ДОМ НА ПЕСКЕ (роман-хроника). Часть первая.
10. ПУГОВИЦА
Варлаам пришел дамой позже всех: уже весело светило солнце и ребятишки высыпали на улицу бегать по лужам. Лапти и холщовые онучи у него густо обляпаны глиной. Штаны и рубаха тоже испачканы, но грязь подсыхала и отваливалась.
Он прошел почти незамеченным в старую избу, где топилась плита, и Матрена, засучив рукава, готовила ужин на всю семью. Молча взял щепотку махорки из отцова кисета, лежавшего в узкой нише русской печи, а свой мокрый кисет и раскисший коробок спячек положил сушить на край плиты. Сел на низенькую скамеечку против печной дверцы слепил толстую цигарку, прикурил от тлевшего прутика и с наслаждением затянулся дымом, как будто не курил три дня.
— Ты чего такой смурый? Поругался, что ли, с кем?
Варлаам молчал. Даже не посмотрел на жену. Сопел, глубоко затягивался и стремительной струйкой пускал дым в дверцу.
— Где же ты так долго был? — опросила Матрена, не добившись от него ответа на первый вопрос.
— С божьей матерью обнимался...
— Не блажи.
— Правда. Под кустиком миловались-целовались.
Матрена с усмешкой посмотрела на него.
— И повертается же у человека язык, прости господи, какую-то чепуху молоть.
— Не веришь? Или завидки берут?
Матрена нарочно замахнулась на него половником.
— Так вот и тресну по лысине!
— Правду бают: век живи, век учись, а дураком помрешь, — не слушая жену, рассуждал Варлаам сам с собой. — Опять в дураках остался, хотя никакой моей вины тут нету. Может, я даже добрее всех оказался, а они, подлецы, не помогли мне. Не выручили... Вот и пришлось одному тащить...
— Ничего не понимаю, — развела руками Матрена. — Кто — они? Чего — тащить?
— Да икону, неужели непонятно? Казанскую божью матерь... Значит, так. Как раз против нашего надела шел молебен. Подходит ко мне Митрошка Костин. Сам весь потный и в руках икона. Эта самая божья матерь. И баит мне: «Варлаам Иваныч, на-ка неси теперя ты, раз служба правится у твоего посева». Я, конечное дело, взял. Куда денешься? А ты сама знаешь, какая это икона. Весу у нее будет, наверное, с полпуда, ежели не больше. Взял я, а псаломщик напоминает мне: «Иваныч, ее на землю класть нельзя. Как устанешь, передашь другому». — «Ладно, — баю, — чай, я с понятием. Святая божия матерь-то, ее не бросишь». Прошли наш надел. Я все несу. Сперва она показалась мне легкой, а потом все тяжелее да тяжелее становится. А тут дождик настигает. Я одному баю: «Смени меня». Не берет. Другому — тоже. А тут дождик уже припустил. Все побежали. И я побежал. И вот тут-то самое горе настигло... И все ты виновата. Из-за тебя произошло такое...
— Вот тебе раз, у него никто икону не брал, а я виновата. Да ты что? Окстись!
— Вот тебе и окстись. Надобно пуговицы крепче пришивать, а не языком балаболить. Окстись! — передразнил он. — Тебе тут у плиты хорошо стоять, а я перед народом чуть не осрамился...
Матрена махнула рукой: с тобой разговаривать — только время терять.
Вошел Иван Семенович, взглянул на печку.
— А я с ног сбился, ищу свой кисет, а он на месте лежит.
Взял кисет и удивленным взглядом прошелся по одежде сына.
— Ты что это так вымазался?
— Небось вымажешься. С молебна шел, вот и вымазался, — недовольно ответил Варлаам.
— А что, там разве всех так разукрашивают или на выбор? — пошутил отец.
— На выбор. Дураков да доверчивых.
— Ты, кажись, не был из таких.
— Не был, да вот попал.
— Странно.
— Дурака попа и в алтаре бьют. Так и меня.
Иван Семенович сел на лавку и закурил. Матрена пошла за солью и наказала Варлааму, если будет сильно кипеть борщ, открыть крышку. Когда за нею закрылась дверь, Варлаам рассмеялся. Потом встал, доставая головою чуть ли не до потолка, поднял рубаху и сказал:
— Смотри, какая оказия приключилась...
Штаны его держались на прутике, искусно закрепленном на одном конце гашника и продетом в петлю другого.
— Пуговица на штанах оторвалась. Одной рукой держал штаны, а другой икону. Так и шел всю дорогу.
— А ты бы попросил кого-нибудь взять икону.
— Просил. Ни один паразит не хотел брать. Бегут мимо и морды отворачивают. А ежели баба или старуха какая попадется, разве ей отдашь?
Иван Семенович захохотал.
— И ты, стало быть, всю дорогу так и шел? Одной рукой икону держал, а другой штаны?
— Так и шел. А что поделаешь? До самой церкви нес... Ну и народ! — Варлаам крепко выругался. — А еще бают: люди — братья... Какие они, к черту, братья. Ходят в церковь, богу молятся, а ежели их же брат попадет в беду, мимо пройдут, как будто им дела нет до этого... Не пойду в церковь! И молиться больше не буду!
Посматривая на сына, Иван Семенович смеялся до слез.
Вернулась Матрена с солью в руках. Открыла берестянку и досолила борщ. Варлаам хитро подмигнул отцу и сказал:
— А тут еще баба плохо пуговицы пришивает...
— Не ври. Только вчера я пришила тебе новую пуговицу к рубахе.
— Да я не про рубаху речь веду. Про штаны. К ним надобно пуговицы пришивать дратвой, тогда они не будут отрываться...
Иван Семенович, не унимаясь, хохотал, а Матрена удивленно смотрела на мужа и не могла понять, о чем он говорит. При чем здесь пуговица, дратва и штаны?
Долго помнили в семье этот случай. Как только Иван Семенович напивался, так просил Варлаама рассказать, как шел он с поля в обнимку с божьей матерью и поддерживал опадающие штаны. Варлаам начинал неторопливо, без тени улыбки, и каждый раз прибавлял какие-нибудь новые смешные подробности. Авдотье Андреевне и Матрене не нравились эти рассказы, и они сердились.
Варлаам после этого действительно редко ходил в церковь. Дома он, как и отец, почти не молился. Авдотья Андреевна ругала и мужа, и сына, но они отмалчивались.
*****
Продолжение: http://www.proza.ru/2011/08/10/1062