ПолиТКлиника

    
                Роман
               
         
                Посвящается моей маме,
                Марии Григорьевне Паршуковой
    
    
                Дайте человеку сознание того, каков он есть, и он
                вскоре станет таким, каким он должен быть;
                внушите ему в теории уважение к самому себе,
                и оно вскоре осуществится на практике.
                Фридрих В. Й. Шеллинг
    
                Нет худа без добра, и добра – без худа.
                Народная примета
      
                Предисловие
    
     Пошёл уже второй десяток третьего тысячелетия с рождества Христова. В числах – многовато, а если счёт вести по возрастной шкале человека, представив становление всего человечества как взросление отдельного индивида, то разница будет невелика. Да, по видимым маркерам цивилизации прогресс просто вопиющ, а по моральным или нравственным критериям отличие нынешнего человека от современника Христа трудноопределимо. Это всё равно, что сравнивать двенадцатилетнего отрока с ним же после окончания им какого-нибудь профучилища или вуза. Близость его к взрослым более ощутима, чем к детям, но и – только.
     Cтиль его поведения и интересы копируют подростковую бесшабашность, безответственны и изобилуют противоборствами. Но тяга к противоборствам уже маскируется: подростковость не к лицу зрелому мужу. Пришла пора стать полноценно взрослым, но – как? Сподручнее подражать взрослым, но становиться такими же, каким был, например, Иисус – обременительно и скучно. И всё же – времена ныне такие, что придётся менять стиль отношения к жизни, пересматривать ценностную шкалу, перелопачивать парадигмы осознания действительности.
     А по каким параметрам  перелопачивать? Кто подаст пример должного передела? Мы – единственные наследники Адама и Евы, а другой их сын был умерщвлён нашим прямым пращуром Каином. А если бы Авель выжил? Было ли бы нам ныне лучше? История, как известно, не терпит сослагательного наклонения, и поэтому просто представим: как бы история сложилась, не соверши наши предки той ошибки?
      Кратко говоря, роман этот не для чтения, а для размышлений: нет ли в вашей жизни чего-то такого, что тоже вывело бы вас на те вопросы, какие сопровождали моего героя во всю его жизнь? Он, найдя кое-какие ответы, не сумел их донести ни до кого. И была ли у него такая возможность? Дали ли бы ему нынешние люди-подростки право поделиться с ними найденным? Или ему было суждено просто повторить на своём уровне ту стезю, в какую угодил другой герой данного романа? И найдётся ли ныне такой герой, какой и ответы найдёт, и донесёт их до нас?
    
                Своды
    
     Глубину народной приметы, убеждающей, что нет худа без добра, я почерпнул, когда вдруг потерял работу из-за длительной отлёжки на больничной койке. Скрутил меня по осени жесточайший остеохондроз и не отпускал до весны. То ли весна помогла, то ли разнообразнейшие методы лечения, то ли постановка другого диагноза, мол, причина моего недомогания кроется в интенсивном вымывании из организма кальция, что и привело к остеопорозу, имеющему и такие, как у меня, симптомы, но я вдруг вернулся в здоровое состояние. Успели, правда, приговорить к ношению корсета, который я приобрёл, но облачиться в него не довелось. Чудеса бы закончились, если бы продолжил работу на мебельной фабрике, на которой начинал лет шесть назад разработчиком новых моделей, а последний год занимался только распиловкой. Жена посоветовала не сопротивляться, и сама подыскала мне непыльную работёнку охранника при нашей поликлинике. Дескать, оставшиеся до пенсии пару-тройку годков как-нибудь протянем, а там снова вернёшься на нынешний уровень доходов.
     – Иди устраиваться сегодня же, – поставила она точку, – пока у них есть вакансия. Режим работы я узнала: два – три дня в неделю. Так что у тебя появится масса времени для ремонта квартиры и твоих поделок.
     Словом, ушёл я на отдых много раньше пенсионного срока, поскольку новый род занятий я никак не мог назвать работой, и целиком согласен с героем этого моего повествования, отдавшим охране семь лет своей жизни.
     – Какой отпуск? – отвечал он на вопрос сотрудников поликлиники, когда у него самого будет отпуск. – Наша так называемая работа и есть самый, что ни настоящий отдых: почти на природе, в общении с приятными людьми, за сменой чтения интересных книг просмотром телепередач строго по своему вкусу. Если ещё и в отпуск будем ходить, то с жиру сбесимся.
     Когда бригадир знакомил меня с порядком работы, я, конечно, проникся её важностью и масштабом ответственности, но уловил нечто уже знакомое ещё со времён срочной службы в армии.
     В школе младших авиационных специалистов самолёт нам преподавался как  инженерное чудо, с которым надо обращаться аккуратно и трепетно, словно это ценнейший музейный экспонат. Например, мыть перегородку, отделяющую двигатель от пилотажной кабины, необходимо было со строжайшими мерами предосторожности, держа поддон так, чтобы промывочная жидкость или керосин, выполняющий её роль, не попали как на другие детали и места самолёта, так и на стояночную площадку. И, дабы не повредить электропроводку, трубопроводы и управляющие тяги, мыть перегородку надлежало малой кистью, тут же протирая чистой ветошью промытые места.
     Какой шок я испытал в лётной части, куда попал через полгода по окончании школы! Надо же было такому случиться, что в первый же мой выход на аэродром мне и доверили промывку этой перегородки. Я ещё удивился приказу старшего механика нашего звена: в мою задачу ставилось проделать эту операцию на всех машинах эскадрильи, на десяти двигателях!
     Когда к первому пришла бригада механиков пристыковать проверенный двигатель к перегородке, я не вымыл ещё и половины. Старшой минуты три внимательно смотрел на мои аккуратные манипуляции и спросил:
     – Эй, художник, ты чего это делаешь?
     – Перегородку мо;ю.
     – Да кто ж так моет? – Берёт ведро с керосином, из которого я консервной баночкой понемногу отчерпывал топливо, и выплёскивает всё его содержимое на перегородку. Я разеваю рот, бросаюсь к ветоши с намерением немедленно всё протереть, а он суёт мне в руки пустое ведро и приказывает.
     – Иди, слей из баков полное ведро и тащи сюда.
     Мигом исполняю. Он же и это ведро выплёскивает на перегородку и командует пришедшей с ним бригаде.
     – Стыкуй!
     – А протереть? – шёпотом мямлю я и слышу к своему крайнему изумлению.
     – Само высохнет: это же керосин.
     Прибывшие вместе со мной в лётную часть курсанты поняли преподаваемые нам в школе требования к будущей службе как условность, как понарошные правила взрослой игры, в которой каждому предстоит выкраивать свои удобства  и выгоду.
    
     И в охранной деятельности, подумалось мне – такоже. Да во всей жизни: так оно и происходит, вот только у людей эти удобства изменчивы по мере ответственности каждого. Впрочем, последнее у меня сейчас так вызревает, а тогда, в период своей переквалификации в охранники, я отнёсся к новой жизненной ситуации, буднично, чтобы не нарваться на нарекания, и с пользой для себя, то есть, чтобы скука не заела.
     То, что скука мне не грозит, я понял, когда весьма близко сошёлся, и даже подружился со своим новым напарником, Борисом Иннокентьевичем Вихрасовым, который и сподвигнул меня на старости лет взяться за перо, чтоб рассказать о нём как можно большему числу людей. Поверьте: он того сто;ит. Вернее, может быть не он сам этого сто;ит, а – его мировоззрение.
    
     Более полугода я работал не в паре с ним, но припомнилось, что он уже дважды невольно привлекал моё внимание. В зиму, когда меня скрутило, я был частым посетителем поликлиники, и у раздевалки услышал реплику из разговора Бориса Иннокентьевича с каким-то пожилым мужчиной, которая и зацепила.
     – Владимир Фёдорович, когда между потребителем блага и его производителем будет лишь два посредника: оптовый и розничный, то и потребителю будет открыта возможность примкнуть к разряду производителей, и производитель вынужден будет улучшать качество своего товара, но, главное, инфляция снизится до минимума, если не исчезнет вовсе. А что мы имеем сейчас? По десятку оптовых и розничных посредников, да ещё столько же – из чиновного разряда. В итоге: и производитель разоряется, и потребитель складирует капитал, а капитал и сам не работает, и захребетников в виде чинуш и мошенников порождает. Отсюда и инфляция, которая посреднику просто необходима, ибо без неё он вымрет, как мамонт. Плоды же этого и всякого иного нынешнего раздолбайства посеяны коммунизмостроителями, запрещавшими нам самостоятельно мыслить. И в первую очередь, нас разучили критически воспринимать кумиров.
     Я ещё подумал тогда, мол, звучит сиё как-то подозрительно просто, и если здесь нет демагогии, то почему это озвучил мне охранник поликлиники, а не какой-нибудь государственный или учёный муж? И заключил, что это скорее по форме может быть и правильным, а в действительности это ещё одна фантазия обывателя. И постарался забыть. Слава Богу – забыть не удалось.
    
     Вторично моё любопытство Борис Иннокентьевич раззудил уже ближе к весне, когда днём снег дружно таял, а ночью мог выпасть вновь. Как-то утром, едва поликлиника открылась, я снова пришёл с жалобой на свою спину и сидел у регистрации в очереди ожидающих талонов к врачам. Охранник вновь о чём-то беседовал со своим прежним пожилым знакомцем. Из коридора, соединяющего детское и взрослое отделения, вышел крупный и солидный мужчина, окинул взглядом холл между раздевалкой и регистратурой и решительно направился к стоящему к нему спиной Борису Иннокентьевичу со словами.
     – Чувак! Эй, чувак!
     Когда «чувак» никак не отреагировал на обращение, мужчина ещё решительнее приблизился, взял моего будущего напарника за плечо и повернул к себе.
     – Я к тебе, чувак, обращаюсь!
     – Не судите о людях по себе, уважаемый, – внешне спокойно ответствовал Борис Иннокентьевич.
     – А кто ты, если не чувак?
     – По форме одежды смотрите …
     – Да какой ты охранник …
     – Не тебе, чувырло, судить …
     – Да как ты смеешь мне тыкать? …
     – Ровно в той мере, что ты допускаешь называть меня чуваком, а себя – чувырлой.
     – Да ты не знаешь – с кем имеешь дело …
     – С кем же?
     – Я подполковник милиции …
     – Спасибо, я до сих пор сомневался, когда мне говорили, что в милиции могут работать чувырлы, а теперь вот – удостоверился лично. Не врёшь?
     Подполковник зачем-то обернулся по сторонам, наткнулся на мой удивлённый взгляд и тихо предложил охраннику.
     – А ну, пойдём – выйдем. – Взял его под локоть, но Борис Иннокентьевич не сдвинулся с места, довольно резко выдернул свою руку из цепкой натренированной лапы и ехидно полюбопытствовал.
     – Куда и зачем?
     – Я тебе покажу кое-что, чтоб больше никогда не сомневался.
     Борис Иннокентьевич чему-то расхохотался, но сказал серьёзно.
     – Показывай здесь, а кулачному аргументу я предпочитаю разумный, и только на него рассчитываю.
     – Да я его сейчас мигом выбью из тебя …
     – И не поймёшь, что я больше полагался на твой разум. Лучше скажи, что поначалу хотел от меня.
    
     Должен признаться, что тогда я больше удивился не столько тонкой, почти иезуитской издёвке Бориса Иннокентьевича над незадачливым подполковником, сколько тому, что Чувырла действительно мог запросто «урыть», как сейчас говорят, худосочного на вид охранника, габариты и возраст которого вдвое проигрывали солидности моложавого невежи. В тот раз из-за начавшей работу регистратуры мне не довелось узнать, из-за чего возник инцидент и чем он закончился, а много позже выяснилось, что подполковнику пришлось корячиться, затаскивая детскую коляску на крыльцо по семи ступенькам, так как дверь, ведущая к пандусу, оказалась закрытой.
     – Я её не открывал, – пояснил мне Борис Иннокентьевич, – поскольку дворник не успел сколоть лёд со склона пандуса. Ты видел, какой это пандус? Жуть. Чувырла там больше бы намучался, или вовсе навернулся бы так, что не приведи Господь. И чёрт бы с ним, но жалко ребёночка в коляске.
     Вскоре я уловил, что моему напарнику достаточно было такой незначительной зацепки, чтобы с темы местного значения тут же перейти на государственные масштабы, с них – на планетарный, мировоззренческий уровень, и останавливался он лишь, когда резюмировал всё им сказанное в философском, идеологическом или политическом смысле, или когда замечал, что собеседник заскучал. Честно говоря, это поначалу утомляло, но потом я понял: просто пред сложными вопросами каждый из нас нередко буксует и быстренько отмахивается от них как от назойливой мухи. Когда же я признал, что неразрешённые вопросы обязательно возвращаются в более острой и даже колючей форме, то обрадовался, что теперь могу получать готовые ответы на некоторые из них, а собственное разумение направлять дальше, чтобы упредить новые каверзы жизни. Согласитесь, лучше выслушать чей-то ответ на свой злободневный вопрос, чем попадать впросак.
    
     Борис Иннокентьевич показал мне это на примере случая с пандусом.
     – При строительстве здесь думали Бог весть о чём, но только не о людях, которые будут сюда ходить. Почему? А потому, что платили за эту работу не те, которые теперь все эти ляпы пожинают. Почему пользователи не могли заплатить? Потому, что в нашей стране ничего не изменилось, и советский принцип хозяйствования продолжает нас мучить. Не доверяют пользователям, то бишь, бюджетникам, тех средств, какие были им предназначены. Кто не доверяет? Чиновник, судящий обо всех по себе – мол, разворуют. И некому развить его мысль: ну, да, растащат по мелочам, а тебе на крупный хапок не останется.
     Если же из-за регулярной нехватки средств такие учреждения быстро приходят в негодность, сгорают и разваливаются, то чиновник втайне только об этом и мечтает: у него появляется дополнительный повод залезть в бюджетный карман за слабо контролируемой суммой и отломить себе лично нехилый куш. И пока у людей представления об обществе и государстве совпадают, этот бардак будет продолжаться, а нами будут управлять подлецы с лозунгом: «Разделяй и властвуй». Если же общество, народ действительно хотят властвовать над страной, то пусть тоже попробуют разделить понятия государства и общества, после чего сразу станет понятным истинный смысл разделения властей.
     Законодательная власть – это прерогатива общества, и её функцией является принятие уложений, защищающих интересы всех слоёв населения: как производителей благ, так и потребителей, не исключая и посредников, призванных обеспечивать связь производителей и потребителей. Исполнительная власть – прерогатива государства, то бишь института организованных посредников, и в её задачу входит отслеживание исполнения законов. Судебная власть защищает интересы каждого физического или юридического лица.
     – В связи с этими соображениями, – продолжил час спустя Борис, – я лично сегодня не уверен, что так называемый Стабилизационный Фонд создан в интересах общества. Подозреваю, что государству, то есть властям нынешним, перегруженным субъективными структурами, глубоко начхать на исполнение своей основной функции, на обеспечение стране её благополучного будущего не в ущерб настоящему сегодня. Когда это «завтра» настанет, может случиться так, что сегодняшних учредителей Стабилизационного Фонда призвать к ответственности мы уже не сможем. Нам они лгут, что «лишние деньги» разумнее складировать, чтобы не было инфляции. Но инфляция-то – продукт избытка посредников между производителем товара и его потребителем. Эти «лишние деньги» Бог нам послал, чтоб общество залатало дыры, возникшие в нашем историческом прошлом. Но разве мошенники, оказавшиеся над обществом, могут направить мимо личного кармана поток этих денег?
     Почему бы часть средств Стабилизационного фонда не позволить потратить таким крайним бюджетным звеньям, как наша поликлиника? Поликлиника, допустим, производит современный ремонт, закупку необходимого оборудования и выписывает подрядчикам чек на оплату этих работ. Банк, где эти средства содержатся, перед обналичкой чека производит проверку: не ученики ли это Бородина Паши, укравшего из бюджета миллионы под видом ремонта Кремля и Белого Дома? Заодно с выполненным делом при такой тактике легко всплывают на поверхность лихоимцы и бракоделы. Но – главное: при данном распоряжении божественным даром будет сложно найти недовольных. Ими будут только воры и бездари, поскольку уйдут времена, когда «лишние деньги» достаются тем, кто не знает, как ими распорядиться, и настанет час, когда придёт достаток к тем, кто страдал от его отсутствия.
     И в этом стиле Борис Иннокентьевич мог любой разговор свести к тому, чтоб показать, как он сам выражался, «откуда торчат у ослов уши». Правда, мне пришлось долго ждать, чтоб быть удостоенным разговоров с ним на данные темы. И в ожидании этом просеивать ту наносную напраслину, какую навешивали на него некоторые наши общие знакомые.
     Например, дворник однажды, на второе или третье моё дежурство, крепко сбил меня с толку, отозвавшись о Борисе Иннокентьевиче вроде бы точно, но уж больно двусмысленно.
     – Он себе на уме, ты только больше его слушай.
     Бог знает, как бы у меня сложились отношения с Борисом, если бы моя работа в поликлинике начались в паре с ним. Наверняка бы поддался сарказму дворника, почему-то заряженного антипатией к Борису. Но на первых порах, около трёх месяцев, мои дежурства проходили в паре с бригадиром, а с Борисом мы встречались лишь, когда сдавали смену друг другу, да в дни получения зарплаты. А осенью напарник Бориса проштрафился и был уволен. Его место занял я, в связи с чем график уплотнился, и целый месяц нам пришлось работать по двое суток кряду. На ночь один уходил спать домой, благо, что жили все четверо охранников в ближайшем доме, а второй оставался ночевать в поликлинике. За этот-то месяц я и сблизился с Борисом лучше, чем остальные, проработавшие с ним по нескольку лет.
     Первое, на что я обратил внимание, было то, что Бориса знали, складывалось впечатление, почти все пациенты, не говоря уж о персонале, который, встретившись с ним при приходе на работу, не просто дружелюбно, а как-то особенно радостно здоровался с ним. И всякого из них Борис приветствовал каждый раз какой-нибудь новой, индивидуальной фразой. Ни разу я не слышал от него заурядного приветствия, мол, как дела? Всегда дежурное обращение заменяла особая прибаутка, свежая заметка или неподдельный интерес к самочувствию и настроению встреченного. И уж совсем меня поразили его взаимоотношения с детьми.
     Заслышав плач ребёнка, у которого только что взяли на анализ кровь из пальца, Борис подходил и деланно строго спрашивал:
     – Это кто здесь посмел маленьких обижать? Скажи, кто тебя обидел: я вот сейчас пойду и накажу его.
     Ребёнок немедленно замолкал и показывал бородатому дяде в униформе свой пальчик с прижатой к нему ваткой. Чаще всего за малыша отвечала мама.
     – Комарик укусил.
     Борис же реагировал совсем не так, как ожидалось.
     – И только-то? Как я тебе завидую: у тебя взяли кровь, чтоб народилась новая и лучшая. Давай с тобой, малыш, договоримся: если в следующий раз тебе снова придётся сдавать кровь, а ты не захочешь, то приходи ко мне, и я сдам за тебя. Договорились? И, вообще, запомни, если кто тебя здесь обидит, беги сразу ко мне: я для того здесь и поставлен, чтоб маленьких в обиду не давать.
     Большинству детей этого было достаточно, чтоб успокоиться и забыть про неприятности, причинённые ему здесь, запомнить и подружиться с забавным дядей, с которым можно потом запросто игриво поболтать.
     – Дядя, ты – ох‘альник? – мог спросить Бориса малыш в следующий свой визит в поликлинику. И получить на это ответ.
     – Это ты – охальник, а я – охр-ранник. Вообще-то, зови меня – дядя Боря.
     – Дядя Боля?
     – Боля, боля, только совсем не вредная и не злая.
    
     Мало-помалу я узнал всю его биографию, как и он – мою, но только в меньшей пропорции. Оба выяснили, что мы могли с ним встретиться задолго до этих дней, и в далёких от Москвы городах, в которых тогда нам довелось жить почти по соседству.
     Я сам родом из Иркутска, где жил в частном секторе, в который упиралась Омулёвская улица. На этой улице было расположено общежитие, в нём лето и осень 1974 года проживал Борис, приехавший в наш город после службы в армии поступать в университет. Учиться он собирался на вечернем, и поэтому загодя, по совету и с помощью сослуживца-однополчанина, устроился работать в аэропорт слесарем. Поступить в университет, по всему выходило, он не очень-то и стремился.
     – У молодых апломба хоть отбавляй. – Смеётся Борис Иннокентьевич. – На устном по литературе я нарвался на билет с вопросом о творчестве Маяковского, которого терпеть не могу. Взял второй билет, а там – советская лирика об Октябрьской революции. Это – перебор. Я спрашиваю комиссию, мол, на третий билет уже не имею права? Один из них смущённо и молча кивает, мол, естественно – нет. Я требую ставить мне ту оценку, которую заслужил, и отдать мне экзаменационный лист, чтоб я мог забрать документы немедленно же. Профессор берёт лист, решительно готовится вписать требуемую отметку и, опять смутившись, тормозит.
     – Ну, не могу я ставить двойку рядом с пятёркой по сочинению. Попробуйте, ведь вы имеете льготы после армии, на тройку хоть вытянете.
    
     Борис кивает на абитуриентов, двое из которых облачены в дембельские кителя, и шёпотом, но твёрдо говорит.
     – Если бы я рассчитывал на эти льготы, то оделся бы также, но мне стыдно плавать в теме и мямлить то, что мне самому противно. О революции я не могу ответить лучше, чем на двойку. Ставьте.
    
     Я же в это время привёз показать родителям нашего сына, родившегося на Украине тремя годами ранее в славном городке Вознесенске, куда я завербовался после службы в армии на строительство кожевенного комбината. Мог бы жить там в общежитии, но предпочёл снимать угол у доброй старушки в переулке под экзотическим названием «Крым-Кавказ», тянувшемуся по крутому берегу загаженного ручья, прозванного Мертвоводом. Хозяйка ничего не имела против, когда я привёл туда жену, и даже уступила нам отдельный домик, летнюю кухню, на зиму становящуюся курятником.
     Погостив в отчем доме месяц, вернулся на Украину, прожил там ещё пару лет и, устав ждать улучшения своих жилищных условий, перебрался в другой город, в котором уже был запущен в эксплуатацию такой же кожевенный комбинат, а моя скорняжья профессия наконец-то будет затребована. Уехали мы ровно через месяц после того, как в Вознесенск же судьба привела и Бориса.
    
     В Иркутске Борис не сумел прижиться: зарплата мизерная, на носу зима, в городе требующая добротной обуви и приличного пальто, а в деревне пимы1 и фуфайка из моды никогда не выходят. Вернулся к родителям в Нарымский край, с расчётом за год-другой лучше подготовиться к университету и подзаработать деньжат, благо, на лесозаводе и на сплаве леса это не проблемно. Была ещё одна задумка: помочь с учёбой и младшему на два года брату.
     Славке, когда Бориса забирали в армию, оставалось ещё год учиться в школе, и он неплохо учился: был твёрдым хорошистом. Но продолжать образование не захотел и ограничился курсами рулевого-моториста на маломерных речных судах. Демобилизовавшийся Борис так и не свиделся с братом, который на ту пору был в плавании где-то за Сургутом. Возвратившись же в декабре из Иркутска, Борис узнал, что Славка отколол такой номер, что хоть святых выноси.
    
     У Ярослава было тяжелейшее артропатическое заболевание левой ноги, в результате чего она была худее и на три сантиметра короче здоровой правой. Когда ему перед ноябрьскими праздниками прислали повестку в военкомат, мать особо и не готовила его в дорогу, полагая, что в армию берут только здоровых. Но он изловчился скрыть недуг и отбыл на службу, да не куда-нибудь, а на Дальний Восток. Через два месяца службы, полной приключений, страданий и мытарств, его всё-таки «вычислили» и комиссовали.
     Не менее Ярослава настрадалась и мать, сыновья которой разъехались один другого далее, а муж-пропойца вообще сошёл с рельсов, поскольку уже никем и ничем не сдерживался, и вновь стал на неё набрасываться с кулаками.
    
     Иннокентий, когда Борис и Славка были ещё маленькими, не пил и Марию не трогал, тем более что старший её сын, рождённый ещё накануне войны от ссыльнопереселенца, влиял на отчима отрезвляюще. Иннокентий, рассчитывал жить, работая только на свою семью, кустарём-единоличником, но ему быстро подрезали крылья, задавив налогами и ополовинив приусадебный огород, и заставили устроиться на шпалозавод. А на заводе добрая часть работы была головотяпски организована, что хозяйственного Иннокентия сломало, и он в отчаянии с лёгкостью вписался в кружок пьющей местной братии.
     А тут ещё пасынок Эдуард. Узнав, что родной отец, чудом уцелевший в мясорубке трудоармии, заезжал на побывку к своим престарелым родителям в соседнюю деревню, размечтался свидеться с ним. Простил отцу, что тот умотал в Поволжье, откуда и был родом, не повидавшись с сыном, выросшим без него, и с так и не ставшей ему женой Марией. Школу Эдуард заканчивал с одной мыслью – уехать туда же, к поволжским немцам.
     Мечты о хорошей жизни у Марии оборвались, как только на следующий же день после отъезда Эдуарда Иннокентий напился так, как никогда ещё не напивался, и жестоко побил её.
    
     Эдуард, может быть, и прижился бы у родного отца, кабы не служба в армии. Два года до неё, потом четыре тянул лямку на подводной лодке, а после службы его ещё год где-то носило, и вот через семь с лишним лет он вернулся к матери с невестой-хохлушкой. Надолго не задержался: сыграли свадьбу и укатили на родину молодайки – мол, там, в доме с садом, под яблонями, вишнями да грушами слаще жить, чем в избушке, окружённой голым огородиком да колючими соснами, а зимой – снегами. Навещают мать раз в два-три года – и на том спасибо, хотя сердцу её от этого покойнее не становится.
     Когда Ярослав передал ей из райцентра с оказией, что «успешно» прошёл медкомиссию в военкомате и едет служить, Мария неделю проплакала, недельку погодила, и отписала обо всём Борису в Иркутск. Тот тоже недельку-другую подумал-подумал, да и решился вернуться к родителям. Вернувшись, начал было хлопотать о брате, как тот прибыл – комиссованный, развесёлый и довольный собой. Жизнь вроде бы пошла в хорошую сторону: Славке подфартило попасть на курсы шоферов, открытых с февраля в райцентре, Борису – встретить замечательную дивчину, а Марии пришёл срок выйти на пенсию. Только Иннокентию ничего кроме отпуска не светило. И он так его отметил, что сердце не выдержало.
    
      Похоронив отца, Борис отправился на сплав леса, на котором пробыл полтора месяца. Связи с домом не было никакой, поэтому и не знал, что младший братик, получив водительские права, умотал обустраивать свою жизнь в Новосибирске. На «сплавные» деньги Борис снарядил мать в дальнюю дорогу погостить к Эдуарду, с заездом к Ярославу. Со своей учёбой решил погодить ещё чуток.
     С Украины мать вернулась под осень и привезла с собой старшего внука, объяснив это тем, что Стасик отбивается от рук, родители совсем зашпыняли его вместо того, чтобы воспитывать и помогать в учёбе, которую он так запустил, что чуть не остался на второй год в четвёртом классе.
     – Эдуарду с Любой я прямо так и сказала: забираю внука на год, пока его окончательно не испортили. У нас в Нарыме жизнь спокойная, учеников теперь в школе совсем мало: учителя не разрываются, как было, когда вы там учились: успевают за всеми проследить. Да и Борька у меня умница, подтянет племянника.
    
     Борис и подтянул: Станислав закончил пятый класс почти круглым отличником, попутно завоевав второе место на районной математической олимпиаде и став «чемпионом» в спортивных межшкольных состязаниях. Заработав следующей весной на лесосплаве почти тысячу рублей, дядя и повёз племянника обратно к родителям, заглянув по дороге к Ярославу.
     Встреча с ним покоробила душу Бориса: стоит ли говорить о беспробудном пьянстве братца, если даже в город выйти ему было не в чем: с земляком и другом по общежитию у них на двоих были одни брюки. Да и боялись они лишний раз высовывать нос из общаги, поскольку нажили врагов больше, чем было денег в кармане у Бориса. Пришлось ему делиться этими деньгами со Славкой: купил им с другом билеты на скоростной речной теплоход, дал по червонцу на дорогу, и утром же следующего дня привёз на такси на причал.
     – Дуйте-ка вы, дру;ги, домой: город, выходит, не про вас существует, а расчёт с заводом по почте запросите и получите.
    
     Таким образом, Борис прибыл вторично в ту точку нашей страны, где на ту пору и я пребывал. Увы, и в тот раз наши пути-дорожки разошлись-разбежались.
    
     Я обосновался в Орле, вначале работая на кожевенном комбинате, а в конце восьмидесятых занялся, как сейчас говорят, предпринимательством. Ещё в Вознесенске увлёкся реставрацией антикварной мебели. Началось с того, что во флигеле, в который мы с женой переселились, я откопал секретер, обросший как бронёй грязью, жиром и куриным помётом. Когда отскрёб его, то увидел, что вещь была изящная и действительно с секретом. Год возвращал ему первозданный вид, но зато хозяйка от восторга перестала брать с меня плату за жильё и завалила заказами от всей своей многочисленной родни.
    
     В Орле вернулся к этому хобби лишь три года спустя, когда купил старый дом на окраине, а вернее – в пригородной деревне. Вначале продолжил реставрировать то, что находил по случаю, и в своё свободное от основной работы время, а потом, когда пристроил к дому мастерскую, перешёл к изготовлению эксклюзивной мебели на заказ.
     Как-то всё совпало: перестройка в стране перешла в известную свою стадию, ознаменованную сворачиванием всякого производства, в том числе и нашего комбината, а я набил руку, обзавёлся инструментом, заказами, и попал под сокращение. Сын к тому времени успел окончить школу, МИФИ в Москве, и обосновался в столице довольно крепко, подгадав под волну компьютеризации всего и вся. Бизнес мой всё никак не развивался, дело не росло, а как-то топталось на месте, и всё норовило попасть под колёса криминалитета.
     Перед дефолтом жена приболела, и ей понадобилась операция. Сын в Москве организовал её лечение, и мы, думая – месяца на три, переехали жить к нему в столицу. Не было бы счастья, да несчастье помогло: подвернулась возможность купить квартиру, и мы, поднатужившись, купили её. А через месяц случился тот злополучный дефолт, из-за которого мы три года жили в ожидании, что прежний хозяин квартиры передумает и затеет отсудить её у нас. Слава Богу, не затеял.
     Хобби я забросил, точнее, обратил его в основной род занятий, устроившись на частную мебельную фабрику столяром. И спустя пять с небольшим лет предпочёл уйти по собственному желанию, а не дожидаться, когда у хозяина фабрики лопнет терпение и он наладит меня взашей.
    
     Борис же, погостив тогда у старшего брата на Украине месячишко, подался поближе к Москве, намереваясь обосноваться в её окрестностях, чтоб потом поступить учиться заочно или на вечерний факультет в какое-нибудь московское высшее учебное заведение, где готовят журналистов или историков. А смилостивится Бог, то почему бы не отважиться и на Литературный институт?
     – У меня, – со смехом вспоминает он те времена, – о столице были такие же представления, как у старух из повести Распутина «Прощание с Матёрой». Они не поверили и осмеяли свою землячку, когда она им сказала, что детство провела в Москве. Старухи сами себя убедили, мол, в столице живут избранные, особые люди, а таких, как она, туда и близко не пущают. И я придерживался такого же мнения, навязанного мне неизвестно кем и, может быть, во сне.
     Каково же было моё удивление, когда, перебравшись с Киевского вокзала на Ярославский, я вышел погулять пешочком по вечерней столице. До поезда на Вологду, куда транзитом я ехал, было около трёх часов. Пойду, думаю, хоть краешком глаза гляну на Москву. Направо идти, или – налево? Вижу, справа поезд ползёт по эстакаде над улицей, значит – там окраина, а центр – в противоположном направлении, куда я, ни у кого не уточняясь, и почапал. Ну, да – в сторону Красносельской станции метро. Иду, глаза по полтиннику, голова на шарнирах, и натыкаюсь на доску объявлений. А там: требуются рабочие разных профессий, иногородним предоставляется общежитие. Вот те – раз! – мысленно восклицаю я, разворачиваюсь и бегу сдавать билет.
     И в первую же неделю ознакомления со столичной действительностью у Бориса изменилась цель вояжа. Долгосрочные  жиз ненные планы его были накрепко связаны с малой родиной, и поехал он в образцовый «коммунистический» город для изучения способов социалистического хозяйствования, чтоб применить их в своих посёлке и районе, где царили полный бардак и разгильдяйство. Увиденное в Москве опрокидывало напрочь всё то, что Борис видел в кино, на экране телевизора, вычитывал в газетах и журналах.
     – Крупномасштабное очковтирательство, и больше ничего позитивного в этом социализме нет, – окончательно заключил он для себя.
     – Понимаешь, – объяснял Борис, когда мы сдружились, – люди, вот так столкнувшиеся с действительностью без прикрас, обычно начинают подлаживаться под правила этой действительности, а то, что правила писаны хитрожопой2 рукой, из виду как-то упускается, и в итоге душа пачкается всевозможным дерьмом. Я не исключение, но сжиться с пропагандистской вонью не смог. Если бы не обзавёлся в ближайшее же время семьёй, то моё ежедневно нарастающее диссидентство завернуло бы жизненный путь в том географическом направлении, из какого я прибыл в столицу. Упекли бы за милую душу.
     Пока привыкал к «цивилизованным» по сравнению с таёжным бытиём условиям жизни да готовился к свадьбе, некогда было вдаваться в размышления о нормальности и разумности этих условий.
     Хотя и случались потрясающие моменты. Например, знакомство с пареньком из костромской деревни, с которым посчастливилось жить в одной комнате в общежитии. Стали мы с ним делиться о том, как попали в столицу. Он меня и спрашивает.
     – Ты после армии тут обосновался? – думал, что я служил где-нибудь рядом.
     – Нет, служил я в Забайкалье, а в столицу приехал лишь два года спустя. Сначала пробовал закрепиться в Иркутске, но вынужден
     был вернуться на родину, подзаработать там деньжат, а уж потом подался поближе к Москве.
     – А как тебя председатель отпустил? –искренне удивляется он.
     – Какой председатель? – недоумеваю я.
     – Колхоза.
     – А причём здесь он?
     – Ну, паспорт-то твой у него был?
     – Почему – у него?
     – А как же он тебя на работу принимал, если ты ему паспорт не отдавал?
     В общем, Юрий, прикинь: этот парень и ещё миллионы таких же колхозников при советской власти были крепостными или даже рабами, и не понимали этого, принимая за норму всю свою жизнь. И ладно бы – только колхозники, а все поголовно были закрепощены. Даже в столице большинство народа ничем не отличалось от этих крепостных. Например, тёща, наслушавшись некоторых моих пассажей, потом наедине с дочерью делилась своими впечатлениями.
     – Он у тебя словно с Луны свалился: ничего в жизни не понимает.
    
     – А пресловутое умение жить? – После паузы продолжал Борис. – Кого-нибудь оно приблизило к осознанию того, что жизнь нам дана не для успешной погони за тряпками и удовольствиями, а для созидания благ, для сохранения, как жизни, так и понятия о ней? Трата ума на поиск каналов доступа к товарам никак не увеличит ни количества, ни качества этих товаров. И то, что социализм всю страну превратил в рассадник тараканов, к которым правители относят и людей, я понял, когда у нас родился сын.
    
     Новорожденному много чего необходимо: детская коляска, подгузники, пелёнки, валенки, комбинезон и т. п. Здесь-то я и вкусил все прелести системы: жизнь поделилась ровно на три части – работа, сон и поиск необходимого. Сейчас скажут, что можно было и без валенок обойтись и заменить их чем-нибудь. Смешно: выбор похожего товара сводился к одному предмету. И валенки для ребёнка отняли у меня неделю бессмысленного рысканья по магазинам города, а потом десяти часов на стояние в очереди в «Детском Мире». А «умей» я жить, то пошёл бы по нужному адресу, в какой-нибудь «Прынцып» 2, и имел бы всё, чего хотел и не хотел иметь. Нынешние «патриоты» ищут корни заговора против России, а ведь корни эти оттуда, из истории, растут.
    
     – Ты не думай, – Борис вдруг отступил от основной темы, – что я здесь уже всех достал такими разговорами. Каждому отвешиваю только то, в чём он нуждается. Их беда, что не все это могут вынести и осознать услышанное от меня как их же неотложную необходимость. Попав же впросак, не все могут вспомнить, что судьба сводила их с человеком, который готов был предостеречь их от ошибки, а потом жалеют, что пренебрегли этим человеком. Жизнь такая затейница, но она никогда понапрасну людей не сближает. Из двух повстречавшихся будто бы случайно людей хотя бы один в этом крайне нуждался, но культура не приучает нас из таких вот случайностей извлекать необходимую выгоду. Да, лукавую пользу не упустим, а вот добрый урок нам обычно досаждает.
    
    
     1 - Валенки
    
     2 - Как отзываются о мастере, который ничего не умеет? А как сказать,  если он при этом ещё и хитрить начинает?
    
     3 - Из анекдота. В московском аэропорту грузин берёт такси и говорит.
     – Гони в «Прынцып».
     – Куда?  –  не понял таксист.
     – Ну, в «Прынцып».
     – А где это? Я не знаю.  –  Признаётся таксист, и не понимает – в чём признаётся.
     – Во – гонит! – восклицает пассажир. – Вся Грузия знает:  в Москве в «Прынцыпе» можно всё купить, а он – не знаю.
    
     Продолжение здесь - http://www.proza.ru/2011/07/31/465