02. Без прописки (Виктор Александрович Рощин) / Проза.ру

   Прогулку в тот день отменили, хлестал шквальный ливень, и его холодные брызги дробились об узкие зарешёченные окна камер СИЗО. В корпусе малолеток – что бывало необычайно редко – прекратился гвалт, утихли шум и крики, юные арестанты задумчиво слушали дождь.
   В камере несовершеннолетних №44, где содержались шесть подростков и пятидесятилетний осуждённый Кирилл Иванович Гопсеков, укоренилась негласная традиция – послеобеденный часовой сон. Гопсеков с удовольствием растянулся на узкой койке, прикрылся одеялом, предвкушая спокойно подремать под шум дождя.
   Но не прошло и нескольких минут, как где-то рядом кто-то заорал на подоконнике:
   – Пацаны, в хату четыре-два заехал Фром. Кто что знает о Фроме, ждём ксиву! Пацаны, передайте объяву по хатам!
   Гопсеков недовольно что-то пробормотал под нос и затем – уже во всеуслышанье – произнёс по направлению к окну:
   – Соснуть не дают, горлодёры хреновы! Жалко, что ”прописки” и ”игры” разные отменили, а то нашли бы чем развлечься со своим Фромом! И спать бы честным сидельцам не мешали.
   Кто-то из малолеток фыркнул, а с верхней шконки свесился Саша Блинников, осуждённый за групповое изнасилование школьницы и уважительно обратился к Гопсекову:
   – Иваныч, а вот Вы живете с нами, чтобы мы не бузили, ну, за чистотой следите, типа того, и ваще как бы – воспитатель наш…
   – Во-первых, я не живу с вами, а сижу в одной камере. Следи за языком, сынок, – заметил Кирилл. – Во-вторых, Блин, ты не ходи вокруг да около – сразу говори чего надо.
   – Так, это вот… короче, вот, раньше, когда Вы на малолетке чалились, Вы же застали всякие ”прописки”, ”игры”, как Вы сказали? Расскажите, Иваныч, тюремные примочки у пацанов тех времён. Это ж, типа того, знать надо, а то в непонятку не хочется попасть.
   Кирилл Иванович не отличался словоохотливостью, тем более что некоторые звуки он не мог выговаривать из-за отсутствия передних зубов, выбитых сотрудниками правопорядка при аресте. Ему всё ещё хотелось соснуть часок, но на редкие просьбы малолеток он всегда отвечал с удовольствием, хотя менторских черт характера у него быть не могло, так как по своему складу он был – беспробудный выпивоха и известный деревенский скандалист-бутозёр. На его счету было не бытовое преступление, какое мог бы совершить любой колхозник-увалень в его родной деревне Гопсеевка. 35 лет назад, упившись самогоном, пятнадцатилетний Кирюша, из-за обиды на классную руководительницу, поджёг родную школу – и за эту ”шалость”, как трактовал его преступление адвокат, семиклассник Кирилл получил свой первый срок: три года в ВТК. Потом – попытался обустроиться, но беспробудное пьянство изрядно надоело его жене, и после очередной семейной разборки и издевательства с его стороны она, забрав двоих детей, ушла жить к своей маме. Набравшись храбрости в количестве литра самогона, Гопсеков поджёг дом любимой тёщи. Тут-то на него и стали «вешать собак», всех, каких только могли найти в Уголовном кодексе: и угроза физической расправы, и покушение на убийство, и поджог, и порча частной собственности, и незаконное самогоноварение и сбыт, и злостное хулиганство, и оказание сопротивления сотрудникам милиции при его задержании… даже проводили психиатрическую экспертизу с подозрением на пироманию[1]. В СИЗО первое время к нему настороженно приглядывались, особенно видя в его руках спички.
   – Иваныч, ну расскажите, а?..
   – Хорошо, слушайте. – Гопсеков начал рассказывать, едва ли не в сотый раз обременив этим своих малолетних слушателей – он каждую историю начинал с воспоминаний о самогоноварении и школьном пепелище…

   – Жисть была классная – пей не хочу. Между прочим, у меня самый классный самогон был в деревне – «Кирилловка», я его из гороха гоню, очищаю и получается – самое то! Брежнев пил и нам налил. В сельпе мне продавали портвешу, с четвертого классу. Это, зацени-ка, по тем временам! Боялись, значить – уважали. Учиться мне надоело уже в первом классе, но дотянул до седьмого. В мае мне поставили годовые оценки – двойки, по русскому и ещё за хрень непонятную, я уже не помню, какой предмет, но там всё корни какие-то искать надо было, а на хрена корни искать без лопаты, я в натуре не понимаю… ну я, выпив самогончика, капельку, думаю: а спалю-ка я к чёртовой бабушке учительскую, где хранятся классные журналы. Шо я – виноват, что старая школа сгорела дотла – это и адвокат доказывал, башковитый мужик всё-таки был. А потом на суде «по рогам» припаяли три года. Так вот, слушай, Сашок, какие примочки, ”прописки” были в хатах малолеток.
   Привезли меня в изолятор и поместили в камеру к пацанам, это было уже к вечеру. Помню, за убийство двух бомжей там находился семнадцатилетний амбал, под два метра, с кулаками как две кувалды. Он говорил, что волки, лисицы – санитары леса, всякую падаль пожирают, ну а вот он – ”санитар” города. Так вот, подошёл этот громила – Ванюша – ко мне и говорит, что будем делать прописку, так положено в тюрьме. А потом спрашивает у пацанов, чего и сколько мне причитается. Пацаны называли разные цифры. Остановились на тридцати: двадцать холодных и десять горячих.
   – Банок с него хватит и пятнадцати, – один шустряк предложил.
   А я там знаю, что это значит? Стою и не возражаю…
   Стали «морковку» из полотенца вить, это когда скручивают с двух сторон, пока не получилась тугая «морковка». Посреди камеры поставили табуретку, а потом Ванюша мне сказал:
   – Ложись животом на табуретку, примешь двадцать холодных и десять горячих.
   Ну, я и лёг, а куда мне деваться. Руки и ноги касались пола, а пацаны, по очереди, этой «морковкой» отстегали меня по заднице. Потом это скрученное полотенце намочили в воде. Это были «горячие». Ванюша взял «морковку» и говорит:
   – Показываю, как хром лопается.
   Ой, ядрить как мне задницу обожгло, как огнём!.. После пятого удара он рассёк мне кожу, а я вцепился зубами в свою руку, чтобы не орать… Пять раз он с оттяжкой бил меня в одно место, в распоротую ягодицу, и каждый раз говорил: «Господи благослови!». Потом сказал:
   – Вставай, можешь передохнуть, сейчас поставим пятнадцать банок, а пока закури… Кеша.
   Кто-то привязал к «морковке» алюминиевую кружку. Били по очереди, кружка прилипала к окровавленной заднице, а я всё вгрызался в руку. Пацаны давились от смеха, им доставляло удовольствие видеть мою беспомощностю, а когда после седьмого удара я завыл как собака, Ванюша сказал:
   – Все, хорэ[2]. Скоро отбой. Завтра прописку закончим, а пока по последней затяжке и баиньки.
   В ту ночь я смог прикемарить к утру, а на следующий день после прогулки ко мне подошёл этот амбал и говорит:
   – Сейчас получишь по десять кырочек и по пять тромбонов. Я думаю, Кеша, тебе хватит.
   Он нагнул мне голову и сжатыми пальцами залепил мне по шее. После пятого шлепка я совсем очумел от боли, думал, голова отвалится…
   А он спрашивает:
   – Кто будет тромбоны ставить?
   Ко мне подошел пацан, лет семнадцати, и говорит:
   – Ваня, помнишь, как ты ставил тромбон Прохе, так он на одно ухо не слышит. От твоих ударов бык родит. Вставай, бродяга, пять тромбонов мы сами поставим. Поворачивайся спиной.
   Я повернулся.
   Сложили ладони в ”лодочку” и с двух сторон как ударили меня по ушам, затем второй, третий раз... Помню, я не выдержал, такая боль была в ушах, и в голове, и… полились слезы. После последних двух ударов из ушей пошла кровь. Пацаны орали, смеялись, а ко мне никто не подошёл, только один малец, он свою бабку убил и закопал на огороде, мне совет дал:
   – Ты, – говорит, – мочой своей смочи уши, враз поможет, а на обходе йод попроси, задницу помажешь.
   Вот так, со смехом и ради потехи пацанов, я прописался в камере.

   – А потом что было, Иваныч? – спросил Саша. – Вам ещё какие примочки делали?

   – Моргушки ставили. Это когда оттянутым пальцем, вот этим, то бишь указательным, по голове бьют. От Ванюши моргушки самые злые получались…
   От скукотищи и безделья ”развлекались” как могли. Лаяли на левитана[3], когда оно очередную чушь о победах социализма трещало, делись своими воспоминаниями о многих сексуальных победах, особенно те, кто и не нюхал женщину… пели, танцевали, на спор глотали ложки, домино, сумасшедший дом ваще отдыхает. Помню, сидел со мной в камере пацан, которому шили дело за групповое убийство таксиста. В последний день заседания на приговор суда этот чудик зашил сталистой проволокой себе рот, тем самым как бы игнорируя приговор. А один шустряк, обидевшись на приговор суда, прибил гвоздями свою мошонку к полу и заявил, что не покинет камеру, в знак протеста. Так его поместили в карцер, на десять суток, вместе с оторванной доской.
   В камере играть нельзя, об этом знал ещё на свободе. Но я, деревня бестолковая, дважды попался на своей глупости.
   Однажды подошёл ко мне тот малец, который свою бабулю кончил, и говорит, что давай сыграем в шашки – на просто так. Я и согласился. Партию проиграл, а этот шкет говорит, что я проиграл свитер.
   – Как? Мы же играли на просто так.
   В хате все смеялись, а потом я понял, что обозначают три слова:
   «На (возьми). Просто так».
   Прошла неделя. Я узнал, что в камере нельзя:
   Сходить на парашу, когда кто-то ест. Курить «Приму» – потому что пачка красного цвета: одежду красных оттенков выкидывают или постилают возле порога, вместо тряпки, так как красное – это цвет ментов. Нельзя есть морковку, копченую колбасу, ненарезанные сардельки, сосиски, присланные в передачах. Нельзя жаловаться, спорить с авторитетными ворами, так как вор – всегда прав, нельзя ныть и портить воздух в хате. Нельзя брать чужое – «крысу» и стукача могли и убить в камере. Нельзя, в споре или в драке, кого-то послать на… – за свои слова придётся отвечать и обосновывать, какое право ты имел ”опустить” на словах... Драка, может, не поможет. На дубаков [4] это нельзя не распространяется.
   Так вот, однажды, после отбоя, подходит ко мне Ванюша и предлагает сыграть в шашки. Я ему говорю, что всё, хорэ, под интерес больше не играю. А он мне: ты что трусишь, сыграем на победу и всё. Только на победу. Ну, я и повёлся.
   Сели играть, ну я и продул партию. А этот амбал и говорит, что я проиграл… машину «Победу», которая стоит для меня – 1000 рублей. Я понял, что на этот раз влез в глубокое дерьмо. Пытался оспорить, что о машине и слова не было, а Ванюша говорит, что он играл со мной только на «Победу». Завтра, говорит, сделаю объяву пацанам и определим срок возврата моего долга.
   За мои 15 лет я больше десятки, в руках не держал. Поднялся на шконку, где спал мой приятель, который утром должен уйти на этап. Как я ему завидовал… и проклинал себя, что снова наступил на те же грабли и придётся отвечать за проигранную партию, с её чертовой «Победой». И вдруг меня осенило. Я растолкал Кольку, который давно спал, а когда он проснулся, всё рассказал и о проигранной «Победе».
   Предложил свой план. Во-первых, я ему дарю свои кожаные коцы[5] на этап, во-вторых, я попросил, что утром, когда начнётся разговор о шашечной игре, я прерву амбала и скажу, что мы играли в шашки на просто так, и ещё повторил, что если проиграю – недельные пайки утреннего сахара буду отдавать ему. Я повернусь к пацанам и спрошу: «Кто слышал?»
   А ты, Коля, скажешь: «Я слышал».
   – Договорились? Коцы тебе дарю, в любом случае.

   Кирилл не спеша оторвал полоску газеты, насыпал в нее табак, подклеил языком, прикурил самокрутку и, выпуская колечками дым, минут через пять продолжил свой рассказ.

   – Утром, после завтрака, Ванюша встал в центре камеры и с простецкой такой улыбкой объявил, что ночью играл со мной в шашки на «Победу» и я проиграл. Пацаны, говорит, если через неделю Кеша не вернёт долг в 1000 рублей, он станет… чуней[6].
   – Объява не катит, – прервал я Ванюшу, – мы играли на просто так, и я тебе сказал, что если проиграю – отдаю недельные пайки сахара.
   Ванюша не ожидал от меня такой борзоты! Он хотел что-то возразить, но мой дружбан Николай его опередил:
   – Я всё слышал и видел. Базар[7] был в игре – на просто так. Тебе приснилось, Ваня.
   – Пацаны, – заорал амбал, – кто слышал?! Они договорились и гонят, в натуре…

   Кирилл Иванович замолчал, затем встал, подошёл к окну, подставил ладони и умылся тёплыми брызгами дождя. Вся камера притаилась, боясь нарушить драматичную паузу своего рассказчика.
   – Пацаны, холодненько стало в хате, а не выпить нам горяченького чайку? Душе тепла хочется…
   – Иваныч, – заорали сидельцы, – Вы что, в натуре, какой чай, а дальше что?..
   – Иваныч, пожалуйста, расскажите, что потом было…
   – Да что было… В камере все промолчали. Этот Ванюша всех достал своими бычьими издевательствами, хотя поддержка моего семейника[8] Николая была понятна всем – через несколько часов он с вещами и с постелью уйдёт из камеры на этап… После обеда старшина вывел моего другана, моего спасителя, в коридор… Больше я никогда его не видел и о нём не слышал.
   – А что этот амбал Ванюша? – спросил Сашка. – Что с ним потом было?
   – Ванюша? А Ванюше сильно не повезло в зоне. В лагере не тот прав, у кого только сила есть, а тот прав, у кого и кулаки, и деньги, и сила духа есть. Пошёл он на толчок[9], да и провалился в отхожее место.
   Вечерело, дождь почти прекратился, капало с крыши, и в воздухе пахло весной. А по коридору режимного корпуса разносился призывный крик раздатчика пищи:
   – Ужин! Приготовиться к ужину! Ужин!
   Через открытые ”форточки” сквозняком потянуло «родной» запах прокисшей капусты.

      [1] Пиромания – болезненная страсть к игре с огнём, поджогам.
      [2] Хорэ – хватит.
      [3] Левитан – радио.
      [4] Дубак – надзиратель.
      [5] Коцы – обувь.
      [6] Чуня, чушкарь, петух. – Изгой. Сломленный осуждённый.
      [7] Базар – разговор.
      [8] Семейник – объединение осуждённых в тесный круг по признакам землячества, совместных интересов, где делятся и сигаретами, и продуктами питания…
      [9] Толчок – туалет.