Шолоховский рассказ под таким названием вряд ли кого из читателей оставил равнодушным. И фильм поставлен по рассказу, и дрогнули сердца людей, познакомившись с той страшной действительностью. Тема судьбы человека может иметь и иное преломление - это о судьбе десятков и сотен тысяч россиян, не принявших революцию, или просто вынужденных бежать из России в двадцатых годах. Иначе бы их судьба и судьба их детей оказались трагическими. Перед вами - судьба одного такого человека. Но судьба типичная, и в этом весь ужас.
Дистанция более чем в три четверти века мало что мне сохранила из воспоминаний детства, а родители умерли рано, так что далее, как говорится, жизнь «пронесла меня по кочкам». Каким-то чудом удалось выжить. Размышляя о прожитом и пережитом, приходится только удивляться, до чего же «живучее существо» человек.
Отец мой родом из Вятки, мать - иркутянка. Отец был юристом «высокой интеллигенции», как принято говорить, так что одно время был даже мировым судьей города Иркутска. Мать была «педагогом Божьей милостью», и в последнее время перед революцией была начальницей Читинской женской гимназии.
Эмигрировали мои родители из России в начале 20-х годов, когда мне было 3-4 года. Парадоксы памяти человека: кое-что из детства ярко осталось в памяти. Ясно представляю себе наш собственный дом в городе Алексеевске (ныне г. Свободный) Амурской области. Запомнилось даже расположение комнат в доме, двор, лестница на чердак, куда любил залезать, вызывая детишек из соседнего двора: «Люба! Вера! Пойдемте играть!» Помню Подгорную улицу, на которой стоял наш дом: она действительно находилась под горой, и мы, детишки, любили ходить в лес на гору, причем особенно интересовала нас старая заброшенная баня. В 1974 г., путешествуя по турпутевке по Амуру, я заехал дня на два в г. Свободный к знакомым и побывал в «нашем доме» (через полвека!). Дом оказался перестроенным, но часть комнат так и осталась, и жили уже другие владельцы. Вот та же печь - «голландка» между двумя смежными комнатами, также «зала». Только Подгорная улица уже не под горой, ее нет, а просто «лысая возвышенность», ни одного дерева.
Вспоминаются студеные зимние дни с ветрами, и воздух - какой-то особый, ароматный. Ну, а летом - кусты здесь же, на улице, и обилие на них ягоды - голубицы, и лесные орехи. Помню в доме зеркальный шкаф с книгами в солидном цветном переплете (по естествознанию - специальность матери). И еще запомнилась красная кетовая икра, которой всегда было много в доме, так что она не поедалась вовремя и высыхала. И еще - сухие резаные яблоки для компота, которые были такими вкусными именно в сухом виде... Помню еще, как мать приносила домой «жалованье» - завязанные в платок металлические монеты, в основном золотые, которые так красиво блестели. Еще осталась в памяти поездка к знакомым в какую-то деревню, где угощали такими вкусными пирогами и шаньгами, а также поездки на соседний завод, где жили родственники Филипповы, в том числе трое моих двоюродных братьев. И, наконец, помню хождение в церковь с мамой где-то за городом - дорога шла по лесу.
Ну, а дальше - незабываемое воспоминание о побеге из СССР, хотя мне было всего три четыре года. Понятно, что родители мои оказались неприемлемы для советской власти: отец - судебный работник, мать - педагог старой формации, да еще владелица своего дома, «буржуй»... К тому же - глубоко верующие люди. Видимо, для побега нужны были хорошие деньги, так что пришлось продать нашу комолую корову Нюрку (осталось в памяти, как она жалобно мычала, когда ее уводили со двора).
Разгул черни в эти годы в полной мере был и в Алексеевске. Сохранилось в памяти, как мать забирала меня куда-то ночевать, двери и стены при этом заставлялись тяжелой мебелью и железными листами, а за стеной ночью шли пьяные оргии. Ведь вся «пена» всплыла на поверхность после революции: «Кто был ничем, тот станет всем».
Первым, один, бежал мой отец, так как его хотели арестовать. Он несколько дней пролежал «в картошке на огороде под дождем, холодной осенью» - это я узнал уже потом. И это отразилось впоследствии на его здоровье.
Как выяснилось потом, отцу удалось бежать через Амур, в районе гор. Благовещенска, в город Сахалян (Хэйхэ) на китайском берегу. Этим же путем должны были бежать и мы с матерью.
Итак, Благовещенск-на-Амуре. Темная ветреная ночь, холод, на берегу мы с мамой и еще какие-то люди, провожавшие нас. Тяжелые волны с белыми гребнями накатывают на берег. Опасно. И - возвращение к кому-то домой, побег не удался.
И, наконец, удавшийся побег. Есть в Благовещенске на берегу Амура парк - Сад туристов (название сохранилось до сих пор, и там я побывал в 1974 году). Летний солнечный день, время, по-моему, послеобеденное. Недалеко от Сада туристов - лодка с китайцем-контрабандистом где-то в кустах. Мама в теплом синем костюме, никаких ни сумок, ни вещей. Я тоже одет потеплее, в руках у меня большая эмалированная кружка. Садимся в лодку, китаец быстро гребет. Пока как будто все спокойно, даже странно. И когда лодка была уже примерно на середине Амура, на берегу вдруг появился на лошади пограничник, за плечами ружье, смотрит в бинокль в нашу сторону. Запомнилось бледное лицо матери, усиленная гребля перевозчика, и помню еще, как мама стала молиться, а я судорожно вцепился в белую эту кружку, тоже поняв опасность. Но... выстрела не последовало. Что дрогнуло в душе чекиста-пограничника, почему он не сделал даже предупредительного выстрела? Это навсегда осталось тайной. Может быть, он в последний момент пожалел ребенка и женщину, хотя и рисковал своей карьерой, а, может, и жизнью? Размышляя над этим фактом и над некоторыми другими в свое судьбе, я вспоминаю слова Иммануила Канта: «Есть две вещи, которые приводят меня в удивление: звездное небо над моей головой и нравственный закон в душе человека».
…Запомнилось далее, как лодка причалила где-то в протоке, среди зарослей, уже на китайском берегу, как нас встретили китайцы и повели нас по тропам, среди топей, к городу Сахаляну, и как, наконец, мы оказались на квартире у своих старых друзей Чернышевых, где находился и наш отец... Трудно описать слезы радости родителей и благодарность Богу за чудесное спасение.
...Впереди был трудный путь жизни на чужбине, смерть родителей от болезней, проживание сначала в Сахаляне, а потом в Харбине, центре русской эмиграции в Маньчжурии. Эта жизнь имела свои плюсы и минусы, но это - отдельная большая тема.
Вторую часть очерка я хочу посвятить вопросу, как я снова оказался на родине - но уже в СССР, а не в России. В 1945 году советские войска заняли Маньчжурию и в августе вошли в Харбин. Поскольку эмигранты были так или иначе связаны с тогдашними хозяевами Маньчжурии -японцами, можно было предположить, что лучше бы уехать подальше из Маньчжурии (а такая возможность была). Но советское консульство в Харбине очень ловко вело пропаганду в том смысле, что после таких великих побед не может быть «прежних счетов», особенно в отношении молодежи, ни в чем не виноватой, так что «спокойно оставайтесь на местах, а потом, по своему желанию, можете и вернуться на родину». И россияне «развесили уши», хотя отдельные опытные люди предупреждали: «Не верьте!». «Помните завет Ленина, что в политике не может быть морали». Так нет же, абсолютное большинство предупреждению тому не поверило - и поплатилось.
Уже в августе русские эмигранты стали исчезать - попадали в застенки чекистские, быстро обустроенные в Харбине. Хватали людей на улице, на месте работы, из дома (чаще ночью). Меня из дома взяли ночью 8 сентября. Привезли в наспех приспособленные КПЗ, их было уже много по городу, я попал в подвал бывшего японского консульства на Вокзальном проспекте. Это было началом длинного тяжелого пути. Опишу только этапирование из Маньчжурии в Советский Союз.
После месячного пребывания в КПЗ и «первичных допросов» «задержанных» куда-то постепенно увозили из этих КПЗ. Я попал с группой в Харбинскую тюрьму; там было уже набито много земляков - «ба, кругом знакомые все лица». А затем, в конце сентября, стали по ночам выводить из камеры группами, сопровождая эти выводы автоматными очередями, видимо, для устрашения против побегов. Затем - погрузка в полувагоны с оборудо¬ванными нарами на товарном дворе (вдали от центра) и отправка эшелона куда-то... При всем этом не разрешили даже проститься с родными, и они, как потом выяснилось, почти три года ничего не знали о судьбе увезенных, подвергались дискриминации, как ЧСР (члены семей репрессированных). Через пару дней «наш эшелон» прибыл на территорию СССР (в пути был побег японского офицера, это была целая страшная история - в этапе были не только россияне, но японцы, китайцы, корейцы).
Итак, целый эшелон уворованных людей ночью прибыл на станцию Гродеково Приморского края - все это было в конце сентября 1945 года. Разместили привезенных в школе, приспособленной под тюрьму, - запомнилось это мрачное приземистое здание серого цвета. Голодные и униженные, люди были размещены по разным комнатам-классам, прямо на пол, нар не было. Постельных принадлежностей также не было. Тут люди провели почти три месяца в ужасных условиях. Водили на оправку трижды в день, среди нас были и престарелые больные люди, с урологическими болезнями. Никакой медицинской помощи не было. Кормили плохо - в основном, гаоляном (китайская культура, с низким коэффициентом питательности, шедшая, в основном, на питание скоту). В камере, где я находился, было около 40 человек, теснота и духота. Здесь, на полу, умер выдающийся дальневосточный поэт Арсений Несмелов, подробности его смерти описаны в сборнике «Без Москвы, без России» (Москва, 1990 год). Постепенно появились вши. Всех угнетала неизвестность: что же дальше? А как наши семьи, что остались в Харбине? Ничего добиться было невозможно. Наконец, 19 декабря 1945 года, в Николин день, стали людей выводить «с вещами» (выдали китайские ватные штаны, бушлаты, японские шапки цвета хаки, меховые солдатские ботинки и портянки) и грузить в пульмановские вагоны. Помню, что в вагоне были оборудованы в два этажа настилы-нары, стояло две печки-буржуйки, всего в вагон вмещали около 100 человек. Тут же заставили выбрать старосту: помню, мы выбрали молодого коренастого мужчину - Гусева.
А далее... Далее мучительный 29-дневный путь через Сибирь с ее морозами, путь в неизвестность. На редких остановках в вагон забрасывали мерзлый хлеб, иногда - уголь, снабжали очень малым количеством воды, ее не хватало даже для питья, не говоря об умывании, и люди слизывали испарения, в виде снежных налетов, на стенках вагона. Горячей пищи ни разу не давали. Грязные и завшивленные, спали впритирку друг к другу. Спичек не было, разжигали печки примитивным способом - трением дерева о дерево и вату (откуда-то строгали лучину). В вагоне было темно: только где-то высоко, под потолком, было два щелевидных окошечка. Вместо туалета было две дыры в полу, в вагоне стоял смрад. Хлеб делили кое-как, после его оттаивания. Охрана эшелона осуществлялась большим конвоем. Сбоку и сверху по вагонам были пущены прожекторы, иногда по крышам раздавался грохот от ударов деревянными молотками «для прощупывания крыш».
Издевательством были ежедневные проверки. На остановках с лязгом открывались двери, и в вагон, вместе с зимним морозом, вваливалась ватага солдат во главе с начальником конвоя - низкорослым кривоногим косоглазым человечком с монголоидным типом лица, в коротком черном полушубке. В его руках был огромный деревянный молоток с длинной ручкой. Пронзительным визгливым голосом он кричал: «Все на одну сторону», сопровождая команду семиэтажным матом, а затем истошно вопил: «Первая», «Вторая» и т.д., перегоняя людей по одному на другую сторону вагона, а если кто замешкается, следовал сильный удар молотком по спине. Возможно, счет «женским родом» была продуманная мера унижения и издевательства над людьми.
Понятно, что при таких условиях в вагонах уже через несколько дней появились больные, а медицинской помощи вообще не было. В нашем вагоне было три смертных случая. Первым умер на куче угля около печки престарелый начальник электростанции на Мулинских копях Иноземцев - ои просто задохся от очередного приступа астмы, и ничем помочь ему не было возможности. Вторым был Иван Николаевич Отланов - я его знал еще по Харбину. Он страдал сердечным заболеванием, у него быстро развились одышка и отеки, он все время полулежал и ничего не ел. Перед смертью промучился дня три. Третьей жертвой был совсем старый юрист из Харбина - Дандуров, у которого начались психические нарушения, и однажды утром он не проснулся. Трупы долго лежали на полу, примерзли к нему, и мы спотыкались о них ночью. Только после настойчивых «сигналов» трупы убирались на каких-то станциях, так что где похоронены эти мученики и как - узнать невозможно.
Замечу, что в эшелоне ехали и погибли люди еще не осужденные, а «задержанные», по советской терминологии. К тому же - выкраденные из другой страны, и по преимуществу эмигранты, т.е. бесподданые. Как всё это согласуется с нормами международного права? Могла ли вообще впоследствии советская власть судить по своим законам именно бесподанных, тем более не совершивших преступлений на территории СССР, а абсолютное большинство - вообще не совершивших преступлений? Просто, видимо, советской власти нужен был людской дармовой материал для «великих строек коммунизма» - вот и уворовывали людей из всех стран, куда вступали победители. А «победителей не судят»? Так ли?
...Итак, через двадцать девять суток наш эшелон прибыл на Урал, в Свердловскую область, на ст. Азанка. Когда стали нас выгружать, я уже не мог ходить (сильная степень авитаминоза), мне помогли выйти земляки, поддерживая меня с двух сторон. Каким именно образом доставили нас в лагерь, я не помню, но лагерь нам показался «раем» после этапа, хотя и был он недостроенный, холодный, а вода в колодцах отдавала трупным запахом.
Такова была моя «репатриация» в Россию, на родину. Впереди был десятилетний путь по ступеням ада.
И в заключение вот о чем. Как это ни парадоксально, но пребывание в течение многих лет в советских лагерях в какой-то степени обогатило духовно многих: ведь лагеря были средоточием интеллигенции высшей пробы, которую свозили из всех стран, куда входили советские войска. Мне пришлось в свое время общаться с крупными литераторами, учеными, медиками и другими специалистами, и это, собственно, и поддерживало дух политических заключенных. В 1956 году я был освобожден со снятием судимости, а впоследствии реабилитирован. Имею три образования: ориентальное - по Харбину, медицинское - по СССР и высочайшее, «академическое» - по пребыванию в лагерях.
Пасынков, Москва.
Фото - Белый Бал. 7 марта 1937 года. Гимназия БРЭМ. Пасынков Иннокентий Николаевич третий слева, верхний ряд. В центре директор Цветков Сергей Иванович. Справа от него(если смотреть на фото) кл.наставник Никишина Е.П., слева - О.Н. Попкова-Кузнецова, преподователь литературы.
***
P.S. Иннокентий Николаевич Пасынков завершил свой земной путь. Он скончался 4 августа 2011 года на 94 году жизни.
Похоронен на Кузьминском кладбище г. Москвы.
Светлая память!