу Фринов-
ского возил. Года три. Но газ меня и тут настиг: кровью захар-
кал и слепнуть стал. И подняли меня старшим автомехаником
на Объект в Варсонофьевском…
В детдом на Новобасманную случаем попал. Директорша
ваша Варвара приходила на Объект, вроде как в тир. Вот я к
ней и напросился в электрики и водопроводчики... А ходила она
ни в какой не в тир, а на исполнение. С самих 20-х годов сюда
многие приходят упражняться.
Больше писатели – люди известные... Как это все понять?
Из-за них, веришь, «козлобоев» перестал презирать. Кто они?
Все больше без дела, без специальности, да за пьянку из аппа-
рата НКВД переведенные. Они все верили сперва, что испол-
няют справедливый приговор трудового народа. Им лестно бы-
ло доверие! Они гордыми ходили сперва. Ну, а потом поздно
187
было: втягивались, пообвыкали, вроде бойщиков на бойне. Там
ведь тоже не просто по первости быка живого завалить. А вот
те, и дамочки с ними, кто к нам ходят вроде как в тир, – это са-
мые настоящие убийцы: им выстрел амбиции колыхает, им му-
ка чья-то – сладость. А на них глядючи, на знаменитых, да на
видных из себя, «козлобои» навроде героев становятся.
Глава 62.
Перед Второй мировой войной в юго-западной части Аля-
ски были найдены развалины посёлка. Причём основания и
фундаменты этих тридцати бывших когда-то добротных домов
имели возраст три-четыре столетия и несли явно европейский
тип строения.
Американский учёный Теодор Форели, занимающийся изу-
чением этого открытия, определил, что обнаруженные остовы
домов принадлежали русским поселенцам. Причём он считал
их новгородскими землепроходцами, которые в 1570 году бе-
жали с родной земли спасаясь от варварского разгрома Новго-
рода царём Иваном 1V. Соглашаясь с определениями амери-
канского учёного о походе новгородских беглецов, полагаю
необходимым внести одну временную корректуру.
В 1570 году психически больной , считавший себя немцем
царь Иван 1V Грозный действительно в очередном диком своём
походе по городам и весям Руси упивался кровью православно-
го русского люда не только в Новгороде, но по дороге и в Кли-
ну. И в Твери. Его злодейства сопоставимы разве что только с
кровожадностью монгольского хана Батыя. Хотя последний
Новгород всё же не тронул.
Однако сложно представить столь отчаянный бросок бегле-
цов до Аляски. Во времена Ивана 1V свободолюбивый, гордый
дух новогородцев был уже грубо подорван почти столетним
звериным владычеством Москвы.
188
Самым великим в русской истории созидателем и строите-
лем Российского государства, сформировавшим империю ми-
рового значения, был, конечно, государь и великий князь Иван
Ш. Но одновременно он и положил конец центру русской де-
мократии – Великоновгородской вечевой республике, просуще-
ствовавшей более семи столетий.
Мудро используя всё разрастающиеся конфликты и проти-
воборства в правящих верхах Золотой Орды, Иван Ш продол-
жал дело своих великих предков – Александра Невского, Да-
ниила Московского, Ивана Калиты, Семёна Гордого, Димитрия
Донского.
Московское княжество за счёт соседей всё более округля-
лось и набирало силу. В 1471 году доходит очередь и до Новго-
рода Великого.
Воеводы Иван Ш князь Даниил Холмский в битве на реке
Шелони и князь Василий Шуйский в битве на реке Двине на
голову разбивают новогородское ополчение. .
В дальнейшем, не мытьём, как катаньем Иван Ш теснит
Новгород, и 15 января 1478 года новгородцы принуждены были
дать присягу на верность Москве.
Главные борцы за независимость были казнены.
Позднее и архиепископ Новгородский был свергнут и зато-
чён в московский Чудов монастырь.
В Москву же и другие города были переселены с лишением
имущества многие сотни новгородских семей.
Память о них хранят печально знаменитые столичные ули-
цы Большая и Малая лубянки (В годы так называемой совет-
ской власти на Большой Лубянке, угол Варсонофьевского пере-
улка, находился комиссариат внутренних дел со временем пере-
веденный на Большую Лубянку, 2 – ЦентрЧК),
Именно здесь на бывшем так же печально известном Куч-
ковом Поле (Территория будущей Москвы в Х11 веке входила во
владения боярина Степана Кучки) суздальский князь Юрий Дол-
горукий убил своего подданного, отдал дочь его Улиту в жены
своему сыну Андрею, а на захваченных землях заложив в 1147
189
году городок Москву, который первоначально в обиходе носил
название Кучково. К северу от него простиралось Кучково поле,
где в 1379 году сыну последнего московского тысяцкого кра-
савцу Ивану Вельяминову отсекли голову, обвинив в намерениях
извести великого московского князя Димитрия, будущего Дон-
ского, Так впервые публично была проведена смертная
казнь, давшая как бы прецедент будущим чекистам тво-
рить на этом месте бесчисленные гекатомбы).
Именно здесь поселены были опальные новогородцы, пере-
несшие из Новгорода название своей родной улицы Лубяницы.
И именно свободолюбивые новогородцы-республиканцы
1478 года, не преемля для себя присягу на холопство Москве,
ушли на восток… На Аляску.
Глава 63.
- Прямо сказать, - продолжал мой Степаныч, - если не ду-
мать про подвалы эти – в Третьяковском и здесь, в Варсонофь-
евском, где тайна какая-то, секреты всякие и сама автобаза:
Объект, – я на человеческое подонство насмотрелся. С тем же
Антоновым когда воевали. Там ведь одни мужики против сове-
тов поднялись – бунтовали. Их продразверсткой прижали не-
мыслимо, они и поподнимались! Мы с Янисом при штабе были,
при Тухачевском да при Антонове-Овсеенко. Все знали допод-
линно, что затевается и как оно получается на деле. Так ведь
это они мужиков удушающими газами поотравливали тысяча-
ми! У Яниса все это на кино было заснято. Того мало, они та-
кую систему заложников придумали, что всех мужиков с баба-
ми и детишками ихними под корень изводили – показательны-
ми расстрелами. С одного раза пулеметами сотни людей губи-
ли. После того дела на Объекте – получается - так, баловство!
Меня больше всего мучило, что староста-то наш, Михаил Ива-
нович Калинин, сам мужик, со своим ВЦИКом побоище против
190
антоновцев – с газами да расстрелами заложников – благосло-
вил. Вроде архиерей! Я не верил. Мне бумагу Янис показал. А
когда и бумаге не поверил, он мне тогда, в Москве уже, кино
крутанул. В кино засняты были агитпоезда. И в тех поездах –
супруга его, Калинина. Как она в галифе, да в гимнастерке, да в
кубанке набекрень из вагона выпрыгивала и в кресло подстав-
ленное садилась. Его с собой возила. И вынала когда операции
проводились… Садилась на него, значит… Перед ней строй
офицеров-белогвардейцев выставляли, выносили пулемет бель-
гийский на станке. И она, связанных ,расстреливала с кресла...
...Она их расстреливала, а Янис Доред – летописец войны –
крутил себе рукоятку кинокамеры. И накрутил таких эпизодов
девятнадцать. Мог бы и больше, но отвлекался на съемки пози-
ций. За месяц до отъезда кинооператора-документалиста Рома-
на Лазаревича Кармена на гражданскую войну в Испанию ар-
хив Дореда попал к нему. Но только в 1959 году, разбирая зава-
лы роликов в страду переезда на новую квартиру – в высотку на
Котельнической набережной, – наткнулся Кармен на эти впечат-
ляющие кинодокументы. Тогда же, кстати, обнаружились и три
ролика, снятые прокуратурой Волжской военной флотилии в
трюмах барж страшного бакинского этапа 1943 года, что из
Каспия пришел по Волге в Куйбышев, переданные Роману Ла-
заревичу по моей просьбе прокурором Раппопортом. Вот с тех
дней, когда выгнали нас разгружать этот этап, я и понес в себе
мальчишескую гордую значимость свидетеля раскрытого ужа-
са. И нес ее пятнадцать лет. Но когда увидел – в полутора мет-
рах от себя, на белом экране в затемненной комнате – сводимые
судорогой смертного презрения русские лица офицеров, взры-
ваемые струями свинца из того самого бельгийского пулемета,
и, тут же, сосредоточенно-собранную в свиной пятак счастли-
вого экстаза харю калининской бабы… Екатерины Ивановны,
намертво вцепившейся в ручки гремящей машинки, мне стало
непереносимо страшно. Куда как страшнее панорамы, открыв-
шейся в трюмах этапного нефтеналивняка....
191
Где-то через год, когда Кармен вышел в ленинские лауреа-
ты, Михаил Ромм начал подбирать материалы к своему «Обык-
новенному фашизму». И Роман Лазаревич подкинул ему мысль:
вот бы включить и эпизоды с мадам Калининой и трюмами
этапных барж в будущую ленту. Тем более, что опознать их
национальную и государственную принадлежность невозмож-
но: лица президентши никто не вспомнит, и ленточка на кубан-
ке в черно-белом фильме чёрная. А на «этапной» пленке только
безличные люки, трюмы и... холодец из тысяч разложившихся
человечьих тел. Как на наших разоблачительных фильмах о
жертвах нацистских палачей в войне.
Поостерегся Михаил Ильич – ролики с обыкновенным
отечественным большевизмом в ленту «Обыкновенный фа-
шизм» не вмонтировал: страшен был слишком результат «ад-
министративно-хозяйственной» деятельности Флейшера с
Фейнблатом да Багирова с Булганиным и свояком второго Ли-
пиловым! (См. В.Додин. БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИЕ, Радио
РОССИЯ, Москва, открытый эфир 21-22-23-24-25 декабря 1991
г.: БАКИНСКИЙ ЭТАП. Роман-газета, литературное прило-
жение к русскоязычному официозу НОВОСТИ НЕДЕЛИ,
Телль-Авив, 17.02.2000 г.; БАКИНСКИЙ ЭТАП, Интернет,
Электронная библиотека А.Белоусенко, Сиетл.) Без Галича
знал: «Пусть другие кричат от отчаянья, от обиды, от боли, от
голода! Мы-то знаем – доходней молчание, потому что молча-
ние – золото!» Поостерегся. Промолчал. Разбирался в вышечной
технологии: Вот, воскреснет Иосиф Виссарионович... и что то-
гда? Тогда умников в зоны, молчальников – на вышки с автома-
тами! Потому: «Промолчи!»
…Некий приснопамятный чекист-литератор, - любимец
всяческих на горах гулаговсих трупов расплодившихся чекист-
ских мемориалов, родич и выученик клана ягодовско-
троцкистских палачей, - отбывая по Закону возмездия закон-
ный же двойной червонец, столкнулся на зонах с помянутой
Екатериной Ивановной. Ну… с супружницею тогда же процве-
тавшего шута-президента-председателя Калинина. Срок тянула
192
там при банях (что б тепле, понятное дело). Хором поплака-
ли… Из-за загубленных ею и супругом россиян? Х…! Ничтяк,
как говаривали мои разгуляевские наставники! Нет, дорогой
читатель! Лишь только из-за горьчайней (это после Кремля то!)
судьбы полуавгустейшей дамы: президентша в предбаннике
сидя остриём битого стеклушка гнид вынала-выковыривала из
прошв зековского белья после стирки… Понятно дело - жаль
ее. Жаль, само собой, гнид...
А стоит ли их всех жалеть? Вот, по согласованному ком-
бригом Огородниковым списку посещают Варсонофьевский
«тир» заслуженные товарищи. Оттачивают на казнимых ими
бывших заслуженных товарищах умение без промаха – с метра
и в упор – поражать классового врага в затылок и в висок. И не
подозревают, что хозотдел Управления, неукоснительно испол-
няя всё тот же архисправедливейший Закон возмездия, уже за-
вез на склад-подсобку, что в доме № 5 по тому же переулку,
аккуратные «цинки» с пистолетными патронами для отстрела
следующей очереди «ворошиловских стрелков» – для ИХ от-
стрела...
Известно, человек ко всему привыкает. Вот и я стал привы-
кать к тому, что «огородниковский» список не скудеет. И пол-
нится любимыми народом товарищами, отмеченными почет-
ным правом тренировки в спецтире дома № 7 известного пере-
улочка. Правда, Огородников не здоровается с ними – ненави-
дит люто.
Глава 64.
...С вечера Степаныч предупредил: завтра едем под Лухо-
вицы. В шесть утра встретились на Казанском вокзале. Взяли
билеты. Поехали. В битком набитом поезде – день был вос-
кресным – прели часа три. Вышли – солнце светило ярко, воз-
193
дух звенел от свежести, вороны кружили над вокзальчиком,
перекаркиваясь. Нас встретили кряжистый серьёзный седоволо-
сый усач в чекистской форме – Михаил Егорович, и Ольга Ти-
хоновна жена его – полная, низенькая, ещё нестарая голубогла-
зая, с круглым улыбающимся лицом, в идущеем ей голубом
платье. Они шумно поздоровались со стариком, обнялись. Со
мной за руку подержались. Усадили в новый автобусик. Усач
сел за руль. Мы понеслись. Ехали с час. В глубине леса откры-
лись ярко окрашенные поля, разбитые на геометрически четкие
участки с разноцветной зеленью. Друг от друга они были отго-
рожены высокими, в рост человека, прозрачными щитами –
стеклом по металлическому каркасу, – аквариумы какие-то!
Настоящие оранжереи несколькими рядами заполняли даль-
ние участки ближнего поля и совсем закрывали поле подальше.
Не поля – овощная фабрика! По цвету и форме зелени было
видно, что овощи на участках – разного возраста. Все же дедо-
вы огороды в Мстиславле научили меня премудрости различать
ботву созревших овощей и неспелых. Машина остановилась.
Мы вышли. В нос ударили ярой свежестью запахи петрушки,
мяты, сельдерея, еще чего-то неистово пахучего, терпкого, очень
знакомого, но вылетевшего из памяти...
– Пахнет-то как замечательно! – крикнул я, забывшись.
– Чего бы не пахнуть! Каждая травиночка руками обласка-
на. И химии никакой! С этим у нас строго. Только навозом
удабриваем. И тот – из ильичевского совхоза – проверенный. У
нас так! – сообщила-пропела Ольга Тихоновна с нескрываемой
гордостью. И торжественно закончила:
– Растим-то для кого!... То-то и оно!
Михаил Егорович, друг Степаныча, молчал одобрительно.
Помалкивал и Степаныч, покусывая сорванное с грядки луко-
вое перышко. Мы снова расселись в автобусе, и хозяин погнал
его к открывшемуся невдалеке совхозному городку. Был этот
агрогород, по горделивой реплике хозяйки, «образцом социали-
стического сельского хозяйства». И его агроцентр выглядел ни-
чуть не хуже того, что красовался в Москве на сельхозвыставке.
194
Не было сомнений, что проектировали здешний центр и «крас-
ный уголок» на московской выставке одни и те же архитекторы.
Но этот выглядел наряднее. И уж безусловно добротней, тща-
тельнее были отделаны сами домики, и газоны вокруг, и уж,
конечно, квартирка, куда хозяева ее завели нас к накрытому
столу.
Я сразу заметил, что мой старик и хозяин дома связаны бы-
ли какими-то очень далекими, но важными для них событиями.
Прежде-то Степаныч никогда о Михаиле Егоровиче не расска-
зывал. Ничего загадочного не оказалось: земляки, дружные с
раннего детства, они вместе ушли в город, вместе горбатились
на литейке у жлоба-хозяина, разом «заболели» небом, пона-
блюдав полет, окончили воскресную школу и пошли учениками
механика на ипподром, где Уточкин – русский асс – «показывал
класс»; здесь же окончили летные курсы и начали самостоя-
тельно подниматься в воздух. Тут – война. Она их не разлучила.
И это обстоятельство спасло им обоим жизни. Да и пассажиру
Степанычеву Янису Дореду. Ни Михаил Егорович, ни мой Сте-
паныч профессиональными словечками не пользовались. Пото-
му расхожей фразы «на гробах летали тогда» я от них не услы-
шал. Они свои «Фарманы» хвалили – было за что. Когда в Га-
лиции начался прорыв – Брусиловский, видимо, – они названий
не уточняли, – летали они напеременку с Великим князем,
авиационным главнокомандующим, начальником русского
штаба. И вот, когда наших назад погнали, случилась у Миши
незадача. Пришлось садиться «промеж австрияков». Плен, про-
чие неприятности были неминуемы. Но Степаныч выручил: сел
рядом, забрал товарища с его пассажиром. С тем получил свой
новый «Георгий». Вскоре Степаныч снова выручил Михаила
Егоровича. И при обстоятельствах почти что тех же, но был об-
стрелян, ранен в плечо и в шею. На этот раз пассажира у Миши
не было. Зато вез он в точку на карте груз для сброса. И вот с
грузом этим – ну никак, ни под каким видом попасться немцам
он не мог! И вернуться с ним назад куда как стыдно! Поэтому
раненый Степаныч, приняв на свой «Фарман» товарища и его
195
груз, поднялся, вышел не без помощи Миши на точку и там
сбросил тюк. Обидно было, когда полковник Дрентельн, ко-
мандир преображенцев, сперва отказался им верить: «Больно у
вас, – сказал, – все здорово случилось – один другого спас и все
такое!» И обоих – на губу. Но означенная точка сработала! И
Дрентельн поковылял на гауптвахту освобождать их и благода-
рить. Только пришлось ему повернуть в лазарет, где Степанычу
успели сделать операцию: заведясь, полковник не заметил ра-
нения летчика и загнал того за караул. Теперь Дрентельн цело-
вал Степаныча, и вместе с четвёртым «Георгием» поздравил
штабс-капитанскими погонами. С этими регалиями «проклято-
го царизма» благополучно пролетел пилот Панкратов Иван
Степанович над промелькнувшими где-то и не задевшими его
революциями и переворотами в кровавое месиво Гражданской
войны, успев свозить над позициями последнего командира
полка Кутепова и, снова – и не раз еще – попасть в операцион-
ную моей мамы. В конце концов он стал летчиком Красной ар-
мии. И теперь, мотаясь по фронтам, – от Украины до Дальнего
Востока, – вывозил в небо красных главкомов: Тухачевского,
Фабрициуса, Якира, Каменева, Фрунзе, Уборевича, Блюхера и
самого председателя РЕВВОЕНСОВЕТа Троцкого.
О Троцком проговорился он, когда «Правда» 24 августа 1940
года сообщила о убийстве того четырьмя днями прежде. Дело
было в больнице, Степаныч вовсе обессилел, говорил мало. А
тут, узнав новость, сказал загадочно:
– Ну вот, и этого они добили... Последнего. Теперь им все
можно – оглядываться не на кого... Ты хоть знаешь, каков он
был? Нет. А был он – сравнительно с теми, кто рядом и вкруг
него терлись, – вроде, Головой! Умницею. Только ум-то его –
на бо-ольшой крови! На русской, на немецкой, на мадьярской,
на латышской тоже... Если в том, что у нас в 1917-м, в октябре
случилось, резон был хоть какой, – один он есть его установ-
щик и попечитель... За то и ему тоже – Закон возмездия... Воз-
дается всем, кому положено, – вживе или в смерти...
196
Глава 65.
Теперь, как понял я в этот солнечный день под Луховицами,
хранителем и установщиком резона сегодняшнего была Михаил
Егоровича благоверная Ольга Тихоновна. В присутствии кото-
рой оба героя, – полные георгиевские кавалеры (как, впрочем,
кавалеры – тот и другой, каждый – двух орденов боевого Крас-
ного знамени, а Миша – еще и ордена Ленина), – боялись лиш-
нее слово произнести. Хозяева кого-то ждали. Гости объявились,
точно как только настенные часы-кукушка на кухне прокукова-
ли пять ровно пополудни. У дома остановились три длинных
рефрижератора. За рулем каждого сидели красноармейцы. Из
среднего – точно против входа в дом у газона – выпрыгнул ни-
зенький командир с двумя шпалами в чекистских петличках
гимнастерки и с буденовскими усами. Подошел, поздоровался
со всеми. Удивленно-радостно, показалось, взглянул на Степа-
ныча:
– И вы здесь, дорогой Иван Степаныч?! Отдохнуть прибы-
ли? С внуком?
После короткого разговора снова зашли в дом. Вновь при-
бывший принял из рук хозяйки добрый лафитник водки на та-
релочке. Влил ловко. Крякнул красиво. Закусил огурчиком.
Вышел. Мы – вслед. Все вместе подъехали к одному из поле-
вых участков. Встали у склада. Сразу отворились ворота. И с
десяток трезвых хотя и краснорожих вертухаев (вроде варсо-
нофьевских шоферов) в новеньких нарядных комбинезончиках
и в синих свежих резиновых сапожках тут же подкатили не-
большие тележки на маленьких шасси с дутыми шинами. На
тележках были аккуратно сложены штабельками металлические
– из нержавейки – плоские, с высокими бортиками поддоны,
плотно прикрытые такими же, из стали, крышками. Прибывшие
с машинами военные растворили боковые двери морозильни-
ков. По одному стали подъезжать. Крышки, на сплошных «ро-
яльных» петлях, по одной раскрывались. В глубине аккуратны-
ми рядами лежали не запечатанные пакеты из плотной крафт-
197
бумаги с дышащими свежестью толстыми пучками зелени в
одной группе поддонов, с редисом – в другой, с морковью – в
третьей. И так – со всем классическим набором упакованных
овощей. На каждом пакете – свой типографский номер и шифр
ответственного упаковщика. Прибывший командир следил, как
Ольга Тихоновна специальными щипцами наглухо зажима-
ла готовую заводскую тройную завертку очередного пакета,
компостером пломбировала её, укладывала обратно в поддон.
Когда поддон заполнялся, она подписывала ведомость прило-
женных к ней карточек с номерами пакетов и шифрами упа-
ковщиков, еще одну ведомость с приложенными к ней карточ-
ками ответственных по грядке участка, и, наконец, тут же вру-
чаемую ей справку санитарного врача, бригадира и ответствен-
ного за участок (все ы чекистких формах). Документы о полном
соответствии продукции требуемым нормам качества. Все
эти бумаги она передала двухшпальному командиру с усами.
Взглядом кота, следящего за мышью в сахарнице, он просмат-
рел наличие и… верность(?) подписей всех участников этого
поразительного «резона», подлинность(?) печатей, номеров и
шифров. После чего положил все бумаги поверх пакетов. Сам
закрыл крышку. Принял пломбу навешанную Ольгой Тихонов-
ной. Наконец, завершая священнодействие, навесил собствен-
ную пломбу… И так – со всеми поддонами, пока аккуратные
штабеля их полностью не заняли весь объем первого рефриже-
ратора. То же проделали они при заполнении второго, а потом и
третьего морозильника…
Впереди, как мне позднее пояснил Степаныч, строжайший
лабораторный анализ всей абсолютно опломбированной про-
дукции на спецскладе, что расположен в глубочайших подвалах
под кварталом между Большим Черкасским переулком, Ильин-
кой (улицей Куйбышева) и Китайским проездом. За тем кон-
трольный анализ Медико-санитарного управления Кремля. На-
конец, выборочный или сплошной - в зависимости от того, как
спалось ночью очередному наркому внутренних дел или само-
му Хозяину.
198
Неукоснительное условие всего сумасбродства: овощи долж-
ны поступать к столу потребителей не позднее четврёх часов
утра дня, следующего за снятием их с грядки! Потому, как
только машины были загружены, мы со Степанычем приглаше-
ны были в кабину первой. И колонна двинулась в Москву. На
площади Ногина мы оказались через два часа двадцать минут.
Там попрощались с двухшпальным усатым командиром. Он тут
же, на наших глазах, пересел в кабину третьей по ходу машину.
И все они разом двинулись: первая – на склад совета народных
комиссаров, вторая – на склад под помянутым кварталом, третья,
в которой ехал усач, – в хозуправление НКВД. Сегодня усатый
цербер изволил сесть в кабину третьей машины. Только он по
прибытии на площадь Ногина решает: куда должна пойти каждая
из них. Но в четыре утра проверенные И ВНОВЬ ОПЛОМБИ-
РОВАННЫЕ овощи прибудутбуд на кухнях спецстоловых или
на склады спецмагазинов...
...Пусть я уже не так остро реагировал на Степанычевы
«экскурсии» с их толкованиями, но рассказы старика подкиды-
вали в раскаленную топку моего представления о мире, в кото-
ром живу, слишком большие порции горючего! Тут, как раз, у
старика случился юбилей – 60 лет. Мы поздравили его, приго-
товили стол у тети Кати, напокупали подарков – очень ему не-
обходимых вещей: под его койкой, убирая, обнаружил я акку-
ратно сложенную в сундучке, чисто выстиранную и добротно
отглаженную рухлядь, расползающуюся в руках. Правильно,
оказалось, говорили о нем «козлобои»-шофера – не нажил Сте-
паныч на своей работе ни палат каменных ни алмазов пламен-
ных. За день до тети-катиного стола Ивана Степановича пригла-
сили в клуб по улице Дзержинского, где библиотека, о которой
тоже «козлобои» говорили. Мы вместе пошли – внук же у него
есть! Там в буфете столы накрыты были, за столами народ – кто
в военной форме, кто в гражданской. Говорили речи. Очень
моего старика хвалили за скромность, преданность делу партии
199
и советского правительства. Чокались с ним, обнимались, цело-
вали его. Чуть опоздав, пришли начальник Объекта Огородни-
ков – тот самый, что подмигнул мне у следователя Губермана, –
и комендант из дома, 7 по Варсонофьевскому Фельдман. Тоже
поздравляли деда... Вечер затянулся, народ поддал изрядно. На-
чал на кучки разбиваться. Разговоры пошли очень интересные –
про тех, кто в революцию или на гражданской... Кто с теми же
бандами воевал, как Браверман-комендант. Оказалось, погиб он
в 1935 году, в Москве: случайно кого-то встретил в электричке
– жил в Перхушково – из давних своих «клиентов» по МУРу, и,
как прежде, взял было его голыми руками, чтоб оружия не ма-
рать. Только сам-то был уже не прежним – самому за шестьде-
сят. Оплошал... Бандит уйти не ушел, но Браверман помер... Все
же, полтора десятка ножевых ран...
Глава 66.
Рядом, за спиной, другая компания философствовала. Тема
меня очень заинтересовала: почта и экономика. Моя тема! Ста-
рик – красивый, – ну прямо артист Жаров, только постаревший,
с седыми волосами по вискам, брови кустами, форма с иголоч-
ки, три шпалы в петлицах, кант комиссарский. И целых два ор-
дена Красного знамени – боевого! – на красных суконных под-
кладочках. Только прибыл из командировки – с германскими
коллегами объезжал «объекты ГУЛАГа». Знакомил их со своим
хозяйством и порядками в нём. В Воркуте были. В УХТАПЕ-
ЧЕРЛАГе, в СЕВУРАЛЛАГе... Показ. Обмен опытом. Идеями
«относительно исправления преступников физическим тру-
дом». Посмеялись, когда командированный рассказал о непо-
нятливости, даже тупости германских коллег. Не могли никак
взять в толк, почему в бараках постели для заключенных не
только не застелены аккуратно, но вовсе администрацией не
предусматриваются? Объяснили: какие такие постели?! Если
200
каждому постель предоставлять – спасу от желающих не будет
пожить в лагере! А его бояться должны! Чтоб подумал только –
и коленки задребезжали!.. Постели, бля...
Так же о пище не могли понять немцы. Вообще народ непонят-
ливый. С письмами, вот, например, или с посылками. Им у себя в
Германии хорошо: от почты до любого лагеря – с километр. А у
нас?
– Вот ты посчитай, посчитай, – требовал седовласый у сосе-
да, – сколько весу в плюгавых самых, ну 10-граммовых письмах
от, допустим, пяти миллионов зэков? В принципе, врагов наро-
да. 50 тонн! Если по два письма в месяц, как немцы настаивали,
за год это сколько будет? Будет 1200 тонн. На письма должен
быть ответ письмами, тоже семей врагов народа. Сколько тогда
потянет весу? 2400 тонн. Теперь, где эти объекты? Опять же,
Воркута, вкруг Ухты, ИВДЕЛЬЛАГ, КРАСЛАГ, Норильск раз-
растается, КРАСЛАГ, ТАЙШЕТЛАГ, ДАЛЬЛАГ. Север. Вот и
прикиньте, уважаемые германские коллеги, во сколько тонно-
километров обойдется народу ваша гуманность? Каким таким
транспортом можно перебросить взад-вперед этот бесполезный
груз, если, говорю, бесценные народно-хозяйственные грузы по
два-три года на транзитных порто-франко валяются-
растаскиваются, где с железных дорог они на баржи перегру-
жаться должны. И если, говорю, - к примеру, - покалеченного
на руднике старшего инженера, вольного, конечно, в райболь-
ницу отправляют по «скорой помощи» за 600 километров на
тракторных санях за «Кировцем» на прицепе!.. Коллеги, ети их
мать! Мы, вот, при ответном визите поглядим, как у них там.
Посмотрим... Хотя, конечно, и у них могут быть достижения
в нашей области. Только до нас им – как до луны!
Конечно же, чужие достижения нас со Степанычем не ин-
тересовали по причине величия наших, вот здесь, рядом, в пе-
реулке, – это он, поддав чуток, намекнул, «старый пилотяга».
Еще они его не интересовали из-за того, что неожиданно совсем
к очень хорошим именным часам «для настольного осмотра
времени» ему передали письмо аж самого товарища Фринов-
201
ского, теперь первого заместителя наркома НКВД, которого
Степаныч возил на «Линкольне» в самом начале службы после
госпиталей. Был тогда его пассажир начальником пограничных
войск и проживал в скромной квартирке у Покровских ворот.
Письмо Фриновского мы с ним прочли только на следую-
щий день, 20 декабря 1937 года, дома у тети Катерины. Собра-
лись гости – все те же, что постоянно появлялись на ее четвер-
гах. Думаю теперь, что пришли они в тот черер из любопытст-
ва: хотелось поглядеть на святого человека, «бывшего ремонте-
ра страшного конвейера адовых печей», как изволил однажды
выразиться дядя Максим – сам «центральный бас» Большого
театра Максим Дормидонтович Михайлов. Он четверги посе-
щал постоянно, любил принять и в таком разе «причинить» –
проговорить для начала… ну арию Кончака. Проговаривал он
ее так, что постоянная четверговая толпа у дома выла от вос-
торга, орала: «Бра-а-аво!», норовила ворваться в подъезд к ку-
миру всех московских оперных завсегдатаев. Максим Дорми-
донтыч раскрывал выходящее в переулок окно «спортзала»,
кланялся народу: к своим обожателям был неравнодушен. Те-
перь он проговаривал специально для Степаныча аж самого Су-
санина. Спето было изрядно – Дормидонтыч очень старался.
Степаныча он достиг! Но и мой старик оказался ох как не
прост. Когда аплодисменты в квартире и на улице поутихли,
Степаныч горстью огладил бороду с усами, обнялся с Михай-
ловым, обцеловался с ним, сказал многозначительно:
– Какой же из меня Сусанин, товарищ народный артист...
Живем-то посередь говна самого, у тех вот ваших адовых печей,
будь они прокляты. И нет нам прощенья. А ты – Сусанин!.. Я
ведь тебя сквозь вижу, добрый ты человек. – Снова бороду и усы
огладил…И заплакали оба...
– Вот видишь, – сказал, не утирая слез, Максим Дормидон-
тыч, – «середь говна», а не выпачкался! Много ли таких? Тут от
говна этого – сто верст, а будто окунаются в него ежечасно...
Спасибо тебе за ребенка! – и опять обнял старика... – Ты, пожа-
202
луйста, приходи в воскресенье на Елоховскую, к заутрене. Я
там пою при хоре. Мальчик покажет.
– Да уж показал, товарищ народный артист. Мы с ним на
твои концерты в Богоявленский храм больше двух лет ходим.
Тем более, бесплатно.
Никто этому откровению не улыбнулся: все про нас всё
знали.
Глава 67.
Тут к роялю подошел Марк Осипович Рейзен. И под вели-
колепный аккомпанимент Елены Фабиановны Гнесиной спел
своего Мефистофеля... Реакция старика была поразительна: он
встал, подошел к певцу и неожиданно попросил... спеть с ним
на два голоса «Летят утки...». Я никогда не слышал голоса Сте-
паныча и не мог предположить, что он тоже умеет петь. То, что
в тот вечер я, мы все услышали, было необыкновенно сильно
и трогательно. Только годы спустя, в которые слышал я не раз
этот щемящий сердце напев-жалобу, смог я понять всю глубину
чувств человеческих, некогда создавших этот удивительный
гимн народной доброты. И разглядеть, наконец, душу человека,
прилепившегося к затравленному ребенку и спасшего его от
звериной жестокости системы...
Весь вечер и почти всю ночь просидели они рядышком –
два совершенно непохожих друг на друга человека. Ни прежде,
ни потом – после многих лет небытия – не видел я, чтобы сухой
Рейзен с кем-нибудь позволял себе столь долгую беседу у сто-
ла. Это было так необычно, что даже не очень стеснительная
Елена Фабиановна Гнесина не позволила брату разговор их пре-
рвать, а Михаил Фабианович из Питера приехал еще и ради то-
го, чтобы встретиться с Рейзеном уже на нашем сборище. Но,
думаю, и он не пожалел своего времени, слушая сменявших
друг друга за роялем молодого Рихтера и старика Гольденвей-
зера. Александр Борисович играл своего любимого Бетховена.
203
Бетховенские «штучки первого периода», кажется; один из опу-
сов ре-мажорной сонаты мастер повторил за ночь несколько
раз... Настроение вселенской скорби заполнило пространство
тети-катерининой квартиры. Потому таким божественно пре-
красным показался «Сон Брунгильды», исполненный Святосла-
вом Рихтером... Вообще, в этот вечер Святослав Теофилович
играл только любимого Грига – какие-то мне незнакомые части
из той же симфонии «Сигурд Иорсальфар»; из «Пер Гюнта»
дорогие мне ещё по Александру Карловичу вещи; из «Одино-
кого путешественника»... Показалось ему, однако, что аудито-
рия не настроена слушать норвежские танцы... И он исполнил
неожиданно «Траурный марш», но шопеновский. Доиграть-то
ему дали, но занятый столом Дормидонтыч, жуя громко, резю-
мировал:
– Будто какого генерала хороним. Ты бы, Славик, тот же
марш, только Грига сыграл!
Я про хоронимого генерала раньше слышал от кого-то. Но
Максим Дорьмидонтьич был прав. И Святослав Теофилович
просьбу «центрального баса» выполнил. Тут следует сразу кое-
что прояснить. Мягкий звук в имени Дормидонтыча – Дор-ь-
мидонт-ь-ич – не прихоть его носителя. Он из настоящих чува-
шей. Народом своим гордился. Не забывал его. Он даже писал
сказки для детей на старинном чувашском языке. И эти мягкие
звуки в его имени – дань языковой традиции народа. А вот эпи-
тет «центральный» к его воистину страшенному по мощи и по-
разительно низкому по тембру баса тетка Катерина по-
музыковедчески не воспринимала. Она никак забыть не могла
самого истинного чуда, потрясшего однажды паству и клир
храма Богоявления в Елохове. Тогда, на пасху 1923 года, в
должности протодиакона, проговаривая «Многия лета-а-а!»,
Михайлов чуть «откинул заслонку» своей во истину иерихон-
ской трубы. Большая люстра храма зазвенела угрожающе... По-
плыла кругом, на манер маятника Фуко... И враз задымила
угасшими свечами – будто вихрем их задуло! Только растороп-
ность служек и бдительность тут же ворвавшихся в храм мили-
204
ционеров спасла множество молящихся от увечий и, кто знает,
от смерти: паника, возникшая в набитом до отказа пространст-
ве, была быстро утихомирена. Люди по-немногу успокоились.
Служба возобновилась. Только, - отныне опальный, в послед-
нем своем стоянии во храме, - патриарх Тихон – поклонник ве-
ликого баса – умолил Дорьмидонтьича «не усердствовать уж
так чрезмерно». Господь и без того слышит тебя и воздаст по
заслугам.
На вечере в честь Степаныча многое было ему преподнесе-
но от чистого сердца. Да, пришли гости – друзья тетки Катери-
ны и бабушки – точно из любопытства. Но юбилей старика был
и его триумфом: оказался он не только человеком героической
биографии, до... конечно же, своей инвалидности и направления
на Объект, но и своеобразно интересным собеседником. А тут
случайно выяснилось, что, по меньшей мере трое из гостей –
истинные библиоманы: Рихтер, Гольденвейзер и сам «цен-
тральный бас» Дорьмидонтьич. И было чему дивиться благопо-
лучным работникам искусств, когда выяснилось, что Степаныч
не только московские книжные развалы перепахал и в цепкой
своей памяти попридержал названия не одной сотни книжек,
давно разыскиваемых Александром Борисовичем, например.
Он быстро на место поставил зарвавшегося товарища Гнесина,
точно сообщив ему, у кого и каким образом может он в своем
Ленинграде посмотреть еще не разрозненное наследниками,
еще не растасканное по мелким жучкам собрание раннего Мо-
царта из бывшей коллекции Брокгауза...
– А это-то откуда вам известно – такие нотные секреты? –
почти выкрикнул Степанычу удивленный Рихтер. – Я там часто
бываю. И всегда роюсь. Однако ничего подобного не находил.
– Плохо роешься, товарищ музыкант… Ты, когда что
ищешь – конкурентов опасаешься. Правильно, конечно: дороже
сдерут с тебя. Или вовсе попридержат для торга. Вот ты и копа-
ешься один. А ты к людям приди – они по три дня в неделю
около Дома книги трутся и возле Публички по воскресеньям.
Их сразу видать – настоящих. И тебя видно – не жук и не сы-
205
щик, – сыщиков там множество отирается из интереса: они поч-
ти что все – книгочтеи, если время позволяет и не скурвилися
на своем деле. О Шерлоке Холмсе почитай – и у него такая за-
машка была. Сыщиков опасаются. Жуков – сами такие. А тебе
всегда помогут. Если хочешь, я тебе по дружбе адресочки ос-
тавлю в Питере. Живы старики-то.
Рихтер всплеснул руками и, обернувшись к примостивше-
муся на библиотечной лесенке Нейгаузу, выпалил восхищенно:
– Слыхали, мэтр, – предлагает не лабух, а... подумать и ска-
зать – не поверят!
Генрих Густавович, не отрываясь от альбома, взглянул по-
над очками на радующегося Святослава Теофиловича, сказал
негромко:
– Этому ли, Славик, удивляться? Удивляться нужно не ос-
ведомленности гостя – она естественна для выходца из россий-
ской провинции. Надо поражаться наличествованию таких вот
людей после двадцатилетнего хозяйничанья в России понабе-
жавшей в нее нечисти...
Я понял Нейгауза. Но мне интересно было: а что же Рихтер-
то подумал? Я очень любил его. Часами мог слушать «славики-
ны» музыкальные эскапады. И, конечно же, считал этого уди-
вительного человека «в доску своим». Потому был бы огорчен,
разглядев в нем хоть какого-то – пусть самого микроскопиче-
ского – юдофоба. Почему-то я считал, что про «это» могут го-
ворить только сами евреи (возможно отец-еврей по происхож-
дению убедил меня в этом). Русским не следовало бы распро-
страняться на эту щекотливую тему... Кроме того я знал, что
учитель и сподвижник Рихтера, Нейгауз, евреев «не отличал»:
он благоговейно относился к папе. Ну, конечно, к маме особен-
но. Но мама – чухонка – у него ИМЕННО особый случай... Ней-
гауз часто бывал у нас дома до исчезновения его – я узнал об
этом после вызволения меня Степанычем из Таганского карце-
ра, когда стали «находиться» те, кто некогда посещали наш
доброслободский дом. И, в отличие от наших родственничков,
враз «потерявшихся» после ареста родителей, действительно
206
нас потеряли. Именно Нейгауз, годами, когда еврейские друзья
Эфроимсона бросили своего великого современника, пресле-
дуемого властью и остепененной ею сволочью, помогал выжить
Владимиру Павловичу... Вот и теперь, – страдая и восхищаясь,
– наблюдал Нейгауз, как Эфроимсон – сам «без штанов» и
больной – относит последний кусок бедствующим товарищам,
да еще и отправляет по только ему известным адресам лагерей
посылочки с сухарями, сахаром, колбасой и табаком. И не по-
дозревает, что тем же занимаются и сам Нейгауз, и Рихтер, и
другие «четверговщики», некогда прозорливо отмобилизованные
мамой в ее чреватейшее «Спасение». И было смешно, трогатель-
но и... обидно, что все эти замечательные люди – гордость Рос-
сии – вынуждены были тайно (!) подкармливать своих умирав-
ших ГДЕ ТО от истощения соотечественников (изощренно экс-
плуатируемых и медленно убиваемых ТАМ тою же преступной
кодлой, что щедро раздает этим гениальным музыкантам и лице-
деям сталинские премии, спецпайки, ордена; поет им осанну и
славу). Не зная, – повторюсь, – или делая вид, что не зная о том-
что твои друзья занимаются тем же святым делом, иначе – про-
вал... Что же это за страна, где спасать ближнего можно лишь
тайно?! И что же это за содружество народов, что терпит такое?..
Глава 68.
Нет, Генрих Густавович не недруг племени отца моего: он
честный человек; просто, он никому не спускает подлости.
«Немец же!» – так на все вопросы отвечает Бабушка о Нейгау-
зе. Как отвечала на стремление мое узнать еще об одном воите-
ле из армии маминых сподвижников по «Спасению» – о моем
покойном Александре Карловиче Шмидте: «Немец!.. Этим все
сказано, Бэночка...». А я подумал: «А что скажет она после
фильма “Профессор Мамлок”? А? Вложит она тогда все тот же
смысл в понятие “немец”?» И сам ответил себе: «Конечно же,
207
смысл был бы тот же, но... омраченный тем, что внесли в неиз-
менное понимание сущности великой нации ее выродки». «В
конце концов, – наставляла Бабушка, – не из-за одного же
стремления жить за счет этого трудолюбивейшего народа и не
для того же, чтобы грабить его, пользуясь десятилетиями нара-
ботанными им социальными благами, рвались евреи в немецкие
земли. Тянуло, может быть, и нечто более высокое: великая
культура. Таинственные, если их не очень стараться и не хотеть
понять, традиции, оберегаемые трепетно и свято, которые убе-
регли народ в чудовищных многовековых европейских траге-
диях. Прочнейшие семейные отношения – основа духовного
могущества нации. Разнообразнейшие и тончайшие искусства!
А ведь вот уже сто лет эти самые “рвущиеся в немцы” соиска-
тели будто бы приобщения именно к немецкой, и ни к какой
иной, цивилизации и культуре, - решив, что сами они уже нем-
цы истинные, начали... “культурный штурм” незыблемейших
для немцев традиций».
Мне не забыть, как укутавшись в Бабушкин плед, «которо-
му сто лет в понедельник», страдающий от приобретенной в
начале 30-х годов в тюремном карцере астмы, Владимир Пав-
лович Эфроимсон просвещал меня. Вычитывая подчёркнутые
им абзацики из каких-то журналов, книг. И из переложенных
закладками порядком потрепанных тетрадей в голубую мел-
кую клеточку некоторые очень волновавшие и огорчавшие его
еще больше выдержки из статей. Все - об «идиотском поведе-
нии недоумков и просто наглецов» из еврейских общин Авст-
рии и Германии.
– «…Итак – среди евреев много талантливых людей, но, к
сожалению, они, в большинстве своем, не ставят свои способ-
ности на службу обществу...» Это я-то не ставлю?! – он вновь
попытался отшутиться от очередного пароксизма кашля... –
«Как правило, это атеисты и материалисты, революционеры и
демагоги, гоняющиеся за модой и супермодернизмом и призы-
вающие к разрушению старого мира, так бережно и трепетно
сохраняемого и охраняемого немцами!.. Евреи, в том числе
208
женщины, выступают в первых рядах поборников ликвидации
институтов брака и семьи, с упоением отдаются празднествам и
увеселениям...» – Владимир Павлович вздохнул хрипло, я до
сих пор слышу этот тяжелый, как у очень усталой лошади, хри-
плый вдох... Протер лицо взволнованно. – «Они верили, что
смогут одним махом избавиться от своего прошлого и на его
развалинах вкусить чужой, но сладкой жизни... Евреи не были
органической составной частью европейской культуры, они
просто-напросто присвоили себе результаты культурного про-
гресса после революций 1789 и 1848 годов. Они не стояли у ис-
токов европейской культуры, не понимают ее. Потому стано-
вятся антисемитами не только оголтелые фанатики, но и те, кто
чтит свое прошлое и противится тому, чтобы евреи присвоили
себе его плоды..
– И что за юдофоб написал такое? – сумничал я...
– Э-э! Если бы «юдофоб»! Это, мальчик мой, написал сам
Хуго Бергман! И написал не просто в какой-нибудь статейке в
«Божий свет, как в копеечку», а выплеснул в доверительном
письме еще одному большо-ому еврею: профессору Карлу
Штрумпфу – человечине, человечеством уважаемому, как,
впрочем, и сам Бергман...
– Но это – далеко не все. В 1912 году вот в этом вот журна-
ле – у меня подстрочник его – очень активный и уважаемый
сионист Мориц Гольдштейн написал вот что: «...Захват евреями
контроля над культурной жизнью Берлина – газетами, театром,
миром музыки – означал, по существу, самозванную узурпацию
контроля над духовной жизнью немецкой нации, которая нико-
гда не давала им, – ... нам, следовательно, нам, мальчик!.. – на
это мандата!.. Несомненно, – заканчивает Гольдштейн, – в дол-
говременном плане, такая ситуация создавала опасность для
самих евреев, поскольку и литература, и искусство должны
быть неотъемлемой частью и самым сокровенным выражением
чувства родины, нации и исторических традиций...». Видишь?
Вновь и вновь – традиции и их незваные разрушители! Должен
209
был наступить конец этому беспардонному вмешательству в
жизнь немцев? Должен... Кажется, он уже наступил... Боюсь:
будет он страшен для евреев. Немцы – те же русские: их очень
трудно разбередить. Они умеют долго терпеть. Но однажды они
примутся за нас! Ой, будет плохо! Ой, плохо!
Если быть точным, я с этими статьями давно ознакомился у
дяди Миши Гаркави. Но именно из уст мучимого астмой Эфро-
имсона слова Бергмана и Гольдштейна особенно тревожили, –
все ж таки я, за время, когда читал их у Михаила Наумовича,
подрос. И воспринимал более остро. Хотя, конечно, Гаркави
познакомил меня куда как с более серьезными высказываниями
самих пострадавших – авторов художеств, «совершеннейше
распоясавшихся и навлекающих на свою и другие еврейские
головы непредсказуемые несчастья». Как предрекал Максим
Винавер – на головы вообще всех европейских евреев.
Важно вот что: тогда, у постели Владимира Павловича, по-
нял я отвратительную, воровскую по сути, фальшь смысла и
тона гольдштейновских, бергмановских и буберовских (о по-
следнем прежде не слышал) «откровений». Ведь никого из них
не интересовало, как сами немцы переживают призывы евреев
разрушить старый немецкий и только немецкий мир, или как
относятся к призывам именно евреек-культуртрегерок ликви-
дировать именно немецкий институт брака и семьи. Что все это
пакостничество стоит самим немцам – их уверенности в зав-
трашнем дне, их спокойствию после тяжелого рабочего дня,
наконец, их немецкой национальной гордости? Да ГОИ они!
Этим всё сказано. Потому, нашему ли вору в чужом доме до
самочувствия хозяев? Он же грабить залез, а не пользовать их
от стресса. Или убить, но не оживлять их искусственным ды-
ханием!
И Гаркави, и Эфроимсон, и Ярон, да и Бабушка с шотланд-
скими её корнями очень обстоятельно мне это ТАК объяснили.
Потому, быть может, что к тому времени уже пришел во власть
в Германии тот, кого с надеждой ожидали немцы. И с ещё
210
большей надеждой другие европейцы. Да и у нас управа появи-
лась на своих воров. А ведь они не только «самозванно узурпи-
ровали контроль над духовностью» россиян. Они и самое Рос-
сию скогтили! И в «мирореволюционном» раже вознамерились
даже, «бросив факел в пороховой погреб» послеверсальских
несчастий Германии, во главе с Мальбруком-Троцким «осчаст-
ливить»... всё тех же немцев-эрцнаров!
Глава 69.
...Я отвлекся... А покуда мой Степаныч оставался центром
внимания всех.
– Так вы и ноты, верно, знаете? – не унимался Святослав
Теофилович. – Вы учились?
– Учился. Знаю... Я ведь из поповичей, – было у моего ба-
тюшки нас девятеро, только я один – парень. Городок не так
чтобы махонький, но нужных мальцов в хор не набиралось. То-
гда радио не было. И потребность в грамотных певцах оказыва-
лась сильной. Ну, любил я еще это все... петь…
…Вот вы мне такой приятный вечер организовали – не
знаю, как вас всех благодарить и чем... Вы меня сильно не су-
дите, но прошу очень: примите от чистого сердца вот эти вот
часы... Выморочные, конечно, по нынешним порядкам… Но
вроде всамделищный репетир – так отбивают славно!... (И я
замел то же, вспомнив про отцовские часы и их ночные чудеч-
ные звоны)… Тут стольким бы подарил их... А мне... – лицо его
задергалось, будто сведенное судорогой, – мне они ни к чему:
мне их... мне поставить их некуда... Тумбочки нет... А под кой-
кой держать не резон – часы все же, время должны показы-
вать...
211
...Вот не хочется мне рассказывать о моем состоянии вослед
тем Степанычевым откровениям о подаренных ему часах... Или
все еще не могу. Всё еще душат фантомные слёзы… А ведь
столько лет прошло...
Очень выручил всех заполночь появившийся Ярон. Быстро
мыслящий человек, Григорий Маркович тотчас предложил-
попросил:
– Иван Степаныч! Дорогой мой! Не дай Бог – подарки разда-
ривать! А придумал я так, если согласишься: мы часы твои поста-
вим вот здесь, на каминную доску – тут им стоять по чину, они
для того сделаны, только камин к ним тебе подарить забыли... с
квартирой. Так мы часы у Катеньки здесь оставим, и с этой мину-
ты будут все, кто собирается в этом доме, смотреть на них и гово-
рить – себе, и, конечно, новым гостям: вот, по часам Степаныча
сейчас двенадцать ночи – время садиться к столу! Как?!
Последовавшую за предложением Ярона сцену тоже пропустим...
Уже совсем поздно было, и надо бы мне Степаныча уло-
жить у Ефимовны в комнатке за ванной – про письмо вспомни-
ли, от Фриновского, замнаркома. Мы его со стариком вдвоем
прочли, когда я одеяло вкруг моего Вергилия подоткнул, как он
мне раньше когда-то. В Детдоме.
Письмо было коротким, теплым, будто к любимым родите-
лям или к очень почитаемому человеку. Я вообще заметил:
бывшие знакомцы и коллеги Степаныча по его страшному ве-
домству – все, от главврача медсанслужбы Абрамзона до вар-
сонофьевских «козлобоев», – относились к нему одинаково
почтительно. Как к старшему в семье...
Итак, письмо. Надо учесть, кем был его автор. А был он
обер-палачом – никакие Антоновы-Овсеенко с Тухачевскими
ему в подметки не годились с их шалостями в Кронштадте или
на Тамбовщине. Кроме погранвойск, под его началом действо-
вали, - до последнего младенца и старухи вырубая казачьи ку-
реня уже отвоевавшей Гражданскую России, - каратели «Осо-
212
бой бригады» ВЧК-ОГПУ и тоже «Особого кавалерийского
корпуса». Свои Фриновского боялись суеверно. И вот, это
письмо... Но не в стиле его дело – в письме Фриновский просил
Ивана Степановича извинить его, что не сумел сделать этого
нужного дела прежде, но пришло время, появилась счастливая
возможность. Потому он просит: срочно зайти в Хозуправление
наркомата и получить выправленный ему, Степанычу, «ордер
на очень хорошую, большую, светлую комнату с балконом в
сад в двухкомнатной квартире бельэтажа дома по Скатертному
переулку...» Подоткнутый одеялом, сидел мой старик оглушен-
ный, молчаливый. Раскачивался, будто молился... Утром, нико-
му ничего не раскрыв, мы пошли в Скатертный. Уютнейший
переулочек вблизи Никитских ворот. Дом, как новый. Зеленый
двор. Балкон над ним на месте. Поднялись. Не залапанная бе-
лая, в золоченых цельных разводах, двустворчатая дверь. Сте-
паныч пальцем потрогал бронзовые ручки. И молча стал спус-
каться. Я ничего не понял.
– Чего же ты? Почему не зашли?
– Зачем? Печати видел на дверях, сургучные? Нет? А надо бы...
– Но их же снять можно! Их в твоем хозуправлении снимут.
Ордер же!
– Снимут, мальчишечка, снимут. Только кто потом с нас,
подлецов, подлость нашу снимет, когда мы в эту квартиру зай-
дем, а она еще теплая от ее прежних жильцов, которых они не-
давно, видать, отсюда вытащили. Жили, мальчишечка, без бе-
лых дверей – дальше жить будем не хуже. Не нехристи, «рас-
пявши Его, делить одежды Его»! Не мародеры мы...
Глава 70.
Тетка Катерина постоянно сбегала из дома «в тишину», в
лес – на дачу. Без ее приглашения никто возникать там не смел.
Даже избранные завсегдатаи ее московского дома. На природе
213
она пыталась отойти от содома богемы – тем более богемы
ГАБТовской, к тому времени почти поголовно трудившейся
сексотами Лубянки. На природе она пыталась отдохнуть от
осаждавших ее в городе толп неугомонных балетоманов и со-
старившихся поклонников-неудачников. Снять хотя бы частицу
непереносимого напряжения из-за обезьяньей наглости «крем-
левских ебунчиков», которые круглосуточно охотились на ее
малолетних учениц и учеников. Остаться наедине с собой и... с
ясноглазым уланским офицером, портрет которого постоянно
стоял в ее спальне на мольберте под полотняным покрывалом.
В такие дни и ночи дачного сидения одна только Бабушка
была с нею – не позволяла ей раскисать и плакать. Послушав
старую, тетка утирала слезы. Целовала глаза внимательно гля-
дящего с полотна человека. Завешивала его изображение... Он
ничем помочь ей не мог. Ее спасала и сохраняла всемирная сла-
ва и почтенный возраст. Ее, но не любимых ею и совершенно
беззащитных учениц... Вот, и недавно совсем... Совсем недавно
похотливое ничтожество – Калинин – надругался над одной из
таких девочек, над пятнадцатилетней Беллой Уваровой. Под-
робности преступления, совершенного годом прежде, чем
Кренкель и Шрадер разыскали меня, я узнал от друзей и врачей
тетки Катерины. Много, очень много позднее на Западе вышла
книга Леонарда Гендлина «Исповедь любовницы Сталина»*.
Хорошо знакомая мне ее героиня Вера Александровна Да-
выдова, в те годы ведущая вокалистка Большого театра в Моск-
ве, полтора десятилетия работавшая бок о бок с Гельцер, имя
Беллы Уваровой тоже назвала. Сама Давыдова относилась к
Екатерине Вавильевне как к матери. Любила ее. И была без-
мерно горда вниманием к себе «великой Гельцер». До прочте-
ния ее «Исповеди» я особой близости в их взаимоотношениях
не предполагал. Конечно, выбирая путевки в одном и том же
месткоме, они, бывало, отдыхали вдвоём в Поленово на Оке, в
* Русский вариант: Гендлин Л. «Исповедь...». Минск, 1994.
214
подмосковном Уском, у моря в Крыму, или на Кавказе. Тетка,
по простоте, доверяла Давыдовой. А в 1938 году даже восполь-
зовалась невероятной оказией – передала через нее ясноглазому
другу своему письмо и посылочку! Возвратившись с финских
гастролей, Вера Александровна привезла Катерине Васильевне
ответ – посылищу и послание. Счастью тетки конца не было!
Она не знала, как благодарить Давыдову. Мучилась, что не мо-
жет ответить ей тем же... Мучилась еще и потому, что сама-то,
женщина сильная, очень жалела потерявшуюся в безволии Веру
Александровну, которая вся, без остатка, – с талантом своим
великим и красотой божественной, – была не более чем «ош-
метком сациви» в «жирных пальцах... кремлевского горца». Все
помыслы которой фокусировались только на одном: сожрет или
не сожрет? (Мандельштамовы строки в окружение Гельцер по-
пали тотчас, боюсь, не от Веры ли Александровны, судя по ее
«Исповеди...», с кем только не путавшейся.) Но в «банке с пау-
ками» ГАБТа тетка моя, дружившая только с Машенькой Макса-
ковой, отличила и Давыдову. И доверилась ей в 1938-м. Ничего
нового по делу Беллы Уваровой из «Исповеди...» не узнал. Но
она интересна раскрываемой ею атмосферой академического га-
дючника, в котором жила и моя тетка...
«К нам в театр, – рассказывает Вера Александровна, – на
репетиции балетных спектаклей зачастил Калинин. Балерины
его умиляли. Юные Дианы, зная, что он все может, нахально
преследовали правительственного старца. Михаил Иванович да-
рил девочкам импортный шоколад, заграничные чулки, брошки.
И всех наперебой приглашал в гости (благо, - см. выше, -
супругу его Сталин отправил в ГУЛАГ. – В.Д.). Некоторые соз-
дания, – чтобы получить лишний подарочек, – подходили к не-
му по нескольку раз, шаловливо гладили его по морщинистым
щекам, украдкой целовали в шейку. Председателя ВЦИК пле-
нил гибкий стан пятнадцатилетней Беллочки Уваровой. Воспи-
танница балетной школы стала прятаться от Калинина. В поис-
ках ее старый козёл бегал даже по кулисам... Белла с четырех
лет увлеклась танцами, а позже очень серьезно – хореографи-
215
ей. Девочка сама придумывала сложные композиции и сочи-
няла к ним музыку. Без разрешения родителей Белла Уварова
позвонила балерине Гельцер. Посмотрев девочку, Екатерина
Васильевна согласилась с ней заниматься. За короткий срок она
подготовила Беллу в хореографическое училище. Прославлен-
ная балерина, не имевшая семьи, по-матерински привязалась к
способной девочке. Не было дня, чтобы они не встретились.
Художественное руководство Большого театра возлагало на
Уварову большие надежды. Гельцер узнала о притязаниях Ка-
линина. Она добилась приема у председятеля ВЦИК. Без пре-
дисловий Екатерина Васильевна настоятельно попросила Кали-
нина оставить в покое свою ученицу. Маститый пролетарский
вождь рассмеялся. Облил всемирно известную артистку нецен-
зурной бранью, затем выгнал ее из кабинета. Через две недели
Белла Уварова исчезла. Спустя месяц обезображенный труп
девочки обнаружили в подмосковном лесу. Медицинская экс-
пертиза подтвердила изнасилование. Беллу похоронили на Ва-
ганьковском кладбище в Москве. Началось расследование, сле-
дователь Борис Моршанский установил, что после вечерней
репетиции неизвестные люди насильно втащили юную балери-
ну в машину. Когда фотографию девочки показали прислуге на
даче Калинина, они опознали Уварову. Дирекция Большого те-
атра написала Сталину письмо. Случайно оно попало ему в ру-
ки. По его указанию была создана правительственная комиссия,
в которую вошли Маленков, Ежов, Шкирятов, Поскребышев,
Мехлис. Калинин пережил много неприятных минут, но това-
рищи по партии спасли старого насильника...»
Простим Давыдовой ее приоритеты. Как и самих дианистых
нимф – еще детей. Это ведь их мамы и папы яростно, загрызая
удачливых конкурсантов, силой вталкивали своих любимых
дочерей в заведение, где им в атмосфере хореографического
«курятника» предстояло из маленьких лебедей превратиться в
больших... И, обретя нехитрое мастерство обольщения, – при
ГАБТовских-то возможностях и школе! – и волчью хватку, са-
мовырабатываемую советской системой, творчески расти, в
216
клочья рвя конкурентов. И через умопомрачительно пахнущие
«трупы» подруг и воняющие потом тела номенклатурных бале-
томанов выбиваться к госкормушкам и к апофеозу жизни –
«выезднухе»...
К счастью, время от времени в курятник на Неглинной пу-
тями неведомыми, а точнее, настоянием великих артистов, ко-
торым по разным причинам отдел культуры ЦК отказать не
мог, попадали дети, рожденные для танца. Мальчики и девочки,
которых коснулась Божья благодать. Они-то и вырастали в так
называемую гордость русского балета. К ним и принадлежали
Юленька Корнфельд, Наташа Караваева, Оля Битнер, Белла
Уварова. Да только непереносимо прекрасными оказались они в
волчьей стае...
А что наш псевдо-президент? Уничтожить саму Гельцер не
получилось. Подвел очень развеселивший Сталина «факт тер-
рористического нападения» Катерины на том самом приеме, где
она швырнула в калининскую рожу каслинского настольного
Мефистофеля. Кроме того, не его эшелона была эта женщина-
орлица. Однако, как всякий рыцарь революции, повеселясь
верноподданно вместе с хозяином, он силился испакостить ей
жизнь. Так, со времени их последней встречи, сцена ГАБТ на-
всегда закрылась для нее. У нее не отняли ни кремлевки, ни
апартаментов в святая святых театра. Ей скрупулезно выплачи-
вали содержание «Народной артистки». Но вымарали из репер-
туара. И она, назло правящей сволочи, слепнувшая день ото
дня, бесстрашно, не видя границы рампы, исполняла свои тер-
психоровы пируэты на подмостках колхозных клубов и район-
ных домов культуры. Танцевала самозабвенно, во всем величии
своего таланта и никогда никому не покорявшейся гордости.
Совершенно старуха – слепая, не поднимавшаяся с кресел, –
она за 27 дней до кончины, поблагодарив собравшихся на ее 85-
летие гостей со всего мира (в квартире они не помещались, мы
их вводили и провожали «повзводными» колоннами), сказала
мне громко:
217
– Пройди к нему! Пусть он скажет тебе, как гордится мною.
Иди!..
Она уже забыла, что его – портрет – выкрала та же мразь,
что убила ее ученицу. И что ясноглазый человек умер двена-
дцать лет назад...
Глава 71.
..Неожиданный и очень приятный гость – Майстренко!
Пришел не сам – с супругой Стефанией Якимовной. Показа-
лось, что она много старше Игната Степановича, – такое серь-
езное, настороженное и поначалу недоброе выражение застыло
в ее больших, с поволокой стального цвета глазах. Но только
показалось. Уже за столом под Бабушкиным руководством
управляясь с тарелками, она согрелась, убедившись в нашей
доброжелательности и искренней к ней и ее мужу расположен-
ности, и чудесным образом помолодела. Недоброта взгляда уш-
ла, настороженность осталась. Она верить не могла счастью,
который раз в ее недолгой жизни подло изменившему ей.
Столько и вот так незаслуженно жестоко битая судьбой, она
поверить не могла, что нашлись люди, вырвавшие ее семью еще
из одной, казалось бы, необоримой беды. Ее не то чтобы слома-
ли, но смертельно ранили веру ее в возможность жить челове-
ческой жизнью. И она, рассказывая о несчастье, рухнувшем на
стариков, на детей ее, и теперь вот на мужа, расплакалась на-
взрыд – до крика, до истерики и даже до глубокого, страшного
обморока. Выбросила из себя слезами и беспамятством весь тот
раздавивший ее груз горя, что так неожиданно и... счастливо
ли... исчез в одночасье, как исчезает вдруг боль или прерывает-
ся страшный сон... Не веря ни в само это исчезновение, ни в то,
что ее горе когда-нибудь может исчезнуть и развеяться!.. Все
это она выкрикнула нам, высказала... Чем мы могли ей по-
мочь?! Помогла по крику прибежавшая Минна Яковлевна, ста-
рая медсестра Сперанского, жившая в подлестничной камороч-
218
ке у общей кухни. Она ввела Стефании что-то успокаивающее.
И сразу поняв причину срыва, – она на лицах наших была напи-
сана, – стала показывать несчастной женщине фотографии моих
родных, Бог знает где обретавшихся, Иосифа, который «только
что нашелся»... Гостья успокоилась. Улыбнулась одними гла-
зами. Обняла бабушку.
– Мы, знаете, чего пришли-то вдруг? – сказала она громко.
– Мы кабана закололи. Мы сала вам принесли для вашего дела
Святого. Для отсылки. Нам Степаныч рассказал все. Вот. Возь-
мите – поотправляйте людям. Право - Святое дело...
Глава 72.
Читал я все, что в руки попадало. Читал днем и даже ночью
– под одеялом, освещая строчки маленьким карманным фона-
риком, чтобы бабушка не засекла: она беспокоилась за мои гла-
за. Со временем, стараниями Степаныча да и собственными
моими и тетки усилиями, в нашем начисто ограбленном доме
начала вновь собираться вполне приличная библиотека. При-
шлось даже срочно мастерить большие стеллажи под книги.
Конечно, я до закрытия в полночь просиживал в Пушкинской
библиотеке. Просматривал откуда-то доставшуюся библиотеке
Клуба строителей периодику XIX века и начала века нынешне-
го. А если необходимо было поглубже окунуться в зыбкое бо-
лото истории собственного моего государства времен револю-
ции, гражданской войны и двадцатых годов, я заходил в биб-
лиотеку партпросвещения в Бабушкином переулке (ныне ул.
Лукъянова). Фонд там был огромен. Картотека содержалась в
совершенно непостижимом порядке. Уютные залы небольшого
особняка, отделанные резными панелями черного дерева, соз-
давали атмосферу покоя, который ничто нарушить не может.
Его ничего и не нарушало: шесть лет просиживал я в залах биб-
лиотеки в совершенном одиночестве. Нет, не потому, что биб-
219
лиотека никого не интересовала, или, не дай Бог, не нашлось бы
порядком членов партии, желающих продемонстрировать жи-
вейший интерес к партийной политике и истории. Все дело бы-
ло в заведующей библиотекой или, официально, Домом поли-
тического просвещения Бауманского РК ВКП(б). Роль ее ис-
полняла Екатерина Давыдовна Ворошилова, супруга «первого
маршала» – сталинского шута. Говорили, что в молодости была
она первой местечковой красавицей и отчаянной большевич-
кой. В годы, о которых рассказываю, мадам Ворошилова пре-
вратилась в массивную старую мегеру – типичную одесскую
бандершу, откровенно истязавшую вышколенный персонал
районного партпроса. И хотя время ее было отдано парткабинету
Высшей партшколы ЦК, что на задворках ВДНХ, в нашу биб-
лиотеку она регулярно наезжала три раза в неделю. Вот тогда
залы особняка пустели: никто из осведомленных «что к чему»
не хотел напороться в эти три дня на многочисленных топту-
нов, бесцеремонно лапавших посетителей библиотеки перед
прибытием охраняемой ими особы.
Ко мне официальное хамство охранников не относилось:
для террориста был я слишком хлипок; оружие, спрячь я его на
себе, выглядело бы рюкзаком. Главное, Екатерина Давыдовна
благоволила мне – как-никак, был я не так давно любимым вос-
питанником ее старой подруги Яковлевой, несколько лет назад ею
представленным. Кроме того, предупрежденный Евдокией Ива-
новной, я никогда сам к заведующей не обращался. Еще при
первом знакомстве она поручила меня маленькой старой жен-
щине – библиотекарю Ирине Глебовне Шульц. Эта тихая ста-
рушка непостижимо быстро находила для меня нужные мате-
риалы. Узнав подробности моей биографии, она приносила мне
очень нужные «единицы хранения», которые, как я позднее по-
нял, вообще никому не выдавались. Несколько раз Екатерина
Давыдовна, скучая, по-видимому, спрашивала меня о маме.
Мне казалось, что маму она должна знать – такие это были во-
просы. Но я старался не откровенничать. И ее интерес ко мне
пропал.
220
Рядом, на углу Бабушкина переулка и Ново-Басманной, в
двухэтажном доме, жила моя одноклассница Дора Левина. Де-
вица-красавица.
Глава 73.
Как-то около него я столкнулся тоже с одноклассником –
Юрочкой Поляковым. Поляков, прозванный «Педером» за час-
тое употребление этого слова, усиленно мылился к Доре. И как
раз пытался проникнуть в дом. Его туда и в этот раз не пускали.
Вообще, Регулярно били даже за настойчивость: Дора была
пассией старшего Жданова. Но Педер был настырен и терпелив.
Вообще, был он презабавным представителем поколения, вы-
пестованного в тридцатые годы. Той, в частности, мало осве-
щаемой литературой и пропагандой его части, которая не могла
не появиться в связи с настоятельным требованием времени. Ни
в товарищах, ни, тем более, в школьных друзьях моих Педер не
числился. Не мог числиться. В ту пору не просто инстинкт, но
какой-никакой опыт подсказывал мне размер дистанции, на ко-
торую следовало к Полякову приближаться. Или подпускать
его к себе. Да и сам Педер, не случись у него каких-то особых
интересов ко мне, предпочел бы держаться как можно дальше
от бывшего детдомовца и сына врагов народа. Но дело-то было
сложнее: интерес друг к другу у нас возник. Обоюдный. Оба мы
любили книги и много читали. Оба умели разыскивать чтиво в
библиотеках и на развалах. Несколько различались принципы
реализации увлечения. Полный хозяин библиотеки своей мате-
ри, где среди двух десятков тысяч томов было все – от грече-
ских софистов до Розенберга и Гитлера, камуфлируемых об-
ложками серии «Кулинария Средиземноморья», – он этим
книжным эльдорадо пользовался своеобразно, по Мольеру: да-
вал читать или даже дарил своим друзьям за деньги – 20 копеек
за книжку в сутки, от 3-х до Тридцатки! (деньги тогда беше-
221
ные!). Если, конечно, на развале давали за нее рубль-полтора.
Я пользовался его услугами: у меня уже были собственные
деньги – за работу в пекарне, в Географическом обществе, за
разгрузку угля на Курской-сортировочной, за сногсшибательно
оплачиваемую окраску штакетника ограды у сдаваемого па-
вильона Грузии на Всесоюзной сельхозвыставке, а позднее –
павильона сельхозмашиностроения.
К нашему с Аликом счастью, уже готовые павильоны вы-
ставки посетил Сталин. Пришел в свой грузинский павильон,
поглядел на интерьер из марочных вин, подносов с фруктами,
упаковок с чаем, прошел в совершенно умопомрачительный,
неземной красоты зимний сад...
– Это что? – спросил он обалдевших от ужаса партийно-
хозяйственных вождей (на дворе свирепствовал всё тот же год
1938-й). – Это моя родина?!... Это лавка купца Кантаришвили в
Кутаиси!
И отбыл, обиженный. Потенциальные враги народа разом
кинулись перестраивать – и экспозицию, и сам павильон: на-
деялись, что пока пыль будет столбом, за ними не придут. Вот
тут-то срочно, сию минуту, мгновенно (!!!) потребовались бы-
стрые, ловкие, молодые руки. И мы включились в молотьбу!
Тем более, что после сталинского разноса разнес павильон ме-
ханизации и примчавшийся Молотов. И там нужно было кра-
сить новые улицы штакетника. Ну, а если вождь снова явит-
ся?!.. Штакетника на порядок прибавилось. Мы в тот год очень
здорово работали. Еще здоровее зарабатывали! Слава родному
советскому правительству и партии!.. Но и Юрочка Поляков
здорово ощипал меня за книжки. Я даже поймал его: он всучил
мне книгу... некоторое время назад куда-то исчезнувшую из
моей библиотеки. Мелочь, у меня книги всегда воровали. Ба-
бушка успокаивала: это юношеская клептомания, она проходит.
Педер знал не только цену книгам и маркам. Он торговал отве-
тами на неизвестно как добываемые им экзаменационные во-
просы. Между прочим, фамилия его мамы называлась точным
222
до мелочности Степанычем рядом с фамилией Яковлевой, когда
старик перечислял посетителей «тира» на Варсонофьевском. Все
сходилось, тем более, что Варвара Михайловна Яковлева, моя
детдомовская директриса и подруга Бубнова, была Юрочкиной
маме коллега по Наркомпросу в 20-х годах. Очень оригинален
был Педер в оценке своего отца, исчезнувшего в 1933-м, причем
в прямой оценке – рублями...
– Что есть на весах истории мой папаша и что есть рубль? С
папашей моим все ясно... А рупь? Рупь – это государственный
казначейский билет, обеспечиваемый всеми активами советско-
го банка! На рубле что оттиснуто? Оттиснуто: орел и решка,
так? Теперь прикинем: сколько поколений бунтарей, смутьянов,
демократов, революционеров, сколько лучших людей из народа
сгнило на царской каторге, загнулось в тюрьмах, легло костьми
на полях классовых битв революций и Гражданской войны? И
весь этот шухер – ради того, чтобы на паршивом казначейском
билете достоинством в один недостойный рупь был отшлепан
однажды и воссиял – отныне и навечно – новый наш советский
герб, где справа молот, слева серп! Значит... хочешь – жни, а
хочешь – куй, всё равно получишь... А теперь прикиньте-ка: если
на одну чашу весов истории кинуть моего папашу со всем его
говном в 36-ти метрах дырявых потрохов, а на другую чашу –
святой рупь?! А, педеры?!
Он люто ненавидел отца, бросившего мать. Ненависть эту
он перенес на всех мужчин. На человечество. Скорее всего, со-
зидательная сила этой ненависти позволила ему подняться до
вершины советской исторической «науки». Возглавить ее но-
вейший раздел вместе с главным Журналом отрасли. И подмяв
стареющего Суслова, превратить советскую историю в такое же
посмешище, каким он видел, каким хотел видеть собственного
родителя.
И вот здесь, у дома Дорки Левиной, влюбленный Поляков
вдруг спросил – как обухом в лоб ударил из-за угла:
– Так ничего и нет от родителей?... Молчат старики...
223
Никогда прежде такого не было!
Признаюсь, в моей сложно устроенной жизни не могу вспом-
нить более тяжкого потрясения обращенным ко мне словом.
Всего я мог постоянно ожидать, только не такого вопроса от
такого человека в такое время! Мое поражение и торжество всё
и вся ненавидящего Педера ни я, ни он не испытали только по-
тому, что в это же мгновение дверь парадного раскрылась, вы-
шла мать Доры, и Юрочка тотчас вцепился в ее пустую сумку –
поднести. Так получилось: они завернули в Бабушкин пере-
улок, а я – к Разгуляю, и почти бегом, бегом домой...
Глава 74.
Тремя днями раньше – случилось это 12 мая 1938 года – вы-
звавшая меня во двор Василиса Ефимовна, одарив посланную
за мной девочку, на такси увезла меня на дачу к Катерине Ва-
сильевне. Я сразу не сообразил необычности случившегося:
тетя Катя не позвонила, не приехала к нам, но послала за мной
старенькую Ефимовну, а сама баба Василиса нежданно развела
совсем не идущую ей конспирацию...
На даче, за большим столом в кухне, рядом с Катериной
Васильевной сидели двое незнакомых мужчин. Увидев их, я
сердцем своим истосковавшимся, я нутром своим почувство-
вал: они от мамы! От мамы они! Только я уже вырос. Только
стал я сильнее. Только мог уже связать чувства в узел. Потому
сумел спокойно поздороваться с гостями, сумел остаться муж-
чиной, о котором, возвратившись назад, (почему то именно так
подумал: ВОЗВРАТИВШИСЬ туда откуда прибыли!) скажут
они маме: сын-то ваш, Фанни Иосифовна, – мужчина уже. И
мамино сердце на время перестанет мучиться из-за меня – уже
не ребенка, которого оставила она – одного, незащищенного
совершенно, – девять лет назад...
224
Я не сразу сообразил, что назад, к маме, они больше не воз-
вратятся добровольно. Я не понял еще, что эти двое мужчин –
как бы материнский крик детенышу, как бы голос ниоткуда. И
так просто на него не ответить ответным криком-призывом.
Многого я тогда не знал и не понимал.
Приезжие оглядели меня внимательно, показалось даже –
ревниво. Один – Капцевич Владимир Павлович – сразу подо-
двинул мне записку мамы, лежавшую перед Катериной Василь-
евной. Так же спокойно я прочел ее: «Катенька, Василиса! По-
жалуйста, помогите подателям письма всем, чем возможно. Где
Бена, Иосиф? Чувствую, знаю: Бабушка жива и мыкается по
свету. У нас с папой все хорошо. Он рядом(?.В.Д). Дети мои!
Где бы не были Вы, спешите, спешите творить добро! Спешите
творить добро! Фанни».
Очень спокойно дочитал я записку. Но ведь маминым было
письмо. И бумага. Она держала бумагу в своих руках. По бума-
ге – это было очень хорошо видно! – сочилась, пульсируя, ма-
мина кровь. Так же, как по полу коридоров подвала в Варсо-
нофьевском текла, растекалась ручьями кровь из только что
пробитых пулями в затылок и проверочными – в висок – чело-
веческих черепов...
День был тяжелым. Болела, раскалывалась от боли разбитая
в таганском карцере голова. Ныли почки, битые в таганском
карцере. Таганский карцер вдруг выплыл из полузабытья...
Яковлева прошла, сказала негромко, но со значением: не кляни,
не кляни таганский карцер, он тебе жизнь спас, мальчик... Он
жизнь тебе сохранил...
Еще отключалось зрение – будто кто-то серый, в фиолето-
вом дыму, дергал рубильник... А я оставался спокойным, я был
уже мужчиной. И даже внимательно слушал рассказы другого
гостя – доктора Саввина. Он (когда то?!!) работал с мамой…
(Но почему когда то?!). И рассказ его напоминал скорее некро-
лог о великом хирурге и человеке; я же хотел услышать от этих
людей о маме – где она, какая она, на чем спит, что ест. Я-то
знал, как это важно в жизни её на Колыме (если она на Колы-
225
ме?). Так, как немного погодя мои ленинградские сверстники
знали… по какой стороне этой улицы надо ходить, чтобы не
оказаться под обстрелом. Я мысли мамины хотел узнать. А
Илья Борисович Саввин, пропавший для своих после Шахтин-
ского дела, все читал, все читал некролог, погруженный, конеч-
но же, в думу о собственном своем доме... Тут я услышал:
– Ваша мама просила, чтобы о ее записке никто, никто не
знал! И неуверенно как то произнёс-добавил вдруг: ее усиленно
«опекают», изводят сплошными каждодневными обысками...
Она предупреждает вас, чтобы вы были осторожны и никому не
сообщали о ее письмах, если будут они когда либо приходить...
Тетя Катя и Ефимовна разрешили мне рассказать Алику о
записке мамы. Но я ничего ему не сказал: не хотел растравлять
его открытую, постоянно истязавшую его рану, – трагедию с
его отцом. К тяжкой душевной травме в семье Алика добави-
лась и боль стремительного обнищания. С позднейшими «вы-
ездными» у Михаила Ивановича ничего общего не было. После
его ареста в Киеве, семья, случайно не испытавшая в Москве ни
обысков, ни реквизиций, ни выселений и высылки, – всех по-
следствий государственного бандитизма, – тотчас осталась без
средств. При нем жила она от получки до получки. «Выездной»
директор авиационного столичного завода за годы заграничных
командировок, по открытому счету позволил себе приобрести –
отвечаю за свои слова - отрез шерстяного ватина для так и не
сшитого никогда зимнего пальто Нине Алексеевне, супруге,
набор настоящих виндзорских акварельных красок для Алика,
куклу-тирольку для Светланки, толстые теплые гетры для своей
мамы, страдавшей сосудами... Поэтому я стеснялся Алика, чув-
ствуя перед ним совершенно непереносимую вину за то, что
мама и отец мои КАК БЫ нашлись, а о его отце ничего нет...
Вот это чувство своей вины за собственную радость навсе-
гда осталось во мне и истязало в самых невероятных сочетани-
ях бесчисленных ситуаций. Потом мне доброхоты объяснили:
226
это и есть опознавательная марка твоего еврейства. Гордись.
Я бы, конечно, гордился... Коли не мама-финка…
За два более или менее спокойных дня из трех, – от записки
мамы до встречи у дома Дорки Левиной, – я привык к мысли,
что воскрешение мамы и отца после девяти лет забвения –
смерти, по сути, – останется тайной. И не детской, игрушечной,
а настоящей, вызываемой обстоятельствами чрезвычайными:
необходимостью спасти родителей и выжить самим. Но после
вопроса Юрочки Полякова я понял: тайны нет. И совсем не Пе-
дер тому виной. Совсем не он. Но именно его-то и следует опа-
саться прежде всего.
Глава 75.
А если так, если известно, кого следует опасаться в первую
очередь, – можно жить! Именно этому учил меня коллективный
опыт Таганки, детдома и моего воровского разгуляевского дво-
ра... Можно и нужно жить и, наследуя маме и отцу, спешить
творить добро. Эти огненные слова и дела были для меня не
просто красивыми словами о словах и делах. К тому времени я
прочёл уже роман Стефана Цвейга “НЕТЕРПЕНИЕ СЕРДЦА”.
Эпический подвиг Тюремного доктора Фридриха Гааза Бабуш-
ка сумела плотно вложить замковым камнем в возводимую
мальчишескими фантазиями величественную арку смысла мое-
го земного предназначения. В конце концов, именно такими
категориями оценивает и такими красками расцвечивает каж-
дый нормальный мальчишка свои мечты-сны о смысле жизни,
когда наступает время задуматься ему о тайне собственной его
роли в бесконечности мироздания. И если Бог вездесущ и все-
видящ, то именно Он сводит в эти великие для каждого ребенка
минуты свое юное творение с земным учителем. Именно он,
волею неисповедимою для нас, смертных, приводит одного в
227
дом Шмидта, усаживает его на «Стейнвей» и поит горячим мо-
локом с «Альбертом». А другого – в сарай-малину к вору-
майданнику Володьке-Железнодорожнику, усаживая его на
старую, видавшую виды койку. И поит сивухой, и кормит хам-
сой в блатном соусе. Не мне гадать, судьба кого из них –
сплошь невероятные случайности. А случая, как известно, не
существует, ибо все предопределено. Вот как в воровском дво-
ре дома № 43 по Новобасманной. В том нашем дворе, где мали-
на на малине, вор на воре, яма на яме, даже трое воров в законе
всесоюзного значения, – во дворе этом за шестьдесят исследо-
ванных с пристрастием очень непростых лет, которые людей
калечили, как Бог черепаху, ни одного вора, ни одного пре-
ступника не выросло! И слава тем трем моим бандитам: Во-
лодьке-Часовщику, Петуху – мокрушнику беспощадному, Во-
лодьке-Железнодорожнику, никому из разгуляевских пацанов
не пожелавших собственной своей судьбы. Пусть земля им бу-
дет пухом...
Прибытие вести от мамы оказалось спусковым механизмом
внутреннего моего напряжения, когда подспудная жажда хоть
что-то суметь сделать раздирает сердце мальчика, толкает его к
действиям, умозрительно понятным, осязаемым, восприни-
мающимся легко исполнимыми. Кто знает, к чему привела бы
меня эта неуемная жажда? Да, Александр Карлович сделал все,
чтобы ненависть не сумела проникнуть в мой мир. Но ведь по-
сле его храма в Доброслободском переулке – храма на добре –
были иные храмины: в Третьяковском проезде, в Варсонофьев-
ском переулке, – храмы на крови! И их открытия откровениями
от Степаныча не искушали ли пересмотреть оценку понятия
«ненависть»? Не подсказывали ли совершенно новый для меня
(хотя каким-то образом пережитый в карцере Таганки «после-
челюскинский» припадок ненависти к мучителям) взгляд на
«право на ненависть»?
228
...Вот мамино письмо-бумажка. Его она держала в руках,
истязаемая мукой изо всех земных мук – девятилетней неиз-
вестностью о детях ее. Строки на бумажке. Они выведены кро-
вью ее бедного надорванного сердца, которое вот уже 35 лет
сжимается от боли причастности к бесчисленным болям сердец,
изо дня в день укладываемых на ее операционные столы. Бед-
ного маминого сердца, что трепещет вечной материнской му-
кой. Я собственными своими глазами – или сердцем, что от ма-
мы, – видел ее кровь, сочившуюся по бумаге, когда держал ее в
своих руках... Никто меня не разуверит в этом моем видении
маминой крови... Степаныч подтвердит, рассказав о кровавых
ручьях из простреленных черепов в «проездах» и «переулках»...
Так не возненавижу ли я однажды самого себя за то, что не на-
лился ненавистью к мучителям, чтобы однажды излить ее?!..
Слабость ли то была, чуткие ли весы судьбы сработали, но
ненависти не было. А было непреодолимое желание наследовать
традиции семьи. Такое вот простое, непритязательное желание –
ответ на сомнения или искус. Судьба, все же. Потому именно
традиции возобладали, взяли верх. Позволили сориентироваться.
Выбрать путь. Собраться. И хоть что-то начать делать. Ведь обя-
занности-то, что возлагаются на себя, – они не с неба валятся. Ты
живешь в их массе. Дело – в толщине твоей шкуры.
Глава 76.
Где-то под самый новый, 1939 год, Бабушка получила от
мамы известие, повергшее старую в совершенное уныние: вновь,
как это было не раз прежде, в Магадане арестовали племянника
мамы, сына Лизетты Крик, ее двоюродной сестры, – Юрия Ро-
зенфельда. До этого Юрия Яановича арестовывали в 1933-м,
дали пять лет лагерей. По кассации приговор отменили и боль-
ше к нему не возвращались. Потом, в 1935-м, уже по другой
229
фабрикации, снова дали пять лет лагерей. Позднее и это дело
отменят. И вот, теперь, в ноябре, против Юрия Яановича завели
новое дело, уже по 58-й статье. И шьют шпионаж на немцев и
японцев! Это же расстрел! В беспределе Колымы наверняка…
Личность Юрия Яановича волновала меня с ранних лет.
Мама с Бабушкой говорили о нем шепотом – вернейшее сред-
ство привлечь внимание ребенка, от которого взрослые пыта-
ются утаить страшную тайну!
...Высланный после трех лет Акатуйской каторжной тюрь-
мы на вечное поселение в Забайкалье, Юрий бежал на родину,
где был прежде осужден по делу Народной Воли. Там, в Ревеле,
он организовал боевую дружину и участвовал в антиправитель-
ственных волнениях 1906 – 1908 годов. Схваченный карателя-
ми, он снова бежал. Два месяца прятался у бабушки в Москве.
И ее стараниями был приглашен поверенным Благовещенского
купца и промышленника Ивана Шустова, в свою очередь, аген-
та бабушки, а при жизни Абеля – банкирского дома «Абель Ро-
зенфельд и Ко». Оставаться в самом Благовещенске было опас-
но: его уже разыскивали и с каторжного Николаевского забай-
кальского завода, и из Ревеля. Поэтому Шустов тотчас отправил
Юрия Розенфельда на северо-восток Сибири. Там Розенфельд
занялся, по поручению шефа, поисками удобных подъездных
путей и месторождений золота в районах Чукотки между побе-
режьем Охотского и Берингова морей и бассейном реки Колымы.
Проложенный еще в XVII веке старый Верхояно-
Колымский тракт был невероятно длинен, труден и опасен. В
1907 году, когда Амурское старательское товарищество распа-
лось на артели – Шустова и Коковина-Басова, Иван Шустов
начал поиск более дешевых и удобных путей к Колыме. Появ-
ление через год Юрия Яановича явилось для Шустова панаце-
ей, даром Божьим! Теперь все важнейшие дела в столь отда-
ленном и перспективнейшем углу шустовских владений будет
вести совершенно свой, близкий его благодетельнице человек,
не только лично заинтересованный в деле, но, как явствует из
230
его удивительной биографии, умеющий эти интересы отстоять.
Серьезный мужчина.
Новые пути вглубь материка Юрий Яанович искал год, од-
новременно исследуя экономические возможности края. Нави-
гационное училище, законченное им еще до первого ареста, ра-
бота в шахте, а потом обязанности горного мастера в Акатуе
были великолепной базой для его новой деятельности. В 1914
году к нему присоединились опытнейшие колымские горняки-
старатели Михаил Канов, Сафи Гайфуллин и легендарный зо-
лотоискатель Сафи Шафигуллин по прозвищу Бориска. Прежде
они мыли золото на охотских приисках, затем перебрались под
Ямск у полуострова Пьягина, потом собирались на Аляску...
Тут они узнали, что знаменитый Розенфельд, поверенный купца
Шустова, думает пробиться из этих мест к Колыме. Они яви-
лись к Юрию Яановичу, приняли его предложение искать золо-
то вместе – в Колымских притоках, о которых были наслышаны.
Из Ямска экспедиция Розенфельда верхами добралась до истока
Хубкачана, впадающего в Колыму. Там Бориска остался с ло-
шадьми, а Розенфельд, Канов и Гайфуллин на батике – большой
грузовой лодке – спустились вниз до устья Дыкдыкана. Именно
здесь они обнаружили выходы крупной кварцевой жилы. А золо-
то обычно встречается именно вместе с кварцем.
В пути старатели лотками опробовали речные наносы. Но
само золото было обнаружено только около устья. В обрыви-
стом берегу Дыкдыкана среди песчано-глинистых сланцев вы-
делялись мощные кварцевые жилы со слабым сульфидным
оруднением... Когда через 50 лет я шел по следам экспедиции
своего тогда уже не просто знаменитого, но легендарного кузе-
на, я мог профессионально оценить значение всего, что тот сде-
лал. Услышанное в детстве от бабушки и потом пережитое мной
самим, когда я проделал путь первооткрывателя, слилось в па-
мяти воедино. И рассказывая теперь о событиях многолетней
давности, я излагаю их с точки зрения сегодняшнего моего ви-
дения.
231
Тогда наличие частых и обильных знаков укрепило Розен-
фельда в уверенности: жилы эти золотоносны. Так оно и было.
Впоследствии они вошли в специальную литературу под назва-
нием Гореловских жил или Жил Розенфельда, и на протяжении
многих лет были единственными свидетельствами золотонос-
ности земли Колымы.
Естественно, в своей первой экспедиции Розенфельд не мог
провести настоящего геологического опробования своих Горе-
ловских жил: не было необходимого оборудования, а кроме то-
го, приближалась суровая колымская зима. Его партнеры-старатели
решили уходить к побережью – с тем, чтобы вернуться сюда на
следующий год. Волоча на шнуре свои батики по Хубкачану, на
одной из стоянок они неожиданно обнаружили, при очередной
походной промывке разрушенных глинистых сланцев, четкие
следы золота. Месторождение казалось настолько богатым, что
Бориска и Канов решили остаться на зимовку и бить шурфы.
Юрий Яанович оставаться с ними не мог – у него были
срочные дела в Ямске. И вместе с Сафи Гайфуллиным он от-
правился туда. Вслед за ним пришел и Канов – его вызвал
урядник: началась Первая мировая война. Бориска возвращать-
ся в Ямск отказался – бесстрашный в тайге, он панически боял-
ся фронта и предпочел бы ему любую каторгу. Сам Розенфельд
говорил бабушке: Сафи-Бориска ненавидел царский режим, и
пойти за него погибать считал предательством погибших на
каторге своих земляков-татар. Потому и остался один у своих
шурфов у Хубкачана...
Глава 77.
Смерть помешала Бориске осуществить свои планы: к концу
зимы 1915 года якуты, проходившие с оленями по Средне-Кану,
нашли его мертвым. Он лежал на толстом слое мха в глубоком
шурфе. А подо мхом покоились мешочки с золотым песком – все
232
вместе около семнадцати пудов весом. Снаряжение старателя
состояло из начисто сработанного кайла с обуглившейся рукоят-
кой, деревянного, тоже обгоревшего барца-колотушки и двух
спекшихся жестянок из-под консервов, служивших ему посудой.
В одном из шурфов якуты обнаружили запас нетронутых про-
дуктов. Пространство вокруг устий пробитых старателем шур-
фов обгорело – видимо, в тайге бушевал пожар...
Невозможно было представить, что Бориска заболел или за-
дохся от дыма во время пала, настолько был он физически мо-
гуч и здоров. Следы ожогов на его лице и руках смертельными
не были. Причина его смерти так и осталась нераскрытой, а
слухов вокруг нее ходило множество: утверждалось, что он был
убит и ограблен, а труп его сброшен в шурф. Но как тогда объ-
яснить отсутствие на его теле следов насилия? И найденную
при нем богатейшую золотую массу? Все добытое Сафи-
Бориской Шафигуллиным Юрий Яанович и Канов отправили
на родину покойного. А через 20 лет, в самый разгар колым-
ской трагедии, геологи Дальстроя, по просьбе Розенфельда, на-
зовут вновь открытый на речке Хубкачане прииск Борискиным.
Так и осталось имя этого человека на Планете Колыма...
Описанная мною экспедиция была первой, но далеко не по-
следней. Трудно было допустить, что такой человек, как Юрий
Яанович Розенфельд, мог отказаться от своего замысла. А на
колымское золото, между тем, нашлись и другие претенденты.
В то время, когда в шурфе у Средне-Кана якуты нашли тело
Бориски, один из первооткрывателей золота Алдана в бассейне
Лены, Вольдемар Петрович Бертин, находился в Охотске. При-
шедшие туда из Оймякона якуты-торговцы сообщили ему, что
на Колыме в районе Сеймчана якобы моет золото один стара-
тель-татарин. Якуты предлагают Бертину возглавить дело –
развернуть в указанном ими месте старательские работы, а пе-
ревозку грузов для приисков, наем рабочих, снабжение и фи-
нансирование всего предприятия они берут на себя. Бертин от-
казывается от предложения предприимчивых якутов: во-первых,
233
он не может в силу законов тайги посягнуть на золотоносные
площади, застолбленные Розенфельдом для купца Шустова (о
заявке ему прежде рассказывал сам Юрий Яанович); во-
вторых, Бертин собирается эмигрировать в Новую Зеландию к
дочери. Правда, уехать ему не удалось – мобилизовали. Откры-
тие Большого колымского золота откладывалось.
Осенью 1914 года Розенфельд выезжает из Ямска с паспор-
том на имя Нордштерна Георгия Ивановича, пересланного ему
бабушкой, иначе он, дважды объявленный в розыске, не смог
бы появиться в Европе. Через Владивосток и США он добира-
ется до Швеции. Там он встречает управителя делами Шустова,
на которого возлагал все надежды. И неожиданно узнает, что
тот в Германии, на операции. И финансировать экспедицию не
может. Через Прагу, через Нюрнберг, где он встретился с Шус-
товым, через нейтралов, с приключениями, Юрий Яанович до-
ползает до Петрограда...
Здесь он тщетно пытается добиться согласия Государствен-
ной геологической комиссии на организацию экспедиции. У
него на руках документ, подписанный Шустовым и им, что они
считают найденное ими в Колымском крае золото достоянием
государства Российского и лишают себя права и претензий пер-
вооткрывателей. Все тщетно... Сообщение Розенфельда о най-
денном им на Колыме золоте не только чиновники, но и ученые
воспринимают с недоверием. Золото? На Колыме? Химеры!
– Юрочка! О какой экспедиции может идти речь, когда над-
вигаются судьбоносные события?! – возмущалась Бабушка. –
Только сумасшедшие могут финансировать подобные фанта-
зии. Переводить, и немедленно, капитал в банки Америки – вот
чем следует заниматься деловым людям!
Неожиданно Юрия Яановича поддержал главный строитель
Транссиба Ливеровский. Он от имени своего министерства он
добивается принципиального согласия на организацию экспеди-
ции. Он не финансист и не купец. Он – россиянин. Обескровлен-
ной войной, России необходимо золото. Для продолжения ли
войны, для залечивания ран, войной наносимых, но оно необхо-
234
димо! Поэтому он, как министр, будет делать все, чтобы экспе-
диция состоялась возможно быстрее. И деньги на нее он най-
дет!..
Глава 78.
Февральская революция ломает все планы Ливеровского и
Розенфельда. Последний – в очередной раз – ни с чем возвра-
щается во Владивосток и пишет докладную записку, адресо-
ванную российским промышленникам. Он выводит на титуль-
ном листе: «Поиски и эксплуатация горных богатств Охот-
ско-Колымского края», – и надеется, что сумеет заинтересо-
вать изложенным в записке материалом тех, в чьих руках, воз-
можно, отныне находится судьба его будущих экспедиций. Ос-
новной базой для развития здесь горного дела Розенфельд счи-
тает жилы (условно названные им Гореловскими), расположен-
ные в Колымском бассейне. Описывая их необычайно красивый
вид, он, тем не менее, указывает, что количественное содержа-
ние золота в этих жилах еще недостаточно исследовано. Столь
же скромно говорит он и о золотых россыпях, подчеркивая, что
содержание благородного металла в песках и сланцах из-за от-
сутствия прецензионных весов определить не удалось. И хотя
запасов золота промышленного значения пока не найдено, все
данные говорят о ценности месторождения.
В 1920 году временное правительство Дальневосточной рес-
публики по ходатайству Розенфельда намечает развертывание
экспедиционных работ для исследования богатства бассейна
реки Колымы, но из-за инфляции прекращает их. В поисках
средств Розенфельд в следующем году покидает Владивосток и
уезжает в Европу. Но и здесь, а потом и в Америке, куда он на-
правился еще через полгода, его стремление привлечь внимание
к колымскому золоту филиалов бабушкиных банков не дости-
гает цели.
235
В 1923 году, узнав, что Дальневосточная республика вошла
в состав СССР, Розенфельд, снова совершив кругосветное пу-
тешествие, приезжает в Харбин. К этому времени у него полно-
стью иссякает собственный его «золотой запас» – ассигнования,
выделенные ему бабушкой из остатков ее некогда огромных
средств. Ничего больше она для него сделать уже не могла: фи-
нансирование русского Красного Креста, развернутых мамой
лазаретов на Волыни, наконец, маминых же затей (по выраже-
нию Бабушки) – «Манчжурского братства», «Спасения» с 1918
года и «Коридора Маннергейма», по которому за несколько лет
спаслись тысячи людей, приговоренных октябрьским переворо-
том к смерти, – все это окончательно выпотрошило бабушкины
ресурсы. Теперь все зависело от самого Юрия Яановича. В том
числе, собственная его судьба. Через Харбинское генеральное
консульство он добивается получения советского подданства и
возвращается в Россию. Он обосновывается в Забайкалье, рабо-
тает в геолого-разведочных партиях. Однажды, в 1929 году,
приезжает в Москву и гостит у нас. Папа сводит его со своими
бывшими коллегами по ГИПРОЦВЕТМЕТЗОЛОТО, которые
представляют его заместителю наркома тяжелой промышлен-
ности. Но тут арестовывают папу и маму... Розенфельд возвра-
щается ни с чем.
...История злоключений Юрия Яановича продолжается. Не-
утешительные данные разведок экспедиций Дальстроя в районе
Средне-Кана в начале 30-х годов заставляют руководителя гео-
логоразведки Юрия Билибина вспомнить о Гореловских жилах.
Он извлекает из забвения «Записку» Розенфельда, которую до
того тщательно оберегал от своих коллег.
Каким образом к нему попала «Записка»? Да очень просто!
Вспомним геолога Вольдемара Бертина. Ему не удалось эмиг-
рировать в Новую Зеландию. Отвоевав свое в Первой мировой
и Гражданской войнах, он в 1923 году возвратился на Северо-
Восток и организовал золотодобычу на ключе Незаметном в
бассейне реки Лены, а осенью отправился в Благовещенск для
закупки продовольствия. Там инженер Степанов случайно по-
236
казывает Бертину «Записку» Розенфельда о золоте в бассейне
Колымы, адресованную группе владивостокских промышлен-
ников. Копию «Записки» он передает Бертину, почувствовав
его интерес к этому делу, – в то время еще были и действовали
люди, ставившие интерес профессии, дела выше любых лич-
ных, тем более, шкурнических интересов «группы захвата»
должностей, ставок, званий. Мысль о колымском золоте и
впрямь крепко западает в голову энергичному и предприимчи-
вому Бертину. Тем более, что он вспоминает рассказы якутов,
предлагавших ему в 1915 году участвовать в предприятии по
добыче золота в этих же местах. Сопоставив их рассказы пят-
надцатого года с «Запиской» Розенфельда, Бертин приходит к
выводу, что дело и впрямь стоящее. Тем более, месторождение
стало народным.
В 1925 году он с группой геологов, работавших с ним на
ключе Незаметном, решает организовать экспедицию на Колы-
му, основываясь на записях Розенфельда и данных, полученных
в 1915 году от якутов. Возглавить экспедицию, разумеется,
должен был сам Бертин, авторитет которого в этот период не-
обычайно высок – организованные им работы у Алдана дали
исключительные результаты. Бертин обратился к властям Яку-
тии, и его предложение получило положительную оценку, ко-
нечно, с экономической точки зрения. Экспедиция была запла-
нирована. На нее были выделены средства. И снова неудача –
деньги были растрачены на какие-то иные цели. Экспедиция
была снята с финансирования перед самым ее выходом.
В 1927 году Бертин встречается с Билибиным и рассказыва-
ет ему о своей неудаче. Они едут в Москву, беседуют с Бабуш-
кой, которая де-юре еще является хозяйкой золотоносных тер-
риторий по системе реки Колымы, – это обстоятельство оформ-
лено через Манхеттен-банк США, к которому советское пра-
вительство не имеет пока претензий в соответствии с новыми
законами о национализации: Банк США ведет дела АМТОРГа.
Бабушка, лучше других осведомленная о готовящихся новых
экспроприациях и о старом решении Шустова и Розенфельда,
237
что Гореловские жилы должны стать достоянием народа, дает
согласие на передачу документации, подготовленной Юрием
Яановичем, государственной организации через Билибина. В
следующем году Билибин всерьез занимается «Запиской». Но в
кругу сослуживцев сетует: «Розенфельд описывает предпола-
гаемое месторождение весьма туманно (!) – геодезических ко-
ординат не сообщает, а пишет, что будто бы жилы расположе-
ны недалеко от реки Колымы, в устье впадающего в него клю-
ча...» Но ведь ему должно быть ясно: сведения такого рода во
все времена считались тайной.
В конце концов Билибин начинает понимать, что речь идет
об устье Дыкдыкана. И только в 1933 году туда направляется
специальная поисковая партия, возглавляемая Исаем Рабинови-
чем. Геологи устанавливают наличие в бассейне Дыкдыкана
знаков золота и совершенно разрушенных, вовсе не похожих на
описанные Розенфельдом «красавиц жил», пустых, будто про-
мытых гигантскими приборами образований...
В то время, как Исай Рабинович прочесывает устье Дыкды-
кана в надежде обнаружить Гореловские жилы, в существова-
нии которых он, опытнейший геологоразведчик, не сомневает-
ся, вдруг выясняется, что сам автор «Записки» работает совсем
рядом – в Забайкалье! Руководство Дальстроя вызывает его в
Магадан. Туда, в бухту Нагаева, он прибывает в ноябре 1933-го.
Поскольку в поисках золота заинтересованы теперь уже не так
геологи, как сами «органы», от Розенфельда требуют точно ука-
зать: где находится золото? Летом следующего 1934 года Ро-
зенфельд в составе поисковой партии геолога Шабалина от-
правляется в знакомые места. Это уже четвертая экспедиция,
разыскивающая Гореловские жилы. Наконец они у цели...
Автор «Записки» потрясен – его Гореловских жил на месте
не оказалось! Вместо жил проглядывает подобие их, но на-
столько изуродованное непонятной силой, что скелет их выхо-
дов напоминает разорванные китайские иероглифы. Прежнее,
описанное Розенфельдом наполнение жил исчезло бесследно.
Розенфельд буквально раздавлен увиденным, особенно после
238
того, как первое же опробование дает отрицательные результа-
ты. И Розенфельду приходится заявить руководству Дальстроя,
что либо он не сумел отыскать месторождения, либо эти про-
клятые жилы изменились до неузнаваемости. Объяснить это
явление ни он сам, ни кто-нибудь другой были не в состоянии...
Глава 79.
Если и здесь забежать вперед...
Все просто: солифлюкция (или мощный мерзлотный опол-
зень, разрушивший горный массив и с ним Гореловские жилы)
была как геофизическое явление в те годы никому неизвестна.
Как проявление горной динамики оно открыто было много
позднее. Первое научное описание солифлюкции было сделано
автором этих строк...
Если еще добавить значительные поправки на дефекты па-
мяти, то нет ничего удивительного, что старый больной человек
не узнал своих «красавиц-жил». Ему инкриминировали, что в
них не оказалось золота! Система уже пришла иная: не просто
требовала – «кошелек или жизнь!», но «кошелек вместе с жиз-
нью!» Что она могла знать о явлении интенсивного гидравличе-
ского смыва? Что? Если опытные геологи не имели о том поня-
тия. И зачем ей было о том знать? Ее бесило, что Юрий Яано-
вич был честнее, объективнее дальстроевских геологов, тради-
ционно завышавших наличие сырья на своей закрытой «плане-
те». Розенфельд же точно указал сумму признаков, предпола-
гавших наличие металла в Гореловских жилах. Их не смогли
обнаружить экспедиции? Тотчас – обвинение! Сперва – в со-
крытии месторождения золота. Но... сама его «Записка» есть
подтверждение настойчивых его попыток привлечь внимание к
месторождению! Тогда, с подачи самого Юрия Александровича
Билибина (!), новое обвинение – в фальсификации. И тотчас,
спрятав в магаданскую тюрьму автора-первооткрываетля, Би-
239
либин, используя документацию, «сфальсифицированную» Ро-
зенфельдом, по признакам, которые Юрий Яанович описал, и
именно в указанном им месте выходит на месторождение – на
Гореловские жилы.
Потом быстро и все узнающая пресса будет неустанно мус-
сировать вопрос: что было бы, если хоть одна экспедиция из
намечавшихся по настойчивому ходатайству Юрия Яановича
вовремя состоялась? И неустанно отвечала на него: тогда золо-
тоносность Колымы, несомненно, была бы установлена намно-
го раньше! И тогда золото хлынуло бы в государственную каз-
ну с первых лет советской власти, став фундаментом могущест-
ва державы на множество столетий! Вот даже как... Только...
кому все перечисленное принесло счастье? Самому Юрию Яа-
новичу? Билибину? Гипотетическому народу, устлавшему мил-
лионами собственных трупов арктическую пустыню Колымы?
Стране, выгребшей колымское золото, профукавшей его, все
без остатка, на поразительно бездарные химеры... и, в результа-
те, в одночасье развалившейся трухлявой поганкой?..
Вот это все лучше других знала Бабушка. И это же было
подробно изложено в письмах геологов ДАЛЬСТРОЯ. Тех, кто
с 1933-го ходил рядом с «дальстроевской смертью», был с ней
на «ты» и ни хрена не боялся, полагая, что уже на месте, только
снежком присыпать. Очень подробно писали юристы, поднятые
Бабушкой на спасение Розенфельда. И не какие-нибудь сверх-
храбрые сексоты Брауде и Коммодовы, а обыкновенные, из
пронумерованных московских коллегий адвокатов, но знавшие
не из чужих рук, кто такая была Бабушка – Анна-Роза Гааз. И,
совершенно не защищенные, – не столетняя старуха же их за-
щищала! – они своего добились, и Юрия Яановича из «Серпан-
тинки» выпустили на волю – на… Колыму...
240
Глава 80.
Потом, через 50 лет, старший помощник прокурора области
по надзору за следствием в органах безопасности Виттор Иль-
яшенко в своем отчете напишет мне, продолжая покаяние:
«...По другому делу история такая. В ноябре 1938 года против
Розенфельда Ю.Я. УНКВД по ДАЛЬСТРОЮ было заведено
дело по подозрению его в передаче шпионских сведений эко-
номического характера немецким и японским разведкам.
Однако эта фабрикация не удалась, и дело 3 марта 1939 года
было прекращено. Обвинения по этому делу не предъявлялось.
Никакой реабилитации по этому делу не требуется, т.к. к ответ-
ственности он не привлекался». (Лишь перегнали его в ледник
следственной «Серпантинки»!)
Вот так. Все просто: вмешалась прокуратура, навела поря-
док. И ни слова о том, как в январе 1939 моя Бабушка, которой
стукнуло как раз 102 года (!), пусть в сопровождении своих
юристов выползла из брюха самолетика на 45-градусный мороз
магаданского аэродрома. И, не отдышавшись в гостинице, яви-
лась пред очи грозного прокурора Рассадина...
Подробности мне неизвестны, кроме того, что родича она
спасла. Изо всей Бабушкиной колымской эпопеи, – уверен, со-
вершенно уникальной по составу действующих лиц и результа-
там в урожайную зиму 1938 – 1939 годов, – меня поразило и
приподняло одно: если моя прабабка-Бабушка в столетие свое
проделывала такое, что же она творила в свои молодые годы?!
Но был январь 1939-го. И было Бабушке много лет. Очень
много. Еще была Колыма. Конечно, так же, как это случилось в
Чибью, в УХТАПЕЧОРЛАГе, удивительные бабушкины годы,
само ее путешествие-подвиг из Европы на Дальний Восток, а
потом с Дальнего Востока – аж на самоё Колыму, да еще в лю-
тую январскую стужу, – это все открыло перед ней двери высо-
ких магаданских кабинетов. И очень помогло в спасении Ро-
зенфельда. Человека, при всех билибинско-чекистских прово-
241
кациях против него, почитаемого колымским геологическим ис-
теблишментом. Эта публика спрашивала неназойливо: «Не вы
ли, Бабушка, были некогда хозяйкой этого края?». – «Я. Но что
с того, если мне, в кои-то века добравшейся до своей земли, не
позволяют встретиться с внучкой и ее мужем?! Никем не суди-
мыми, загнанными сюда Бог знает когда какими-то прохвоста-
ми. Мне не двадцать лет. Еще раз я сюда не прилечу, поймите!»
Но ни просьбы Бабушки, ни робкое заступничество руково-
дящих жен ничего не решили. Приговор начальника УСВИТЛа
гласил: «Административно арестованная Стаси Фанни Лизетта
ван дер Менке (Додина Фанни Иосифовна) и ее супруг Додин
Залман Самуилович содержатся в Северо-Западном Управле-
нии (...где, как оказалось впоследствии, они никогда не со-
держались! О том – после когда нибудь, ибо тема эта от-
дельная, раскрыта она только в семейном романе автора
ПОМИНАЛЬНИК УСОПШИХ) за Главным Управлением
НКВД СССР. УСВИТЛ не вправе дать команду этапировать их
в Магадан для свидания с родственницей. Для этого необходи-
мо распоряжение заместителя наркома товарища Фриновского.
Разрешить гражданке Гааз Анне-Розе Иосифовне проезд по
трассе к родственникам без санкции Главмедсанслужбы НКВД
невозможно из-за ее преклонного возраста...»
Наворочено-то сколько! Сколько накручено!
Безусловно, поехать к маме и отцу, - будь они там, где тогда
считалось, - Бабушка не смогла, – погибла бы через пять-десять
километров пути от удушья ледяным воздухом. От этого поги-
бали тысячи загнанных в эту ледяную пустыню молодых. Ко-
нечно, мало кого беспокоила жизнь Бабушки. Своя была доро-
же. И гибель столетней вольной женщины моментально была
бы использована жаждущими власти шакалов для учинения
242
местного варфоломеевского междусобойчика. Казалось бы, Ба-
бушка навсегда теперь разминулась с мамой и отцом. Но она
продолжала быть великой женщиной. И не пасовала перед непре-
одолимыми препятствиями. Она продолжала осаждать руково-
дителей УСВИТЛа. Пыталась достучаться до сердец медицин-
ского начальства. И как в Лобне, ей напоминали: «Бабушка!
Бабушка! Не забывайтесь!..». Юристы, маявшиеся в Магадане и
мечтавшие скорее смыться из этого страшного места, уговари-
вали ее смириться и вернуться живой.
«Зачем мне жизнь? Чтобы узнавать о смерти близких и тер-
заться своей беспомощностью?»
Пока Бабушка билась о самый огромный концлагерь плане-
ты, с самой Планеты Колыма нет-нет, и улетали на материк, в
отпуск, временно вольные ее насельники. Одна из них, Ольга
Владимировна Гедике, родственница известного московского
органиста, пришла с супругом-медиком в гостиницу к Бабушке
узнать: не надо ли что-нибудь передать в Москву? И взяла
письмо для Гельцер. Бабушка в нем ни о чем Катерину не про-
сила. Только очень подробно и толково, как всегда, рассказала
о своих мытарствах. Через полмесяца чета Гедике была у Гель-
цер. Та вызвала меня. Я схватил письмо... Первое, что броси-
лось в глаза, – непривычно аккуратно, прямо верноподданниче-
ски, выведенное рукой Бабушки слово «Фриновский». Фринов-
ский? Не Степанычев ли шеф? Тот, что подсовывал деду чужую
квартиру по Скатертному, отобранную у кого-то?! Если тот, то
он – подлец! И ничего для нее не сделает. Подумав, я решил
ждать приезда Бабушки. Я ведь не мог предположить, что и она
решила... не возвращаться, пока не увидит маму и отца. Пусть
ее привезут в гробу, если мерзлая земля Колымы не примет...
О письме Бабушки я рассказал Степанычу дня через три.
Мельком вспомнил Фриновского. И мое мнение о нем. Услыхав
фамилию своего бывшего шефа с моим комментарием, он не-
знакомо-вежливо сделал мне замечание: «Почему ты прежде,
до Бабкиного отъезда, не предупредил о ее планах повидаться с
243
мамой?». Потом сорвался, обозвал меня в первый и последний
раз мудаком. И удалился, обиженный...
Полутора месяцами позже счастливая бабушка рассказыва-
ла нам о моих родителях, с которыми, - якобы(!?), - пробыла
месяц. Недоговрённости эти, относительно колымских свида-
ний с мамой, сводили с ума. Я чувствовал некую тщательно
прикрываемую фальш в рассказах её о встречах с мамой. Но
почему? Зачем она это делает понять не мог. А тут вовсе все
запутывавшие опереточные наскоки её на Степаныча: «Черт
старый! – говорила она ему, – почему бы Фриновскому не ос-
вободить их?». Степаныч молчал... Молчание моего Вергилия
ещё больше всё запутывало… И снова: зачем? Почему?!...
И всё больше и больше запутываясь, - вновь и вновь заду-
мывался: ну, в самом деле, почему бы Фриновскому не освобо-
дить маму и папу? Он – друг Степанычу. Он заместитель на-
родного комиссара. Сила! Силища! А получается – арестовать
кого угодно, да приказать расстрелять он может. А освободить
– никакой у него возможности нет. Или нет желания? Смело-
сти? Я постоянно думал об этом с тех пор, как однажды Степа-
ныч проговорился о «приятельстве» с Мишей Фриновским (та-
кими словами он не разбрасывался!). И начал неназойливо, от
случая к случаю, посвящать меня в «дивные дела» родного ве-
домства. Воистину, дивными они оказались! И когда из-за них мне
становилось плохо, когда тоска начинала оборачиваться поми-
нальным плачем по родителям и Иосифу, я хватался за призрак
надежды – за привидевшееся всесилие Степаныча и, через него, –
за всесилие его бывшего начальника. И бился в собственном бес-
силии из-за неумения или страха объясниться со стариком. От
обессиливающего сознания, что даже объяснясь, не в состоянии
заставить или упросить его обратиться к всесильному замести-
телю наркома... А тут эти недосказанности, за которыми Бог
знает что стоит…
Даже после всех Даниловок с Таганками, с детской наивно-
стью верил – если Степаныч все поймет, если он решится и по-
просит Фриновского – тотчас на Колыму улетит приказ! На-
244
чальники кинутся освобождать папу и маму, одевать примутся
их тепло, как меня, маленького, в Мстиславле перед зимней до-
рогой, подсаживать в самолет... Я мечтал вслух. Степаныч со-
пел виновато. У него-то никаких сомнений не было в разнооб-
разных возможностях заместителя наркома...
Но вот из Магадана победительницею возвратилась Ба-
бушка! Мафусаилова жизнь ее увенчалась высочайшим смыс-
лом: она прожила сто лет для того, чтобы доподлинно узнать о
дорогом существе – ее Феничке… И узнала! Только ни полсло-
ва мне… Воистину, Железная женщина!
А в чем же смысл моей жизни? В суете попыток помочь
всем, кому плохо? Но ведь и маме плохо! А что я для нее сде-
лал? Для нее, для папы, для брата?..
Я помчался к Степанычу...
– Дурачок... Неужли я руки сложа сидел БЫ все эти годы?..
Когда что Миша мог – давно БЫ сделал. Но твои-то – они со-
всем за другими числятся. А те – ОХ КАК высо-око! Однако
не волнуйся, – сказал. – мы тоже приглядим.
Глава 81.
...Раз и навсегда, не переступив еще порога взрослой тюрь-
мы, я запретил себе терять время и нервы на поиск и обдумы-
вание доступных мне вариантов мало-мальски результативной
войны с чертовыми мельницами большевистского режима, ског-
тившего мою семью. К такому решению меня подвела не толь-
ко или не столько ее собственная трагедия, но и мой, пусть еще
детский, опыт неспровоцированных мною столкновений с ма-
шиной государственного подавления. Тем более, что ежедневно
и ежечасно пытаясь объяснить себе происходящее со мной, – и
только со мной, – я пришел к выводу, глубоко меня поразив-
шему: абсолютная бесперспективность всяческих моих надежд
245
на малейшую победу разумных начал в моих взаимоотношени-
ях с властью исходит из моего трагического одиночества. Воз-
никающая у каждой особи в экстремальной ситуации эфемер-
ная надежда на защиту ее от гибели только тогда оправдана,
когда сама популяция, к которой особь принадлежит, нацелена
на спасение каждого ее представителя. К сожалению, это не
относится к моему сообществу. Более того, это сообщество еще
никогда никому не подсказало дела, суть которого – бескоры-
стная помощь ближнему...
Настоящее дело подсказал приход посланцев мамы. Они
пронесли через все шмоны записочки полусотни их товарищей
по заключению, которые надо было теперь отправить по адре-
сам, соорудив обычные, ничем внешне не настораживающие
бдительную почту, письма в конвертах. С Аликом мы эту пер-
вую нашу работу быстро выполнили – заложили записки в кон-
верты, надписали адреса, наклеили марки и опустили письма в
разные почтовые ящики. Мой друг ни о чем меня не спрашивал
– я прежде ознакомил его с началами тюремной этики. Поэтому
он сразу взялся помогать мне и в иной работе: закладывать в
квартирные ящики для корреспонденции списки известных нам
заключенных. Ведь сразу же после неожиданного появления на
тети-катерининой даче Капцевича и доктора Саввина они нача-
ли вспоминать всех своих соседей по нарам, бараку, зоне, не
успевших или не сумевших передать им записок к родным. Та-
ких уже в первый их день спокойных воспоминаний оба мами-
ных знакомых насчитали около двухсот! Это была удача! Под
копирку размноженные списки заключенных далекого «Управ-
ления северо-восточных исправительно-трудовых лагерей» –
УСВИТЛа – мы опускали в разных районах Москвы в квартир-
ные почтовые ящики. Надеялись, как оказалось, не без основа-
ний, что кто-то случайно обнаружит на нашем листке родное
имя. Догадывались, и тоже не без оснований, что многие вла-
дельцы ящиков, обнаружив списочки, тут же бросятся с ними,
сломя голову, в ближайшее отделение милиции или в райотдел
НКВД списки наши предъявить – поиметь счастливый случай
246
де-факто проявить лояльность родной власти! Даже те, у кого
эта родная власть уже успела отнять кормильца или брата с се-
строй. Все это мы учитывали. Старались быть предельно осто-
рожными. В том числе, в технике работы. Буквы текстов списка
рисовали только одной маркой карандашей, которых дома не
держали и которыми сами не пользовались. Абрис букв нано-
сили на бумагу только через окошко-трафарет командирской
линейки; меняя эти линейки, мы никогда не покупали их в во-
енном универмаге у Арбата, а только в магазинчиках школьных
принадлежностей. Сами линейки, разломанные на куски, тща-
тельно прятали в домашнем мусоре. И меняли их не реже двух
раз в месяц. Так же, как и школьные тонкие тетрадки в косую
линейку (которыми давно не пользовались). Тетради эти мы
тоже дома не хранили. И меняли часто, чтобы каждый раз вы-
брать издание новой бумажной фабрики с иным качеством бу-
маги и даже с другими рисунками на обложках.
Как-то, выбирая новые тетради, я натолкнулся на обложку с
высказыванием полярного администратора Самойловича: «Мы
превратим Арктику в цветущий сад. И он будет взращен на ог-
ромном слое научного и практического гумуса, что мы закла-
дываем сегодня».
Господь милосердный!.. Но гумус-то – это ведь и брат мой
Сифонька, пропадающий у Воркуты! И мои мама и отец, поги-
бающие... колымским гумусом, закладываемом такими вот «уче-
ными и практиками» – подонками!
После подобных откровений начинало казаться, что только
силой ненависти можно жить в моей стране, не сойдя с ума. Я
пытался понять действия ученого. Старался уверить себя: его
призывы – плод сокрушающего страха перед репрессиями. Они
сродни рефлексу обывателя, кидающегося с нашими списками
к участковому, – все то же слепое стремление выкрикнуть свою
лояльность, успеть выкрикнуть, пока тебя не схватили с полич-
ным! Но ученый – не обыватель с вещдоком в дрожащей руке.
Ученому полагается выкрикнуть так, чтобы услышали, чтобы
заметили, чтобы милостиво повел рыжим рысьим оком Сам.
247
Кругом – процессы, дичайшие самооговоры под средневековы-
ми пытками, таинственные московские подвалы. А в них – одна
в затылок, другая, проверочная, – в висок! Но мой любимый
полярный исследователь Рудольф Лазаревич Самойлович, ака-
демик, интеллигентный хотя бы по роду деятельности человек,
должен он понимать, что «крылатые» его измыслы освящают
преступления, которым аналогов нет в кровавой человеческой
истории, легитимируют и поощряют убийства перегоном ог-
ромных масс населения – зэков и ссыльных – в арктическую
пустыню, где голод и мороз перерабатывают их всех на на-
стоящий, а не лозунговый гумус. И чем тогда академик Самой-
лович лучше командировочного соседа на Степанычевом
юбилее в клубе Дзержинского с его письмо-посылочной чеки-
стской экономикой? И как жить в ими конструируемом сума-
сшедшем доме?.. Остается надеяться на Закон возмездия. Да,
палачи все казнят и казнят муками и смертью множество ни в
чем не повинных людей. Но двинулся, набирает масштабы и
скорость поток-конвейер со вчерашними главными мучителя-
ми... А за ними появляются на бесконечной его ленте мучители
мучителей... Палачи палачей... И движутся все эти убийцы,
сменяя друг друга, в бездонную дыру варсонофьевских и треть-
яковских... И гаснут там раздавленными окурками. И правдо-
любец Степаныч мрачно подтверждает мое любопытство, нако-
лотое несмываемой памятью на сердце: «Да, проходил такой...
И этот проходил... Этот не доведен – помер прежде... Этот про-
ходил... Закон возмездия!»
Глава 82.
Мы были обыкновенными мальчишками. Потому очень ув-
лекались автомобилями. Когда Михаил Иванович, отец Алика,
исчез, пропала и его машина «Эмка». Пока ждали его из Киева,
248
пока поняли, что ждать нечего, пока привыкали к этому страш-
ному обстоятельству, никто о машине не думал. Когда в доме
была проедена последняя копейка, вспомнили. Товарищи по
партии и любящие подчиненные – все как один джентльмены –
сказали Нине Алексеевне, не пропустив ее внутрь заводской
территории, что машины у них, у Молчановых, больше нет.
Дело в том, – разъяснили, – что ваша бывшая легковушка уже
год почти занимает отдельный бокс в заводском гараже. И это
ее долгое хранение обошлось государству в сумму, значительно
превышающую стоимость самой машины. Понятно?
Все было понятно. Заводская кодла, вслед кодле кремлев-
ской, сама присвоила право конфискации имущества граждани-
на. На самом деле, чем она хуже кремлевской? Рожей не вы-
шла, что ли?! То же произошло с мотоциклом. Только учитывая
более низкую его стоимость, Нине Алексеевне счет за его «хра-
нение» предъявили более высокий, чем в случае с автомоби-
лем... Поплакали. Смирились. Тем более, ни один юрист не
взялся перед лицом закона отстаивать права врага народа.
К машинам нас пристроил шофер Моисей Сегал, мой сосед
по двору. Дочка его была тогда маленькой. И он возился с на-
ми, катал на грузовике и давал порулить. Он еще и маму пом-
нил, как она спасла его собственную маму, удалив опухоль на
гипофизе. Главное, он был еврей. И разрешал себе любить де-
тей-евреев. Говорили, были у него для такого махрового нацио-
нализма веские причины. Со времен погромов 1905 года, когда
при нем, пятилетнем пацане, бориспольские парубки убили от-
ца и сестер. Еще лучше помнил он погромы гражданской вой-
ны, когда никак нельзя было сообразить: белые ли грабят, крас-
ные ли, зеленые?..
Но то было время, когда юный балагула Мойше Сегал уже
научился давать сдачи – в отца пошел, который тоже ломови-
ком был. И еще совсем мальчишкой мог, играя, таскать десяти-
пудовые тюки с пряжей и железом.
249
К концу Гражданской войны Миша с младшим братом Ле-
вой перебрались в Москву. Место себе нашли в сараях дома №
43 по Новобасманной у Разгуляя. Завели пару першеронов и
огромные полки-телеги. И стали развозить тяжелые грузы.
Вскоре женились. Перестроили сараи в квартирки – рук о рабо-
ту пачкать не боялись. В 1927-м мама прооперировала Женю,
супругу Моисея. Узнав нас ближе, они стали заходить к нам.
Жизнь их налаживалась. Они уже подумывали прикупить еще
пару тяжеловозов. Но почувствовали: НЭПу конец. Почувство-
вали прежде записных экономистов. В это самое время нача-
лось строительство на Новорязанской улице того самого – ог-
ромной подковой – современнейшего гаража. Братья, напере-
менку извозничая, подались на эту стройку каменщиками. Ме-
сяцев за шесть до окончания работ стали они посещать курсы
шоферов-тяжеловозов. Когда начали прибывать первые «Бюс-
синги» – грузовики, Моисей с Левой сели за баранки механиза-
торами! Росли дети: у Моисея – дочь, у Льва – сын. Тесно стано-
вилось в квартирках-сарайчиках. Моисей нажал на местком ав-
токомбината. Местком – на дирекцию. Дирекция – на испол-
ком. Сработало. Гаражу разрешили за счет производства пере-
строить большие конюшни, что стояли во дворе того же дома
№ 43, где они прижились. И где с 1936 года стали жить мы с
бабушкой после того, как нашлись. Условие, которое поставил
автокомбинату исполком, – перестраивать конюшни и строить
квартиры только собственными – комбината – силами! Все во-
семнадцать будущих квартир распределили на шумных собра-
ниях. Постановили: две квартиры забронировать за братьями
Сегал. Сходу местком, партком и райком закидали «телегами»:
оба брата не только что бывшие НЭПманы-кровопийцы, но в
синагогу ходят, молятся дома, не хотят работать по субботам. А
старший – даже раввин!.. Настучали-то, вообще, правду: в суб-
боту братья не работали еще при лошадях, а в гараже, где сме-
ны, договаривались со сменщиками, как им всем удобнее. Рав-
вином Моисей не был. Но миньян из верующих соседей по суб-
250
ботам собирал. И пищу употребляли они кошерную... «Теле-
гам» хода не дали.
Время еще для разборок с евреями не пришло.
Три конюшни, которые предстояло перестроить, ставлены
были мастерами Немецкой слободы в 1809 году – так выложено
было цветным камнем по их фигурным фронтонам. Лошади
проживали в них просторно: по старым бранденбургским про-
писям, на каждого элитного рысака полагались двадцать три
кубические сажени воздуха. Конюшни-дворцы сложены были
на века. Потому пережили они семь войн, пожар Московский
1812 года, пятерых российских императоров, две революции,
НЭП и всех хозяев своих – от коннозаводчика, графа Карла
Ноймана, до Гвоздева Сергея Петровича – барышника, прасола,
тестовского друга и завсегдатая, собирателя старой московской
гравюры. Теперь конюшням, в которых не один десяток поко-
лений элитных орловских рысаков прожили счастливо, пред-
стояло превратиться в новые квартиры – уже на счастье людей.
Люди, конечно, не лошади. Потому в каждой конюшне, рассчи-
танной на четверку рекордистов, строили шесть квартир – по
две на каждом из трех этажей в каждом из одноэтажных лоша-
диных бельведеров.
На вожделенном том объекте будущие жильцы-счастливчики
вкалывали самозабвенно и по-черному! И через десять месяцев,
аккурат под новый, 1939-й год, вселились в большие трехком-
натные аппартаменты с высотой потолков в три с половиной
метра... Сказка! Конечно, не как для рысаков, но все равно здо-
рово. Квартиры свои Моисей и Лев получили в разных, но в
соседних подъездах-конюшнях. Зато на втором этаже. И стен-
кой друг к другу. Счастью конца не было!..
...Тут, прежде чем рассказывать дальше, весьма кстати
вспомнить диалог инфернальных булгаковских героев, почему-
то несущих нормальным людям добро. Тем более и в нашем
скромном повествовании Маргарита и, конечно, Мастер, – тоже
живут и тоже действуют.
251
Итак:
– ...А вот интересно, если вас придут арестовывать? –
спросила Маргарита.
Позволю себе еще раз напомнить читателю, что это был
наиболее часто в ту пору задаваемый друг другу вопрос после
«дают ли масло в Гастрономе?» или «какая с утра погода?».
– Непременно придут, очаровательная королева, непремен-
но! – ответил Коровьев. – Чует сердце, что придут, не сейчас,
конечно, но в свое время обязательно придут! Но, полагаю, что
ничего интересного не будет...
Все ж таки, читающий в будущем, как в телефонной книге,
гаер в прежней жизни был человеком порядочным. Потому от-
ветил, что придут. Но... не сейчас. И что чего-то особенного не
предвидится – не хотелось ему огорчать свою королеву горькой
правдой близости беды... Беды не для героев романа, естест-
венно...
Тем временем у Сегалов веселье было в разгаре: ели, пили,
пели и «Славное море», и «Хаву Нагилу», и «Конницу Буденно-
го», плясали «Фрейлэхс», «Светит месяц», «Семь-сорок». По-
здравляли друг друга с Новым годом и Сегалов с новосельем...
Напоздравлявшись и напраздновавшись, выпроводили гостей.
Подоткнули одеяла давно спавшим ребятишкам. И присели за
кухонный столик кофе попить...
Глава 83.
И было так – это теперь точно известно абсолютно всем:
– ...А что это за шаги такие на лестнице? – спросил Ко-
ровьев, поигрывая ложечкой в чашке с черным кофе.
– А это нас арестовывать идут, – ответил Азазелло и вы-
пил стопочку коньяку.
252
– А, ну-ну, – ответил на это Коровьев...
И точно: «Поздравить» Сегалов с Новым годом прибыла в
дом № 43 квадрига «дедов-морозов» с Лубянки. Начали с квар-
тиры Льва, оставив на площадке лестницы чету дворников-
понятых – вызвать, как потребуются. Было два часа ночи – са-
мое время нечисти с ордерами являться.
И пока то да се – пока квартирку шмонали, пока вещи раз-
брасывали, не поймешь, что искавши, еще пара часов прошла.
Трусиха Берта Израилевна, жена Левы, трясется-плачет из-за
ночного подъема, от навалившегося на семью кошмара, от кри-
ка маленького Изи... И от страха, что соседи услышат... Но со-
седи не дураки же – понимают все. Не спят...
Сделав дело, двое мусоров, оставив своих товарищей с аре-
стованным и прихватив с собой понятых, вышли, спустились,
зашли в соседний подъезд, поднялись к Моисею. Долго стуча-
лись: не иначе, после пьянки Сегалы спали крепко. Наконец,
вошли с лаем, велев понятым ожидать.
Потом улица байки станет распускать, что, мол, ох, напрасно
оперы не взяли с собой понятых к старшому брату – еврей же, с
этим народом ухо востро держи! Еще болтала улица, что энкавэ-
дэшники нарочно понятых сразу не пригласили, чтоб одним, без
свидетелей и лишнего дележа, золото забрать, – ведь не может
такого быть, чтоб у бывших нэпманов да золота не оказалось?!
Небось, у Левы-то, у младшего, нашли золотишко какое-никакое.
Слыхали соседи, говорят, как звенело-то при шмоне!..
Мура! Досужие разговоры. Обывательские домыслы. Туру-
сы на колесах. Что в действительности случилось и каким та-
ким образом все произошло, никто никогда не узнал.
...В шесть часов утра 2 января на комендантской разнарядке
хватились-напомнили: одной из групп захвата не сдано табель-
ное оружие – револьверов системы «Наган» пять штук, винтов-
ка системы «Маннлихер» одна. Обыск, по-видимому, затянул-
ся. Бывает. В девять снова вспомнили: к этому времени являют-
ся на службу оперработники. Если, конечно, успели вернуться с
ночной операции и отоспались – работа тяжелая, нервная, осо-
253
бенно по ночному времени. В одиннадцать, когда все жданки
прошли, связались по телефону с 24-м отделением милиции на
Новобасманной. Выяснилось: обе квартиры заперты, на звонки
и стук никто не откликается. Туда сразу выехала опергруппа. У
Разгуляя, на условленном месте, – около угла Новобасманной и
Старобасманной, напротив аптеки, – не оказалось малого авто-
буса с его водителем – машины, что ночью привезла группу
захвата и ожидала ее и арестованных. На стук – точно – ни в
одной из двух квартир никто не ответил. Тогда двери взломали.
Жильцов в квартирах не обнаружили. Обнаружили зато всех
четверых «дедморозов», аккуратно, рядком, уложенных на полу
спальни в квартире Льва. У всех в наличии «признаки асфик-
ции» и «следы удара тупым предметом» в основании черепа. И
ни крови, да и следов борьбы или сопротивления убийцам. Чего
еще не оказалось – это табельного оружия и документов покой-
ных. Конечно же, не найдено было документов, фотографий и
ценностей членов обеих семей. Зато обнаружена была... дверь
между квартирами, соединяющая их через кладовки в кухнях!
Она все и объяснила. Ничего, правда, не раскрыв... Банда захва-
та, – теперь-то, слава Богу, мы понимаем, что это именно
банда была, бандитской властью посланная глухой ночью
ворваться в чужую квартиру, – так вот, банда захвата дверь эту
за лихой наглостью вседозволенности... просрала. А с ней –
души свои опоганенные. Ну, и самих Сегалов тоже.
Следственные бригады союзного НКВД тупо, зло, теряя ли-
цо, – зная, что без толку, – трясли двор, прилегающие к Разгу-
ляю кварталы, район и территории вокруг Редкино – до Кали-
нина, где обнаружился... брошенный арестный автобусик. Му-
чили с полгода всех, допрашивая даже слепых стариков и де-
тей, истязая их педагогов и опекунов. Вызывали и нас с Бабуш-
кой, вопросы задавали. Мы отвечали что-то, обескураженные...
собственным их страхом. Они работали у нас ночами, думаю,
чтобы не показываться на Лубянке. Они боялись представить
себе: что же случилось у Сегалов?! Они не могли смириться с
тем, как, каким образом Сегалы подняли руки на доселе непри-
254
косновенных оперативных уполномоченных аж самого НКВД?!
И что будет теперь, если каждый арестуемый станет встречать
их удавкой и тупым предметом в основание... Страшно!
«...Крикнуть бы, но голос как ничей! / Палачам бывает
тоже страшно, / Пожалейте, люди, палачей!..» – попросит
позднее Александр Галич.
Тетка братьев, Сарра Ноевна, объяснит через много лет:
– Воны ще з самого Борысполю дуже нэ вважалы, якщо
хтось бэз спросу до ихнёй хаты та чыпав, наприклад, когось
рукамы. Такий вже характэр...
Но это тоже потом...
Даже когда союзнички – Германия и СССР – поразграбили
Польшу и началась Вторая мировая война, и без того по горло
занятая Лубянка не успокоилась. И как раненая росомаха, все
бесновалась, ярилась, нападала с допросами на тот же Бауман-
ский район, кварталы Басманных, Рязанки, Немецкой слободы
и на наш дом, и на всех нас в нем. Только почему-то с большей
злобой и настырностью. Людмила Сергеевна, Володьки-Желез-
нодорожника сестра, пояснила: до смерти напуганные убийст-
вами у Сегалов дворничиха и ее муж начали вдруг показывать
несусветное! И то – подумать только, что было бы с ними, не
придержи их мусора на лестничной площадке, а потом не от-
правь домой?! Так они боятся теперь, когда малость в себя
пришли: энкаведешник тот самый, что приоткрыл дверь и велел
им уходить, был не из тех оперов, которые делали обыск и аре-
стовывали Льва Сегала! Был он куда старше тех – висок у него
совсем белый, седой совсем, блеснул, когда он голову повернул
к свету от фонаря, – на лестнице-то и в передней темно, не раз-
глядеть! И чином он был куда выше тех – точно! Не кубаря у
него в тот момент сверкнули в петлице, а навроде прямоуголь-
ничков продолговатеньких... Шпалы, наверно...
– Не могло там такого быть! – кричали дворничихе и двор-
нику. – Не мо-гло! Понимаете? Не могло! Не-е-ет! – бились в
истерике оперы.
255
– Было! – залупалась чета понятых. – Было! Точно вспом-
нили!..
Вот этот – «седой, со шпалами» – не давал житья-покоя ор-
лам-стервятникам с Лубянки. Каково им теперь? С одной сто-
роны, дворник и дворничиха уперлись, паразиты: «Был!» С дру-
гой, никто его больше не видел... Есть от чего сойти с ума. В
общем, было всем плохо.
Нам с Аликом тоже было плохо. Моисей-то Саулович да
Лев Саулович, – они не раз брали нас с собой в московские по-
ездки и даже недальние рейсы по Подмосковью. И где можно,
давали порулить! А ведь такое только самому пережив можно
оценить, когда сам крутишь баранку! И огромная машина –
«Бюссинг» – тебя слушается...
Глава 84.
Конечно, самое важное в этих поездках с Сегалами было то,
что однажды Моисей показал нам один секрет – записки на же-
лезнодорожном полотне. Он рассказал, что этапы из москов-
ских тюрем отправляют обычно с Казанского вокзала от ветки,
что подходит к холодильнику у самого перрона для дачных по-
ездов, только сбоку. «Там у них, – сказал Моисей, – отдел ми-
лиции выходит как раз к путям и на площадь, к путепроводу с
Курской дороги на северные отделения через Каланчевский во-
кзальчик. Так вот, когда эшелон с заключенными отбывает и
проходит ближние городские платформы, люди, просидевшие
под следствием и судом месяцы, а некоторые по году и больше,
выкидывают в окошки или просто в щели вагонов записочки
родным людям с адресами – авось, какая-нибудь добрая душа
найдет случайно. И отправит по адресу. Или так принесет, если
близко. Понимаете, мужики, – случайно! Как мало надежды у
этих несчастных на случай, а вот бросают записочки. И в каждой
256
– чье-то разорванное сердце и крик о помощи! Займитесь запис-
ками, мальчишки!»
После этого разговора мы с Аликом несколько ночей не
спали – во все глаза глядели на ужас отправки ночных этапов.
Там, рядом с тихой ночной Каланчевской площадью, ярко ос-
вещенной веселыми огнями и иллюминацией фасадов Ленин-
градского, Ярославского и самого Казанского вокзалов, в за-
кутке между путепроводом, Новорязанской улицей и отделом
железнодорожной милиции, незаметно для прохожих, толпы
прибывающих в воронках арестантов собирают во дворе холо-
дильника. (И холодильника ли?!) И под матерный лай конвоя и
хрипение овчарок загоняют колонны заключенных в теплушки
эшелонов, один за другим подтаскиваемых сюда маневровыми
паровозами. Все было так непередаваемо тошно и мучительно,
что не сговариваясь, со следующего дня мы начали регулярные
обходы всех бесчисленных путей вокзала. И сразу стали наты-
каться на такие записки. Собирали их десятками, сотнями! И
были так счастливы настоящим делом, которое на нас свали-
лось нежданно-негаданно.
Собирание записок на путях было связано и с большими
огорчениями. Зимой они быстро покрывались снегом и стано-
вились невидимыми. Копаться в заносах на путях, да еще в чер-
те города, было опасно: тогда обходчики были очень насторо-
жены к посторонним и видели во всех вредителей и диверсан-
тов. И нам не хватало только попасться с поднятыми послания-
ми «врагов народа»! В теплое время часто шли дожди, особен-
но утренние. Записки намокали. Хорошо, если текст на них был
написан простым карандашом. А всего чаще люди на кусочке
ткани писали жидкой грязью, подпаливая на спичке обрывок
резины от подошвы и смачивая нагар слюной; или слюнявили
огрызок химического карандаша, одолженного у блатных. Урки
прятали такие карандаши, как прячет приговоренный к смерти ам-
пулку с ядом: они ослепляли себя, залив глаза разведенным грифе-
лем, чтобы не уходить на убийственный этап или не попасть в пы-
точную камеру и не расколоться под «теплой железкой»... Спаси-
257
бо Володьке-Железнодорожнику – он исподволь, незатейливыми
рассказами о своей жизни, приготовил меня к моей судьбе...
Да, под дождичком записки мокли. Текст расплывался. Бес-
ценное послание вроде бы пропадало... Но беда оказалась по-
правимой. Девочки наши научились сушить записочки и отгла-
живать их горячими утюгами…
… Через ночь наведывались мы на Казанский вокзал. И на
Красную Пресню ещё, где от пересыльной тюрьмы тоже уходи-
ли «веселые» этапы. «Веселые» – это большими эшелонами из
пятидесяти-шестидесяти телячьих вагонов со стрелками на
тормозных и специально сколоченных из досок площадках, с
пулеметами, иногда счетверенными зенитными, на тендерах
паровозов, с ловушками-граблями за последним вагоном.
Были еще этапы в специальных «вагонзакаках». В просто-
речье «столыпинских», о которых рассказыавали, что то были
обыкновенные вагоны пригородных дачных поездов, из широ-
ких окон которых пассажиры могли наслаждаться пролетаю-
щей мимо природой! Однако, на самом деле это были вагоны,
специально приспособленные для переселения крестьянских
семей на новые земли в Сибири, где, в ходе реформы Столыпи-
на, эти прежде безземельные крестьяне получали на льготных
условиях землю. Разумеется, переселение было добровольным.
Вагоны были устроены так: меньшая часть была отделена, и в
ней ехала крестьянская семья. В большей части вагона крестья-
нин перевозил свой скот и хозяйственный инвентарь. Таким
образом, прибыв на место, крестьянин мог сразу начинать хо-
зяйствовать. Так было в тюрьме народов – в России царской. В
советское время эти вагоны приспособили для перевозки за-
ключенных: в прежде жилой части вагона располагался конвой,
в части для скота – зэки. Но державе рабочих и крестьян, «где
так вольно дышит человек», и этого мало было: для перевозки
врагов народа и прочей сволочи ещё с 1923 года проектируются
и строятся институтом «ГИПРОВАГОН» (Москва, улица Пуш-
кинская, дом с подвалом-пивной у угла Столешникова переул-
258
ка) вагоны несколько иной конструкции – бронированные
пульмановские чудища. В них купе – камеры – отсечены друг
от друга бронещитами. От коридора они прикрыты сплошной
решеткой со стальными дверьми – каталками... Погодя немно-
го, и меня станут возить в этих вагонзаках. Норма загрузки од-
ного купе, оборудованного трехъярусными нарами «покоем», –
девять человек. Но загружают, бывало, тридцатью – тридцатью
шестью: вцепившись руками в решетку, четверо вертухаев вко-
лачивают в камеру очередного зэка ударами сапог. Еще четверо
заминают его в до отказа спрессованную массу тел тоже сапо-
гами. При движении вагона слипшийся ком человечины оседа-
ет, спрессовывается, будто окостеневает. Его уже не размягча-
ют испражнения, самопроизвольно истекающие из теряющих
сознание, задыхающихся, медленно угасающих человечьих ос-
танков. Быстро уходят сердечники и старики. Вслед за ними
погибают легочники и желудочники. Как всегда и везде выжи-
вают самые сильные, самые жестокие, и те, кого первыми за-
гнали в камеру: они запрыгивают или по слабым вбегают на
нары верхних ярусов. А потом ударами ног отбивают напрочь
всех, кто пытается вслед за ними занять условно безопасное
место наверху. «Счастливчикам» еще не раз в пути следования
предстоит боем утверждаться на верхнем ярусе. Внизу тем вре-
менем идет незаметное со стороны запихивание слабых вниз.
Вытолкнуть их наверх труднее. И незачем: конвой не откатит
дверь до прихода к «плечу» маршрута. Дважды в сутки, через
кормушки, в камеру закидывается пайками хлеб. Сильные сжи-
рают его, не делясь. Бывает, если конвой литовский, из корму-
шек на тех, кто внизу, выливают «суп». Баланду…Шутят...
Что это я... Да!.. Из такого «вагонзака» записку не кинуть.
между тобой и волей – решетка-стенка, коридор с часовыми,
глухие окна, остекленные «морозко» и армированные металли-
ческой сеткой. И потому через них ни тебя с воли, ни с воли
тебя увидеть невозможно...
259
...Еще с полмесяца покрутившись у пересыльных посадоч-
ных пунктов, мы довольно точно знали время отбытия «весе-
лых» эшелонов. И сразу, вслед за ними, тотчас после их прохо-
да, подбирали новые сотни записочек. Пришлось бить челом,
опять же, Володьке-Железнодорожнику. Примерно с этого вре-
мени я перестал его так звать, хотя сам он против своей дворо-
вой клички ничего не имел. Бил же челом по серьезному пово-
ду: никаких наших доходов не могло хватить на рассылку най-
денных записок! От сестры его, Людмилы Сергеевны, я знал,
что подруга Володьки, Клавдия Петровна, работает на какой-то
железнодорожной почте. И может помочь. Теперь, я решил:
самое время обратиться за обещанной помощью. Сам Володька
был весьма доволен нашей с Алькой деятельностью на путях.
Он даже однажды вскользь сознался: не подумал, что стоит
такие кидаемые фраерами записки подбирать и рассылать! И,
кажется, заревновал нас к тому, кто надоумил огольцов на пра-
вильное дело.
Глава 85.
Через несколько дней, поздно вечером, Людмила Сергеевна
повела меня через грузовые дворы Казанского вокзала на пункт
приема почтовых вагонов рязанского направления. Где-то в са-
мом конце бесконечных переходов через пути и мосточки – от
вагона к вагону, стоявших на подставках и без колесных пар, –
мы вошли в уютный зальчик, где хозяйничала Клавдия Петров-
на. Все помещение было аккуратно заставлено стандартными
посылочными ящиками, ящичками и совсем маленькими фа-
нерными коробочками, судя по сургучным печатям на них,
приготовленными к отправке. Видимо, хозяйка зальчика знала,
зачем мы пришли. Она сходу усадила нас за чай, поставила ро-
зетку с вареньем и корзиночку ванильных сухариков. И доделав
свои какие-то дела, спросила меня:
260
– Много ли надо отправлять писем?
Я ответил. Она подумала, поглядела искоса потеплевшими,
и, кажется, повлажневшими глазами. Попросила:
– Приносите сколько надо. Отправлю. Только чтоб точно раз
в неделю. Лучше – в понедельник, вот в такое позднее время,
когда я дежурю. Если сторож какой спросит, отвечайте: к тете
Клавдии, племянник. И – вот, возьмите судочек, будете с ним
приходить и показывать, если что. Можете туда чаю налить, для
понта. Все?
– Спасибо! – сказал я.
... Но тетя Люда меня перебила:
– Насчет посылочек, Клава...
– Да! О посылочках! Я ваши посылочные дела тоже знаю.
Вы неправильно делаете – большие посылки шлете. На них те-
перь зарятся, на большие. И в зону они редко попадают – до
зоны есть кому их увести и раскурочить, большие-то. Лучше
маленькие слать, вроде бандеролей. Дешевле и надежнее. Мож-
но даже их чаще отсылать. Ясно вам? Поверьте мне. Я ведь то-
же... не раз, и не один год посылки ожидала. Потому знаю... Те-
перь, это ж разорительно – столько вам посылок отправлять!
Вы меня послушайте, что скажу, – я ведь давно про вас знаю. И
надумала. Понимаете, такие вот, как знакомый ваш, Володя...
Железнодорожник... ну, вы знаете, конечно... Такие имеют вро-
де кассы взаимопомощи – общак, как они это называют. И если
припухают где – керюхи им тоже сидорки толкают из общака.
Ну, друзья, конечно... – Она улыбнулась. – Так ведь и тогда че-
рез обычную почту сидора, ну, посылки, не отправляют... Я вам
все не могу открывать. Но вот такое предложение: вы мне сюда
приносите все мясные изделия, чтоб отправить. И масло хоро-
шее, чтоб на русское перетапливать. Я вам за это деньгами вер-
ну полностью. Вы мне адреса передадите... А дальше мое дело.
Согласны? Сахар, там, другое, что надо в зоне, – это все на мес-
тах есть. И посылать туда нет резону. Только оплатить. Так мы
из общака все возьмем. Лады? Ну, тогда хорошо.
261
С этого дня жизнь наша с Алькой впервые показалась нам
такой настоящей, будто стали мы взрослыми. И научившись
всему, приступили к самой нужной работе изо всех дел. Впер-
вые обоим, одновременно, пришла в голову мысль: не зря, не
зря свела нас наша общая судьба!
Преступная власть, как тать в нощи, хватает в темноте не-
винных людей, ночами истязает их палачествами своими, но-
чью убивает в темных подвалах, и ночами же, кто определен в
рабы до конца дней, отправляет закрытыми эшелонами в бес-
конечную ночь ГУЛАГа – на голод, на мороз, на каторжные
работы: на смерть. А мы, два человека, встали на пути у этой
страшной власти и научились все делать ей наперекор!..
– Не хвалися, на рать едучи!.. – иногда остужает меня Алька.
Глава 86.
В последнее время Алик очень задумчив. Молчит больше.
Даже в Мамоновском перестал мурлыкать свои кальмановские
мотивчики, когда водит кистью. Теперь на четвергах у тети Ка-
терины он – равноправный участник и самый знаменитый чело-
век: дядя Миша Гаркави предложил ему выставку в Доме ком-
позитора – тут же, рядом, в Брюсовском. Выставка всех потряс-
ла. Акварели было предложено продать за немыслимо большие
деньги. Но вмешалась Катерина Васильевна. Она взяла себе –
по указанию автора – три акварели и повесила их в гостиной у
себя. Но тут же поехала к Нине Алексеевне на работу. («С
деньжищами-и-и!» – продала Ефимовна). Лучше бы она туда не
ездила...
Художественная мастерская располагалась в подвале двух-
этажного старого дома на Мясницкой, недалеко от Красных
Ворот, напротив ограды палисада перед особняком Центросою-
за. Освещенный лампами накаливания низкий зал, тесно стоя-
262
щие столы со швейными или вышивальными машинами. В
жаркой духоте сотня женщин вырезает, кроит, сшивает полот-
нища наградных, торжественных, мемориальных именных зна-
мен. Кто-то вышивает ленты герба по снопам и солнцу. Скреп-
ляет, наживляет и пришивает золотые канители и канты. Быст-
ро собирает витую кудель в люстроподобные кисти. А мама
Алика сидит перед пяльцами. И через свои минус 11 диоптрий
вышивает гладью портреты вождя – самого великого гуманиста
всех времен и народов, усатого вурдалака, заглотавшего Ми-
хаила Ивановича – ее любовь, ее мужа, отца ее детей... Где уж
тут Оруэллу с его фантасмагориями!
Год назад, весной 1937-го, над самим Северным полюсом
Иван Дмитриевич Папанин самолично поднял на флагштоке
знамя советской державы. Над ледяными полями, в бескрайнем
просторе Арктики полыхнуло кровью, забилось, заплескалось,
заколотилось в студеных ветрищах вселенской кухни погоды
шелковое полотнище с ликами Ленина и Сталина – большеви-
стских мессий, шитыми в мясницком подвале слепой художни-
цей Ниной Алексеевной Молчановой... А теперь вот, в том же
полутемном подвале, два великих мастера – всему свету извест-
ная танцовщица Гельцер и никому неизвестная мастерица всему
миру известного знамени Молчанова – ревели в обнимку, в заку-
те, перед вонючим сортиром... А виной тому – не мальчишка,
тоже великий мастер, а сучья жизнь вокруг, не оставлявшая ни-
какой, самой малой надежды на то, чтобы стать человеческой...
Глава 87.
А намокшие записочки мы научились не просто сушить и
разбирать на них тексты, но и восстанавливать! Мясорубка на-
бирала обороты. Эшелонов уходило из Москвы все больше.
Нам вовсю помогали собирать записки моя одноклассница Му-
ся Янова, да подруга Алика Ирочка Рыжкова. Из-за Ирочки мы
263
однажды чуть было не попали в историю, которая могла бы
окончиться для нас печально. Но, опять же, из-за бесстрашия
Иры мы налетели на презабавнейшего человека.
Ожидали эшелон. Было темно. Мы сидели на шпалах у опор
платформы Новая – сразу за Электрозаводом. Вдруг с пути ря-
дом кто-то вскрикнул громко, еще один голос заблажил, по-
слышались удары, будто по мешку с песком лопатой молотят...
Когда еще один крик прервал тишину, мы успели на голоса –
там явно или били кого-то, или грабили!
У столба контактной сети, прислонясь, сидел человек с че-
моданом в руках. Тут же лежали еще двое. Один, увидев нас,
приподнялся, попытался вскочить – не получалось у него, –
только тут мы увидели в руках сидевшего у столба нож... В это
мгновение из черноты кустов выскочил еще один мужик и
прыжком очутился рядом с сидевшим. Тот обернулся, но напа-
давший успел поднять железный прут и вскинуть руку для уда-
ра... Ударить не вышло: Ирка прыгнула к нему, он взвыл, отва-
лился... Лицо его залилось – показалось – черной краской. Или
темень была густой? Алик оказался около нее... Мужик, схва-
тившись за лицо, отвалился обратно в кусты. Тот, что пытался
подняться, снова упал на спину... Все это произошло за каких-
то пять-шесть секунд...
Вдруг сидящий у столба произнес спокойно:
– Это меня они на гоп-стоп брали. Только не получилось...
Не тот фраер попался... Вы успокойтесь, пацаны (он, видимо,
принял Муську и Иру за мальчишек).
Потом он приподнялся:
– Зацепили, с-суки... Помогите-ка...
Мы увидели в полный рост огромного человека, одетого в
модный, но измазанный в грязи костюм. Брюки – в мягких са-
погах. На голове кубанка. Только вот стоять он не мог – дер-
жался за столб...
– Вы кто такие?
Мы объяснили. Однако сказали, что гуляем.
264
– Так утро же скоро – время не для гуляния... – Он говорил
с явно с кавказским акцентом, но лицо его в темноте мы разгля-
дели с трудом.
– Все равно гуляем. А вы кто?.. И те, что... вот эти двое и
тот – из кустов?
– А кто ж их знает? Только, подонки, они за мной охотят-
ся... Ведут, с-суки, с Омска еще... Приметили, специалисты!.. А
я, пацаны, обыкновенный человек: добираюсь до дому, на Кав-
каз. А прежде отмотал червонец – наши, горские дела... Вот,
все. Теперь что делать будете?
– А что делать-то, вы же на ногах еле стоите. Вам бы в
больницу или... куда-то еще – вылежаться! Вы нас не бойтесь,
хотя мы червонцев еще не разматывали – за нас наши родители
мотают, – сказал я. – Вот у него отец, – он вообще пропал, а у
меня – вся семья по кочкам... У Иры... отец...
– Никого я не боюсь... Вот тот, – он рукой показал на того,
кто все время лежал, не трепыхался. – Вот тот успел, с-сука,
чем-то по черепу... Здорово... Я пока еще не шибко оклемался...
Мне полежать бы...
Так, после совещания, татарин Мухтар Абдулло-Оглы, быв-
ший учитель из чеченского аула Узум, а потом зэк – сперва Ир-
кутЛАГа, а с 1935-го – СевВостЛАГа на Колыме, поселился на
несколько дней в квартире Алика. Пасли же его блатные из-за
чемодана, в котором освобожденный по окончании срока (с
легким опозданием на два с половиной года) проходчик шахты
Ключевой Северо-Западного управления ГлавКолымстроя вез
заработанные за многие годы каторги весьма крупные по тому
времени деньги, где-то около трех сотен зарплат рабочего с мо-
сковского «Серпа и Молота». Что и было написано в справке об
освобождении.
Через неделю мы проводили его на Павелецком вокзале.
Когда поезд уже двинулся и мы с другими провожающими со-
скочили с подножки на перрон, Мухтар сказал Алику:
265
– Ты девку-то побереги! Девка – жох! Горяча больно. Она,
может, и подмогнула мне, только не дело для девушки в муж-
ские разборки встревать и перьями отмахиваться... Береги ее!
Сама Ирина на пожелания гостя ответила нам так:
– Языком отмахиваться не приучена. А что встреваю, как
изволил заметить товарищ с Кавказа, в мужские дела, то сами
успевайте, и вовремя, чтобы нам, женщинам, не доставалось
этого удовольствия. – И презрительно отвернулась.
Справедливости ради: знакомство с Мухтаром Абдулло-
Оглы дало нам в знании предмета нашей самодеятельной опеки
куда как больше, чем рассказы всех ходоков. Тронутый нашим
к нему отношением, – к чужому человеку, да еще в таких об-
стоятельствах знакомства, – он через месяц-полтора после отъ-
езда начал присылать нам большие посылки с сухофруктами, со
сгущеным виноградным соком, с бастурмой, и самое ценное, –
с неизвестно как законсервированными чесноком и лимонным
соком. Присылал он мешочки с грузинским чаем, рекомендуя
засыпать его прямо в посылочные ящики, между упаковками с
продуктами...
Его посылки шли до самого начала войны в июне 1941-го.
Кроме того, он стал сам отправлять посылки по сообщенным
ему адресам. Головные боли от удара грабителей не проходили.
Писал, что мучается...
Глава 88.
Случившееся у нас, на Разгуляе, в ночь с первого на второе
января перевернуло все мои представления о всесилии сис-
темы, с которой начал я свое мальчишеское единоборство. Сис-
тема оказалась не такой уж могущественной, не такой непри-
ступной. Два близких мне человека, мухи не обидевших за
время, что мог я их наблюдать, два безоружных законопос-
лушных еврея, без шума и возни, задавили группу воору-
266
женных бандитов, проникших к ним темной ночью, чтобы по-
ломать им жизнь.
Задавили. И исчезли. Оставив хозяев этих бандитов в расте-
рянности и страхе. Ибо, действительно, если есть в России не-
кое сквозное историческое положение, пронизывающее всю –
до дна – дремучую толщу ее «национальной идеи», оно одно-
значно выражается так: «Это если каждый станет...» – жить
собственной совестью, думать-рассуждать не как парт-кодла и
поступать не «как все»! Так и в неординарном разгуляевском
случае: «Это если все... вот так вот...?!».
Меня не занимали детали происшествия. Меня интересова-
ла философия тех, кто до этой ночи спокойно, не предвидя бе-
ды для себя, врывался в чужие жилища и там творил разбой*.
Поэтому, недолго думая, побежал я к моему опекуну, что жил
посреди вот таких же бандитов. Кому-кому, а ему известно все,
что той ночью произошло. Ему понятно, что чувствуют теперь
орлы-чекисты, которых, оказывается, в самый разгар очередной
бандитской кампании можно вот так прихватить и задавить, как
крыс.Мнения моего консультанта Володьки-Железнодорожника,
вора в законе, спрашивать я не стал – нравственным кредо его
было: «Мочить гадов». О чем наслышан я был из источников
верных. Но что скажет чекист?
Степаныч отнесся к делу спокойно. О нем он знал, конечно,
прежде меня. И куда точнее. Но ответил не совсем определен-
но, будто про себя рассуждал. Покойные с оружием были...
Значит, сопротивления ожидали. Такое дело – не игра... Но, не-
дотепы, дверь не заметили. А она в их судьбе – мина... Во-от...
Они и отслужили... Только... там не двое братов их встретили.
Там еще кто-то был. Мастер!.. Но кто? Чтобы все так чисто
* Одно только число реабилитированных после таких вот ночных аре-
стов-разбоев – а их миллионы – говорит именно о такой оценке случив-
шегося в 1918 – 1955 гг. Законная власть такого позволить себе не могла!
267
сработать, нужна высо-окая квалификация! На моей памяти ни
один уголовник такое после себя не оставлял. Тот же Ленька
Пантелеев. Он, все же, в ЧК петроградском поработал, прежде
чем завестись и уйти в блатные. На нем убийств – не счесть,
раскрытых и таких, что неизвестно – его ли работа или нет?
Были на нем и такие – без крови. Но чтобы так?.. В Москве на-
ши берут военных. Всегда чисто – военным в Москве деться
некуда: пригласят, вроде, в штаб, или в наркомат, или в партор-
ганы. Там и берут, если не дома. Дома-то в Москве им у своих
квартир охрану не поставить. В Доме правительства, например,
там охрана – вся как есть наша. Сложнее на перифериях. На
окраинах. В округах, к примеру. Там большой командир – глав-
нее старорежимного губернатора. Взять его на месте сложно: у
него не только положенная охрана – войско у него. Вмиг повя-
жут. Сходу – трибунал. И через полчаса приговор – оконча-
тельный, обжалованию не подлежащий! Ищи потом виноватых.
Такое у Якира было на Киевском. Так Уборевич сыграл. По
первости прошло. Тогда стали вызывать в Москву, в Метрополе
брать. Того же Якира так же вызвали. И попытались взять ко-
мандира в вагоне. Не получилось: охрана всех наших уложила.
Якир Ворошилову по связи: так и так! Что прикажете? Климент
Ефремович посоветовал не ерепениться. В Москве, мол, разбе-
ремся. Фельдмана так же брали – в пути. Ну, Примаков, – этот
сам явился. Прежде других. Тухачевского, практически, тоже в
дороге взяли. Но не трогали до Москвы. В Москве, перед при-
бытием, забрали оружие. Словом, брали по-разному. Хотя, ко-
нечно, была и кровь. Но чтобы так?.. Тухачевского когда заби-
рали – было 26 мая – у нас пограншколу на Скаковой подняли.
На всякий случай. И так случалось. Но тут... Все же кто-то им,
братьям, сильно поспособствовал... Был кто-то весьма профес-
сионалист! И то, что никто его не видел, никто не знал и не
предполагал, – это все за то говорит, был кто-то! И был этот
кто-то – сила! МАСТЕР! ... Но вот кто?
...Степаныч как в воду глядел. Только глубина той воды
была велика – тридцать восемь лет! Осенью 1977 мы с Ниной
268
были приглашены в США. Так получилось: по существу госте-
вая – к родичам – поездка за океан обернулась государствен-
ной: встречи с конгрессменами и сенаторами, с губернаторами,
наконец, гостевание у Эдварда Кеннеди и Джимми Картера.
Поэтому было внимание прессы и, конечно, телевидения, кото-
рое показало – в числе прочего – и мои детские фотографии.
Естественными (и ожидаемыми) были отклики американцев. Но
один из откликов – телефонный звонок из Иллинойса – был ку-
да как неожидан: абонент, не называя себя, предложил встречу,
«которая Бэну будет приятна»! За полтора месяца мы накатали
22 тысячи миль. И, конечно, никуда больше ехать не собира-
лись. Поэтому договорились с ним, что он будет нашим гостем
в доме моего кузена под Вашингтоном. Через несколько дней
мы встретились... с сыном Льва Сауловича Сегала – Исраэлем!
– Какое чудо! – были первыми его словами. – Какое чудо! Я
случайно вошел к мальчишкам и увидел на экране ваше лицо! Я
сразу вспомнил эту фотографию, и тотчас мне представились
вы и ваша бабушка! Чудо!
Два дня мы говорили о прошлом. Мне было что рассказать
ему. Тем более, что его одиссея после той страшной ночи нача-
ла января 1939 года была неординарна. И еще – теперь это был
высокий, крупный, плотного сложения сорокасемилетний муж-
чина с глазами его матери и ухватками дядьки. Наконец, я задал
ему вопрос о той ночи. Он охотно откликнулся на него – все же
это была ТА ЕЩЕ ночь! Такие не забываются никогда.
Глава 89.
– Конечно, конечно, – засмеялся Изя, – мы тогда были не
одни. Приоткрыл дверь на площадку и отправил понятых домой
мой самый старший дядя Аба! Аба проездом был в Москве. Он
очень редко навещал нас. За мою тогда девятилетнюю жизнь он
виделся с нами, быть может, пять или даже меньше раз. С 1920
269
года дядька служил на Дальнем Востоке. И был уже полкашом
погранвойск. А началось все очень давно. Во время Борисполь-
ского погрома 1905 года он, по мнению моего миролюбивого
папы, немного переборщил. И вынужден был бежать из родных
мест. Судьба привела дядю сперва в Хабаровск, а чуть позднее
– во Владивосток. У него была идея уехать в Палестину, где к
тому времени жили многие наши родичи. Сами понимаете,
дядьке пришлось обзавестись видом на жительство с новой фа-
милией, именем и отчеством. Конечно, он брался за любую ра-
боту. Но, человек огромной природной силы и сметки тоже,
дядя Аба, а теперь уже Александр Сергеевич, ввязался в про-
фессиональную борьбу. В 1914 году в Благовещенске с ним –
прямо в цирке после представления – познакомился ссыльный
Трилиссер, только что отсидевший срок в Шлиссельбурге по
какому-то там политическому делу. Тогда этот человек еще не
был бандитом и очень понравился дядьке. Интересно: они со-
шлись на том, что оба знали языки! Сам Трилиссер знал не-
сколько европейских языков. И был приятно удивлен, узнав,
что дядя Аба, пока он мотался по Восточной Сибири и Дальне-
му Востоку с цирками шапито, заговорил по-китайски и по-
японски, – все его учителя были людьми Востока. И когда про-
изошла Февральская революция, а затем и октябрьский боль-
шевистский переворот, Меир Абрамович Трилиссер – человек,
по отзывам дядьки, величайшей притягательности своей убеж-
денностью – втянул в свои политические дела и дядю Абу. Так,
после Иркутска с его Советом, после Сибвоенкомата и Центро-
сибири, после Благовещенского подполья и Дальбюро, Аба,
вслед за Трилиссером, очутился в Москве, в аппарате ВЧК. Вот
этот аппарат точно был бандформированием высшей пробы! И
то, что творилось им в Москве и в Питере, было Абе поперек
горла. В это время Фриновский начал формировать институт
пограничных войск. Аба кинулся в него как в омут – куда угод-
но, только не в аппарате чекистских разбойников! И отослан
был новым главкомом на Восток, – ведь не каждый день Моск-
ва могла выделить для такого важного участка службы понато-
270
ревшего при Трилиссере коммуниста, да еще владеющего сво-
бодно языками сопредельных государств.
– Так дядька оказался в погранвойсках, сперва в Тихоокеан-
ском, а потом в Северо-Восточном погранокругах. За время до
злополучной ночи января 1939 года он успел побывать и в ро-
лях заместителей, а потом и начальников этих округов, товари-
щем военного министра и заместителем главкома армии Даль-
невосточной республики Блюхера. И проработать с Василием
Константиновичем Блюхером в Китае, когда там создавалась
народно-революционная армия. В 1935-м Блюхер стал марша-
лом, их общий друг и сослуживец Абезгауз – командиром кор-
пуса, а сам Аба-Александр – командиром полка. Немного вре-
мени прошло – началась эпоха арестов. Аба никогда не оболь-
щался своим положением. Он уже в Москве 1920 года понял,
что за система власти пришла на смену российскому царизму.
И если не бросал своей пограничной службы, то только из-за
исключительной возможности, которую она открывала перед
человеком, внимательно отслеживающим мир, где злая судьба
указала ему жить и растить детей. Детей же у Абы к этому вре-
мени было трое – сын и две дочери. Все они были погодками.
Все тогда заканчивали – один за другим – геологический фа-
культет в Хабаровске. Его созерцательности пришел конец, ко-
гда были арестованы Тухачевский, Якир, Гамарник, другие хо-
рошо известные ему военачальники. Он был поражен поведе-
нием своего товарища – Блюхера, неожиданно выступившего
на суде против своих коллег. Вот тогда и приготовился дядя
Аба к войне с бандитами. Он ведь прекрасно понимал – опыт-
ный пограничный волк, – что его война особая – без правил, без
сентиментов, без рыцарских фокусов. Все же, пограничник, он
в чекистах состоял, в высшей чекистской касте. И уж кому-
кому, а ему известно было все, что проделывали его коллеги по
далекой Лубянке со своими вчерашними товарищами. И как
они все это проделывали...
– В начале октября 1938 года Аба с женой вылетели в четы-
рехмесячный отпуск. Почти три месяца провели они в санато-
271
рии имени Фабрициуса на теплом Черном море. А последний
месяц льготного отпуска – все же они северянами были, жили и
работали аж почти у 65-й параллели! – они решили провести в
столице у братьев. Так Аба и Маргарита оказались в ту ночь в
квартире дяди Моисея и Жени. Судьба!
– Подробности нашего освобождения от вломившихся к
нам погромщиков до сих пор вызывают во мне оторопь, – про-
должал Исраэль. – Поэтому не берусь сравнивать, что было для
нас страшнее – налет ворвавшихся к нам бандитов или профес-
сионализм дяди Абы, которым он и дядя Моисей встретили
ночных гостей.
...Нас отвезли куда-то на маленьком автобусе. Оттуда – уже
на такси на какой-то вокзал. Позднее к нам присоединились
дядя Моисей с тетей Женей и Райкой. Куда-то пропал папа.
Оказалось, он «отводил к чертовой матери» автобус. Ехали по-
ездом. Очутились в каком-то Быково. Там дождались папы. И
через сутки улетели на Север. Нас все время опекал усатый ста-
рик, которого с папой познакомил в Быково дядя Аба. Путеше-
ствие длилось больше месяца – из-за погоды по трассе были
частые посадки и ожидания. С неделю или больше жили в по-
селке Анадырь у друзей дяди Абы. Вообще, у него везде были
на Севере друзья! Из Анадыря нас перебросили – через Мага-
дан – в Усть-Камчатск. С месяц мы отдыхали. Наконец, при-
бывшие за нами два морячка-пограничника куда-то отвезли нас.
И после встречи, а потом прощания с дядей Абой, мы оказались
на японской стороне...
А еще через месяц нас устроили к рыбакам и привезли в са-
му Японию, в город Нагасаки. И оттуда на огромном пароходе
мы ушли в Манчжурию. Здесь мы жили с полгода. Объездили
страну. И двинулись, наконец, в Америку... Где, как видите,
живем-поживаем...
– И все живы-здоровы?!
– Все, да не все... Живы мои старики. Жива тетя Женя, она
часто вспоминает вашу маму – ее спасительницу... Вообще, мы
272
не забываем Москвы, вас всех... А вот дядя Моисей в 1948 году
погиб в Израиле...
– В Израиле?!
– В Израиле. Бросился туда драться за евреев! Вспомнил
погромы... Между прочим, и дядя Аба там же погиб. Четыре
года назад. На войне. В 1942 году он с семьей тоже ушел из ва-
шего большого оцепления... Но не как мы. Их, офицеров-погра-
ничников из евреев, с семьями откомандировали на укрепление
ЛЕХИ. Но ненависть Абы к большевикам заставила его плюнуть
на их палестинских апологетов. Он ушел в британскую армию,
пристроив Маргариту и уже взрослых детей где-то в Яффо.
Возвратившись с войны, служил в британской полиции. По-
том воевал во всех войнах за Израиль. И до смерти своей оста-
вался в кадрах ЦАХАЛа...
– И все же, как он, пусть профессионал, пусть при помощи
твоего отца и Моисея – тоже не слабаков, – как он или они су-
мели разделаться с четырьмя вооруженными громилами (с пя-
тым, в автобусе, ясно), так тихо и мирно их «уговорить»?
– Все – Аба. Я тогда уже сообразил: ему что человека, что
муху... Сам говорил, поминая подвиги шефа «Элички» Мяко-
тенка, спеца из спецов: «Работа у нас такая». …Мы с мамой
сидели в спальне. Папу пристроили они на табуретке посреди
столовой. За спиной у него торчал один из тех... Другой мотал-
ся по квартире... туда-сюда, туда-сюда... Вдруг услышали –
банка стеклянная разбилась... На кухне... Тот, что бегал, крик-
нув, – крысы! – кинулся на звон... Вот и все... Услышали толь-
ко, как тут же всхлипнул негромко солдат, что стоял возле па-
пы. Папа появился измученный, растерянный. За ним дядя Аба
– раскрасневшийся, веселый. Шутил. Маму попытался рассме-
шить... Но какой тут смех.
– Начали помогать маме чемоданы собирать. Аба снова шу-
тил. Смеялся весело – маму успокаивал... Да-а... Он-то, дядька-
то мой, Аба, – он был куда страшнее тех, убитых!.. Зачем он их
так? Наверно, можно было их не убивать – связать просто...
Или я чего-то не понимал тогда?.. Мы вышли. Влезли в автобу-
273
сик у начала Старо-Басманной. Под сидением лежал еще один...
в одеяле... Ужасно!... Прямо новая Куликовская битва! Да, да!
именно Куликовская битва! Русь от налетов татар она не спас-
ла. Они снова возвращались и не раз еще Москву сжигали... Но
сражение научило: сопротивление врагу возможно, бить его
сподручно, правомерно!
Глава 90.
…Надо сказать: вот это вот «правомерно» Израиля Львови-
ча, вкупе с образом Куликовской битвы, с какого-то времени начало
меня «доставать». Не из-за принципиальной неправоты его. Ведь
памятной ночью 1939 года вовсе не гипотетические «татары» нале-
тели на братьев Сегалов. Но в час их, безусловно заслуженного ими
после-праздничного отдыха, - а если быть точным, в кульминацию
редчайшего для них радостного расслабления по возведении ими,
наконец, Долгожданного Собственного Гнезда, - низверглась наних
внезапно, надеясь сокрушить и раздавить – неимоверной могучести
и всеохватности тупая беспощадная машина государственного по-
давления, по природе своей исключающая спасение ее жерты.
Достало же меня это потому, что мои Сегалы – люди, в прин-
ципе, законопослушные, но, тем не менее, свободные – мужествен-
ные потому, – чудесным образом не приняли и на этот раз
(вспомним "их" погромы!) рабского "здравомыслия" гонимого на
бойню человеческого стада, в которое "красная" и "коричневая"
системы превратили терзаемые ими народы. "Ошеломительным
ударом" (как записал в "Воинские уставы" друг мой комбриг Георгий
Самойлович Иссерсон, сам затем вкупе с армией таких же шустрых
своих коллег безропотно – дисциплинированно, строем – смарши-
ровавший под сталинский топор) Сегалы разделались с налетчика-
ми. Преподав неординарнейший предметный урок своим сограж-
данам, как следует поступать с обнаглевшей и неуемной палаческой
сарынью, купающейся в своей торжествующей безнаказанности.
274
И только много позже – скорее всего, уже во дни и ночи траге-
дии "разгрузки" Бакинского этапа на Волге в ноябре 1943 года – ме-
ня осенило вдруг: происшедшее в доме Сегалов было ни чем иным,
как знамением – предупреждением Господним, равным, быть мо-
жет, по значимости своей Библейскому явлению "Горящего Куста –
неопалимой купине...
Предупреждение – как я понял, нам, евреям, в первую очередь.
Они были обыкновенными мужчинами, Сегалы. Мужиками.
Настоящими только. Когда по освобождении мамы в 1953 году из
Колымского небытия коллеги ее именитые, рассказав ей "по секре-
ту" о схваченных НКВД врачах Украинской Повстанческой Ар-
мии, посетовали на "проблематичность спасения их", – намекая на
какие-то ее особые возможности, она, возмутившись, бросила в
лицо им, могущественнейшим оберегателям бесценного здоровья и
самой жизни вождей: – Мне спасать их?! О, нет! Вырвать несчаст-
ных из лап палачей могут только мужчины, настоящие мужчины,
мужики... не вы!
И они "нашлись". То было "по маминой части".
И вырвали, – яростным, быстротечным боем с большой кро-
вью. Не пожалев себя. Тем более, не жалея тех, кто им попытался
помешать. Как братья Сегалы, вырвавшие из лап смерти самое
дорогое – семьи свои.
Признаюсь: тем, кто тогда спас врачей, я рассказал об Абе,
Моисее и Льве Сегалах задолго до их мужественного решения си-
лой освободить плененных спасителей.
Итак, Сегалы были настоящими мужчинами. Но героями не
были. Хотя бы потому, что защищали себя и свои семьи. Героями
были товарищи мои, спасшие украинских врачей. Из чувства
порядочности и человеческой солидарности отдавшие жизни
свои ради спасения совершенно незнакомых им людей, оказавших-
ся в беде.
Да, героями Сегалы не были. Они "просто" сделали все, что
смогли. То, что могли, что должны были, что обязаны были сде-
лать уважающие себя люди. Миллионы людей. В дома которых – в
семьи их – из ночи в ночь, более трех десятилетий кряду в СССР,
275
и днем и ночью, десятилетие, в самой Германии и в зонах ее окку-
пации, – врывались безнаказанно нелюди, уверовавшие, что им
можно все!
Должны были, обязаны были, могли. Но не смогли. В СССР –
убоявшись пули в сердце под небесным сводом, зная, что получат
ее в затылок в подвальном. В Европе – устрашась смерти мгновен-
ной, мучительно поджидая мучительную. Каждый – свою. А все
вместе...
Нет! Права не имею давать Смерти ее имя. "Мертвые сраму не
имут!".
Все абсолютно.
От моих безгрешных младенцев, – трех погибших в "телячьем"
вагоне Сибирского "кулацкого" этапа братиков не родившейся
еще будущей жены моей, и пятерых племяшей моих маленьких,
сожженных живьем белорусскими их соседями, – до величайшего
грешника Жукова.
Малыши – они ангелы. А маршал "победы" загонял отважно –
в Смерть – армии, фронты – народы. Миллионы своих сограж-
дан. Но самому мужества не достало умереть достойно от десни-
цы своей. Не говорю – "боем воспротивиться" той же изощрен-
ной травле! Где там...
Потому жизнь свою феерическую доживал страшно, ежечасно
ожидая ареста и крысиной гибели в Варсонофьевском подвале. Слава
Богу, упокоившись "в своей постели", безропотно до часу того "отъ-
езжая" в ссылки и позор "военных округов" и заискивая до послед-
него дня – когда бояться давно некого было – перед последней шес-
теркой с Новой площади...
С моей женой мы были дружны с ним многие годы. Поэтому
знаем, что он пережил. Недаром интеллигентный Бродский аккурат-
но напомнил всем нам:
...Воин, пред коим многие пали
стены, хоть меч был вражьих тупей,
блеском маневра о Ганнибале
напоминавший сред волжских степей.
276
Кончивший дни свои глухо, в опале,
как Велизарий или Помпеи...
Спи! У истории русской страницы
хватит для тех, кто в победном строю
смело входили во вражьи столицы,
но возвращались в страхе в свою...
...И вот – знамение. Предупреждение. Ничем иным событие ТО
быть не могло!
Мысль эта пришла в критическое для психики моей время – в
одну из ночных схваток у Волги тогда между карателями – силою
огня пытавшимися заставить нас "разгружать" ТО, что осталось от
загнанных восемью месяцами прежде в нефтеналивные баржи и
там сгноенных людей, – и нами, порастерявшими разум из-за уви-
денного в трюмах.
Быть может, – и скорее всего – осенение явилось потому, что
сцепившись с армейской силой, на поверку такою же беспощадной,
что ворвалась в Дом Сегалов, мы, в безумии безудержного крово-
пролития, ощутили безмерное счастье освобождения из-под руин
химеры удушающего волю и парализующего силы подлейшего, как
оказалось, того самого "здравомыслия" – нашей способности
услужливо позволять преступной власти безнаказанно отправлять
нас под нож.
Именно поэтому ЗНАМЕНИЕ происшедшего в Москве у Раз-
гуляя события воспринял я как ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ. Конечно
же, не относящееся к "красноглинскому" беснованию. Но – в силу
его еврейской знаковости – к еврейству, судьба которого тогда
же и обозначилась. Разумеется, к еврейству Европы... К нам с ва-
ми тоже.
Но из-за того, что осмысление значения происшедшего у Сегалов
шло на фоне освобожда-ющего душу боя с убийцами, когда своя
жизнь ничего не стоила и оценивалась лишь возможностью унич-
тожить вражескую. ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ невольно "отлива-
лось" в "оружейный" металл латинского номоканона: ПРЕДУ-
ПРЕЖДЕННЫЙ ВООРУЖЕН!
277
Не услышали его: Не поняли? Не вняли? А было-то оно не
единичным – только в 1936-1939 годах множество семей боем
воспротивились арестам!
Тем не менее – кто возьмется судить толпами ушедших в смерть,
но так и не поправших ее смертью? Все они жертвы. И кто-то сказал
предельно точно: "В любом случае положение жертвы – не пьеде-
стал почета, и если нам есть чем гордиться, то, согласитесь, не
тем, что нас убивали, изгоняли, жгли и травили, а тем, что, в отли-
чие от других, которым тоже доставалось от более сильных, на-
глых и жестоких, мы как народ сумели устоять и выжить...".
Отвратительно обрекать на глумление миллионы жертв террора –
сталинского ли, гитлеровского ли, вымазывая их Величайшую Траге-
дию патокою "...героизма Европейского еврейства". Не приходит же
никому в голову марать память о десятках миллионов жертв ГУЛАГа
"мужеством" их!
Героизм – повторяю – понятие штучное. И предельно обязы-
вающее.
Ищите героев. Их и из нашего маленького народа – не счесть.
И не только для заполнения мест на пьедесталах. Но для нас с
вами. Ведь наша история Большим Погромом и ГУЛАГом не кон-
чается. У нас еще все впереди. Мы еще не то увидим, если дожи-
вем и сохранимся для увидения.
Только Сегалов не забывайте! Не героев. Так, на всякий
случай.
Они завещали нам, как надо вести себя каждому из нас. Вечная
им память и пухом земля.
Маршалу Жукову – тоже. Отмытое временем от Большой Кро-
ви, имя его останется и в нашей еврейской истории. Только... Да-
вайте побережем наши слезы, чтобы пролить их над чьим-либо бо-
лее достойным прахом...
Не слова же ради, в том самом стихотворении "На смерть Жуко-
ва", поэт, а значит, пророк, сказал:
...Сколько он пролил крови солдатской
в землю чужую! Что ж, горевал?
278
Вспомнил ли их, умирающий в штатской
белой кровати? Полный провал.
Что он ответит, встретившись в адской
области с ними? "Я воевал!"?..
Глава 91.
По проторенной от Иосифа и от мамы с папой тропке
подходили новые ходоки. Приносили письма – нам, и еще те,
что отправлять дальше. Расспрошенные нами, ходоки оставля-
ли новые фамилии зэков, новые адреса лагерей, письма из ко-
торых почтой никогда не шли, отнесенные к разряду бесполез-
ных грузов. Мы с Аликом так не думаем. Пытаемся сломать
подлую практику шпалоносцев – письма отправляем тем, кому
они предназначены, кто бессонными ночами ждет их, кто жизнь
отдаст, чтобы только прочесть, чтобы в руках подержать, чтобы
прижать к лицу... Отправляем, хотя, конечно, делаем этим ни-
чтожно мало в сравнении с предком моим Гаазом, с мамой.
Ведь одной операцией, спасающей тоже «бесполезного» зэка,
она перекрывает наши усилия за год, наверно.
А за год что только не происходит! Вот, Берия объявился.
И-и пошли-поехали в тот самый «арктический гумус» – армия-
ми – бандиты в военной форме! Те, о ком Господа своего про-
сила бабушка, и с ними, надо же, и сам «экономист» от «беспо-
лезных» писем! Только, подонок, «шпалы» на «ромб» сменил, и
– на тебе – замели! Молодые Степанычевы соседи по общаге
смеялись: «Наш-то теперь, обратно, шпалы понесет… Только
уже не в петлицах, а на горбу в зонах». Старик озлился: «Пас-
кудство это – глумиться над бедой! Даже пусть не человек он, а
самая что ни на есть дрянь. Или, поганцы, иудиных лавров за-
хотели? Его, Иуду, перехлестнуть? Да?» Степаныч никак не мог
успокоиться, прочтя в «Правде» реплику командарма Блюхера
279
со съездовской трибуны: «...Мы с вами уничтожили кучу вся-
кой дряни – тухачевских, гамарников, якиров... и им подобную
сволочь!». – «Думает, верно, на гробах отплясавши, шкуру убе-
речь, – Иуда».
Берия, между тем, отстреляв полчища комиссаров, трибу-
нальцев и шушеру с «лубянок» страны, начал выгонять из тю-
рем и лагерей – сотнями тысяч – зэков: тех, кто сроки свои пе-
ресидел, малолеток, женщин, инвалидов, стариков, всех, кто
прежде мордой не вышел в спецноменклатуру и не замарался о
нее. А из тюрем и изоляторов – всю неначальственную кильку,
что сидела за следователями или за судами и «тройками». И
поосвободив места, начал по новой загружать крюки конвейера.
– Степаныч! А шоферов с Варсонофьевского, ну, «козлобо-
ев», – их не заметут?
– Это за какие такие грехи?! Они Закон возмездия исполня-
ют. Янис-то, Доред, не соврал: есть такой закон! Мерзавцев до
невозможности развелось. А им укорот требуется. И если сами
сообразить не могут, что можно делать, а что делать не следует,
– им объяснить надо. Слушать не захотят? Ну, тогда посадить.
– И на Варсонофьевский?
– Зачем сразу... Ты про это меньше поминай для твоего же
здоровья. А наказывать следует: говорю тебе – мерзавцев раз-
велось видимо-невидимо! Вот пример. Мы с тобой кино смот-
рели – называется «Веселые ребята». Они, конечно, веселые,
ничего не скажешь. Теперь вспомни: где ихние коровы, да ко-
зы, да свинки пировали-веселились? Что им скармливали за
столами? Ты с бабкой старой такую еду видел когда? И чтобы
ее – скотине? Негоже это не то, чтобы в натуральном виде де-
лать, но даже подумать о том. А ведь едено там и пито скотами,
и изгажено до невозможности не когда-нибудь, когда еды –
хоть завались! Но в те самые годы и дни, когда народ с голоду
пухнул, помирал, а кое-где доходило, что детишков кушали, с
ума свихнувшись. А тут им такое кино! Неизвестно мне, как
где, а у нас в клубе, когда была встреча с Александровым, да с
Утесовым и Орловой, им наши все сказали, что накипело, ко-
280
гда, отсмеявшись, сообразили что почем. Сказали: кино ваше
веселое – что кусок мяса, которое кажут голодному с вашего
высокого балкона и тут же псу кидают. Не так? Так, конечно.
Однако с декабря 1938-го зэки из лагерей и тюрем освобо-
ждались сотнями тысяч. Но ведь из миллионов. Из миллионов
«надежно» сидевших. Теперь в нашем доме, в других домах, в
которых от нас тайн не держали, все чаще и чаще появлялись
освободившиеся счастливчики. Ночевали, и после одного-двух
дней отдыха на чистой постели, чуть отойдя, отъевшись на ба-
бушкиных харчах, начинали рассказывать страшное. Потом,
ответив на все наши вопросы, бывшие зэки двигались дальше –
к собственным домам. Если, конечно, дома эти, суть семейные
гнезда, чудом не были разорены еще во время их арестов. И ес-
ли в выданных им взамен паспортов справках, что «видом на
жительство не служат, при утере не возобновляются», не стоит
«минус» – запрещение отныне проживать в пяти, в двадцати, в
сорока и даже в шестидесяти режимных городах всяческого
подчинения...
Они уходили, временно перемещаемые из глухих обособ-
ленных зон «малого оцепления» в кажущуюся безграничной
территорию «большого оцепления», официально именуемую
«СССР». А мы с Алькой, Ирой, Маринкой ночами садились за
листки тетрадей, за обломки командирских линеек, за огрызки
карандашей. И вписывали в свои «лагерные списки» все новые
и новые фамилии оставшихся в зонах «малых оцеплений» зна-
комых ушедших гостей. Заполняли колонками имен и адресов
новые тетрадные листки...
Руки у всех затекали, выводя тексты через трафарет. Глаза
ломило от напряжения. Ведь линии букв необходимо было на-
носить очень ровно, без нажима, одинаково всем, не позволяя
этим раскрыть особенности наших почерков, индивидуально-
стей нашего письма – характера, следовательно. Главное, необ-
ходимо было постоянно следить за собой и за нашими помощ-
ницами, чтобы невзначай не коснуться тетрадочных листков
подушечками пальцев и тем не раскрыть «наличия преступной
281
группы». А сделав эту работу, нам с Алькой надо было за час
между экспедицией пекарни и школой, и всем вместе – после
школьных занятий, – ходить «по маршрутам». И в постоянно
темных подъездах опускать листки в невидимые щели ящиков
настороженно молчащих квартир. Зная наперед проклятый,
равный нулю, коэффициент полезного действия всей нашей ра-
боты и риска. Но... Но очень надеясь: вдруг удача чья-то?!
Вдруг удача? Никто лучше нас не знал, сколько безудержной
радости, сколько нежданного счастья могут принести в чей-то
пришибленный бесконечным горем дом наши листки. И веры
не теряли. Не теряли надежды. Главное, не отчаивались и про-
должали свое дело. Не напрасно, как не раз впоследствии ока-
зывалось...
Глава 92.
...Сорок лет пролетело.
Аудитория кафедры оснований, фундаментов и военной
геологии Военно-инженерной академии имени Куйбышева в
Москве. Читаю высшему инженерному командному составу
армии очередную лекцию своего двухгодичного курса «Под-
земные сооружения в вечной мерзлоте». Курсанты – главные
инженеры округов, начальники главков министерства, институ-
тов, организаций – напряженно слушают. Дотошно записыва-
ют, склоненные над столиками лица напряжены, сосредоточе-
ны. Мысли... Мысли при этом далеки от темы. Весной слушате-
ли курса повышения квалификации будут сдавать экзамены мне
– штатскому. Не обремененному заботами о службе, о возрасте,
который вот-вот подскочит убийцей. И сразу же казенное по-
здравление министра. И... приказ об увольнении подчистую,
трижды будь ты генерал или адмирал, единожды или дважды
герой, легенда Великой Отечественной или заслуженный, с ми-
ровой известностью профессор или доктор военных наук... А
282
тут этот никому не нужный курс с четырьмя семестровыми гос-
экзаменами, словно у салаг-курсантов общевойскового. И каких
экзаменов?! «Гидравлика», «Горная и гидродинамика», «Шахт-
ные сооружения в мерзлоте – исследования, изыскания, проекти-
рование, возведение, эксплуатация»! И совершенно прежде не
известные разделы теории «малых величин», без которых не ре-
шить ни одной рутинной трехмерной задачи!.. Надо же им по-
пасть в полосу трагической неудачи – внезапного озарения руко-
водства страны в том, что главная-то, арктическая граница госу-
дарства с врагом и агрессором номер один вовсе не прикрыта! И
теперь, «в самые сжатые сроки», необходимо эту границу, про-
тяженностью в добрых полтора десятка тысяч километров по
фронту и в тысячу – в глубину, запереть и обустроить! А эта глу-
бина – сплошь вечная мерзлота, сложнее которой ничего на свете
нет!.. Словом, ничего, что способствовало бы поддержанию дру-
жеских, даже доверительных хотя бы отношений со мной
большей части аудитории. Экзекутор я для них, да еще чистой
воды шпак, т.е. штатский, – обстоятельство, вовсе непереноси-
мое в их субординационном величии!
Тишина. И в ней – мой голос, отскакивающий от стены глу-
хой враждебности и вот уже пятнадцать лет взаимного истя-
зающего противостояния их – и моего... И вдруг!.. Вдруг!..
Вдруг из дальнего ряда поднимается высокий седоголовый
полковник. В аудитории полковники в подавляющем меньшин-
стве. И, как правило, не возникают. А этот:
– Разрешите обратиться, товарищ профессор?
– Прямо сейчас, на лекции?
– Так точно! Серьезный вопрос.
– Если серьезный – пожалуйста.
– Это о вас в «Науке и жизни»?.. Это вы? Вы тогда писали
на тетрадных листках списки заключенных? И кидали их в поч-
товые ящики? Ваша, вроде, фотография – вот!
– Да..
Я мог ожидать всего, но то, что сказал полковник, поразило.
283
Тогда он вынул из верхнего кармана кителя пластиковый
пакетик, извлек из него сложенную вчетверо бумажку. Даже от
меня, с кафедры, показалось, что она пожелтела и на сгибах по-
ломалась...
– Вот ваш листок, товарищ профессор!.. С фамилиями. С
адресами лагерей... Четвертым в списке – мой отец, Примаков
Валентин Илларионович... Мама кинулась тогда, с листком, по
этому адресу. На Колыму. Полгода проездила – нашла отца! Он
дошел на общих. И умирал. Мама оставила меня с сестрой у
деда. И моталась с терапевтом по зонам и больничкам лагеря.
Но отца спасла. И хотя мамы мы не видели почти что пятна-
дцать лет – она в отпуск к нам приезжала в 1953-м, а в 1955-м –
вернулась она вместе с отцом... Спасибо вам, Вениамин Залма-
нович... У меня еще вопрос. В 1938-м мы с мамой, сестрой и
дедом жили на Большой Почтовой в Буденновском городке лет-
чиков – отец был пилотом-испытателем на 24-м авиазаводе...
Это вы лично письма писали? Вроде, ваш почерк (на доске я
писал полупечатными буквами – огромная, на девятьсот слуша-
телей аудитория иначе ничего бы не разобрала).
– Почерк мой. Но в ваш ящик по Большой Почтовой этот
листок бросил мой друг Алексей Молчанов. Он жил на Новой
дороге, рядом с вами.
– Где он теперь?
– Алексей Михайлович Молчанов погиб в первые дни войны.
Солдатом. А его отец, Молчанов Михаил Иванович, директор
22-го завода, комдив, погиб в сталинских застенках в 1938 году...
И тогда... Тогда инженер-полковник тихо, в замершем зале,
скомандовал: «Товарищи генералы, адмиралы и офицеры! Про-
шу встать!». Будто вихрем сорванные со своих кресел, все вста-
ли. Они все на меня смотрели. Я – на них. И никого не узнавал:
не глухой зал, аудитория, – люди передо мной были, не генера-
ды и адмиралы! «Товарищи, – так же тихо произнес Примаков,
– товарищи... Я прошу вас почтить молчанием светлую память
героев – отца и сына Молчановых, Михаила и Алексея...». Да. Я
никого из них не узнавал. И почему-то поражался слезам на их
284
лицах. Будто люстры опустились вниз... Разошлись заполночь.
Всё, абсолютно всё изменилось в наших отношениях с той ночи
на Покровском бульваре в Москве... Генерал Примаков прово-
жал нас в Израиль...
Глава 93.
...За два года таких списков с пятнадцатью-двадцатью оче-
редными именами и адресами собралось больше четырехсот.
У моей главной помощницы Иры Рыжковой был расстрелян
отец. Со мной работала она до изнеможения, до обмороков, бы-
вало - жила жаждой мщения! Состояние ее души гениально вы-
разил Дрюон, рассказывая о вожде тамплиеров, заточенном
Филиппом Красивым: «Боже! Ты отнял у меня все! Благодарю
тебя, что ты не отнял у меня ненависти!». 22 июня 1941-го она
вместе с Аликом ушла на фронт - добилась, что б вместе, в одну
часть. Алик погиб 13 июля под Кингисеппом Ленинградской
области. Ира успела похоронить его и оплакать под гром пушек
и лязг железа – через них уже катился, круша вдребезги разби-
тый фронт, 4-й танковый корпус группы германской армии
«Север»... С остатками батальона медсестра Ира Рыжкова три
недели пробивалась из окружения – к своим. Навстречу сплош-
ным, бесконечным валом двигались в сторону Нарвы и Силла-
мяе армии пленных красноармейцев. Преследуемые мотоцик-
листами полевой жандармерии, теряя товарищей, отбиваясь
яростно, они вырвались, наконец! Ведь сама мысль о плене, са-
мо представление, что они вот так же – огромным стадом – бу-
дут уходить в безвестность от своих, была невыносима и под-
держивала их силы и дух сопротивления, когда они оказались в
окружении. Но все позади! Они вместе со своими! И теперь –
бить немца до последнего, пока не очистится от него русская
земля!..
285
Да, теперь они со своими вместе... И что же?! У всех тотчас
отбирают оружие и документы, срывают знаки различия, доп-
рашивают, избивая яростно, как бьют ограбленные мужики от-
ловленных конокрадов, загоняют обессиленных тремя неделя-
ми нескончаемого боя – без сна, без человеческой еды, без на-
дежды дойти к своим – в наполненные водой землянки... И, не
дав опомниться, не дав понять, что же происходит, их ставят
перед трибуналом – перед тремя сытыми, в новеньких гимна-
стерках дезертирами. И дезертиры эти в униформе военных
юристов, – не выслушав, ничего не спросив, знать ничего не
желая, – выносят приговор: расстрелять!... Кого? Тех, кто был
предан такими же дезертирами из штабов, проворонившими
войну и теперь пытающимися защитить собственную шкуру,
свалив вину на простых солдат и командиров и тем самым сно-
ва их предав и заставив навсегда умолкнуть.
Ира это поняла однозначно – судьба ее отца раскрылась ей
в мерзости коснувшегося ее самой преступного режима... Ира –
человек неординарный – тоже вынесла приговор. Она не стала
ждать, когда комендантская команда, уже расстрелявшая почти
всех ее товарищей, – самых близких теперь, самых родных, – и
ее поставит к стенке... Она выбрала судьбу по собственному
своему разумению. О ней напишут: «Большевики отняли у нее
все: отца, расстрелянного на Лубянке, единственного брата, по-
кончившего с собой в Сухановке, деда – морского офицера,
распятого карателями на рее в Кронштадте, бабушку-врача, за-
рубленную вместе с ранеными при ликвидации антоновских
госпиталей на Тамбовщине бандитами Котовского. Она заслу-
жила права на мщение. Но, русская дворянка, – просто русская,
– бросилась за Алексеем Молчановым защищать Россию, когда
немцы ворвались в ее пределы. Даже смерть любимого, отне-
сенная ею на счет комиссаро-большевистского режима, горами
трупов русских солдат пытавшегося спасти себя от настигаю-
щего возмездия, даже эта смерть не поколебала ее уверенности
в правоте своего поступка...
286
И только вакханалия убийств трибунальцами Сталина това-
рищей ее по оружию отрезвила, наконец, эту чистую душу...
Она “снимает” часовых. Переходит фронт. И оказывается в
отряде эстонских патриотов...»
Конец Первой Книги