Вместе с моими дедом и бабушкой живёт дедушкин папа, все называют его Старенький Деда. Он мой прадед, и старше меня на семьдесят лет.
И хоть я уже умею считать до ста, могу к семидесяти прибавить шесть и получить семьдесят шесть ( это столько лет моему Деде), представить такой промежуток времени не могу.
Старенький Деда любит хвастаться, что раньше он был высоким блондином и страсть какой красивый, и я всегда хохочу, когда он это говорит. Деда меленький, худенький, а волосы у него совершенно непонятного зеленоватого оттенка, потому что он голову моет с лопухом. Но бабушка говорит, что это правда. Бабушке я верю, она никогда не обманывает. А ещё бабушка говорит, что Деда - поляк из каких-то дворян - переселенцев.
- Бабушка, - пристаю я, - а кто это «из дворян»? Они во дворе жили?
Бабушка озадачено смотрит на меня. Но объяснить мне ничего про дворян - переселенцев толком так и не может. И я придумала сама, что «дворянин – поляк» - это человек, за калиткой двора которого сразу начинается поле. Мне это очень нравится, так как и поле, и степь, которая меня постоянно манит, – это простор, свобода. А простор и свободу я люблю больше всего на свете. Поэтому в прадеде я сразу почувствовала родную душу.
Несмотря на возраст, Старенький Деда очень подвижный, как говорит мой дед - заводной. С вечера он начинает планировать, что будет делать завтра, и дела у него очень интересные и весёлые, но бабушка почему-то сердится и всегда говорит:
- Папа, вы бы лучше полежали, отдохнули, что вы весь день по селу гоняете?! Ну, как дитё, ей Богу!
На что Деда отвечает:
- Належусь ещё! Ты бы хоть сейчас рада меня в гроб уложить, чтоб я тут вам не мешал, ан нет! Дудки! Поживу пока.
- Да ну вас! - машет рукой бабушка, - и не стыдно такое говорить?! Делайте что хотите, только от ваших дел одни неприятности.
И это правда. Неприятности ходят за ним по пятам. Нет, бегают, потому что сам Деда почти не ходит, а всё время бегает, и им приходится его догонять. И я не помню, чтобы хоть один день его не сумело догнать какое-нибудь недоразумение. Но даже они всегда какие-то весёлые, по крайней мере, мне от них хочется смеяться. Дед со Стареньким Дедой тоже смеются, переживает одна бабушка. Наверное, потому что ей постоянно приходится что-то улаживать с соседями.
Когда я только приехала, и ещё не знала, что с прадедом лучше не связываться, он и меня втянул в неприятность.
В субботу пошли мы со Стареньким Дедой по селу гулять и бабушку встретить, когда она будет из города с базара возвращаться. Идём, разговариваем, и вдруг Деда говорит:
- Глянь, Милка, это что же, у Семёновны во дворе наши цыплята ходят?
Посмотрела я, точно, наши – метки зелёные на крыльях. Это же мы с бабушкой, когда цыплята подросли и перестали за клушкой ходить, их зелёной краской пометили. Бабушка ловила и держала, а я аккуратно по пёрышкам проводила зелёную полосочку. Я хотела им на головках гребешки раскрасить, но бабуля не позволила. Пришлось на крыльях чёрточки ставить.
- Ох и зараза эта Семёновна, - говорит Деда, - так и норовит стянуть, что плохо лежит! Надысь у меня такое хорошее бревно из-под калитки унесла, даром что тяжёлое, я его еле допёр, а она ничего, взвалила на плечо и пошла себе… кобыла здоровая.
- Деда, - спрашиваю, - а ты бревно где взял?
- Где взял... у ней под забором валялось.
- Так, это же ты, - смеюсь, - первый стянул, что плохо лежало!
- Ты мне голову не морочь, - рассердился прадед, - давай решать лучше, что с цыплятами делать.
- Не знаю, - говорю, - надо зайти и спросить, зачем она наших цыплят украла.
- Тю, малахольная! Да вжисть Семёновна не признается, что цыплят поворовала. Да и сёдня суббота, бабы все на базаре. Давай за мешком сбегаем, переловим и домой отнесём.
Сбегали за мешком и долго цыплят по двору Семёновны ловили. Кое как управились, принесли домой и выпустили всех в загон для кур. И тех, что по-нашему двору ходили, на всякий случай, туда согнали, чтобы опять не пропали. Пошли дальше гулять.
Идём, вдруг глядь, а у Иваненковых во дворе тоже наши цыплята. Тут мы, не раздумывая, за мешком побежали. И этих переловили. Дальше Деда уже с мешком гулять пошёл.
- Народ ишь, совсем бессовестный стал. Иваненковы же ещё и кумовья, век бы таких кумов не видал. Михалыч ещё ничего мужик, а Наталья у него дрянь - баба. Как придёт, так всё по углам шастает, всё высматривает, нет ли чего такого, чего у неё нима. Завистливая, зараза! Вот чего в людях терпеть не могу, так это завидущести! Ты, Милка, гляди, вырастешь завистливой, я с тобой знаться не стану!
- А завидущесть – это что? – пугаюсь я дедовой угрозы, - как это, Деда?
- Ну, как это, как это... вот чего у кого увидишь – того и тебе надо, чего кто купил...
Но тут дед примолк и побежал к забору Черномазовых, потом прытко, так скакнул к Басмановым, перебежал на другую сторону ко двору деда Степана – мельника. Оттуда вернулся какой-то ссутулившийся и притихший.
- Знаешь, Милка, чевой-то меня разморило, спать захотел. Айда ко домой.
- Деда, - заканючила я, - ну чего ты вдруг? Мы же гулять хотели, даже одной улицы ещё не прошли. Надо же бабулю с автобуса встретить.
- Да не, чё её встречать. Щас бабы повалят из автобуса... Я этих баб страсть как не люблю.
Прадед хоть и сказал, что разморило его, домой бежал вприпрыжку, я еле за ним поспевала. А дома тут же на сеновал залез и только крикнул:
- Бабке скажи, что мне занемоглось, и я тута весь день пролежал.
- Как это весь день?! - возмутилась я, -Это же враки!
Но от Деды ни гу-гу, как и не слышит. И стало мне от этого на душе как-то не спокойно, и показалось даже, что добром это не кончится. Села на крылечко и стала ждать бабушку с базара. Бабуля приехала уставшая, но весёлая. Расторговалась, подарки всем привезла. Но, хоть подарки меня и радовали, а на душе было неспокойно, чего-то нехорошего душа моя боялась... как в воду глядела.
Пошла бабушка кур кормить, вернулась озадаченная. Спрашивает:
- Мила, а откуда это столько цыплят у нас в загоне, кто их туда согнал?
- Мы со Стареньким Дедой, - отвечаю, и тут же, - Ой! - ладошкой рот прикрыла. Ведь Деда просил сказать, что он целый день на сеновале «неможет».
- Нет, то есть, это я одна, они сами зашли, а я дверку закрыла. А Деда, он на сеновал залез, когда мы своих цыплят переловили и принесли, он весь день на сеновале лежит. Ему с утра неможется.
- Что-то я ничего не пойму, - говорит бабушка, - пойдём ка деда с сеновала снимем. Если папаня туда влез, - дело нечистое.
Я хоть пока и не поняла, про какое дело бабуля говорит, но уже точно понимаю – не чистое.
У сеновала стали мы Старенького Деду звать. В ответ - ни звука. Бабушка разволновалась, за сердце взялась и глаза неспокойные стали, испуганные.
- Давай, Мила, лезь, посмотри, что там с ним, я то не взгромоздюсь по лесенке.
Лесенка на сеновал узенькая и высокая. У меня душа в пятки ушла, страшно мне на такую высоту забираться, но делать нечего, полезла. Пока лезла, слышу, стали стоны сверху раздаваться, такие жалостливые и страдательные, что мне ещё страшнее стало.
- Ну, чего там? - кричит снизу бабушка.
Смотрю, сидит дед, одну руку к груди приложил и стоны издаёт очень натуральные, а другую руку в кулак сложил и кулаком этим мне грозит и шипит между стонами.
- Только попробуй, Милка, меня выдать! Тебе то ничто, чего тебе сделают, а меня бабы эти проклятущие засмеют, чтоб их всех кондрашка свернула!
Сильно меня кулак его возмутил и обидел.
- Ах, вот ты как! – говорю, - Врать заставляешь, по этой лесенке из-за тебя лезть пришлось, а ты тут мне кулаком грозишься! Не буду врать и всё! Не стану врушкой и дрянь - человеком из-за такого злого и трусливого деда, и знаться с тобой больше не буду! Вот!
И полезла вниз. А вниз спускаться оказалось намного страшнее, чем лезть вверх. На землю с высоты глянула и заплакала. Со слезами и бабушкиным причитанием, кое - как сползла и, как на духу, всю правду выложила. И ещё поревела. От несправедливости жизни. Вот как так получается, мы ведь цыплят не воровали, мы же думали, что они наши, меченые. И Деду жалко стало, он же по справедливости хотел бабушке цыплят вернуть. Сидит там теперь на этом дурацком сеновале и боится. И спуститься сам не может, туда у него получается, а обратно - никак, его всегда дед оттуда снимает, а он придёт только поздно вечером. Будет Деда до самого позднего вечера голодный сидеть, он так на сеновал спешил, что и пообедать не успел. Придётся мне ему туда еду отнести. Подумала об этом и опять испугалась, тут уж мне и себя жалко стало, совсем обревелась.
Но мне повезло. Еду на сеновал бабушка попросила отнести соседского Вовку. А сама побежала за Семёновной и Натальей Иваненковой.
Пришли обе сердитые, с мешками. Семёновна сразу на меня клушкой налетела:
- У, вся в прадедку малохольного! Ишь, чего удумали, курей чужих воровать!
И Наталья поддакивает:
- Мои бы сделали, я бы им по первое число всыпала!
- Вот своим и всыпай! – заступилась за меня бабушка, - А не то я пойду всыплю, за то что они у меня вчера клубнику обобрали. Ладно бы ещё обобрали, так потоптали же всю грядку.
- Да ты чё, Матрёна, - вскинулась, Наталья, - на чё им твоя ягода, своей - полный огород!
- А это ты у них спроси, - отвечает бабушка, - и за одно спроси Витьку свого, за что его дед из нашего сарая погнал, да жаль, не догнал.
- Спрошу, спрошу, - притихла Наталья. А сама на меня зыркнула, и глаза такие нехорошие - две колючки чертополоховы.
Ох, чувствую, прав Деда, и я этих баб страсть как не люблю!
Пошли цыплят разбирать. Долго в загоне крутились, присматривались, всё пытались своих узнать, да как их узнаешь. Все одинаковые и краской одного цвета – зелёного, что в этом году в сельпо завезли, помеченные. И я пыталась свою работу признать, нет не признала. Цыплята подросли и на крыльях у них уже не полосочки, а какие-то пятна, у всех одинаково неровные.
- Зря ты мне, бабуля, - говорю, - не дала цыплятам гребешки покрасить. Тогда бы мы не перепутали!
Но Наталья опять на меня цыкнула:
- Помалкивай, уж!
И я пошла на крылечко помалкивать.
Мучились бабы, мучились и решили делить по счёту. Опять не получается, никто точно не помнит сколько у кого вывелось, сколько не выжило, сколько кошки поворовали...
Ситуацию разрешил дед, когда с мельницы вернулся.
- Раз такое дело - делите поровну.
Семёновна тут же заголосила:
- Да как же это!? А вдруг у меня было больше, чё ж это мне в убытке быть. Не согласная я!
- А сколько у тебя в этом году клушек сидело?
- Три, - отвечает Семёновна.
- И у меня три, - кричит Наталья.
- Ну вот, - говорит дед, - а у нас - пять. Так что вы в любом случае в выгоде останетесь. Ну, а мы то, что ж, ежли опять батя дел натворил, придётся убыток понесть. И на бабушку строго так глянул: помалкивай, мол.
Такой расклад обеим пострадавшим понравился. Мигом мешки подставили. Пришлось и бабушке с мешком стоять, пока дед цыплят на три части раскладывал. Управились быстро. Бабы довольные ушли.
- Коль, а чего же ты сказал, что у нас пять клушек сидело, у нас же тоже три было? Чё ж ты врёшь-то, да ещё при дите!?
Я, как услышала, что дед соврал – дара речи лишилась.
- А кто врал? - невозмутимо отвечает дед, - Если у всех по три клушки сидело, так на три, при такой ситуации, и делить - самое справедливое дело. Но, ты же знаешь Семёновну, её хоть режь, не согласится с любой справедливостью, если в этом нет для неё выгоды. Вот я её и обезвредил. А что в результате? Все получили поровну. Кого же я обманул? Это, бабка, не враньё, это дипломатия!
И дед, для большей убедительности, поднял вверх длинный кривой палец.
Я посмотрела на палец деда и поняла: дипломатия – это длинная и извилистая дорога к результату.