Рыцари свободы

               
                Я сам своя свобода.
               
                ЖАН-ПОЛЬ САРТР

               
                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
               
                ЗНАКОМСТВО С АНАРХИСТАМИ
         
 ГЛАВА 1

До отхода поезда на Москву оставалось двадцать минут, когда в здание екатеринославского вокзала вошли два представительных господина профессорского вида в модных пальто и котелках и сразу направились к дверям перрона. В руках у каждого было по чемодану и трости. Один еще умудрялся держать зонт, с которого тонкими струйками на пол стекала вода, – на улице шел сильный дождь. Стоявшие у дверей жандармы с почтением посмотрели на господ-ученых, разъезжающихся по домам с окончившегося накануне XIII Всероссийского археологического съезда.

Через несколько метров стояла другая группа жандармов, внимательно оглядывая всех пасса-жиров и их провожающих. Создавалось впечатление, что они кого-то  ищут в  толпе.

– Кеша, замедлим шаг, – сказал господин с зонтом, неторопливо полез в карман пальто и, вынув оттуда билет, стал внимательно его изучать, демонстрируя полное безразличие к стражам порядка. – Нам в начало поезда.

Проходя мимо жандармов, он громко заговорил по-французски и приветливо помахал им рукой. Те вежливо заулыбались, дружно приложив руки к своим фуражкам.

– Веселый народ эти французы, – заметил один из жандармов, – а уж француженки – пальчики об-лижешь.

– А по мне, – сказал другой, – лучше наших украинок никого нет. Видел я этих француженок, все у них фальшивое, даже улыбка.

– Ты имеешь в виду жену начальника электростанции Коттовоза?

– Да хотя бы и так. На людях изображает улыбку до ушей, а дома, когда мне приходилось у них дежурить, лицо всегда недовольное, говорит раздраженным тоном.

– Не нравится жить в России. Хочет в свой Париж.

Между тем господа-ученые, миновав еще одну группу жандармов, подошли к своему вагону. В их купе  никого не было. Закрыв дверь на задвижку, тот, кого товарищ назвал Кешей,  снял с себя парик, содрал с лица усы и бороду. Затем вытащил из своего чемодана сюртук, надел его вместо пальто и достал из кармана фуражку.

– Ну, вот, Коля, – сказал он, оглядывая себя в зеркале, откуда  на него смотрело молодое улыбающееся лицо, –  все прошло успешно. Надеюсь, что также благополучно ты доберешься до Женевы. Не забывай  следить за бородой, она у тебя, кажется, отклеивается.

Его товарищ с важностью погладил свою аккуратную русую бородку.

– Да нет, вроде крепко держится, но придется всю ночь лежать на спине.

Друзья невесело рассмеялись. Николай подошел к окну, выходящему на другую сторону вокзала, опустил раму с грязными разводами на стекле, и выглянул наружу:

– Никого нет. Надеюсь,  и ты выберешься отсюда без приключений.

– Спасибо ливню, все филеры попрятались. По-ка не пришли твои соседи, пальто и котелок спрячь в чемодан. Мою трость придется сломать, а жаль, красивая вещь!
Иннокентий полюбовался на кожаный набалдашник трости,  с трудом разломал ее на несколько частей и засунул под сюртук. Туда же положил парик и бороду.

– Когда приедешь в Женеву, – сказал он товарищу, – не забудь прислать телеграмму, как договаривались. И прошу тебя, Коля, поменьше заигрывай с жандармами, какое-то глупое мальчишество. Сегодня получилось удачно, а в следующий раз могут оказаться более бдительные люди. За-чем зря рисковать…

– Что делать, не могу равнодушно проходить мимо наших блюстителей порядка. Так приятно видеть, как они отдают тебе честь.

– И все-таки будь осторожней. Тебя повсюду ищут.

Они крепко обнялись. Николай похлопал друга по спине:

– Не волнуйся, Кеша, все будет в порядке. Еще раз желаю тебе удачи, а я  обязательно вернусь в Екатеринослав.

Ухватившись за верхнюю часть рамы и ловко изогнувшись,  Иннокентий  спрыгнул на землю и, не оборачиваясь, направился в сторону, противоположную вокзалу, где находились хорошо известные ему железнодорожные мастерские. Через полчаса он уже шагал по Екатерининскому проспекту,  погруженный в свои мысли, не замечая, что его ботинки полны воды, а сюртук и рубашка насквозь промокли.

Николай Рогдаев, которого он только что проводил в Москву, был главным в их анархистской группе и вынужден был срочно уехать за границу: ему «на хвост» села полиция. Теперь вместо него остался он, Иннокентий, и остался, как говорится, у разбитого корыта. За лето группа понесла большие потери, многие товарищи оказались в тюрьме или бежали, как Николай, за границу. Из самых активных едва наберется человек десять. Николай советовал всем временно «залечь на дно». Однако, пока он был еще в Екатеринославе, Иннокентий осуществил два важных дела. Во-первых, написал письмо в Белосток их общему с Николаем знакомому Мишелю Штейнеру, чтобы белостокские товарищи помогли с типографией и анархистской литературой. Мишель сразу откликнулся, обещал сам приехать в Екатеринослав на два дня, выступить с лекцией и привезти немного книг и листовок. Во-вторых, решил пополнить группу за счет своих  троюродных братьев, гимназистов старших классов, и их друзей.

Братья отнеслись к его предложению  серьезно, согласились войти в группу и во всем ему помогать. Самым толковым из них был Эрик Розанов: он уже  писал статьи в местные газеты. Иннокентий предложил ему заниматься листовками и типографскими делами. Остальные братья со временем вполне смогут работать агитаторами среди рабочих и учащейся молодежи.

Он долго раздумывал над тем, стоит ли втягивать в свои дела двоюродную сестру Лизу Фальк, гимназистку пятого класса, очень близкого ему человека. Несмотря на разницу в пять лет, они дружили с самого детства, не скрывая друг от друга никаких тайн.  Сейчас эта девочка превратилась в красавицу с независимым и своенравным характером. У нее были большие музыкальные способности. Она много занималась с преподавателями по вокалу и на фортепьяно, готовясь после гимназии поступить в консерваторию. Имеет ли он право подвергать сестру опасности? Однако, как не стыдно ему было признаться самому себе, у Лизы он рассчитывал найти материальную поддержку. Он знал, что сестра постоянно получает на расходы деньги от своего отца, архитектора Григория Ароновича Фалька. Иннокентий сам был не из бедной семьи. Его отец, Семен Борисович Рывкинд, занимал должность помощника управляющего в крупной пивной компании «Товарищество «Наследники Ф.Ф. Боте», и все деньги, которые отец давал ему на личные расходы или за выполнение отдельных поручений по работе, он вкладывал в группу, но их всегда катастрофически не хватало.

Лиза, в отличие от братьев, задумалась над его предложением войти в группу.

– Ведь это  опасно, Кеша, - сказала она. – И потом ты, кажется, раньше поддерживал социал-демократов?

– Я многого тогда не знал. Ты сама, когда познакомишься с идеями анархизма, поймешь, что это интересное философское учение. И суть его лежит на самой поверхности – все зло в государстве, оно…

– Подожди, подожди, – остановила его Лиза, которую смущало одно обстоятельство, которое она пока не могла открыть брату, – ты не на митинге. Допустим, я войду в вашу группу, но я ничего не смогу делать, у меня нет свободного времени, да и родители, сам знаешь, нас с Аней никуда не пускают.

– От тебя пока ничего не потребуется, – успокоил ее Иннокентий, – познакомишься с группой, войдешь в курс дела, а там видно будет. А сейчас, – он замялся и покраснел, – не могла бы ты дать немного денег на развитие нашей деятельности.

Лиза внимательно посмотрела на него: ее удивила не столько его просьба, сколько виноватый тон и то, что он покраснел. Брату было стыдно, что он просил у нее деньги.

– За деньгами ты всегда ко мне можешь обращаться без церемоний, - сказала она и, достав из шкафа шкатулку, протянула ему 300 рублей. – Надеюсь, они пойдут на благое дело.

– Не знаю, что ты вкладываешь в это слово, но все, что мы делаем, очень важно для нас. Я тебе даже скажу, для чего они нужны. Ты слышала об убийстве директора машиностроительного завода Германа?

– Это ужасно. В его квартиру бросили бомбу.

– Тебе его жаль, а он издевался над рабочими, постоянно урезал им зарплату, давил штрафами. В начале августа уволил 300 человек, участвовавших в летних забастовках. За это его и убил один наш товарищ. Это наш акт возмездия. Директор завода Эзау Пинслин сразу это сообразил и исчез из города. Иначе и его постигла бы та же участь. По городу сейчас ползут разные слухи. Чтобы их пресечь, надо срочно выпустить листовку, разъяснив цель убийства. Рабочие должны знать, что есть люди, которые могут за них заступиться и готовы использовать для этого любые средства. Эти люди – мы, анархисты. Твои деньги пойдут на типографские расходы.

Глаза у Иннокентия блестели, на лице появилась жестокость, ранее несвойственная ему: он всегда был таким мягким, интеллигентным мальчиком. Лиза ласково провела рукой по его густой волнистой шевелюре. Брат изменился и как ловко скрывал от нее свое новое занятие.

– Почему ты мне раньше об этом не рассказывал?

– Так складывались обстоятельства, и потом я все-таки надеялся поступить в этом году в университет – он в третий раз не прошел в Киевский университет из-за квоты для евреев.

– Ты же будешь опять поступать…

– Буду, но, надеюсь, за год нам удастся  кое-что сделать.

… На углу Мостовой улицы Иннокентий обо что-то споткнулся и со всего размаха упал в бежавший сверху мутный поток. Громко чертыхнувшись, он вылез из воды, зашел в ближайший подъезд и стал чистить платком сюртук и брюки. Занятие  оказалось бесполезным: въедливая грязь упорно не хотела отходить. Он сел на подоконник, обхватил себя руками, чтобы  согреться, и с тоской посмотрел в окно. По небу медленно ползли черные, лохматые тучи. Никакой надежды на просветление. По-года нарушала все его планы. Мишель Штейнер уже завтра приезжает в Екатеринослав. На следующий день, в среду, должно состояться собрание группы, которое еще раньше наметили провести на обычном месте своих сборов в Аптекарской балке. Все члены группы об этом предупреждены. Надо отменять собрание или срочно найти какое-нибудь большое помещение. Тут ему пришла мысль обратиться к знакомой их товарища по группе, Сергея Борисова, ныне сидящего в тюрьме, Марии Завьяловой. Мария работает в городской библиотеке и, если ее хорошо по-просить, сможет где-нибудь разместить людей под видом лектория.

... Тем временем дождь за окном припустился еще сильней, с остервенением барабаня по карнизу. Тоскливо гудели телеграфные провода. На бульваре гулял ветер. Ветви акаций метались из стороны в сторону, задевая проходившие мимо трамваи и экипажи. На соседнем столбе жалобно дребезжал фонарь. Наконец он сорвался, с грохотом упав на мостовую. Где-то наверху хлопнула дверь, послышались голоса и женский смех. Залаяла собака. Иннокентий соскочил с подоконника. Делать нечего, надо идти на поклон к Марии.

Он нашел ее в общем читальном зале. Увидев его,  Мария побледнела.

    – Что-то случилось с Сергеем? – с тревогой спросила она, и ее красивые серые глаза наполнились слезами. Все в группе знали об их любви. Когда-то, будучи еще токарем на Брянском заводе, Борисов занимался у нее в эсдековском кружке. Она тогда была членом бюро городской  организации социал-демократов, активным агитатором и лектором. Учительница была старше своего ученика на шесть лет, но это не помешало ему влюбиться в нее и вскружить ей голову. В 1902 году Марию арестовали и сослали на два года в Вологду. Вернувшись обратно в Екатеринослав, она полностью отошла от политики и общественной деятельности. Сергей  за это время разочаровался в эсдеках, по-был несколько месяцев у эсеров и перешел к анархистам. Его привлекли их идеи о бесклассовом и безгосударственном обществе и полная свобода действий. Мария резко осуждала его за это, умоляя порвать с группой. Недавно на одном из митингов его арестовали и, пытаясь сбежать, он тяжело ранил жандармского вахмистра. Теперь  его ждали, как минимум, пять лет каторги.

– Простите, Мария Сергеевна, что я пришел прямо сюда. – Иннокентий взял  ее руки,  погладил дрожащие от волнения пальцы. – С Сергеем пока все то же самое: суд ожидается в конце ноября. У меня к вам большая просьба. Нельзя ли нам со-браться в библиотеке послезавтра в пять часов? Положение просто безвыходное, – жалобно прибавил он.

    Мария в раздумье смотрела на него, теребя на груди кончики шелковой шали.

– Сколько вы, думаете, будет человек?

– Самое большее 25. Мы придем по одному, так что никто ничего не заподозрит, будем вести себя осторожно.

– Хорошо, можно устроить в малом лекционном зале. Только пусть кто-нибудь приготовит  стихи или почитает их по книге.

– Не только подготовим стихи, – обрадовался Иннокентий, – но, надеюсь, приведу еще и пианистку. Там есть инструмент?

Мария посмотрела на него с недоумением: от-куда в анархистской группе, о которой она была самого плохого мнения, взялась пианистка.

– Есть, пианино.

Из библиотеки он пошел вниз по Екатерининскому проспекту к Фалькам, чтобы сообщить о собрании Лизе. Идти было недалеко: они жили в собственном доме на Клубной улице.

Дверь открыла прислуга Фальков Зинаида и тут же заохала, увидев его грязную одежду. Вышедшая вслед за ней  Лизина мама, Сарра Львовна, тоже всплеснула руками и сразу принялась за дело. Его заставили переодеться во все сухое; одежду Артема, старшего брата Лизы, учившегося сейчас в Киевском университете на математическом факультете. Зинаиде было велено поставить чайник и принести глубокий таз, чтобы немедленно начать парить ноги с горчицей. Иннокентию ничего не оставалось делать, как подчиниться тетушке, погрузив свои  ноги в горячую воду. Через каждые пять минут Зинаида приносила из кухни чайник, подливая  новую порцию кипятка. «Экзекуция, да и только!», – ворчал Иннокентий,  весь взмокнув от такой процедуры.

Услышав шум, из своей комнаты на втором этаже спустилась младшая сестра Лизы Анна. Ей было приказано поить брата горячим чаем с ромом и малиной. Все три женщины суетились вокруг него, как вокруг маленького ребенка. Лиза в это время занималась в гостиной с учителем музыки, оттуда доносились звуки рояля.

Часы в столовой пробили восемь. Надо было срочно уходить, чтобы успеть предупредить других товарищей, но он не мог уйти, не переговорив с сестрой. Его  потянуло в сон. Глаза слиплись, веки отяжелели, где-то вдалеке поплыл «Ноктюрн» Шопена. Он проснулся, когда с работы вернулся Григорий Аронович, и Зинаида стала шумно расставлять на столе посуду для ужина.

Натянув на себя высушенную и очищенную Зинаидой одежду, он вышел в коридор. Вся семья собралась вокруг Григория Ароновича, слушая рассказ Сарры Львовна о том, что Кеша пришел «весь мокрый до ниточки»,  теперь схватит простуду или чего хуже – пневмонию. Увидев племянника, Сарра Львовна опять засуетилась вокруг него, стала трогать губами его лоб и щеки, еще красные от подушки. Кеша, желая поскорее прекратить детскую возню вокруг него, заявил тетушке, что ему надо срочно уходить. «И слушать не хочу, – возмутилась Сарра Львовна, – только после ужина».
Иннокентий покорно направился за всеми в столовую. Лиза поняла, что он пришел к ним не про-сто так, придержала его за руку и повела в гостиную. Там было темно. Не зажигая света и горя от нетерпения – он даже в темноте видел, как блестят ее глаза,  она набросилась на него с вопроса-ми.

– Лиза, какая ты молодец, что выручила меня, – сказал он, сразу переходя к делу. – Послезавтра в городской библиотеке в пять часов состоится собрание группы. Ты сможешь прийти? Возможно, понадобится твоя помощь: что-нибудь сыграть на пианино.

– Постараюсь. Только мне хотелось бы прийти туда вместе с тобой.
– Тогда давай встретимся за 15 минут около кондитерской Менца. Я буду с нашим
лектором Мишелем Штейнером. А что ты скажешь своим?

– Что-нибудь придумаю. В среду у меня дома нет занятий. На родителей что-то нашло послед-нее время, они держат нас с Анной на привязи, заставляя после гимназии  идти домой. Спасибо, не присылают еще Зинаиду.

– Они о вас беспокоятся.

– Беспокоятся... Я по три часа занимаюсь с учителями, да еще до ночи выполняю домашние задания. Некогда вздохнуть. Чахну здесь, как одинокая береза в поле.

– По тебе этого не скажешь, ты расцветаешь с каждым днем. Если бы я не был твоим братом, обязательно в тебя влюбился: ты просто прелесть. – Он поцеловал ее в щеку. – Мне пора. Придумай за меня какую-нибудь отговорку тете Сарре.

– Я только и делаю, что придумываю, – засмеялась Лиза, закрывая за ним дверь и направляясь в столовую.


                ГЛАВА 2

Лиза слукавила, когда сказала брату, что на родителей что-то нашло, и они держат ее и Анну «на привязи». Она сама вызвала их недовольство тем, что несколько раз возвращалась из гимназии после восьми часов вечера. Дело было обычное, девичье: Лиза влюбилась, правда, человек, который удостоился ее внимания, об этом не подозревал. Это был студент Екатеринославского высшего горного училища Николай Даниленко, постоянный оратор на всех митингах городской молодежи.

Первый раз она увидела его еще весной, в начале мая, возвращаясь после занятий из гимназии. Обычно она ходила домой другим путем, но в этот теплый весенний день ей захотелось погулять по городу, зайти на бульвар и в городской сад. Засунув в ранец фартук и большой черный бант, она шла по широкой аллее, любуясь нежной листвой деревьев. Дети бегали вокруг клумб и, встав на ко-лени, смешно тянули носы к цветам. Ничто не менялось в этой жизни. Давно ли она сама, гуляя тут маленькой с мамой или няней, вот также нюхала эти цветы и бегала к взрослым рассказывать, как они «вкусно» пахнут.

На одной из аллей, прозванной в народе «партийной биржей», стояла большая толпа молодежи: обычное явление на бульваре, когда собираются студенты, гимназисты, ремесленники, что-то горячо обсуждая. Полиция их не трогает, только следит издалека, чтобы не было беспорядков. Лиза подошла ближе. Выступающие говорили о неминуемом поражении России в русско-японской войне и бездарности царских генералов. Немного послушав, она решила уже идти дальше, но тут на импровизированной трибуне появился высокий широкоплечий парень. У Лизы забилось сердце: его глаза приветливо смотрели прямо на нее. Пробравшись в первые ряды, она внимательно его рассмотрела. У него было красивое, мужественное лицо, высокий лоб, густая русая шевелюра, небольшие усики – роскошь, которая позволялась только студентам, и глаза, синие-синие, как майское небо над головой. На его фуражке красовалась эмблема горного училища – кирка и лопата. Говорил он громко, уверенно. Все разговоры и смешки вокруг смолкли. Лиза прислушалась. Он рассказывал о каком-то съезде партии РСДРП, состоявшемся недавно в Лондоне, переходе буржуазно-демократической революции в социалистическую, о временном революционном правительстве.

Все это было ей непонятно. Она потеряла основную нить его выступления, и, не отрываясь, смотрела на оратора. И, чем дольше она на него смотрела, тем больше он ей нравился.

В толпе поднялся шум, голос студента зазвучал громче.

– Съезд взял курс на вооруженное восстание. Оно уже не за горами, по всей стране идут массовые забастовки, рабочие Екатеринослава готовы их поддержать.

– Да что его слушать, – зло выкрикнул человек, стоявший в первых рядах, – он большевик, продажная шкура. Ленин  решил развалить партию и предать революцию.

– Сам заткнись, меньшевистский прихвостень, – закричал кто-то в толпе. – Это вы раскололи партию и хотите объединиться с буржуазией. Вам на народ наплевать.

– Верно, товарищи, – сказал оратор, стараясь перекричать возникшую перебранку. – Меньшевики полностью отрицают задачи партии в развертывающейся революции. Плеханов, Аксельрод, Мартов и другие их соратники по-прежнему стоят за союз с буржуазией, видят во всем ее главенствующую силу, а не пролетариата. Они выступают  против вооруженного восстания, считая, что это – стихийный процесс, подготовить его невозможно.

– Кто это выступает? – спросила Лиза у соседа справа, тоже в фуражке горного училища.

– Коля Даниленко с первого курса.

Студент кончил говорить, спустился вниз и попал в окружение толпы. Лиза побрела домой. Синие глаза неотступно следовали за ней. Теперь она все время заходила из гимназии на бульвар и видела его еще несколько раз. Сердце ее учащенно билось, щеки горели от волнения, все мысли теперь были только о нем, этом синеглазом ораторе.

Наступил июнь. Вместе с мамой и сестрой она уехала отдыхать в Ялту, где они уже много лет снимали на все лето дом. Ничто ее не радовало в этот раз: ни купание в море, ни прогулки по набережной с молодыми людьми, которые еще недавно были маленькими соседями по даче, а теперь превратились в ее поклонников. С одним из них, юнкером Михайловского училища в Петербурге Женей Соловейчиком она целовалась прошлым летом в беседке на набережной, а теперь не обращала на него никакого внимания.

Все девочки из ее класса давно были тайно в кого-нибудь влюблены: в учителей, кузенов, мальчиков из Классической гимназии, артистов и поэтов, чьи фотографии печатались в столичных журналах. Это было модно: иметь предмет тайных воздыханий. Некоторые даже вышивали инициалы своих возлюбленных на обратной стороне форменных фартуков. Тайно вздыхать и мучиться было не в характере Лизы. Надо  самой форсировать события, решила она. Однако, вернувшись в город, она еще не видела Николая ни на одном митинге, и каждый раз ждала до последней мин, пока толпа не расходилась. Вот почему она приходила домой поздно, что и вызвало возмущение родителей и последовавшие за этим строгие меры. А тут еще зарядили эти бесконечные дожди. Все ополчилось против нее: и погода, и папа с мамой, которые ни-как не хотят понять, что она стала взрослой, и ей пора стать самостоятельной.

За ужином Сарра Львовна рассказывала о своей поездке в еврейские приюты для детей-сирот и пожилых евреек. Она была председателем Благотворительного фонда «Рука помощи», утвержденного Григорием Ароновичем и субсидировавшего его, а сам Фальк – членом попечительских советов этих приютов. Слушая ее краем уха, Лиза думала о том, что даже мама ведет активный образ жизни, имеет в городе много знакомых и ходит иногда играть в лото в соседний с ними Английский клуб, а у нее есть только одна близкая подруга по гимназии Лена Зильберштейн.

Ляля, как звали ее дома и в гимназии, была единственной дочерью одного из крупных горно-промышленников в губернии Наума Давыдовича Зильберштейна. Фальк не любил его по каким-то причинам, но к Ляле, застенчивой, умной девочке, относился доброжелательно и разрешал Лизе бывать у них дома.

«Ляля станет моей палочкой-выручалочкой», – решила Лиза, и прежде чем направиться после ужина в свою комнату, сказала матери, что в среду она зайдет после гимназии к Ляле, им надо позаниматься перед первой контрольной по немецкому языку.

– Хорошо, но в семь постарайся быть дома, – согласилась Сарра Львовна. Это, по ее мнению, был крайний срок, когда молодым девушкам можно одним ходить по улице.

Довольная, что все так удачно устроилось, Лиза поднялась к себе наверх. Спать было  рано, она забралась с ногами в кресло и стала дочитывать роман Толстого «Анна Каренина». Все философские мучения Константина Левина она пропускала мимо. Этот тип ей был крайне неприятен, она была уверена, что Толстой его специально вывел, чтобы поведать читателям о своих собственных сомнениях и семейных неурядицах. Левин существовал сам по себе, а его мысли сами по себе, занимая в романе много утомительных страниц.

Образ Анны ей также казался малопривлекательным: нервная, неуравновешенная особа. Ее любят, а она сознательно наносит любимому и любящему ее человеку все новые и новые страдания. «Никакая даже самая большая любовь, – рассуждала Лиза, – не выдержит таких испытаний,  уж если любить, то любить без остатка, самозабвенно,  полностью доверяя своему избраннику, а если не доверять, то за что тогда и любить?» Она была полностью на стороне Вронского. Однако ее потрясло описание душевных мук Карениной незадолго до ее трагической гибели. Лиза прочитала это место два раза. Ей стало так больно, как будто не Анна, а она сама все это пережила. Теперь она уже не осуждала ее, а понимала всю драму ее положения. Было удивительно, что Толстой так точно сумел описать страдания женщины.

Лиза хотела пойти к сестре, чтобы поделиться с ней своими мыслями, но в этот момент за окном что-то ухнуло, ударилось о раму, приоткрытое окно распахнулось, и через подоконник в комнату свесилась огромная ветка липы. Тут же во всем доме послышался звон разбитого стекла, стук падающих предметов и испуганный крик мамы: «Бу-р-я!»

Соскочив с кресла, она сбросила вниз ветку, закрыла окно на все задвижки и побежала к Анне. Сестра стояла у окна, держа раму, жалобно скрипевшую под напором ветра. Лиза бросилась к ней на помощь. За окном творилось что-то невообразимое: неистово стонал ветер, гремел гром, метались молнии, взрывая небо ярким ослепительным светом, как будто открывались врата преисподней.

Прибежала Сарра Львовна и велела им немедленно спускаться в гостиную: там окна целы, а в столовой выбило все стекла.

– А как же рама?

– Скорей отойдите от нее, пока она на вас не свалилась, –  закричала мама, и, схватив их за руки, потащила вниз.

– А где папа? – спросила Лиза.

– Он в кабинете.

– Можно я к нему пойду?

– И я, – подхватила Анна.

– Идите. Да скажите ему, чтобы отошел от окна.

Григорий Аронович – высокий, плотный мужчина, с твердым подбородком и такими же твердыми, проницательными и вместе с тем добрыми, ясными  глазами, стоял около окна, вглядываясь в бушующую стихию. При виде дочерей его глаза весело заблестели.

– Папа, – строго сказала Лиза материнским голосом, – отойди, пожалуйста, от окна. Ко мне в комнату влетела большая ветка липы.

– Идите  ко мне, – засмеялся отец, – ваша мама любит наводить панику. Отсюда видно, как ветер стеной гонит ливень по проспекту и гнет деревья. Однако много дел он натворит в городе, все деревья пострадают.

Не успел он договорить, как на столе жалобно задребезжал телефон. Отец вздрогнул и быстро снял трубку. По мере того, как он разговаривал, лицо его бледнело, а лоб хмурился, собираясь в морщины, что означало крайнее недовольство.

Услышав звонок, из столовой прибежала встревоженная Сарра Львовна.

– Что-то в мастерской?

– Звонил дежурный полицейский. Окна в здании целы, но в одном месте сорвало кусок крыши,  во-да залила несколько кабинетов в мастерской и банке.

– Ты же туда не поедешь?

- Не поеду, – удрученно произнес Фальк. – Он уже вызвал нашего инженера и пожарных. Сукины дети, – вдруг взорвался он, не обращая внимания на круглые глаза Сарры Львовны, указывающей на девочек, – только что сделали полный капитальный ремонт крыши, и этот мерзавец Ясулович клялся мне, что она выдержит любую бурю.

– Успокойся, Гриша, этим делу не поможешь… А Кеша? – вдруг спохватилась Сарра Львовна о племяннике. – Успел ли он дойти до дома? Надо ему позвонить.

Тут уж Григорий Аронович взял себя в руки и голосом, не терпящим возражений, заявил, что хватит поднимать панику: Кеша взрослый человек, сам знает, как себя вести в подобных случаях.

Ветер тем временем заметно ослаб, дождь перестал,  только гром еще недовольно ворчал где-то далеко за Днепром. Такие чудеса с резкой переменой погоды нередко случаются в Екатеринославе. Их дворник Степан вспоминал, что  лет  этак пятнадцать назад, еще при его покойной жене Ульяне, гроза была в  декабре, перед самым Рождеством. Они шли к всенощной в Преображенский собор и видели, как над Монастырским островом носились грозовые сполохи.

Небо за окном  очистилось от туч,  и во всей своей красе выплыла полная чистая луна. Фальки разошлись по своим комнатам, но никто еще долго не мог уснуть после пережитых волнений.

Приоткрыв окно и  укутавшись в одеяло, Лиза жадно вдыхала проникавший с улицы пряный за-пах намокшей листвы и земли. На душе у нее было радостно: теперь на «бирже» опять начнут собираться студенты, и она увидит Николая Даниленко.

Она уснула и  уже не видела, как луна, совершив свое долгое путешествие над городом, встала напротив ее комнаты, осветила   нежное девичье лицо и разметавшиеся на подушке  вьющиеся темно-каштановые волосы.

Сидевший на крыльце Степан, которого  Сарра Львовна попросила подежурить до утра из-за разбитых на первом этаже окон, зевая и крестясь, то-же смотрел на луну. Он взял ее в собеседницы и долго бормотал себе под нос, что его благородие Григорий Аронович сами много лет назад велели посадить липы близко от дома, чтобы закрыть комнаты от яркого солнца и пыли, да где ему было тогда знать, человеку не здешнему, какие в Екатеринославе бывают ветры. А он-то, Степан, хорошо об этом знает. Он сам тут прожил всю жизнь, и отец его тут жил, и дед, и прадед, который собственными глазами видел, как в город приезжала  императрица Екатерина II вместе с  сиятельным графом Григорием Александровичем Потемкиным. От самой пристани растянули на несколько метров красные дорожки. Да ветром тут же на них нанесло столько пыли и мусора, что Екатерина сморщила нос и что-то недовольно сказала побледневшему генерал-губернатору. Не понравилось ей, наверное, такое безобразие. Вот так-то, матушка-императрица. Это тебе Днепр и вольные степи, а не какой-нибудь каменный Петербург. Вот и он советовал  Григорию Ароновичу сажать деревья подальше от дома, тогда бы и стекла нынче не побило: ветки-то давно  в дом уперлись и так иной раз стучат по крыше и стенам, что жуть берет, а тот настоял на своем и теперь только посмеивается: «Мы, Степан, живем, как в саду, душа радуется». И барышни туда же.

Долго еще так сидел и бормотал Степан, вспоминая то далекое время, когда молодой хозяин купил этот дом и посадил вокруг него молодые липы. Луна  давно скрылась за домами, небо порозовело, обещая хороший день, а он все сидел и вспоминал.
В шесть часов на крыльцо вышла Зинаида, по-звала его растопить печь. «Да побыстрей, – торопила она, – Григорий Аронович скоро встанет, просил разбудить пораньше». Не дожидаясь, пока проснутся Фальки, она стала составлять список работ, которые нужно было срочно произвести в доме после вчерашней бури.

Зинаида, как и Степан, много лет служила у Фальков, выполняя самые разные обязанности: няни, когда дети были маленькие, прислуги, кухарки,  стала для всех родным человеком, а для Сарры Львовны – незаменимым слушателем всех ее материнских забот. Возраст ее трудно было определить. Когда она появилась у них, ей было около 30 лет – тогда только что родился старший сын Артем, которому сейчас был 21 год, а она выглядела все такой же моложавой, подтянутой, с неизменным толстым пучком волос на затылке, быстрой на ногу. В доме все еще спят, а она уже обежит все  лавки на Троицком базаре, купит в кондитерской Руппанера для Григория Ароновича хрустящие французские булочки, для девочек – крен-деля с медом и толченым орехом.

У нее была одна особенность: когда она волновалась или не знала, что ответить, когда к ней обращались со сложным вопросом, начинала путаться в словах и употреблять одни междометия. Говорить с ней тогда было бесполезно. Домашние к этому привыкли и в таком случае оставляли ее в покое.

Оба они жили тут же, в доме Фальков: Зинаида – в комнате рядом с кухней,  Степан – в дворницкой, соединенной с кухней большим коридором без окон. В коридоре во все времена года было прохладно, осенью туда ставили коробки с зимними сортами яблок. Из дворницкой был свой выход на улицу. Когда-то там жила семья Степана: его жена Ульяна и двое мальчишек. Ульяна умерла, сыновья выросли, женились, имели своих собственных детей, и Степан по воскресеньям отпрашивался у Григория Ароновича, чтобы навестить внуков.

ГЛАВА 3

С Мишелем Штейнером Иннокентий познакомился три года назад, когда они поступали на юридический факультет   Киевского университета и не прошли в него из-за квоты для евреев. На следующий год они снова поступали  и опять не прошли по той же причине. Мишель сказал, что на этом он ставит точку, не собираясь больше испытывать судьбу. Оба не употребляли спиртного, поэтому, в отличие от других неудачливых абитури-ентов, заливавших свое горе в питейных заведениях, ходили по улицам Киева, проклиная царя, премьер-министра Витте и правительство, которые не хотят ничего делать для восстановления прав евреев. Мишель, обычно сдержанный, с широко распахнутыми и чистыми, как у ребенка, глазами, неожиданно подошел к стене дома, мимо которого они проходили,  со злостью ударил по ней кулаком. Удар был такой сильный, что на землю посыпалась штукатурка, а из подворотни выскочили две огромные собаки и с лаем набросились на них. Они еле унесли ноги.

– Кеша, – спросил Мишель, когда они вышли к берегу Днепра, спустились вниз и уселись на теплый песок, – ты слышал, что-нибудь об анархистах?

– Слышал, – ответил Иннокентий, удивленно посмотрев на товарища. – В Екатеринославе на митингах иногда выступают их ораторы, но я, право, никогда ими  не интересовался.

– Вот и зря, что не интересовался. Ты на митинги социалистов, наверное, ходишь уже не год и не два, видишь, что все остается на своих местах. Их идейный вождь Карл Маркс  развил научную теорию о длительных исторических этапах, предшествующих революции. Надоело все это слушать. Наши белостокские анархисты решили начать действовать. Ограбили оружейный магазин и под угрозой расправы заставили фабрикантов выполнять требования рабочих. С теми, кто не подчинялся,  разговор был недолгий: убивали или бросали в их предприятия и квартиры бомбы. Я тоже вхожу в эту группу. Конечно, она занимается не только террором,  ставит конкретные политические цели. Почитай одну из последних наших листовок, тут все подробно описано.

 Оглянувшись по сторонам, он вытащил из кармана пиджака сложенный вчетверо листок и протянул его товарищу.
 
«В память Лодзинских жертв, – прочитал Иннокентий первые строки, – наш товарищ бросил бомбу в  полицейский участок. Таким образом, мы присоединились к новому направлению рабочей борьбы, мы вступили на путь бомб и террора, на путь анархизма и революции, и трепет и ужас охватили господствующую часть общества. В воздухе пронеслась революция... До сих пор мы боролись пустыми руками,  рассчитывая революционными песнями и речами испугать нашего кровного врага, и буржуазия только смеялась над нашей борьбой. Но жизнь вывела нас из нашей детской игры, и мы стали революционерами; мы взялись за бомбы, и момент нашего освобождения стал ближе, ближе стала победа, ближе Социальная Революция. Никакая сила уже не удержит нас в наших цепях нужды и голода, ничто не отклонит нас больше от нашей прямой анархической борьбы …»

Дочитав  до конца листок, Иннокентий аккуратно сложил его и отдал Мишелю. Сердце его громко стучало, в голове вихрем носились растревоженные мысли – ничего подобного раньше ему не приходилось ни читать, ни слышать.

А кругом были тишь и благодать: пели птицы, сияло солнце, неустанные труженики шмели гудели и копошились в цветах, собирая с лепестков сладкий сок.
По реке, недалеко от них, проплывала большая баржа с углем. За рулем стоял худой, как жердь, парень в одном исподнем белье. Левой рукой он держался за руль, правой ловко закидывал в рот семечки, смачно сплевывая шелуху через борт в искрящуюся воду. За его спиной на длинной веревке сушилось белье. Рядом в ярком ситцевом платье стояла молодая женщина и, приставив к глазам ладонь, смотрела на берег. На ее губах блуждала улыбка: должно быть, это они с Мишелем привлекли ее внимание. Она стянула с головы платок и помахала им.

– Что же ты молчишь? – спросил Мишель.

– Засмотрелся на баржу. Живут же люди: ни забот, ни хлопот. Сесть бы сейчас на какой-нибудь пароход или баржу и вот также поплыть, куда глаза глядят.

– Конечно, не плохо. Да это только  кажется, что у кого-то безмятежная жизнь, забот у всех хватает. Ну, как тебе листовка и мой рассказ?

– Впечатляют... И ты… ты во всем этом участвовал? – спросил Иннокентий с  недоверием.

– Прямо в лицо убивать не приходилось, а во время перестрелок с жандармами, думаю, многих ранил и убил, там не сосчитаешь. В экспроприациях тоже участвовал, и малых, и крупных, ведь нам постоянно нужны деньги.

– Зачем же ты поступаешь в университет?

– Как тебе сказать: из принципа. Мой отец был присяжным поверенным, честным человеком. Однажды от него потребовали повернуть одно громкое дело, которое он вел, в другую сторону, в результате  могли пострадать невинные люди. Отец настоял на своем. Тогда как раз был принят особый закон о евреях в адвокатуре, и под эту марку его исключили из сословия. Семья у нас большая, кроме меня, еще четыре сестры. Начали голодать, нечем было платить за квартиру. Отец один уехал в Юзовку, устроился на шахту и вскоре погиб там при взрыве газа. Мне захотелось, когда вырасту, стать, как отец, присяжным поверенным и что-то доказать этому миру. Нельзя относиться к евреям так, как это делается в России, лишать нас всех законных прав. Разве это справедливо, что мы с тобой опять не попали в университет? Но видно не судьба. Больше поступать не буду. Вернусь опять на мукомольную фабрику, где я работаю.

- У меня тоже есть заклятый враг, преподаватель по латинскому языку в гимназии Завальнюк. Он  яро ненавидит евреев,   на выпускном экзамене  из вредности всем евреем поставил  тройки, хотя я хорошо знал этот предмет, а так бы у меня  был красный аттестат. Я человек не мстительный, но с удовольствием проучил бы всех антисемитов и черносотенцев.
 
По реке плыла новая баржа. На ней была такая же  картина: рулевой, белье на веревке и женщина, рассматривающая из-под козырька ладони берег. Заходившее за Днепром солнце освещало баржу и фигуру женщины розовым цветом. Розовыми стали вода, лес и  хаты на том берегу. Далеко-далеко, на фоне заката засияли золотом кресты на куполах Киевско-Печерской лавры. Мгновение – и розовые краски сменились багровыми. Наконец солнце спряталось за горизонт, оставив вместо себя красно-лиловую полосу. Вокруг нее, словно горы, застыли фиолетовые облака.

– Пора идти. Сейчас стемнеет, – сказал Мишель.

Поднявшись наверх, они прошли несколько минут в молчании. Мишель что-то обдумывал, искоса посматривая на Иннокентия. Тот ничего не замечал, находясь под впечатлением его рассказа и листовки.

– У меня тут, в Киеве, есть один знакомый анархист, Арон Могилевский, – произнес, наконец, Мишель. – Наш, из Белостока, учится в университете. Хочешь, познакомлю с ним?

Иннокентий кивнул головой, хотя намеревался уехать домой ночным поездом. Могилевский жил в другом конце Киева. Целый час трамвай тащил их по пыльным, горбатым улицам. Сошли на последней остановке и долго петляли между заборами, из-за которых свешивались тяжелые ветви с яблоками. В этом году их был небывалый урожай. Плоды падали на дорогу, гнили в пыли, наполняя  воздух кисло-сладким ароматом забродившего вина. Иногда его перебивал томительно-сладкий запах душистого табака или флоксов.

Мишель рассказывал об Ароне. Странно было в этом тихом, мирном уголке Киева слышать о погромах в Белостоке, о девятилетнем мальчике, на глазах которого погибла вся семья. Его взяли на воспитание родственники из Полтавы, определили в гимназию, а после окончания отправили в Киев поступать в университет на юридический факультет. Однако Арон заупрямился, выбрав историко-философский факультет, сразу поступил туда и навсегда порвал со своими недовольными родственниками. Теперь он время от времени приезжает в Белосток и вершит  свою вендетту, предпочитая все делать в одиночку. С киевской группой анархистов поддерживает чисто символическую связь.

– Короче, волк-одиночка, – подытожил свой рассказ Мишель, и Иннокентий представил этакого разочарованного в жизни Чайльд Гарольда с холодным взглядом и каменным лицом. Однако открывший им дверь высокий молодой человек встретил их с приветливой улыбкой, по-братски обнял Мишеля и крепко пожал руку Иннокентия.

- Вижу, вижу по вашим лицам, – сказал он с сочувствием, – потерпели фиаско.

 В небольшой комнате с пестрыми занавесками и цветущей геранью на окнах, вопреки рассказу Мишеля об одиночестве Арона, сидели еще три человека. На столе стояли тарелки с едой, бутылка французского «Шато-Марго», ваза с яблоками.
Арон представил гостям своих товарищей. Двое – Дмитрий Богров и Станислав Никольский, тоже были студентами университета. Первый только что поступил на юридический факультет, второй учился  с Ароном на одном курсе историко-филологического факультета. Третий, Николай Рогдаев, недавно прибывший из Швейцарии, был немного старше всех и, видимо, пользовался у Дмитрия и Станислава особым уважением: они обращались к нему  на вы.

Арон вышел из комнаты отдать распоряжение хозяйке. Через несколько минут  вернулся с молодой румяной женщиной, державшей в руках кипящий самовар. Вынула из буфета фарфоровый чайник, она всыпала в него много заварки из красивой заграничной банки – подарок Рогдаева из Швейцарии, налила в чайник кипяток и, водрузив его на самовар, накрыла сверху полотенцем. Также неторопливо поставила на стол чашки с блюдцами, чистые тарелки и рюмки для новых гостей, достала из кармана другое полотенце и стала все тщательно протирать. Арон сказал ей, что она может идти.

– Если что, Арон Ефимович, зовите меня, не стесняйтесь, – ласково протянула она, и, окинув  мужскую компанию томным взглядом,  скрылась за дверью.
      
Богров все это время, пока женщина хлопотала около стола, не сводил с нее горящих глаз. Сидевший рядом с ним Рогдаев незаметно подмигнул на его счет Арону, тот криво усмехнулся. Богров заметил это и смутился. Наступило неловкое молчание. Чтобы прервать его, Рогдаев налил Мишелю и Иннокентию оставшееся вино, подождал, по-ка они выпьют, и специально для гостей коротко повторил то, о чем они говорили до их прихода.

Речь шла о II съезде социал-демократов в Лондоне, где Ленин  поставил вопрос о контроле партии над каждым своим членом и централизме в ее построении. Плеханов его поддержал,  старые соратники Георгия Валентиновича: Засулич, Аксельрод, Мартов и другие раскритиковали его в пух и прах, отстаивая принятый во всех социал-демократических партиях II Интернационала принцип «открытых дверей».

– Кто такой вообще этот Ленин, – воскликнул Арон, – ты хоть раз с ним разговаривал?

– Нет, не приходилось. Но, судя по тому, что он постоянно употребляет в своих статьях слова «непримиримость» и «беспощадность» и во всех своих намерениях идет до конца, это достаточно сильная натура, если не сказать жестокая.

– Как я понимаю, – нетерпеливо перебил его Богров, – главный вопрос у эсдеков все-таки упирается в партийную дисциплину, я готов их в этом поддержать и перенести на работу нашей группы. Наши товарищи ведут себя, кто как хочет, не соблюдая никакой конспирации, из-за чего постоянно идут аресты. А недавний случай с Юлией Мержеевской, решившей напасть в Севастополе на Николая II? Эта дура, простите за выражение, иначе ее не назовешь, опоздала на поезд и теперь считает  нужным рассказывать каждому встречному о своей оплошности. Весь Киев уже знает, что она хотела убить Николая и опоздала к поезду. Даже ребенку понятно, что любое покушение на высокопоставленных лиц надо тщательно готовить и, если у эсеров были промахи, то только из-за непредвиденных обстоятельств...

– ... или трусости, – ехидно вставил Арон.

– Прости меня, но в этом я с тобой не соглашусь, – недовольно поморщился Богров, который сам еще недавно входил в киевскую группу социалистов-революционеров. – Эсеры удачно убили трех самых ненавистных министров. Ты, Арон, все шутишь, а я серьезно намерен на очередном заседании группы поставить вопрос о дисциплине. И снова хочу оглянуться на эсдеков. Прежде чем принять человека в свою организацию, они долго его проверяют, способен ли он к делу, можно ли ему доверять. А у нас, как проходной двор, одни приходят, другие уходят, сами придумывают себе задания, едут куда-то их осуществлять (камень был явно в сторону Арона, но тот даже глазом не моргнул). Вчера ко мне прямо на улице подходит молодая парочка. «Вы, – спрашивают, – Дмитрий Богров?» «Да, – отвечаю я, – а в чем дело?» «Нам сказали, что вы можете дать денег». Кто сказал, почему направили ко мне, толком не могут объяснить. Потом узнал, что это – бежавший с каторги анархист со своей невестой, им нужны деньги, чтобы уехать за границу.

– Ты не прав, Дима, ставя нам в пример марксистов, – возразил Рогдаев. – Ленин – умный, хитрый человек, дисциплина ему нужна, чтобы подчинить большинство партийных членов меньшинству, заставить каждый винтик внутри организации вертеться по его собственным указаниям и созданной им иерархии. Я вижу в этом полное отсутствие свободы и равенства.

– Может быть, еще прикажешь, как Нечаев, разбить для контроля и конспирации всю организацию на пятерки, – брезгливо сказал Арон в пику Богрову.

– А почему бы и нет, – взорвался тот, – ведь мысль об этих пятерках Нечаеву, несомненно, внушил Бакунин…

– Бакунин назвал его методы иезуитскими…

– Это произошло уже потом, когда стало известно о совершенном им убийстве в Москве, однако впоследствии в своем письме к Нечаеву Бакунин говорит, что контроль необходим, но в другом виде, предлагая его сделать братским – всем над каждым…

– Что сейчас ссылаться на Бакунина, – вмешался Рогдаев. – Он видел в Нечаеве
истинного последователя своих идей, но после московского убийства и шума, поднятого  в прессе, разочаровался в нем. Огарев раскусил его еще раньше.

– Однако вы не можете отрицать, что «Катехизис революционера» Нечаева основан на идеях и мыслях Бакунина, – снова вступил в бой Богров.

– Ну и что из этого, – теперь уже Никольский набросился на него, – «Катехизис» не устарел и в наше время и вполне может стать «Катехизисом анархистов». А разве он не прав, что в борьбе с властью и буржуазией нужно пускать в ход любые методы, включая кинжал и петлю? И у вас, товарищ, в Белостоке  некий Нишан Фишер вонзил кинжал в шею какого-то крупного фабриканта.

– Ты нас к Нечаеву не причисляй, – вскипел Мишель. – Этот мерзавец расправился со своим товарищем по организации, что я считаю величайшей подлостью, а Нишан отомстил фабриканту за издевательство над рабочими. Все террористические действия, которые осуществляет группа, направлены только на наших кровных врагов.

– Своим бесчинством в городе, –  сказал Бог-ров, –  вы только отталкиваете от себя рабочих и дискредитируете идеи анархизма.

– Эка загнул, чем же мы дискредитируем?

– Тем, что у вас борьба с буржуазией сводится к отдельным убийствам и экспроприациям, а основная задача – подготовка масс к революции – не решается.

– Что же в этом плохого, – усмехнулся Арон, – пуля разрешит любой вопрос лучше, чем пустая демагогия…

– Я говорю конкретно о том, что мешает нашему делу, – стал оправдываться Богров. – Забота о личном благе иногда ставится выше общего долга. Всем известно, что некоторые наши товарищи совершают «эксы» только для своей выгоды. Мне это не нравится, могу я высказать свое мнение.

– Можешь, – недовольно сказал Арон, снова почувствовав в его словах камень в свой адрес. – Только совсем недавно, как мне помнится, ты за этим столом с восторгом цитировал Штирнера, который как раз и считает высшим законом для каждого человека личное благо и не признает никакого долга.

– Штирнер не последователен. Он ставит личное благо как первую ступень осознания человеком своей свободы, после этого он считает его готовым совершить путем насилия внешний переворот, то есть приветствует его участие в общем деле, – выпалил Богров одним духом, ожидая от Арона новых выпадов. Тот с удивлением на него смотрел, как будто только что увидел.

– Ну, уж кого-кого, а Штирнера трудно уличить в непоследовательности, не надо ему приписывать ничего лишнего. Он всегда один, Единственный! И свое «Я» для него превыше всего!

– Штирнер – расчетливый эгоист, – заметил Рогдаев, – для него другой человек имеет значение постольку, поскольку он ценен для него самого. Вообще во всех его рассуждениях я вижу физиономию безнравственного человека, который сам стремится к власти и глумится над другими. С ним новое общество не построишь,

– Правильно, – обрадовался Дима. – Именно это я и имел в виду, говоря о дисциплине. Находясь в одной группе, люди объединены общим делом, должны вместе работать, а если каждый будет действовать сам по себе, то ничего хорошего из этого не выйдет. Николай, вы со мной согласны?

– Да.

– Тогда можете во всем на меня положиться.

Пользуясь паузой, Богров взглянул на часы и заторопился домой. Никольский тоже встал.
Арон проводил их до дверей и, вернувшись в комнату, со злостью сказал:

– Полетел воробушек собирать золотые зернышки.

– Зря ты так на него, Арон, – заметил Николай, – Дима – человек не глупый, и, наверное, в чем-то прав: ведь за зиму и лето группа растеряла много людей.

– Не люблю самодовольных индюков. Всех тут раскритиковал, Штирнера извратил,  сам побежал в клуб тратить папашины деньги. Он мне лично неприятен, я в нем чувствую подвох. Ты, Коля, намерен восстановить здесь группу, на меня не рассчитывай, но и от этого папашиного сыночка держись подальше.

– Тогда что он у тебя тут делает?

– Никольский взял манеру водить его сюда для разрешения своих споров. Присосался к нему, как пиявка, берет у него  в долг и в клубе все проигрывает. Тоже порядочная дрянь, хоть и разливался тут соловьем.

Во время спора Иннокентий внимательно рассматривал присутствующих. Первое впечатление об Ароне оказалось обманчивым. Лицо его то и дело менялось: глаза становились холодными, неподвижными, по губам пробегала кривая усмешка. Сейчас он сидел за столом нахохлившийся и злой. У него было крупное, продолговатое лицо, большой лоб, прямой, несколько удлиненный нос, аккуратные усики и выпирающий вперед подбородок с овальной бородкой.

Богров – чистенький, холеный барчук. Одет с иголочки, в черный, блестящий пиджак, под ним белый жилет и дорогая тонкая рубашка с золотыми запонками на манжетах; под стоячим воротником – белая бабочка. Лицо бледное, вытянутое,  сам длинный, худой и сутулый.

Никольский похож на Бакунина, такой же колоритный, с огромной гривой вьющихся волос ниже плеч, с широкой бородой и синими, небритыми щеками.

Больше всего ему понравился Рогдаев. Его умные, черные глаза выражали открытость и доброжелательность. Держал он себя просто, без высокомерия, внимательно слушал других, в отличие от Арона и Дмитрия, перебивавших друг друга на полу слове.

… После ухода Богрова и Никольского разговор снова оживился. Рогдаев сказал, что не стал специально ввязываться в спор о терроре, так как за границей среди анархистов по этому вопросу назревают противоречия. В Париже появилась группа «Безначалие», которая призывает развернуть в России массовый террор против буржуазии. Кропоткин их резко критикует. По его мнению, анархисты, проживающие за границей, не имеют право призывать  к террору тех, кто находится в России. Мало того, он считает, что террор оттолкнет от революционной борьбы многих людей.

– Чего же он хочет? – сверкнул глазами Арон.

– Подготовительной, идейной работы.

– Так мы никогда не сдвинемся с места, – сказал Мишель. – Если бы во всех городах  анархисты одновременно развернули такую борьбу, как наша белостокская группа, и люди, прямо заявившие о необходимости террора, сидели не в Париже, а Петербурге или Москве, удар по буржуазии был бы намного ощутимей. По всей стране народ  пошел бы за нами.

– Кто такой Кропоткин? – сказал Арон, и в голо-се его прозвучало явное презрение. – Князь, человек благородных кровей, ученый интеллигент. Да-же в терроре ищет этику и нравственность, чем окончательно заморочил людям головы. Он, видите ли, осуждает не террористов, а злую судьбу, вынуждающую людей проливать чужую кровь. Готов даже пожертвовать своей жизнью, если спасет  таким образом   кого-нибудь от эшафота. Нет, нам надо меньше смотреть на Кропоткина и заграницу. Я не люблю социал-демократов, но приветствую Ленина, который мужественно выступил против «стариков» и отстаивает свое собственное мнение. Завтра Кропоткин нам тоже скажет объединиться в партию и что же, мы все побежим в нее записываться?

– Ты попал в точку. Кропоткин уже ставит об этом вопрос, критикуя Бакунина за его призыв звать в наши ряды разбойников и всякие отбросы общества. Имея рядом с собой сильных тактических противников, считает Петр Алексеевич, надо и нам иметь объединяющий центр, выбрать твердую тактику своих действий.

– Я вижу, ты на его стороне…

– Отчасти да. Все партии сейчас настроены против анархистов, и если мы не найдем должной поддержки у рабочих, нас ждет политическая смерть.

– Ну, это ваше дело, пропагандистов. Что же касается вопроса о партии, я категорически не согласен с Кропоткиным: никакой партии у анархистов быть не может. Наша организация – прямое отражение строя, к которому мы стремимся: никакого насилия, никакого подчинения, никакой власти. Мы – народ вольный. К нам идут люди, уверенные, что никто не будет ограничивать их личную свободу и свободу действий, иначе они уже будут не анархисты, а большевики или эсеры.

– Разобщенность нам идет во вред. Многие это понимают и ищут пути к объединению.

– Я тоже согласен с тем, что нам надо расширять поле своей деятельности, – сказал Мишель и обратился к Иннокентию. – А ты, Кеша, не хочешь взяться за работу в Екатеринославе, там, похоже, с анархизмом совсем плохо?

– Очень хорошая идея, – подхватил Рогдаев. – Но там не так все безнадежно, есть хорошие ребята. Я в Киеве налажу дела и приеду вам помогать.

– Надо подумать, – неуверенно произнес Иннокентий. Вот, если бы Мишель и Николай сейчас поехали с ним, тогда другое дело, он бы с удовольствием взялся за это дело, и тогда держись Завальнюк и иже с ним.

Рогдаев снова завел речь о большевиках. Арону вдруг стало скучно. Он рассеянно слушал Николая. Тень иронии иногда пробегала по его губам, и неестественно блестели  прищуренные глаза. Николай понял, что его уже не расшевелить, поднялся из-за стола и потянулся за шляпой.  Мишель и Иннокентий последовали за ним, сожалея, что так неожиданно оборвался интересный для них разговор.

Все вместе доехали до Крещатика. Дальше Рогдаев взял извозчика, а Мишель и Иннокентий по-шли гулять по Киеву, так как до отхода их поездов оставалось предостаточно времени. Николай на прощанье крепко пожал Иннокентию руку, выразив надежду на скорую встречу.

Думал ли тогда Иннокентий, что уже через пол-года, когда Рогдаев приедет в Екатеринослав, они создадут группу анархистов-коммунистов, летом ее почти всю растеряют, и осенью, после очередной своей неудачи с поступлением в университет, ему одному придется заново начинать всю работу.


ГЛАВА 4

В условленное время Лиза стояла около кондитерской Менца. Поверх коричневого платья с черным фартуком на ней было легкое светлое пальто и миленькая, летняя шляпка. Форменная касторовая шляпа с зеленым бантом еще утром осталась дома.

Подошли Иннокентий с Мишелем. Лиза с интересом рассматривала лектора из Белостока. Вопреки рассказам брата о грозном террористе, она увидела  высокого молодого человека, очень привлекательного и застенчивого. Мишель всегда терялся в присутствии красивых женщин, а Лиза  ошеломила его своей красотой. Он густо покраснел и в волнении протянул ей руку: «Мишель, а вы – Лиза!»

Лиза улыбнулась и, чтобы подбодрить его, крепко сжала его руку своими длинными тонкими пальцами. Посмеявшись над растерянностью друга, Иннокентий взял Лизу под руку и повел  через дорогу к библиотеке.

Малый лекционный зал был переполнен. Вместо 25 человек, как рассчитывал Иннокентий, собралось гораздо больше народу.  Недовольная Мария ходила между столами, раскладывая бумагу и карандаши.

– Кто-нибудь приготовил наизусть стихи? – спросила она появившегося Иннокентия.

– Они не понадобятся. Я привел пианистку. 

Мария с удивлением и укором посмотрела на Лизу: «Вам-то, зачем это нужно?» Та недовольно фыркнула  и направилась к пианино, стоявшему в углу комнаты. Сразу внимание аудитории, в основном мужской, переключилось на эту красавицу. Лизе было шестнадцать лет, но выглядела она  старше своего возраста: ей  можно было дать все восемнадцать. Она была очень хороша собой, особенно привлекали ее глубокие карие глаза, обрамленные  густыми ресницами, и  обаятельная,  светлая  улыбка. Сидела она прямо, не касаясь спинки стула, так что возникало желание проследить, долго ли она сможет так выдержать. Ей было не очень приятно находиться под взглядами всего зала, хотя она  давно привыкла не обращать внимания на восхищенные взгляды сверстников, да и не только сверстников,  и взрослых мужчин, часто оборачивающихся на нее на улицах. Однако она научилась владеть собой и в зависимости от обстоятельств накладывать на лицо  ту или иную маску. Сейчас она с самым серьезным видом приготовилась слушать докладчика. В глазах ее отражался неподдельный интерес ко всему, что здесь происходило.

Около окна сидели ее троюродные братья: Эрик, Марк, Виталик и Саша. Эрик встал и, чтобы привлечь ее внимание, помахал рукой.  Иннокентий решил, что брат машет ему. Он улыбнулся Эрику и  окинул взглядом  аудиторию. Небольшой костяк группы, оставшийся еще от прежнего состава, был тут. Прямо перед ним сидели рабочие железнодорожных мастерских Андрей Окунь, Володя Петрушевский и Федосей Зубарев, «Зубарь». Чуть дальше – рабочий сапожной мастерской Наум Марголин и слесарь с завода Заславского Сергей Войцеховский. Рядом с ними находились три товарища Сергея, которых он недавно привел в группу, – Гаврила Голубь, Савва Шерстюк и Матвей Коган, или Муня, как его звали в группе. Около стены небрежно развалился на стуле Володя Кныш, тот самый товарищ, что бросил бомбу в квартиру директора машиностроительного завода Германа. Кнышу только 16 лет, но он уже два раза сидел в тюрьме за драки и грабежи, говорят, даже кого-то зарезал.

Кроме Лизы, на собрании присутствовали еще три девушки. Они прятались за спинами товарищей в последнем ряду. Одна из них Эсфирь Лившиц работала в прачечной, две другие, Ирина Звонова и Тая Чумак, – в ателье мужского платья Филозова. По случаю собрания все три были нарядно одеты и одинаково причесаны в модные высокие «валики», вызывая шутки у новых товарищей с завода Заславского. Почему-то отсутствовала учительница гимназии Софья Пизова. Иннокентий был у нее вчера, она обещала обязательно прийти.

Все остальные люди  ему незнакомы, в основном зеленая молодежь, между шестнадцатью и восемнадцатью годами, – ремесленники и рабочие, приглашенные кем-то из членов группы. Затесался даже один семинарист в подряснике, с козлиной бородой и длинными, ниже плеч, редкими волосами. Это был Степан Тычина. Он давно увлекался идеями анархизма о свободе личности. Узнав от знакомых гимназистов, что в среду в городской библиотеке собираются анархисты, Тычина решил прийти их послушать.

Часы показывали десять минут шестого, ждать больше нельзя. Постучав карандашом об угол стола, Иннокентий представил аудитории Мишеля как члена белостокской группы анархистов-коммунистов.

С Мишелем же происходило что-то странное. Он никак не мог начать лекцию:  ему мешал пристальный взгляд Лизы, устремленный на него. Выбрав в первом ряду невзрачного молодого человека в сером чесучовом пиджаке, он сосредоточил на нем свое внимание.

– Мне нередко приходится сталкиваться с людьми, – наконец, произнес он, и звук собственного голоса вернул ему обычную уверенность, – которые, будучи членами анархистской группы и даже активными боевиками, не имеют четкого представления о самом анархизме. Это как в народной сказке – пошел туда не знаю куда, нашел то, не знаю что. Мы должны уяснить себе, что анархизм – это политическое движение, которое ставит перед собой конкретные цели и конкретные задачи, как все другие партии. Главная его суть – в полном отрицании государства и любой власти во всех ее проявлениях, так как и государство, и власть опираются на насилие…

 Мишель рассказывал о Бакунине и Кропоткине, о Парижской коммуне и создании в будущем анархических коммун и федераций – свободных соединений свободных людей.
 
… Где-то в коридоре часы пробили половину седьмого. Мишель остановился и оглядел слушателей. В зале стояла мертвая тишина, слышно было, как о стекло билась муха, и дребезжал за окном трамвай. Только девушки в последнем ряду, устав от обилия информации, перешептывались и улыбались, глядя на лектора, его плотную высокую фигуру и симпатичное лицо. Мишелю хотелось посмотреть на Лизу: как она отреагировала на его выступление, но не решился этого сделать.

– Оставь время на вопросы, – шепнул ему Иннокентий.
– Хорошо, – сказал Мишель, отводя глаза от улыбающихся девушек. – Наша  тема неисчерпаема, но вот что еще я хотел вам сказать. Вы должны обязательно вести работу в массах, использовать каждую ситуацию, чтобы пропагандировать наши идеи и привлекать на свою сторону мелких ремесленников, мастеровых, мелких служащих... Вчера вечером я был на вашей партийной «бирже». Кто там только ни выступал: большевики, меньшевики, эсеры и – ни одного анархиста...

– Ты, Мишель, очень хорошо нас просветил, –  резко оборвал лектора Наум Марголин, – но вести работу в массах нам незачем. Пусть этим занимаются эсдеки. Я полностью поддерживаю террористические действия белостокских товарищей. Пора и нам последовать их примеру, показать, кто в городе хозяин.

– Разговоры разговорами, – сказал Андрей Окунь, – а надо создать лабораторию для изготовления бомб, громыхнуть какой-нибудь полицейский участок.
– Вот это правильно. Большевики давно имеют такую лабораторию и классного техника, «Ваню-англичанина». Сам видел, как они испытывают свои бомбы на городском кладбище.

– Подумаешь, «Ваня-англичанин», – усмехнулся Федосей Зубарев, – я тоже могу соорудить такую лабораторию, дайте мне только денег и помещение.

– Подождите, – вскочил Иннокентий, – это мы обсудим в рабочем порядке. Еще вопросы к Штейнеру есть?

Мишель, наконец, осмелился посмотреть на Лизу. Она сидела в той же прямой позе, лицом к залу, но взгляд у нее был отсутствующий. У него пропал ораторский пыл, и  на вопросы он отвечал уже без всякого энтузиазма.

Лиза сначала слушала Мишеля с большим интересом, но стоило ему упомянуть о митинге на «бирже», как мысли ее потекли в другом направлении. Она вчера тоже была на этом митинге и видела Николая Даниленко. За лето он загорел и  возмужал. Ее влюбленное сердце окончательно потеряло покой. «Нужно с ним немедленно познакомиться, – размышляла она. – Но как?»

– Ну, что ж, товарищи, – голос Иннокентия вернул ее в зал, – давайте подведем итоги. Лекция Штейнера была  интересной. Мишель прав: нам надо самим быть активней. Что касается лаборатории для производства бомб, Зубарев берется за это дело, он человек слова, значит, сделает, а помещение ему подыщем и деньги найдем. Как нам теперь расходиться? – обратился он к Марии,  вошедшей в зал и слышавшей разговор о бомбах. «Как только Сергей мог связаться с такой компанией?» – возмущалась она про себя. Глаза ее наполнились слезами.

– Давайте так же, как и пришли, через главный вход,  выходите  с интервалом по 3 – 4 человека.

Оживленно переговариваясь между собой, люди потянулись к выходу. Мишель подошел к Лизе.

– Жаль, что не пришлось послушать ваше пение, – сказал он, – говорят у вас красивый голос и вы... вы сами очень красивая.
Такое откровенное признание ее возмутило.
– Я не певица, – сказала она недовольно, –  мне еще далеко до этого.  –  Вы уверены, что люди в будущем изменятся, и в анархических коммунах не появятся те же самые ловкачи, которые станут всем руководить и диктовать свои законы? По-моему, человека переделать нельзя, он всегда будет стремиться к власти и завидовать другим.

– Изменится строй, и люди станут другие.

Лиза хотела сказать ему еще что-то колкое, но подошел Иннокентий.

– Что-то ты, сестренка, сегодня  агрессивная, – сказал он, по-братски целуя ее в щеку. – Может быть, зайдем к нам, и ты от нас позвонишь домой.

– Не получится. Я сказала маме, что буду у подруги, и вдруг ни с того ни с сего окажусь у тебя.
– У Лизы очень сердитые родители, – пояснил  Иннокентий Мишелю, – они не разрешают ей по вечерам никуда ходить.
– Кеша, это не обязательно всем знать.

– А я надеялся, что мы погуляем по городу и еще поговорим, – расстроился Мишель.

Они последними вышли из библиотеки. На улице заметно похолодало. Резкий порывистый ветер опять метался по улицам, ломая ветви деревьев и срывая объявления с афишных тумб. Лиза придерживала руками шляпу и расходящиеся полы пальто.
– Может быть, пройдем пешком одну остановку, – сделал последнюю попытку Мишель, понимая, что прогулка в такую погоду невозможна, но ему никак не хотелось расставаться с понравившейся ему девушкой.
– Уже поздно, в следующий раз.

– Я завтра уезжаю...

– Жаль, – машинально ответила она, совершенно не думая о том, что одним этим словом вселила в человека надежду.

– Если хотите, я могу остаться.
На ее счастье подошел трамвай, и, ничего не ответив, она быстро вскочила на опустившуюся ступеньку.
– Вижу, тебе Лиза понравилась, – сказал Иннокентий другу, когда трамвай отошел. – Характер еще тот,  но сердце доброе. Поет она, действительно, замечательно. Знаешь, что я хочу сделать: уговорить ее собирать у себя дома кружок, сначала, например, можно почитать реферат, обсудить какие-то проблемы, потом послушать музыку и ее пение.
 
– А родители?

– Родителям будет только спокойней, лишь бы она была дома, у них на виду. Отец целый день на работе, контролирует их мать. У нее есть еще младшая сестра Анна, та увлекается поэзией, ее тоже можно со временем привлечь. Одна сестра музицирует, другая читает стихи – чем не музыкально-литературный салон.

– Гимназистам, возможно, это будет интересно, а вот рабочим и тем, кто постарше, вряд ли, – задумчиво сказал Мишель. – Идеологической работой никто не хочет заниматься,  лекция моя, наверное, прошла впустую. Всем подавай только террор.

– Раньше ты был настроен по-другому.

– Скажу тебе честно, за этот год я несколько разочаровался в наших товарищах. Первое время «эксы» и грабежи казались оправданными. Сейчас вижу, что все это часто совершается ради личной выгоды, деньги уходят в свои карманы. Даже рабочим тероры надоели, они ждут от нас чего-то другого. Но значительная часть анархистов за него, и вам от этого не уйти. Настрой у твоих ребят решительный.

– Я сам это вижу. При Рогдаеве мы в основном нажимали на агитационную работу, «эксов» было мало, и то ездили в другие города.  Коля сам последнее время говорил, что пора браться за екатеринославских предпринимателей. Так что теперь будем заниматься и тем и другим,  начало уже положено. А личную выгоду будем пресекать.

– Ну, ну, – усмехнулся Мишель.

Лиза в это момент подъезжала к своей остановке. Ей казалось, что трамвай движется слишком медленно, представляя, как дома все волнуются. Папа и мама никак не могут понять, что она стала взрослой, у нее могут быть свои интересы, своя жизнь, ей нужна полная свобода, особенно сейчас, когда Иннокентий ввел ее в группу анархистов-коммунистов. Правда, она еще мало разбирается в их идеологии и не все поняла из рассказа  лектора, но это так романтично – ходить на тайные собрания, участвовать в общем деле.

Дверь  открыла Зинаида. За ней вышла в коридор недовольная поздним возвращением дочери Сарра Львовна. Лиза, боявшаяся, что домашние будут ее ругать, бросилась обнимать и целовать обеих женщин.

– Вот подлиза, – проворчала мама, но не успела ее отчитать: услышав звонок, сверху спустилась Анна и с ходу выложила сестре новость – с завтрашнего дня к ней будет ходить новый учитель по математике и физике.

Анна была младше Лизы на один год, часто болела и основательно запустила эти два своих самых нелюбимых предмета, принося домой раз за разом неудовлетворительные оценки. Отец, специально отдавший дочерей в частную коммерческую гимназию, чтобы они получили экономическое образование и в случае нужды – мало ли что может  с ним случиться, могли найти себе достойную работу, нанял ей учителя. Учитель ходил к Анне весь прошлый год и почему-то накануне нового учебного года ушел, порекомендовав вместе себя своего хорошего знакомого. Фальку не понравилось, что этот знакомый был студентом, да еще второго курса, попытался найти более солидного человека, но все хорошие репетиторы были разобраны еще летом.

– Мама, ты видела его? – спросила Лиза,  жалея сестру, которой придется привыкать к новому человеку.

– Нет, он приходил к отцу на работу. Какой-то странный: выставил требование, чтобы Аня аккуратно выполняла все его задания, иначе он откажется от места.

– Что же тут странного? Человек хочет честно отрабатывать свой хлеб, а не тратить зря время на эту лентяйку.

– Мама, – сказала Анна, чуть не плача, – ты сама подумай, зачем мне зубрить аксиомы и теоремы? Я лучше выучу новое стихотворение Блока.

– Папа хочет, чтобы вы обе хорошо разбиралась в экономике…

– Разве недостаточно, что Артем учится на математическом факультете?

¬– Решения папы не обсуждаются, – сказала Сарра Львовна. – Будет позор, если ты окончишь гимназию с низкими оценками.

– Я бы пошла ей навстречу, если бы она показала свои стихи, –   поддела сестру Лиза.

– Аня, признайся, ты же пишешь стихи?

– Ничего я не пишу. А если бы и писала, тебе, Лиза, никогда не покажу, ты обязательно все высмеешь.

– Глупости, – сказала Лиза. – Если стихи хорошие, зачем их высмеивать. Мне, например, не нравится у Брюсова:

        Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.
Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине.

– Ну, что это такое – «чертят звуки в звонко-звучной тишине»? Три раза подряд слово «звук», а – «лопасти латаний»? Какая-то абракадабра. Другое дело Блок:

Полный месяц встал над лугом
Неизменным дивным кругом,
  Светит и молчит.

– А вот на что я обязательно сочинила бы музыку:

        Мы были вместе, помню я...
        Ночь волновалась, скрипка пела...
        Ты в эти дни была – моя,
        Ты с каждым часом хорошела.

– Я с тобой насчет Брюсова не согласна. По-моему, очень хорошо сказано: «в звонко-звучной тишине», эмоционально выразительно.

– Поэт защищает поэта, – тут же парировала Лиза.

– Девочки мои, – расчувствовалась Сарра Львовна. – На вас даже нельзя сердиться, вы обе такие умницы. Лизонька, ты обещала нам с папой спеть новые романсы и арии, которые все эти дни разучивала для концерта в гимназии. Ко мне завтра придут знакомые из Благотворительного фонда, ты споешь для нас?

– Спою, – нехотя согласилась Лиза, не любившая выступать дома перед чужими людьми. Она стала подниматься к себе наверх, и вдруг ее как будто пронзило током.

– Мама,  новый учитель Анны, студент какого института?

– Какого еще в нашем городе – Горного училища.

– А как его зовут, не помнишь?

– Кажется, Николай Ильич.

Лиза переменилась в лице. Сарра Львовна заметила это:

– Ты его знаешь, вся побледнела?

– Да нет, мама, откуда... Я ужинать не буду, пойду, почитаю.

– Папа сейчас вернется, будет сердиться.

– Я тоже не хочу, – подхватила Анна, которая в отличие от Лизы была полной. – Буду худеть.

– Вы что, сговорились, – недовольно сказала Сарра Львовна и крикнула в столовую
Зинаиде, расставлявшей посуду, что девочки отказались ужинать.


       ГЛАВА 5

Николай Даниленко обрадовался, когда его близкий друг Саша Костенко предложил ему место учителя в доме архитектора Фалька. Десять часов занятий в неделю, высокое жалованье – редкая удача. Кроме того, Фальк обещал к праздникам дополнительное вознаграждение. Для важности Николай сразу выдвинул отцу требование, чтобы его дочь выполняла все его задания, иначе ему придется уйти. Фальк на это только усмехнулся: «Попробуйте, заставьте!»

Это была первая учительская практика Николая и его первый самостоятельный заработок. До этого он целый год исправно получал от отца из Ромен материальную помощь,  хватавшей только-только на учебу, квартиру и еду. Но отец требовал от него и остальных своих сыновей, учившихся в высших заведениях, чтобы они все время отдавали учебе и не занимались побочными заработками. Илья Кузьмич Даниленко был в этом плане непреклонен. Потомственный крестьянин из украинского села Ерцы Миргородского уезда, он собственными стараниями вышел в люди и поставил цель: дать всем своим семи сыновьям высшее образование.

Двумя из них родители уже могли  гордиться. Самый старший, Михаил, окончил юридический факультет Киевского университета, удачно женился на дочери председателя Киевской судебной палаты и был утвержден в ней присяжным поверенным. Второй сын, Владимир, с отличием окончил тот же университет, только медицинский факультет, и сейчас работал в Екатеринославской городской больнице хирургом. От старших сыновей родители ждали помощи, чтобы поднять на ноги еще четверых детей: реалистов Григория, Илью и самых младших – четырехлетнего Ивана и двухлетнюю дочь Елену.

Из провинциальных Ромен отцу и матери любой большой город представлялся местом, полным соблазнов и опасностей, которые могли свернуть их детей с правильного пути. «Не пейте, не курите, не ходите по увеселительным заведениям, – каждый раз наставлял отец сыновей, провожая на вокзал после очередных каникул. – И подальше от женщин. От них одни беды». Так он говорил раньше Михаилу и Володе,  затем – Сергею и Николаю, покорно  слушавшим его.

Только не мог Илья Кузьмич предусмотреть одного: увлечения братьями социал-демократическими идеями, охватившими, как эпидемия,  студенческую молодежь Екатеринослава. Оба вступили в местную организацию РСДРП,  вели занятия в рабочих кружках. И когда однажды Дмитрий Ковчан, член комитета, отвечавший за работу с молодежью, посетовал на дефицит с пропагандистской литературой, братья установили в своей квартире ручной станок  и работали на нем по ночам. Знал бы Илья Кузьмич, что листовки, которые иногда появлялись в конторе Либаво-Роменской железной дороги, где он служил счетоводом, распространяли его любимые сыновья! И уж никак отец благопристойного семейства не мог предположить, что все Даниленко находятся под пристальным оком охранного отделения полиции, а ему лично и его супруге Елене Ивановне присвоены клички «старик» и «старушка».

17 декабря 1904 года агент наружного наблюдения сообщал начальнику Екатеринославского жандармского управления Богдановичу: «Имею честь донести Вашему превосходительству, что последнее время организации учащихся принимают все более широкие размеры и особенно быстро организуются студентами Горного училища, открыто собирающимися в аудиториях для обсуждения всевозможных политических и организационных вопросов... Наиболее видное участие в студенческой организации играют ... братья Владимир, Сергей и Николай Даниленко, причем у последних в квартире происходит и гектографирование всех выпускаемых студенческой организацией прокламаций, летучих листков и пр.».

Володя попал в этом список случайно, наверное, потому что жил с братьями в одной квартире. В университете он тоже одно время состоял в социал-демократическом кружке, ходил, как и все студенты, на митинги и собрания, но вскоре ото-шел от политики. Он серьезно увлекся наукой, много времени проводил в лабораториях кафедры оперативной хирургии. Сам декан факультета поощрял его исследования, помогая публиковать статьи в солидных столичных изданиях. Но не только медицина повлияла на решение Володи выйти из организации. Как человек дела, причем конкретного дела, приносящего пользу людям, он стал считать всю эту политическую «возню» бессмысленной, и сколько братья ни пытались ему доказать, что он не прав, Володя настаивал на своем. Все вечера у них проходили в горячих спорах. Володе это вскоре надоело, и чтобы не тратить время на пустые разговоры, он переехал от них на соседнюю улицу. И оказалось вовремя. Через несколько дней после его переезда ночью к братьям нагрянула полиция. В этот момент Николай и Сергей работали на станке, на полу стояли стопки готовой литературы. Улики были налицо. Братьев арестовали. Они просили следователя ничего не сообщать родителям, но тот незамедлительно вызвал их в Екатеринослав.

Отец пришел в ярость, на свидании с сыновьями твердил, что они не оправдали его надежд, опозорили семью: как они теперь с матерью будут смотреть людям в глаза? Из Киева приехал Михаил и добился, чтобы их выпустили из тюрьмы под залог до решения суда. За каждого из них отцу пришлось выложить по 400 руб. Они продолжали учебу и, находясь под надзором полиции, жили в ожидании своей дальнейшей участи. В июне 1905 года Сергей был задержан на митинге в рабочем поселке Амур, но по дороге в участок сумел сбежать, ранив при этом двух жандармов. Теперь он скрывался в окрестностях Петербурга под чужой фамилией.

По новому делу Сергея полиция вновь вызвала в Екатеринослав отца. Илья Кузьмич, простивший, было, сыновей и по-прежнему аккуратно высылавший им деньги, снова вскипел от негодования. Николай пытался объяснить ему, что их с Сергеем революционная работа – не преступление, а долг, прямой долг честных людей просвещать рабочих и бороться за улучшение их жизни. «Вот вы, папа, – говорил он Илье Кузьмичу, – трудом и потом заработали деньги, чтобы купить четыре десятины, а наш помещик Сабуров имеет этой земли в десятки раз больше, сам на ней не работает, сдает ее в аренду крестьянам, имея с этого огромную прибыль. Живет припеваючи, а крестьяне гнут спину от зари до зари и при этом ходят у него в должниках».

Слушая Николая, старший Даниленко тяжело вздыхал: сын-то был прав, да только он сам всеми силами стремился вырваться из нищеты, жить, как богатые люди, в сытости и довольстве. Его дед и отец были крепостными. Он же имеет свой собственный дом, большое хозяйство и двух работников. И дети его должны жить, как господа. «Нищета – удел бездельников, – любил повторять он сыновьям, – а тот, кто умеет работать, может достичь многого». Правда, когда речь заходила об их достатке, Илья Кузьмич всегда помнил, что в их имущество были вложены и деньги  его жены, полученные в качестве приданого от ее тети, княгини Шаповаловой.

Чтобы не расстраивать отца, Николай обещал не отвлекаться от учебы, однако денег больше от него не брал, решив сам подрабатывать частными уроками и чертежами. С Димой Ковчаном он договорился, что пока ограничит свою партийную работу,  оставив за собой только кружок на Брянском заводе. Теперь у него на все будет меньше времени: он еще занимался самообразованием, штудируя философскую и политическую литературу, но он был в таком возрасте, когда не думают об усталости и готовы преодолеть любые трудности.


ГЛАВА 6

Уроки с Анной начинались в пять часов вечера. У Николая оставалось достаточно времени, чтобы после занятий в училище забежать куда-нибудь перекусить и дойти пешком к Фалькам, благо их дом находился не так далеко, на Клубной улице.
В назначенный час он стоял у подъезда двухэтажного особняка и тянул рукоятку звонка. Дверь открыла высокая, стройная и довольно моложавая женщина. Николай догадался, что это жена Фалька, Сарра Львовна,  учтиво ей поклонился. Женщина приветливо улыбнулась, подождала, пока он разденется, и крикнула в глубину комнат: «Анна!»

Из гостиной выбежали две девушки: одна невысокого роста и довольно полная, нетрудно было догадаться, что это и есть его ученица; вторая, как представила ее Сарра Львовна, – старшая дочь Лиза. Обе присели в реверансе. Лиза с любопытством посмотрела на нового учителя, сделала равнодушное лицо и ушла обратно в гостиную. На самом деле ей стоило немалого труда напустить на себя такую маску, сердце ее бешено колотилось: он, он – предмет ее тайных воздыханий, оказался Аниным учителем и вблизи выглядел еще симпатичней. Николай машинально отметил про себя, что младшая сестра, его ученица – внешне ничего особенного не представляет, а старшая –  красавица.

Пока они поднимались по лестнице на второй этаж в классную комнату, Анна успела ему рассказать, что у Лизы очень красивый голос, она готовится поступать в консерваторию. К ней тоже ходят два учителя: по вокалу и фортепьяно.

– Вы сегодня ее сможете послушать. Лиза разучила на днях новые романсы. Придут гости. Оставайтесь с нами на ужин.

Николай посетовал, что сегодня он занят, но в следующий раз обязательно останется. Не мог же он ей сказать, что предложение на ужин он мог принять только от ее родителей.
 
– Хотите, я скажу Лизе, она сама вас пригласит?

– Нет-нет, пожалуйста, не надо. Давайте лучше посмотрим, какие у вас знания.
Целый час Николай гонял ее по учебникам за прошлый год. Девушка неплохо разбиралась во многих сложных теоремах алгебры и геометрии, но в физике у нее был полный провал по всем разделам.

– Разве вы не проходили это в гимназии? – спросил он Анну, уже уставшую от вопросов и вертевшуюся на своем стуле.

– Проходили, но я все позабыла за лето.

– Сегодня я вам ничего не задам, но впредь будете выполнять все мои задания, а по необходимости делать их в два раза больше, иначе у вас опять появятся двойки.

– Хорошо, – послушно согласилась Анна. – А вы любите поэзию?

– Люблю, – сказал Николай, знавший уже от Фалька о литературных наклонностях его младшей дочери. – Вы слышали о поэтах-мистиках?

– Нет.

– Я вам о них расскажу, когда увижу, что вы изменили свое отношение к физике.
Лизу он больше не видел, только слышал, когда часы занятий сестер совпадали, ее пение, доносившееся из гостиной, или игру на рояле, напоминавшие ему о родном доме и маме, любившей петь и музицировать.

Прошло две недели. Войдя как-то в классную комнату, он увидел там Лизу. Она стояла около окна, рассматривая багровый закат  по ту сторону улицы. Солнечные блики скользили по ее высокой, тонкой фигуре,  золотили выбившиеся из толстой косы  локоны. Она слышала стук двери, шаги, но даже не шелохнулась, продолжая смотреть в окно. Наконец она повернулась и окинула его насмешливо-любопытным взглядом. Нельзя было оторваться от ее глаз: глубоких, завораживающих. «Как омут, – подумал Николай, –  затянет, и пропадешь в нем с головой». Он смутился, не зная, что сказать, как вдруг она  спросила его:

– Прежний учитель Анны был социалист, а вы?

Николай насторожился. Поступая к Фалькам, он скрыл, что находится под надзором полиции.

– Я вас давно знаю, – не дожидаясь ответа, сказала она, – вы часто выступаете на митингах, а третьего дня видела вас около казарм Севастопольского полка.

– Около казарм? Там собирались анархисты... И вы… там были?

– Была.

 Несколько раз  по просьбе  Лизы Иннокентий заходил к ней домой  и уговаривал Сарру Львовну отпустить с ним сестру погулять по вечернему проспекту, на самом деле они участвовали с группой в уличных мероприятиях, которые анархисты проводили около заводских проходных или солдатских казарм, помогали раздавать листовки.

– Вы водитесь с анархистами?

– А что, нельзя? – вызывающе спросила Лиза,  вскинув свои длинные ресницы.
Николай ничего не ответил. Молчание неловко затянулось.

– У вас в училище тоже не лучше, – Лиза, наконец, нашла, что сказать, вспомнив рассказы одноклассниц о недавней сходке в горном училище. – Притащили из Земской больницы труп и носили его по коридорам и улицам, как жертву полицейских расстрелов.

– Вы правы, это невероятная глупость. Сходку разогнали. Руководство училища отказалось рассматривать требования студентов.

– А что они требовали?

– Вам действительно это важно знать?

– Конечно, у нас в гимназии тоже собирают подписи под разными петициями, только я в них ничего не понимаю.

Николай внимательно посмотрел на нее. Увидел на ее лице искренний интерес и стал перечислять требования студентов, которые он сам лично составлял и два дня назад передал в числе студенческой депутации ректору училища.

Не успел он досказать, как в класс вошла Анна,  посмотрев на них с любопытством. Извинившись, он сказал Лизе, что вынужден прервать разговор. Пробормотав «Спасибо!», она быстро направилась к двери. Щеки ее горели, сердце стучало, как кузнечный молот. Она была сердита на себя за то, что наговорила ему какие-то глупости, вспомнила о трупе, до которого ей не было никакого дела, заставила перечислять требования студентов.

Задумав вчера встретиться с учителем в классе, она считала, что это очень просто: завести с ним разговор, намекнуть ему о своих чувствах, короче говоря, вскружить ему голову, как она это не раз делала со своими сверстниками в Ялте. Но Николай! Увидев его так близко от себя, она только сейчас поняла, что он – взрослый, серьезный человек, что у него, может быть, есть жена или девушка: у такого симпатичного человека не может не быть девушки. Ему нет никакого дела до нее и ее чувств. Он – Анин учитель, а она для него – все-го лишь старшая сестра его ученицы. От этих мыслей ей стало плохо. Она ушла в свою комнату, легла на кровать. Голубые глаза и вежливо-учтивый взгляд Николая, смотревшего на нее в классе явно свысока, выплывали из темноты, терзали ее сердце.

В комнату заглянула Зинаида

– Лиза, пришел Лазарь Соломонович, ждет тебя уже 15 минут. Ты что тут сидишь в темноте?

– Голова болит. Сейчас приду.

Она спустилась вниз, села за рояль. Хорошо, что сегодня музыка, а не вокал. Музыка ее всегда успокаивает. Она посмотрела на учителя Лазаря Соломоновича –  немолодого мужчину, с густой гривой седых волос и розовыми, пухлыми, как у поросенка, щеками. Вот этот не прочь проявить свои чувства, старается каждый раз к ней поближе наклониться, кладет свои потные руки на ее пальцы, когда она ошибается в нотах,  долго их не отнимая.

– Лазарь Соломонович, – сказала Лиза, – можно я сегодня поиграю что-нибудь Рахманинова?

– Можно, – нехотя согласился учитель, – но старое задание все равно остается за вами, и получите еще новое.

Лиза порылась в нотах, достала свой любимый второй концерт для фортепьяно Рахманинова и стала играть... Боль  исчезла, мысли потекли в другом направлении,  и само собой пришло успокоение. Николай, конечно, не женат, он учится только на втором курсе и слишком молод, чтобы заводить семью. Наличие девушки – тоже не факт, а если она и есть, – дело поправимое. Она сделает все, чтобы завоевать его сердце.

Дома Николай весь вечер думал об этой удивительной девушке – Лизе, вспоминал ее глаза, тонкий профиль, насмешливую улыбку. Он раскрыл учебник, но не мог осилить ни одной страницы: перед ним все время стояло ее лицо. Неожиданно его пронзила тревожная мысль, зачем она приходила в класс: познакомиться поближе или дать ему понять, что все знает о нем. Девушка – полная загадок.

Больше они не разговаривали. Николай не-сколько раз сталкивался с ней на лестнице, причем каждый раз ему казалось, что она специально поджидает его. Длинные ресницы взлетали и падали, глаза излучали сияние, которое слишком о многом говорило. А улыбка? От нее  все таяло внутри. Он смущался, как гимназист, чего с ним раньше никогда не бывало, вежливо раскланивался и под предлогом, что опаздывает на урок к Анне, быстро уходил. Но настойчивое внимание этой красавицы не могло оставить его равнодушным. Он стал замечать, что постоянно думает о ней.

Первым сдвигом в этой немой игре, сразу оцененным Лизой в свою пользу, было его появление в доме Фальков в обычной одежде, а не в студенческой шинели и сюртуке. На это переодевание у Николая уходил целый час. Сбежав с последней лекции, он приезжал домой, выпивал на ходу холодный чай с бутербродами и возвращался обратно в центр. Гардероб его был невелик, и все заработанные в сентябре деньги ушли на покупку нового пиджака, жилета и двух белых рубашек на смену. Черное драповое пальто, хотя и было сшито год назад к поступлению в училище, оставалось в хорошем состоянии, так как он его почти не носил. К нему пришлось, заняв у Володи денег, купить новую шляпу и модные ботинки.

 
                ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                ПОГРОМ НА ТРОИЦКОМ БАЗАРЕ


ГЛАВА 1

В Екатеринослав пришла осень. Солнце, наверстывая дождливые, холодные дни в начале сентября, так припекало, что горожане ходили без пальто и в летних головных уборах. Парки и сады оделись в пурпурно-желтые краски, а на Екатерининском бульваре на несколько километров протянулся пестрый ковер из листьев, доставляя удовольствие взрослым и детям поддевать их ногами и подбрасывать кверху. Воздух дрожал и был наполнен звуками и шорохами, происходящими в это чудесное время в природе. И все кругом радовало глаз: и стройные пирамидальные тополя на фоне ослепительно-синего неба, и раскидистые, переплетенные ветви акаций, и американские клены, которые, как солдаты, стойко несли службу в своем багровом одеянии.

Хорошо в эту пору выйти на обрыв в Потемкинском парке и посмотреть оттуда на Днепр, его противоположный берег и Монастырский остров. Здесь тоже, куда ни глянь, все утопает в золоте. Вся эта красота отражается в воде, а сама река переливается серебряными блёстками.

Однако все хорошее когда-нибудь кончается. В первых числах октября задул северный ветер. Шел он издалека, из самого Петербурга, мимо Москвы, Курска, Белгорода, и вместе с ним, а то и опережая его, приходили оттуда вести о волнениях и забастовках по всей России. Екатеринослав забурлил. Городовые и войска, расквартированные в городе, не успевали разгонять митинги, вспыхивающие то на бульваре, то на Фабрике, то в Чечелевке, а то одновременно во всех рабочих поселках. Агитаторы призывали к общей стачке, свержению самодержавия и казни Николая II.

Растерянный губернатор Алексей Борисович Нейдгарт, не зная, что предпринять, посылал каждый час телеграммы в Петербург министру внутренних дел Булыгину и директору Департамента полиции Гарину. Пока они шли туда и обратно, волнения в городе приняли массовый характер.

Утром 10 октября забастовали рабочие и служащие железной дороги. Вслед за ними остановились все промышленные предприятия, закрылись магазины. Студенты Горного училища, бросив занятия, вышли на Соборную площадь и провели большой митинг в поддержку политических и экономических требований рабочих.

Николай на этом митинге не был. Он уже несколько дней пропускал лекции в училище, занимаясь переводом научных статей с французского языка на русский для Екатеринославского научного общества. Эту подработку ему устроил Володя. И он с благодарностью вспоминал свою маму, Елену Ивановну, приучившую  с детства всех детей говорить и писать по-французски.

Деньги за перевод он намеревался отослать в Петербург брату Сергею. Скрываясь от полиции, тот жил по углам у чужих людей, летом ночевал в Павловском или Гатчинском парках, голодал и без конца болел бронхитами. Вместе с деньгами он постоянно отправлял ему с оказией лекарства и продукты. Тут еще, как назло, хозяин Николая повысил в октябре плату за квартиру. Можно было бы снять комнату дешевле, но  Ковчан просил оставить квартиру в конспиративных целях, однако денег не предлагал. В голове Николая теперь только и вертелось: деньги, деньги, где достать деньги. Из дома он  выходил только, когда у него были занятия с Анной.
В этот первый забастовочный день он вернулся от Фальков в десятом часу вечера. Под дверь была просунута записка от Ковчана. Дима просил срочно к нему зайти. Николай прошел в комнату, посмотрел на стопку статей и толстый франко-русский словарь, тяжело вздохнул и отправился к Диме. Просто так, зная его занятость, Дима не ста-нет вызывать. Жил он на Ульяновской улице в конспиративной квартире. В двух кварталах от него, на углу Ульяновской и Херсонской улиц, находился дом Манухина, где была еще одна конспиративная квартира другого члена комитета, Нины Трофимовой.

... Трамваи не ходили. «Вот и отлично, - порадовался Николай, – значит, трамвайщики тоже присоединились к рабочим».

 Фонари тускло освещали улицы: это губернатор распорядился снизить напряжение, чтобы людям неповадно было собираться на митинги. Иногда из темноты выплывали фигуры городовых, державшихся вместе по 3–4 человека, или слышался топот казачьего разъезда. Несколько раз городовые останавливали Николая, спрашивая, куда он идет. Он сочинял, что возвращается домой от товарища, называя первую пришедшую на ум улицу.

У Ковчана в этот момент проходило заседание городского комитета РСДРП. Увидев Николая, председатель комитета Григорий Иванович Петровский поднялся из-за стола, крепко пожал ему руку, выразив сожаление, что он так поздно при-шел.
– У нас к вам два важных поручения, – сказал он охрипшим голосом, видимо, сорванным сегодня на митингах, – Дима вам объяснит, а нам пора расходиться.
Петровский со всеми попрощался и направился к дверям. Вслед за ним поднялись остальные товарищи. Проходя мимо Николая, они приветливо жали ему руку, а преподаватель его училища, профессор Маковский – добродушный и в высшей степени симпатичный человек, по-отечески обнял его и похлопал по плечу.
Ковчан был возбужден, глаза его горели.

– Видел, что творится в городе? Завтра вся губерния встанет. Тут такое дело, – замялся он, – сегодня ученики музыкальной школы и Коммерческого училища ходили по учебным заведениям, насильно заставляя ребят выходить на улицу и митинговать в поддержку рабочих. Дошли до того, что разливали в классах ядовитую жидкость. Есть пострадавшие. Завтра они опять собирают молодежь на сходку. Все это стихийно, без подготовки. Сходи туда, пожалуйста. Мне больше некого послать. Просил Мишу Колесникова – это был близкий друг и сокурсник Николая, так он получил от Григория Ивановича личное задание.

– Хорошо, Дима, постараюсь все сделать. А где хоть приблизительно они собираются и в какое время?

– В восемь-девять, на углу Кудашевской, – обрадовался Ковчан, что Николай согласился: человек надежный, верный и всегда безотказный.

– Почему именно на Кудашевке, там же рядом управа?

– У них пока нет определенного места, рассчитывают на реальное училище. Потом обязательно напишешь статью. Интересно знать, о чем молодежь будет говорить.
 
 Дима помолчал.

 – Коля, я знаю, ты сейчас очень занят. Но у Петровского к тебе еще одна настоятельная просьба. Комитет решил форсировать работу Совета депутатов, считая, что сейчас самое подходящее для этого время. Определен день первого организационного собрания – 17 октября. Ты сможешь до этого побывать на Брянском заводе, поговорить с рабочими, там у нас больше всего делегатов – 100 человек? На некоторых предприятиях меньшевики сейчас надумали произвести перевыборы.  Надеются составить из своих людей исполнительный комитет и прочат  в председатели  Басовского.

– Ну, это у них вряд ли получится. На Брянке меньшевики вроде приутихли.
– Они никогда не утихнут. Вместо того чтобы признать свои ошибки, специально дезорганизуют всю работу. Да сейчас некогда выяснять с ними отношения. По всей стране разворачиваются события. Мы накануне великих перемен, – произнес Ковчан с пафосом, но, посмотрев на усталое лицо Николая, спохватился. – Давай поужинаем, ты, на-верное, голодный. Оставайся у меня ночевать.

– Да нет, придется идти домой, а то не попаду к гимназистам, раз трамвайщики бастуют.

Он опять вышел в темноту. Со стороны Днепра медленно наплывал туман, как это часто бывает осенью, когда днем солнце припекает, а ночью температура резко опускается. Изо рта шел пар, под ногами скрипели сухие листья. Он посмотрел вверх: небо, еще не затянутое туманом, густо усыпано звездами. В центре Екатеринослава не увидишь такой красоты, только здесь, на окраине города или дома, в Ромнах.

В Ромнах небо висит низко над головой и, когда стоишь на крыльце дома, кажется, что звезды па-дают в середину их большого сада. Мысли о звездах привели его к стихам, а стихи – к Лизе: «В ночь молчаливую чудесен мне предстоит твой светлый лик». Приятно было в своем ночном одиночестве думать о ней, видеть ее глаза, взмах пушистых ресниц, пухлые, соблазнительные губы. Хотелось обнять ее всю: тоненькую, хрупкую, прижаться щекой к ее лицу и медленно, по очереди целовать глаза и губы и снова глаза, эти бездонные омуты, которые так быстро затянули его в свою глубину.

                * * *
На следующий день он вышел из дома в семь часов и через 40 минут уже шагал по Екатерининскому проспекту. На всех перекрестах стояли конные городовые, по тротуару ходили солдаты, гарцевали казаки, подозрительно осматривая прохожих. В воздухе носилось напряжение. Николай возмущался: кому это пришло в голову собирать на сходку учащихся, когда весь центр наводнен войсками?
Ближе к 9 часам из переулков стали появляться группы учеников-старшеклассников. Николай наблюдал за ребятами: парни дергали девушек за косы, те  делали им замечания, иные били своих обидчиков ранцами. Все шумно галдели, смеялись, шутили, не обращая  внимания на войска. Дети есть дети.

На углу Кудашевской и проспекта собралась огромная толпа учеников с родителями и учителями. В стороне стояла группа конных городовых, терпеливо взирающих на это зрелище.

Николай заметил в толпе студентов из своего училища и несколько семинаристов.

– Кто тут старший? – спросил он у знакомого первокурсника.

– Павел Симанович, – парень махнул в сторону высокого худого мужчины лет 25, стоявшего в окружении старшеклассников Классической гимназии.

– Кто такой?

– Учитель из Коммерческого училища.

Подойдя к Симановичу, он сказал, что его прислали от комитета РСДРП.

– Зачем? – сморщился тот. – Мы способны про-вести все сами, без нянек.

– Проводите. Никто не собирается вам мешать.

Время шло. Симанович со своими помощниками ушли искать место для сходки. Народ все прибывал: это уже были подмастерья и ученики близлежащих мастерских, ремесленники, литейщики с завода Заславского,  уличная шпана. Толпа бурлила, ходила волнами. Через минуту-другую она станет неуправляемой.

Вернулся Павел со своей командой. Они  не нашли подходящей площадки для митинга. Николай посоветовал ему начинать там, где уже собрался народ. Тот недовольно сказал, что сам знает, что нужно делать. Николай не сомневался, что это Симановичу пришла вчера мысль разливать в учебных заведениях «вонючую» жидкость. Возмущенный, он ушел на бульвар, достал из кармана книгу: теперь у него всегда была с собой художественная литература или учебник,  и погрузился в чтение. Неожиданно его привлек какой-то шум. Он поднял голову: толпа на Кудашевке качнулась, отступила назад,  вдруг все с криком стали разбегаться в разные стороны.

– Что там такое? – спросил он у мужчины, та-щившего за руку упирающегося гимназиста.

– Казаки, – крикнул мальчишка.

– Мимо проезжал губернатор и приказал разогнать толпу, – объяснил трясущийся то ли от страха, то ли от возмущения отец.

– Сволочи, сволочи, сволочи, – визжал женский голос, – с нагайками на детей.
Откуда-то появились листовки, размноженные на гектографе. Николай подобрал одну. «В такой трудный для России час, – прочитал он, – мы не можем оставаться в стороне от наших отцов и братьев, поднявшихся на борьбу за свои человеческие права… Вместе со всеми мы требуем удовлетворить все просьбы рабочих, уничтожить самодержавие, установить парламентское государство и принять конституцию… Для себя мы просим не-много: отменить кондуитские списки, внеклассный надзор, обязательное посещение гимназической церкви».

Пока Николай пробирался вперед, казаки уже исчезли, на земле лежало несколько учеников в разорванной одежде, с окровавленными лицами. Их подняли и куда-то повели. Услышав о расправе с детьми, со всех сторон к бульвару спешили лю-ди. В считанные минуты на перекрестке улицы и проспекта собралось несколько тысяч человек.

Не дожидаясь команды Симановича, Николай влез на развилок сломанного дерева, поднял руку, призывая к тишине, и  с возмущением заговорил о насилии власти и ответственности губернатора за избиение детей. Он вытащил из кармана листовку и принялся читать ее вслух ...

– Вот что хотели учащиеся и что они получили в ответ, – сказал он, с трудом перекрывая возбужденные голоса людей.

Кто-то его потеснил, и на его место влез  совсем юный паренек, реалист пятого или шестого класса. Рядом стояла его мать, дергая мальчика за шинель. «Сережа, – умоляла она со слезами, – пойдем домой». Николай решил сделать ей приятное, сказав, что у нее замечательный сын, но та оскалилась и со злостью прошипела: «Ненавижу всех вас, особенно социалистов, губите наших детей». В этот момент к их общему ужасу прямо над головой Сережи пролетели пули.

Юноша быстро соскочил вниз и крикнул появившемуся откуда-то Симановичу: «Казаки!». Это был все тот же отряд казаков. Сделав небольшой круг по окрестности, он вновь вернулся на бульвар.

Николай ждал, что Павел отдаст приказ разойтись, но тот что-то крикнул в толпу, вокруг него быстро собралась группа старшеклассников, студентов и рабочей молодежи. Они стали перекрывать улицу и проспект, волоча из соседних дворов лавки, доски, столы, ветви деревьев, оставшиеся после сентябрьской бури. Трое студентов-горняков ломом и железными прутами выкапывали из земли телеграфный столб. Столб не поддавался. К ним подошли еще несколько человек и дружно стали его раскачивать. Столб  покачнулся и с грохотом рухнул, усеяв мостовую осколками разбитых изоляторов. Его подтащили к заграждению, подняли на самый верх и с помощью проволоки стали привязывать к  остальным предметам. Пустые проемы заполняли бу-лыжниками и мелкими ветками. Молодежь работала быстро. То, что у них оказались ломы, железные пруты и проволока, свидетельствовало о заранее продуманном плане.

В считанные минуты на перекрестке возникло что-то вроде баррикады, перекрывшей  улицу и проезд около бульвара. За ней осталась основная толпа митингующих и казаки.

Тем временем со стороны Волосской улицы по-дошла рота Симферопольского полка. Солдаты  остановились перед заграждением, не зная, что предпринять. Время от времени офицер кричал молодежи, чтобы она расходилась по домам, иначе он отдаст приказ стрелять. В ответ в него лете-ли булыжники, раздавались одиночные выстрелы.

Ситуация выходила из-под контроля. Николай уговаривал Симановича распустить ребят. Но тот его не слушал. Глаза его лихорадочно блестели, лицо покрылось красными пятнами. Появился  Миша Колесников. Николай обрадовался другу, надеясь, что вместе они образумят этого горе-вожака, возомнившего себя чуть ли не Наполеоном. К его огорчению, Миша стал хвалить Симановича за идею о баррикаде, которая, несомненно, послужит примером для других.


– Молодец, Павел! Я полностью его поддерживаю, думаю, и комитет был бы на его стороне. Ты, Коля, не понимаешь остроты момента.

– Дурак ты, Мишка! – выругался в сердцах Николай, – про комитет помолчал бы. Не забывай, что здесь дети.

От кого-кого, а от своего лучшего друга он не ожидал такого подвоха. Студенты его училища и семинаристы тоже стали ему доказывать, что он не прав и надо поддержать боевой дух молодежи.

Около Павла столпились здоровые парни с за-вода Заславского. Им надоела настырность Николая,  они силой оттеснили его в середину толпы. Он плюнул на Симановича и через проходной двор вышел на Екатерининский проспект. Здесь собра-лось еще больше народу. Все с волнением ждали, что будет дальше.

Время шло. Офицер нервничал: ему уже не-сколько раз передавали приказ губернатора утихомирить учеников и срочно отправляться на Фабрику, откуда  толпа демонстрантов направлялась в центр города.

– Го-с-по-да! – кричал он раздраженным голосом. – Пр-рошу вас раз-зой-тись. Пр-о-шу!

Терпение его лопнуло, когда здоровый булыжник попал в голову одному из солдат, и тот, обливаясь кровью, рухнул на землю. Он взмахнул рукой, послышались щелчки отодвигаемых затворов. Подбежав к баррикаде, солдаты стали карабкаться по ней вверх и стрелять в собравшуюся  по ту сторону толпу.  В  панике люди бросились в конец улицы, надеясь укрыться в Невенчанной балке, но там их встретили  огнем казаки.

Через десять минут все было кончено. Казаки проделали в заграждении проход и, собравшись все вместе, ушли вниз по проспекту. За ними двинулись солдаты.
К месту расстрела со всех сторон  бежали люди. Баррикаду разобрали. За ней лежали  тела убитых и раненых. Между ними ходили учителя и родители, разыскивая своих детей.

Симанович сидел на тротуаре, уставившись в одну точку. Лицо его было серо-землистого цвета. Прядь мокрых от пота волос спадала на лоб. Около него стояли трое гимназистов и уговаривали его идти домой. Он с трудом поднялся. Не оборачиваясь, они пошли вниз по проспекту. «Подлец, – возмутился Николай, – бежал с поля боя, бросив своих солдат».

Невдалеке на мостовой лежал Миша Колесников. Николай тронул его за плечо. Тот открыл глаза.

– Коля! – прошептал он. – Ты оказался прав. Но все-таки мы сумели показать им свою силу.

Он приподнял голову, посмотрел на лежащих кругом людей и заплакал.

– Ты ранен?

– Рука!

 На рукаве  шинели была  кровь. Николай  освободил руку от одежды и туго перетянул ее носовым платком  почти под самым плечом. Миша  стонал, кусая синие губы.

 Подъехала карета с врачами из городской больницы. Николай увидел Володю, хотел подозвать его к Мише, но того уже схватили за рукав халата и потащили к парнишке, над которым, стоя на коленях, в истерике билась мать.

Николай впервые увидел, как брат работает. Он интенсивно нажимал руками на грудь мальчика, дышал ему в рот и снова со всей силой давил на грудь. Раненый очнулся. Володя оставил около него медсестру, а сам поспешил к другим пострадавшим. Его звали со всех сторон, и он метался с одного места на другое, пока не подъехали еще врачи. Мише тоже оказали помощь и увезли в больницу. Через час уехала последняя карета. Толпа стала расходиться.

Николай неподвижно стоял на опустевшей улице. К нему подошел пожилой учитель и тихо произнес:

– Десять убитых и восемь тяжело раненных.

Оба они смотрели в одно и то же место: на большую лужу крови недалеко от бывшей баррикады. Ветер кружил по мостовой листья деревьев, сворачивал их в шары и с силой бросал в лужу. Шары окрашивались в красный цвет, катились дальше по дороге к Екатерининскому проспекту.

Учитель подошел к остаткам заграждения, стал собирать доски. Затем вернулся обратно, отодвинул ногой листья и огородил лужу крови досками.

– Пусть это место станет святым для жителей города и позором для его властей.
Он низко поклонился своему сооружению и пошел к бульвару, согнув спину и еле передвигая ноги.

Николая вдруг вспомнил об  Анне и Лизе: где они, что с ними? Может быть, они тоже участвовали в этом митинге. Сегодня занятий с Анной не было, но он решил все-таки сходить к Фалькам. Дверь ему открыла Анна. Он сказал ей, что ему срочно понадобился учебник, оставленный в классе. Анна убежала наверх. Из гостиной доносилось пение Лизы. Николай успокоился.

– Вы сегодня были в гимназии? – спросил он Анну, когда та вернулась с книгой.

– Нет. Папа приказал нам остаться дома.

Из столовой вышла Зинаида. Николай сказал ей, что на улицах стреляют – убили десять гимназистов, Анне и Лизе сейчас лучше сидеть дома.

– Мы и сидим, – сказала Зинаида. – Может быть, позвать Сарру Львовну?

– Нет-нет, – смутился Николай, боясь, что появится Лиза. – Передайте ей мой совет.

– Кто там? – спросила Сарра Львовна Зинаиду.

– Анин учитель приходил за учебником. Сказал, что в городе стреляют.

– Зинаида, кто это приходил? – поинтересовалась некоторое время спустя Лиза.

– Анин учитель. Книгу какую-то забыл.

– И только?

– И только, а что тебе еще надо? Предупредил, что в городе стреляют, а ты ходишь по улицам, нас всех нервируешь.

– Зинаидочка, не говори глупостей. Что со мной может случиться?

– Так убили десять гимназистов!

– Все это чепуха.

– Человек о вас беспокоится, пришел специально предупредить, а тебе все чепуха.
– Он пришел за книгой.

– Конечно, за книгой. А то мы не знаем?

– Все-то ты знаешь, а мы вот не знаем, – сказала Лиза и недовольная намеками Зинаиды ушла к себе в комнату. То, что учитель пришел к ним из-за нее, ну и, конечно, Анны, не было сомнений, но было ли это простое беспокойство о них или что-то большее? Все ее старания намекнуть ему, что он ей нравится, проходили впустую: он оказался непробиваемый, как скала, а действовать более откровенно у нее не хватало духу.

                * * *
Николай напрасно ходил к Фалькам. На следующий день губернатор, напуганный событиями в городе, объявил в Екатеринославе осадное положение, призвав жителей без крайней необходимости из домов не выходить и не выпускать на улицу детей. Все учебные заведения прекратили занятия; магазины и продовольственные лавки не работали. Днем забастовали рабочие электростанции, а вечером весь город погрузился во мрак.

В следующий раз Николай появился у Фальков через три дня. Пришел с опозданием на полчаса: трамваи еще не ходили. Анна  спросила:

– В городе опасно?

– Опасно, – улыбнулся Николай, нисколько не связывая ее наивный вопрос с Лизой.
Под большим секретом девушка сообщила ему, что Лиза ходит с двоюродными братьями на митинги. Папа, конечно, ничего не знает, а мама очень волнуется. Вчера она пришла перед самым приходом папы с работы, мама даже посылала дворника Степана на бульвар ее разыскивать.

– Ваши братья – социалисты?

– Анархисты, состоят в каком-то кружке.

Николай стал объяснять Анне новый урок, но мысли его все время вертелись вокруг услышанной новости. Значит, Лиза не зря тогда при их встрече в этом классе упомянула о связях с анархистами, и, если она сейчас ходит с ними на митинги, – это серьезнее, чем простое увлечение. «Впрочем, какое мне до этого дела, – подумал он, заканчивая урок и невольно прислушиваясь к голосам на первом этаже: там громко разговаривали Сарра Львовна и вернувшаяся откуда-то Лиза, – это меня не касается».

Он еще потянул некоторое время, подождав, ко-гда Лизины каблучки простучат наверх, и она пройдет в свою комнату, продиктовал Анне задание и быстро спустился вниз.

В эти дни ему все-таки пришлось ночевать у Ковчана. Дима просил его по горячим следам писать то листовки, то статьи в местные газеты. Николай писал их быстро, за ними кто-то приходил, где-то их печатали, днем он видел их расклеенными на домах.

В тот же день, когда солдаты и казаки жестоко расправились с молодежью на Кудашевке, настоящая война  развернулась в рабочем поселке Чечелевка. До  прихода солдат рабочие успели возвести на подходах к поселку шесть баррикад. Самой главной из них стала баррикада на перекрестке Орловской улицы и 1-й Чечелевки, которую рабочие ласково назвали «баррикадой-матерью». На самом верху ее гордо развивалось Красное знамя.

Днем со стороны кладбища к этой баррикаде подошла рота Бердянского полка. Увидев заграждение, офицер приказал солдатам подойти к нему впритык и открыть огонь по прятавшимся в траншеях людям. Рабочие из своих укрытий кидали в них бомбы. Несколько человек засели в доме напротив, обстреливая солдат из окон.
Рота отступила и направилась к соседней улице, но там наткнулась на другую баррикаду. Не смогли переломить ситуацию и подошедшие роты Феодосийского и Симферопольского  полков. Рабочие мужественно сражались с солдатами, не пропуская войска в поселок.


ГЛАВА 2

Николай помнил о втором задании Ковчана - переговорить еще раз с делегатами, выбранными в  Совет рабочих депутатов, и с трудом пробрался в Чечелевку, окруженную войсками. Он знал этот рабочий поселок, как свои пять пальцев, так как второй год  вел в цехах Брянского завода рабочий кружок и бывал у многих своих слушателей дома. Чечелевка был самый большой рабочий поселок на окраине Екатеринослава. Восемнадцать лет назад Брянское акционерное общество, принадлежавшее бельгийцам, построило здесь первую домну. В последующие  годы  оно ввело в строй еще четыре, сделавшие Александровский завод крупнейшим производителем стали. Название «Александровский» не прижилось. С самого начала за-вод называли Брянским, или просто Брянкой. Со своими печами и колоссальными трубами, окрашенными в черный цвет, он напоминал издали огромный башенный броненосец, заблудившийся в степи и нарушивший ее тишину и первозданную красоту. С наступлением темноты все небо над ним становилось багровым от яркого пламени доменных печей.

Хозяевами завода были иностранцы, и почти все руководящие и технические должности, включая инженеров, мастеров и лаборантов, на нем также занимали иностранцы, в основном французы. Все они имели высокие зарплаты, массу льгот и неограниченную власть над людьми. Больше всех свирепствовали мастера:   штрафовали рабочих по каждому пустяку, заставляли их работать в обеденное время и толком ничего не могли объяснить, так как никто из них не знал русского языка. И жили, как господа, в городских квартирах или в уютных домиках отдельного поселка,  отгороженного от завода высоким забором. Оттуда на территорию завода выходила своя проходная. Острые языки назвали этот поселок «колонией», а проходную – «директорской калиткой».

Николаю завод  особенно близок был тем, что он намеревался после окончания училища работать на Брянке инженером по электротехнической части оборудования – такая у него была будущая специальность.

... Шел третий день забастовки. В здании завода стояла непривычная тишина. В столовой железо-прокатного цеха Николая уже ждал вальцовщик Степан Кузьмич Нестеренко – Кузьмич, староста его рабочего кружка, заранее предупрежденный Ковчаном о собрании. Он сказал, что всех делегатов собрать не удалось: кто отдыхает после ночного дежурства, кто патрулирует улицы или охраняет проходные завода, чтобы начальство не провело штрейкбрехеров, но человек 30  придут. «И то польза, – считал Кузьмич, – лишняя беседа с интеллигентом (так называли лекторов из города) не помешает».

 Люди приходили уставшие, молча присаживались на стулья, слушали разговор Нестеренко с Николаем.

– Дела неважные, – говорил тот глухим голосом. – Администрация не идет на уступки, отвергла все наши требования. «Нравится вам бастовать – бастуйте», – сказал директор стачкому и укатил в Крым. Забастовка кончится, еще круче закрутит гайки, с нас потом и вычтет все свои убытки.

– Ты не прав, Кузьмич, – возразил ему Николай. – Своими баррикадами вы доказали, что не собираетесь сдаваться и будете стоять до конца. На море ему сейчас далеко не до отдыха.

– Нам обязательно надо вооружаться, – заметил Аким Петренко, – у солдат винтовки и полный боевой комплект, у нас – самодельные бомбы и фугасы. Винтовок – раз-два и обчелся.

– Для оружия нужны деньги, а где их взять? – посетовал сидевший поодаль от всех Алексей Криворучко, высокий худой рабочий с лицом, испещренным оспой.
– Собирать у рабочих, – сказал Кузьмич.

– С нас и так собирают, то туда, то сюда. На всех митингах просят давать деньги на оружие и динамит, а пойди, проверь, куда потом эти деньги деваются. Что-то я не слышал, чтобы рабочим раздавали оружие.

– Ловкачей много, – вступил в разговор парень с огненно-рыжей шевелюрой, которого раньше Николай в цехе не видел. Говоря, он широко открывал рот, показывая кривые, желтые от курения зубы. – Надо действовать по-другому: грабить буржуев, силой отнимать у них деньги, которые они на нас наживают.

– Я бы еще  припугнул  мастеров, – сказал тоже незнакомый Николаю рабочий, – лопочут на своем языке, не поймешь, чего хотят. Только и знают, что выставлять штрафы. Гнать их отсюда надо, а не хотят уезжать, так всех под завязку, – и для наглядности он провел рукой под горлом.

– Индивидуальный террор ничего не даст, –  возразил ему Николай. – Только массовое сопротивление,  вы это сами сейчас доказали. Даже гимназисты это поняли, когда начали строить на Кудашевке баррикаду, хотя я лично был против этого.

– За гимназистов они еще ответят, – заявил рыжий, призывавший к грабежу, явно анархист.

– Мы свои требования будем отстаивать до конца, – твердо сказал Аким Петренко, – если, конечно, Нейдгарт не вызовет откуда-нибудь новое подкрепление. Тогда нам каюк...

– Не вызовет, – успокоил его Николай, – в Одессе тоже все предприятия бастуют, в Севастополе волнуются военные моряки. И так по всему югу. Насчет вооружения вы правильно ставите вопрос. Одна лаборатория по изготовлению бомб уже есть, комитет решил организовать еще несколько таких мастерских, создать рабочие боевые дружины, склады оружия и многое другое. Третий съезд партии прямо поставил вопрос о вооруженном восстании, надо постепенно к нему готовиться.

– Тогда скажи мне, мил-человек, – придвинулся к Николаю Алексей Криворучко, – зачем нам нужен Совет рабочих депутатов, если у нас есть комитет, и он всем руководит. Ведь это он надоумил нас построить баррикады, сражаться с войсками, и ты вот тоже пришел сюда от Григория Ивановича Петровского.

– Это так. Но Совет будет заниматься более широким кругом вопросов. И потом в него войдут не только большевики, но и меньшевики, эсеры, бундовцы...

– С этими «друзьями» нам делать нечего.

– Очень важно, кто войдет в исполнительный комитет Совета. А это уже будет зависеть от собрания. От вашего завода больше всего депутатов, так что за вами – основная сила. Надеемся, что в него попадут только большевики, а Петровский станет его председателем.

– Николай, ты вот летом агитировал нас избрать уполномоченных для переговоров с администрацией. С тех пор прошло много времени, а уполномоченные себя ни в чем не проявили.

– Ну, скажем, не везде. На машиностроительном, например, удалось кое-что добиться...

– Еще бы не добиться, когда там грохнули директора завода. Надо и нашего грохнуть, тогда он заговорит по-другому, - сказал рыжий, скаля свои кривые зубы..

– Как же он заговорит, если ты его грохнешь, – поддел говорившего Кузьмич,  все дружно рассмеялись.

– Давайте вернемся к нашей теме, – сказал Николай. – Советы рабочих депутатов уже действуют в нескольких городах России. Это сила, с которой губернаторы, городские думы и хозяева предприятий вынуждены считаться. На наш Совет мы тоже возлагаем большие надежды,  вы должны верить в него. Восьмичасовый рабочий день точно всем будет обеспечен.

– Да не сомневайся ты, Николай Ильич, – сказал Аким, – наши все придут на собрание. Мы слышали, что на других заводах начали переизбирать делегатов, у нас тут тоже кое-кто мутил воду, да им быстро дали от  ворот поворот. Так и передай комитету – брянщики не подведут.

После собрания Степан Кузьмич повел Николая к себе. Маленькая, чисто выбеленная хатка уютно пряталась среди яблоневых и вишневых деревьев. Под окнами и вдоль узкой тропинки от калитки к дому еще стояли золотые шары и бордовые георгины, кое-где виднелась кустовая хризантема: белая и желтая. Из-за забора с той стороны улицы свешивались ветви боярышника и калины с тяжелыми, сочными ягодами.
Кузьмич жил здесь давно, еще до строительства Брянского завода, и один из немногих имел свой собственный дом и сад.

– А где хозяйка? – спросил Николай, проходя в чисто прибранную горницу.

– Не поверишь: сидит целый день на «передовой» с ружьем. Она же у меня сибирячка, из семьи охотников. Вспомнила молодость. И Дарья там же. Девке уже 18 лет, такая же шустрая, как мать. Помнишь, она в Сергея твоего была влюблена, до сих пор по нему сохнет.

– Он ей пишет?

– Шлет какие-то записки. Сколько ж ему еще бегать? Девке замуж пора, двое наших заводских просили  ее руки, а она – и слышать ни о ком  не хочет. Беда, просто беда!

– Суда еще не было, а будет: ему за бегство и ранение жандармов прибавят лет пять.

– А ты сядешь в тюрьму?

– Тоже сбегу, только не представляю, как это будет: я не привык сидеть без дела. Уеду за границу и его уговорю ехать.

– Дарья  совсем с ума сойдет.

– Я напишу ему, чтоб оставил ее в покое, а то своими записками  травит ей душу.

– Здесь уж нечем не поможешь, если промеж них любовь.

За разговорами Кузьмич накрыл стол: положил соленые огурцы, кислую капусту, вытащил из печки теплую картошку в мундире, нарезал сало, сыр, копченую колбасу, как-никак трое в семье работали, не бедствовали.

– Пойду, схожу на огород, принесу зелени, – озорно подмигнул он гостю.
Николаю же вдруг страшно захотелось спать: глаза слипались, голова клонилась вниз, и, как только Кузьмич ушел, положил голову на стол и тут же отключился.
Разбудил его стук на крыльце – это Кузьмич, вернувшись с огорода, сбивал налипшую на сапоги грязь. Вошел, улыбаясь: зелень у него торчала под мышкой, а в руках  еле удерживал здоровую бутыль красного вина.

– Прячу в саду от хозяйки, – сказал он, поймав удивленный взгляд Николая. – Сердце малость пошаливает. Мария прячет бутыли от меня, а я – от нее. Только без этого дела нельзя. Сейчас мы с тобой выпьем по маленькой

Вино было крепкое, тягучее, такое мать Николая делала в Ромнах по осени из сухофруктов. Голова от него остается чистой, а ноги наливаются чугуном, не оторвешь от полу. Вот и сейчас он попробовал пошевелить ступнями, куда там – намертво прилипли к чисто выскобленному хозяйкой полу.

Кузьмич смачно жевал розовое сало, хрустел соленым огурцом. По комнате поплыл острый запах гвоздики и лаврового листа.

– Да ты ешь, не стесняйся, – сказал он, увидев, что Николай сидит перед пустой тарелкой. – Расстроили тебя наши товарищи, да ты не бери себе в голову: народ верит большевикам.

– Этот, что говорил о терроре, тоже делегат?

– Да, нет. Случайно попал. Ты уж извиняй, что так получилось, но на собрание придут все 100 человек, даже не сомневайся. А этот рыжий наслушался, наверное, анархистов. Ходят тут их агитаторы, мутят воду. Раньше их мало кто слушал, а сейчас смотрю:  научились говорить и все твердят: «Берите оружие, стреляйте в начальство». Забили головы своим террором. Да вот сам посмотри, у меня есть их листовка, подбросили давеча в палисадник.

Он вытащил из-под скатерти листок и протянул Николаю. Тот с интересом посмотрел на длинный, набитый без абзацев текст,  пробежал несколько строк в середине: «Надо ли нам слушать все их (социалистов) рассказы о концентрации капитала и исторических законах о том, что буржуазия должна развиваться. А рабочие и босяки, умирая с голода, должны валяться в ночлежках. Им до этого дела нет. Пусть же их слушают те, которым хорошо живется, и кто может терпеть. Мы же, голодающие на фабриках и заводах, на улицах и в бараках, тер-петь больше не в силах. Слишком дорого нам обходится их теория постепеновщины – терпеть да терпеть…».

– Пустобрехи, – с возмущением сказал Николай, – сотрясают воздух, ради красивых слов.

– Это еще что. На днях слышал, как они подбивали рабочих спалить «Колонию», и спалят. Один рассказывал о каких-то коммунах. Идите, говорит, к нам, мы уничтожим буржуазию, построим бесклассовое общество. Там не будет ни бедных, ни бога-тых, и получать все будут, сколько хочешь. Думаю, что немало людей к себе перетащил. Я тебе, Николай, вот что еще хотел сказать. У меня сосед – машинист. Вчера вернулся из поездки, говорит, что кое-где начались погромы. И что самое непонятное: зачинщиками являются сами рабочие. Рассказывает такое, что волосы дыбом встают. Позвать его?

– Позови.

Пришел маленький, какой-то весь нескладный, щуплый мужичок с взъерошенными волосами – видимо, Кузьмич оторвал его от сладких снов. Поверх сатиновой косоворотки на нем был черный жилет на сатиновой подкладке и куцый клетчатый пиджачок.

Кузьмич налил гостю стакан. Тот  долго, основательно жевал сало с хлебом, внимательно разглядывая Николая. Потом взял свой стакан, постучал им о  стаканы Кузьмича и Николая, выпил залпом и громко крякнул.

– Налей еще, – сказал он Кузьмичу, снова зал-пом выпил, также крякнув, отставил стакан в сторону. Вытер рукой рот, пригладил волосы и снова изучающе посмотрел на Николая.

– Да говори ты, Федор, не томи, – не выдержал Кузьмич, – свой это человек, свой.

– Ну, вот, как я тебе уже рассказывал, Кузьмич, едем мы вчера с напарником в Юзовку. Останавливаемся в Илларионове, там, как всегда, вошло много народу: шахтеры, рабочие, конторщики. Дальше мы обычно по расписанию проскакиваем несколько остановок. Здесь же, не успели отъехать от станции, как врываются к нам в машинное отделение двое, приставляют к спине револьверы и требуют остановить поезд в Чаплино. Я торможу. Снова суют в спину свои маузеры: «Давай длинные гудки!» Куда деваться под оружием? Даем гудки. Видим: сбегается много людей, орут, хохочут, лезут, как очумелые, в вагоны. Подъехали к Межевой: то же самое. Останавливаемся, даем гудки и ждем, пока народ залезет в вагоны. Опять шахтеры, рабочие и всякая шпана. Слетаются, как саранча. Помощник мне шепчет: «Евреев едут бить». У меня так все внутри и похолодело.

– Шахтеры, говорите, и рабочие...

– Они, они. Мы часа три еще в Юзовке стояли. Что там творилось? Жгли дома, дым заволок весь город. Пассажиры сказывали, евреев живьем бросали в доменные печи. К отходу поезда подкатила огромная толпа: орут, гогочут. Оглянулся по сторонам – ни одного городового. Двое бандитов сразу влезли в машинное отделение и размахивают наганами. Проехали две остановки, тычут дулом в спину: «Останавливай!» И всей пьяной оравой ринулись в село громить евреев.

– К нам они не посмеют сунуться, – сжал кулаки Кузьмич, – мы им такое тут покажем.– Дай Бог пронесет, – сказал Федор. – Так я пойду, мне ночью опять в рейс.– Спасибо вам за рассказ, Федор, – Николай крепко пожал машинисту руку.

– Погромов следовало ожидать, – сказал Николай, – только вы-то, Кузьмич, не сможете помочь городу.

– Это еще почему? Мы вышлем на помощь свои дружины.

– Вас не пустят солдаты. Вы их не пускаете, а они – вас. Только если вступить с ними в бой? Так у вас для этого нет ни сил, ни оружия, а зря проливать кровь ни к чему.

– Да-а-а, – растерянно протянул Кузьмич, – дела.

– Мне пора, – заторопился Николай. – Надо еще выбраться через ваши и полицейские заграждения.

– Возьми-ка с собой эту бутыль вина и сало. Городовые их у тебя отберут и отпустят с богом. Наши дружинники тебя тоже могут остановить. Так что я тебя провожу до поста.

Поселок казался вымершим. Миновали две улицы. На углу из темноты  выступили двое с винтовками, подошли к ним. Чиркнули спички.

– Да, свои мы, свои, не видите, что ли, – недовольно сказал Кузьмич. – Товарищ приезжал из города, теперь ему надо обратно.

Рабочие хмуро смотрели на Николая. Лица их были измождены, под глазами лежали черные тени. Один приказал ему следовать за собой. Николай распрощался с Кузьмичом, взял у него мешок с гостинцами и пошел за дружинником. Около самого заграждения сидела группа людей. Все спали: кто, свесив голову на грудь, кто – прислонившись к плечу соседа.

Отодвинув доску с краю баррикады, дружинник шепнул Николаю: «Пролазь!» Николай с трудом протиснул свое тело в узкое отверстие, и тут же с той стороны к нему бросились двое городовых.

– Стой, ты куда?

– Домой, застрял тут у родных. Дома жена, дети.

– В мешке что?

– Да вот несу кое-что в подарок.

– Развяжи-ка, посмотрим.

Николай нарочно медленно развязывал узел, чуть-чуть затянутый Кузьмичом, – испытывал терпение городовых. Один из них оттолкнул его, сам развязал веревку, вытащил бутыль и обрадовано перемигнулся с товарищем.

– Мешок мы у тебя реквизируем, и иди отсюда, чтобы мы тебя больше не видели.
Николай с облегчением вздохнул, избавившись от тяжелой поклажи, и направился к трамвайной остановке.

                * * *
      Первое заседание Совета рабочих депутатов, как и намечалось, прошло  17 октября. К разочарованию брянщиков председателем Исполнительного комитета был избран меньшевик Иосиф Борисович Басовский (человек неместный, направленный сюда партией для работы), а Петровский – только секретарем. Из семи человек в комитете меньшевиков оказалось на одного человека больше.  В целом же основное ядро Совета составили рабочие-металлисты, члены депутатского собрания Брянского завода. В Совет вошел и профессор Горного училища Александр Митрофанович Терпигорев.

Это важное событие  день в день совпало с другим знаменательным событием: напуганный размахом революционного движения, Николай II пошел на уступки и издал Манифест, даровавший народу пять свобод: совести, слова, печати, союзов и собраний. Обещано было также созвать законодательную Государственную думу и привлечь к выборам все классы населения.

Екатеринослав снова забурлил. С утра до ночи на всех площадях и улицах собирались толпы людей, выступали ораторы и просто прохожие. Студенты и молоденькие гимназистки ходили по аллеям Екатерининского бульвара, собирая пожертвования «в пользу раненых», «на оружие и бомбы»,  «на гроб Николаю II».

Блюстители порядка издалека наблюдали за всем происходящим, и, если молодежь уж совсем начинала бурно себя вести, подходил урядник и, приподняв фуражку, заискивающе просил: «Га-с-па-да, прошу соблюдать пор-р-ядок!»

Днем мимо Городского сада в своей коляске проезжал полицмейстер Машевский. К нему подскочили несколько гимназистов, остановили лошадей и стали настойчиво требовать пожертвование «на бомбы, оружие и гроб Николашке». Побагровев от такой наглости, полицмейстер приказал стоявшим недалеко жандармам арестовать всю группу молодежи, публично оскорбляющую государя. Высокий курчавый парень в шинели Классической гимназии вытащил из кармана газету с крупным заголовком «Царь даровал нам свободу слова» и сунул ее под нос полицмейстеру. Тот поднял кулак, но вовремя спохватился и хлопнул по спине кучера:

– Пошел!

– Нет, господин полицмейстер, – парень ухватился за коляску, со всей силой удерживая ее, – пожалуйте пожертвование, – и подставил ему свою фуражку.
Машевский посмотрел на застывших с каменными лицами жандармов, решил, что не стоит связываться с бунтовщиками, вытащил из кошелька пять рублей и громко сказал:

– Жертвую только на семьи пострадавших рабочих.

К вечеру история с полицмейстером облетела весь город, обрастая все новыми подробностями. В конце концов, выходило, что полицмейстер сам вылез из коляски, поинтересовался у молодых людей, на что они собирают деньги, и, услышав ответ: «На гроб Николаю II», похвалил их за такое благое дело и отдал все содержимое своего кошелька.

Общий дух свободы, царивший в городе, подтолкнул городовых тоже провести демонстрацию со своими требованиями. Как законопослушные граждане, они обратились за разрешением к губернатору. Тот, скрепя сердце, дал согласие. Смотреть на шествие городовых по Екатерининскому проспекту сбежалось полно народу. В руках они несли лозунги: «Повысить зарплату» и «Увеличить пособия инвалидам и семьям полицейских, погибших при исполнении обязанностей».

– А ведь тоже люди, – вздыхали сердобольные торговки пирожками, провожая глазами тех, кого  обычно боялись пуще огня.

Пока городовые шагали по проспекту, а народ упивался этим небывалым зрелищем, во многих районах города начались погромы. Разыгрывались они везде по одному сценарию: по улице с гиком и свистом пробегал отряд казаков, стреляя в воздух и усиленно разгоняя нагайками прохожих. Улица на миг пустела, вскоре на ней появлялась банда хулиганов с железными прутами и кольями в руках. С  воинственным кличем: «Бей жидов! Спасай Россию!» они врывались в еврейские дома и магазины. За считанные минуты магазины и квартиры были разгромлены, люди убиты, мостовые залиты кровью.

Иногда начало сценария менялось. На улицах появлялась колонна демонстрантов с иконами и хоругвями. Впереди и по бокам ее шли женщины и дети. Тонкие голоса выводили молитвы. Неожиданно раздавался резкий свист. Пение прекращалось. Женщины и дети мгновенно исчезали. Откуда-то появлялись здоровые мужики и начинали свое черное дело.

Ночью огромная толпа молодчиков окружила дом Шнейдера на углу Скаковой и Херсонской улиц, там якобы прятались евреи, но войти туда громилам не удавалось – со второго этажа стреляли из ружей и винтовок проживающие в этом доме социал-демократы. Бандиты подожгли дом. Задыхаясь от дыма, люди с криком выбегали на улицу, некоторые прыгали из окон и тут же попадали под обстрел из винтовок. Двор и мостовая были залиты кровью.

На Троицкой улице несколько еврейских семей спрятались в доме протоиерея Свято-Троицкой церкви Василия Георгиевича Разумова. Священник вышел на крыльцо с иконой в руках, повернулся в сторону толпы и всю ночь усиленно молился, призывая бандитов прекратить разбой.

В другой части города пожилой настоятель Успенского собора отец Артемий в сопровождении дьякона и нескольких отважных прихожан совершал крестный ход по ближайшим улицам, умоляя хулиганов прекратить погром, несколько раз ста-новился на колени. К нему подошел один из по-громщиков и с угрозой спросил:
– И ты, поп, за жидов?

– Что вы за нелюди, – возмущенно закричал священник, – побойтесь Бога, это вам даром не пройдет.

Увидев, что его слова не возымели никакого действия, старый священник заплакал.
Полицейских и солдат негде не было видно, за-то в центре города, там, где проживала екатеринославская знать, разъезжали кавалеристы Феодосийского полка.
Из Белостока приехал Мишель Штейнер, привез с собой в Екатеринослав оружие – тоже револьверы, знал, что у анархистской группы ничего нет. Он сам обошел по домам ребят, которые месяц назад горели желанием пострелять, убедился, что они и сейчас не прочь этим заняться, сформировал отряд самообороны из 20 человек. В него вошли два брата Иннокентия: Слава и Вадик. Сам Иннокентий и другие члены группы активно работали в эти дни среди бастовавших рабочих Чечелевки, Каменки и Амура. Это они выступали на Брянке и распространяли листовки, одна из которых оказалась в палисаднике Кузьмича.

Отряд самообороны, как летучий голландец, возникал то в одном месте города, то в другом. Жил Мишель в эти дни у кого придется. Часто он и его ребята ночевали в разрушенных домах, где вместе с ними ютились оставшиеся без крова люди. По ночам он не спал, смотря воспаленными от усталости глазами в пустое пространство. Сердце его грызла злоба: от того, что страдают невинные люди, от того, что здесь, в Екатеринославе, так же, как и в Белостоке, полиция и войска помогают погромщикам, члены отряда часто вынуждены отбиваться не от них, а от городовых и казаков.


ГЛАВА 3

В субботу, во второй половине дня Николай отправился в Городской сад, где социалисты решили провести митинг и потребовать от властей города остановить позорное кровопролитие. На улицах валялось множество прокламаций, призывавших население и солдат расправляться с жидами. Ходили слухи, что эти прокламации печатали не где-нибудь, а в самом Департаменте полиции, и что погромы спровоцировали сами власти, чтобы прекратить митинги и забастовки, наказать евреев, бывших, по их мнению, главными зачинщиками всех волнений. «Пусть искупят своей кровью  убийство Христа, - призывали неведомые «писаки». – Айда, братцы! Пошли в Крестный ход, а там... покажем им...».

Когда он пришел на площадь, митинг  был в разгаре. Выступал оратор от анархистов. Николай подошел поближе, но не успел его толком рассмотреть, как стоявшие в первых рядах гимназисты стали свистеть и стаскивать его с трибуны. Николай не собирался выступать,  его заметил ведущий митинга, студент третьего курса из его училища Витя Сорокин и усиленно замахал ему рукой. Он с трудом пробрался к трибуне.

– Ответь анархисту, – умоляюще попросил Витя.

– Я не слышал, о чем он говорил.

– Критиковал Манифест и ругал большевиков.

Это была обычная тактика анархистов – ругать большевиков и обвинять их в готовящемся захвате государственной власти. Николай уже не раз выступал по этому вопросу в газетах, изучив для этого труды Бакунина, Кропоткина и их сподвижников. Бакунин ко всему прочему был еще ярый антисемит, ненавидел евреев, особенно Карла Маркса, поливая его и «весь еврейский Интернационал» грязью. «Не у этого ли великого бунтовщика черпали свою злость авторы черносотенных прокламаций?» – мелькнула неожиданная мысль. Не успел он подняться  на трибуну и начать свою речь, как на площади появились драгуны. Сорокин дернул его за рукав шинели:


– Уходим!

Николай спрыгнул с трибуны, пробежал несколько шагов и лицом к лицу столкнулся с Лизой Фальк.

– Немедленно отсюда уходите, – прокричал он. – Здесь опасно!

Лиза же быстро сообразила, что, наконец, подвернулся случай, которого она так долго ждала. Она вцепилась в его шинель и испуганно пробормотала:

– Я боюсь. Проводите меня домой.

Драгуны начали стрелять, он схватил ее за руку и потащил через кричавшую толпу в сторону Садовой улицы, где можно было скрыться в многочисленных проулках и садах. У нее были высокие каблуки, она почти повисла на его плече. «Вот женщины, – возмущался он про себя, – ходят на митинги, как на свидание».

Около высокого деревянного забора Николай увидел сдвинутую в сторону доску. За забором был сад. Они быстро пролезли туда и сели на скамейку, оглядываясь по сторонам. Далеко за деревьями виднелось белое здание особняка, откуда доносились голоса и детский смех.

– Лиза, – сказал Николай, – зачем вы вышли из дома, в городе идут погромы, это  безрассудство.


– У вас лицо в пыли, – сказала она, улыбаясь, как будто не слышала вопроса, вытащила из сумочки надушенный платок, и стала  вытирать ему лоб и щеки.
Он был на нее так сердит, что оттолкнул ее руку, и вытащил свой платок, удивившись, что он совершенно чистый.

– Я была не одна, – сказала Лиза, обжигая его жаром своих глаз, – со своим братом Иннокентием и его друзьями. Иннокентий тоже выступал. Я их потеряла, когда увидела вас на трибуне… Вы так яростно набросились на анархистов. За что вы их так ненавидите, ведь они тоже борются за свержение самодержавия?

– Их методы борьбы вредят рабочему движению.

– Вы, социалисты,  рветесь к власти, вам  хочется господствовать над рабочими.

– Милая девушка, анархисты забили вам голову своими глупостями. Держитесь от них подальше, пожалуйста, не ходите на митинги, я вас очень прошу.

Он искоса посмотрел на нее. Она вся кипела от возмущения: то ли от того, что он неодобрительно отозвался об анархистах, то ли от его взрослых наставлений. Он встал:

– Идемте, я провожу вас домой.

Тем же путем они выбрались из сада и пошли по Садовой к проспекту. Все еще сердясь на него, Лиза быстро шла впереди, как будто у нее не было высоких каблуков. Николай догнал ее, взял под руку и, когда она попыталась вырваться, совсем забыв в своей обиде, что совсем недавно только об этом и мечтала, удержал ее, положил ее руку в свою ладонь и крепко сжал. Сердце ее бешено забилось, а он, как ни в чем не бывало, завел разговор о музыке и композиторе Скрябине, которого она не любила.

– Я слышала, – сказала она,  сдерживая волнение в голосе, – что недавно в Зимнем театре наш симфонический оркестр представил его вторую симфонию,  люди сразу стали уходить.

– Я там тоже был. Уходили, но не все. Зато те, кто остался, в конце встали и долго аплодировали. Музыка очень необычная: бурная, стремительная, какой-то величественный горный обвал.

– А мне его произведения кажутся сумбурными. Я предпочитаю Рахманинова и Бетховена.

– Вы Скрябина не  играете?

– Его трудно играть, нужна большая техническая подготовка, а у меня и так пальцы болят.

– Я об этом не знал, – сказал Николай и выпустил ее пальцы. Тогда Лиза сама взяла его руку, а он еще крепче прижал к себе ее локоть.

– Вы любите музыку? – спросила Лиза, чувствуя, что от этого разговора и  игры рук между ними установилась близость. Ей  стало легко, как бывает, когда добиваешься своего и уже неважно, что будет дальше, – главная цель достигнута.

– Люблю, но, наверное, мало в ней понимаю.

– Скрябин вам понравился, а ведь он хотел выразить в своей симфонии именно то, что вы в ней почувствовали. Музыка сама  все подсказала.

Довольно  скоро они подошли к дому Фальков. Лиза не знала, как теперь вести с учителем. Сделав вид, что все еще сердится на него, она хмуро смотрела в сторону. Улыбаясь, Николай резко притянул ее к себе, так что их лица оказались совсем рядом,  и ласково сказал:

– Не сердитесь на меня. Я не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось.
Ее лицо просияло, руки непроизвольно потянулись к его шее, она обняла его, прижалась щекой к его щеке. Он взял в руки ее лицо: совсем юное, с розовой, нежной кожей на щеках, чудными, бархатными глазами, пухлыми алыми губами – все до боли родное и желанное. И, как мечтал в ту ночь, когда возвращался от Димы Ковчана и шептал про себя пришедшие на память строки Блока: «В ночь молчаливую чудесен мне предстоит твой светлый лик», осторожно прикоснулся губами к ее гла-зам, сначала к одному, потом к другому, нашел губы: они были горячие, податливые, неумело отвечали ему тем же. Он стал неистово целовать их. Лиза почувствовала, как у нее внутри все оборвалось и  подкосились ноги.

В окне прихожей мелькнуло лицо Зинаиды. Николай увидел ее и быстро опустил руки. Лиза тоже увидела ее, чуть не расплакавшись от обиды, – Зинаида все испортила.

– Лиза, – сказал Николай, стараясь на нее не смотреть: ему стало неловко, что он поддался необузданному порыву, – помните, что я вам говорил. – Он сжал ее локоть, подождал, пока она поднимется по ступенькам  и дернет за шнурок звонка, и, не оглядываясь, быстро зашагал в сторону проспекта.

На звонок вышла  Зинаида, презрительно фыркнула,  всем своим видом выразив недовольство тем, что Лиза, приличная дочь приличных родителей,   целовалась с учителем, и, ничего не сказав,  удалилась в столовую. «Ну, и пусть, - улыбнулась про себя Лиза, - очень нужно мне ваше недовольство. Сегодня в  ее жизни произошло самое важное событие:  она знает, что нравится Николаю, женское сердце не обманешь,  ее губы до сих пор горят от его поцелуев. Она даже не стала умываться, чтобы подольше сохранить следы от его прикосновений.

С бульвара Николай повернул на Троицкую улицу. Опьяненный встречей с Лизой и всем, что с ними произошло, он шел, ничего вокруг не замечая. Вдруг  откуда-то сильно потянуло гарью. Впереди, там, где находился Троицкий базар, взметнулся вверх огромный огненный столб. Пламя быстро разрасталось и охватило полнеба, казалось, что за домами горит весь город. Навстречу ему, неистово крестясь, бежали люди. Николай ускорил шаг. Недалеко от базарной площади  раздались ружейные выстрелы, крики и женский плач. Прямо на него из-за угла выскочили человек восемь евреев, преследуемых конными казаками.

Николай не успел посторониться, как на его плечо со всей силой обрушился удар оголенной шашки. Он думал, что его сейчас убьют или затопчут лошадьми, на его счастье казаки, ослепленные злостью,  продолжали преследовать свои жертвы. Николай спрятался в ближайшей подворотне, потрогал под рубашкой плечо, пальцы стали липками от крови. Раздались дикие вопли несчастных, настигнутых казаками. Минут через десять все стихло. Громко и весело переговариваясь,  казаки проехали обратно мимо подворотни.

– А этот куда делся? – спохватился один из них.

– Который?

– Тот, что попался нам навстречу.

– Удрал, наверное, со страху.

Громко рассмеявшись, они скрылись за углом. Николай кипел от возмущения. Он вышел из подворотни и направился к базарной площади. Глазам его открылась страшная картина. На земле вперемежку лежали трупы людей, коровьи туши, бочки с разбросанной вокруг селедкой, яблоки, грецкие орехи, семечки. Две белые козочки, привязанные к дереву, отчаянно блеяли и жались к стволу. Николай отвязал их, и они побежали в сторону проспекта, то и дело со страхом оглядываясь назад.
В начале рынка горели лабазы. Никто не собирался их тушить, хотя совсем рядом находились деревянные дома, и огонь вот-вот мог перекинуться на них.
В стороне сгрудилась небольшая кучка людей. Николай подошел к ним. На земле лежали двое убитых гимназистов. Он увидел знакомого рабоче-го из железнодорожных мастерских Алексея Сапрыкина, тронул его за руку.

– Алеша, что тут произошло?

– Ребята из отряда самообороны связались с казаками, ну те и порубили этих двоих.

– Ты с ними? – спросил Николай, заметив у него в руках браунинг.

– С ними я теперь, Николай Ильич, с анархистами.

– Гимназистов, зачем надо было втягивать, дети еще?

– Сами захотели. Мишель, наш главный, – Алексей показал в сторону, где на сдвинутых ящиках сидел человек, обхватив руками голову, – их отговаривал, так они уперлись, ни в какую. Как теперь родителям сказать?

Николай ободряюще похлопал его по плечу: "Держитесь, ребята", – и хотел уже идти дальше, как услышал крик: «Дом горит!»

Николай оглянулся. В соседнем с лабазами двухэтажном доме загорелась стена. Огонь быстро расползался по внутренним деревянным перекрытиям. Прямо на глазах пламя начало вырываться из всех окон.

Николай подошел к Мишелю, тронул его за плечо:

– Пошли кого-нибудь из своих ребят за пожарными и быстро со мной в дом.
Не дожидаясь Мишеля, он бросился к входной двери, но она оказалась закрытой. Он стал рвать и выбивать ее ногами. На помощь ему прибежало еще несколько человек. Слышно было, как с той стороны тоже дергают и ломают дверь. Наконец она тяжело рухнула вниз, чуть не при-бив, стоявших около нее людей. На лестнице скопилась толпа жильцов; некоторые, задохнувшись от дыма, лежали на ступеньках без сознания. Ребята Мишеля поднимали их и выносили на улицу. Какая-то женщина, очнувшись, закричала:

– На втором этаже остались люди.

Сбросив с себя шинель и сюртук, Николай стянул рубашку, обмотал ею лицо, оставив одни глаза, снова натянул сюртук и бросился на второй этаж. К его ужасу все двери там оказались забиты досками. Опять рядом с ним появились ребята Мишеля, все вместе стали снимать доски и выбивать двери. В одной квартире они нашли пять трупов, в другой под кроватью спрятались трое маленьких детей, все были живы, но находились без сознания.

Николай приказал ребятам открывать следующие двери, а сам занялся детьми. Одного перекинул через плечо, двоих подхватил под мышки и стал спускаться вниз, осторожно нащупывая ступени лестницы, уже местами провалившиеся. Вы-нес детей на улицу, отдал плачущим женщинам и снова бросился к подъезду. Навстречу выскочил Мишель.

– Ты куда? – прокричал он. Все уже рушится.

– Там еще твои ребята, – сказал Николай, вращая от возбуждения глазами. – А где пожарные?

– Пока нет.

– Давай за мной.

За дымом ничего не было видно. Задыхаясь и выплевывая пепел, скрипевший на зубах,. они добрались до второго этажа.

– Сергей, Володя, Гарик, где вы? – звал своих ребят Мишель.

Николай на ощупь продвинулся к одной из дальних квартир. Дверь была распахнута, в прихожей лежали без сознания мужчина, женщина и девушка в гимназическом платье, напомнившая ему о Лизе. У него сжалось сердце. Бросившись в комнату, схватил с кровати покрывало и крикнул Мишеля. Они положили на него всех троих и потащи-ли вниз. Слышно было, как наверху, где они только что были, начали падать балки, на лестницу повалил огонь.

Николай почувствовал, что у него сзади загорелась одежда. «Подожди», – попросил он Мишеля. Захватив углы покрывала в одну руку, быстро расстегнул ремень, сбросил  брюки и верхнюю одежду, и они пошли дальше. Внизу стояли ребята Мишеля, подхватили покрывало с людьми.

Николай и Мишель прошли несколько метров и рухнули на землю, не было сил даже пошевелиться. Николай слышал, как кто-то подошел к нему, ткнул его ногой в бок, нехорошо выругался. Он открыл глаза. Над ним склонился казак, ударивший его час тому назад шашкой.

– Живой, а я думал, преставился, – криво усмехнулся он, и  лицо его перекосилось от злобы, – жаль не пристрелил тебя вместе с этими чертовыми жидами. Спасатель нашелся. Он смачно сплюнул, чуть ли не на ботинки Николая, и пошел дальше, поигрывая нагайкой.

На площади началась суета – подъехали две пожарные линейки. Пожарные соскочили на землю. Оранжевые языки пламени плясали на их медных касках и потных лицах.
Николай задыхался от дыма, попавшего в легкие. Попробовал вздохнуть полной грудью, горло как будто закупорило пробкой. Так он  и лежал с открытым ртом, жадно ловя воздух, как выброшенная на берег рыба. Кружилась голова, в висках появилась нестерпимая резкая боль. «Не хватало тут отдать концы», – подумал он и, собрав силы, стал усиленно кашлять. Пробка в горле исчезла. Дышать стало легче. Он встал. Ноги были ватные. Еле передвигая ими, он подошел к Мишелю. Тот тоже уже пришел в себя. По лицу его текли слезы.

– Ты что, Мишель?

– Это казаки забили двери досками. Точно, тот гад, что подходил к тебе. Попадись он мне под руку, растерзаю на части.

Он сел, закрыл глаза и обхватил голову руками, как в прошлый раз, когда погибли два его молодых бойца. Николай положил ему на плечо руку, ласково погладил, как маленького ребенка. Мишель открыл глаза, посмотрел на него с благодарностью и вдруг громко рассмеялся.

– Как же ты пойдешь домой без брюк, и на штанах сзади огромная дыра.

– Пойду в соседний дом, попрошу одолжить до завтра брюки и рубашку.

– Подожди. Я сам схожу, тебе никто не откроет.

– Кстати, надо проверить, не забиты ли двери в других домах.

– Это верно. Пошлю ребят осмотреть все дома на площади.

Через полчаса он вернулся с большими, но узкими брюками и маленькой рубашкой.

– Вот все, что смог найти, твою шинель никто не видел.

– Бог с ней, – сказал Николай, с трудом натянул штаны, рубашку просто накинул сверху, завязав на груди рукава.

– Представляешь, во всех соседних домах двери тоже оказались забитыми. Что за звери?

– Значит, готовятся их поджечь. Поставь около каждого дома своих ребят.

– У меня почти никого не осталось: пятерых с сильными ожогами отправил в больницу, тех троих не могу найти, наверное, погибли.

– Пойдем, поищем добровольцев. А где пожарные?

– Уехали, кончилась вода. Сказали, что пришлют новую команду. Да что-то больно долго едут. У тебя на спине пузыри от ожога, ты чувствуешь?

– Чувствую,  еще как. И плечо горит от шашки, тот казак еще до встречи с вами ударил по плечу. Эполеты спасли.

Быстро нашли добровольцев, согласившихся дежурить около подъездов. Из всех домов доносились крики. Сливаясь в один, единый стон, они заполнили площадь и улицы, вызывая страх и ужас у тех, кто их слышал. А еще дальше за домами тре-вожно гудел набат, и звонили колокола во всех близлежащих церквях.

Казаки, словно волчья стая, стояли в стороне, выжидая момент, чтобы броситься на толпу погорельцев, которые, как стадо овец,  сбились в круг. Николай лихорадочно думал: что делать? Послать гонца к Диме Ковчану или дать знать рабочим дружинам, действовавшим в разных местах города. На это уйдет много времени. И тут его осенило: Володя!

Он подошел к Мишелю и попросил его срочно направить по Володиному адресу кого-нибудь из ребят, чтобы тот приехал на площадь с медперсоналом. Посыльный ушел. Николай не сводил глаз с казаков, и, хотя они стояли далеко, и в наступившей темноте не видно было их лиц, ему казалось, что его обидчик сжигает его от ненависти своим взглядом.

Володя появился на площади через час, пока один, со своим медицинским сундучком и с повязкой на рукаве "Красный крест" (их специально выдавали врачам для безопасности). Посыльного он отправил на извозчике в больницу. Оттуда  должны были подъехать еще врачи и медсестры.

Николай попросил брата осмотреть его спину. Володя остался недоволен ожогами, густо смазав их вонючей мазью. Две небольшие раны оказались на лице. Володя тоже  их смазал, не преминув при этом пошутить, что теперь у него вид благородного рыцаря, и все Дульсинеи будут у его ног.

– Иди ты к чертям, лучше осмотри мое плечо.

– У тебя там глубокая рана, – нахмурился Володя, – надо ее обязательно зашить, поезжай сейчас же в больницу.

– Никуда я не поеду. Сделай все сам.

– Может быть заражение, туда попало много грязи.

– Сказал: никуда не поеду.

– Тогда будешь ходить ко мне каждый день на перевязку и уколы.

– Вот это другое дело.

Увидев, что брат почти голый, Володя отдал ему свой пиджак.

– Володя, – сказал Николай, – иди к толпе и старайся, чтобы твой белый халат и повязку с красным крестом видели казаки, они опять что-то затевают.

В самом дальнем конце площади послышались крики. Николай и Володя бросились туда. Николай остановил брата: «Иди к людям, там много пострадавших», – и пошел дальше, вернее поковылял, так как ноги его по-прежнему не слушались. Его опередили Мишель и другие люди.

Очередная трагедия разыгралась у самого крайнего на площади дома. Двое дежуривших здесь добровольцев были убиты ножами в спину. Одно окно на первом этаже было разбито, внутри комнаты полыхало пламя: погромщики забросили туда горящую паклю. Все остальные окна были распахнуты настежь, высунувшиеся из них люди в ужасе кричали, что у них заколочены двери.

Николай и Мишель вбежали в подъезд. Навстречу им выскочило несколько молодцев: явно, поджигатели. Двое ребят из отряда самообороны выхватили кольты и бросились за ними вдогонку.

– Уб-б-бейте г-г-гадов, уб-б-бейте, – кричал Мишель им вдогонку.

– Успокойся, Мишель, – Николай  погладил его по плечу. – Нас ждут люди.
Двери всех квартир  оказались заколочены, хотя дежурные при недавней проверке дома сняли все доски. Поджигатели успели прибить новые и сделали это намертво. «Вот урок на будущее, – подумал Николай, – ставить в квартирах двери, чтобы они открывались в коридор, а не на лестничную площадку».

Помощников на этот раз собралось много. Дружными усилиями содрали в горевшей квартире доски. Добровольцы кинулись на улицу за водой, но появились две пожарные линейки и быстро справились с огнем.

Увидев, что людям не угрожает опасность, Николай пошел к Володе. На площади уже стояли три кареты скорой помощи. Врачи еще из больницы позвонили в полицию и сообщили о погроме на базаре. Казаки исчезли, вместо них по площади группами ходили городовые и солдаты.

Стало светать, когда Володя освободился, и можно было идти домой.

– Пойдем ко мне, – предложил Николай Мишелю.

– Нет, мы останемся тут. Людям будет спокойней, если они будут видеть нас рядом с городовыми. Поставлю на площади дежурных и зайду куда-нибудь  поспать. Спасибо за помощь.

– Не за что, – улыбнулся Николай. – Давай хоть познакомимся. Я – Николай, студент горного училища.

– А я – Мишель из Белостока.

– К нам-то как попал?

– Приехал на помощь ребятам.

– Ну, бывай, Мишель из Белостока.

Володя и Николай шли по пустынным улицам. Над домами ярко разгорался восход солнца. Все небо с той стороны, где был Днепр, стало алым. Солнечные лучи ударили в стекла окон, и в них ярко заполыхал огонь, напоминая только что виденную картину пожара. Сравнение это было настолько сильным, что оба невольно замедлили шаг. Таким же ярким пламенем полыхали еще не до конца облетевшие клены, каштаны, гроздья рябин, бархотки и бегонии на клумбах. Вокруг царила торжественная тишина, нарушаемая лишь звуками их шагов.

– Да-а, красота, – протянул далекий от сентиментальности Володя. – Такого я еще никогда не видел.

Сзади послышался дребезжащий звонок трамвая. Володя махнул рукой, вагон остановился около них. Николай с трудом взобрался на высокую ступень. Пассажиров не было, трамвай мчался по пустынному городу без остановок. И на всем пути ярко горели на солнце окна домов и витрины магазинов.

– Идем ко мне, еще раз всего тебя осмотрю, – предложил Володя, когда они вышли на своей остановке, и громко зевнул, – поспать не удастся, скоро на работу.

 Только дома, лежа на кровати брата, Николай почувствовал, как у него все нестерпимо болит: плечо, спина, грудь.

– Коля, а ты как оказался на пожаре? – спросил Володя.

– Я? – переспросил Николай и стал вспоминать, как он очутился на базаре, как будто это было давным-давно. Действительно, с той минуты, как они расстались с Лизой, прошла целая вечность, и все что там произошло, как будто было не с ним, а с кем-то другим.

– Был на митинге, встретил одного товарища, немного прогулялись,  а потом пошел домой через базар.
– Понятно, – почему-то многозначительно протянул Володя и пошел в прихожую одеваться.

Оставшись один, Николай закрыл глаза, сон не шел. Перед ним одна за другой вставали картины прошедшего дня: то пожар, то лица убитых гимназистов, то группа евреев, гонимых казаками на заклание. Он заставлял себя думать о Лизе, вспоминал ее лицо, целовал его, шептал ласковые слова. Все напрасно, в голове носились одни мрачные мысли.

Он залез в Володину аптечку, нашел там успокоительные капли и выпил почти весь пузырек. Мозг, наконец, подчинился ему. Стоило ему теперь закрыть глаза, как над ним склонилась Лиза, обняла его своими нежными руками, прижалась щекой к его щеке, как тогда около ее дома. Все куда-то поплыло, провалилось в темноту, и, уже совсем засыпая, он прошептал в пустоту комнаты: «Лиза, я люблю вас!»
               
                * * *
В понедельник Николаю надо было идти на занятия к Анне. Спина и рана ныли, по-прежнему трудно было ходить, как будто к ногам привязали стопудовые гири. Володя объяснял это сильным нервным стрессом. «Посиди хоть неделю дома, – уговаривал он его, – я позвоню с работы Фалькам, предупрежу  о твоей болезни». Николай сказал, что не собирается болеть, и в отсутствие брата усиленно занимался гимнастикой.
Еще больше его расстраивали раны на лице. Несмотря на «чудотворные» Володины мази, они не только не собирались затягиваться, но продолжали кровоточить. «Не снимай с них наклейки, – ворчал Володя, – так они у тебя никогда не заживут».

Николай их, конечно, снял и пошел к Фалькам во всем своем непрезентабельном виде. Дверь ему открыла Зинаида, и тут же следом за ней из гостиной выскочила Лиза.

– Что с вами? – Лиза сразу заметила раны на его лице, и в тревоге всплеснула руками. Понятливая Зинаида хмыкнула и скрылась в столовой.

– Ничего страшного, побывал на пожаре.

– У вас дома? – еще больше перепугалась Лиза.

– На Троицком базаре, когда возвращался от вас... в тот день после митинга.

– Так это вы были там с Мишелем Штейнером?

– Да. А вы откуда знаете?

– Мишель рассказал Иннокентию все, что там произошло. Там погибли трое наших ребят и два моих брата.

– Я их видел.

Лиза  осторожно притронулась пальцами к его ранам, погладила по щеке. Он удержал ее руку, прижал к губам и поцеловал. У нее опять внутри все оборвалось, перехватило дыхание. Щеки ее покраснели.

– Вы, вы... там могли погибнуть, – прошептала она, обдавая его жаром своих чудесных глаз.

– Мог, но, как видите, не погиб, вы – мой ангел-хранитель.
В дверях показалась Зинаида:

– Лиза. Лазарь Соломонович ждет.

– Иду, – недовольно буркнула Лиза и скрылась в гостиной.

Он стал медленно подниматься по лестнице, радуясь, что его никто не видит. Анна сидела в классной комнате с мрачным видом. Увидев раны на лице Николая, она так же, как Лиза, всплеснула руками:

– Что с вами случилось?

– Так, пустяки. А вы, почему такая невеселая?

– Николай Ильич, объясните мне, пожалуйста, почему все так ненавидят евреев. Убили двух наших братьев. Громилы врывались в дома евреев, убивали всех подряд. Также могли и к нам ворваться, убить меня, Лизу, папу с мамой, поджечь наш дом. Зинаида выставила в окнах иконы, а Степан все ночи сидит около подъезда, охраняя нас. Где же справедливость?

– Анна, – пытался успокоить девушку Николай. – Кому-то выгодно разжигать шовинистические настроения, чтобы отвлекать народ от других проблем.

– Но почему страдаем именно мы, евреи, есть другие национальности, их почему-то не трогают. Татары несколько веков угнетали Россию, вот, казалось бы, кого надо возненавидеть в первую очередь, или поляки, которые без конца устраивают восстания против царя. А евреи? Даже, если есть какие-то негативные исторические факты, почему за них должны страдать все последующие поколения... А разные квоты и ограничения? Они тоже касаются только евреев.

– Эти квоты принимают далеко не умные люди. И вообще в России много нелепого, из-за чего страдают и другие национальности... И не только национальности, и рабочие, и крестьяне... Впрочем, это отдельная тема для разговора, а нам с вами пора заниматься.

– Николай Ильич, вы замечали когда-нибудь, что почти все наши русские писатели стараются унизить евреев, называют их жидами, создали  отвратительный литературный тип, который кочует из одного романа в другой. Я раньше не обращала на это внимания, а теперь нахожу это у всех: у Пушкина, Достоевского, Куприна, Чехова и больше всего у Гоголя. Я так люблю Гоголя, но разве можно спокойно относиться к тому, что он в «Тарасе Бульбе» откровенно приветствует истребление Хмельницким  евреев, и у него нет к ним  жалости. А какие он дает им характеристики: «жидовское племя», «чертов иуда», «жиденок Янкель». То же самое Достоевский и многие другие писатели. И везде у них эти «проклятые жиды» – ловкие, хитрые, грязные, уродливые, рыжие, тощие, с синими прожилками на щеках, и от них обязательно пахнет чесноком. В «Скрипке Ротшильда» Чехов выводит просто омерзительный образ еврея-скрипача, да и всего жидовского оркестра, в котором состоял «Ротшильд». У нас дедушка тоже был скрипачом, играл на похоронах и свадьбах в Нежине, откуда мама и папа родом. Он не получил высшего образования, но был культурным человеком, хорошо разбирался в музыке и до самой старости сохранил привлекательную внешность. И все его друзья-скрипачи по фотографиям не имеют ничего общего с чеховским героем. Музыканты вообще одухотворенные натуры,  это отражается на их лицах. Такое впечатление, что писатели специально вызывают у читателей ненависть к евреям, давая им такие портреты.

– Я с вами согласен. Такое отношение к евреям, да и к другим национальностям идет  от писателей-славянофилов,  считавших, что иноверцы угнетают русский народ, подрывают основы христианства. Аксаков – не тот, что написал «Детские годы Багрова-внука» и «Аленький цветочек», а его сын, Иван Сергеевич, объяснял погромы проявлением справедливого народного гнева русского населения против экономического гнета евреями.

– Если писатели выступают с такими заявлениями, то кому тогда верить?
Николай понял, что Анна не в состоянии сегодня заниматься, заставил ее под диктовку записать несколько новых теорем по геометрии, предложив самостоятельно их разобрать.

Дома у Володи был гость, доктор Караваев. Николай лично его не знал, но много о нем слышал. В отличие от брата доктор активно участвовал в общественной жизни Екатеринослава, был известным в городе лектором. Николай с любопытством рассматривал этого человека, сразу почувствовав к нему симпатию. Он был высокого роста, статный, с простым русским лицом и румянцем на щеках. И весь, как герой из русской народной сказки, – с русыми волосами, светлой бородкой и усами, очень живыми голубыми глазами.

– Коля, познакомься, – сказал Володя. – Мой коллега, Александр Львович Караваев. У него предложение: организовать депутацию в Городскую думу и заставить ее остановить погром. Он хочет, чтобы ты вошел в эту группу.

– Да, да, Николай Ильич. Мне Владимир Ильич рассказывал, как вы тушили пожар на базаре. Я тоже побывал во многих местах погромов, видел десятки трупов. Люди заживо сгорали в своих квартирах. Это не поддается никакому разуму.

– Александр Львович, должен вам сказать, что власть в эти дни показала себя с самой отвратительной стороны. Я сам видел, как 11 октября по приказу губернатора казаки сначала избили молодежь, собравшуюся на сходку, а час спустя стреляли в нее из боевого оружия. Дума, которая три дня спокойно смотрит на погромы и до сих пор не сделала никакой попытки их прекратить, является прямым пособником этого разгула.

– Так что же прикажете, бездействовать? – возмущенно воскликнул доктор, отчего румянец на его щеках вспыхнул еще ярче.

– На Троицком базаре казаки расстреливали евреев и помогали бандитам поджигать дома. Ходят слухи, наверняка рожденные не на пустом месте, что в полицейских участках громил перед их вылазками кормили обедами и указывали дома и квартиры для нападений.

– Все это вы  расскажете в Думе.

– Хорошо, но, уверяю вас, эта пустая затея. Между прочим, вы видели листовки, в которых рабочие уже после первых расстрелов на Кудашевской улице и в Чечелевке призвали казнить губернатора и все полицейское начальство, а  железнодорожники на своем собрании потребовали про-вести перевыборы Городской думы?

– Нет, я не в курсе дела. Однако одно другому не мешает. Каждый порядочный человек должен сделать в такой момент все, что считает нужным
На следующий день Караваев добился, чтобы депутацию из десяти человек пригласили на очередное заседание Думы.

Николай первый раз был внутри ее красивого трехэтажного здания, построенного в стиле ренессанса с пилястрами на 2-м и 3-м этажах и шестью шатрами на крыше. На лестничной площадке второго этажа их встретил большой портрет Николая II в полный рост, со всеми полагающимися ему регалиями. Такой же портрет императора, только до пояса, находился в центре зала заседаний.

Зал был тоже очень красивый – с лепниной, высокими стрельчатыми окнами и хрустальными люстрами, ярко горевшими, несмотря на дневное время. Здесь уже собралось много народу. Депутаты сидели в партере,  сзади них и на галерке толпи-лись представители общественных организаций, репортеры местных газет. Среди депутатов Николай заметил известного в городе миллионера Моисея Юдовича Карпаса.
По закону евреи в Думу не избирались, но могли назначаться губернатором. Карпас всегда жертвовал много крупных средств на развитие города и благотворительные цели, и был введен в Думу по распоряжению губернатора еще в 1897 году, оставаясь с тех пор ее бессменным членом. Были в зале и другие именитые евреи. «Эти-то почему так спокойны и не бьют в колокола, – возмущался Николай, – неужели их не волнует судьба соплеменников?»

Депутацию провели в отведенные для нее места во втором ряду зала.
В одной из боковых лож сидели начальник губернского жандармского управления Богданович, полицмейстер Машевский, прокурор Халецкий и судья Белоконь. Двое последних слыли в городе ярыми антисемитами. Они недовольно смотрели в сторону депутации, громко перешептываясь с Машевским. Тот только что под большим секретом сообщил им, что на почте задержаны письма Караваева, которые доктор отправил в адрес Нико-лая II и Витте, а также разных редакций газет по поводу погромов по всему югу России. Он требует создать правительственную комиссию, чтобы выявить всех высокопоставленных лиц, кто якобы способствовал погромам, строго их наказать, вплоть до суда.

– А про Екатеринослав там есть что-нибудь? – спросил Белоконь.

– Больше всего, но, как понимаете, дальше почты эти письма не пошли.

– Он на редкость опасный человек, – брызгая слюной и наливаясь багровой краской, зашептал Халецкий. – Иван Петрович, неужели нельзя его арестовать как возмутителя спокойствия и отправить куда-нибудь подальше в Сибирь?

– Нельзя, – сказал Богданович. –  Он ведет только просветительскую деятельность и пользуется в городе большим авторитетом.

– Слава богу, организованная им в Чечелевке библиотека сгорела.

– Рано радуетесь, – усмехнулся Машевский, – он требует от Думы открыть в Екатеринославе Народный дом.

– Надеемся, Дума этого никогда не сделает.

– Ну и напрасно, – заметил Богданович, который не разделял антисемитские взгляды своих соседей, – это весьма полезное дело.

Началось заседание. Первым на трибуну вышел городской голова Александр Яковлевич Толстиков. Он довольно долго говорил о том, какой ущерб причинили городу забастовки и что нужно сделать, чтобы восстановить в Екатеринославе нормальную жизнь. О погроме он упомянул вскользь, как о чем-то второстепенном.
 
Как только он кончил, возмущенный Караваев, не дожидаясь, когда председатель заседания объявит следующего выступающего, вскочил на трибуну и набросился на гласных, что они здесь занимаются неизвестно чем, в то время как за ст-ной Думы идут погромы, льется кровь невинных людей. По его сведениям, уже погибло и ранено сотни человек, разгромлено и сожжено десятки домов и квартир. Хорошо, что на помощь пришли рабочие дружины. Видя бездействие администрации, они взяли на себя охрану населения и полностью оградили от черносотенцев рабочие поселки. Совет рабочих депутатов показал всем, что только он – единственная дееспособная власть в городе.

После этих слов в зале поднялся страшный шум. Председательствующий быстро прервал Караваева, объявив заседание закрытым. Но Александр Львович не сошел с трибуны и поднял руку, призывая к тишине. Однако шум еще больше усилился за счет грохота опускаемых со злостью сидений кресел. И все-таки Караваев успел бросить обвинение в лица этих людей:

– Полиция и войска участвовали в убийствах и пожарах, значит, вы все  были их сообщниками!

– Но это уже выше всякой меры, – забрызгал от возмущения слюной прокурор. – Пора этому деятелю раз и навсегда заткнуть рот.

– Господа, – поморщился Богданович, – прошу вас выражаться аккуратней, мы с вами не на базаре.

– Он еще пожалеет об этом, – Халецкий со злостью ударил кулаком по своему сиденью, отчего оно жалобно скрипнуло.

Из здания Думы Караваев и Николай вышли вместе. Александр Львович сокрушался, что Николай не смог выступить и рассказать во всех подробностях о поведении казаков на Троицком базаре. Николай его успокаивал: в своем выступлении доктор сумел сказать  самое основное. Уже завтра газеты опубликуют репортаж об этом заседании и его обвинительную речь. Гласные это понимают и примут срочные меры для прекращения погрома, иначе они сами себе подпишут тяжкий приговор.

– Вы так думаете?

– Вчера, как вы помните, я сомневался в целесообразности нашей миссии, а сегодня увидел реакцию этих людей на ваше выступление. Они испугались ваших слов, особенно по поводу Совета депутатов. Он у них, как кость в горле. Подождите, пройдет немного времени,  Совет  покажет, на что способна рабочая власть.

– Я очень рад, Николай Ильич, что с вами познакомился, – сказал Караваев, крепко пожимая ему на прощанье руку. – Вы мне оказали большую моральную поддержку.

– Я тоже рад, можете ко мне обращаться в любую минуту.

Два часа спустя после этого заседания на улицы были выведены все имеющиеся в гарнизоне войска. Погром был остановлен.


ГЛАВА 4

Все эти забастовочные дни в самом городе и его рабочих поселках, особенно в Чечелевке и на Фабрике, шли похороны убитых и скончавшихся от ран людей. Похороны часто превращались в демонстрации, кончавшиеся расстрелами и новыми многочисленными жертвами. Поэтому, когда 26 октября решено было устроить общие похороны всех погибших во время еврейского погрома, а там было немало украинцев и русских, их организаторы потребовали от губернатора, чтобы во время по-хорон не было ни одного казака и ни одного солдата. После долгих пререканий с депутацией Нейдгарт согласился, однако слова своего не сдержал.

В назначенный час городская больница и прилегающие к ней улицы были оцеплены войсками. Солдаты молча наблюдали, как на Соборной площади с самого утра собиралась толпа. Вскоре она насчитывала уже десятки тысяч человек. Видя такое скопление народа,  солдаты перегородили все выходы на соседние улицы, а  офицер потребовал ограничить процессию «выборными» представителями. Люди стали возмущаться, требуя «подать сюда губернатора». Это обсуждение продолжалось три часа, и все это время солдаты не пропускали к больнице катафалки. Наконец Нейдгарт пошел на уступки. Катафалки подъехали к мертвецкой, оттуда вынесли 35 гробов, накрытых марлей, пропитанной кровью.
 
Огромная толпа русских, украинцев, евреев, людей других национальностей, издавна  проживающих в Екатеринославе, застыла около них в скорбном молчании, потом медленно двинулась в путь. За русскими гробами шло русское духовенство, за еврейскими – раввины. Русские молитвы перемежались с синагогальным пением. Громко гудели колокола Кафедрального собора, им отзыва-лись колокола всех остальных городских церквей. На той стороне Днепра их подхватывали колокола сельских храмов. И дальше  печальный звон шел по степи к другим украинским селам и городам.

Страшная это была процессия – в черных платках и черных широкополых шляпах, в пальто и шинелях с траурными повязками на рукавах. Проходя мимо Городской думы, толпа остановилась. Все молча повернулись в сторону высоких стрельчатых окон: кто-то демонстративно сплюнул в сторону, кто-то грозно потряс кулаком, но впереди были гробы с покойниками, и никто не хотел нарушать их покой грубыми словами и действиями. Толпа поползла дальше мрачной, угрюмой лентой.

Сторонний наблюдатель мог увидеть в ней мно-го именитых людей. Почти в полном составе при-шли преподаватели горного училища во главе с членом комитета большевиков, профессором Маковским и депутатом Совета рабочих профессором Терпигоревым. Были здесь также инженер Иван Эзау, писатели Абрам Палей и Марк Хиной, депутаты Городской думы Моисей Карпас и Пинхас Гельман, общественный деятель Барух Спивак. В распахнутом настежь пальто, с непокрытой головой шел доктор Караваев.

Толпу замыкала большая группа гимназистов, в которой выделялся оркестр учеников музыкальной школы со своими инструментами. Время от времени по сигналу Симановича, дожидавшегося, когда впереди духовой оркестр перестанет играть траур-ный марш, они исполняли отдельные части из произведений Верди и Бетховена.
По дороге к процессии присоединились несколько депутатов во главе с Толстиковым и начальником жандармского управления Богдановичем.

Процессия подошла к русскому кладбищу. Еврейские гробы на время остались у входа за изгородью, а русские толпа понесла дальше, мимо крестов, памятников и склепов, к общей могиле – глубокой, длинной яме. На секунду наступила тишина: слышно было, как ветер гоняет по дорожкам пожухшую листву, скрипят старые деревья.
И тут людей прорвало: один за другим они стали выходить вперед и говорить резкие, суровые слова в адрес тех, кто устроил кровавое побоище мирных граждан, и тех, кто не смог его сразу остановить. Некоторые ораторы открыто призывали к сверже-нию самодержавия и царя. 

Богданович поспешил закончить прощальную церемонию, приказав опускать гробы. Вскоре на этом месте вырос огромный холм, покрытый венками и цветами.
Толпа вернулась к воротам и в том же составе двинулась к еврейскому кладбищу,  находившемуся далеко в степи. В первых рядах процессии теперь шли раввины и родные погибших. Среди них были Григорий Аронович Фальк и его  двоюродные братья Самуил и Давид, отцы погибших гимназистов. Никто, конечно, из родственников не знал, что братья были членами анархистской группы и мужественно сражались в отряде самообороны, защищая своих соплеменников – так решили Иннокентий и Мишель Штейнер. Мальчиков считали невинными жертвами погрома. В толпе были почти все члены анархистской группы, кроме тех, кто оказался после пожара в больнице, и ... Лизы. Не-смотря на все ее просьбы, отец приказал дочери сидеть дома и вообще никому не выходить на улицу, пока в городе не нормализуется обстановка.

Фальк был удручен случившимся. Он сам в свое время предложил двоюродным братьям переехать из их родного Нежина в Екатеринослав, помог им с работой. После этого в Екатеринослав потянулись другие его близкие и далекие родственники, некоторые со своими престарелыми родителями,  он тоже всем помогал, как мог. Так всегда было принято в их роду: помогать близким. Он всегда исправно следовал этому правилу, не сомневаясь, что в трудную минуту родные тоже окажут ему не-обходимую помощь. Мало того, по решению еврейской общины он опекал две бедные семьи в Чечелевке и был назначен опекуном там же 15-летнего мальчика, оставшегося три года назад си-ротой после такого же погрома и жившего со старой, немощной теткой. Он искренне оказывал по-мощь нуждающимся и, как каждый верующий, надеялся, что Бог воздаст должное его близким (о себе он думал меньше всего): жене и детям. Ибо сказано в Законе: «Человек, желающий получить заслугу перед Богом, пусть… разожмет свою руку… И пусть будет жить брат твой, как и ты».

На этом кладбище митинг не планировался. Однако Мишель не выдержал, вышел вперед и, вынув из кармана несколько листовок, стал потрясать ими в воздухе, говоря, что эти листовки были разбросаны по всей Украине и открыто призывали на-селение проводить еврейские погромы, бить и убивать жидов.

Мишель обвел глазами молчаливую толпу, увидел стоявших впереди раввинов и несколько человек рядом с ними, видимо, самых уважаемых людей в Екатеринославской еврейской общине. Все они смотрели в землю, явно смущенные его  речью, и не хотевшие скандала.

– Я сам был этому свидетель, – со злостью сказал он, – видел, как казаки и городовые помогали бандитам. Мы обязаны призвать виновников и разжигателей погромов к ответу, какой бы высокий пост они не занимали. Кроме нас, евреев, это никто не сделает.

При этих словах к нему бросился стоявший поодаль казак. Лицо его показалось Мишелю знакомым. Он быстро юркнул в толпу, где находились анархисты. «Видели казака, который ко мне подошел? – сказал он Иннокентию и Андрею Окуню. – Это он зверствовал тогда на базаре. Хорошо бы его поймать и проучить». Андрей шепнул что-то Науму Марголину, тот подмигнул стоявшим рядом с ним Зубарю, Муне и Сергею Войцеховскому, и все пятеро стали продвигаться к выходу. В этот момент кантор запел заупокойную молитву о бренности человеческой жизни:

     Господи, что значит человек, что   
     Ты ведаешь его,
     Сын бренности, что Ты уважаешь его?
     Человек подобен суете,
     Дни его – что пробегающая тень.
     Утром показался и пустил побеги,
     К вечеру подсекся – и увял.
     Так, я знаю: к смерти Ты низведешь меня
     И в дом собрания всего живущего…

                * * *

Богданович на еврейское кладбище не пошел и, сидя в пролетке на Больничной улице, ждал возвращения похоронной процессии. Рядом стояла групп солдат. Толпа появилась значительно поредевшей и воинственно настроенной, как будто ее полностью подменили. Над головами плыли красные и черные флаги с революционными призывами. Завидев войска, все громко запели: «Вы жертвою пали в неравной борьбе».
– Что делать? – спросил офицер.

– Дайте несколько выстрелов в воздух.

Выстрелы подействовали, пение прекратилось, люди стали расходиться по соседним улицам.

К Богдановичу подъехал подъесаул Поляков и доложил, что убит один из  его казаков Игнат Клименко. Когда они возвращались с  кладбища, Игнат ехал в конце взвода. На Степной улицы они наткнулись на пьяную драку. Пять или шесть человек били друг друга ногами, громко кричали, ругались. У одного лицо было в крови. Клименко соскочил с лошади и бросился наводить порядок, остальные  поехали дальше. Сразу никто не заметил его отсутствия, а когда спохватились и вернулись назад, нашли Клименко убитым на том месте, где происходила драка.

– Следов от пули нет, – со знанием дела докладывал подъесаул, – убили тяжелым предметом, в области виска расплылся огромный синяк, но без крови. Убитого отвезли в мертвецкую городской больницы.

– Вы что, беседовали с врачом?

– Никак нет, служил раньше санитаром при госпитале.

Поляков также доложил, что на домах появились расклеенные листовки и подал одну Богдановичу. Наверху ее крупными буквами вместо заголовка было написано «Открытое письмо депутатского собрания Екатеринославских рабочих с призывом бойкотировать Городскую думу». «Это еще не хватало», – подумал он про себя и стал читать дальше: «Мы не признаем существование Екатеринославской думы, мы требуем ее немедленного роспуска. Мы требуем избрания новой Думы всеми гражданами и гражданками, достигшими 20-летнего возраста. С теперешними гласными, которые принимали участие в погроме и которых мы считаем хулиганами, мы считаем для себя унизительным вступать в сношения. Мы предлагаем товарищам и всем честным гражданам гор. Екатеринослава бойкотировать позорящую Думу».

Богданович приказал казакам немедленно сорвать все листовки, но подъехали конные городовые и показали ему еще целый ряд прокламаций с антиправительственными призывами, которые висят во всех концах города. Он не стал их читать, вновь повторил приказ все срывать и уничтожать на месте и поехал в управление. По дороге его нагнал Поляков.

– Господин полковник, - смущенно произнес он. – Появились объявления, касающиеся вас лично, – и протянул ему узкий листок бумаги.

Богданович побледнел. Неизвестные судьи вынесли смертный приговор 18 человекам, среди которых была и его фамилия. Также назывались губернатор, вице-губернатор, полицмейстер, начальник гарнизона, начальник железнодорожного жандармского управления и офицеры, дававшие распоряжения войскам стрелять в народ.

– Это еще не все, – «обрадовал» его Поляков, – другие объявления грозят отомстить начальникам полицейских участков и всем казакам.

– Вот что, подъесаул, поезжайте немедленно к Сандецкому (начальник Екатеринославского гарнизона). Пусть он  усилит охрану казарм и выделит наряды для круглосуточного дежурства солдат около всех полицейских участков и Городской ду-мы. Потом срочно свяжется со мной.

– Есть! – вскинул руку Поляков и пустил галопом своего тонконогого жеребца
Богданович попросил кучера поднять верх пролетки и ехать в управление. В кабинете его ждала пачка телеграмм от управляющего Министерством внутренних дел Дурново и товарища министра с пометками Нейдгарта: «Внимательно ознакомиться и принять к исполнению».

Дурново приказывал: «Примите самые энергичные меры борьбы с революцией, не останавливайтесь ни перед чем. Помните! Всю ответственность я беру на себя!»
Управляющий был в панике: по России вновь катилась волна забастовок.


 ГЛАВА 5

После похорон небольшая группа анархистов собралась в мастерской иконописца Игоря Чернова. Игорь еще летом за небольшую сумму арендовал на самой окраине города летнюю кухню у рабочего мыловаренного завода Батюка. Тогда это было непригодное к жилью помещение, в котором со всех сторон сквозило и капало. Будучи мастером на все руки, он сам замазал в стенах трещины, побелил их внутри и снаружи, починил крышу, переложил печь. Получился небольшой уютный домик, разделенный на две половины.

В одной из них впритык стояли два стола: обеденный и кухонный,  две лавки и узкая кровать. В другой, меньшей, половине находилась мастерская Игоря. Здесь с трудом умещались лавки вдоль стен, подрамник,  стул, на котором он сидел, придвинув к себе табурет с красками. Небольшое окно тускло освещало его рабочее место.
Вечером, когда становилось совсем темно, он зажигал на подоконнике керосиновую лампу. Колеблющееся пламя освещало стоявшие на лавках около стен готовые иконы Христа Спасителя, Матери Божьей, Николая Чудотворца и других святых, в окладах и без них, самых разных размеров.
 
Работал Игорь целыми днями, беря за свой труд символическую цену. Отец Александр из соседнего села Степелевка считал его талантливым мастером и предложил еще весной расписать в своем храме предел «Всех святых», но Игорь ответил ему, что духовно для такой работы не готов. «Ну и дурак, – возмущался при всех его друг, се-минарист Степан Тычина, который и уговорил Игоря разрешить собираться группе в его мастерской, – получил бы большие деньги». На что Игорь терпеливо внушал Степану: «На святом деле богатства не построишь. Это ты должен знать лучше меня. Ищите прежде всего Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам».

– А к нам ты как прибился, божий человек? – с удивлением расспрашивали Игоря Веня Равич и Сергей Войцеховский, когда первый раз попали в эту удивительную мастерскую.

– Не я к вам пришел, а вы ко мне. Я верю Сте-пану. Он говорит, что вы, анархисты, боретесь за свободу, дело это – праведное. Только по моему разумению, что за нее бороться, если истинную свободу обретает лишь тот, кто живет с Богом в сердце. Еще апостол Павел говорил: «Где Дух Господень, там свобода!»

– Ну, вы с апостолом рассуждаете прямо, как Лев Толстой, – заметил Равич.
Игоря смущали такие разговоры, он отворачивался от ребят, погружался в свою работу.
На сей раз Равич и Войцеховский пристали с вопросами к Тычине, когда тот, наконец, распрощается со своим Богом и семинарией.
– Не хочу пока родителей огорчать, – выкручивался Степан, – отец и мать видят меня уже священником в нашей церкви, а церковь у нас бога-тая, купцы много жертвуют, да и учиться мне интересно, там преподают много наук, а я до учения жадный.

– А молитвы с утра до ночи?

– Одно другому не мешает.

Веня сложил на груди руки и, убедившись, что Игорь его не видит, поднял глаза к потолку и проговорил, давясь от смеха: «Чудны твои дела, Господи. Обрати, наконец, свой ясный взор на этого несчастного отрока, Степана Тычину,  разреши ему покинуть твою обитель и стать анархистом». Он долго сверлил на потолке одну точку, потом серьезно посмотрел на Степана: «Разрешил. Вот тебе истинный крест, разрешил и даже благословил, сказав: «Пусть только, он как анархист, не срамит мое честное имя, а я буду от всего сердца помогать ему и его боевым товарищам».
Ребята не к месту разразились гомерическим смехом.

– Богохульники, – обиделся Тычина, и на правах друга хозяина пошел заниматься столом.

… Каждый, кто приходил, вынимал из карманов бутылку вина или водки или что-то из еды. Тычина расставил тарелки, стаканы, разложил закуску, нарезал хлеб. Посредине стола положили на всякий случай Библию и Псалтырь – мало ли зайдет хозяин или другой незваный гость: они тут поминают погибших друзей, читают молитвы.

– Что-то Иннокентий с Мишелем задерживаются, – сказал Андрей Окунь. – Начнем без них. Хоть у евреев и принято устраивать поминки по-своему,  мы разом помянем всех наших погибших товарищей. Царство им небесное, – и посмотрев на большую икону Спасителя, висевшую в углу комнаты, перекрестился. – Пусть земля им будет пу-хом.
Андрей разом опрокинул стакан водки, положил в рот кусок соленого огурца. Глаза его лихорадочно горели: то ли от водки, то ли оттого, что он недавно убил человека – того самого казака Клименко, а так как это убийство было первым в его жизни, у него было не очень спокойно на душе. В отличие от него остальные товарищи, принимавшие вместе с ним участие в пьяной драке на Степной улице и заманившие в ловушку казака, были совершенно спокойны. Муня улыбался, Марголин что-то горячо доказывал сидевшему рядом с ним Сергею Войцеховскому; тот недовольно хмурился и теребил ворот рубашки. О чем бы там они не говорили, Андрей был уверен, что не об убийстве. Они решили пока никому об этом не рассказывать.
Он с любовью смотрел на свой огромный кулак, которым огрел казака, сразу свалившегося замертво, – вот какая в нем была богатырская сила. Эта сила чувствовалась и во всей его плотной фигуре с могучими плечами, широкой грудью и толстой бычьей шеей. Еще бы! До железнодорожных мастерских он работал каталем в доменном цехе Брянки – подвозил к печам вагонетки с рудой весом по тысяче килограммов. Работа эта была настолько изнурительной, что выдерживали ее недолго даже физически крепкие мужчины. Он продержался там пять лет и ушел только потому, что повздорил с мастером, заставлявшим их работать в законное обеденное время. Напоследок он посадил этого мастера в пустую тележку,  выкатил во двор и свалил на землю около «директорской калитки».

… Водка прогнала тревогу в его сердце,  Андрея снова охватила ненависть к убитому казаку.

– Я вот что, ребята, вам хотел сказать, пока Ин-нокентия и Мишеля нет, – Андрей оглядел всех собравшихся за столом, внимательно посмотрел на Игоря, сидевшего за работой к ним спиной. – Игорь, иди, посмотри наших товарищей, где-то они заблудились.

Он подождал, пока за Игорем закрылась дверь.

– Хватит заниматься этой ерундой – пропагандой. Были мы в эти дни на предприятиях, народ находится под влиянием социал-демократов, слушают нас настороженно. Теперь еще этот Совет организовался, рабочих депутатов. Опять будет волынку тянуть, деятельность изображать, а губернатор со своими войсками вот где сидит, – он резанул себя рукой по шее. – Всех, кто нынче особо «отличился», надо поставить к стенке. Я лично берусь за полицейский участок на Амуре. Видел, как эти гады с солдатами водку распивали и стреляли в рабочие дружины. Кое-кто уже сегодня по-платился за свои злодеяния, и другим осталось гулять недолго. Сам за это дело берусь. Федосей, ты уже много бомб наклепал?

– С десяток есть.

– Вот и хорошо. Давай еще столько же.

– Нам нужны деньги, – поддержал Андрея Наум Марголин, – будут деньги, будет и оружие. Новых людей привлечем. Зря ты, Андрюха говоришь, что народ относится к нам настороженно, я разговаривал со многими рабочими, люди к нам охотно тянутся, пострелять всем охота. Иннокентию и Мишелю – ни слова. Опять будут втирать мозги об агитации. Пусть каждый занимается своим делом: они – своим, мы – своим. Предлагаю Андрею быть здесь у нас за главного.

– Хорошо, – согласился Андрей. – Будем согласовывать между собой все действия. Убивать полицейских, любое начальство, грабить буржуев и купцов, простых людей не обижать, а деньги употреблять только на общее дело. Я тут наметил «потрясти» несколько купчиков на Озерном базаре, возьмем у них деньги, купим револьверы.
 
– Я готов в этом участвовать, – сказал Муня,  убийство казака вдохновило его на новые подвиги.

– И я, – тут же откликнулся Федосей.

– Кто-то идет, – сказал Эрик Розанов, и все притихли.

Вошел Игорь, за ним – Иннокентий и Мишель.

– Вижу, вы уже начали без нас, – сказал Иннокентий. – Мы пошли не в ту сторону. Игорь нас догнал около самой Степелевки. Ну, что ж, помянем еще раз наших товарищей: Виталика, Сашу, Сергея, Володю, Гарика, Иллариона и всех погибших в этом страшном погроме – украинцев, русских и евреев.
 
Все стоя выпили. Игорь один не пил, стоял в стороне, громко шепча слова заупокойной молитвы: «Со духи праведных скончавшихся душу рабов Твоих, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженней жизни, яже у Тебе, Человеколюбче...».

Все на него невольно посмотрели: только что был один человек, а сейчас стоял совсем другой, на лице – тихая святость, глаза наполнены глубоким страданием.

– Аминь! – произнес громко Игорь. – Да успокоятся их души, и да будет им всем пухом земля.

Он подошел к столу, сам перекрестился три раза, перекрестил всю честную компанию, оглядев каждого своим чистыми, небесно-голубыми глазами, взял приготовленный для него стакан, разом выпил и прошептал, уже обращая внимание Всевышнего на сидящих тут людей: «Господи, облегчи им тяготы, и утеши их скорбь, и к подвигу о Тебе силу и крепость им подаждь, и молитвами их даруй ми оставление грехов».

После этого он ушел на свою половину, долго там вздыхал и молился.

– Надо искать для наших сборов другое помещение, – заметил Иннокентий. – Подведем парня ни за что ни про что.

– Да он сам согласился.

– Святой человек, не понимает всей опасности. И мне самому это место не нравится: слишком открытое. Если появятся жандармы, бежать некуда.
Мишель, удрученный гибелью бойцов своего отряда, сидел мрачный. Его большие карие глаза наполнились слезами, уголки губ кривились.

– Мишка, – обратился к нему уже здорово подвыпивший Андрей, – не расстраивайся, мы отом-стим за ребят, вот увидишь…

– Подожди, Андрей, – остановил его Иннокентий. – Это все успеется. Давайте все-таки подведем небольшие итоги. Я лично склоняю голову перед большевиками, которые сумели организовать такие мощные выступления рабочих. Где бы мы ни появлялись, у них везде были ораторы, листовки, готовые резолюции, в которых они выдвигали свои требования. Наша группа тоже не осталась в стороне. Про отряд самообороны я даже не говорю. Мишель – настоящий друг, примчался сюда в с-мую трудную минуту. Нам надо самим иметь такой отряд. Ну, а пока, Мишель, опять приходится тебя просить о типографии и литературе.

– Поможем, конкретно поможем, – оживился Мишель, – я уже обговорил этот вопрос с ребята-ми. Чтобы не быть голословным, забираю с собой в Белосток несколько человек: они сами все привезут.

– Попрошу поехать Раковца и Злобина, – сказал Иннокентий.

– Согласны, – ответили оба в один голос.

– Ну, что это: снова агитация, – протянул недовольно Андрей.

– Ребята, вы опять недооцениваете работу в массах, – по-доброму, но с твердыми нотками в го-лосе сказал Мишель. – Вы думаете, кто принимал участие в погромах, кого набирали заводчики на свои предприятия в качестве штрейкбрехеров? Да тех, кто оказался по каким-либо обстоятельствам за бортом жизни: нищих, босяков, бродяг... Ими очень легко управлять. За определенную мзду, на которую не скупятся власть имущие, они вам продадут, хоть мать родную.

– Что же, прикажете ходить по притонам, собирать всякую пьянь, учить ее уму разуму? – усмехнулся Андрей.

– А ты посмотри на нее с другой стороны. Каждый из этих людей – личность и имеет такое же право на достойное существование, как ты и я. Он не сам таким стал, а общество выбросило его на помойку, как ненужную вещь. Враг наш силен из-за нашей розни, но если мы будем действовать дружно, все вместе, ему не устоять перед нами. То же самое касается и солдат. Наш промах, что мы мало работаем в войсках. Надо специально для них писать листовки и передавать в казармы.

– Да такие, как давешний казак, понимают только один язык, силы, – опять не выдержал Андрей. – Пора им всем показать, что и на них есть управа: бросить бомбу в казармы.

Его быстро прервал Марголин.

– Правильно, правильно, Мишель, большевики активно работают среди солдат.

– Что ты, Андрюха, лезешь на рожон, – шепнул он на ухо бунтарю, – мы же договорились действовать самостоятельно, только вызовешь у Кеши подозрение.
– Хорошо, хорошо, молчок. Роток на замок.

– А теперь выпьем напоследок еще раз за наших погибших товарищей, – сказал Иннокентий. – И будем расходиться.

Снова наполнили стаканы, молча выпили. Анд-рей опять не выдержал, стукнул кулаком по столу, глухо сказал:

– Отныне мщение за всех убитых станет нашим главным девизом. Клянусь, что лично я приложу для этого все усилия, – поставил стакан, и, ни на кого не взглянув, вышел из мастерской.

За ним потихоньку потянулись остальные. Игорь вышел наружу и провожал каждого взглядом.

– Сейчас бы я с удовольствием увидел твою сестру Лизу, – сказал Мишель, когда они остались с Иннокентием вдвоем. – Запала она мне в самую душу.

– Лиза – молодец, здорово помогает нам с деньгами. Думаю, что и кружок будет у себя собирать, помнишь, я тебе говорил, что хочу ее на это дело подбить. Все-таки знаний у ребят не хватает.

– Я к тебе, пожалуй, пришлю своего друга Володю Стригу с группой агитаторов – он одержим коммунами, сможет здесь прочитать цикл лекций. А насчет Лизы... Я бы не стал ее втягивать в дела группы, это опасно, а у девушки большое будущее. И так много жертв.

– Это ее личное дело, она уже достаточно взрослая, чтобы самой принимать решения.
Иннокентий считал, что в их деле жертвы неизбежны. Узнав о том, что Саша и Виталик решили вступить в отряд самообороны, он не стал их отговаривать, в отличие от Мишеля, хорошо понимавшего, насколько опасно это дело для юных гимназистов, не державших в руках оружие. Мальчишки рвались в бой, и Иннокентий по-отечески благословил их: пусть докажут, что они уже настоящие мужчины. И к участию Лизы в группе он относился также спокойно – загорелась быть вместе с братьями, хорошо. Ему, наоборот, нравилась ее заинтересованность во всех их делах.

Вошел Игорь, молча сел к своему рабочему месту. Мишель подошел к нему, стал смотреть, как он осторожно накладывает кисточкой краски.

– Ты что  рисуешь?

– Не рисую, а пишу, иконы пишут. Это лик Георгия Святого Победоносца, а вокруг него – сюжеты из его жизни.

– Понятно, – протянул Мишель. Его вдруг осенила мысль. – Игорь, а ты можешь нарисовать, ну... написать портрет красивой женщины?

– Я портреты не рисую, только иконы.

– Может, попробуешь? Иннокентий принеси ему фотографию Лизы, пусть он ее нарисует.

– А что, неплохая идея, – согласился Иннокентий.

Через несколько дней, когда они снова собра-лись в мастерской уже без Мишеля, уехавшего с Раковцем и Злобиным в Белосток, он принес Лизину фотографию. Игорь долго ее рассматривал.

– Красивая, – наконец, произнес он. – Только в глазах печаль, ждет ее много страданий.

– Тоже мне пророк нашелся. Скажи толком: будешь рисовать ее портрет или нет, тогда я заберу фотографию обратно.

– Оставь, – сказал Игорь. – Глаза у нее, как у девы Марии. Я нарисую эти глаза, – и стал что-то тихо читать из Библии.

– Что ты там бормочешь?

Игорь его не слушал. Он ушел в свой угол и сел перед доской, где уже начал писать по очередному заказу Марию с младенцем. Он смотрел на фотографию Лизы,  в уме его рождался новый образ Пресвятой Богородицы. Схватив кисть, он быстро нанес несколько мазков и так усиленно работал, что не заметил, как весь народ разошелся, и он остался один.


ГЛАВА 6

Лиза тяжело переживала гибель братьев, плакала, злилась на отца, что он не разрешил им с Анной пойти на похороны. В память о Саше и Виталике она решила осуществить просьбу Кеши: собирать у себя дома молодежный кружок. Все это проходило на фоне разгоравшихся отношений с Николаем, и его просьба, чтобы она порвала с анархистами, была очень некстати. Выходить из группы она не собиралась, но и обманывать Николая ей не хотелось. Поэтому она рассудила так: на митинги она больше ходить не будет, а кружок дома собирать можно, в этом нет никакой опасности. И все-таки внутри ее грызла совесть, поэтому в целях предосторожности она выбрала для занятий кружка среду, день, когда у Анны был выходной, и Николай у них не появлялся. Молодежь приходила в 6 часов вечера и уходила за час до прихода отца, так что он долгое время даже не подозревал, что у них в доме происходит. В гостиной иной раз набивалось до 15 человек. Когда они уходили, Зинаида быстро убирала комнату и прихожую, «чтобы Григорий Аронович, не дай Бог, чего-нибудь не заметили».

Сарра Львовна с этим мирилась, предпочитая, чтобы Лизины друзья собирались у них дома, чем она будет где-то пропадать допоздна. Ее только удивляло, что гости расходятся не сразу, а по одному, выдерживая интервал в несколько минут.
Не привыкнув ничего скрывать от мужа , недели через три она рассказала ему о том, что у Лизы по средам собирается молодежь. Григорию Аронов-чу эта затея не понравилась. Он считал, что у дочери и так достаточно дел, чтобы еще тратить время на какие-то сборища.

– Что за молодежь, ты хоть знаешь кого-нибудь?

– Наши племянники Эрик, Марк, их друзья по гимназии. Кеша иногда приходит. По-моему, ничего предосудительного в этом нет. Лиза уже взрослая, ей нужно общество, окружение молодых людей, а здесь, дома, они все на виду.

– Наверное, ты права, хорошо, что она будет тут, под твоим наблюдением. А Анна?

– Сидит в это время в своей комнате, говорит, что ей с ними не интересно.

– Ей бы как раз общество молодежи не помешало, а то растет дикаркой.

– Ничего подобного. Я слышала случайно, как она очень оживленно беседовала с учителем. У нее есть свои увлечения. И с математикой все наладилось, а по физике уже два раза получила пятерки.

– Умница! Может же, когда захочет.

Само собой разумеется, что Лиза как хозяйка дома стала руководителем кружка, хотя понятия не имела о чем говорить и чем занимать ребят. Из Женевы от Рогдаева очень кстати пришел чемодан со статьями и брошюрами Кропоткина и других видных русских и зарубежных теоретиков анархизма. Первые занятия так и строились: она чита-ла вслух какую-нибудь статью, сама разбирала ее,  затем подбрасывала заранее подготовленные вопросы, чтобы завести дискуссию. Большая часть кружковцев обычно молчали, но было несколько человек, в том числе ее братья, Эрик и Марк, которые горячо спорили, сами многое добавляли к прочитанным статьям, приносили с собой интересные книги.

Эрик, оказывается,  давно увлекался философией, читал Прудона, Гегеля, Штирнера, Плеханова, Маркса, рассказывал любопытные вещи. Слова Штирнера о внутренней свободе человека были для Лизы таким же откровением, как романы Жорж Санд и мадам де Сталь о  потребности любви и личного счастья. Человеку ничто не указ: ни мне-ние общества, ни его законы и моральные устои, ни даже религия.  Эти Штирнеровские постулаты бальзамом ложились на ее душу, давно готовую взбунтоваться против строгих гимназических правил и мучительной заботы обожающих ее родителей.
Вскоре руководство кружка перешло к Эрику, и как-то незаметно поменялся состав слушателей. Теперь постоянно ходили 10–13 человек, в основ-ном друзья братьев из Классической гимназии, несколько ремесленников, мастеровых и рабочих, которых направлял со своего завода  Сергей Войцеховский.

Больше всего сведений Лиза сама черпала из брошюр и анархистских журналов. Постепенно она стала понимать, что анархизм – это не просто философское учение о свободе и государственном насилии, а целое направление в политике. Они – тоже революционеры, и так же, как социалисты и другие партии, должны рассматривать свое отношение к вооруженному восстанию, аграрному вопросу, профсоюзам, парламенту, Государственной думе, о чем обычно говорит на митингах Николай. Только у идеологов анархизма на все эти вопросы были свои взгляды, отличные от других партий, и ей хотелось самой во всем разобраться. У нее проснулся интерес к политике. Она попросила Ин-нокентия достать ей какие-нибудь работы Маркса и Энгельса.

– Зачем они тебе? Бакунин, Кропоткин и все теоретика анархизма резко критикуют их  научные взгляды.

– Мне интересно с ними познакомиться.

Спорить с ней было бесполезно,  он принес ей несколько отдельных переводов из трудов Маркса и «Манифест Коммунистической партии». Она с трудом их осилила, многое не поняла, но в целом они произвели не нее сильное впечатление, заставив задуматься о некоторых моментах в анархическом учении.

Маркс утверждает, что ход истории обусловливается объективным развитием общества, все бывшие в мире революции – неизбежное созревание экономических сил. Капитализм обречен так же, как предшествующий ему крепостнический строй. В предстоящей классовой борьбе победит пролетариат, и, чтобы бороться со свергнутым врагом, он должен установить свою диктатуру. Бакунин и Кропоткин за это резко критикуют мар-ксизм, так как диктатура пролетариата приведет к новой власти, а та установит свои порядки и жесткие законы. Лиза полностью с ними в этом соглашалась. Но дальше у нее начинались сплошные вопросы, особенно в той части, которая касалась  развития экономики и народного хозяйства России. Ей трудно было представить, что вольные анархические коммуны и федерации смогут заменить   огромный, отлаженный веками аппарат управления ее промышленностью и сельским хозяйством.

Все свои сомнения она выносила на обсуждение кружка. Эрик злился на нее, упрекая, что она начиталась всяких глупостей у Маркса и теперь не понимает самых элементарных вещей.

– Что тут непонятного, – раздраженно говорил он, – даже рабочие это знают. После революции все фабрики и заводы окажутся в их руках, по желанию они смогут объединиться в одном городе или в нескольких городах в одну коммуну и будут самостоятельно распоряжаться этой собственностью, сами себя всем обеспечивать и делать столько, сколько им нужно, а не работать на прибыль чужого дядю. Такие же коммуны появятся рядом с ними. Они установят между собой взаимовы-годный и безденежный обмен продуктами и товарами. Это тебе понятно?

– В теории понятно. А на практике нет. Что же, тогда в Екатеринославе придется разрушить все сталелитейное и чугунное производство? А рудники? Там люди тоже скажут, что им незачем добывать руду и уголь для других губерний. И жители села начнут выращивать хлеб и овощи только для своей округи.

– По всем важным отраслям появятся свои такие же свободные коммуны и кооперативы.

– Допустим! Тогда как будет строиться работа банков, железной дороги, медицины, они же ничего не производят?

– Значит, им придется обменивать свои услуги на товары, – Эрик сдерживался из последних сил, чтобы не нагрубить ей, до того она замучила его своей настырностью.

– Что вы спорите? – вмешался Марк. – Сейчас, конечно, у нас много неясностей, но тогда сама обстановка подскажет, как надо действовать.

– Все-таки, наверное, больше прав Маркс, – не сдавалась Лиза, – который говорит о централизованном и плановом хозяйстве при социализме. А коммуны с их свободными договорами и взаимным товарообменом вернут нас в феодальный строй и еще большее неравенство. Или того хуже: Россия вновь распадется на удельные княжества.

Иногда на занятия кружка приходила учительница гимназии по словесности Софья Пизова. Она читала лекции о Герцене, Белинском, Добролюбове, Писареве, разбирала их статьи. Все это расширяло кругозор слушателей и позволяло лучше понимать революционно-демократического движения в целом.

Лиза с ней тоже делилась своими сомнениями. Софья откровенно признавала, что многие идеи анархизма носят абстрактный характер,  никто из теоретиков анархизма точно не знает, как они будут осуществляться на практике.

– Почитай внимательно Кропоткина. Он часто повторяет, что революция сначала должна про-изойти в сознании людей, только после этого можно переходить к ее осуществлению в жизни, при-чем на это потребуются сотни, а может быть и тысячи лет, то есть длительная культурная и духовная эволюция человечества. В истории еще ничего подобного не было. Парламент, конституция, демократические реформы – да, а вот отсутствие институтов власти – без этого невозможно представить современное общество. 
         
Софья была преданной поклонницей Льва Толстого, считая, что в своих взглядах на государство он близок к анархистам и лично к Кропоткину. Лиза себя чувствовала недостаточно подкованной, чтобы разговаривать с ней на эту тему, но зато могла высказывать свое мнение по поводу философских воззрений его литературных героев. Константина Левина она уже осудила для себя раз и навсегда. Теперь, прочитав недавно «Войну и мир», она бы-ла возмущена князем Андреем и Пьером Безуховым.
– Мне не нравится, что они занимаются самоанализом, – горячо доказывала она Софье. – Пьер говорит князю Андрею, что «есть зло только для себя». Правильно, соглашается с ним тот и определяет для самого себя два действительных несчастья: угрызение совести и болезнь. Счастье для него – это отсутствие этих двух зол. «А любовь к ближнему, а самопожертвование?» – восклицает Пьер и начинает фантазировать о добрых делах для своих крепостных крестьян, которые выглядят циничной маниловщиной. Мне неприятно было читать их спор о мужиках, особенно признания князя Андрея. Богатый, самодовольный дворянин понятия не имеет, что такое физический труд, завидует животному состоянию крестьян и убеждает Пьера, что медицина в деревнях ни к чему – «гораздо покойнее и проще им умирать, на их место родится много других». А все масонские рассуждения Пьера и его братьев по ложе о совершенствовании человеческой души? Прости, Соня, но мне Толстой неприятен так же, как его теория о непротивлении злу насилием. И теперь толстовцы хотят на этой теории построить модель будущего социалистического общества?
– У тебя, Лиза, поверхностное отношение к Толстому. Он никогда не говорит просто так, во все вкладывает глубокий смысл. В его теории «непротивления злу насилием» много общего с тем, что говорит Христос в Евангелии, только церковь истолковывает его слова в поддержку власть имущих, а Толстой видит в них попытки построить на земле общество, основанное на любви и равенстве, почти как Кропоткин. Разница лишь в том, что Петр Алексеевич понимает, что без  борьбы ничего не изменишь, а Толстой это категорически не приемлет. Вообще Толстого, как и Достоевского, надо читать в зрелом возрасте, тогда еще можно хоть немного приблизиться к их осмысливанию души человека и его поступков.

Софья подолгу сидела у Лизы. Хотя у них была разница в семь лет, она чувствовала к этой девушке симпатию,  с удовольствием с ней беседуя, как со своими  особенно смышлеными ученицами. Ли-за познакомила ее с мамой, представив Софью, как руководителя их литературного кружка – так это называлось для посторонних. Вскоре у Софьи появилась в их доме еще одно занятие: беседы с их дворником Степаном. Все началось с трубки, которую она однажды увидела в руках Степана.

– Можно посмотреть ее, – спросила она удивленного дворника, внимательно рассматривая рисунок на трубке. – Это старинная турецкая трубка. Откуда она у вас?

– От деда, а у того от его отца, воевавшего с турками. Мы сами казаки, а по женской линии наша прабабушка турчанка, которую прадед привез с войны. Поэтому, видите, какой я черный и курчавый, – Степан с гордостью провел по своим еще довольно густым в его возрасте кудрям, без одного седого волоса.

– А в Екатеринославе давно живете?

– Так як же, мы здесь и жили всегда, в Половице.
 
– Помните, что дед рассказывал?
– А як же. Бог памятью не обидел, и деда рас-сказы помню, и прадеда.

С этого и начались их беседы, которые продолжались иной раз по три часа, когда возвращался с работы Григорий Аронович. Узнав, что Софья хочет составить книгу из этих рассказов, для которой она придумала название «Байки деда Афанасия», он тоже заинтересовался воспоминаниями Степана, обещав дать деньги на издание книги.
В воскресенье уже все домочадцы собирались в гостиной около Степана. Смущаясь от такого внимания к себе и вертя в руках неизменную турецкую трубку, он рассказывал занимательные истории из жизни своего деда Афанасия и прадеда Макара – запорожских казаков, живших в слободе Половица, на месте которой теперь стоит Екатеринослав. То, что Степан наполовину фантазировал, Софья по-няла, когда спросила его о письме запорожских казаков к турецкому султану.
– Так як же, – не моргнув глазом, обрадовался Степан, – мой прадед запечатлен на той знамени-той картине в самой середине, рядом с писарем, – и стал так красочно описывать эту сцену, как будто сам на ней присутствовал, сочиняя послание.
Фальки слушали и удивлялись: кто бы мог подумать, что их молчаливый, скромный дворник, оказался таким талантливым рассказчиком. Софья объясняла это тем, что у него хорошо развито воображение и отличная память, удержавшая все подробности того, что ему рассказывали дед и столетний прадед (она не исключала, что возраст прадеда Степан тоже преувеличил).

Как-то в воскресенье, без предупреждения, Софья привела к ним в гости директора екатеринославского краеведческого музея Дмитрия Ивановича Яворницкого. Директор долго осматривал трубку Степана, наконец, одобрительно кивнул головой, предложив ему продать ее за некоторую сумму. Степан сказал, что с этой трубкой он никак не может расстаться, а вот другие имеющиеся у него старинные вещи отдаст в музей без всяких денег,  прибавив при этом, что надо получить согласие его сыновей,  дорожащих памятью своих предков. В его комнате оказался большой старинный сундук. В нем хранилась  пара длинных турецких трубок, кинжалы, кальяны, платья, бусы и раз-ные тонкие блестящие материи.

Яворницкого и Софью пригласили обедать. Ученый явно был в ударе. Сначала он рассказывал об основателе музея, известном археологе и промышленнике Александре Николаевиче Поле, его экспедициях и огромном богатстве их края. Затем принялся критиковать правительство и русских капиталистов,  не желающих вкладывать средства в развитие отечественной промышленности. Из всех предприятий в городе только одно российское – вагонные мастерские. В Екатеринославе все при-надлежит иностранцам, даже электростанция, трамвайные линии и трамвайные вагоны. Такая зависимость от иностранного капитала пагубно сказывается на экономике России.
Григорий Аронович пытался ему возразить, что вливание иностранных инвестиций, наоборот, полезно для России: иностранцы оживили промышленность Украины, дают возможность развиваться Екатеринославу. На что тот удивленно спросил: «Разве вы не видите, что весь российский капитал уплывает за границу, а народ живет  бедно?»

Григорий Аронович, не любивший политических разговоров, нахмурился. Яворницкий же разошелся. Он стал возмущаться, что подобная политика идет со времен Екатерины II.

Софья, видя, что Фальку неприятны рассуждения Яворницкого, смутилась, не зная, как прервать его красноречие. Зато Лизе они очень нравились: в них она находила подтверждение своим собственным мыслям о развитии промышленности и экономики, которые она высказывала в спорах с Эриком.

 Григорий Аронович предложил Яворницкому посмотреть его коллекцию картин. Дмитрий Иванович пришел от нее в восторг и довольно-таки бесцеремонно попросил Фалька пожертвовать что-нибудь в музей. Довольный тем, что директор оценил его художественный вкус, Григорий Аронович подарил  гостю маленькую акварель Айвазовского из неаполитанского цикла.

На прощанье Яворницкий еще больше всех удивил, сказав, что воспоминания Степана особенно ценны тем, что показывают современникам, откуда идут корни народной освободительной борьбы.

– Сегодняшние молодые якобинцы, – сказал он, крепко прижимая к груди подарок Григория Ароновича, – это потомки тех запорожских казаков, которые писали письмо турецкому султану. Дух свободы в народе неистребим.

– Яворницкий – большевик? – поинтересовалась Лиза у Софьи, когда та пришла на очередную беседу со Степаном.

– Не знаю. Первый раз слышала такие его рассуждения. А как верно Дмитрий Иванович подметил насчет преемственности революционеров у запорожских казаков! И Степан это чувствует, только по-своему, по-мужицки, поэтому так гордится своими предками.

ГЛАВА 7

Другая часть группы во главе с Окунем и Марголиным, отрицательно относившаяся ко всей агитационной «возне», на кружок не ходила и готовилась к решительным действиям. В домике иконописца Игоря за досками недописанных божьих ликов лежали десять бомб, собранных по какой-то специальной инструкции Зубаревым. Федосей сам перенес их сюда по одной в саквояже, каждый раз неистово молясь перед выходом из дома и прихо-дя в мастерскую. «Не взорвалась, – радовался он, вынимая очередное свое детище и укладывая ря-дом с другими бомбами. – Полежите тут покуда без меня, родимые, полежите... Недолго осталось».
Однако на первое свое дело они пошли без бомб. Андрей уговорил Федосея, Наума и Муню ограбить купцов (он их называл купчиками) на Озерном базаре. Он больше месяца внимательно следил за хозяевами лавок и выяснил, что, закрыв для посетителей двери своих торговых заведений, они еще долго там сидят, подсчитывая дневную выручку, потом в сумках относят деньги домой в сопровождении двух или трех приказчиков. Рас-правиться с ними не составит никакого труда. Ос-торожный Наум походил с ним на базар несколько дней, ему тоже показалось это дело  заманчивым и не  сложным.

Заранее определили места, кто, где будет сто-ять, и в ближайшее воскресенье, когда бывает особенно бойкая торговля, а значит и большая прибыль, отправились на свою первую «экспроприацию». Назвать ее ограблением не поворачивался язык. У каждого под рукавом пальто было спрятано по железному пруту – так, на всякий слу-чай, убивать они никого не собирались.

Базар давно опустел. Хозяева закрыли лавки и теперь сидели в своих потайных углах за подсчетами. Днем здесь обычно было много городовых, вечером блюстители порядка предпочитали находиться в более освещенных местах: сам базар и прилегающая к нему площадь в это время почему-то погружались в темноту. Один тусклый фонарь слабо освещал торговые ряды и заваленные мусором тротуары.

В часов девять выполз первый купчик – маленький, толстый, в овчинном тулупе, крепко прижимая к себе сумку с деньгами. Его сопровождали двое приказчиков. Когда они собирались повернуть на соседнюю улицу, Андрей вышел из-за угла и ударил купчика по голове кулаком. Тот тяжело захрипел и повалился набок. Приказчики с перепугу разбежались в разные стороны.

– Ты не убил его? – спросил подоспевший Федосей. – Ну и кулачище у тебя.

– Да что с ним будет, со страху в штаны наложил. Бери у него сумку и беги к Игорю, а мы оттащим его подальше за дом.

Через десять минут на площади перед базаром снова было пусто.

Опять вышел купчик в сопровождении уже трех приказчиков. Шли, громко разговаривая и смеясь. Андрей незаметно вышел из-за угла и только собрался нанести купчику свой неповторимый удар, как тот быстро развернулся и сам с силой ударил его ногою в пах. Андрей упал, схватившись за низ живота. Воспользовавшись этим,  на него навалились трое приказчиков. Купец стоял над ними и громким голосов подбадривал: «Так ему, так, поддайте еще раз в пах». Наум и Муня, вытащив свои железные прутья  бросились на помощь товарищу. Двое с разбитыми головами отползли в сторону и, с трудом поднявшись на ноги, побрели обратно к лабазам. Третий побежал к Екатерининскому проспекту.

– Сейчас соберут людей, – сказал Наум, – бе-рем сумку и уходим.
Он повернулся к купцу, который, увидев такой поворот дела, теперь дрожал от страха, но сда-ваться не хотел, вцепился в свои деньги и упорно отбивался от нападающих руками и ногами.
– Андрей, – сказал Муня пришедшему в себя другу, – погладь его по голове, только не сильно.
Андрей приложил к затылку купчика свой кулак-кувалду. Тот опустил руки, сумка вывалилась  на землю. Андрей быстро схватил ее. Со стороны ла-базов уже бежали люди, в дальнем конце площади свистели городовые.

– Быстро в переулок и по дворам, – крикнул Наум.

 Городовые выбежали в переулок, кинулись в одну подворотню, в другую – куда бежать, здесь все дворы проходные.

Через час все четверо сидели в мастерской иконописца, решая, что делать с деньгами. Улов в двух сумках оказался неплохой: полторы тысячи рублей.
– Надо отдать Иннокентию, – довольный удачей, сказал Андрей. – Может быть, поймет, что пора заняться настоящим делом. Купим на эти деньги оружие, а то смешно, пошли на грабеж с железными прутами.

– Да твой кулак похлеще прута, – засмеялся На-ум, – переломал всем черепа.
– Давайте хоть немного возьмем себе, – робко предложил Муня, у которого при виде такой кучи денег разгорелись глаза, – у меня сестра через неделю выходит замуж, подброшу ей на новую жизнь.

– Об этом даже не мечтай, – возмутился Андрей. – С самого начала был уговор, что деньги пойдут только на общее дело. Мы – не разбойники с большой дороги.

– Да это я так, – смутился Муня. – Я понимаю... Уж больно большие деньги, никогда не держал столько в руках.

– В следующий раз думай перед тем, как говорить. Отдадим все Иннокентию, пусть сам решает, куда их девать. Мы свое дело сделали.

Друзья  не успели рассказать о своих деяниях Иннокентию и остальным членам группы, как о ночном грабеже известили все утренние газеты. Один из репортеров утверждал, что это дело рук анархистов. И неслучайно. В последнее время в Екатеринославе появились какие-то люди, которые посылали богатым горожанам письма за подписью анархистов с требованием выдать им крупную сумму денег. Группа об этом знала. Иннокентий высказал предположение, что этим занимаются местные бандиты или мошенники, наслышанные о таких шантажах в других городах, а то и приезжие анархисты.

Такого же мнения были и их кровные враги эс-деки, почему-то решившие встать на их защиту. Через несколько дней после ограбления на Озер-ном базаре они опубликовали в газете «Вестник юга» «Заявление екатеринославского комитета РСДРП»,  выразив уверенность, что анархисты к шантажам и обычному бандитскому грабежу на Озерном базаре не причастны. Они предложили им «реабилитироваться» в следующем номере га-зеты.

Иннокентий обрадовался деньгам и согласился с Андреем и Наумом, что надо закупить оружие и громыхнуть какой-нибудь полицейский участок.

– Пора отомстить за ребят, – сказал он твердым голосом.

– А ответ газете? – спросил Наум.

– Еще чего, – возмутился Иннокентий, – но мож-но этот вопрос обсудить на кружке. Даже интерес-но послушать, кто что скажет. Приходите в среду к Лизе.

– Нет, решайте без нас, – отмахнулся за всех Наум, – мы лучше займемся покупкой оружия. Я постараюсь достать кое-что здесь, в Екатеринославе. А ты, Андрюха, поезжай в Одессу, к Леону Тарло (известному на юге и по всей Украине анархисту), он поможет.

                * * *
В очередную среду у Лизы собралось полно на-роду. Все уже знали о громкой акции членов группы и горели желанием тоже поучаствовать в «эксах». Иннокентий сообщил, что удалось захватить 1,5 тысячи рублей, на них будет закуплено оружие и роздано членам группы.

– Всем?

– Пока нет. Вы же знаете, оружие достать труд-но,  оно очень дорогое. Этим сейчас  занимаются Окунь и Марголин. Андрей поехал в Одессу. Посмотрим, что им удастся сделать. – Иннокентий обвел глазами присутствующих. – Ну, что, товар-щи, как решим с «ответом» большевикам. Я лично против. Мы не дети, чтобы оправдываться перед взрослыми дядями.

Лиза его поддержала. Однако большая часть группы проголосовала за «ответ». Все считали – и Лиза с Иннокентием не могли с ними не согласиться, что это – хорошая возможность выразить через газету свои анархистские взгляды, и раз журналисты приписывают им захват денег с помощью шантажа, взять обвинение на себя и продолжить это занятие.

Все вместе сочинили текст, в котором заявили: «Да, экспроприацию на Озерном базаре соверши-ли они, анархисты. По их глубокому убеждению, захват денег у частных лиц является единственно возможным средством финансирования револю-ционной организации, и они категорически отказываются от практикуемых социал-революционерами и социал-демократами сборов пожертвований (с буржуазии – как с врага, с рабочего класса – как с неимущего). К тому же, являясь единственной пар-тией, защищающей теперь истинно интересы пролетариата, зовущей его на немедленную реши-тельную борьбу не только против политического, но и против экономического рабства, анархисты-коммунисты хорошо знают, что не могут рассчитывать на добровольную поддержку со стороны буржуазии, как другие партии (социал-демократы и социал-революционеры), зовущие пролетариат проливать кровь за буржуазную революцию и таким образом играющие на руку буржуазии».

Лизе не очень понравился этот ответ, оскорбляющий социал-демократов. Иннокентий, наоборот, был доволен, что удалось этих «умников» как следует проучить, и предложил Эрику написать несколько листовок в том же духе. Эрику только это и надо было. Он уже здорово преуспел в публицистике, проявляя в полной мере свои творческие способности.

Свои листовки они с Марком обычно писали  у Лизы. Эрик – высокий, чуть сутулый, с самодовольным выражением лица, расхаживал по гостиной, диктуя свои мысли вслух,  Марк за ним записывал. И текст  получался такой складный, что  не надо было его редактировать. Лиза только набело переписывала  его  для типографии.
– Ты что, сам не можешь сесть и написать, – злилась она на брата, так как Эрик взял за правило в своих опусах обязательно нападать на социал-демократов, то есть «комитеты», к которым принадлежал ее милый Коленька.

– Не могу, – важно отвечал Эрик, продолжая ходить по комнате и извергать потоки оскорби-тельных слов.

Так было и с листовкой «К оружию»,  сочиненную им по следам  революционных событий. «О социал-демократии едва ли нужно и говорить, – диктовал он Марку, едва поспевавшему за ним. – Все они «политики», все они вздыхают о парламенте и боятся, как бы весь народ не «сорвался с цепи», не пошел косить направо и налево. Им страшно, что вы посягнете на «святую» собственность, они боятся, что вы будете убивать помещиков и капиталистов, банкиров и кулаков-мироедов. Вот почему они против вооружения широких масс, против их разрушительной тактики… Все уверения их в невозможности вооружения рабочих масс сильно преувеличены. Прикрываясь ими, они оставляют вас с голыми руками во время всеобщих стачек – тогда, когда именно нужно действовать активно».

– Эрик, ведь это неправда, – возмутилась Лиза. – Комитеты активно вооружаются и раздают рабочим оружие.

– А откуда оно у них, это оружие? Денег у них нет и не будет, потому что они, как огня, боятся экспроприаций. А мы им сейчас подскажем, где его можно достать.
Он, как индюк, надулся от собственной важности, сморщил лоб, в котором происходила гигантская работа мысли.

– Пиши, Марик, дальше: «Будем помнить, что не в открытом бою с организованной армией Государства и Капитала наша победа, а в децентрализованной, партизанской борьбе, в разлитом экономическом терроре, в котором мало-помалу примет участие весь пролетариат, все безработные, все крестьянство. Македонские повстанцы показали пример, как действовать. Они сами добывают динамит, сами льют бомбы, сами взрывают жилища, имущество и убивают врагов народа. Учитесь у них, верьте лишь в свою инициативу и готовьтесь к борьбе…

– Здорово ты вставил про македонцев, – восхитился Марк. – Листовка получилась, что надо.

Лиза согласилась, что Эрик сочинил хорошо, но насчет несправедливой критики «комитетов» осталась при своем мнении.

Однажды она принесла ему большевистскую листовку, подобранную на бульваре, короткую и лаконичную, как, наверное, и нужно было писать для малограмотных людей: «К оружию, товарищи, захватывайте арсеналы, оружейные склады и оружейные магазины. Разносите, товарищи, тюрьмы, освобождайте борцов за свободу. Расшибайте жандармские и полицейские управления и все казенные учреждения. Свергнем царское правительство, поставим свое. Да здравствует революция!»

–  Разве это листовка? – усмехнулся Эрик, – писулька начинающего первоклассника. Одни общие слова, кстати, позаимствованные из наших листовок. Они теперь тоже призывают захватывать арсеналы и «расшибать жандармские управления». Это – новость и очень приятная. Надо это отметить в нашей следующей листовке.

Лиза уже была не рада, что показала ему эту листовку, действительно напоминавшую воинственный тон Эрика.


ГЛАВА 8

Желая себя реабилитировать в глазах граждан, Городская дума в срочном порядке принялась обсуждать меры для оказания помощи пострадавшим во время погромов. В середине ноября был заслушан доклад председателя финансовой ко-миссии Зуева об ущербе, нанесенном погромом.

Представленная им картина выглядела удручающей. Всего за несколько дней было разрушено и сожжено более 400 домов, магазинов, торговых лавок. Это не считая морального ущерба, который понесли разорившиеся купцы, домовладельцы и другие многочисленные собственники. Арендаторы городских деревянных лавок в своей коллективной петиции жаловались, что они стали нищими и теперь не имеют возможности расплатиться с оптовыми купцами. «Очень просим Думу, – писали они, – освободить нас от платы за аренду на 1906 год, так как иначе купцы не отпустят нам в кредит товары, да и мы сами не можем взять на себя обязанности платить аренду и за товар… Наступит успокоение, и мы с охотой будем выплачивать долги в пользу города».
Городской голова Толстиков, слушая доклад Зуева, нервно теребил свою аккуратную, черную бородку. Бюджет этого года давно был исчерпан,  на следующий год из-за массовых беспорядков и простоев заводов предвиделся большой дефицит. Еще больше Александра Яковлевича беспокоили многочисленные угрозы в адрес Думы, требования рабочих провести ее досрочные перевыборы, а самих депутатов отдать под суд. Об этом напрямую писали все газеты и говорили на своих митингах рабочие. С погромом Дума допустила промах, но она шла на поводу у Нейдгарта и Машевского, считавших, что только так можно покончить с забастовками и революционной вакханалией. Неко-торые депутаты  тоже  говорили, что зачинщики всех беспорядков – евреи, и для общего спокойствия надо с ними жестоко расправиться.

Задним умом Толстиков понимал ошибочность этих суждений, усиленно думая, как спасти положение Думы и свою собственную шкуру. На днях Нейдгарт получил сообщение из Петербурга, что создана специальная комиссия для расследования действий администрации городов, где происходили погромы. Екатеринослав входит в их число. Губернатор и все другое начальство вылезут сухими из воды, а вот ему, купцу первой гильдии, рассчитывать особенно не на кого. Понимали это и депутаты, поэтому, когда начались прения по докладу, они, как никогда проявили активность, высказывая заведомо нереальные предложения.

Крупный предприниматель Бушуев подозвал к себе репортера из «Приднепровского края» Тимофея Горбунова, известного своей беспринципностью, и, положив ему незаметно в карман конверт с деньгами, приказал записать за ним его речь и полностью привести ее в газете. На трибуне Бушуев полчаса невнятно бубнил об обязанности каждого жителя города способствовать его процветанию и благополучию, назвав недавний погром недоразумением. На нужды потерпевших он пожертвовал 300 рублей. Другие выступавшие тоже много говорили о любви к городу и его населению, но больше 100 рублей не давали.


Последним выступил Моисей Юдович Карпас – один из самых богатых людей Екатеринослава, составивший свое состояние на «железной лихорадке» конца ХIХ века. Он владел несколькими горно-добывающими компаниями, имел свои карьеры, рудники, керамический и цементный заводы, занимался строительным подрядом. Ему  принадлежала самая фешенебельная гостиница на Екатерининском проспекте «Франция». Однако жил он весьма скромно, имея при гостинице небольшую квартиру.
Моисей Юдович доложил, что в Екатеринославе создан комитет помощи жертвам погрома, который возглавляет Барух Спивак. Лично  сам он жертвует на нужды потерпевших 2000 рублей.


При этой цифре Бушуев с досадой поморщился. Увидев такую реакцию предпринимателя, Толстиков пожалел, что Карпас вышел на трибуну последним. Несомненно, следуя его примеру, выступившие ранее ораторы оказались бы куда более щедрыми.
В перерыве между заседаниями группа депутатов повели Горбунова и его коллег из других газет в буфет, угощали шампанским и коньяком, рассчитывая, что их имена обязательно будут упомянуты в статьях. Репортеры с удовольствием пили дорогие вина и ели бутерброды с черной икрой и белой рыбой, а Горбунов нащупал у себя в кармане еще несколько конвертов с деньгами.

Тимофей люто ненавидел всех этих сытых и самодовольных людей, которым не было никакого дела до пострадавших в погроме евреев. Но ему тоже надо было жить и кормить свою семью, и на следующий день в газете появился его подробный отчет об этом заседании, где он старательно перечислял всех выступавших депутатов, приписывая каждому массу положительных качеств и добрых дел.

В результате Дума выделила арендаторам на возмещение убытков 6000 рублей и приняла решение о снижении платы за их пострадавшие лавки на десять процентов. Еще две тысячи человек, потерявших кров и близких, получили материальную помощь на самостоятельное обустройство, но она выглядела настолько ничтожной, что все партии и пресса снова обрушились на городские власти с жесткой критикой.
Многих пострадавших эта политическая возня не интересовала: они поспешно уезжали за границу: кто в Америку, где давно существовали еврейские колонии для эмигрантов из России, кто в Палестину – на обживаемую евреями землю Эрец-Исраэль. Из писем уехавших туда земляков  было известно, что живется там плохо, большинство из них влачит жалкое существование, еще хуже, чем в Екатеринославе, но несчастные готовы были терпеть на чужой земле любые трудности, лишь бы не слышать страшных криков: «Бей жидов, спасай Россию!»

                * * *
               
В эти же дни в «Приднепровском крае» про-мелькнуло сообщение о прибытии в город председателя новой организации в России «Союз русского народа» Александра Ивановича Дубровина и создании ее отделения в Екатеринославе. Что за «Союз», чем он собирается заниматься? Обыватель уже запутался в этих организациях, которые, как грибы, стали возникать после октябрьских событий и царского Манифеста – «Союз 17 Октября», «Партия народной свободы». Теперь их отделения одно за другим спешно открывались в Екатеринославе. А два видных деятеля города – Михаил Владимирович Родзянко (крупный землевладелец и председатель губернского земского сове-та) и Яков Георгиевич Гололобов (советник Екатеринославского губернского правления, издатель и журналист), создали в городе свою «Народную партию Союза 17 Октября».
Дубровина на вокзале встречали полицмейстер Машевский, прокурор Халецкий, начальник екатеринославского политического сыска Шкляров. В честь гостя в парадном зале Английского клуба был дан обед на 150 персон. Приглашены были в основном люди, которые изъявили желание стать членами екатеринославского отделения «Союза». Эту организационную работу провели накануне Машевский и Халецкий.

Зная, что «Союз» взял под свое покровительство сам император, на обед пришли Нейдгарт и Толстиков, но они не собирались никуда входить и, поприветствовав гостя от лица города, быстро ушли. Их места рядом с Дубровиным заняли Машевский и Шкляров.

На противоположном конце стола сидел Богданович. Он тоже не собирался вступать в СРН и пришел сюда только по долгу службы, чтобы услышать из уст самого председателя, чем его организация намерена заниматься.

Раскрасневшийся от вина и теплой встречи Дубровин в самых ярких красках описал, как Николай II принимал в Царском селе их депутацию в присутствии наследника. Он сам лично преподнес им знаки членов «Союза», так что и царя, и цесаревича теперь можно считать почетными членами их организации.

Затем Александр Иванович  перечислил известных людей, которые выразили желание участвовать в  деятельности «Союза»: великий русский святой Иоанн Кронштадтский, игумен Арсений, протоиерей Иоанн Восторгов, архимандрит Гнушев, академики Менделеев, Грот, Лихачев, Кондаков, Комаров, Соболевский, целый ряд других крупных ученых, писателей, публицистов, государственных деятелей. От одних этих  имен кружилась голова и хотелось немедленно встать под святое Знамя «Союза», а Дубровин все больше и больше подливал масла в огонь, наполняя сердца присутствующих самыми высокими помыслами.

– Наша цель, – говорил он, активно жестикулируя руками и показывая манжеты с запонками из дорогих камней, – развить национальное русское самосознание и объединить русских людей всех сословий и состояний для общей работы на благо Отечества. Россия должна быть единой и недели-мой… – Победоносно оглядев всех присутствующих, он поднял бокал. – Да здравствует великая Российская империя! Да здравствует государь-император Николай II!

Музыканты грянули «Боже царя храни». Все дружно встали и прокричали три раза «ура!»

Из присутствующих мало кто читал Устав «Союза», официально еще не утвержденный, но все уже знали, что его членами могли быть только природные русские вне зависимости от пола, возраста, сословий и состояния, но обязательно христиане. Остальные лица могли быть приняты в него по единогласному постановлению его Главного сове-та. Категорически был запрещен прием только евреев, даже в том случае, если они приняли прав-славие. Таким образом, СРН провозгласил свою главную задачу: борьбу с революционным движением и евреями. Когда Дубровин начал рассказывать о задачах «Союза» в отношении еврейского вопроса, в зале наступила напряженная тишина.

– Русский народ, – произнес он довольно сурово, – больше не может терпеть иудейские воззрения, направленные против царя и отечества. Пользуясь своим правом хозяина земли Русской, он мог бы в течение дня подавить преступные желания евреев и заставить их всех преклониться перед его волей, перед волей державного хозяина земли Русской, но он избрал другой путь. Это путь мирный, – Александр Иванович сделал паузу, испытывая нетерпение сидящих за столом, и торжественно произнес, – создание еврейского государства в Палестине. «Союз русского народа» поможет его организовать и переселиться туда евреям. Последние слова оратора потонули в шуме аплодисментов и выкриках: «Правильно!», «Давно пора!», «Пусть убираются в свой Эрец-Исраэль».
Богданович с большой тревогой слушал Дубровина. Сколько раз в беседе со своими коллегами, еще до выхода Манифеста 17 Октября, они говорили о том, что борьба с крамолой одними полицейскими методами неэффективна, нужна открытая организация, созданная силами сверху, которая могла бы  противодействовать вредному влиянию революционеров на народные массы. И вот он создан такой «Союз», решивший открыто бороться с революционерами. Но вся его программа носит ярко выраженный антисемитский характер. Хорошо зная политическую обстановку в городе, Иван Петрович заранее предвидел, что деятельность СРН вызовет очередной всплеск недовольства у еврейского населения и либерально настроенной части екатеринославского общества, принесет полиции новые хлопоты. Он так задумался, что не слышал, как Машевский стал энергично всех приглашать в другой зал на организационное собрание.

– Иван Петрович, вы идете? – обратился к нему полицмейстер, прекрасно зная, что тот отказался вступать в «Союз», но, надеясь, что после эмоционального выступления Дубровина он передумает.

Богданович ничего не сказал и направился к вы-ходу. Вместе с ним ушло еще несколько человек из администрации города. Дубровин сделал недовольное лицо. Однако полковник сам был недоволен, что в СРН, кроме Машевского и Шклярова, решили вступить прокурор, судья, несколько чинов из полиции и охранного отделения, уже не говоря о целом ряде именитых людей, которые собирались покровительствовать СРН и помогать деньгами. Здесь еще не присутствовали нижние чины, а их наверняка Машевский и Шкляров силой принуждают к вступлению.
Собрание прошло быстро. Дубровин коротко повторил свой рассказ о задачах организации, которые предстоит решать всем присутствующим здесь, в Екатеринославе. Слушали его внимательно, охотно со всем соглашаясь. Приступили к вы-бору Совета отделения. Машевский, заранее об-судивший со всеми состав Совета, зачитал сразу весь список. Его молча выслушали и единогласно целиком утвердили. Однако председателя выбирать не стали, а поручили это сделать Совету. Дубровин с удивлением посмотрел на Машевского. Тот поспешил его успокоить: «Ничего страшного, ведь вы все равно хотели собрать Совет для отдельного разговора». На самом деле Машевский не смог никого уговорить занять председательское кресло.
Этим же вечером Совет провел свое первое заседание на втором этаже гостиницы «Европейская» в номере Дубровина. Минут десять, пререкаясь и указывая друг на друга, выбирали председателя отделения, пока, наконец,  пристыженный Александром Ивановичем, не согласился взвалить на себя такую обязанность заведующий ломбар-дом коллежский регистратор Шелестов. Товарищем председателя стал Василий Афиногенович Образцов, преподаватель Духовного и Епархиального женского училищ, фигура весьма значительная в епархии.

Дальше перешли на шепот. Дубровин сказал, что борьба с революционерами предполагает не только воспитательную и агитационную работу,  возможно, потребуются и более жесткие меры. При этих словах часть присутствующих опустили глаза. Образцов машинально осенил себя крестом. Особое внимание Дубровин рекомендовал обратить на известных людей в городе, которые, пользуясь своим положением, выступают в общественных местах с крамольными речами и сеют рево-люционную смуту.

Прокурор Халецкий как будто только и ждал это-го момента. Он тут же назвал доктора Караваева, выступившего в дни погрома в Городской думе с обличительной речью. Дубровин посоветовал сделать все, чтобы доктор уехал из города и никогда в него не возвращался.

– Что же можно сделать, – растерялся Шелестов, – у него огромный авторитет, его поддерживает вся наша общественность?

– Пригрозите смертью его самого или детей. Такие люди опасны,  рано или поздно от них придется избавляться.


                ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

                ЧЕЧЕЛЕВСКАЯ РЕСПУБЛИКА

ГЛАВА 1

Почти месяц Лиза и Николай не общались между собой, не считая коротких встреч на лестнице, где Лиза иногда его поджидала, но тут обязательно появлялась Зинаида, которой не раньше, не позже надо было что-то срочно сделать в комнатах второго этажа. Ей казалось, что Николай уже относится к ней равнодушно, его страстные поцелуи в тот день, когда они случайно встретились на митинге и он проводил ее домой, ничего не значили. «Я становлюсь подозрительной, как Анна Каренина»,– упрекала она себя. Ревность Анны уже не казалось ей такой предосудительной, наоборот, теперь она на себе ощущала ее состояние покинутой женщины. Правда, ей не к кому было ревновать Николая, и он ее не покидал, но невозможно дальше жить без постоянного общения с любимым человеком. Ее мысли работали в одном направлении: где бы им увидеться и поговорить.

Очень кстати Сарра Львовна устраивала 26 ноября благотворительный вечер в пользу еврейских детей, пострадавших во время погрома. На нем пройдёт аукцион и состоится большой концерт, в котором Лиза тоже будет участвовать. Сарра Львовна позвала на него всех родственников и знакомых, разрешив Лизе и Анне пригласить своих друзей. Николай обязательно должен придти на этот вечер, решила Лиза. Но как это сделать? Если его пригласит Анна, он может не пойти, если она сама, то мама обязательно задумается, как он туда попал, а она уже решила посадить всех своих знакомых  в первый ряд... Проклятые условности, которые отравляют людям жизнь. Лиза подключила к своей затее Анну.

– Аннушка, – сказала она сестре как-то перед ужином. – Скажи сейчас маме, чтобы она пригласила Николая Ильича на свой вечер.

- Почему ты сама это не сделаешь?

– Раз я тебя прошу, значит, так надо.

– Знаю. Ты влюблена в него

– Глупости. Впрочем, думай, что хочешь, только выполни мою просьбу.

– Хорошо, выполню. Мне тоже нравится Николай Ильич: он умный,  с ним интересно разговаривать, только я – некрасивая.

– Кто тебе это сказал? Ты самая умная, красивая и лучшая сестренка на свете. Я тебя очень люблю.

Лиза расцеловала Анну и довольная ушла в свою комнату.

Расчет оказался верным. Как только все собрались за столом, Анна попросила маму пригласить на ее вечер своего учителя.

– Конечно, надо обязательно пригласить, – согласилась Сарра Львовна и посмотрела на Лизу, – ты не против?

Лиза равнодушно пожала плечами, процедив сквозь зубы, что стоило ей неимоверных усилий:

– Нет! Мои учителя тоже будут.

– Ох, ох, ох, – сказала при этом Зинаида, – как все это интересно!

– Что такое? – не поняла Сарра Львовна и с удивлением посмотрела на Зинаиду. Та, увидев, что Лиза кипит от негодования, моментально смолкла.

– Мама, я хочу, чтобы вы все и наши учителя сидели в первом ряду.
– Может быть, лучше во втором, в первом как-то неудобно, мы не должны выделяться.

– Ничего неудобного нет, я сама договорюсь с кем надо.

– К сожалению, я не смогу быть на вечере, – сказал Григорий Аронович, – у меня сейчас много работы. Лиза, мне нравится, когда ты выступаешь в белом платье, оно тебе очень идет, и надень мамино бриллиантовое колье.

– Гриша, – заметила Сарра Львовна, – ты можешь ей подарить свое собственное колье. Она это заслужила: Семен Абрамович ее все время хвалит.
– Хорошо. Но нам сейчас придется ужаться в расходах: не забывайте, что много средств ушло на помощь пострадавшим. Еще надо объездить с подарками приюты и к Новому году выдать конверты нашим обычным посетителям.

– Мы с Анной поможем маме, – сказала Лиза. – Правда, Анна?

– Конечно, – согласилась сестра, которая чаще всего ездила с матерью по всем благотворительным делам, а Лиза присоединялась к ним крайне редко.

– Ох, ох, ох, – почему-то опять вздохнула Зинаида и покачала головой.

На следующий день Сарра Львовна зашла в классную  комнату, когда Николай занимался с Анной, и, извинившись за невольное вторжение,  пригласила его на свой благотворительный вечер, где в  концерте примет участие  ее старшая дочь.

– Приходите, – сказала она, – ведь вы еще не слышали, как Лиза поет?

– Обязательно приду, – поспешил заверить ее Николай, чувствуя теперь какую-то неловкость в общении с Фальками.

Лиза уже знала, что мама разговаривала с ним, подкараулила его в прихожей, когда он одевался, и, несмотря на появившуюся в конце коридора Зинаиду, шепнула:

– Обязательно приходите на концерт. Я буду петь только для вас.

– Непременно приду, – смутился он от ее слов и горящих глаз.

Последнее время в душе его происходила полная сумятица: чувства боролись с разумом. Он хорошо понимал, что нельзя заводить отношения в доме, где ты учительствуешь, поэтому к недоумению Лизы так старательно избегал с ней встреч, но думал о ней постоянно, и с этим ничего нельзя было поделать. Везде и повсюду была только она: милая, чудная, упрямая и, наверное, очень своенравная девушка.

Соль на рану подсыпал брат Володя, любивший по старшинству поучать его и подтрунивать над ним. Увидев однажды хмурое лицо Николая, он спросил: – Ты, что, влюбился?

– Влюбился! – недовольно сказал Николай, не желая разговаривать на эту тему.

– Где-то я уже это читал. Он был учитель, она – его ученица, они поклялись в вечной любви. Его выгнали из дома, она бросилась с обрыва. Финита ля комедия. Антон Павлович Чехов, том второй, страница 124.

– Да. Чехов писал о нас. Только она не ученица, а старшая сестра ученицы.

– Так в чем проблема?

– Ей 16 лет.

– А твоей ученице?

– Четырнадцать. Этой столько и дашь, а Лиза выглядит совсем взрослой.

– Итак, она звалась Елизаветой. Если бы ты знал ее настоящий возраст, то, конечно, не влюбился.

– Хватит издеваться. Я страдаю, а тебе смешно. Дело не только в ее возрасте. Пойми мое положение: я не представляю, как там дальше работать. Надо срочно бежать оттуда, но архитектор хорошо платит,  потом я не могу без нее …

– Тогда, брат, или терпи, или женись...

– Хорошо сказать: женись. Мне учиться еще два с половиной года, а дальше что?

                * * *
Вечер проходил в здании недавно открытого Зимнего театра. Николай специально пришел туда как можно позже, чтобы не встречаться с Фальками. В вестибюле его с нетерпением ждала Анна. Лиза поручила ей встретить его и посадить рядом с собой в первом ряду. Там уже сидели Сарра Львовна, Зинаида, Иннокентий и другие мужчины и дамы, которых он не знал. Он вежливо поклонился Сарре Львовне и всему ее окружению. Анна взяла его за руку и посадила рядом с собой. По другую сторону от него был Лизин учитель по вокалу Семен Абрамович.

Открылся занавес. Их места с учителем оказались точно против рояля. Концерт был задуман большой: выступали в основном артисты из Екатеринославского театра, Общества русских актеров, цирковой труппы. Лизу как ученицу объявили первым номером. Ее программа состояла из нескольких романсов и арий из опер. Она вышла не в белом платье, как просил Григорий Аронович – в ней всегда жил дух противоречия, а в розовом, на фоне которого особенно выделялись ее красивые черные волосы и темные бархатные глаза. Совсем еще детские грудь и плечи были сильно оголены. На шеи, опять же из-за духа противоречия, ничего не было, да любое самое дорогое украшение здесь оказалось бы совершенно лишним. Волосы уложены в какую-то хитрую прическу. Несколько длинных локонов небрежно спадают на щеки. Зал разом вздохнул и дружно зааплодировал. «Правда, красавица!» – шепнула ему Анна со всей своей детской непосредственностью. Николай опустил глаза: ему не хватало духу смотреть на нее. Он не видел, как вышел ее учитель музыки Лазарь Соломонович, как он сел за рояль, положил руки на клавиши. Раздались первые звуки, и волшебный голос полился откуда сверху, с небес.

      День ли царит, тишина ли ночная,
      В снах ли тревожных, в житейской борьбе,
      Всюду со мной, мою жизнь наполняя,
      Дума все та же, одна, роковая, –
      Все о тебе!

«Я буду петь для вас», – шепнула ему Лиза вчера в прихожей, и все выбранные ею романсы были только о любви. Она объяснялась ему со сцены в своих чувствах. Оторвав, наконец, глаза от пола, он посмотрел на нее и встретился с ее глазами. Больше он их не опускал, и все время, пока она пела, они смотрели друг на друга. Все это, наверное, видели, хотя эта плутовка не зря посадила рядом с ним своего второго учителя, Семена Абрамовича. Тот время от времени недовольно качал головой, поднимая вверх указательный палец, что, наверное, означало: «Внимание: плохо!» И Лиза повиновалась этому пальцу.

Ведущий объявил последнее произведение в ее исполнении: «Молитва» Россини* (* Из оперы «Моисей в Египте».).Лиза сама села за рояль и запела на итальянском языке. Николай слышал эту вещь впервые. Музыка сама по себе была изумительной, а Лизин голос выворачивал всю души. Правда, учитель все время находил у нее какие-то недостатки и то и дело поднимал палец вверх. Один раз он даже недовольно притопнул ногой. Лиза это увидела и взяла очень высоко какую-то ноту, хотя непосвященному слушателю казалось, куда уж выше. Семен Абрамович остался доволен, положил одну руку на другую, успокоился. А ее голос  набирал силу, поднимаясь все выше и выше. Люди уже не могли больше выдержать такого накала страстей,  встали со своих мест, как будто они  были не в зале театра, а в храме на молитве и вместе с Лизой обращались к  самому Богу.

Николай стоял вместе со всеми, однако у него  с этой арией  испортилось настроение. Раньше он слышал пение Лизы только во время ее занятий из-за двери гостиной, и лишь сейчас со всей полнотой осознал, какой у нее большой талант. Ей надо серьезно учиться в Петербурге или Москве или вообще где-нибудь за границей. А дальше: сцена, спектакли, репетиции, гастроли – совершенно чуждый для него театрально-артистический мир. Их судьбы, как он теперь отчетливо понимал, не совместимы.

Занавес опустился. Лизу не хотели отпускать, громко хлопали и кричали: «Еще! Еще! Молитву!», и ей пришлось повторить «Молитву». Она заметила мрачное лицо Николая, и пела совсем плохо. Палец учителя без конца взлетал вверх, башмаки его то и дело притоптывали, она не реагировала на его замечания. Если бы не Сарра Львовна и Анна, Николай непременно ушел из зала сразу после Лизиного выступления, но надо было соблюдать светский этикет.

Концерт продолжался долго. На сцену один за другим выходили драматические артисты и певцы, ездили на велосипедах эксцентрики, делали сложные фигуры акробаты, издевались друг над другом клоуны. Вокруг все смеялись и дружно аплодировали. Николай хлопал вместе со всеми, на самом деле он ничего не видел и не слышал, ему было не до чего.
После концерта они все вместе, Сарра Львовна и ее окружение, пошли в раздевалку. Появилась Лиза, счастливая, довольная. Сарра Львовна и все знакомые ее обнимали и целовали, учителя расточали похвалы.

Николай  помогал дамам одеваться. К Лизе подошел Иннокентий, она отослала его к Анне и позвала Николая, чтобы он помог надеть на нее шубу. Она нарочно не могла попасть в рукава и шепнула ему:

– Почему у вас такое расстроенное лицо, вам не понравилось, как я пела?

– Вы пели замечательно. Я до сих пор не могу прийти в себя.

– Мы должны где-нибудь встретиться, придумайте что-нибудь.

– У меня сейчас много работы.

– Я вас не понимаю, – вспыхнула она, – мама или Зинаида что-нибудь сказали?
Она, наконец, надела шубу и повернулась к нему лицом. Ее глаза выражали отчаяние. Ему стало жаль ее. Он безумно любил ее, и она ему тоже только что  красноречиво говорила об этом со сцены. Неведомые силы руководили им.

– Лиза, я вас люблю, – сказал он неожиданно для себя, увидел, как просияло ее лицо, и добавил, – очень.

Лиза взяла его за руку.

– Вы видели, около входа в театр висит афиша о гастролях в начале декабря московской оперы Зимина. Я уговорю маму взять ложу на все спектакли, а вы купите билет на какой-нибудь один из них и дайте мне знать. Я постараюсь приехать на него без мамы, с моей подругой Лялей, и мы с вами сбежим из театра.

– Хорошо. Я обязательно все сделаю, – послушно сказал он, не в силах отказать ей.
Проводив Фальков до экипажа, Николай  направился к трамвайной остановке и заметил впереди своего брата Володю. Оказалось, что больница сделала пожертвование в Благотворительный фонд Сарры Львовны. За это им дали на вечер несколько билетов. Брат специально пришел на концерт, чтобы посмотреть на избранницу Николая.

– Хороша! Ничего не скажешь, – широко растянув рот в улыбке, проговорил он. – Беру свои слова насчет Чехова и ученицы обратно. Я был неправ.

– Да все ты прав. Учитель, он и есть чеховский учитель. Ты слышал, как она поет? Ей надо серьезно учиться.
– Ну и что?
– Эта театральная жизнь не для меня.
– Что ты, как князь Мышкин, терзаешься сомнениями. Я тебя не узнаю. Лучше скажи, переводы ты сделал, а то Хованский (председатель Екатеринославского научного общества) меня уже теребит.

– Сделал. Завтра утром тебе занесу. Ты домой?

– Домой.

– Тогда пройдемся пешком до следующей остановки.

Они медленно шли по бульвару, на котором в этот час было полно гуляющего люда. Тихо ложился на дорожки и деревья первый снег. Легко и свободно дышалось. Весело смеялись дети, играя в снежки и скатывая шары для снеговиков. Один из них стоял в центре большой клумбы с огромной морковкой вместо носа и широким тазом на голове. Рядом громко спорили дворник и городовой. Городовой требовал убрать с клумбы это безобразие, дворник, окруженный детворой, доказывал ему, что кто-то сделал снеговика специально для детей, никакого безобразия в этом нет.

– А я говорю: есть! Немедленно убери его или перенеси в другое место. Через полчаса приду проверить.

Грозно помахав перед носом дворника рукой в перчатке, он направился к выходу. Николай с любопытством смотрел на дворника, что тот будет делать. Дворник постоял некоторое время в нерешительности, но все-таки вытащил морковку, снял таз и приказал детворе разобрать снеговика на части и откатить их к решетке. Вскоре снеговик приобрел свой прежний вид, но вдали от центральной аллеи его уже не было видно.

– Что было плохого в том, что он стоял на клумбе, – сказал Володя, – смешной такой, нравился детям?

– Власть дана, вот и командует, – усмехнулся Николай. – Ты слышал, в городе опять начались волнения? Не сегодня-завтра вспыхнет всеобщая забастовка. На этот раз, думаю,  будет посерьезней, чем в октябре.

– Ты же знаешь, я противник всего этого.

– Тебе только так кажется. На самом деле в прошлый раз ты очень помог и твой Александр Львович тоже.

– Караваев – другое дело, он всерьез увлекается общественной деятельностью. Я его очень уважаю, но, по моему глубокому убеждению, врач должен заниматься своим основным делом. Медицина и политика, в том смысле, в котором ее понимаете вы, социалисты, несовместимы, всегда что-то одно будет идти в ущерб другому.

– Значит, Александр Львович считает, что как общественный деятель он сможет принести больше пользы, чем врач. Вспомни Марата, ведь он тоже был врачом и вроде неплохим, и даже вел большую научную работу, а потом понял, что надо спасать не отдельных людей, а все больное общество и целиком посвятил себя борьбе. Подумай только: один выпускал газету, сам писал статьи, сам набирал их и печатал.

– Вот-вот, вроде тебя. Вместо того чтобы заниматься наукой и своим основным предметом, тратишь драгоценное время на митинги и журналистику.

– Володька, ты как папа, ничего не хочешь понимать, как будто живешь в другой стране.

– Я живу в России и теперь после твоих слов о новых забастовках с ужасом думаю о том, что опять будет твориться в Екатеринославе, и сколько людей, одурманенных вашей революционной чумой, невинно погибнет. Больше всего же я боюсь за тебя, дурака, которого безмерно люблю, и не хочу, чтобы он погиб или скитался неизвестно где, как другой такой же дурак, Серега.

– Ну, вот начали за здравие, а кончили за упокой. Я и так с Лизой расстроился, и ты еще со своими нравоучениями.

– Скажу тебе и про Марата. Зря ты его идеализируешь. Он не всегда был таким воинствующим. Жил одно время при дворе, лечил высший свет, а когда ему дали отставку, стал говорить, что врач, лечащий богатых, наносит вред обществу и делу революции. Раньше почему-то он над этим не задумывался.

– Каждый приходит в революцию своим путем. Люди любили его и пошли за ним, когда он призвал парижан взяться за оружие. Они верили ему. Потому что, как только началась революция, он жил среди простого народа и голодал вместе с ним, употребляя один хлеб и воду.

– С тобой невозможно разговаривать. Вернемся лучше к Караваеву. Он на днях звонил мне в больницу, просил, чтобы ты зашел к нему домой.

– Обязательно зайду. Александр Львович носится с идеей открыть в Екатеринославе Народный дом и просил меня найти режиссера для рабочего театра. Помнишь моего друга в Ромнах Петю Остапенко? Он сейчас играет в екатеринославском Обществе русских актеров. С радостью согласился на мое предложение и загорелся поставить «Тиля Уленшпигеля». На редкость современная вещь. – Николай на минуту задумался. – За переводы я тебе очень благодарен. Постарайся достать еще. Надо к Рождеству побольше подбросить денег Сереге и нашим, в Ромны.

– О родителях не беспокойся. Мы с Мишей дос-таточно высылаем им денег, и Сереге я пошлю.

– Я должен вернуть отцу деньги за залог: мой и Сереги.

– Ты упрямый, как осел.

Николай без всякой обиды проглотил его слова. Что делать, если он так устроен и считает своим долгом сам отвечать за свои поступки, поэтому без всяких колебаний отверг помощь отца и теперь работает, как вол. И Володя был такой же, да и все они, Даниленко, одинаковые – упрямые, гордые и упорные в достижении своих целей.

Несколько минут  шли молча. Николай повернул разговор в другую сторону.

– С Мишей мы давно не виделись. Хорошо бы всем собраться дома на Рождество, пусть он, наконец, познакомит нас с женой.

– Я лично пас, у меня дежурства на все праздничные дни.

– Ты уже знаешь так далеко вперед?

– Знаю, потому что сам на них напрашиваюсь, а ты обязательно съезди в Ромны, остуди свою горячую голову.


ГЛАВА 2

– Вы к доктору? – спросила пожилая горничная в накрахмаленной наколке на голове, открывшая Николаю дверь, – Александр Львович сейчас уезжает к больному в Чечелевку.

Николай хотел  повернуть обратно, но горничная остановила его:

– Вы по какому вопросу?

– Александр Львович просил к нему зайти. Я – Николай Ильич Даниленко.

– Подождите в приемной. Я доложу ему.

Через минуту он уже входил в кабинет Караваева. Александр Львович крепко пожал ему руку, извинился, что вынужден срочно уехать, и попросил обязательно его дождаться: «Мне надо с вами о многом поговорить». Он спокойно, без всякой суеты вынимал из шкафа коробочки и пузырьки с лекарствами, одновременно расспрашивая сидящую тут же плачущую женщину.

– Почему вы не отвезли мужа в больницу?

– Он боится, что там его станут резать,  резанные все помирают… Езжай, говорит, к Александру Львовичу, он поможет…

– По всем признакам у вашего мужа аппендицит или ... Пьет много?

– Раньше много, а теперь перестал, тошнит его.

– И давно...

– Недели две.

– Что же сразу ко мне не обратились?

– Думали, так пройдет.

Собрав свой докторский сундучок (у Володи был точно такой же), Караваев взял с письменного стола две папки и протянул их Николаю.

– Николай Ильич, ознакомьтесь пока с моими бумагами. Одни относятся к Народному дому, другие – к выборам в Государственную думу. Я решил в нее баллотироваться от губернии. Впрочем, почитайте и сами все поймете.

Он взял плачущую женщину под руку и, ласково утешая ее, повел к выходу.

Николай огляделся. Везде, где только было можно, лежали книги и рукописи: на письменном столе, трех журнальных столиках, кожаном диване и стульях, стоявших в ряд около стены с двумя большими окнами. Это стена была единственно свободной в комнате, все остальные занимали высокие, до самого потолка книжные шкафы и полки.

На некоторых полках стояли банки с заспиртованными лягушками и ящерицами. Они были плотно закупорены, но при взгляде на них Николай сразу почувствовал неприятный запах хлороформа. Такие же банки он видел в одной из комнат больницы, где работал Володя, только в них плавали ни лягушки и ящерицы, а та гадость, которую врачи удаляли во время операций. Володя и его друг, хирург Волков, занимались природой злокачественных опухолей мозга.

 Пододвинув кресло к журнальному столику, он раскрыл верхнюю папку. В ней лежала толстая тетрадь в клетку. На приклеенной к обложке белой бумаге значилось: «План организации Народного дома в Екатеринославе» и чуть ниже – «Для рассмотрения в Городской думе».

На двух десятках страниц Караваев обстоятельно излагал свои соображения о необходимости проводить среди населения Екатеринослава широкую просветительскую и образовательную деятельность. Она нужна не только для духовного развития людей, но и для  их здоровья. Текст чередовался с таблицами. Доктор приводил в них статистические сведения о заболеваниях среди разных слоев населения (самая высокая среди рабочих и бездомных), о производственных травмах на предприятиях и детской преступности.

И снова текст, густо исписанный красивым каллиграфическим почерком Караваева. Александр Львович просил депутатов особое внимание обратить на детские учреждения. В детских приютах города царят жестокость и воровство, дети постоянно оттуда сбегают, ночуют на улицах и в подворотнях. Попадая под влияние взрослых, они уже с малых лет занимаются воровством, убийством и проституцией.

 Далее следовали свежие примеры из городских и губернских газет. Явно, все эти статистические сведения имели  косвенное отношение к Народному дому, но Караваев не преминул лишний раз воспользоваться случаем, чтобы довести их до умов гласных.
В Народном доме он предлагал устроить вечерние классы для начального обучения рабочих, детский сад, различные кружки для детей и взрослых, рабочий театр, медицинские курсы и библиотеку-читальню с постоянным лекторием для рабочих.
Во второй папке лежала не менее обстоятельная программа Караваева к предстоящим выборам в 1-ю Государственную Думу. Основное внимание он уделял земельному вопросу и положению крестьян в России и Екатеринославской губернии с приложением обобщенных статистических данных. Николай читал их с меньшим интересом, так как знал взгляды Караваева на все эти вопросы и, при всем уважении к доктору, был с ним во многом не согласен. Оставаясь на позициях социалиста-народника,  Александр Львович считал, что для малоземельного и безземельного крестьянства надо образовать «общественный земельный фонд» и передавать из него землю крестьянам не в собственность, а в пределах «трудовой» или «потребительской» нормы, помещикам  оставить только "трудовую норму" (т. е. столько, сколько может обработать семья помещика своими силами). Большевики же твердо настаивали на полной конфискации всей земли и передаче ее в руки крестьян безвозмездно.

Караваев вернулся через три часа и очень обрадовался, когда увидел в кабинете Николая.

– Спасибо, что дождались. Мне с вами надо о многом переговорить. Но сначала давайте поужинаем.

Он позвонил в колокольчик. Вместо горничной в кабинет вошла полная, немолодая женщина – жена Караваева, и настояла, чтобы они шли ужинать в столовую.

– Он совсем не отдыхает, – пожаловалась она Николаю, когда они шли по коридору, – мы редко видимся. Единственная возможность – пообщаться за столом.

Однако ужин прошел в полном молчании. Караваев усиленно о чем-то думал,  домашние боялись его беспокоить. Жена только старательно подкладывала ему блюда. Александр Львович  машинально все съедал, глотая большие куски бифштекса и запивая их красным вином.

В кабинете он оживился, попросил жену принести коньяк. Когда она ушла, он разлил коньяк по рюмкам и с удовольствием выпил сразу две рюмки подряд.

– Николай Ильич, вы ознакомились с моими папками?

– Насчет Народного дома согласен с вами целиком и полностью, готов в этом активно помогать. Что касается выборов в Думу,  должен вам прямо сказать: мы, большевики, да и почти все партии, даже Крестьянский союз, решили бойкотировать Думу,  считая, что от нее не будет никакого толка. С существующим избирательным правом в нее попадут люди, которые не примут ни одного документа в пользу крестьян, вопрос о переходе земли в их собственность повиснет в воздух.

– России нужны серьезные реформы.  Дума рано или поздно обязана будет провести их в жизнь.

– Неужели вы думаете, что с помощью реформ можно улучшить положение крестьян? Уже была реформа 1861 года, но с тех пор мало, что изменилось. Ваша статистика об этом прямо говорит: народ страдает от нищеты и бесправия. России нужна революция, коренная ломка всей государственной машины.

– Категорически с вами не согласен. Революция все разрушит и приведет миллионы людей к бессмысленной гибели. Но давайте не будем дискутировать. Во-первых, я хочу, чтобы вы ознакомили с моим проектом Народного дома Совет рабочих депутатов. Может быть, он посодействуют перед городской властью в его открытии. Во-вторых, как депутат Государственной думы, если я в нее попаду, смогу сделать много полезного для Екатеринослава и губернии. Все это изложено в моей предвыборной программе. Это вы не будете отрицать?

– Не буду.

– Тогда  прошу вас помочь мне в избирательной компании.

– Хорошо, Александр Львович. Я сделаю все, что от меня зависит.

Однако Караваеву не удалось осуществить свои намерения. Неожиданно он стал получать письма с серьезными угрозами в адрес его самого и всей семьи. Друзья уговорили его срочно уехать из города.


ГЛАВА 3

За текущими делами Николай забыл о Лизиной просьбе купить билет на спектакли московского театра. Она сама ему напомнила об этом, выскочив однажды в коридор и быстро зашептав: «Вы не забыли про оперу Зимина?» «Нет!» – смутился Николай, который, конечно, успел все забыть,  и в воскресенье отправился в кассы театры, где оказалась огромная очередь. Он никогда ни стал бы тратить драгоценное время на такое бессмысленное занятие,  как стояние в очереди, но ему не хотелось расстраивать Лизу.

Прошло два часа, а очередь почти не продвинулась. Бегавшие то и дело к кассам стоявшие впереди него две девушки с возмущением доклады-вали, что много людей проходит вперед «по протекции». А потом и вовсе оглушили известием: билеты кончаются. Николай окончательно расстроился, но тут к очереди стали подходить какие-то подозрительные типы и, оглядываясь по сторонам, предлагать билеты на любой спектакль, с пере-платой в два раза. Николай, не раздумывая, купил у них билет на свою любимую оперу «Аида», сообщив об этом  Лизе.– Вы помните, о чем мы договаривались? – засияла она от радости.

– Помню, а если Сарра Львовна тоже захочет поехать на эту оперу?

– Давайте сейчас договоримся: если увидите меня в ложе с мамой, значит, ничего не вышло и поднимайтесь после первого действия на балкон, а, если я буду с Лялей, мы встретимся в вестибюле и сбежим из театра.

– Лиза, вы – великая заговорщица.

– А что прикажите еще делать?

– Ничего лучшего, тем более, что  Зинаида вы-шла из гостиной и все слышала.

Лиза оглянулась.

– Не бойтесь, она меня любит и никогда не выдаст.

Гастроли трупы Зимина открывались 9 декабря, а уже 7-го в городе начались массовые беспорядки. Николай  в этот день занимался с Анной. Не успел он начать урок, как внизу раздался голос Григория Ароновича. Через какое-то время Зинаида пригласила его пройти в кабинет Фалька. Здесь уже был Лизин учитель музыки Лазарь Соломонович.

Фальк был сильно взволнован. Он рассказал, что днем около здания, где, кроме его мастерской, находятся торговые учреждения, Санкт-Петербургский международный коммерческий банк и страховое общество «Россия», собралась большая толпа. Люди были настроены агрессивно, кидали в окна всех этажей булыжники, пытались во-рваться в помещение банка захватить его. Вызванная полиция применила оружие, несколько человек убиты. Все это так на него подействовало, что ему стало плохо с сердцем,  он вынужден был уехать домой.

– Господа, – сказал он слабым голосом. – Учитывая недавние события в октябре, я вынужден ограничить выход членов своей семьи из дома. Нет необходимости рисковать и вашими жизнями. Николай Ильич, вы, кажется, в прошлый раз по-страдали на пожаре. Я вас освобождаю на все дни беспорядков от занятий с дочерьми, разумеется, с полным сохранением жалованья. Надеюсь, власти быстро наведут порядок.


 Зинаида подала им пальто, и они вместе с Лазарем Соломоновичем вышли на улицу. К подъезду уже подходил домашний доктор Фальков Земсков. Они учтиво поклонились друг другу,  доктор поднялся по ступенькам к подъезду и дернул рукоятку звонка.

Николай отправился к Диме Ковчану. По дороге он заскочил к Зимнему театру. На месте афиши о гастролях московской оперной трупы висело объявление, что они отменяются по причине начавшихся беспорядков. Николай представил расстроенное лицо Лизы, когда родители сообщат им с Анной об их вынужденном затворничестве и отмене гастролей московского театра. От жалости к ней заныло сердце. Вместе с тем ему вдруг со всей ясностью представился весь фарс их намечаемой встречи: тайное свидание на балконе  или бегство из театра. Он, взрослый человек, должен играть в детские игры! С «Аидой» он сам, не отдавая себя отчета, пошел на поводу у Лизы. «Впредь этого не повторится», – решил он. И вообще его здорово занесло, поэтому, пока их отношения не зашли слишком далеко, надо подавить свои чувства. Очень кстати начались в городе беспорядки. Теперь он долго не появится у Фальков, а там – и зимние каникулы. Достаточный срок, чтобы забыть друг друга.

Раньше у него было несколько недолгих связей с женщинами, но он давно их забыл, забудет и Лизу. Николай почувствовал некоторое облегчение от этой мысли, но тут он вспомнил грустный разговор, состоявшийся в мае между ним и его хорошим то-варищем по партии Ниной Трофимовой. Нина объяснилась ему в любви. Сделала она это довольно просто: сказала, что давно его любит, ни на что не рассчитывает, но и скрывать больше не может.

– Глупо, – добавила она, отворачиваясь от него  в сторону и смахивая с ресниц слезы. – Все думают, что я железный человек, могу работать день и ночь, выполнить любое ответственное задание, а я вот, как девчонка, влюбилась в тебя и не могу ни-чего с собой поделать.

Николай растерялся, не зная, как поступить и что сказать этой хорошей, милой девушке.

– Только, пожалуйста, не утешай меня и ничего не говори, – твердо сказала она, взяв Николая за руку. – Это так, минутная слабость. Теперь мне стало легче.

При встречах Нина вела себя с ним, как и раньше, ничем не выдавая своих чувств, а он, наоборот, испытывал в ее присутствии смущение и неловкость.

Николай так задумался, что не заметил, как из-за угла вышли три человека, остановились и стали ждать его.

– Даниленко? – спросил человек в теплой мехо-вой шапке,  по голосу Николай узнал профессора их училища Терпигорева. Рядом с ним стояли Ни-на Трофимова и не знакомый ему человек.

– Я, Александр Митрофанович.

– Идете, никого не замечаете. Вы получили от нас записку?

– Я был на занятиях со своей ученицей, домой не заходил.

– Тогда присоединяйтесь к нам встречать товарищей из Москвы.

По дороге Терпигорев рассказал ему, что в Питере и Москве началась всеобщая политическая забастовка. Члены Московского Совета рабочих депутатов, которых они едут встречать, сейчас ездят по стране и призывают всех к ним присоединиться. Но Екатеринославский комитет РСДРП и Совет депутатов уже сами решили начать в городе всеобщую забастовку с завтрашнего дня. Их под-держали другие партии. Создан единый коалиционный центр – Боевой стачечный комитет, который будет всем руководить и издавать свой «Бюлле-тень». Николаю поручено выпускать этот «Бюлле-тень»  в типографии Яковлева: об этом есть договоренность с ее рабочими.
Терпигорев представил третьего спутника – Виктора Ратькова, вошедшего в БСК от забастовочного комитета железной дороги. Николай его лично не знал, но фамилию слышал еще по октябрьским событиям. Это был один из  товарищей, которые в те дни захватили паровоз и разъезжали на нем по всей дороге, призывая железнодорожников и население губернии присоединяться к бастовавшим рабочим Екатеринослава.
Ратьков оказался совсем юным товарищем, лет 20, серьезным и молчаливым. За всю дорогу он не произнес ни слова.

В здание вокзала заходить не стали. Ратьков повел их в железнодорожные мастерские,  откуда по путям они вышли к перрону. Через полчаса прибыл небольшой состав с пустыми вагонами, минуту постоял и медленно тронулся. Встречавшие недоуменно переглянулись, но тут вдруг спохватившись, паровоз дал длинный, сердитый гудок и выпустил пар, закрывший всю платформу. Когда пар рассеялся, они увидели трех людей в пальто и каракулевых пирожках. Терпигорев поднял руку, двинувшись к ним навстречу. После крепких рукопожатий, один из товарищей зябко повел плечами:

– Никак не ожидали, что у вас тут такие морозы, сильней, чем в Москве. Надеюсь, они не помешают нашему общему делу. Где мы сможем поговорить?
Ратьков снова повел всех в мастерские, где их уже ждали люди. На столе появились жестяной чайник с кипятком, две буханки хлеба, кольцо колбасы.
Гости пили чай, рассказывая о забастовке в Москве и своей поездке по городам. Народ их везде горячо поддерживает. Другие товарищи из Московского Совета отправились на Урал и Кавказ. В дальние районы разосланы телеграммы, откуда поступают положительные ответы.

– Мы думали, что после октября народ скис, – говорил один из товарищей, грея руки о стакан с чаем, – однако везде, где мы побывали, как будто  ждали нашего сигнала. Ленин просил передать вам большой привет, он считает, что ваши барри-кады в Чечелевке найдут сейчас многих последователей.

– У нас создан боевой стачечный комитет, – сказал Терпигорев. – Он  намерен взять  власть в городе. Подготовлены приказы ко всем войскам и полицейским участкам, чтобы подчинялись только распоряжениям комитета. За порядком на улицах будут следить рабочие дружины. Погромов мы не допустим.

–  Петербургский совет депутатов призвал рабочих не платить налоги и забирать деньги из банков, чтобы дезорганизовать финансовую систему Россию. Его решениями вы тоже можете воспользоваться.

– Мы об этом знаем и кое-что уже включили в свои распоряжения.

– А как у вас с оружием?

– Средне. С винтовками и патронами помогли солдаты из нашего гарнизона. Бомбы заготовили заранее, но  недостаточно. Сейчас организовано несколько мастерских, будем работать день и ночь.

– Теперь понятно, за что вас любит Владимир Ильич. И мы на вас очень рассчитываем.

Николаю пора было уходить. Нина взяла его за руку:

– Пойдем вместе.

– Я провожу тебя до дома, – сказал Николай, когда они вышли на Екатерининский проспект, – одной сейчас опасно.

Шли молча. Завтра начинались такие большие события, а они за весь путь ни разу не обменялись мнением: ни о московских гостях, ни о планах боевого комитета. Он осторожно взглянул на свою спутницу. Нина задумчиво смотрела на дорогу и нервно кусала губы. На углу ее улицы они остановились.

– Дальше не ходи, – сказала она, – там около каждого дерева по филеру.

– Нина, прости меня.

– За что? – на него смотрели печальные глаза.

– За то, что я причиняю тебе боль.

– Ничего ты не причиняешь. Забудь обо всем, что я тебе говорила.

Она протянула ему руку. Он крепко сжал ее пальцы в перчатках и долго смотрел, как она шла по улице в каракулевом полупальто с дамской сумкой в руках: молоденькая учительница или курсистка.

Оттуда он направился в Яковлевскую типографию, и уже к десяти часам следующего дня на улицах и предприятиях появились листовки о начавшейся в Екатеринославе всеобщей политической забастовке и первых распоряжениях Боевого стачечного комитета.


ГЛАВА 4

Полковник Богданович не спал подряд несколько ночей. В начале декабря в его семье должно было произойти долгожданное событие – его единственная дочь Наташа выходила замуж. Наташе было 28 лет, она считалась старой девой, но, несмотря на это, разборчиво копалась в женихах и никак не могла найти себе достойную партию. Нынешней весной, отправившись в Париж со своей старшей кузиной, тоже девушкой на выданье, она познакомилась там с сыном  русского барона – Александром Игельстромом,  семья которого давно жила во Франции и, кроме русских, имела  шведские, польские и Бог знает какие корни.  Его отец Густав Андреевич и сам Александр  состояли на дипломатической службе при французском Министерстве иностранных дел. Партия была выгодной, да и сам жених нравился Наташе. Свадьбу хотели устроить еще в июне в Екатеринославе, но тогда ее пришлось отложить из-за «потемкинских» беспорядков и перенести на декабрь.

Обе стороны усиленно готовились к торжеству. Александр из кожи лез, чтобы угодить невесте. Для нее было заказано свадебное платье в лучшем ателье Парижа. Для всех остальных членов семьи тоже были присланы коробки с самой модной одеждой, обувью и головными уборами. В отсутствие главы семьи все только и занимались тем, что говорили о свадьбе и примеряли роскошные наряды.

Наташа, хотя и была уже в возрасте, но за последнее время сильно помолодела и похорошела и ждала только одного – поскорее уехать из России.

Для торжественного обеда арендовали ресторан в гостинице «Франция». На него были  приглашены самые именитые люди в городе. Красочные пригласительные билеты печатались в Яковлевской типографии и давно  были разосланы по почте и с нарочными.

Венчание должно было проходить 8 декабря в 12 часов дня в Преображенском соборе. Накануне съехались родные из других городов – Киева, Харькова и Полтавы, откуда Иван Петрович был родом. Еще раньше прибыли из Парижа жених и барон. Барону не понравилось, что на улицах го-рода много солдат и казаков. Богданович заверил его, что в день свадьбы по всему пути следования молодых и гостей к собору будут расставлены солдаты, также надежно будет обеспечена охрана самого собора.
Будущий родственник смущал полковника своим высокомерием и явным пренебрежением к провинциальному быту их скромного дома и его обитателям. Хорошо еще, что несколько лет назад Богданович успел произвести реконструкцию особняка и  обновить  его фасад.

По вечерам они вели с бароном  беседы на политические темы, и этот человек, который никогда раньше не был в России, имел наглость поучать его, как нужно наводить порядок и бороться с революционерами. Сдерживая себя,  Иван Петрович  уверял тестя, что вся революционная зараза идет к ним из Европы. Там родился I Интернационал, там проходят съезды и конгрессы большевиков и других партий, там находят приют бежавшие из России государственные преступники, а все ино-странные правительства спокойно относятся к их сборищам и изданиям опасной литературы.

– Я знаю этих эмигрантов, – говорил Игельстром на плохом русском языке, – они очень милые, забавные люди, петушатся, кричат и, кроме разговоров, ни к какому делу не способны. По делам министерства я часто бываю в Женеве и знаю некое-го господина Ленина, который каждый день ездит на велосипеде в библиотеку.

– Этот некий господин изучает в библиотеке книги о революциях, баррикадной борьбе и технике наступления, чтобы потом их использовать в тактических целях своей организации. Ваши власти не понимают всей опасности, которая исходит от этих, как вы изволили выразиться, милых, забавных людей. Проживая спокойно за границей, они вредят не только нашей стране, но и всей Европе, и себя еще покажут.

– Франция – демократическая страна, мы не можем арестовывать людей за то, что они эмигранты и любят много говорить. Вы сами виноваты, что даете возможность преступникам бежать за границу. В России нет сильной руки. Николай II и правительство слишком с ними либеральничают.

– Батенька вы мой, – хотел закричать на весь кабинет Богданович, но сдержался, чтобы лишний раз не напугать барона, – вы живете в цивилизованной стране, а здесь настоящий вулкан, который с каждым днем все больше разгорается,  и поту-шить его невозможно. Сегодня мы не знаем, что будет завтра.

В подтверждение этих слов днем 7 декабря поступила телеграмма из Департамента полиции, что в Петербурге и Москве началась всеобщая забастовка. Этой же ночью один из его секретных осведомителей явился к нему прямо домой, что разрешалось делать в самых крайних случаях, и сообщил об образовании городскими партиями Боевого стачечного комитета и принятом ими решении начать 8 декабря в Екатеринославе забастовку.

После его ухода Богданович остался сидеть в кабинете, раздумывая, стоит ли ему позвонить Нейдгарту прямо сейчас или дождаться утра, и как сообщить об этой ужасной новости Игельстромам и всем своим родным, собравшимся на торжество.
В 6 часов раздался телефонный звонок от губернатора. Нейдгарт уже был в курсе событий и срочно вызывал к себе всех подчиненных.

Из спальни прибежала жена, расспрашивая, что случилось.

– Что еще может случиться? – раздраженно сказал он. – Опять началась забастовка. И заметь: ни вчера,  ни через неделю, а именно сегодня, в день свадьбы нашей дочери.

– Что же ты на меня cердишься? Я в этом не виновата?

– И где вы только выискали этого Игельстрома с сыном, он мне теперь всю душу вымотает.

Почувствовав что-то неладное, в кабинет прибежала Наташа.

– Папочка, неужели опять забастовка, и свадьба сорвется. Я этого не вынесу.

– А я вынесу? – опять сорвался Богданович и тут же взял себя в руки. – Ничего страшного, подо-ждете еще месяц или уезжайте в Париж,  там все проводите.

– Как же в Париж, – сдерживая слезы, сказала жена, – столько денег отдали за ресторан, обед, цветы, экипажи, музыку. У нас почти ничего не осталось.

– Зато у барона есть. Пусть теперь он этим занимается.

– Наташенька, – Богданович  обнял плачущую дочь, – я поговорю с бароном, вам действительно лучше уехать в Париж. Свадьбу проведете без нас, а мы с матерью туда приедем, как только здесь все кончится. И расходы барона по возможности воз-местим. Все, девочка, уладится. Мне так будет спокойней. Я сейчас еду к губернатору, потом – в управление. Оттуда пошлю кого-нибудь за билетами в Вену, пока железная дорога не забастовала, а вы собирайте вещи.

Позвав  камердинера, он приказал подать кофе и, пока тот будил кухарку, написал барону длинное письмо, изложив ему сложившуюся ситуацию. Раз-говаривать с ним тет-а-тет у него не было никакого желания.

Когда он через час появился у Нейдгарта, там уже были вице-губернатор Лопухин, новый начальник гарнизона генерал Кузнецов, председатель Городской думы Толстиков, полицмейстер Машевский, чиновники разных ведомств. Все сгрудились около стола и карты Екатеринослава.

Кузнецов зачитал «Приказ по гарнизону о приведении войск в боевую готовность», принятый в начале недавних октябрьских событий его предшественником генерал-лейтенантом Сандецким. Решили план действий оставить в том же порядке, а, если будет необходимость, срочно отозвать из Севастополя Симферопольский полк,  направленный туда  в ноябре в связи с восстанием на Черноморском флоте.
– У меня есть предложение, – сказал Толстиков, – усилить войсками районы, где в прошлый раз проходили погромы.

– Хорошо, – кивнул головой Нейдгарт, поручив Кузнецову внести в план необходимые изменения.

Он пододвинул к себе толстую папку с бумагами.

– Из Петербурга каждый час поступают телеграммы о положении в столице и Москве. На этот раз забастовки приняли всеобщий размах. В Москве большевики поставили цель перевести их в вооруженное восстание, захватить власть в свои руки. В связи с этим Департамент дает нам полное право самим всем распоряжаться, ни перед чем не останавливаясь. Вот что пишет Дурново: «В случае возникновения беспорядков безотлагательно принимать самые энергичные и решительные меры к их подавлению, не жалея жертв. Зачинщиков явных беспорядков подвергать личному задержанию…».
Не успел он дочитать до конца, как в дверь про-сунулось испуганное лицо дежурного жандарма:

– Ваше сиятельство, к вам депутация рабочих, говорят, у них срочный разговор.

– Скажи, что я занят, смогу принять после двух.

– Они сказывали-с, что не намерены ждать: вам будет хуже.

– Что, угрозы? Это уже выше всякой меры. – прокричал Нейдгарт.

– Надо принять, – сказал Богданович. – Просто так они бы сюда не пришли.

Остальные растерянно молчали.

Жандарм исчез. Через некоторое время послышался громкий стук в дверь. На пороге появилась депутация из шести человек. Впереди всех стояли секретарь Совета рабочих депутатов Петровский и профессор Горного училища Терпигорев, которых теперь многие чиновники знали по частым встречам с ними.

Нейдгарт показал рукой на стулья, но делегаты остались стоять. Неторопливо окинув взглядом всех сидящих, Петровский сделал несколько шагов к столу. Глаза его весело блестели..

– Господин губернатор, – тихо произнес он, но эти слова резко отозвались в сердце Нейдгарта, – вам, наверное, известно, что  в стране началась всероссийская политическая забастовка. С сегодняшнего дня к ней присоединился и Екатерино-слав. Все заводы стоят. Вокзал, почтамт и другие важные объекты охраняются рабочими дружинами. Организован  Боевой стачечный комитет, который взял на себя всю революционную власть в городе. Забастовка не должна отражаться на жизни граж-дан, поэтому продолжают работать все пекарни, мелочные лавки, электростанция, водопровод, больницы, лечебницы и аптеки. Комитет намерен принимать самые решительные меры к тем, кто вздумает произвольно повышать цены на продукты первой необходимости. Ряд распоряжений касается железной дороги. Я не буду вам их пере-числять. Все это отражено в специальных документах.

Вынув из портфеля пачку бумаг, он передал их побледневшему губернатору. Руки Алексея Борисовича тряслись, на лице застыла гримаса отвращения. Он брезгливо взял бумаги, успев заметить, что они отпечатаны в типографии и пахнут свежей краской.

– Позвольте, господа! Кто вам дал право лишать меня власти, данной самим государем. Я прикажу вас  немедленно арестовать как возмутителей спокойствия. Вот, – он схватил со стола телеграмму и потряс ее в воздухе перед лицом Пет-ровского, – у меня на это есть личный приказ управляющего МВД Дурново.
Усмехнувшись, Петровский  пошел к двери. Все остальные двинулись за ним.
Нейдгарт взял  документы, переданные ему Петровским. По мере того, как он их читал, лицо его покрывалось багровыми пятнами,  на лбу вздувались синие жилы.

–  Вы только послушайте, господа, какая наглость: «К сведению товарищей городских рабочих. Боевой стачечный комитет постановил объявить с 8 декабря всеобщую политическую забастовку в городе Екатеринославе и его районе. По-становлению этому в равной мере должен подчиниться и городской район: ни один магазин, ни од-на ремесленная мастерская не могут уклоняться от участия в этой политической забастовке. Впредь до особого постановления Боевого стачечного комитета товарищи ремесленники и рабочие не могут стать на работу».

Скомкав бумагу, Нейдгарт бросил ее в корзину и стал читать следующий документ.

– А это, вообще, уму не поддается: «Объявить всем жителям  Екатеринослава: не вносить в правительственные учреждения и в Екатеринославскую городскую управу никаких платежей, налогов, сборов и недоимок. Согласно постановлению Пе-тербургского Совета рабочих депутатов и действующих в России революционных организаций, все внесенные после этого объявления упомянутые платежи, налоги и сборы будут считаться недействительными». Или вот еще: «Все правительственные и общественные учреждения, кроме Государственного банка и сберегательных касс, должны быть закрыты. Допустим лишь выход изданий Боевого стачечного комитета и революционных организаций, а потому другие газеты выходить не будут».

– Бунт, настоящий бунт, – воскликнут Нейдгарт и устало откинулся на спинку кресла. – Что будем делать, господа?

Все были в полной растерянности. Один только Богданович, несмотря на семейные переживания, не терял присутствия духа.

– Надо посмотреть, как будут развиваться события дальше: у нас в городе и по всей стране, еще раз снестись с Дурново и Департаментом и уже сейчас потребовать у Каульбарса срочно вернуть к нам Симферопольский полк. Что касается войск, то мое мнение: пока их оставить в казармах.

– Нет уж, это слишком, отдавать город в распоряжение черни, – возмутился Александр Борисович и повернулся к Кузнецову. – Ваш план действий остается в силе, выведете все войска в намеченные пункты, только предупредите офицеров, чтобы без специального приказа пока не стреляли. И жандармы пусть остаются на своих постах. Иван Петрович, пожалуйста, свяжитесь со всеми городами губернии, выясните, что там происходит,  и докладывайте мне об обстановке каждый час.

– У меня есть предложение, – сказал Кузнецов. – Из тех мест, где окажется более-менее спокойно, запросить дополнительные войска. Сделать это немедленно, пока и там не возникли боевые комитеты.

– Я с вами полностью согласен, только, пожалуйста, вы сами этим займитесь вместе с Лопухиным, – сказал губернатор, который уже отошел от нервного потрясения и взял себя в руки. Лицо его стало суровым. – Не знаю, сколько времени про-длится этот бедлам, но как только все кончится, Совет депутатов вместе с боевым комитетом арестовать и – в Сибирь.

– Правильно! – воскликнули все в один голос.

– Сейчас все свободны, в 12 часов проведем новое совещание.

Придя в управление, Богданович послал подпоручика Цветкова за билетами в Вену и позвонил домой. Жена вся в слезах доложила ему, что барон страшно разгневан тем, что свадьба опять откладывается. Они с сыном немедленно возвращаются в Париж. Предложение Ивана Петровича устроить свадьбу в Париже он пропустил мимо ушей.

– А жених?

– Александр успокаивает Наташу. Он, кажется, действительно ее любит и не собирается с ней расставаться.

– Я заказал билеты в Вену на них и на тебя. Поезжай в Париж вместе с ними, а, когда будет можно, я к вам выберусь на несколько дней. Обстановка очень напряженная. Не смогу даже вас проводить, пришлю Цветкова.

– Ванечка, пожалуйста, береги себя, – сказала жена и зарыдала.

– Возьми все деньги, какие у нас есть. Потом вышлю еще.

Богданович положил трубку и подошел к окну, выходящему на Екатерининский проспект. Его гла-зам открылась следующая картина: кое-где группами стояли солдаты и городовые,  мимо них курсировали рабочие с красными повязками и винтов-ками. И те и другие делали вид, что друг друга не замечают. Все, как в неправдоподобном сне.

Впоследствии оказалось, что главным центром забастовки стал район, в который входили Фабри-ка, Чечелевка, Кайдаки и вся часть, примыкающая к вокзалу. Его так и называли «Чечелевская революционная республика». Ее границы днем и ночью охраняли отряды заводских рабочих и железнодорожников. В остальных частях города рабочий пат-руль дежурил главным образом для того, чтобы не допустить уличных столкновений с полицией и погромов.

Через два часа Богдановичу положили на стол донесения из других городов губернии. Восстанием была охвачена вся Екатеринославщина. Однако поезда ходили, и прибывший вскоре подпоручик Цветков доложил ему, что билеты куплены и доставлены его жене. Ивану Петровичу пришла новая мысль. Он приказал Цветкову взять охрану из не-скольких человек, отвезти его семью на вокзал и сопровождать  до самой границы.

– Отвечаешь за них головой, – сказал он удивленному подпоручику и отдал ему все бывшие при себе деньги.

ГЛАВА 5

– Товарищ, – Николай поднял голову. Перед ним стоял наборщик в длинном кожаном фартуке, – приходил нарочный от Петровского, вас просят срочно прийти в БСК.

– Что же вы меня сразу не разбудили?

– Пожалел вас, вы только-только заснули.

Николай встал с табуретки, с трудом разогнул онемевшую спину, сделал несколько приседаний и упражнений руками. Три дня он безвылазно сидел в наборном цехе, принимал информацию от посыльных из БСК,  составлял текст и  помогал наборщикам, тоже не спавшим все это время, набирать гранки и исправлять ошибки. Теперь он все типографские процессы знал, как свои пять пальцев. Разбуди его посреди ночи, и он, не задумываясь, скажет, каким кеглем набрать заголовок или сколько пунктов отбить между текстом и фамилией автора.

Он прошел в туалет, посмотрел в висевшее над раковиной разбитое зеркало и усмехнулся – на него смотрел незнакомый человек с худыми, впавшими щеками и черным, заросшим лицом. От тяжелого воздуха, пропитанного типографской крас-кой и ядовитым свинцом, болела голова, во рту стоял неприятный горький привкус.
На улице было холодно, мрачно и ветрено. Фонари не горели,  рассвет только начинался, обозначив нежно-розовыми красками линию горизонта и толпящиеся около нее горы облаков. После затворничества в типографии эта картина, еще далеко не завершенная художником под названием природа, показалась ему восхитительной.  Он пол-ной грудью вдохнул свежий, морозный воздух. Внутри сразу что-то зашипело,  забулькало, и он  закашлялся. После пожара на Троицком базаре в нем засела какая-то гадость, а он так и не нашел времени обследоваться у врачей, несмотря на на-стойчивые просьбы Володи. Вспомнив о брате, он подумал, что не предупредил его о своей работе в типографии, и тот, наверное, беспокоится, куда он пропал. Николай решил сделать крюк и зайти к нему в больницу.

На Екатерининском проспекте гулял ветер, под-гоняя редких прохожих, с надеждой вглядывающихся вдаль: не появится ли там трамвай или извозчик. Но не было не тех, ни других, только – казаки и конные городовые. Все, как в октябре, одна-ко городовые не останавливают прохожих: ныне не их власть, за порядком следят рабочие дружины. Рабочий патруль время от времени выходит из боковых улиц, проходит по проспекту, заглядывает во дворы домов и снова исчезает в переулках. Сколько их тут в центральном районе города! На их рукавах красные повязки, а через плечо – винтовки.

Казаки с ненавистью взирают на них со своих лошадей. Глаза их налиты кровью, руки с трудом удерживают нагайки: дай им только знак, и они растопчут, разорвут на части эту самозваную власть. Но еще не их час. Нейдгарт и Богданович терпеливо ждут высочайших распоряжений о дальнейших действиях, а пока и они, и весь город подчиняются распоряжениям БСК, о чем на каждом шагу извещают листовки комитета. Вот чего можно добиться, когда объединились рабочие всей страны. Один воин в поле – ничто, а целое войско – могучая сила.

Николай так ослаб за эти дни, что добирался до больницы очень долго. Володя оказался на операции. Словоохотливая медсестра в ординаторской сообщила ему, что он проводит сегодня  вторую операцию. По озабоченности на ее лице Николай догадался, что это та самая девушка, которая опекает Володю и приносит ему каждый день из дома вкусные пирожки. Изредка они доставались и Николаю.

– Вас, кажется, зовут Люба, – сказал он, улыбаясь. – Я Николай Ильич, брат Владимира Ильича. – Вы не могли бы мне нагреть воды и найти лезвие для бритья.
Девушка проводила его в сестринскую комнату, нагрела на примусе полный чайник воды и терпеливо ждала, пока он водил бритвой по заросшим щекам и подбородку.

– Вот теперь вы очень похожи на Владимира Ильича, – сказала она, когда он привел себя в порядок, и  предложила, – хотите я напою вас чаем?

– Хочу, и непременно с пирожками, – решил по-казать свою осведомленность Николай.
Девушка засмеялась, открыв два ряда ровных белых зубов.

– А вот пирожков я вам дам только два, остальные – Владимиру Ильичу, он после операции бывает страшно голодный.

– Так уж и страшно?

– А вы как думаете, он с утра на ногах.

– В таком случае я оставлю ему все пирожки. Дайте мне просто горячего чаю, а еще лучше кофе, а то я не спал трое суток.

Люба заварила ему кофе, не преминув сказать, что он тоже только для Владимира Ильича, но раз Николай так долго не спал, она сделает для него исключение. Девушка поставила перед ним чашку с дымящимся ароматным кофе и села напротив него, по-детски подперев голову руками. У нее бы-ли карие, выразительные глаза и узкие стрелки вы-гнутых дугой бровей. Красавица и видно, что по уши влюблена в Володю, а тот за своими операциями ничего не замечает.

Время шло. Не дождавшись брата, он написал ему записку и пошел обратно по проспекту в Чечелевку. Хорошенькое личико медсестры напомнило ему о Лизе. Милая девочка, она сейчас думает о нем и мучается сложившейся ситуацией. За эти три дня, занятый работой, он ни разу о ней не вспомнил. Оказывается, это совсем нетрудно – выбросить ее из своего сердца. Но, вспомнив о ней сейчас, он уже не мог избавиться от мыслей о ней, и ее бархатные глаза неотступно стояли перед ним. Он заставил себя несколько раз сосчитать до ста. Когда это не помогло, стал твердить про себя, как попугай: «Забыть, забыть, забыть!» Все было напрасно: мучительно сладкие чувства одолевали его. «Милая моя, родная девочка, – не-вольно оправдывался он перед ней, – я тебя очень люблю, но вижу, что дальше ничего из этого не выйдет. Мое положение в вашем доме уже сейчас затруднительно, а дальше станет еще хуже, по-этому, пока не поздно, нам лучше расстаться». Ему самому стало плохо от этих слов. И он пред-ставил, как она  будет страдать, когда он все это ей скажет.

В Чечелевке, в отличие от центра города, жизнь шла полным ходом. Здесь находились все руководящие органы забастовки: Екатеринославский комитет партии, Совет рабочих депутатов, штаб боевых дружин, БСК. В разных местах день и ночь ра-ботали «артиллерийские мастерские».

Боевой комитет обосновался в опустевшем здании полицейского участка возле  ворот Брянского завода. Вход в него был строго по пропускам. Хмурый рабочий с изможденным, серым лицом долго искал фамилию Николая в длинном списке, не на-шел и послал за Ковчаном. Дима прибежал весь затюканный, отругал рабочего, что он проявляет бдительность там, где не надо. Рабочий рассердился и пригрозил пожаловаться на него Петровскому. Ковчан дружески похлопал его по плечу: «Ну, ну, Иваныч, не обижайся, это я так, по-свойски». «По-свойски, - уже без всякой злобы проворчал тот, - а если каждый тебе тут будет вы-говаривать, терпения на всех не хватит».

Дима повел Николая в кабинет Петровского. Не-смотря на строгость пропускного режима, в кори-доре было полно народу. Одни сидели на подо-конниках, другие – на стульях и на карточках около стен,  все громко разговаривали и курили. Дым гус-тыми кольцами струился в воздухе. Николай за три дня дежурства в типографии отвык от людей и шума. От громких возбужденных голосов и дымного помещения у него снова разболелась голова.

В кабинете Григория Ивановича тоже стояла дымовая завеса. По переполненным пепельницам было видно, что здесь курили напролет день и ночь. За длинным узким столом сидело человек 20. Николай заметил  большевиков Вановского, Бондарева, Булыгина, Парижера, Захаренко, Нину Трофимову. Сам Петровский приютился где-то с краю, устало просматривая лежавшие перед ним бумаги. Лицо его было давно небритым, глаза – опухшие, с красными разводами. Изредка он поднимал голову, вслушиваясь в то, что говорил маленький, плотный человек в черном пиджаке с при-жатыми к животу руками, – меньшевик Терехин.

– Московский городской комитет партии настаивает на том, чтобы остановить забастовку. Во многих городах она  прекратилась. Только в Москве рабочие продолжают вести уличные бои, причем эти выступления носят стихийный характер. Это бессмысленное противостояние.

– Конечно, прекратились, если вы, меньшевики, приказали рабочим отступать, – со злостью сказала Нина.

– А вы жаждете крови? – неожиданно взорвался Терехин густым басом, так не вязавшимся с его маленькой  фигурой. – Нейдгарт нас терпит, но не сегодня-завтра из Севастополя вернется Симферопольский полк,  в городе будет объявлено военное положение. И что тогда? Вы выведите на улицы рабочих и заставите их стоять насмерть?

– Никто их не заставляет, – опять возмутилась Нина. – Рабочие в отличие от вас, меньшевиков, сами готовы сражаться до последнего, а вы сеете панику, посылаете в губернию своих агитаторов и призываете людей игнорировать указания БСК.

– По нашим сведениям, – продолжал гнуть свою линию Терехин, – Нейдгарт запросил у Каульбарса еще пехоту и артиллерию. Одно семидюймовое орудие способно разнести полгорода. Мы  призы-ваем вас трезво оценить обстановку.

– Это позорная капитуляция и предательство, – сказал Вановский. – Вы струсили, потому что рабочие поддерживают нас, большевиков, а вас игнорируют.

– Я вас не оскорблял, попрошу без лишних эмоций.

Петровский постучал карандашом по столу.

– Товарищи! У нас нет времени для перепалок. Я ставлю вопрос на голосование: продолжать забастовку или прекратить, как на том настаивают меньшевики.

– А я считаю нужным, – поднялся со своего мес-та Андрей Булыгин, – пригласить сюда руководителей всех рабочих дружин, обсудить вопрос с ними.

– Ты прав, – согласился Петровский, который своим умением прислушиваться к общему мнению и завоевал доверие людей, – надо обсудить все более обстоятельно. Давайте перенесем заседание на пять вечера. Дима, – обратился он к Ковчану, – твои ребята успеют собрать сюда людей?

– Постараемся, – сказал Дима и сразу ушел.
 
Терехин сделал трагическую улыбку и, не найдя ни в ком поддержки, поспешил исчезнуть за дверью. Остальные продолжали сидеть, обмениваясь между собой мнениями.

Петровский подозвал Николая.

– Садись, Коля, - указал он на свободный стул. –  Завтра в Нижнеднепровск прибывает состав с  фронтовиками из Маньчжурии. Настроение у них, должно быть, невеселое: война проиграна, люди сражались и гибли неизвестно за что. Наши това-рищи проведут митинг. Хорошо бы каждому солдату вложить в руку листовку с рассказом о том, что в городе происходит, за что мы боремся. Времени у тебя мало, но мы все тут живем в особом режиме. Раз ты будешь в Нижнеднепровске, посмотри, что там делается, побывай в комитете. Оттуда съезди еще куда-нибудь по соседству.  Как там яковлевцы?

– Хорошие ребята. Не могу пожаловаться.

– Слышал, как меньшевики наступают нам на горло, постарайся это обязательно отразить.

                * * *
Николай решил выпустить для маньчжурцев  две листовки: одну о забастовке в Екатеринославе, другую – о причинах поражения России в русско-японской войне, как это видели большевики. Чтобы дело быстрей двигалось, он писал на отдельных листках по 2–3 абзаца, отдавал их наборщику, и тот сразу шел их набирать. К 12 часам ночи были набраны и сверстаны оба текста. Николай  внимательно их читал, проверяя орфографию и знаки препинания. Ни одной ошибки.

Он посмотрел на наборщика: в спешке он не обратил внимания, что это был новый для него человек. Парень довольно улыбался.

– Можно отдавать печатать?

– Отдавай. И прими от меня благодарность, сэ-кономили часа три. Что-то я тебя не видел рань-ше?

– Меня не было в городе.

– Скажи ребятам, что надо успеть к пяти утра.

Наборщик ушел.  Николай стал писать статью для следующего номера. У него не выходили из головы слова Нины о предательстве меньшевиков. Молодец, первая высказала свое мнение и подрезала крылья этому ренегату.

Через полчаса наборщик вернулся, принеся с собой сильный запах типографской краски. Потоптавшись около своей машины, он подошел к Николаю.

– Вы меня не узнаете?

Николай внимательно посмотрел на него.

– Нет, что-то не припомню.

– Мы с вами тушили пожар на Троицком база-ре...

– Анархист?

– Анархист. Да какая сейчас разница: все дела-ем одно общее дело.

Он присел рядом на табурет, достал пачку па-пирос и предложил Николаю уже на «ты»:

– Будешь?

– Нет. У меня с того самого пожара, когда курю, грудь закладывает, а здесь еще сильно свинцом пахнет. Тебя как звать?

– Игнат. Игнат Харитонов.

– А ведь ты правильно подметил, Игнат, одно общее дело делаем, а то ваши товарищи взяли манеру на каждом митинге нас критиковать.

– Я тебе так скажу, Николай. Митинги – это все ерунда. Я хоть человек и грамотный, а вот раньше плохо себе представлял, что такое самоуправление, когда наши лекторы рассказывали о будущих коммунах. Нет, теоретически, конечно, понимал, чего тут не понять: сам управляй, как хочешь, а вот практически, как это можно осуществить на деле, не мог уяснить. Сейчас вижу: боевой комитет взял власть в свои руки, издает по городу приказы, даже городовые и те слушаются его, а не губернатора.

– Не так все просто, Игнат. Губернатор напуган тем, что происходит по всей стране, поэтому вынужден признать  революционную власть, но, если завтра рабочие Москвы сложат оружие, то Нейдгарт тут же введет войска в Чечелевку. Меньшевики уже сейчас требуют немедленно прекратить забастовку...

– Что же, остановиться на полпути? Мы, анархисты, их не поддержим.

– Внутренняя вражда сильно мешает общему делу. Меньшевики думают не столько о деле, сколько хотят все поставить в пику большевикам, доказать свою личную правоту.

– В стачечном комитете есть один наш товарищ, Федосей Зубарев.

– Он же эсер и в комитет вошел от эсеров.

– Это по старой памяти, он давно уже анархист. Наши ребята сейчас все при деле: в дружинах, в патрульных отрядах. И завтра «маньчжуров» придут встречать.

Увидев, что Николай при этих словах нахмурился, он  засуетился:

– Время-то уже три часа ночи. Поспи, я тебя разбужу в шесть.

– Какое там поспи? Пойду, посмотрю, как идут дела с листовками.
Николай с сожалением сложил листки с недописанной статьей и, потирая затекшие от долгого сиденья ноги, направился в печатный цех.


ГЛАВА 6

Вдали показался паровоз, окруженный облака-ми черного дыма. Встречающие оживились. Над головами появились транспаранты со словами: «Слава русским героям!» и «Добро пожаловать домой!»

«П-п-риготов-всь!» – закричал дирижер духового самодеятельного оркестра Фетисов, взмахнул рукой, и сверкающие на солнце трубы радостно грянули военный марш.
Солдаты высыпали из вагонов и бросились обниматься с толпой. Они ждали, что в родном городе на них будут смотреть с презрением, как на трусов и пораженцев, а их встречали как героев-победителей – с музыкой, цветами, дружескими объятиями. Они выхватывали из рук людей листовки и жадно впивались в них глазами.

– Мы, братцы, с вами, за забастовку и революцию, – радостно говорили они, крепко пожимая рабочим руки. – Нам делить нечего. У нас общие думы и интересы.

– Позор царскому правительству, проигравшему войну япошкам! – закричал кто-то в толпе. – Алексеева и Куропаткина – на виселицу!

На импровизированной трибуне появился Миша Колесников. Он недавно вышел из больницы,  в училище ходил с перевязанной рукой, а здесь, в соответствии с обстановкой, повесил  ее еще и на марлевую повязку. Говорил он, как всегда, горячо и убедительно, каждое его слово солдаты встречали дружным ревом одобрения.

– Поражение в войне царизма не означает поражение народа. Наоборот, оно только пошло ему на пользу, так как окончательно раскрыло глаза на суть самодержавия, на чуждые народу интересы царя и правительства. Настал предел народному терпению. Вся Россия сейчас дружно поднялась, чтобы сбросить самодержавие и получить, нако-нец, долгожданную свободу. И у вас, солдат, нет другого пути, как присоединиться к нам.

Кто-то из особо эмоциональных солдат не выдержал, вскочил рядом с Мишей, стал обнимать и целовать его. Потом повернулся к толпе.

– Товарищи-рабочие, не сомневайтесь: мы – с вами. Насиделись в окопах, вдоволь накормили японскую вошь. Наши матросы в Цусимском проливе положили за Отечество свои жизни, а в это время в Одессе и Севастополе офицеры расстреливали их кровных братьев. Так что же это за Отечество, спрашиваю я вас, которое отправляет сво-их сынов на верную смерть, а когда они требуют справедливости, расстреливает их, как последних собак?

Николай послушал еще двух солдат, порадовавшись, что они научились не только думать, но и говорить, и решил, что здесь ему больше делать нечего. Он выбрался из толпы и направился по адресу, данному ему Петровским, к секретарю местного партийного комитета Сергею Пасько. Отсюда его на специальном паровозе провезли по всем станциям до самого Александровска.
 
В Екатеринослав он возвращался вместе с соседом Кузьмича, Федором Ткачуком. Тот первый его узнал и как старому знакомому всю дорогу охотно рассказывал о том, как железнодорожники задерживают составы с солдатами и отбирают у них оружие
– Считай, собрали для Петровского целый арсенал, – весело говорил он, внимательно вглядываясь в несущуюся им навстречу вьюжную ночь. – А солдат что? Солдат сейчас уже сам понимает, что к чему, офицеров не слушает, дожми его немного, и он повернет в нашу сторону. Тебя, как зовут-то, запамятовал?

– Николай.

– А ведь я, Николай, в прошлый раз, когда рассказывал тебе у Кузьмича о погроме, видел в твоих глазах упрек, мол, струсили вы, ребята, не оказали сопротивление громилам. А как оказать, если у них оружие, а у тебя, кроме кочерги, ничего нет. Теперь у меня в кармане лежит браунинг, в углу стоит винтовка. Только скажу тебе, Николай, стрелять в человека я все равно не смогу, натура у меня такая. Брат мой, Фрол – другое дело. Был у него летом в деревне. Мужики разозлились на своего помещика, собрались гурьбой и ну – жечь его поместье. Сожгли и самого убили вместе с женой и детьми. Через неделю всех поймали и отвезли в город. Теперь ему один путь – на каторгу. Да он сам нечто додумался бы до этого? Ходят по селам всякие смутьяны, подбивают крестьян поднимать руку против господ. Листовки разбрасывают. Ты об этом что думаешь?

– Тут особенно и думать нечего. В одиночку или даже стихийной толпой на селе ничего не сделаешь. Крестьянам надо, как и рабочим, объединяться, создавать свои советы, такие, как у вас на железной дороге, делегатские собрания или стачечные комитеты, и действовать в тесном союзе с городом. Рабочие это давно поняли, поэтому смогли так дружно подняться по всей стране. И солдаты уже начали понимать. Ты сам только что сказал: дожми их, и они повернут в нашу сторону. До мужиков это туго доходит. Они медленно раскачиваются, держатся за свою собственность. Но и они со временем прозреют. И ваше слово, самих рабочих, бывших крестьян, для них особенно ценно.

– Вот тебе и ценно. Говорил же я Фролу, что дело с поджогом плохо кончится, не послушал.

– Говорили, да не то, что нужно. Вы в рабочий кружок ходите?

– Нет. Я же все время в дороге.

– А вот походите хоть изредка вместе со своими товарищами-железнодорожниками, послушайте, что говорят большевики, тогда будете знать, что рассказывать в деревне мужикам.

Федор входил в Делегатское собрание машинистов и отдал Николаю несколько листовок, которые очень кстати дополнили собранную им в поселках информацию для «Бюллетеня».

Не заходя домой, Николай отправился в типографию. Опять он сидел на своем месте  в набор-ном цехе и при тусклом свете  лампы писал статью для газеты. Только работал уже не Игнат, а его сменщик, Елисей. Николай попросил его набирать по два абзаца, как это делал Игнат, сразу показывать ему и вносить исправления. Парень был тоже грамотный, но в спешке допускал ошибки и пропуски слов.

– Ты, давай, Елисей, набирай внимательней, чтобы не делать лишнюю работу.

– Я вообще-то не должен бегать туда-сюда, – обиделся наборщик, – напишите весь текст и от-дайте в набор.
– Не кипятись, права будешь качать, когда кончится забастовка, а сейчас делай так, как тебе говорят.

Парень поджал губы, но подчинился его просьбе.

Скоро статья была готова. Она получилась большой, и все равно не вместила весь собранный им материал. А была еще обширная информация из БСК и его новые постановления, переданные для «Бюллетеня» в его отсутствие.

Из мелких новостей он решил сделать отдельную подборку. Начиналась она документом, полученным от Федора: «Делегатское собрание машинистов станции «Екатеринослав», – говорилось в нем, – вынесло резолюцию с призывом к железно-дорожникам отказываться водить воинские поезда, отправляемые на подавление революционного движения. Мы, машинисты, ставшие в ряды борющегося народа, не можем способствовать в убийстве наших братьев и впредь отказываемся ездить с воинскими поездами, отправляемыми в восставшие местности».

Дальше шли новости по всем поселкам и расширенная информация о встрече «маньчжуров» в Нижнеднепровске. Постановления боевого комитета он дал в виде отдельных заметок, придумав к каждой из них броский заголовок.

Очередной номер «Бюллетеня» был готов. Николай с удовлетворением подписал его в печать.


ГЛАВА 7

Сергей Войцеховский достал в Екатеринославе 8 маузеров и 10 кольтов. Иннокентий решил их не раздавать, пока не вернется из Одессы Окунь. Ан-дрей там жил уже целую неделю и не мог выйти на нужных людей. Леона Тарло в городе не оказа-лось. По словам его матери, Розалии Тарло, он уже два месяца где-то скрывался от полиции. Анд-рей с утра до вечера толкался по базарам и трак-тирам, пытаясь узнать, где можно достать оружие.

Одесса – не Екатеринослав. Здесь надо дер-жать ухо востро, иначе разденут и обворуют прямо посреди улицы. Ему уже два раза вспарывали карманы нового пальто, купленного специально перед этой поездкой, и вытаскивали кошельки с мелочью. Крупные деньги предусмотрительно бы-ли зашиты в подкладку пиджака.
Какие-то биндюжники обещали его свести с из-вестным одесским вором Мотей Зальцманом. Мотя проявил к нему интерес и пригласил к себе домой куда-то на окраину города. Маленький, толстый, с выбитыми вверху зубами он сидел за столом в ок-ружении своей воровской свиты, потчевал Андрея лучшими одесскими винами и после каждого тоста лез к нему целоваться.
Они сидели за столом  пятый час. Пришла в широкой цветной юбке девица, встала позади Ан-дрея и запела с надрывом цыганскую песню. Андрей расслабился, от души пил и ел, радуясь, что нашел, наконец, хороших друзей, как вдруг Мотя сощурил глаза, вскочил и сунул ему со злостью в лицо маузер:
– Хватайте его, ребята, это – полицейская ищейка. В расход его!
Не успел он опомниться, как трое здоровых бу-гаев из Мотиной свиты схватили его за руки и по-тащили во двор. Он не сопротивлялся, осторожно приглядываясь к ним и оценивая их силы. Парни были в пьяном угаре, еле держались на ногах. Как только они отошли от дома, он изловчился и ударил одного ногой в живот. Тот от неожиданности выпустил его руку и, скорчившись от боли, пова-лился на колени. Двое других в растерянности остановились. Не давая им опомниться, он двинул своим кулаком в висок сначала одного бандита, потом другого и бросился к забору. Сзади кто-то диким голосом завопил:

– Убил! Харитона и Павку убил!

Он не помнил, как добрался до дома в Ланжероне, где устроился на постой у старого еврея, и повалился на узкую кровать. Дело было нешуточ-ное – расправиться с охраной самого Моти Зальцмана. Впрочем, Зальцман сам виноват: обозвал его полицейской ищейкой и приказал пустить в расход. Неужели он, Андрей Окунь, рабочий чело-век, с мозолистыми руками мог хоть сколько-нибудь походить на филера?
Решив подстраховаться, он два дня просидел дома. На третий попросил у  хозяина на время какое-нибудь старое пальто и шляпу, поднял высоко воротник, засунул глубоко в карманы руки и снова отправился на поиски. На первом же базаре он встретил одного из друзей Моти, который в тот злополучный день сидел с ними вместе за столом. Тот его сразу узнал (трудно был за чужим пальто скрыть массивную фигуру) и с радостью сообщил, что Мотя поставил на уши весь город, чтобы его найти, будь он в Одессе или в Екатеринославе.

– Так что, парень, заказывай себе венок! – сказал он, ехидно улыбаясь.
– Ты рот-то зря не разевай. Не с такими еще дело имели, – нахмурился Андрей. – И чего Мотя завелся, я его не трогал. Хотел совершить честную куплю-продажу.
– Не вовремя ты ему попался, а гибель своих людей он не прощает.
– Подумаешь, напугал, – разозлился на своего «доброжелателя» Андрей. – Ты тоже смотри, если проговоришься обо мне Зальцману, отправишься за теми двумя.
В этот же день Андрей попал еще в одну неприятную историю. Недаром Одесса славится не только своими ворами, но и мошенниками. В подвальном кабачке на Малой Арнаутской он познакомился с очень интеллигентным, на его взгляд, человеком, который доверительно сообщил ему, что он – эсер. На просьбу Андрея связать его со своими товарищами, чтобы помочь ему достать оружие, тот сказал, что совсем не обязательно с кем-то связываться, он один сможет за приемле-мую цену достать чуть ли не целый арсенал. Договорились встретиться вечером в одном из переул-ков на Малом Фонтане.

Андрея насторожило, что эсер взялся за дело сам, да еще назвал небольшую цену. Он заранее съездил по указанному адресу, увидел кривой пе-реулок с глухими заборами, заканчивающийся тупиком, и понял, что это самая настоящая ловушка. Ему захотелось проучить мошенника. Он набил свой кошелек кусками газеты, так что его карман неприлично оттопыривался, и на всякий случай захватил попавшийся по дороге увесистый камень.

В назначенное время он стоял в переулке, ве-село насвистывая на блатной мотив прицепившиеся еще с утра слова: «Царь испугался, издал Ма-нифест: «Мертвым – свобода, живых – под арест!»
 
Эсер опаздывал или изучал его откуда-нибудь из тайного угла. Вскоре в одном месте высокого коричневого забора качнулась доска, и появилась улыбающаяся физиономия эсера. Он подошел к Андрею, первым делом спросив о деньгах. Андрей похлопал себя по оттопыренному карману. Мошенник жадно сглотнул слюну и таинственным го-лосом приказал следовать за ним.

Они подошли к сдвинутой доске в заборе. Не успел Андрей просунуть свое огромное тело на ту сторону, как чьи-то цепкие руки схватили его, и он оказался на земле. «Люди Зальцмана!» – мелькнуло в голове.

Один из нападавших больно надавил ему на шею ногой, нельзя было повернуть голову, чтобы посмотреть, сколько их было всего человек. Эсер пролез за ним следом и засунул руку в карман его пальто. «Сейчас начнется», – подумал Андрей, представив себе реакцию мошенника, когда тот увидит вместо денег обрезки газеты. И точно! Аферист дико завопил, перепугав насмерть своих товарищей.
Человек, державший ногу на шее Андрея, вздрогнул и бросился к нему. Этого было достаточно. Андрей быстро вскочил, увидел, что банди-тов всего трое, столкнул эсера и ближайшего к нему сообщника со всей силой лбами, так что они без звука свалились на землю, третьего двинул головой о забор и быстро вылез обратно в переулок. Даже камень не понадобился.

... Положение становилось критическим. Время шло, а он никак не мог выйти на нужных людей. Между тем в городе начались волнения. Заводы остановились, на улицах шли митинги и демонстрации. Ораторы призывали рабочих вооружаться и давать отпор солдатам и казакам. Из их речей он узнал, что по всей России началась всеобщая по-литическая забастовка, а в Москве рабочие построили баррикады и ведут бои с полицией и войсками. В Екатеринославе, несомненно, было то же самое. Ребята там ждут его с оружием, а он тут прохлаждается на улицах чужого города.
Однажды его занесло на митинг в Одесский порт. И там он, наконец, услышал выступление анархиста. Плотный, коренастый парень, в кожа-ной тужурке и матросской бескозырке, надетой задом наперед, как обычно носили одесские грузчи-ки, хриплым, простуженным голосом рассказывал о каких-то синдикатах и призывал всех грузчиков и матросов объединяться в профсоюзы. Обрадован-ный Андрей продвинулся к самой трибуне, и, когда оратор спустился вниз, крепко обхватил его свои-ми огромными руками.

– Товарищ! – спросил парень, безуспешно пы-таясь вырваться из объятий Андрея. – Вы поддерживаете нашу программу и хотите вступить в нашу группу?

– Поддерживаю, поддерживаю.

– Тогда идемте со мной.

Выйдя из порта, они быстро свернули в переулок. Оттуда открылось море и Воронцовский маяк. Ледяной ветер обжег им лица.

Андрей взял парня за локоть и виновато сказал:
– Товарищ, я вообще к вам по другому делу.
Оратор замедлил шаг.

– Как бы вам объяснить? Я – анархист из Екатеринослава. Меня послали сюда за оружием. Вы Тарло знаете?

– Знаю.

– Его нет в городе, и мне больше не к кому обратиться.

– Идемте со мной, постараемся вам помочь.

Яков Кучура, так звали оратора, всю дорогу расспрашивал его об анархистах Екатеринослава и очень удивился, что у них нет ни оружия, ни типо-графии.
– Слабый у вас руководитель, как же вы работаете?

– Руководитель тут не причем. У нас были сильные аресты, теперь мы начинаем  заново.
– Мы тоже только начали, а вон уже сколько сделали. Вы там, в Екатеринославе, хоть слышали о нашей группе анархистов-синдикалистов «Союз коммуны»?
Андрей смущенно почесал затылок. Он не хо-дил на занятия кружка и в политических вопросах был полный профан. Знал, что они сами – анархи-сты-коммунисты, и Мишель из Белостока тоже был анархистом-коммунистом. Мишель на своей лек-ции очень красиво рассказывал о вольных анархи-ческих коммунах, которые появятся после сверже-ния самодержавия, и каждый человек там будет иметь все, что его душе угодно. Наступит сладкая, райская жизнь. Это он усвоил раз и навсегда, хотя плохо представлял, как это будет на самом деле. Да ему это было неважно. Он любил своих това-рищей, и в данную минуту у него была единствен-ная цель: достать для них оружие.
Яков ему объяснил, что, в отличие от анархи-стов-комму¬нистов, синдикалисты в своей работе делают упор на профсоюзы. Их группа образова-лась недавно. Главный у них – Даниил Новомир-ский, но ради конспирации его все здесь зовут Ки-риллом. Он три года жил в Америке и привез эту идею о синдикализме оттуда.
– Возьмем, к примеру, руку человека, – объяс-нял Яков, – один палец ничего толком не может сделать, два и даже три пальца – бесполезные субъекты, а сжатые все вместе в один кулак они горы сдвинут. Так и предприятия. Сколько их в России, больших и малых, и каждое существует само по себе. А вот объединятся они по своим профессиям в синдикаты и сразу станут мощной силой, потому что настоящим хозяином в них будут сами рабочие, а уж рабочие наведут там порядок. Зайдешь в цех, а там – одни машины с кнопками и огоньками. Рабочие сидят в креслах и, знай себе, только кнопки нажимают. Никакого ручного труда. Правда, здорово?

– Здорово! – согласился Андрей, захваченный  рассказом нового товарища.

– Конечно, до этого еще далеко, но я верю, что так будет.
За разговорами незаметно вышли на окраину города. Потянулись низкие белые мазанки, деревянные заборы, изгороди, увитые плетями дикого виноградника. Людей здесь было мало, зато чуть ли не на каждом перекрестке стояли по два – три солдата с катками и карабинами. Проходя мимо них, Яков начинал качаться и  вскидывать руку к своей бескозырке.
 
На углу одной улицы он остановился и постучал в дверь условным знаком. В щелку просунулась женская голова в платке.

– Людмила Лукинична, свои, - тихо сказал Яков, оглянувшись по сторонам. – Кирилл дома?

– Дома, дома, проходите.

Дверь открылась, и они очутились в небольших,  полутемных  сенях, наполненных запахом висевших на гвоздях связках лука, чеснока, трав и кореней. Сразу видно: Людмила Лукинична – запасливая хозяйка.  Пока они раздевались, из комнаты вышел молодой человек в  пенсне с золотой оправой на длинном шелковом шнуре. Приход Андрея не вызвал у него  удивления, видимо, здесь привыкли к таким неожиданным гостям. Как только они освободились от одежды, он приветливо протянул каждому руку.

– Вот, Кирилл, – сказал  Яков, указывая на своего спутника, – привел к тебе товарища из Екатеринослава, просит помочь достать оружие.

– Раз просит, значит, поможем.

В комнате Новомирский усадил их за стол и стал внимательно изучать Андрея. «Не доверяет, – решил Андрей, – тоже принимает за провокатора».

– Товарищ, – сказал он упавшим голосом, боясь, что и здесь дело сорвется, – я – свой. Леон Тарло меня хорошо знает. Еще Борисов, Рогдаев, Саша Таратута. От волнения он больше не мог  вспомнить ни одной фамилии. Тогда он решил рассказать о своих приключениях с Зальцманом и эсером-аферистом. Когда он кончил, Новомирский и Яков, переглянувшись между собой, громко расхохотались, так что у Новомирского выступили на глазах слезы.

– Говоришь, раскидал людей Зальцмана, – сказал Кирилл, вытирая глаза платком. – Он тебе этого никогда не простит, весь город перероет, а найдет. Ты где остановился?
– У одного старика в Лонжероне.

– Перебирайтесь-ка лучше к Якову, а оружие мы вам достанем. Сколько вам надо?

– На 800 рублей.

– У Зальцмана и купим.

Андрей в этот же день перевез свои вещи к Якову, жившему на Большом Фонтане в мазанке, ушедшей наполовину в землю.

Вставал Яков рано, когда хмурый рассвет только начинал вползать через низенькие окна в комнату. Захватив из-под кровати сапоги, чтобы не разбудить Андрея, он на цыпочках пробирался к дверям и шел на кухню, откуда скоро по всему дому расползался запах яичницы с луком и салом. Уходя, он закрывал дверь снаружи на огромный висячий замок и еще подпирал его поленом, чтобы все видели, что в доме никого нет. Это полено и замок больше всего тяготили Андрея, так как по нужде ему приходилось ходить в ведро.
Обратно Яков возвращался далеко за полночь. Андрей целый день изнемогал от скуки, слоняясь из угла в угол и осторожно выглядывая из-за занавески на улицу. Там всегда было пусто, только изредка появлялась какая-нибудь баба, спешившая по делам в город, или подвыпивший мужичок.

От нечего делать все время хотелось есть. Днем он варил картошку, к приходу Якова готовил на сале борщ и жарил картошку, опять же с салом, благо у Якова было припасено несколько мешков овощей и большой шматок ароматного сала.

Яков работал, как и он, в железнодорожных мастерских, только не слесарем, а токарем. Сейчас железнодорожники бастовали. Возвращаясь из города, тот взволнованным голосом рассказывал, что рабочие ведут уличные бои, и товарищи из их анархистской группы несколько раз вступали в перестрелку с казаками.

– Это тебе не какие-нибудь местные казаки, – любил он прихвастнуть, – а донские, самые лютые.

– Ты мне сказки не рассказывай, – усмехался Андрей. – Знаем мы всяких казаков, и одного такого отправил на тот свет. Догадайся как?

– Застрелил?

– Чем? Оружия у меня отродясь не было. Двинул кулаком, как этих самых... дружков Зальцмана.

– Да-а, с этими братками ты круто поступил.

– Круто. Зато и сижу в клетке.

– Ничего. Скоро закончится твоя неволя, забастовка идет на убыль.

Однажды Яков сообщил, что в городе появился Тарло. Оказывается, Леон со своим другом Сашей Бейлином, тоже анархистом, были в Александровске и с местными анархистами вели бой с Симферопольским полком, возвращающимся из Севастополя в Екатеринослав.

– Что же у нас там происходит? – расстроился Андрей.

– Забастовка, как и по всей России.

– Ну вот, а я тут сижу, баклуши бью, от скуки помираю. Ты бы хоть на митинги меня брал. Прошу тебя как человека, дай мне какое-нибудь дело, а то сбегу, право дело, сбегу.

– Куда ты сбежишь? Поезда не ходят, а в городе на всех улицах конная полиция и донцы. Ты вот что, Андрюха. Мы тут одно дело затеваем, не простое. Я за тебя просил у Новомирского. Он сначала воспротивился, а потом сказал, мол, на твое усмотрение. Мое усмотрение положительное. Думаю, ты сможешь нам помочь.

– Что за дело, не томи?

Яков ушел в сени, проверил замок на входной двери, с шумом задвинул железную щеколду. Вернувшись в комнату, еще плотней сдвинул на окнах занавески и сильно прикрутил зачем-то фитиль в керосиновой лампе. «Конспирация по всем правилам», – улыбнулся Андрей.

– Слухай сюда, – зашептал Яков. – Я тебе, Андрюха, рассказывал о наших профсоюзах. Такой профсоюз есть в «Русском обществе пароходства и торговли». Два месяца назад он предъявил своим хозяевам ряд требований. Те отказались их выполнить, да еще наказали моряков: кого штрафами, кого увольнениями. После разгрома восстания на «Очакове» они совсем потеряли совесть. Еще бы! В этом обществе состоят члены царской семьи и  другие влиятельные лица. Так вот, мы решили взорвать их пароход «Крым». Он стоит сейчас в порту рядом с другим пароходом, «Мария». На ней один из матросов – член нашей группы. Чуешь, что надо будет сробыть? С палубы «Марии» бросить бомбы в «Крым». В группу входит шесть человек. Мы с тобой поднимемся с бомбами наверх, остальные останутся ждать внизу и, если что, нас прикроют. Выбрано время, когда на палубе никого не будет, но может случиться всякое. Чуешь?

– Чую, чего ж тут не чуять.

– «Крым» может сразу весь разворотить и задеть «Марию». Это ты чуешь?

– Что ты все заладил: чуешь да чуешь. Я все прекрасно понимаю. Надо бросить бомбы, значит, бросим.

Операция была назначена на ближайшую субботу. В этот день Яков никуда не пошел. Встали поздно, съели неизменную яичницу с салом и снова легли, но уже не спали, а так, травили баланду.

– Море зимой замерзает? – поинтересовался Андрей, так и не видевший толком море за все свое время пребывания в Одессе.

– Замерзает, даже иногда покрывается у бере-гов плотным льдом. Сейчас оно сердитое, чужое, а летом – тихое, ласковое, хотя и летом бывают сильные штормы. Я сам, Андрюха, – из рыбаков, жил с отцом и братьями в рыбачьем поселке под Керчью, в море ходил с детства. Однажды отец с братьями ушли без меня ловить бычков, попали в бурю и не вернулись. С ними погибло еще пять шаланд. Судьба рыбака невеселая, рыбачит-рыбачит, жизнью рискует, а получает за свои бычки и скумбрию гроши. На заводе лучше, заработок более-менее стабильный, так там мастера давят на горло. Да что я тебе тут балакаю, везде одно и то же. Что рыбак, что рабочий, что крестьянин, гнут всю жизнь спину на чужого дядю, а сбросить его не хватает духу.

Андрей с гордостью смотрел на своего нового товарища: такой же рабочий человек, как и он, а сколько знает и  по-умному  рассуждает. А тот, как прирожденный оратор, мог говорить часами.

– В Одессе нет такой силы, которая взяла бы на себя инициативу, объединила все партии и повела их за собой. И у нас, в анархистских группах, нет единства. Анархисты-коммунисты нас не любят. Их руководитель Лазарь Гершкович везде нападает на Кирилла, кричит, что наши профсоюзы никому не нужны. У него только одно на уме: «Грабь, режь, бей!» Из-за них рабочие считают всех анархистов нечистыми на руку и смешивают нас с  черносотенцами.

Здесь бы Андрей с радостью заступился за неизвестного ему Лазаря Гершковича, так как он сам и все его друзья, кроме, пожалуй, Иннокентия, тоже хотели грабить буржуев и мстить им за издевательства над рабочими, но говорить и тем более спорить он не умел. Да и Яков не совсем был прав и забыл, что сегодня они шли, если не грабить и резать, то убивать – уж точно! «Вернусь домой, – дал Андрей себе зарок, – буду ходить в кружок на занятия, а то позор, полностью отсталая личность».

За разговорами время пролетело быстро. На улице начало темнеть. Яков поднялся с кровати:

– Пора! По дороге зайдем за бомбами к Кэку, там нас будут ждать остальные.

– Кто этот Кэк, иностранец?

– Поляк, Алексей Козловский, а Кэком его прозвали за то, что они любят с женой танцевать негритянский танец кэк-уок, держа бомбы в руках. Личность еще та. Сам убедишься.

Ближе к вечеру вышли на улицу и долго шли узкими, извилистыми переулками. За это время окончательно стемнело, и эта часть Одессы, не освещенная фонарями, потонула во мраке, зато другая, наверху – сияла огнями. Море все время было рядом, давая о себе знать то резким, пронизывающим до костей ветром, то грозным рокотом волн, набегающих на берег. Наконец они  остановились у приземистой мазанки. Все окна  изнутри были закрыты ставнями, только в одном месте через узкую щель пробивался слабый свет. Яков постучал в это окно условным знаком. Тут же сбоку открылась дверь, и глухой голос  с акцентом спросил: "Яков? Проходите".

В сенях стоял маленький, худой и шустрый человек. Из его акцента Андрей заключил, что это и есть хозяин лаборатории Козловский. Кэк помог им раздеться и провел в большую, хорошо натопленную комнату. За столом сидели четверо совсем еще молодых ребят, по 17–18 лет. На лице Андрея появилось невольное разочарование: идти с таким молодняком на серьезное дело! Ребята, как по команде, дружно поднялись, каждый называл свое имя и протягивал руку. В их рукопожатиях и поведении чувствовались сила и уверенность в себе. Это его успокоило.

Жена Кэка Ванда, такая же маленькая, как и он, изящная, пышноволосая блондинка со смеющимися голубыми глазами принесла из кухни чайник. Кэк помог ей расставить чашки, вытащил из буфета тарелки с бубликами и мелко наколотым сахаром. Все молчали, только Ванда стояла около стены и, наблюдая за гостями, тяжело вздыхала.

– Ванда, ты что так тяжело вздыхаешь? – спросил Яков. – Поставь нам лучше какую-нибудь веселую музыку.

Ванда ушла в соседнюю комнату и завела там граммофон. Раздались звуки зажигательной латинской румбы. Кэк подхватил жену и стал ее с силой кружить вокруг себя, потом подвел ее к Андрею и предложил занять его место. Андрей в танцах был такой же профан, как и в политике. Неумело притоптывая ногами, он осторожно крутил вокруг себя маленькую, хрупкую женщину, прижимал ее к своей груди, отчего та томно закатывала глаза. Яков от души хохотал над Андреем и, не вытерпев, бросился ему на смену. Граммофон замолчал. Ванда снова завела ту же самую музыку и пустилась в пляс с остальными ребятами.

– Вот это женщина, – бил себя по коленям от восхищения Яков, – вот это я понимаю.
Кэк куда-то исчез и появился в комнате с бомбой в руках.

– Лови, – крикнул он жене и бросил бомбу, чуть ли не через всю комнату. Андрей побледнел. Ванда ловко поймала опасный предмет и закрутилась с ним вокруг мужа. Только тут Андрей вспомнил, что товарищи прозвали его Кэком за его пристрастие танцевать вместе с бомбами.

Якову тоже не понравилось такое неуместное поведение супругов. Он вдруг стал серьезный и сам пошел выключить граммофон.

– Давайте потихоньку собираться, – сказал он, вернувшись в комнату. – Лучше на месте постоим, еще раз посмотрим, что к чему.

На столе появилась большая корзина с пятью бомбами. Все, кроме Андрея, положили себе по одной штуке за пазуху. Яков сунул в карман Андрею браунинг.

– Стрелять умеешь?

– Умею.

– Возьми, на всякий случай.

Опять долго шли переулками и дворами. Пошел мелкий дождь, под ногами противно захлюпало. Остро запахло рыбой.

– Рыбный завод, – сказал Яков. – Считайте, уже пришли.

За рыбным заводом осторожно спустились по скользкой глине в овраг и, цепляясь за колючие кусты ежевики, вылезли на ту сторону к штабелям досок. За ними потянулись длинные ряды пакгаузов, площадки с песком и гравием, снова склады, доски, наваленные в беспорядке бочки, из которых несло чем-то кислым. Наконец остановились в узком проходе между деревянными сараями. «Будем здесь ждать, – сказал Яков и выглянул за угол. – Вот они, оба красавца перед нами».

Андрей тоже выглянул. Недалеко от их места стояли два огромных парохода. На них отчетливо виднелись названия «Крым» и «Мария». Мелькнула мысль: им с Яковом оттуда не вернуться. Внутри похолодело, мелкой дрожью застучали зубы. Это тебе не купцы на Озерном базаре. Чтобы подавить страх, он стал со всей силой, до боли кусать губы. Яков же выглядел абсолютно спокойным. Уселся на ящик и, прислонившись к сараю, закрыл глаза. Неужели ему не страшно? Остальные четверо неподвижно застыли около него. «Эх, были бы здесь свои ребята, – с тоской подумал Андрей, – Зубарь, Наум, Муня, тогда другое дело».

Мимо них несколько раз прошел военный патруль: офицер и шесть моряков. Пятнадцать минут в один конец, пятнадцать – в другой. За это время они должны успеть добежать до «Марии» и взобраться вверх по трапу.

Яков открыл глаза, поежился от холода и вынул из кармана часы.

– Сейчас должен быть сигнал. – Он внимательно всматривался в темноту. И тут взлетела ракета. – Ага, есть сигнал. Андрей, бери у Тихона бомбу и суй за пазуху.

Взяв бомбу, Андрей положил ее под рубашку. Она, как сама смерть, обожгла тело ледяным холодом.У Якова уже была одна бомба. Он взял у ребят вторую, вытащил из кармана кусок фланели, аккуратно завернул в нее бомбу и осторожно положил рядом с первой под рубашку.

Патруль медленно прошел мимо них.

– Идем, Андрюха. Остальные ждут тут и действуют по обстоятельствам.

Он не помнил, как они с Яковом добежали до трапа, быстро взобрались по мокрым, скользким ступенькам наверх. Палуба была пуста. Подавший сигнал анархист должен был оттуда всех увезти.

– Беги на ту сторону, – приказал Яков, – а я поднимусь наверх.

Андрей добежал до кормы «Марии», сделал по палубе еще с десяток шагов, перевел дыхание: от волнения у него пересохло в горле и бешено стучало сердце, вытащил бомбу и со всего размаха метнул ее в середину соседнего «Крыма». Раздался оглушительный взрыв, в небо взметнулось огромное пламя и осветило море и порт. На причале заметались люди. Заревела сирена, извещавшая о пожаре.

Других взрывов не последовало. Андрей бросился по лестнице наверх и при выходе на палубу увидел лежащего Якова в окружении четырех матросов. Двое связывали ему веревкой руки, двое других били ногами по голове. Все лицо у него было в крови. Бомбы лежали в стороне. В одну секунду он оказался около Якова, столкнул лбами тех, кто избивал его ногами, еще одного припечатал кулаком к борту. Четвертый бросился к лестнице. Андрей успел схватить его за брюки, стащил вниз и сбросил в море. В этой суете он совсем забыл о браунинге, который дал ему Яков.

Яков приподнялся на коленях и замотал окровавленной головой. Андрей нащупал в кармане нож, разрезал веревки на его руках, помог встать.

– Хватит со мной возиться. Бросай бомбы.

Андрей схватил обе бомбы. Сильно размахнувшись, одну бросил в середину «Крыма», другую – чуть дальше. Два взрыва слились в один мощный грохот,  на «Марию» обрушились обломки взорванного парохода. Что-то тяжелое ударило Андрея по голове, придавив его к палубе, но он оставался в сознании. Снизу прибежали матросы и, не обращая на него  внимания,  поливали из шлангов переметнувшийся сюда огонь. Якова нигде не бы-о. Откуда-то появился Тихон, увидел Андрея, сбросил с него тяжелый предмет, оказавшийся дверью, и, подхватив под мышки, потащил к трапу.

Яков уже был на пристани Яков. Он и трое остальных ребят вели бой с патрулем и матросами. Тех было человек 15. Увидев спускавшихся сверху Тихона и Андрея, Яков сказал что-то одному из своих ребят,  тот подбежал к Андрею.

– Идти можешь?

– Могу, только колени подгибаются.

– Цепляйся за нас. Яков приказал отвезти тебя к Кэку.

– А как же ребята?

– У них еще в запасе две бомбы. Выберемся к дороге, там нас ждет экипаж.

Андрей оглянулся на пароходы и увидел одну «Марию». На месте «Крыма» торчали обломки,  продолжавшие гореть и выбрасывать в небо черные столбы дыма. Его отвезли к Козловским. Ванда в Варшаве кончала медицинские курсы и выполняла в группе обязанности врача. На голове у него оказалась глубокая рана. Тонкими щипчиками она осторожно вытащила оттуда попавшую грязь, перевязала голову бинтом и велела пока оставаться у них и лежать в постели. Ванда проявляла такую заботу о нем, что Андрею стало неловко. Он никогда не знал женской ласки – мать его рано умерла, а с девушками он стеснялся знакомиться. Маленькая, худенькая Ванда со смеющимися озорными глазами появлялась в его комнате как само солнышко, снимая одним прикосновением руки сверлящую в голове боль.

Вечером пришел мрачный Яков и сообщил, что во время перестрелки на причале погибли Федор и Архип. В целом же все прошло удачно. «Крым» раскололся пополам и затонул. «Мария» тоже сильно пострадала, значительно поврежден причал. Новомирский передает всем остальным участникам операции большую благодарность.

Андрей прожил у Козловских целую неделю. На третий день Ванда ему разрешила вставать. Все вечера, когда Кэк возвращался с работы, они проводили в лаборатории. Поляк обучал его делать бомбы по немецкой технологии, позаимствованной им еще в Варшаве у знакомого немца-инженера. Андрей считал себя не способным к этому делу, но старался тщательно все запомнить, чтобы потом рассказать все Зубарю.
Кэк, как настоящий маг, колдовал над своими колбами, ставя разные эксперименты с ртутью, рискуя взлететь наверх вместе с домом и всеми его обитателями. Ванда тоже часто сидела рядом с ним. Супругам неведомо было чувства страха. Андрей с ужасом смотрел, как они танцуют с бом-бами в руках свой неизменный кэк-уок  или пере-брасываются ими, как мячами.
– Танцуй, Андрюха, – хватал Козловский за руку Андрея, пытавшегося в такой момент сбежать из лаборатории. – Лови момент: жизнь копейка, а судьба индейка.
Андрей выделывал вместе с ними  замыслова-тые фигуры, но без бомбы, стараясь держаться от супругов на определенном расстоянии. Ванда, ми-лая заботливая Ванда, ему очень нравилась,  он сердился на Козловского, что он подвергает ее та-кой смертельной опасности. «Взять бы ее малень-кую, хрупкую на руки и увезти к себе в Екатерино-слав», – мечтал он. Новое, неиспытанное им раньше чувство к женщине смущало его, и он стремился скорей уехать домой.
Несмотря на строгий запрет, он стал по вечерам выходить на улицу. Поднимал воротник и натяги-вал глубоко на лицо позаимствованную у Кэка ши-рокую шляпу. Все эти дни он не брился, отрастив усы и  бороду.
Мирная Одесса предстала перед ним во всей красе. Забастовки и уличные бои кончились. Гроз-ные донцы вернулись в казармы. Конные жандар-мы и городовые время от времени проезжали по улицам и равнодушно смотрели на огромные тол-пы прохожих. Казалось, на улицы высыпал весь город.
Андрей ходил по центральным улицам, ярко ос-вещенным электрическими фонарями, заглядывал в окна магазинов и шикарных гостиниц. Чувствова-лось приближение Рождества и Нового года. В витринах появились  елки, увешанные игрушками, блестящей мишурой, хлопушками. В кондитерских продавали торты с шоколадными зайцами и мед-ведями. В ресторанах и кафе гремела музыка. Че-рез огромные окна видны были шикарные дамы в меховых накидках и богатых украшениях, рядом с ними – красные, возбужденные от вина лица муж-чин. Как будто не было только что уличных боев и сотни убитых рабочих и солдат.
По Николаевскому бульвару он дошел до па-мятника какому-то важному господину в непонят-ном платье и со свитком в руке. При свете фонаря с трудом разобрал слова на плите: «Герцогу Ем-мануилу де Ришелье, управляющему съ 1803 по 1814 годъ Новороссийским краемъ и положившему основанiе благосостоянию Одессы…», подивился такой чудной фамилии и подошел к широкой лест-нице,  тянувшейся далеко вниз, к набережной и морю. Это на ней расстреливали людей в дни по-темкинского восстания.
Море лежало вдали черной громадой. Теперь оно совсем не привлекало его, и он повернул на-зад, к шумным улицам.
Пошел снег, холодный резкий ветер с моря за-тевал легкую поземку, собирая сугробы на тротуа-рах и мостовых. Было градусов пять мороза. Анд-рей продрог и зашел на вечернюю службу в Пре-ображенский собор. Его ослепило богатое убран-ство храма, золото на иконостасе и в резьбе икон, серебряные подсвечники. Народу было много. За-пах человеческих тел смешивался с терпким запа-хом ладана. Как всегда, богатые господа стояли впереди, а простой люд теснился в задних рядах. Но Андрею уже было не до размышлений, его по-тянуло в сон, и он, стоя среди плотной толпы, дре-мал, машинально, осеняя себя крестом, когда ба-тюшка или дьякон громко произносили: «А-минь!»
Батюшка  начал совершать каждение,  народ  расступался, освобождая ему проход. Андрей тоже зашевелился. Священник близко подошел к нему, несколько раз взмахнул кадилом и сурово взглянул на него. Андрей ухмыльнулся, но глаз не отвел. Процессия  двинулась дальше. Женские и мужские голоса долго еще пели под высоким расписным ку-полом.
После окончания службы он по старой памяти подошел к иконе Николая Чудотворца, торопливо перекрестился и направился к дверям.
На углу площади и Преображенской улицы   его привлекли  широкие окна кафе. Ярко горели хру-стальные люстры. На сцене извивалась и заламы-вала руки  немолодая певица в черном платье с меховым боа. Одна барыня держала на руках, усы-панных драгоценностями, шпица и поила его из хрустального бокала вином. Сидящий рядом с ней мужчина жадно целовал ее в голое плечо. Андрей сделал несколько шагов назад и прочитал вывеску: «Кафе Либмана».
– Чего стал, проходи! – грубо прикрикнул на не-го городовой с ярко сверкающей при электриче-ском свете  бляхой на груди.
Андрей перешел на другую сторону и стал рас-сматривать манекены в магазине мужской одежды. В Екатеринославе у него никогда не было времени, чтобы стоять вот так попусту у витрин. Он с любо-пытством изучал длинный пиджак (смокинг), с бар-хатными полосами на лацканах, удивляясь, как можно ходить в такой одежде, как вдруг сзади раз-дался страшный взрыв. Он был настолько неожи-данным, что Андрей вздрогнул и быстро обернул-ся.
Стекла в Либмановском кафе были выбиты, из помещения валил густой дым, и неслись душераз-дирающие крики. Городовой, который его только что грубо прогнал, лежал, уткнувшись лицом в ос-колки стекол. Одна нога его была согнута в колени, другая как-то неестественно лежала сбоку от тела. Чуть подальше валилась в снегу  бляха и шашка в черных ножнах.
К месту происшествия сбегались люди. При-мчался пожарный обоз, и городовые стали теснить толпу к противоположной стороне улицы.  Возму-щаясь, люди ругали революционеров. Кто-то рас-сказывал, что поймали трех мужчин и одну женщи-ну, и они во всем признались. Неожиданно впере-ди себя он увидел Новомирского с каким-то муж-чиной. Наклонившись к своему спутнику, Кирилл возбужденно говорил:
– Какая бессмыслица бросать бомбы в мирных людей. Они не хотят понять, что только вредят общему делу. Посмотри, как народ возмущается и винит во всем революционеров. Теперь от нас от-вернется половина рабочих.
– А я, Кирилл, не вижу никакой разницы между этим взрывом и теми, ну, ты понимаешь... Ты на-зываешь этот акт бессмысленным и жестоким, а я в любом акте вижу жестокость. Я категорически против любого террора.
Андрей вышел из толпы. Слово «бессмыслен-ный» заставило его задуматься. Эксплуататоров народа надо наказывать, но были ли таковыми те расфуфыренные дамочки и лысые господа, кото-рых он видел во всех кафе и ресторанах Одессы? Ответ напрашивался сам собой: конечно, были. Рабочий человек, такой, как Андрей и его товари-щи, железнодорожники, по таким заведениям не ходят, у них для этого нет ни времени, ни средств, а эти купаются в деньгах и могут позволить себе любое дорогое удовольствие, даже своих шпицев поить из хрустальных бокалов. Это из-за них рабо-чие устраивают забастовки и проливают кровь на улицах Одессы и Екатеринослава. Значит, нет ни-чего плохого, что террористы бросили бомбу в ка-фе, где обмывала свою очередную победу одес-ская буржуазия. «Если уж взялись за оружие, то-варищ Кирилл, – сделал вывод Андрей, – то надо наказывать всех, кто это заслуживает, а не разде-лять их на какие-то категории».
Вечером они об этом разговаривали с Яковым. Тот встал на сторону Новомирского.
– Пойми ты, чудак-человек, людьми, которые вот так без всякой причины бросают бомбы в чу-жой дом или кафе, владеет злоба, потому, что те, другие богаче их и могут себе позволить любую роскошь. И ты тоже об этом думал, и тебя мучили обида и зависть.
– Никакой зависти у меня не было. Есть еще та-кие понятия, как равенство и справедливость.
– Постой, не перебивай, а лучше подумай, какой толк будет от этой бомбы. Ведь мы – революцио-неры, у нас есть конкретные цели, мы должны пробуждать сознание людей, показывать им, что их враг – государство и что нужно уничтожить это государство. А такие бессмысленные теракты только сбивают людей с толку. Они думают, что эта разношерстная публика в ресторане тоже их классовые враги.
– Разве это не так? По мне так все буржуи – враги, и, убив одного или нескольких из них, мы на-гоняем страх на всех остальных. Возьми даже цер-ковь. Почему на службе богачи всегда стоят в пер-вых рядах или даже сидят в креслах, а бедняки теснятся сзади, разве перед Богом не все равны?
– Эх, Андрюха, не можешь ты понять самой важной вещи. Мы боремся не с отдельными лич-ностями и не со всей этой массой буржуа, мы должны уничтожить государство в целом. Индиви-дуальным террором его не победить.
– А «Крым»?
– «Крым» – это крупная буржуазная собствен-ность. Вот громыхнем еще один пароход, и руко-водство компании пойдет на все уступки. Оно уже сейчас готово принять уволенных матросов. И зар-плату повысит.
– Допустим, «Крым» – крупная буржуазная соб-ственность, – не сдавался Андрей, – а «эксы» и ог-рабление банка, которые вы совершали для полу-чения денег? Ведь то же самое делают другие кри-тикуемые вами группы, Лазаря Гершковича, на-пример.
– Опять, Андрюха, ты проявляешь полную поли-тическую незрелость. Мы провели пять-шесть ог-раблений, чтобы обеспечить финансами свою дея-тельность, и все, а Лазарь Гершкович и другие, только тем и занимаются, что грабят и убивают, поэтому нам, синдикалистам, с ними не по пути.
Андрей опять пожалел, что не умеет толком вы-ражать свои мысли и не может доказать Якову, что они с Новомирским не совсем правы. Он с зави-стью смотрел на Якова, обладающего таким крас-норечием. Пожалуй, ни один кружок не научит то-му, что дано человеку от природы.

ГЛАВА 8

В середине декабря в Екатеринославе произо-шел перевес сил в пользу губернатора: 17-го в го-род прибыла 34-я артиллерийская бригада, а на следующий день вошел долгожданный Симферо-польский полк, который под Александровском не-сколько дней всячески задерживали местные анархисты. И сразу в самом городе и всех приле-гающих к нему районах было введено военное по-ложение. Нейдгарт предложил забастовщиком не-медленно сложить оружие. Его приказы  были раз-вешены по всему городу.
В эти же дни было подавлено вооруженное вос-стание в Москве. Об этом рассказал на экстренном заседании екатеринославского Совета депутатов представитель Московского комитета партии На-горный. Вел заседание председатель Совета меньшевик Басовский. После выступления москов-ского товарища он предложил прекратить забас-товку и в Екатеринославе.
– Продолжать ее дальше не имеет смысла, – сказал он, стараясь не смотреть в сторону Петров-ского и сидевших рядом с ним товарищей из БСК. – У нас тоже нет необходимых сил, чтобы оказы-вать сопротивление пушкам. Прошу дать об этом объявление в «Бюллетене» и на этом завершить его выпуск.
Нина Трофимова первая не выдержала такого отступничества и демонстративно вышла из ком-наты. За ней поднялись Петровский и все члены БСК.
– Заседание еще не кончено, – истерично за-кричал Басовский, – прошу всех вернуться на свои места.
В коридоре Петровский закурил папиросу и ус-тавился в одну точку, о чем-то усиленно думая. Все тоже дружно полезли за своими пачками. Ни-на, не окончив одну папиросу, нервно гасила ее, и тут же принималась за другую.
– Я считаю, товарищи, – сказал Григорий Ива-нович, оглядывая всех уставшими глазами, – что у нас еще достаточно сил, чтобы удерживать Чече-левку. Мы не должны отступать перед Нейд¬гартом и его артиллерией. Одно дело сдаться без боя, другое – показать, что мы умеем стоять до конца. Я предлагаю продолжить сопротивление.
– Я – за! – радостно воскликнула Нина,  глаза ее засияли.
– Я тоже, – подхватил Вановский. – И нечего здесь терять время. Надо срочно собрать в БСК всех руководителей и довести до их сведения на-ше решение.
Из комнаты заседания вышел Нагорный.
– Товарищи, одну минуточку, – закричал он че-рез весь коридор, увидев, что Петровский и его группа направились к выходу.
Григорий Иванович остановился и хмуро смот-рел на подходившего к ним московского гостя, не-молодого уже человека, с седой бородкой клином.
– Вы напрасно идете в разрез с общим поста-новлением, – театрально воскликнул Нагорный. – По всей стране стачка прекращена, сам Владимир Ильич вынужден был признать, что дальше сопро-тивляться не имеет смысла. В Москве, Иванове-Вознесенке все предприятия приступили к работе.
– У нас не Москва и не Иваново-Вознесенск, – грубо прервал его Меренков, – а Екатеринослав, и мы не желаем подчиняться меньшевистским ре-шениям. Если бы не ваше отступничество и не влияние на Басовского и его соратников, боевой стачечный комитет вполне мог перевести забас-товку в вооруженное восстание.
– Теперь об этом поздно говорить: в город вве-дены войска и артиллерия... Вас некому поддер-жать…
– Товарищ, – прервал его Петровский, – мы спешим на заседание БСК. Сами мы ничего не ре-шаем, последнее слово – за комитетом и рабочи-ми.
Рабочие поддержали предложение Петровского продолжить борьбу, сосредоточив теперь все силы  на Чечелевке. И Петровский, и руководители дру-жин, и рабочие сознавали, что поражение неиз-бежно, но продолжали сопротивляться, как бы до-казывая самим себе, что долг – выше смерти. Ка-ждый знал, на что он шел.
Николай выпустил  последний,  восьмой номер Бюллетеня,  который объявил о прекращении по-литической стачки в Екатеринославе,  хотя проти-востояние  властям  в Чечелевке еще продолжа-лось. По набросанным Григорием Ивановичем кон-спектам он написал от имени БСК статью. Она за-канчивались словами: «Мы не отступаем, мы кла-дем оружие в ножны и ждем сигнала, когда совме-стно со всей Россией снова вступим в борьбу». Эту же фразу он вынес вверху первой полосы «Бюлле-теня» крупными буквами в три строки.
Петровский предложил  опубликовать в этом номере список людей, геройски  погибших во вре-мя забастовки. Николай  читал этот список, ис-правляя ошибки и расставляя пунктуацию, и вдруг рука его повисла в воздухе. «Машинист Федор Ткачук отказался вести состав с карательными войсками, направляемыми на подавление восста-ния. Жандармский офицер расстрелял его на мес-те». Федор Ткачук, сосед Кузьмича! Николай вспомнил, как они возвращались с Федором из Александровска в Екатеринослав. «Теперь у меня в кармане лежит браунинг, а в углу стоит винтовка, – сообщил он. – Только скажу тебе, Николай, стре-лять в человека я все равно не смогу, натура у ме-ня такая». Значит, не смог Федор взять в руки ору-жие и выстрелить в офицера. Зато нашел мужест-во выполнить до конца свой революционный долг.
Наступил апофеоз восстания. Нейдгарт ввел в Чечелевку почти все войска, находившиеся в Ека-теринославе. Сопротивляться дальше было бес-полезно. Петровский отдал приказ сложить ору-жие,  всем членам БСК и другим руководителям уйти в подполье, а еще лучше покинуть город, и сам этой же ночью уехал в Харьков. Басовский еще раньше сбежал в Петербург.
Последнюю точку в этой мужественной борьбе должен был поставить спектакль «Тиль Уленшпи-гель», запланированный еще месяц назад для по-каза в Брянской аудитории. Власти его пока не за-претили.
За несколько дней до спектакля по всему городу были расклеены красочные афиши, отпечатанные напоследок в Яковлевской типографии. В целях конспирации было решено не указывать фамилии участников пьесы, но режиссер-постановщик Петр Остапенко заявил, что лично он ничего не боится и попросил крупными буквами набрать его фами-лию. Для того чтобы зрителям было более понят-но, о чем  в пьесе идет речь, он сделал к ней Про-граммки с комментариями и где-то размножил их большим тиражом. «Это пьеса, – говорилось в них, – поставлена по легенде известного фламандца Шарля де Костера о нидерландской революции ХVI  века – восстании народа против испанцев и инквизиции и его главном вдохновителе – Тиле Уленшпигеле, борце за лучшую участь своего на-рода, беспощадном мстителе за его поруганную свободу». Однако эти комментарии были совер-шенно излишни, в пьесе происходили события, хо-рошо понятные каждому простому человеку.


                * * *

Выйдя из своего подполья, Николай провел од-но занятие с Анной. Дима Ковчан посоветовал ему хотя бы на время исчезнуть из города: сам он вслед за Петровским отбыл в Харьков, где жили его какие-то дальние родственники. Николай так и так собирался ехать на Рождество к родителям, но ему надо было провести еще два занятия с Анной и получить свое жалование за декабрь, которое Фальк обещал выплатить полностью. Он старался как можно меньше  появляться в городе, но не мог не пойти на спектакль своего друга.

От трамвайной остановки до здания аудитории люди шли, как сквозь строй, среди городовых и солдат. Однако никого это не смущало. Презри-тельно посматривая на стражей порядка, зрители входили в помещение и шумно рассаживались в креслах. Народу было так много, что вскоре  не осталось ни одного свободного места. Кто-то стоял около стен, другие сидели в проходе. Более пред-приимчивые приносили из соседних комнат стулья и кресла.

Николай встал в самом конце зала у стены и стал высматривать знакомые лица. Из Совета депутатов и Боевого комитета никого не было. В пер-вых рядах он увидел членов своего рабочего кружка во главе с Кузьмичом. Все нарядные – в пиджа-ках и белых рубашках, у каждого в руках – Программки. Они читали их вслух и оживленно переговаривались.
 
Занавес на сцене с самого начала был поднят, все с интересом рассматривали необычные декорации: поляну в лесу, деревья, на заднем полотне – шпиль собора и крыши старинных нидерландских домов, крытых красной черепицей.
«Кто же это сделал для Петро такие роскошные декорации?», – подумал Николай, и еще больше удивился, когда на сцене  вспыхнул костер, и к не-му стали сходиться люди: крестьяне, монахи, беглые солдаты. Одни появлялись из-за кулис, другие – из задних дверей зала, пробираясь между сидевшими в проходе зрителями и весело с ними пе-реговариваясь.

Один из них остановился перед девушкой и молодым человеком в первом ряду и запел веселую, задорную песню. Потом взял их за руки и стал уго-варивать подняться на сцену, к костру. Те усиленно сопротивлялись, оглядываясь на соседей, но, не выдержав уговоров жизнерадостного фламандца, послушно пошли по ступенькам наверх. Сам певец, как ни в чем не бывало, уселся у костра, и стал беседовать с крестьянами.

Это и был главный герой пьесы, Тиль Уленшпигель, бродяга и затейник, беспечно слоняющийся по дорогам Нидерландов с песнями, шутками и приключениями. Но бродяжничал он не просто так, а собирал силы, чтобы поднять простой народ против своих угнетателей. «Свобода, – говорил он, – что может быть выше свободы». И люди шли вслед за ним. Набатные колокола гудели над кровлями деревень и городов, созывая на борьбу с инквизицией.

Зал бурно реагировал на все, что происходило на сцене, а когда отрекшийся от престола король Карл V стал поучать своего сына, нового короля Филиппа, основам вероломного управления народом: лизать его, пока не пришло время укусить, кто-то не выдержал и закричал: «Вздернуть его на виселице». Несколько человек дружно поддержали его: «Вздернуть! Расстрелять!» Из-за кулис выско-чил Тиль, поднял руку и, подождав пока публика утихомирится, авторитетно заявил, что Филиппа и его папашу потом обязательно вздернут.

Однако печальный конец пьесы заставил забыть об этом обещании Тиля. Снова на сцене вспыхнул костер, только теперь уже костер инквизиции, и на нем казнят отца Тиля – Клааса. Тиль зашивает в мешочек пепел его сердца и кладет его к себе за пазуху, к своему сердцу – как символ неутомимой народной мести. Но разве в России про-изошло не то же самое?

– Пепел Клааса стучит в моем сердце, – сказал печально Тиль, подходя к самому краю сцены и обращаясь к зрителям, – революция в России по-давлена, как и восстание фламандцев, но гибель товарищей призывает нас к дальнейшей борьбе с самодержавием. Тилю не удалось расправиться с Филиппом, но мы сумеем согнать с престола Нико-лая II и добиться свободы и справедливости, за которые боролись мы и наши погибшие товарищи.
 
Последние слова заглушили гром рукоплесканий и крики «Долой самодержавие!», «Да здравствует свобода!».

– Прекратить! Прекратить! – кричали со всех сторон жандармы, тщетно пытаясь пробраться вперед сквозь плотные ряды публики.
Опустился занавес. Люди продолжали стоять и дружно хлопать. Артисты несколько раз вышли на поклон, потом остались на сцене и сами стали ап-лодировать – зрителям и пьесе.

Появился режиссер-постановщик Петр Остапенко, сияющий от радости: успех пьесы превзошел все его ожидания. Рабочие из первых рядов под-ходили к нему поблагодарить и пожать руку.
 
– Давай, «Интернационал»! – крикнули из зала.
И тут же несколько голосов в разнобой затянули:

               Вставай, проклятьем заклейменный               
               Голодный, угнетенный люд!
               Наш разум – кратер раскаленный,
               Потоки лавы мир зальют…

Артисты переглянулись и тоже громко запели. За ними подхватил весь зал.
Недалеко от себя Николай увидел  Нину Трофимову, повязанную большим крестьянским плат-ком. Она пела вместе со всеми, глаза ее горели от восторга. Поймав на себе взгляд Николая, она радостно заулыбалась и крикнула ему: «Замечатель-но!»
Жандармы, наконец, поднялись на сцену, прогнали оттуда артистов и потребовали, чтобы все зрители немедленно покинули зал. Один не вы-держал и сделал несколько выстрелов в потолок, откуда на него свалился большой кусок штукатур-ки. Довольные таким неожиданным концом, люди, смеясь и переговариваясь, медленно потянулись к дверям.

Николай и Нина вышли вместе.

– Я уезжаю за границу, – сказала Нина и с грустью посмотрела на Николая. – Меня сегодня утром чуть не арестовали, хорошо сосед заметил жандармов и предупредил.

– Хочешь, я тебя провожу на поезд?

– Спасибо! Я еще не знаю, как буду отсюда выбираться. Мне должны  к вечеру достать заграничный паспорт и все организовать. Сейчас я живу у знакомых. Очень хотелось посмотреть спектакль и… увидеть напоследок тебя.

Она остановилась и взяла Николая за руку.

– Знаешь, Коля, я буду вспоминать это время в Екатеринославе, как самые лучшие годы в своей жизни. А ты… хоть изредка думай обо мне.

Нина ушла. Николаю стало грустно, как будто с ее отъездом завершился какой-то важный этап в его жизни. Так оно и было на самом деле, только связано это было не столько с Нининым отъездом, сколько с разгромом восстания и временным свер-тыванием всей партийной работы. Как сказал Пет-ровский, «мы теперь, как медведи, должны залечь в берлогу и набираться свежих сил».


ГЛАВА 9

Город тем временем возвращался к обычной жизни. На улицах уменьшилось количество солдат и конных городовых, весело помчались по Екате-рининскому проспекту застоявшиеся в депо зеленые бельгийские трамваи. Магазины и лавки широ-ко распахнули двери: ожидался наплыв покупателей в связи с приближающимся Рождеством. Вла-делец лучшей в городе гастрономической торговли Метцгер с объятьями встречал своих постоянных богатых клиентов. У входа в гостиницу «Франция» то и дело останавливались экипажи. Представительный швейцар в коричневой ливрее с золотыми галунами  не успевал кланяться  господам и открывать широкие зеркальные двери.
Днем на улицу вышел сам Моисей Юдович Карпас и стал наблюдать, как рабочие развешивали на двух соседних деревьях электрические гирлян-ды, выписанные им  еще осенью  из Германии. Но не только Карпас удивил горожан своим загранич-ным новшеством. Вечером такие же красочные гирлянды вспыхнули по всему проспекту около других отелей и магазинов, придавая ему необыкновенно праздничный вид.
Екатеринослав был не только одним из самых красивых городов на Украине, но, наверное, один из немногих, поражающих даже в будние дни яр-ким освещением витрин и реклам.

Праздник уже чувствовался во всем: и в уличных ярмарках, и в строительстве высоких деревянных горок для катания на ногах и санках. На Тро-ицком базаре открылась продажа елок. Цена их кусалась – 200 рублей за штуку, но в городе было достаточно богатых людей, которые могли позволить себе такую роскошь. Предприимчивые лоточ-ники вывозили свои тележки в самые многолюдные места и охрипшими голосами зазывали покупать канитель, деревянные поделки, глиняные фи-гурки животных, бенгальские огни. Со всех сторон неслись звуки пищалок и дудочек,  бывшие в руках у каждого второго мальчишки.

Еще день-другой и начнутся народные гулянья, балы во всех клубах и ресторанах, театральные представления. Большой популярностью обычно пользуются балы в ресторане «Апполо». Красочные афиши на тумбах уже извещали, что в ново-годнюю ночь в «Апполе» будет грандиозное представление и ужин, в который на одного человека входят бокал шампанского и четыре блюда – всего за 2 руб. 50 коп.
Другие афиши приглашали на балы в Английский и Дворянский клубы. Члены клубов туда хо-дили бесплатно, остальные желающие покупали билеты, количество которых всегда было ограни-чено. «Спешите! Спешите приобретать билеты, – призывали расклеенные на каждом шагу афиши, – а то завтра  будет поздно!»
28 декабря сам генерал-губернатор  зажигал ел-ки в Дворянском собрании, Клубе приказчиков и Доме офицеров, где, кроме офицеров раскварти-рованных полков, собирались крупные чины поли-ции с женами и детьми.

                * * *

В декабре, за несколько недель до Рождества, у евреев проходит свой большой праздник Ханука, продолжающийся восемь дней. Как  большинство праздников, он связан с многострадальной истори-ей еврейского народа и уходит корнями в очень глубокие времена – эпоху Второго Храма, когда народ Израиля находился под игом греко-сирийских завоевателей. Царь Антиох Эпифан из-дал указы, запрещавшие изучение Торы, обряд обрезания, соблюдение субботы и других запове-дей. Однако когда греческие солдаты вошли в Ие-русалимский Храм и осквернили его, чаша терпе-ния людей переполнилась: вспыхнуло восстание, во главе которого встали члены одной семьи – Маккавеи. Восставшие победили и освободили свой Храм.
Чтобы очистить и освятить его, требовалось не-оскверненное масло. В храме нашли только один кувшинчик масла, запечатанный печатью перво-священника. Его могло хватить лишь на один день. Но произошло чудо: оно горело восемь дней, пока не было приготовлено новое. И тогда постановили мудрецы того поколения: сделать эти восемь дней, начиная с 25 кислева (дня освобождения Храма и народа от греческого ига), днями радости, и каж-дый вечер  зажигать у входов в дома свечи, чтобы показать и провозгласить неожиданное чудо. «Ма-ло осветить еврейский дом, – говорили мудрецы, – нужно осветить и улицу. Мало осветить синагогу – нужно осветить и весь город».
7 декабря во всех екатеринославских синагогах и еврейских домах зажегся первый огонь. Все эти восемь дней в каждой еврейской семье читали по-ложенные молитвы и пели ханукальные песни, что-бы создать праздничную атмосферу. Однако труд-но было забыть трагические дни недавнего погро-ма. Обращаясь к Богу, люди усиленно молились о том, чтобы Он не допустил новых погромов и убе-рег свой несчастный народ от насилия и бесчес-тия.
Молились об этом и Фальки. В тот первый день Хануки, 7 декабря, на здание, в котором находи-лась мастерская Григория Ароновича, напала тол-па хулиганов, и вызванные жандармы убили не-сколько человек. Это так подействовало на Фаль-ка, что ему было плохо с сердцем и дома при-шлось вызвать доктора Земскова.
Полежав два часа после ухода доктора, он дос-тал с книжного шкафа коробку со старинной хану-кией, принадлежавшей еще его прапрадеду, и от-нес ее в гостиную. Там уже Зинаида пододвинула к окну маленький стол, так как зажженную ханукию принято ставить у окна или у открытой двери, что-бы ее было видно с улицы, поставила кувшин с оливковым маслом.
Когда у ханукии собрались все члены семьи, Григорий Аронович налил масло в верхнюю чашку «шамаш» и произнес два положенных по обряду благословения: «Барух Ата, Адонай, Элоэйну, Ме-лех Аолам, ашер кидшану бемицвотав вецивану леадлик нэр шель Ханука!»*
 (*Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь все-ленной, освятивший нас своими заповедями и за-поведовавший нам зажигать Ханукальный Све-тильник!) и «Барух Ата, Адонай, Элоэйну, Мелех Аолам, шэаса нисим лаавотёйну баямим агем, базман азе!»** (**Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, явивший чудеча отцам на-шим в те времена, в эти же дни года!). После это-го он зажег первый фитиль – по обряду он должен гореть до половины первого ночи.
Все молча смотрели на огонь и ждали, когда отец начнет читать молитву. Фальк взглянул на жену. Сарра Львовна до сих пор еще не отошла от того, что произошло в здании его мастерской. Обычно бледное лицо ее было покрыто красными пятнами,  дрожали руки, сложенные на животе. Сердце его наполнилось жалостью и нежностью к ней.
– Дорогие мои, – тихо сказал Григорий Ароно-вич, – обратимся душой и сердцем к Всевышнему, – и стал нараспев читать текст из Талмуда "Эти свечи мы зажигаем в память о чудесах явных и скрытых, и о войнах и о спасениях, которые сделал Ты отцам нашим… ".
Затем настала очередь Сарры Львовны. Она уже успокоилась. Спина ее выпрямилась, со щек сошли красные пятна. Она закрыла глаза и тихо произнесла первые слова своей молитвы.
       Следующей за ней была Лиза. Лиза, не ве-рившая теперь в Бога под влиянием разговоров в своем анархистском кружке и Штирнера, принима-ла участие в церемонии только, чтобы не обидеть родителей. Однако и она испытывала торжествен-ность минуты. Как всегда, в любом тексте молитвы или стихотворения, она  слышала музыку. Внутри ее зазвучала знакомая мелодия из «Всенощной» Рахманинова. Пусть он был русский композитор, но его музыка чаще всего соответствовала ее на-строению. И сейчас вместе со словами молитвы она принесла успокоение ее истерзанному любо-вью сердцу.
Затем настала очередь Анны,  за ней по кругу все прочитали еще по одной молитве и все вместе спели гимн "Маоз цур йешуати" – о гонении на ев-реев  и их спасении  Всевышнем.
Всю эту праздничную неделю Зинаида делала «латкесы» – оладьи из картофеля, жаренные на оливковом масле, и «суфганью» – пончики с ва-реньем. За долгие годы проживания у Фальков она научилась их отлично готовить, так же, как и дру-гие многочисленные еврейские блюда. Ей было все равно, какой национальности эти блюда, лишь бы было вкусно и всем нравилось.
После окончания праздника Зинаида отнесла ханукию в кабинет Григория Ароновича и взяла там антикварный подсвечник на пять свечей. Его обычно ставили на Новый год в гостиной на рояль, рядом с ним обязательно была ваза с цветами. Это Сарра Львовна любила, чтобы вместе с елкой в доме было много живых цветов, которые заранее заказывались в оранжерее Школы садоводства.
Степан привез с базара огромную ель, с трудом втащил ее в гостиную, поднял вверх – и верхушка, упершись в потолок,  сломалась. Раздосадован-ный, он притащил пилу, сильно подрезал ствол внизу, после чего ель встала как надо, а на сло-манную верхушку  водрузили большую серебряную звезду. В доме запахло хвоей, зимним лесом и праздником.
На следующий день сразу после завтрака Анна взялась ее украшать. Обычно они это делали вме-сте с Лизой, но сестра еще с утра уехала с мате-рью по благотворительным делам. Анна  торопи-лась, так как сегодня последнее в этом году заня-тие с Николаем Ильичом должно было начаться ни в пять, как обычно, а в три часа дня.
Григорий Аронович в это время принимал в ка-бинете посетителей и вручал им конверты с день-гами. Это были люди из еврейской общины, кото-рым он в конце каждого года оказывал материаль-ную помощь. Зинаида стояла в вестибюле со шваброй, ворчливо подтирая за ними пол. Посети-тели вежливо кланялись ей, просили прощения и прятали под банкетку калоши с налипшим снегом, превращавшимся в тепле в грязные лужи.
Пришли Лизины учителя Лазарь Соломонович и Семен Абрамович, и тоже направились в кабинет Григория Ароновича – за жалованьем и празднич-ным вознаграждением. Фальк был ими доволен. После выступления дочери на концерте в Зимнем театре он услышал о ней много лестных слов от знакомых,  это была их прямая заслуга.
Николай пришел вскоре после учителей. В при-хожей его встретила Зинаида со шваброй в руках и недовольно спросила:
– Вы в кабинет или на урок?
– На урок.
– Лизы и Сарры Львовны нет дома, – то ли с торжеством, то ли с ехидством добавила она, при-нимая у Николая шинель.
Ничего  не ответив ей, он старательно пригла-дил перед зеркалом волосы. Он сам не знал, хо-рошо или плохо, что Лизы сейчас нет. С одной стороны, ему очень хотелось ее увидеть, с другой, – надо было выдерживать принятое им решение прекратить их отношения.
Проходя мимо гостиной, он увидел большую разукрашенную елку, зажженный подсвечник на рояле, вазу с цветами, и невольно задержал шаг. И тут же рядом с ним опустилась швабра. Посмот-рев на непроницаемое лицо Зинаиды, он почему-то вспомнил шутку Володи по поводу чеховского учителя и впервые за четыре месяца работы здесь ощутил себя неуютно.
У Анны было нерабочее настроение.
– Николай Ильич, – попросила она, – давайте сегодня поговорим с вами только о литературе, вы мне обещали рассказать о поэтах-мистиках, если у меня будут хорошие оценки в ведомости. Я очень старалась.
– Хорошо, – согласился Николай, хотя совсем забыл об этом обещании, и стал вспоминать все, что знал о Вячеславе Иванове и Георгии Чулкове.
На прощанье он преподнес Анне новый сборник стихов Блока «Золото в лазури» и был рад увидеть ее счастливое лицо. Девушка сожалела, что ничего не может ему подарить. Он успокоил ее: ее успехи для него самый лучший подарок. Анна нравилась ему своей искренностью и непосредственностью. Внешне она была полной противоположностью своей старшей сестре: невысокого роста, углова-тая, с пухлыми щеками и крупным носом, но у нее тоже были красивые глубокие глаза и трогательная улыбка, делавшие ее по-своему привлекательной. Григорий Аронович предупреждал его, что Анна необщительна, вся в себе, он этого не заметил. С ним она была разговорчива, поражая разумными, далеко не детскими рассуждениями и аналитиче-ским складом ума. При желании из нее мог бы по-лучиться хороший математик.
Анна попросила его сделать на обложке над-пись. Николай задумался. Решив накануне купить для нее подарок в виде книги, он хотел подобрать что-нибудь в этом же роде и для Лизы (книгу об известном композиторе или красивый альбом для фотографий), но потом представил все сложности вручения подарка и отказался от этой затеи. И вот случай. Анна покажет книгу Лизе, и та прочитает сделанную им надпись. Только что написать?
– Анна, вы не возражаете, если я напишу здесь стихотворение другого автора?
– Нет.
И он стал выводить строки довольно длинного стихотворения Тютчева, которое вполне подходи-ло для обеих сестер, и о многом должно было ска-зать Лизе:

       Есть много мелких, безымянных
Созвездий в горней вышине,
Для наших слабых глаз, туманных,
Недосягаемы оне...
И как они бы ни светили,
Не нам о блеске их судить,
Лишь телескопа дивной силе
Они доступны, может быть.
Но есть созвездия иные,
От них иные и лучи:
Как солнца пламенно-живые,
Они сияют нам в ночи.
Их бодрый, радующий души,
Свет путеводный, свет благой,
Везде, и в море и на суше,
Везде мы видим пред собой.
Для мира долнего отрада,
Они – краса небес родных,
Для этих звезд очков не надо,
И близорукий видит их...

Анна быстро пробежала стихи
– А кто их автор?
– Тютчев. Вообще он написал их по какому-то скандальному поводу, но это неважно, по-моему, смысл их очень точный.
Попрощавшись с Анной, Николай прошел в ка-бинет Григория Ароновича. Фальк вместе с жало-ваньем выдал ему хорошее вознаграждение за по-лугодие, сказав, что доволен им: Анна сделала по-разительные успехи в математике и физике. Пожав друг другу руки, они рассталась до 6 января. Зи-наида подала ему шинель и фуражку. Он вышел на крыльцо, глубоко вздохнул свежий, морозный воздух. Невыносимая тоска грызла его сердце. Скорее домой, в Ромны. Там за две недели среди родных он восстановит свое душевное равновесие и перестанет думать о Лизе.
Перед отъездом  забежал еще раз к брату, уго-ворить его ехать с ним. Володя замахал руками: у него все праздничные дни дежурства и уже не од-на, а две срочные статьи. Николай застал его как раз в тот момент, когда он усиленно что-то писал. Брат с азартом стал рассказывать о своих научных планах: лечении эпилепсии и операции на тыловой части мозга, которую он готов в самое ближайшее время осуществить в условиях их обычной город-ской больницы. В другой бы раз Николай с удо-вольствием его выслушал, сейчас  он навел на не-го скуку.
– Володька, – сказал он с некоторым раздраже-нием, – оглянись вокруг: Рождество на носу. Что ты тут сидишь один, как сыч. Едем к родителям.
– Не могу.
– В больнице тебя окончательно захомутали. Неужели, кроме тебя, некому работать?
– Я уже тебе говорил, что сам напрашиваюсь на дежурства. Мне это интересно. Да, все забываю тебе сказать. Известный академик Бехтерев при-слал мне письмо. Он заинтересовался моими ис-следованиями и приглашает в Петербург высту-пить на конференции психиатров.
– Искренне рад за тебя.
– Обязательно скажи об этом родителям, пора-дуй их. А маме от меня передай новый сборник Блока.
– И я ей такой же купил, – с досадой сказал Ни-колай. – Тогда свой подарю Грише, он, правда, не очень интересуется поэзией, но пригодится для общего кругозора.

                * * *

Сарра Львовна и Лиза после своей благотвори-тельной поездки вымотались из сил. В двух местах – богадельне для пожилых евреек и еврейской больнице, где еще оставались раненые после ок-тябрьского погрома, Лизе пришлось по просьбе матери петь. У нее и так было скверно на душе, а вид изможденных людей подействовал на нее со-всем удручающе. Она торопилась домой, чтобы застать Николая Ильича, но мама решила еще по-ездить по магазинам (на Рождество все лавки и магазины не работали) – купить подарки родным и знакомым, у которых надо будет побывать в эти праздничные дни,  ей нужен был совет дочери.
В этом году в связи с гибелью племянников они решили гостей у себя не собирать. Ждали только Рывкиндов. Однако вчера Семен Борисович каким-то смущенным голосом сообщил Сарре Львовне, что они не смогут к ним приехать по уважительной причине. Что эта за уважительная причина, Сарра  Львовна собиралась выяснить, поехав к сестре по-сле магазинов. Пока же она приказала извозчику остановиться около ресторана «Версаль».
– Сейчас мы с тобой пообедаем, отдохнем и быстро пробежимся по магазинам, – устало сказа-ла она Лизе. – Меня очень беспокоит, что там слу-чилось у Лии с Семеном, она даже не захотела ут-ром подойти к телефону. Может быть, ты тоже со мной поедешь?
– Что ты, мама, – перепугалась Лиза, – у меня дома полно дел.
Лиза с тоской смотрела на часы: занятия у Анны уже начались. Напрасно она говорила матери, что у нее болит голова, и она хочет вернуться домой, Сарра Львовна ее не слушала. Они побывали в трех магазинах готового платья, обошли весь аме-риканский магазин на Екатерининском проспекте, посетили двух знакомых ювелиров и целый час провели в антикварном магазине, где мама искала что-нибудь особенное для папы, любившего ста-ринные вещи. Под конец она попросила показать ей настольные немецкие часы. На их верхней по-верхности по всем четырем краям выстроились рыцари с поднятыми забралами и мечами, а в са-мом центре еще два рыцаря сражались на лоша-дях – прямо сцена из Нибелунгов. Композиция на славу удалась мастеру. Лиза искренне одобрила выбор мамы. Довольная Сарра Львовна приказала часы красиво  упаковать и отнести в экипаж.
При выходе из магазина Лиза заметила на при-лавке оригинальную статуэтку: на небольшом столбике из яшмы возвышалась бронзовая фигура женщины с развивающимися волосами и вытяну-тыми вперед руками.
– Кто это? – спросила она продавца.
Тот долго вертел в руках статуэтку, пытаясь найти на ней наклейку с надписью.
– Наверное, какая-нибудь богиня, – неуверенно сказал он.
Наконец, он нашел коробку из-под нее и прочи-тал: «Афродита».
– Она похожа на тебя, – сказала Сарра Львовна, – ты также делаешь руки, когда поешь.
 «Куплю в подарок Николаю Ильичу, – решила Лиза, – пусть эта богиня напоминает ему обо мне и охраняет от всех невзгод».
– Ты себе? – спросила Сарра Львовна, вынимая из сумки деньги.
– Посмотрим, – уклончиво ответила дочь.
Сарра Львовна, в конце концов, так утомилась, что тоже решила вернуться домой, а к сестре за-ехать завтра.
Дома, скинув шубу и теплую шапку, Лиза прямо в ботинках помчалась наверх к Анне. Зинаида только успела в сердцах стукнуть шваброй об пол.
– Занятия давно кончились? – набросилась Ли-за на сестру.
– Давно. Мы сегодня не занимались, говорили с Николаем Ильичом о поэзии. Посмотри, какой то-мик Блока он мне подарил.
– А мне он ничего не передавал?
– Нет.
Лиза раскрыла сборник, увидела на обложке вписанные от руки стихи.
– Это Николай Ильич написал?
– Да. Я его попросила сделать надпись на па-мять, а он написал стихи.
Лиза быстро пробежала их.
– Я забираю у тебя эту книгу, а тебе куплю дру-гую.
– Он тебя тоже любит, – сказала Анна.
– Откуда ты знаешь?
– Видела, как он на тебя смотрел во время кон-церта.
– А зачем ты смотрела?
– Так ты сама с него не сводила глаз, все это видели.
– Я не на него смотрела, а на Семена Абрамо-вича, он мне показывал пальцами ошибки.
Анна еще что-то ей говорила, Лиза ее не слу-шала. Она пошла к себе, вытащила из коробки бо-гиню: неплохо смотрится, и спрятала ее в шкаф.
Книга Блока была  в зеленой обложке, с тиснен-ной золотом замысловатой виньеткой под заголов-ком. Лиза забралась с ногами в глубокое кресло, открыла обложку. Сердце ее громко стучало. Она прочитала стихи один раз, второй, третий и скоро знала их наизусть.

Но есть созвездия иные,
От них иные и лучи:
Как солнца пламенно-живые,
Они сияют нам в ночи.
Их бодрый, радующий души,
Свет путеводный, свет благой
Везде, и в море и на суше,
Везде мы видим пред собой.

Она была уверена: стихи Николай Ильич напи-сал для нее, и, когда их писал, думал о ней. Все ее сомнения и страдания, возникшие из-за того, что они давно с ним не виделись, улетучились. Ее ох-ватила необыкновенная радость, и захотелось му-зыки. Она сбежала вниз, в гостиную, не зажигая света (свечи в канделябре экономная Зинаида ус-пела потушить), подошла к роялю, тронула клави-ши, на минуту задумалась: что сыграть? И вот уже пальцы сами ударили первый аккорд концерта-фантазии Бетховена, который она недавно разо-брала по нотам без Лазаря Соломоновича. Все домочадцы покачали головами: что это с ней? Отец первым из своего кабинета подошел к гости-ной, удивился, что там темно, включил свет и за-метил сияющие глаза дочери. Лиза опустила руки.
В комнату уже входили Сарра Львовна и Анна.
– Лиза, что это было? – спросила мать, – такая чудесная музыка.
– Сыграй еще, – попросила Анна.
Лиза растерянно смотрела на них: минуту назад она парила где-то в небесах, и это чувство еще жило в ней, она даже не слышала, о чем спросила ее мать. Вот что может делать музыка: она или сжигает тебя внутри и выворачивает всю душу, или дает надежду и возвращает к жизни. «Да, что с тобой?» – пыталась узнать Сарра Львовна, с тре-вогой вглядываясь в лицо дочери.
Лиза пришла в себя, улыбнулась матери и сно-ва заиграла, только уже другую вещь: вальс Шопе-на. Им всем было очень хорошо в этой уютной, светлой гостинице, где стояла огромная елка, и запах хвои от нее распространялся по всему дому. К этому запаху из кухни уже присоединился кисло-ватый запах теста, которое Зинаида замесила на завтра, чтобы испечь праздничные пироги. Рожде-ство в их доме с уважением к Зинаиде, Степану  и их русским друзьям отмечалось  как праздник в преддверии к Новому году.
В шкафах были спрятаны подарки, купленные Саррой Львовной и Лизой, и еще у каждого из них был приготовлен друг для друга свой подарок. Гри-горий Аронович не удержался, купил Лизе  колье с
бриллиантами из белого золота. Чтобы не обижать Анну, которую он любил не меньше, чем Лизу, он и ей заказал во французском ювелирном магазине «Бижутэри де фантэзи» дорогой кулон на золотой цепочке. Достойные подарки ожидали жену и сына, но Артем – увы! – написал, что не сможет приехать на каникулы, из чего Сарра Львовна сделала за-ключение, что мальчик нашел себе девушку. По ее глубокому убеждению, только любовь могла по-мешать Артему приехать домой.


ГЛАВА 10

Фальк возвел в Екатеринославе много красивых домов, но сами они жили в довольно скромном снаружи особняке, построенном еще в середине 60-х годов XIX века дворянином Просветовым без всяких архитектурных излишеств и украшений. За-то во всех комнатах первого этажа сохранилась плафонная роспись и по всему дому – голландские печи с фигурными изразцами. Эти плафоны и из-разцы особенно понравились Григорию Ароновичу, когда они с женой осматривали дом, прельстивший их сначала тем, что находился в центре города. Хозяин запросил за него 35 тысяч. Фальк тут же отдал их, не торгуясь, потому что в то время он был уже одним из самых востребованных архитек-торов города и мог себе многое позволить.
Такого материального благополучия он доби-вался долгие годы упорным трудом, невольно со-ревнуясь в этом со своим другом детства Семеном Рывкиндым, женатым к тому же на родной сестре его супруги – Лии Львовне.
Когда-то они все вчетвером жили в маленьком городке Нежин. Прадед Григория Ароновича был скрипачом, и дед был скрипачом, и отец пошел по тем же стопам. Все они играли в заштатном город-ском оркестре, мечтая, что когда-нибудь один из их потомков выбьется в люди и станет знаменитым на весь мир музыкантом. И маленький Григорий чуть ли ни с рождения начал играть на скрипке, проводя целые дни в изнурительных занятиях с дедом, в то время как его друзья гоняли на пустыре мяч или купались в пруду.
В 11 лет отец отдал его в реальное училище. Его соседом по парте оказался Семен Рывкинд, сын известного в Нежине парикмахера мужских причесок. Семен иногда водил своего товарища к отцу. Тот бесплатно подстригал его густые вью-щиеся волосы и от души поливал из резиновой груши одеколоном «Сирень».
В пятом классе они познакомились на катке с гимназисткой Лией Зимяниной, и оба в нее по уши влюбились. Только Лии нравился Семен, а в Гри-гория влюбилась ее младшая сестра Сарра. Так они и дружили несколько лет двумя парами, и все это время Григорий любил только Лию, но никогда не подавал виду. Оба с отличием окончили учили-ще, но толку от этого было мало. Из-за квоты для евреев  Семен не стал дальше учиться,  уехал в Екатеринослав к своему богатому дяде, бывшему одним из заместителей директора крупного пивно-го общества «Товарищество «Наследники Ф.Ф. Бо-те".
Для начала дядя устроил племянника на завод простым рабочим, чтобы тот изучил все тонкости технологического производства их одного из луч-ших на Украине, и скоро сделал старшим масте-ром на заводе, а при удобном случае и – помощни-ком управляющего компанией. Теперь Семен имел 20 процентов акций Товарищества, чуть меньше, чем его дядя, и в доле с ним открыл в Нежине не-сколько пивных магазинов и питейных заведений. Увидев, что это очень прибыльное дело, они стали распространять свою личную торговлю в более от-даленные губернии России.
В конце 90-х годов XIX века, когда иностранцы узнали о достоинствах русского хмеля, они купили пристань в Николаеве, торговый пароход и стали вывозить хмель в страны Европы. Деньги потекли рекой. Дядя даже подумывал купить несколько гек-таров земли в Житомире и самим заняться произ-водством этого сырья. Однако их такая крупная самостоятельная деятельность в обход Товарище-ства не понравилась  председателю правления Штрому. И когда в 1902 году несколько снизились продажа пива и годовая прибыль, Штром на годо-вом собрании акционеров обвинил Семена – как помощника управляющего и дядю – как члена правления в том, что они наносят ущерб Товари-ществу. Дядя молча проглотил эту несправедли-вую пилюлю, но от заманчивой идеи выращивать в Житомире хмель пришлось отказаться.
Григорий же, вопреки семейной традиции, ре-шил стать инженером, все равно каким, лишь бы вырваться из Нежина и включиться в кипучую ин-дустриальную жизнь, которая развертывалась в 80-х годах на Украине. Два года подряд все из-за тех же квот для евреев он не мог поступить в Киев-ский технологический институт, но времени зря не терял и там же в Киеве устроился работать в строительную контору Терентия Михайловича Фе-дина, занимающуюся проектированием и строи-тельством производственных зданий. За два года он многому там научился и решил стать инжене-ром-строителем.
По совету Федина, увидевшего у него способно-сти к рисованию, особенно графике, он много ри-совал акварелью и карандашом и изучал по книгам искусство и архитектуру России, Греции, Италии, Франции, Германии. Наконец, он поступил в инсти-тут. С Фединым отношений не порывал, и тот предложил ему принять участие в коллективном проектировании крупного завода в Мариуполе. Проект получил на Всемирной промышленной вы-ставке в Париже Серебряную медаль. Терентий Михайлович выдал Григорию премию в 500 руб-лей.
Когда он окончил институт, Федин предложил ему вернуться в мастерскую. Семен же настойчиво звал его в Екатеринослав, и он поехал туда, решив жениться на Сарре. Все эти годы девушка  терпе-ливо ждала его  в родном Нежине, присылая в Ки-ев нежные письма.
В то время Семен во всем  его опережал: пер-вый женился, первый достиг материального благо-получия, первый купил дом в Екатеринославе. Они же, приехав с Саррой после свадьбы в Екатерино-слав, долгое время снимали маленькую квартиру в доходном доме на Александровской улице.
На первых порах он работал в строительной конторе Терехова, занимаясь благоустройством и мощением улиц. По его проектам были спрятаны в коллекторы ручьи и подземные источники на Ека-терининском проспекте и прилегающих к нему ули-цах, осушены болотные участки, завалены гравием канавы и ямы, которыми так богат город, а тротуар на подъеме от Кудашевской улицы до 1-го реаль-ного училища соединен пологой лестницей.
Ему хотелось попробовать себя в качестве ар-хитектора. По протекции Семена он получил круп-ный заказ от купца Стрельникова: построить на Философской улице пять четырехэтажных доход-ных дома, одинаковых, как близнецы-братья.
Григорий Аронович предложил купцу внести в архитектуру каждого здания элементы разных сти-лей, которые ненамного удорожили бы строитель-ство, но украсили дома. Стрельников отверг все эти излишества и  поторапливал его в сроках, что-бы скорей получить с этих зданий доход.
Зато после этих домов со всем размахом купе-ческой натуры Стрельников заказал ему трехэтаж-ный особняк для себя лично. Здесь уже Григорий Аронович от души пофантазировал, соединив в его архитектуре мотивы неоренессанса, неорусского стиля и модерн. Дом Стрельникова ходил смотреть весь город,  на Фалька посыпались заказы от ме-стной элиты.
Вслед за этим он возвел для купца Ямпольского целый комплекс одно- и двухэтажных домов на Московской улице: с магазинами, конторами и квартирами. Затем купец заказал на соседней ули-це, прямо на углу с проспектом, огромный трех-этажный дом для торгово-деловых целей. Первый этаж был рассчитан для торговли. Долгое время в нем находились разные магазины, одна из конди-терских Руппанера, несколько товарищеских об-ществ и две парикмахерские. На втором – созданы специальные банковские помещения с крупным операционным залом и кабинетами для служащих. Третий этаж мог использоваться как самостоя-тельно, так и в комплексе с банковскими помеще-ниями.
Фальк тогда уже задумал открыть свою проект¬ную мастерскую, и по согласованию с Ямпольским, внес в план третьего этажа большое помещение с высокими окнами и всеми удобствами для работы чертежников и демонстрации заказчикам проектов и макетов.
Несколько раз он принимал участие во всерос-сийских конкурсах на лучшие проекты зданий круп-ных общественных организаций в Екатеринославе и Киеве, но там, как правило, побеждали петер-бургские академики, и он перестал в них участво-вать. Зато в губернских конкурсах он всегда зани-мал первые места. По его проектам в разных горо-дах построены железнодорожный вокзал, здания окружного суда, городского банка, трех гимназий, больницы и Драматического театра. Вот тогда уже появились большие деньги. Он считал, что достиг цели, к которой так упорно стремился. Ему было 37 лет, Сарре Львовне – 35.
С годами он оценил спокойный, уравновешен-ный характер жены, был ей благодарен за ее лю-бовь и преданность. К Лии же он еще долго испы-тывал мучительные чувства. Возможно, если бы они разъехались по разным городам, он смог бы ее вскоре забыть, но они жили все одной дружной семьей, часто бывали друг у друга в гостях, вместе отдыхали в Крыму.

Он  тяжело пережил женитьбу Семена на Лии и также тяжело пережил рождение их сына Иннокентия. Глядя на счастливую мать и очаровательного малыша, он терзал себя тем, что это мог быть сын его и Лии, и любил этого мальчика, как своего соб-ственного ребенка.
 
Появившиеся вскоре свои дети навели в его душе покой. Сам того не подозревая, он оказался примерным семьянином, любил все свободное время проводить дома и заниматься детьми.

Несколько лет вместе с ними в этом доме жил его отец, Арон Григорьевич Фальк, не расстававшийся со своей скрипкой. Старик пробовал заста-вить заниматься на скрипке Артема, но тот, пользуясь немощностью старика, сбегал от него. Лиза же, наоборот, с удовольствием слушала игру деда, сама  просила его взять в руки скрипку. Однако в семье Фальков не было женщин-скрипачек, и Арон Григорьевич не придавал значения ее интересу.
 
У девочки же оказались абсолютный музыкальный слух,  заставивший родителей обратить серьезное внимание на ее способности. Так в их семью снова вернулись музыка и надежда всех поколений Фальков на то, что когда-нибудь в их роду появит-ся человек, который станет знаменитым музыкантом.

Но не только музыка царила в этом доме. Фальк любил живопись и антиквариат. В гостиной, столовой и на стенах вдоль лестницы, ведущей на вто-рой этаж, висели картины Поленова, Айвазовского, Нестерова, Крамского, Мясоедова. Приобретая их на выставках, которые с некоторых пор ежегодно проводили в Екатеринославе художники-передвижники, он хотел, чтобы его дети тоже любили и ценили живопись. Он и сам иногда брался по старой памяти за кисть, ходил с этюдником на Днепр и в Потемкинский сад, летом, когда они ездили в Ялту,  рисовал море. Сарра Львовна говорила, что он зарыл в землю свой талант.

Из всех художников особое предпочтение Григорий Аронович отдавал Врубелю за его философско-мистическое восприятие мира и живописную технику. У него были литографии почти всех его картин,  и висели они только в его кабинете. Рабо-тая по вечерам со своими бумагами, он любил поднять голову и рассматривать козлоногого «Па-на», девочку на фоне персидского ковра или задумчивое лицо молодого Демона на фоне заката.

На этот Новый год он выписал из Москвы литографию одной из последних работ художника – «Демон поверженный». Рассказывали, что Вру-бель психически болен и несколько раз переделывал картину прямо на выставке «Мир искусства», где она была вывешена, приходя туда с красками и кистями. Григория Ароновича потряс необычный образ Демона, лежащего на земле с разбитым те-лом и сломанными крыльями. Он пытался понять, что хотел выразить в ней художник: беспомощность человека перед своей судьбой или его разочарование в жизни? И какая разница в глазах двух Демонов: молодого и поверженного! У одного –  тоска, у другого – боль и безысходность. Такой взгляд бывает у стариков, которые уже ничего не ждут от жизни.

                * * *

В один из праздничных дней Григорий Аронович обедал один, все остальные домочадцы с утра разбежались. Сарра Львовна отправилась в гости к своей знакомой, Лиза и Анна пошли с братьями в кино. Зинаида его одного покормила в столовой, поставив по его просьбе графин с армянским конь-яком. После коньяка его потянуло в сон, и он ре-шил, пока никого нет, немного вздремнуть на диване в кабинете. Но стоило ему лечь, как он вспомнил о своем вчерашнем визите к Рывкиндам, и сон сразу пропал.
 Неожиданно открылось, что Семен давно изменяет Лии. Та почему-то скрывала это от Сарры Львовны. Это стало известно буквально перед Новым годом, когда они отказались к ним приехать в гости, и Сарра Львовна сама поехала к сестре.  Иннокентий, узнав, что они уже в курсе отношений его родителей, в присутствии всех Фальков назвал отца негодяем.

Григорий Аронович не понимал друга. На днях, после синагоги они зашли к ним домой. Лия даже не вышла их встречать. Он давно не видел ее и, когда она все-таки пришла по его настойчивой просьбе в гостиную, перед ним предстала незнакомая женщина: сильно располневшая, сгорбившаяся, с опухшим лицом и морщинами на лбу. Только огромные глаза с длинными ресницами на-поминали прежнюю красавицу.

– Семен, – упрекнул друга Григорий Аронович, когда Лия ушла к себе,  – я тебя понимаю: ты влюбился, это может произойти с каждым. Но зачем  афишировать свои отношения. Неужели нельзя было сделать так, чтобы никто об этом не знал? Ты погубил Лию, восстановил против себя сына, потерял семью.

– В том-то и дело, что я вел себя очень осторожно. Не знаю, каким образом она узнала о моей связи, но теперь рассказывает об этом налево и направо всем родным и знакомым. Представь себе, собрала на днях всех родных, кроме Сарры, – знает, что та не одобрит ее поступок,  они меня здесь в один голос стыдили и уговаривали ее не бросать. Я не собираюсь с ней разводиться, но и жить так больше невозможно. Я устал от ее капризов, упреков, замечаний на людях. Она меня постоянно унижает. Кеша меня когда-нибудь поймет. Ребе говорит: «Смирись!» А с чем я должен сми-риться? Мне все не в радость. Ты знаешь, как я с ума сходил по ней, тебе перешел дорогу, не перебивай, знаю, перешел. Я долго терпел, но рано или поздно наступает всему предел. Я перед тобой не оправдываюсь, ты мой лучший друг, да что там – брат, ты хотя бы пойми мое положение.

– Это женщина, она... ваша бывшая прислуга?

– Да, – смутился Семен.

– Помню, молоденькая хохлушка. Прости меня за любопытство, где же вы встречаетесь?

– Я ей снимаю квартиру... у нас скоро будет ребенок.

– Да-а, – протянул Григорий Аронович, еще больше огорченный таким известием. – Лия о ребенке знает?

– Нет. Ты первый. Я виноват перед ней, но сей-час отношения с ней стали  невыносимыми. Бывает, что люди расходятся и остаются друзьями или просто разъезжаются в разные стороны, забывают другу друга, но так не мучают...

– Я тебе не судья.

– Пусть хоть Сарра с ней поговорит. Я стараюсь поддерживать мир в доме, ни в чем ей не отказываю, прихожу домой вовремя. В конце концов, я люблю ее …

– А другая в это время ждет ребенка...

– Я тебе рассказал все, как на духу.
 
В какую-то минуту он все-таки задремал. Проснулся  оттого, что на весь дом, не переставая, дребезжал звонок. Он выглянул в коридор, крикнул: «Сарра, дети!»

Их кухни выбежала Зинаида:

– Никого нет... Сейчас открою, не беспокойтесь.

Григорий Аронович вернулся на диван и собирался опять соснуть, как в дверь кабинета просунулась голова Зинаиды:

– Григорий Аронович, – с трудом выговорила она, – т-там,... т-там... к вам по-л-ковник Богданович.

Фальк быстро надел сюртук и вышел в коридор, удивленный таким визитом. Они с Богдановичем были хорошо знакомы: несколько лет назад он делал перепланировку его дома и оформил фасад в стиле «модерн», чем полковник остался  доволен.

– Чем обязан? – спросил он Ивана Петровича, помогая ему снять шинель.

– Мне с вами нужно поговорить, – ответил Богданович, приглаживая перед зеркалом редкие во-лосы и с любопытством оглядывая прихожую, поднимавшуюся на второй этаж винтовую лестницу с резными перилами и висевшие вдоль нее на стене картины.

– Прошу в мой кабинет. Жены дома нет, прикажете: коньяк, кофе...

– Ничего не надо, – остановил его Богданович. – У нас с вами предстоит неприятный разговор.

Услышав это, Зинаида отвернулась и со страху стала креститься. Григорий Аронович смотрел на полковника в глубокой растерянности. В кабинете Фальк предложил гостю сигары. Богданович опять вежливо отказался и молчал, не зная, с чего начать.

– Григорий Аронович, – наконец, произнес он, непривычно растягивая слова. – Мы должны были в вашем доме произвести обыск, но, зная вас много лет и учитывая вашу репутацию, на первый раз я решил ограничиться беседой. Ваша дочь Елизавета связана с анархистами, некоторые из них бывают в вашем доме на занятиях подпольного кружка. Ее также видели в обществе людей, совершивших государственное преступление. Все это дает основание предполагать, что в вашем доме могут храниться оружие и нелегальная литература.

Григорий Аронович почувствовал, как у него похолодело в животе и затряслись руки. Он поспешил опустить их на колени. Полковник замолчал. Лицо его было непроницаемо. Он старался не высказывать никаких эмоций. Фальк, чувствуя, что язык ему не повинуется, с трудом выдавил:

– Спасибо, Иван Петрович. Я этого никогда не забуду. Обязательно поговорю с дочерью и приму необходимые меры.

Они вышли в коридор. Из столовой появилась Зинаида. Увидев совершенно белое лицо Григория Ароновича, она перепугалась и бросилась  подавать гостю шинель.

– И еще вот что я вам хотел сказать, – промолвил Богданович, протягивая на прощанье Фальку руку. – У вас в доме учительствует некий Николай Ильич Даниленко.

– Да, – упавшим голосом сказал Фальк, – он занимается с младшей дочерью математикой и физикой.

– Вероятно, Даниленко от вас скрыл, что год на-зад он и его родной брат были арестованы по политическим мотивам, выпущены под надзор полиции и ждут решения суда. Брат сейчас находится в бегах. Оба весьма неблагонадежные люди. Я ре-комендую вам найти на его место другого человека.

– Да-да, – поспешил его заверить Фальк. – Я с вами вполне согласен.
Он с признательностью пожал Богдановичу руку, и, когда Зинаида закрыла за ним дверь, тяжело опустился на банкетку, стоявшую в прихожей.

– Что же это Лиза вытворяет? – еле выдавил он из себя, задыхаясь и с трудом глотая воздух. – Всех нас подвела под монастырь.

– Вам плохо, Григорий Аронович, – запричитала Зинаида. – И Сарры Львовны нет! Вызвать врача?
– Не надо никакого врача. Проведи меня в кабинет и принеси из спальни успокоительные капли.

С трудом добравшись до кабинета, он рухнул, как подкошенный, на диван, с ужасом вспоминая слова полковника об оружии и запретной литературе в доме. Лиза, его обожаемая дочь, красавица и талант, – анархистка и чуть ли не сообщница ка-ких-то государственных преступников. Выпив капель, он положил голову на подушку и приказал Зинаиде ничего не говорить Сарре Львовне, а когда вернется Лиза, немедленно препроводить ее к нему.

Через полчаса он прошел  в спальню, выпил еще капель  и принял сразу две таблетки снотворного. Ему хотелось только одного: забыться и остановить бешеный стук в груди. Капли и таблетки подействовали. Он заснул. Когда вернулась Сарра Львовна, испуганная Зинаида, забыв о просьбе Фалька ничего ей не говорить, путаясь в словах, тут же выложила все о приходе полковника и сильном расстройстве Григория Ароновича.

– Я уж хотела врачу звонить, – шептала она, по-чему-то боясь говорить вслух, – но он не велел, два раза пил капли. Сейчас, слава Богу, спит.

– Да что же такого могло случиться? – не меньше Зинаиды перепугалась Сарра Львовна и бросилась в спальню, но, услышав ровное дыхание мужа, успокоилась. Она опять стала расспрашивать Зинаиду, о чем говорили муж и Богданович.

– Не знаю, не слышала, они же были в кабине-те. Только Григорий Аронович вышел оттуда сам не свой. А..., вспомнила, – стукнула она себя по лбу. – Здесь, в коридоре говорили про учителя!

– Какого учителя?

– Того, что ходит к Анне.

– Ничего не понимаю, – пожала плечами Сарра Львовна и стала ждать прихода дочерей. Первой прибежала Анна: разрумянившаяся, вся в снегу.

– А где Лиза?

– С Кешей и Эриком играют в снежки. Позвать?

– Позови, да скажи, чтобы поскорее шла, а братьев отправь домой.

Услышав рассказ Зинаиды о визите полковника и его словах об учителе, Лиза, не стала ждать, пока отец проснется, и разбудила его. Григорий Аронович так ослаб от пережитого и снотворного, что у него не было сил выяснять отношения с дочерью и упрекать Зинаиду, что та не выполнила его просьбу ничего не говорить жене, которую старался оберегать от всех неприятностей. Он рассказал, что приезжал Богданович, хотел у них  провести обыск на предмет оружия и нелегальной литерату-ры из-за связи Лизы с анархистами.

– Какая наглость, – возмутилась Лиза, – я могу водиться, с кем хочу и где хочу.

– Ты общаешься с преступниками.

– Никакие они не преступники, а наказывают тех, кто это заслужил.

– Чтобы в моем доме я больше этого не слы-шал, – вдруг закричал  Григорий Аронович, – и чтобы с завтрашнего дня после гимназии – сразу домой и никаких сборищ. Ты поняла?

– А учитель, что Богданович говорил о Николае Ильиче? – спросила Лиза, проигнорировав вопрос отца.

– И этот туда же – бунтовщик, сидел в тюрьме, а с виду такой приличный человек...

– Но ты не откажешь ему, папа?

– Откажу и немедленно. С этого дня он у нас не работает. Сейчас же пошлю к нему Степана с письмом или, пожалуй, подождем до конца каникул. Меня в этот день дома не будет, так что письмо отдашь ты, Сарра.

– Тебе стыдно смотреть ему в глаза.

– Не забывай, что он всего-навсего студент...

– Папа, как ты можешь? Я от тебя этого не ожидала, – сказала Лиза и в слезах выскочила из комнаты.

– Что это с нею?

– Уж не влюбилась ли она в этого учителя? – высказала предположение Сарра Львовна. – И на благотворительном вечере она не сводила с него глаз.

– Час от часу не легче. Это все твоя вина, Сарра. Идешь у нее на поводу, во всем ей потакаешь. Подумаешь, светская львица: завела моду устраивать здесь вечера.

– Ты, Гриша, не прав. Лиза уже взрослая, ей хочется общения, да и бывали у нас не чужие люди – наши племянники и их друзья. Что они, тоже анархисты? Надо поговорить с Семеном.

– У меня нет никакого желания с ним общаться.

– Тогда я сама позвоню. Может быть, к ним полковник тоже заезжал, пока дети были в кино.

– Вот тебе и дети, когда ты перестанешь их так называть?

Григорий Аронович положил голову на подушку, устало закрыл глаза.

– Ты будешь спать? – спросила Сарра Львовна, заботливо поправляя ему одеяло. – Пожалуйста, не сердись на меня.

Он взял ее руку и поцеловал:

– Прости, моя милая, я наговорил много лишнего, только прошу тебя, следи больше за девочка-ми, у них достаточно дел в гимназии и здесь, с учителями. Еще раз прости за резкость, я был не прав. Анне придется искать нового учителя, а жаль, этот студент на нее хорошо повлиял.

Когда он уснул, Сарра Львовна позвонила Рывкиндам и из ничего не значащего разговора с сест-рой поняла, что Богданович к ним не приходил.
 
На следующий день Иннокентий и сестры должны были идти на каток в Технический сад. Кеша зашел за ними, как было накануне договорено, в 12 часов дня. Григорий Аронович приказал дочерям оставаться дома и подозрительно смотрел на племянника, не решаясь задать ему вопрос о связях с анархистами. У него не было сил для новых переживаний.

Уединившись в гостиной, Лиза и Иннокентий долго перебирали всех членов группы, с которыми Лиза где-либо встречалась, и кого из них Богданович имел в виду, называя опасными преступника-ми. Так никого и не найдя, они решили, что полковник сказал это для красного словца, чтобы нагнать на Григория Ароновича больше страха.

Вся эта история сильно встревожила Иннокентия: во-первых, прекращались занятия в кружке, во-вторых, – не было сомнения, что за Лизой и всеми ребятами, приходившими в дом Фальков, полиция давно следила, а через них могли быть раскрыты и другие члены группы. Это грозило провалом всей работы и новыми арестами. Он сказал Лизе, что им придется пока прекратить общение.

– Мне кажется это, наоборот, вызовет у полиции подозрение, – расстроилась Лиза.

– Осторожность никогда не помешает. И Эрику с Марком скажу, чтобы к тебе не приходили.

– Что же, я теперь полностью буду оторвана от группы?

– Потерпи, пока прояснится обстановка.


ГЛАВА 11

Илья Кузьмич Даниленко несколько преувеличивал, когда любил повторять своим детям, что деньги на дом и землю он заработал собственным горбом. Действительно, имея огромную семью в десять человек, он работал не покладая рук, иногда устраивался на две – три должности. Но все равно даже этих денег ему никогда бы не хватило на огромное хозяйство, если бы не приданое его жены, Елены Ивановны, полученное в день свадь-бы от ее старой тетушки, княгини Шаповаловой.

Елена была из семьи бедных дворян, рано осталась сиротой, и княгиня, ее дальняя родственница по матери, не имевшая собственных детей, взяла 10-летнюю девочку к себе на воспитание. Имение княгини было почти полностью разорено ее покойным мужем, оставившим ей после своей смерти несколько десятин земли, полуразрушен-ное имение и винокуренный завод в Тирасполе. Доход от предприятия был небольшой, почти целиком уходил на содержание дома, зарплату управляющим имением и заводом, прислуге и домашним учителям для девочки.

Однако княгиня, не чаявшая души в своей воспитаннице, умудрялась каким-то образом откладывать деньги на ее приданое. Эти деньги и составили первоначальный капитал Даниленко, который Илья Кузьмич положил в банк и все время подкладывал туда небольшие суммы, пока не набрались заветные восемь тысяч. Именно столько стоили земля в четыре десятины и большой двухэтажный дом, который он присмотрел в Ромнах и задумал купить, чтобы все его дети росли в достойной обстановке.

Еще раз деньги появились, когда тетушка умерла. Завод к тому времени давно был продан, ста-рый дом пришел в негодность, так что вырученная за него сумма оказалась ничтожной и пошла на те-кущие семейные расходы.

Из княжеского имения в Ромны переехала ста-ринная люстра еще со времен Екатерины II, чай-ный и столовый богемский фарфор, много книг и картин, рояль и кое-какая пригодная к употребле-нию мебель. В небольшом кабинете, устроенном для Елены Ивановны на втором этаже рядом с комнатами детей, еле-еле вместились два книж-ных шкафа и секретер. Еще несколько книжных шкафов стояли в столовой и гостиной на первом этаже.
 
Илья Кузьмич был совсем из другого круга. Он родился в семье крепостного крестьянина. Их по-мещик, Арсений Петрович Сыроваров, будучи че-ловеком  суровым, наказывал своих подданных за малейшую провинность. Хотя крепостное право вскоре после  рождения Ильи было отменено, по-мещик по-прежнему распоряжался судьбами своих крестьян и взял 13-летнего мальчика к себе в ус-лужение.

Утро Арсения Петровича начиналось с бритья. Брил его толстый немец-парикмахер Генрих Ива-нович Шульц, которого Сыроваров еще в молодо-сти вывез из Германии, и тот до сих пор не научил-ся толком говорить по-русски.

В девять часов утра Генрих Иванович и Илья стояли в коридоре перед спальней Сыроварова, ожидая, когда тот проснется и позовет их для ут-реннего туалета. Немец густо намазывал его щеки и подбородок мыльной пеной, заранее приготов-ленной из душистого дорогого мыла, и ловко сни-мал ее острой бритвой вместе с жесткой щетиной.

Барин был очень волосатый, густая раститель-ность покрывала его руки, выглядывала из ворота халата, а на лице уже к обеду вновь появлялась чернота, так что его супруга Нинель Петровна не-довольно морщилась: «Мон шер, вы опять не бри-лись».
Целый день помещик изнывал от скуки и вместе с ним изнывал Илья, выполняя все его прихоти,  играл с ним по вечерам, а то и ночам в винт, вы-слушивая его жалобы на жену и загубленную мо-лодость. Хорошо, что еще Сыроваров не пил, а то бы и он вместе с ним пристрастился к этой пагуб-ной привычке, от которой страдало почти все муж-ское население села.

Из-за такой однообразной жизни он рано начал заигрывать с девушками и хотел было посвататься к дочери своего соседа Клима Пивеня, Антосе, но Антося приглянулась помещику. Ее забрали при-служивать в господский дом, а потом, как это обычно бывало со всеми комнатными девушками, брюхатую отправили на дальний хутор.
Илья побывал на хуторе и увидел Антосю в ши-роком нарядном платье, скрывавшем ее круглый живот. Девушка обрадовалась своему бывшему возлюбленному, они жарко целовались, лежа на теплой майской земле, и Антося робко спросила его, захочет ли он теперь на ней жениться. Илья обещал подумать, но, уже возвращаясь обратно в Ерцы, понял, что он Антосю больше не любит, тем более, ни к чему брать ее с барским приплодом.

Сыроваров, узнав, что он самовольно бегал на хутор, приказал его выпороть и отправить в Полта-ву обучаться сапожному делу. Так он из своего се-ла попал в губернский город, где быстро освоил сапожное мастерство, неплохо зарабатывал, но тогда еще отдавал Арсению Петровичу почти весь свой доход. Один из подмастерьев разъяснил ему, что крепостное право давно отменено, и он совсем не обязан отдавать свои деньги помещику.

– А если он начнет мстить моим родителям?

– В этом случае на него найдется управа – суд. Вы теперь не являетесь его личной собственно-стью, можете жить, как хотите.

Посетовав, что из-за своей необразованности сам до этого не додумался – сколько лет зря по-тратил на Сыроварова, Илья стал откладывать деньги, чтобы открыть собственную сапожную мас-терскую или обувную лавку.

Рядом с их мастерской была церковь. Загоняя гвозди в подметки башмаков, Илья видел, как по утрам в церковно-приходскую школу торопится ме-стная детвора. Однажды он сказал священнику, что тоже хочет учиться, но не может посещать за-нятия, так как днем работает, да и возраст у него уже не тот. Отец Сергий был старенький, подсле-поватый, руки у него тряслись, длинная жидкая бо-роденка всегда была спутана. Он согласился за-ниматься с Ильей по воскресным дням, а тот за это должен был мыть в церкви полы и убираться в его доме, где кроме него, жила его жена, такая же древняя, подслеповатая и совсем глухая старуха.

У священника было много книг, церковных и светских. Илья, схватывающий все на лету, быстро научился читать. Священник стал давать ему до-мой по одной книге, а когда он приносил ее обрат-но, спрашивал, о чем была эта книга,  разъясняя, что было непонятно. Ему нравился этот юноша, жадный до знаний.

В доме священника он и встретил однажды Елену, родственницу попадьи, приехавшую со сво-ей тетушкой навестить ее на Пасху. Девушка, ко-нечно, не чета ему, одетому в старый пиджак и по-трескавшиеся хромовые сапоги, – настоящая ба-рыня, как его бывшая помещица Нинель Петровна Сыроварова: в модном шелковом платье с буфа-ми,  дорогой булавкой в русой косе.

Илья пришел к священнику после утренней службы, и тот пригласил его вместе со всеми к столу. Он специально сел рядом с Еленой. Ему понравилось, что девушка говорила с ним просто и заливалась звонким колокольчиком, когда он рас-сказывал ей что-нибудь смешное. На третий день их знакомства он поймал под столом ее руку и шепнул на ухо: «Выходите за меня замуж». Девуш-ка залилась румянцем и выскочила в сени. Илья бросился за ней, схватил ее за плечи и поцеловал в губы. Елена оттолкнула его сильными руками:

– Я вас совсем не знаю!

– Так узнаете, – горячо зашептал Илья. – Вы не смотрите, что я подмастерье, я много работаю, скоро открою свою мастерскую, вы мне очень лю-бы.
Через неделю гостьи уехали. Илья затосковал, и все время думал о ней. Спросил однажды у свя-щенника ее адрес, тот посмотрел на него своими подслеповатыми глазами и неожиданно больно обидел:

– Не по себе, парень, сук рубишь.
 
– Я люблю ее. Чем я хуже ее: грамоте обучен, работаю на совесть.

– Покумекай-ка головой: она – дворянских кро-вей, ей нужен жених знатный и при их нынешней бедности  богатый.

Пробовал Илья подступить к попадье, выведать у нее адрес Елены, но та делала вид, что не пони-мает о ком идет речь. Так и жил Илья со своей тос-кой и обидой, ни на что не надеясь.

Через два года попадья умерла,  Елена с тетуш-кой приехали на ее похороны. Девушка еще боль-ше похорошела, стала серьезной и совсем не улы-балась, хотя этому могла соответствовать печаль-ная обстановка в доме. Илья за эти два года успел вступить в долю с хозяином мастерской, жил уже не в коморке, а снимал комнату с кроватью, столом и двумя стульями. Чувствовал он себя в этом мире уверенно.

Елена тоже отметила про себя, что он  изме-нился. Этот парень, сделавший ей однажды пред-ложение, сейчас ей даже нравился. Он был  при-гож собой: высокий, статный, с красивыми голубы-ми глазами. Ее смущал его пристальный обжи-гающий взгляд, которым он всюду ее преследовал. А он не знал, как к ней подступить. На девятый, поминальный день по попадье он сел рядом с де-вушкой за столом, взял ее руку и прошептал:

– Выходите за меня замуж. Я вас люблю и все для вас сделаю.

Она уже не зарделась, как в прошлый раз, и не выскочила из-за стола, тихо сказала:

– Вопрос о замужестве решает тетушка.

– А вы сами согласны?

– Согласна!

– Я все время о вас думал, – сказал он, сжимая под столом ее пальцы. – А вы обо мне вспомина-ли?

Она пожала плечами.

– Почему же вы тогда соглашаетесь выйти за меня замуж? Или вы играете мною?

– Потому что вы меня любите, для меня это важно.

На следующий день, надев свою самую лучшую розовую рубаху и начистив до блеска сапоги, он пришел к княгине просить руки ее воспитанницы.

– Да вы, сударь, кто такой, чтобы явиться ко мне с такой просьбой? – воскликнула та, закатывая от возмущения глаза.

– Сапожник, – ничуть не растерявшись, ответил Илья, – а вот Елена согласна.
– Тут я решаю, а не Елена. Подите прочь!

Илья сухо поклонился и вышел, кипя от злости. Однако слова новоявленного «жениха» о согласии Елены выйти за него замуж заставили княгиню в очередной  раз задуматься об их бедственном по-ложении. Годы шли,  подходящей партии для ее любимицы не находилось, а если кто и находился, был слишком стар или такой же нищий, как они сами. И Елене никто не нравился – тетушка, хоть и говорила, что ей решать вопрос о замужестве вос-питанницы, не могла не считаться  и с ее мнением.
Княгиня позвала Елену, выслушала ее рассказ о том, что сапожник уже делал ей предложение два года назад, он любит ее, и ей нравится.

– Это ты, душенька, говоришь от отчаянья. Нельзя бросаться на шею первому встречному, да еще простолюдину.

– Ну и что из того, что простолюдин, он поря-дочный человек, твердо стоит на ногах.

– А ты откуда знаешь?

– Батюшка сказывал, хвалил его.

Однако княгиня была неумолима. Илья решил опять обратиться за помощью к отцу Сергию. На сей раз тот встал на его сторону. За это время он полюбил Илью как сына, оценил его трудолюбие и целеустремленность в жизни. Парень не пил, не курил, тянулся к знаниям, был по его понятиям че-ловеком «правильным». О чем уж они разговари-вали с княгиней, неизвестно, но та, в конце концов, дала согласие на брак. Священник сам обвенчал молодых в своей церкви.

Очень быстро Илья понял, что между ним и Еленой лежит некая пропасть, которую ему нико-гда не преодолеть, как бы он ни старался. Навер-ное, это и имел в виду отец Сергий, когда говорил ему, что он не по себе рубит сук. Она по-особому говорила, по-особому сидела за столом, всегда была спокойной, уравновешенной, никогда не по-зволяла себе не только сказать грубого слова, но даже повысить голос. Но и ласковых слов он от нее никогда не слышал, даже в минуты близости, когда, лаская ее, просил сказать ему что-нибудь приятное.

Появление детей, которые пошли, как грибы, один за другим и тяготы семейной жизни ее не ме-няли – она оставалась все той же женщиной сво-его круга, и он всегда сознавал: она стоит наверху, а он – внизу. С годами он стал воспринимать эту разницу еще острее и под видом, что надо зараба-тывать больше денег, уезжал работать в другие места, подолгу там жил, страдая без нее и маль-чишек. Догадывалась ли об этом Елена? Во вся-ком случае, она всегда поддерживала у детей не-пререкаемый авторитет отца: он был главным в семье,  его слово для них являлось законом.

В роменский дом Илья Кузьмич вложил всю ду-шу. Сам сделал перепланировку комнат, позаим-ствовав кое-что у своего бывшего помещика Сыро-варова. Внизу находились большая спальня с бу-дуаром, гостиная, столовая и кухня. Второй этаж почти целиком принадлежал детям. Кроме трех комнат для мальчиков – Олеси тогда еще не было, здесь располагались классная, комната для игр и кабинет Елены Ивановны, где царил ее особый мир.

Как и ее тетушка, старая княгиня Шаповалова, она по вечерам вела хозяйственные расчеты в ам-барной книге и делала ежедневные записи в днев-нике. Этих дневников со дня их женитьбы на чер-даке скопилось великое множество. В молодости Илью Кузьмича иной раз мучило желание залезть на чердак, развязать какую-нибудь пачку, аккурат-но завернутую в плотную бумагу и перевязанную бечевкой,  посмотреть, что она там пишет, но все-гда мужественно удерживал себя от такого иску-шения.
За домом шел большой фруктовой сад. Здесь Илья Кузьмич с самого начала ничего не менял, только время от времени вырубал старые деревья и сажал новые. Сад стал преображаться, когда подрос их пятый сын Григорий, решивший стать агрономом. Он посоветовал отцу посадить рядом с домом разные декоративные деревья, а весь сад по длине разделить аллеей виноградника.

Перед окнами с внутренней стороны двора поя-вились шары самшита и клумба с солнечными цветами – для них Гриша специально ездил в Ял-тинский ботанический сад покупать разные виды растений, раскрывающие лепестки в свой опреде-ленный час. В другом месте отец и сын разбили большой розарий, а недалеко от летней кухни вы-рубили старые вишни и соорудили беседку, увитую виноградом. В летнее время там обедали и пили чай, а в сентябре, не вставая со стульев, срывали налитые солнцем гроздья темно-синего кишмиша.

Гриша был неистощим на выдумки. Он уговорил отца устроить в бывшей угловой комнате для игр оранжерею. Илья Кузьмич сам этим загорелся, на-нял рабочих, которые расширили помещение за счет коридора, аккуратно разобрали часть кирпи-чей на трех стенах и сделали вместо них широкие окна. Остальное было делом рук Гриши. Он развел в горшках и деревянных кадках пальмы, декора-тивные деревья типа лимонов и апельсинов, цве-тущие кактусы и множество цветов – такую красо-ту, что соседи толпами ходили к ним смотреть и брать отростки.

Другой сын, Илья, увлекся лошадьми, стал за-ниматься вошедшей в моду спортивной выездкой. Отцу ничего не оставалось делать, как прикупить к усадьбе еще одну десятину, построить небольшую конюшню и площадку для тренинга. На все это нужны были деньги. И Илья Кузьмич усиленно их зарабатывал. Бывало даже,  по ночам разгружал вагоны или в дополнение к своей основной работе нанимался куда-нибудь кладовщиком и ночным сторожем, о чем, конечно, никто в семье не знал, – все, чтобы только жене и детям было хорошо. В ответ он ловил в глазах Елены особый свет – чув-ства к нему, которые она не умела высказать вслух по своей дворянской гордости.
               
                * * *
В былые годы на Рождество  Даниленко собирались всей семьей. На этот раз из четверых старших детей приехал один Николай. Сергей пе-реслал с кем-то из знакомых поздравительную от-крытку: жив, здоров, всех целует.

– Пропал человек, – вздыхал Илья Кузьмич, вертя за завтраком открытку в руках, – даже напи-сать толком не может. Знает же, что мы с матерью волнуемся.

– Да все с ним в порядке, – поспешил успокоить его Николай, – я постоянно получаю известия от его друзей.

– Когда же кончится эта беготня, – вздохнула Елена Ивановна, – вся душа о нем изболелась.
– Кончится, мама, обязательно кончится.

Николай, решивший за эти дни постараться за-быть Лизу, с радостью окунулся в предрождест-венскую суету. Мать с соседкой Марфой, постоян-ной помощницей Елены Ивановны по дому, пекли пироги, отец и младшие братья сооружали в гости-ной большую елку. Он стал им помогать, залез на табуретку и, принимая снизу игрушки, развешивал на ветвях милых сердцу мишек, зайчиков и других зверей, которых они когда-то делали вместе с ма-мой и братьями из картона и материи.

Затем все вместе заворачивали в серебряную бумагу орехи, яблоки, конфеты, вешали их наверх,  чтобы Олеся не могла  дотянуться. У нее и так все лицо  было перепачкано шоколадом. Под конец отец принес большие красные яблоки и кисти ви-нограда, ставшие основным украшением елки.

После обеда Гриша повел его в оранжерею. Ни-колай вошел туда и обомлел: за окном лежал снег, а здесь все цвело и благоухало. Гиацинты, под-снежники, лилии всех цветов, фиалки, гибискусы, пассифлоры, лантыны, фрезии, глориозы (удиви-тельно, что он помнил все эти трудные названия!), тюльпаны, белые рождественские нарциссы с очень сильным запахом. Появилось и много новых растений. В кадках около окна стояли цветы, похо-жие на розы. С потолка свисали длинные плети, усыпанные пахучими красными цветами.

– Филодендрон! – с гордостью пояснил брат.

Он водил его по своему царству, сыпля на ла-тыни научные названия.

– А это белые лилии, – Гриша подвел его к крупным белым цветам, от которых исходил неж-ный аромат. – Завтра поставлю их к маминой по-стели вместе с рождественскими нарциссами. Ее любимые цветы.

– А мне с собой можешь дать такие цветы? – машинально спросил он.

– Зачем? – подозрительно посмотрел на него брат. – Девушке?

– Сразу девушке, спросил просто так.

– Да мне не жалко, Миколка, – Грише стало не-ловко перед братом, – в такой мороз они сразу по-гибнут.

На следующий день к вечеру в доме стали со-бираться друзья младших братьев, чтобы идти ко-лядовать. Гриша и Илья заранее вытащили с чер-дака старые тулупы и маски, достали серебряную звезду на палке, приладили к ней фонарь. Николай сказал, что пойдет с ними только для компании – в дома заходить не будет. Гриша, как самый стар-ший в группе, взял шест со звездой (когда-то все братья носили его по старшинству: сначала Миша, потом Володя, Сергей, Николай, теперь это делал Гриша), и они направились к соседним домам.

По дороге к ним присоединилась еще большая группа ряженых из взрослых. Все весело смея-лись, гоготали, блеяли, лаяли, кукарекали. Люди их уже с нетерпением ждали: по древнему поверью ряженые приносили в дом счастье. Подвыпившие хозяева зазывали их в дом, взрослым наливали самогон, детям набрасывали в сумки конфеты и пироги. В иных домах вся компания вместе с хо-зяевами пускалась в пляс. Опять пили самогон, ели пироги с капустой и яблоками. Дети тоненьки-ми голосами выводили рождественские куплеты:

Днесь пресветлая
Небу и земли царица,
Христа царя рождает
И млеком его питает.
Пеленами увивает,
В ясли полагает,
Звезда пути являет,
Над вертепом сияет;
Волсви же пониже
Христу царю приидоша,
Трои дары принесоша:
Злато, ливан, смирну,
Вещь предивну.

Николаю было весело. Оказавшийся среди ря-женых его товарищ по гимназии Тарас силой за-таскивал его вместе со всеми в дома. Николай особенно не пил, но от души плясал, отбивая под-метки сапог. Около дома Омельченко, где жила его бывшая зазноба Ганна, он остановился.

– Давайте теперь без меня, – сказал он Тарасу и братьям. – Я тут постою, воздухом подышу

– Ганку испугался, – засмеялся маленький Ва-нюша. – Я скажу ей, что ты ее тут ждешь.

– Только попробуй, – Николай не больно ущип-нул его за ухо. – А то не пойду с вами дальше, вернусь домой.

– Ну и не надо, – обиделся брат, – мы и так уж много всего набрали.
Ряженые ушли в дом. Николай прислонился к дереву, поднял голову. Через ветви деревьев про-сматривалось небо, густо усыпанное звездами. Вот Млечный путь, вот Большая медведица, а вот – та самая загадочная звезда, которая явилась пу-тешествующим волхвам. Всегда висит в одном и том же месте, на краю города, выделяясь особым, мерцающим светом. Или только так кажется? В детстве хотелось дойти до этой звезды, посмот-реть на маленького Христа, лежащего в хлеве в окружении пастухов и животных. Теперь смешно вспомнить: верил во все эти сказки, ходил с роди-телями и братьями к Всенощной, слушая до самого утра длинные псалмы и тропари, пока дьякон не произносил великую евтению, а хор не начинал  радостно петь о явлении Иисуса Христа в мир лю-дям… Он давно уже атеист, еще с пятого класса гимназии, а праздник остался в душе, как воспоми-нание о детстве, веселых колядках со звездой, ел-ке, гостях и подарках, которые старшие дети сами придумывали для родителей и младших братьев.

Он закрыл глаза, наслаждаясь тишиной, но тут из дома Омельченко выскочили две девушки и по-бежали к нему:

– Миколка, что же ты до нас не заходишь? – кричали обе на ходу.

– Ну, Ванятка, все-таки выдал меня, – рассер-дился Николай на брата.
Девушки повисли на нем, стали обнимать и це-ловать в губы. Особенно старалась Ганка. Оттолк-нув подругу, она с жаром зашептала ему в ухо: «Ты меня забыл, совсем забыл, приехал и даже не за-шел».

– Ганна, кругом люди, – Николай с трудом вы-рвался из ее рук и повернулся к выходящим из до-ма ряженым.

– Ты меня не любишь? – спросила громко Ганка,  не стесняясь подруги и вертевшихся около них ре-бят.

– Давай встретимся в другой раз и поговорим, сейчас нам пора возвращаться домой.
– Раньше ты говорил по-другому.

– Ганнушка, – ласково обнял он девушку. – Не сердись, ты самая гарная дивчина.

– Пошли, Олеся, – гордо сказала Ганка подруге, и они направились к своему дому. Вдруг она оста-новилась, и, обернувшись назад, закричала на всю улицу. – Не вздумай завтра приходить, ты мне не нужен, не нужен, не нужен.

Николай взял Ванюшу за нос и больно зажал пальцами.

– Ты зачем меня выдал?

– Это не я, – плача от боли, завопил брат.

– А кто?

– Мишка

– Который?

– Вон тот, –  брат указал на маленького пацана в маске лисы.

Услышав свое имя, Мишка бросился что есть духу наутек, позабыв, что у ряженых наступила самая приятная минута – делить подарки.

Встреча с Ганкой испортила Николаю настрое-ние. Он чувствовал себя перед девушкой винова-тым, хотя никогда не давал ей никаких обещаний и никогда не объяснялся в любви. Целоваться цело-вались, и на посиделки ходили вместе, но все это было в гимназические годы,  он  давно с ней разо-шелся. А вот Ганка все еще не могла забыть его, наверное, потому что их родители были дружны между собой и, как это часто водится в семьях, где дети дружат с детства, считали их женихом и не-вестой.

Вечером за праздничным столом они распили с отцом бутыль домашнего вина. Младшие дети вскоре ушли спать. Весело трещали дрова в печке. Красные языки пламени прыгали по тонкому стеклу Шаповаловских бокалов. Илья Кузьмич разошелся, говорил комплименты Елене Ивановне, ругал Сер-гея и, совсем охмелев, вдруг погрозил Николаю пальцем:

– Смотри у меня, Миколка, не вздумай жениться до конца учебы. Диплом получи и женись. Так, мать?

– Так, – улыбнулась Елена Ивановна и ласково взъерошила волосы сына. – Ганка тут все время прибегала, спрашивала, когда ты приедешь, любит она тебя.

– С чего вы, папа, взяли, что я собираюсь же-ниться?

– По лицу твоему вижу, витаешь где-то в обла-ках, я тебе – об одном, ты мне – о другом. Влюб-ляться влюбляйся, а жениться – ни-ни. Миша окон-чил университет и женился, и ты также. А Володе можно. Ему все можно. Его академики в Петербург зовут. Он сам скоро будет академиком. Академик Да-ни-ленко! А что, мать, звучит! А Серега? Э-э-эх, чтобы мой сын – и в бегах…

Отец говорил уже заплетающимся языком и почти засыпал. Николай отвел его в спальню и, пожелав спокойной ночи Елене Ивановне, поднял-ся на второй этаж в комнату, где они когда-то жили с Сергеем. На душе у него было спокойно, он не думал ни о Лизе, ни о Ганке, испортившей ему не-давно настроение, и быстро заснул, вдыхая души-стый запах череды и мяты, которыми мама наби-вала подушки.
Утром его разбудили крики во дворе. Это Илья на тренировочной площадке прыгал через препят-ствия на своем Солнышке. Николай посмотрел на часы: два часа дня, долго же он спал. Отец сидел за столом хмурый, морщась от головной боли. Ма-ма отпаивала его луковым отваром и прикладыва-ла к голове полотенце со льдом. Когда Елена Ива-новна вышла, Илья Кузьмич спросил Николая:

– Я вчера тут не наговорил лишнего?

– Да, вроде нет.

– А то мать что-то нынче сердится.

– Вот вы мне скажите, папа, почему вы живете в Радзивилишках, а не дома?

– Так там моя контора, отсюда далеко ехать, считай полдня в дороге.

– А я, думаю, тут другая причина.

– Может, сынок,   и есть другая причина, да ни-кому о ней не положено знать. Я скоро вообще пе-реезжаю в Минск и заберу с собой Илью. Будет там учиться в реальном училище и заниматься конным спортом. Денег на дом не хватает, я нашел место, где хорошо платят.

– Пожалейте маму, я думаю, она без вас стра-дает.

– Я ей предложил поехать со мной в Минск, по-жить там хоть немного, а здесь бы Марфа с млад-шими осталась. Не согласилась, дом не хочет ос-тавлять.

– Папа, я вас очень уважаю, но маму обижать не позволю.

– Ишь, ты, какой храбрый! Молоко еще на губах не обсохло, чтобы поучать отца, – разозлился Илья Кузьмич.

Вдруг он вскочил, как ошпаренный, лицо его по-багровело, он сжал кулаки и бросился на сына:

– Ты что это, паршивец, подумал, да как ты только мог, чтобы я матери, да как у тебя только язык повернулся...

Он хотел ударить Николая в грудь, но тот успел перехватить его руку.

– Ничего я, папа, не подумал, а сказал то, что считал нужным.

– Родному отцу такое, и кто, Миколка, я от тебя такого не ожидал, – он всегда считал Николая са-мым чутким из всех детей.

Илья Кузьмич сел на стул, обхватив голову ру-ками.

– Папа, простите меня, – Николай сам испугал-ся, что натворил: он никогда не видел отца в таком разъяренном состоянии, – просто я тревожусь, что мама здесь живет одна, без вас...

– В другой раз думай, что говоришь, – успокоил-ся отец и уже без всякой обиды посмотрел на сы-на, – а что за мать беспокоишься – молодец.

Вошла Елена Ивановна с большой миской льда и стала прикладывать его ко лбу мужа. Тот обнял ее за талию, прижался щекой к ее груди:

– Мать у нас особенная, другой такой нет, – Илья Кузьмич многозначительно посмотрел на сы-на.

– Нет, – согласился Николай и, поцеловав их обоих, пошел к Илье.
Илья прыгал на своем Солнышке через высокий барьер. Конь, весь взмыленный, никак не хотел брать заданную высоту, задевал верхнюю планку.

– Ну, Солнышко, ну, пожалуйста, ты можешь за-просто  это перепрыгнуть.

– Ты  его замучил, – сказал Николай.

– Что ты понимаешь?

– Дай мне попробовать.

– На Солнышке?

– На Солнышке, хотя нет, лучше на Норде. – Это был гнедой двухлетка, на котором Николай ка-тался, когда приезжал в Ромны.

– Он вовек не возьмет не только этот барьер, но даже самый маленький.

– А это мы посмотрим. Иван, – крикнул Николай конюху, – седлай Норда и веди сюда.

Норд вспомнил Николая, хотя тот давно на него не садился, – радостно заржал и уткнулся головой ему в плечо.

– Хороший мой, умница, узнал, – ласково гла-дил его Николай. – Илья, у тебя есть сахар?

– Есть.

Брат вытащил из кармана несколько кусков ко-лотого сахара. Николай дал Норду с ладони два куска, провел его по площадке, сел в седло и сде-лал еще несколько кругов. Норд косил глазом на препятствие, через которое прыгал Илья. Николай подвел его к этому препятствию. Мелькнула шаль-ная мысль: «Перепрыгну – Лиза будет моей, не пе-репрыгну – забуду о ней навсегда», повернул коня в конец площадки, сильно нажал шенкелями и на-правил его к препятствию. За полметра Норд ото-рвался от земли, подобрался и без малейших уси-лий перемахнул через него, даже не коснувшись верхней планки.

– Ну и ну, – протянул с завистью Илья.

– Уметь надо работать с лошадьми, – засмеял-ся Николай. – А что, братишка, поехали в лес?

– Прямо сейчас? Поехали.

Они рванули поводья и, обгоняя друг друга, помчались к видневшемуся вдалеке лесу, принад-лежавшему помещику Сабурову. Перед лесом Ни-колай остановился и оглянулся назад. Насколько хватало глаз, простиралась белая равнина степи, а за ней, в голубой дымке скрывался город.

В лесу было тихо, только дятел упорно долбил сухую кору, и какая-то птица выводила однообраз-ную мелодию. Узкая, малонаезженная дорога пет-ляла между деревьями, покрытыми сугробами сне-га. Стоило нечаянно задеть ветку, как на спину об-рушивался целый снегопад. Братья громко смея-лись, вспугивая дремавших наверху ворон. Птицы срывались со своих мест, кружили над ними и не-довольно каркали. «Кыш, кыш, кыш», – весело ма-хал на них рукавицами Илья.

Еще несколько метров, и дорога привела в мо-лодой еловый лес. Они остановились, чтобы по-любоваться деревьями, опушенными сверху дони-зу белоснежным кружевом.
Обратно ехали шагом. Николай расспрашивал брата об учебе, его занятиях выездкой, конкуре – преодолении препятствий, о котором раньше не слышал. Этот новый вид спорта появился недавно и в России еще не получил широкого распростра-нения. О нем Илье рассказал конюх из Сабуров-ской конюшни, ездивший со своим хозяином на та-кие соревнования среди кавалерийских офицеров в итальянский город Турин. В программу входили выездка, прыжки в ширину и через препятствия. Один капитан поставил сразу два рекорда: в ши-ротном прыжке перепрыгнул 6 метров 60 санти-метров и взял барьер высотой в 2 метра 8 санти-метров.

– А у тебя какая была высота, когда ты прыгал на Солнышке?

– Около двух метров. В сентябре в Екатерино-славе будут соревнования по выездке, в них вклю-чен одиночный силовой прыжок. Я собираюсь в них выступить.

– Солнышко тебя подведет...

– Не подведет. Он на что-то сердится или под-кова сбилась, надо проверить.
Николай был доволен собой. Он совсем не ду-мал о Лизе, кроме той, неизвестно откуда возник-шей в нем шальной мысли перепрыгнуть через препятствие, да еще, когда без всякой особой цели расспрашивал Гришу о лилиях. После обеда он иг-рал с братьями в лото, вечером вместе с Гришей и мамой возился в оранжерее, натаскав туда из ко-лодца две бочки воды.

Утром отец предложил помочь ему с дровами, и они два дня кололи толстые березовые чурбаки,  обмениваясь шутками и подтрунивая друг  над другом. От всех этих привычных с детства домаш-них дел было спокойно и радостно на душе.


Все было хорошо, пока однажды вечером мама не села за рояль и не заиграла своего любимого Шопена. И все снова накатило на него: Лизино ли-цо, ее глаза, полные любви, когда на благотвори-тельном концерте он признался ей в своих чувст-вах. Никуда его любовь к ней не исчезала, только спряталась на время куда-то вглубь, чтобы выско-чить в один прекрасный момент наружу и мучить с еще большей силой. Ему безумно захотелось ее увидеть. Все его завоевания были отброшены на-зад – он опять страдал и мучился, считал каждый день до отъезда и еле дождался, когда поезд ото-шел от Ромен. Всю дорогу он думал только о ней. Это было какое-то колдовское наваждение, спра-виться с которым смертному человеку не дано.



                ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
 
                ГУБЕРНАТОР В ГНЕВЕ

ГЛАВА 1

В первый день после каникул Николай, как обычно, пришел к Фалькам в пять часов. Сердце его радостно билось: сейчас он увидит Лизу. Он был уверен, что она испытывает то же самое не-терпение и найдет способ, чтобы им хоть мельком увидеться.

Дверь открыла Сарра Львовна. Она, как всегда, приветливо улыбнулась. Тут же на ее лице появи-лась несвойственная ей строгость.

– Что-то случилось? – с тревогой спросил он.

– Случилось, – сказала она, виновато опуская глаза. – На днях у нас был начальник жандармско-го управления Богданович, хотел провести обыск из-за того, что у Лизы, якобы, собираются анархи-сты. Вас… он тоже назвал неблагонадежным. Вот... Григорий Аронович просил передать вам письмо.

Николай вскрыл конверт. Фальк вежливо сооб-щал ему, что с 1 января он у них больше не рабо-тает.

– Вот так номер, – растерянно протянул Нико-лай,  не ожидавший такого поворота событий.

– Надеюсь, вы сможете найти еще учеников. – Сарра Львовна старалась не смотреть ему в глаза.

Николай уже взял себя в руки.

– Позвольте мне подняться в класс, забрать свои книги.

– Да-да, конечно. Аня! – крикнула она наверх, но девушка не откликнулась. – Не слышит или не хо-чет выходить, расстроилась, что вам отказали. И мне искренне жаль, что так получилось. Пройдите, пожалуйста, туда сами, Николай Ильич.
Николай поднялся наверх и в глубине лестнич-ной площадки увидел Лизу. Она взяла его за руку, повела в свою комнату.

– Николай Ильич, миленький, – шептала она, не отпуская его руки и виновато заглядывая ему в глаза. – Простите меня, это все из-за меня получи-лось.

– Лиза, – он неожиданно перешел на «ты». – Я же просил тебя порвать с анархистами.

– Но ты тоже занимаешься политикой, – взви-лась она и тоже перешла на «ты», что оказалось совсем нетрудно. – Богданович сказал, что ты на-ходишься под надзором полиции, ждешь суда. Это правда?

– Правда. Но ты – совсем другое дело. Зачем они тебе нужны, эти анархисты или кто-либо дру-гой? Ты из богатой семьи, у тебя талант, ты поешь, играешь на рояле, это должно быть для тебя глав-ным в жизни.

– Почему-то все хотят решать за меня – что мне делать. И ты туда же. – Она гневно сверкнула на него глазами, но, вспомнив, что произошло, совсем сникла. – Для меня главное – ты. Я люблю тебя, неужели ты этого не понимаешь? И богатая семья тут совсем не причем.

Она обняла его за шею, прижалась щекой к его лицу. Он опять не смог с собой совладеть. Сжал ее в  объятьях и стал целовать ее горячие, что-то ласково шепчущие губы, сам без конца повторяя, что безумно ее любит и окончательно измучился. Все, что накопилось за эти дни, пока он ее не ви-дел, пока страдал и боролся сам с собой здесь, в Екатеринославе, во время забастовки, и в Ромнах, прорвалось наружу.

Где-то внизу громко хлопнула дверь. Николай выпустил ее из объятий.

– Прости, я должен идти.

– Ты меня любишь?

– Люблю!

– Скажи еще раз, только как следует!

– Моя родная девочка, я тебя люблю, сколько бы раз я это не повторял...

– Как же нам быть дальше?

– Давай договоримся так, – он поцеловал ее в глаза, наполнившиеся слезами, – мы оба должны окончить учебу. Я через два года получу диплом,  тогда мы сможем быть вместе, если, конечно, не будет суда. Тогда мне придется бежать из города.

– А как же я?

– Об этом пока не думай.

– Мы будем хотя бы встречаться?

– Видишь, как Григорий Аронович отреагировал на сообщение Богдановича обо мне. Вряд ли ему понравится, если мы будем встречаться.

– Целых два года не видеться?

– Что-нибудь придумаем, – он еще раз поцело-вал ее и пошел в соседнюю комнату за книгами.

Когда он уже спустился вниз – Лиза слышала по шагам на лестнице, она вспомнила об Афродите и крикнула ему сверху: «Николай Ильич, подождите. Я должна вам кое-что отдать». Он остановился и смотрел, как она тоненькая, в узкой черной юбке,  белой блузке с высоким воротником, неприлично красная от его поцелуев, но от этого еще более красивая, спускалась вниз. Он шепнул ей на ухо: «Посмотри на себя в зеркало». Она подошла к большому зеркалу в серебряном резном окладе и испуганно закрыла лицо руками, чуть не уронив коробку с Афродитой.

– Это мой подарок на Новый год,  – сказала она, отдавая ему коробку, – не сумела тогда отдать. Будет вам хоть немного напоминать обо мне.


ГЛАВА 2

Лиза сошла с ума, потеряла сон и аппетит, и под предлогом, что у нее болит горло, перестала ходить в гимназию и заниматься музыкой. За не-делю она сбросила несколько килограммов и осу-нулась в лице. Все признаки любовных пережива-ний были налицо. Сарра  Львовна, хотя и предпо-ложила в день посещения их дома Богдановича, что Лиза влюблена в учителя, сейчас над этим да-же не задумалась, настолько они все были озабо-чены состоянием ее горла и голосовых связок, и срочно призвала на помощь доктора Земскова. Тот нашел ее горло вполне здоровым, предположил, что она переутомилась от занятий, и посоветовал Сарре Львовне подержать ее две недели дома. Однако опытный врач сразу понял, в чем дело, и, когда по его просьбе Сарра Львовна пошла в каби-нет мужа за чернилами, спросил Лизу:

– Милая барышня, скажите мне как на духу: вы влюбились?

– Николай Николаевич, – жалобно протянула Лиза, – только маме не говорите, мне очень плохо.

– Я вам выпишу успокоительные таблетки, они вам помогут.

Побыв несколько дней дома, Лиза обдумала свое положение и немного успокоилась. В конце концов, ничего особенно страшного не произошло: Николай ее любит и сказал, что после окончания учебы они смогут быть вместе, надо только подо-ждать.

 Несколько раз они с  Лялей Зильберштейн хо-дили к Горному училищу караулить Николая после занятий, но так и не увидели его. Ляля была в вос-торге от влюбленности подруги. Ей это казалось так романтично, особенно, когда в очередной раз, простояв впустую целый час на сильном морозе, Лиза в слезах проговорила:

– Раз так, я перееду к нему жить!

– К взрослому мужчине, – ахнула Ляля. – А ро-дители?

– Что родители? Я люблю его, они ничего не смогут сделать.

Это совершенно невероятное решение еще больше ее успокоило, и они перестали с Лялей дежурить около училища. Еще бы! Ее вожатым сейчас был  Макс Штирнер, шептавший на ухо, как Демон шептал Тамаре: «Мир принадлежит тому, кто может его взять, или тому, кто не позволяет отнять у себя. Если он завладеет им, то он получит не только мир, но и право на него».

Она выбросила успокоительные таблетки, про-писанные доктором Земсковым, и усиленно взя-лась за учебу в гимназии и с домашними учителя-ми. С Иннокентием они теперь встречались редко. Его опасения, что после визита к Фалькам Богда-новича начнутся массовые аресты, оказались на-прасными. Полиция выявила подпольный кружок, в который ходила одна молодежь, основная же часть группы ей была неизвестна, и эти люди, обеспе-ченные  теперь оружием,  начали решительно дей-ствовать. Только за две недели января было убито около 20 чинов полиции, различного рода началь-ников и мастеров предприятий, особенно свиреп-ствовавших во время забастовки.

Со слов полицмейстера Машевского газеты об-виняли в этом эсеров и эсдеков, но выпущенное по этому поводу «Заявление» группы поставило власть города перед очевидным фактом: в Екате-ринославе появились люди еще более опасные, чем другие революционеры. «Наконец-то после упорного молчания динамит заговорил, – говори-лось в «Заявлении», составленном Эриком. – Брошен вызов власть и капитал имущим. Сделано первое предупреждение… Вампиры труда поймут, что с этого момента их нахальное торжество на-рушено раз и навсегда. Что всюду и всегда рука мстителя-анархиста будет висеть над ними, слов-но дамоклов меч, готовая опуститься то здесь, то там, застигнув врасплох и на роскошном пиру, бан-кете или в клубе и на многолюдной улице, в каре-те, поезде, в соборе во время службы или, нако-нец, у себя дома…».

Главными заводилами во всех акциях были Окунь, Зубарев и Марголин. Андрей временами куда-то таинственно исчезал и, вернувшись обрат-но, рассказывал о делах анархистов в других горо-дах, с которыми он, видимо, участвовал в крупных «эксах». Через него знали всех главных «героев» в Одессе, Киеве и Белостоке. Имя белостокского анархиста Саши Бейлина не сходило у всех с уст. О нем, как и о Нисане Фишере, ходили легенды.

И вот Саша, по просьбе Андрея, собственной персоной объявился в Екатеринославе, передал Иннокентию  чемодан литературы и сказал, что го-тов оказать группе любую помощь. Для начала решили провести собрание небольшого актива.

Накануне этой встречи Иннокентий забежал к Лизе, чтобы ее тоже позвать, но никак не мог пого-ворить с ней: Сарра Львовна не сводила с него по-дозрительных глаз, ни на минуту не оставляя их одних. Ему пришлось целый час рассказывать те-тушке о здоровье ее сестры Лии и принять участие в семейном чаепитии.
 
– Хочешь познакомиться с Сашей Бейлиным? – шепнул он Лизе, улучив момент, когда Сарра Львовна вышла в кухню.

– Конечно, хочу.

– Приходи завтра в пять к Пизовым.

– Поздновато, – сказала Лиза, – отец требует, чтобы мы в четыре были дома, но ладно, ради Бейлина можно и рискнуть.

Теперь они с Анной из гимназии сразу шли до-мой, обязательно встречая где-нибудь по пути Зи-наиду. Та каждый раз делала удивленное лицо и, удостоверившись, что они вдвоем и идут домой, направлялась в другую сторону.

– Аннушка, – сказала Лиза сестре на следующий день по дороге в гимназию, – я сегодня после уро-ков немного задержусь, ты пойдешь домой одна, скажешь маме, что я скоро приду.

– Ты останешься в гимназии?

– Нет.

– Тогда мне жаль Зинаиду, она тебя будет зря караулить на улице.

Лиза пришла к Пизовым на час раньше назна-ченного времени. Мать и дочь занимали неболь-шую двухкомнатную квартиру в своем собственном доходном доме, который им недавно достался в наследство от какого-то родственника. Евгения Соломоновна к приходу гостей делала на кухне вареники с творогом. Целая гора их уже возвыша-лась на большом блюде.

– Поешь, – предложила она Лизе, – ты, навер-ное, голодная.

Лиза не хотела есть, но, чтобы не обижать хо-зяйку, положила на тарелку несколько штук варе-ников и пошла в столовую, служившую одновре-менно кабинетом Софьи. Здесь повсюду были кни-ги. Лиза стала освобождать от них большой круг-лый стол и стулья, перекладывая все на письмен-ный стол.

Взгляд ее упал на фотографию красивого муж-чины, стоявшую в большой рамке рядом с на-стольной лампой. Иван Божко – Сонина любовь. Погиб в Одессе при стычке с полицией. Оба они  раньше состояли в РСДРП. Иван первый решил стать анархистом, и влюбленная в него Софья, не раздумывая, последовала за ним.

Лиза погладила фотографию своими длинными тонкими пальцами. Иван ей напоминал Николая – такое же умное, мужественное лицо, ясный, откры-тый взгляд. Был социалистом, стал анархистом. Вот бы и Коля так.

Лиза задумалась, не слыша, что ее из кухни зо-вет Евгения Соломоновна.

– Ты меня не слышишь, – недовольно спросила та, входя в комнату, – я зову тебя уже десять ми-нут. Скоро все соберутся, а стол не накрыт. Выни-май из буфета посуду.

– Много придет народу?

– Человек двенадцать. Соня точно не сказала, и сама где-то пропала, обещала придти раньше. Че-стно тебе сказать, Лиза, после гибели Ивана я все время живу в страхе, боюсь каждого звонка в дверь, на улице в любом прохожем вижу шпика. А ты не боишься?

– Не знаю, Евгения Соломоновна. Я об этом не думала.

– К Сонюшке приезжала  летом Ольга Таратута. Эта ничего не боится. Лицо – каменное, никогда не улыбается. Ведь подумать только: кинуть в людей бомбу, и рука не дрогнула (Таратута была  участ-ницей взрыва в кафе Либмана). Хорошо если от-правят на каторгу, а если повесят?

– Наверное, каждый из нас должен быть к этому готов.

– Что ты такое говоришь? Ты-то еще совсем молодая.

– Мало ли какие бывают обстоятельства.

Пизова недовольно покачала головой. Лиза на нее разозлилась: зачем надо было затевать этот пустой разговор? Сама она не раз задавала себе такой же вопрос: могла бы она, как Ольга, бросить бомбу в людей или по заданию группы убить чело-века? И честно отвечала себе: нет, не могла бы. Ее смущало, что она в группе ничего не делает, только время от времени выдает Иннокентию деньги, которых по-прежнему не хватало, несмотря на разные «эксы». Зато у группы теперь было ору-жие, небольшая типография и две конспиративные квартиры, кроме Пизовых. В одной из них находил-ся ручной станок, другую –  собирались отдать Зу-бареву для приготовления бомб.

Раздался звонок. Евгения Соломоновна вздрог-нула и поспешила в коридор. Пришел Иннокентий с незнакомым молодым человеком и девушкой. Парень все время шутил. Девушка громко смея-лась, закидывая назад голову и тряся мелкими кудряшками черных волос. Лиза стояла в дверях комнаты, внимательно их разглядывая. Молодой человек увидел ее и удивленно присвистнул.

– Тю, а это что за дивное создание?

– Лиза, – позвал ее Кеша, – иди знакомиться. Моя двоюродная сестра Елизавета, а это – наши товарищи из Белостока: Ита Либерман и Саша Бейлин.

Саша был худой, весь какой-то заросший, чер-ный, как грузин, с орлиным носом и совершенно неправдоподобными на этом фоне голубыми гла-зами. С этим его не совсем опрятным внешним ви-дом не вязался синий пиджачный костюм с иголоч-ки, модный галстук в полоску и блестящие ботинки.

Саша в упор смотрел на Лизу и не трогался с места, несмотря на то, что Ита сильно дергала его за руку. Лиза смерила его презрительным взгля-дом и удалилась на кухню.

Наконец пришла Софья вместе с Сережей Вой-цеховским: Лиза давно  заметила, что Сергей не-равнодушен к Соне. Соня сразу ушла  помогать матери.

Вскоре появились все остальные приглашен-ные: Андрей Окунь, Федосей Зубарев, Наум Мар-голин, Матвей Коган, Вася Доценко, Олек Чернец-кий, Янек Гаинский, Степан Седенко, Эдек Чере-пинский и двое  товарищей с Амура – Павел Голь-ман и Семен Трубицын.

По всей квартире разносился сладкий запах пе-ченого творога. Каждый, кто приходил, говорил: «Вкусно пахнет!»

– Сначала обедать, – сказала Софья и усадила всех за стол.

Рядом с варениками появились три бутылки ви-на,  закуска и фрукты. Бейлин взялся разливать вино. Он был неутомим: произносил тосты, шутил, рассказывал одесские анекдоты, изображая в ли-цах торговок и еврейских знатных дамочек.  В нем все играло: глаза, щеки, уголки рта, лоб, даже под-бородок, который каким-то образом менял свою форму: то был круглый, а то квадратный, что при-давало его лицу разное выражение.
 
И совсем  было удивительно, когда он вдруг стал  серьезным и прочитал стихотворение Лер-монтова «Гляжу на будущность с боязнью, гляжу на прошлое с тоской», вложив в него столько ис-креннего чувства, что бедная Софья заплакала, вспомнив Ивана, и ушла в другую комнату. Саша смутился и, чтобы всех рассмешить, стал читать незнакомое Лизе стихотворение Апухтина о сума-сшедшем – откуда он только  его знал, изображая так натурально безумие человека, что навел на присутствующих еще больше тоски и ужаса.

Бейлин этого не заметил, взял из вазы самое крупное яблоко и пошел в другой конец комнаты.

– Лиза, смотрите, – крикнул он оттуда, положил яблоко на шкаф, вытащил из кармана нож, отошел к противоположной стене и через весь стол и всех сидящих за ним метнул нож в яблоко. Все испуган-но ахнули. Нож попал в самую середину яблока и разрезал его пополам.

– Я тоже хочу попробовать, – вскочил Вася До-ценко, глаза его азартно заблестели.

– Прошу вас, не надо, – испугалась Евгения Со-ломоновна. – Вы испортите шкаф... или в кого-нибудь попадете.

– Вы что думаете, я промахнусь, – зло сказал Василий, схватил яблоко и пошел к буфету.

Лиза вышла из комнаты. Ей не понравилось та-кое глупое бахвальство полупьяных гостей. Сле-дом за ней тут же появился Саша, подошел к ней почти вплотную так, что ей пришлось отступить на-зад. Он приблизился еще,  Лиза снова отступила, уткнувшись спиной в стену.

– Что же дальше? – сказал этот наглец, упира-ясь руками в стену,  его ухмыляющееся лицо ока-залось  рядом с Лизиным.

– Кеша! – громко крикнула Лиза.

Из комнаты выскочила Ита, ударила Сашу по руке, что-то сказав ему на ухо. Тот, недовольный, пошел за ней в комнату.

– Давайте перейдем к делу, – сказал Иннокен-тий, догадавшись по Лизиному лицу, что в кухне произошло что-то неприятное для нее. Все снова уселись за столом.
Иннокентий стал говорить о том, что после де-кабрьской стачки у них был временный перерыв в агитационной работе, теперь ее можно потихоньку  возобновлять. Лиза незаметно наблюдала за Бей-линым. По мере того, как Иннокентий углублялся в подробности предполагаемых мероприятий, лицо его вытягивалось, брови сдвигались к переносице, желваки на шее судорожно вздрагивали. Ему явно не терпелось перебить Кешу и броситься в бой. Наконец он не выдержал, резко вскочил и заявил, что анархисты – не большевики, у них никаких планов нет и быть не может. Каждый уважающий себя анархист должен жить и действовать сам по себе.

– Ты не прав, – возразил ему Иннокентий, – мы уже завоевали авторитет среди рабочих, люди к нам охотно тянутся.

– Я тоже не против агитации среди рабочих, но терпеть не могу вашу демагогию.
– Тогда нечего было сюда приходить, – не вы-держала Лиза. Все с удивлением посмотрели на нее: как она могла такое сказать самому Бейлину.

Саша побледнел и полез в карман, где у него лежал револьвер. Тут же вскочила Ита, и, чтобы успокоить его, ласково погладила   по руке.

– Деточка, – Саша зло сверкнул глазами в сто-рону Лизы, – я берегу свое и ваше время. Ставлю пари – через неделю я перетяну на свою сторону рабочих любого завода, называйте какого.

– Трубного, – поспешил сгладить ситуацию Окунь.

– Трубного, так Трубного. Кто разобьет со мной пари, ставлю на кон 10 рублей.
Никто ему не ответил.

– Желающих, как вижу, нет. Значит, все уверены в моем слове. А вы, деточка, приходите завтра к воротам Трубного завода и послушайте, что я там буду говорить. А теперь всем мое почтенье.

Он резко отодвинул стул. Видя такой поворот дела, Иннокентий растерялся. Андрей и Федосей вскочили, чтобы последовать за Сашей.

– Нет-нет, – остановил он их жестом, – не сей-час: я иду по своим делам.
Ита тоже поднялась.

– И ты оставайся, – он положил ей на плечо ру-ку,  посадив обратно на стул. Затем подошел к Ли-зе, чмокнул ее в щеку и исчез, так что та не успела даже возмутиться.

Без Саши напряжение спало, все сразу загово-рили, перебивая друг друга. Наум сказал, что и без Бейлина в Екатеринославе сделано достаточно много.
– Нам удалось нагнать страх на полицию, нас все боятся.

– Не забывайте, что и мы потеряли многих лю-дей, – печально произнесла Софья. – Мне жалко Марию Купко и Рахиль Равич, им не было еще 18. Говорят, Марию в тюрьме пытали и насиловали.

– Здесь, в Екатеринославе?

– В Кременчуге.

– Что-то я ничего не слышал о ней, – удивился Гаинский.

– Она оказалась соучастницей Тихона Курника, помните, был у нас такой беглый солдат? Они по-ехали вдвоем в Кременчуг, наверное, за «эксом»,  Тихон  застрелил на улице двух полицейских. Его поймали прохожие. Марии удалось скрыться. Ее задержали на Амуре* (* Поселок Амур  на левом берегу Днепра. К нему примыкает ряд заводов, тянущихся до  Нижнеднепровска.), отправив в Кременчуг по месту преступления.

– Действительно, жаль девчонку, – согласился Янек, – а что стало с Тихоном?

– Приговорили к смертной казни, но потом за-менили  бессрочной каторгой.

– Будем надеяться, что он сумеет оттуда сбе-жать, – сказал Иннокентий и взял ведение собра-ния в свои руки. – Должен, к сожалению, отметить, что больше всего наших людей пострадали из-за мелких «эксов», которые лично я рассматриваю как наживу в свой карман. Другое дело – когда деньги идут в общий котел. Ребята с Амура огра-били сборщика казенной винной лавки и взяли 6,5 тысячи рублей. Часть денег раздали бедным, ос-тальные пошли на устройство крупной типографии.

– Та, что в Крыму?

– Да, в Ореанде –  «Гидра». Если кто о ней еще не знает, расскажу в двух словах. Тот самый Кур-ник, о котором только что шла речь, всю прошлую зиму прятался там в гроте. Место ему показалось вполне безопасным,  он посоветовал нам устроить в этом гроте типографию. Саша Мудров и Тит Ли-повский туда съездили, все кругом обследовали. Место, действительно, удачное, единственно, что в сам грот трудно попасть,  оборудование при-шлось спускать на веревках. Ребята там сейчас живут и готовятся к работе. Будем печатать бро-шюры Бакунина, Кропоткина и других крупных анархистов.  – Он оглядел собравшихся. – По-моему, с типографией все ясно. Теперь вернемся к текущим делам.

И к неудовольствию нахмурившегося Окуня стал рассказывать о предстоящих  митингах и соб-раниях, попутно назначая за них ответственных людей. Никто ему не возражал. Даже Андрей про-молчал, когда Иннокентий поручил ему отвечать за охрану двух первых мероприятий – митингах в ра-бочих поселках.

                * * *
Обратно Лиза возвращалась с Итой. Та ее ни-чуть не ревновала к Саше, наоборот, убеждала, что он очень хороший, не стоит на него обижаться.

– Почему же он так нагло себя ведет?

– Слаб до женского пола. Я у него тоже хожу так, в подружках, у него есть жена. Рассказать, как мы познакомились?

– Расскажи!

– Прихожу однажды вечером домой, зажигаю свет и вдруг вижу: на меня наставлены два ре-вольвера. Я от страха чуть не упала в обморок, а он только хохочет: «Я у тебя поживу несколько дней, мне сказали – тут надежное место». Я дер-жусь за сердце, вот-вот упаду, так напугалась. Еле выдавила из себя: «Кто вы такой?» С него, как с гуся вода, опустил свои шпалеры, взял меня на ру-ки и потащил в постель, а у меня сил нет сопро-тивляться. Вот так мы и стали с ним вместе. Ино-гда побегает где-то на стороне и снова ко мне воз-вращается. Я за ним в огонь и в воду. Горячий, от-чаянный, страшно везучий. А везет ему, знаешь почему? – Ита таинственно понизила голос.

– Почему? – также тихо спросила Лиза, заинтри-гованная ее рассказом.

– Он обладает гипнозом, – торжественно выпа-лила Ита. – Сама однажды видела, как он подошел к городовому и стал смотреть ему  пристально в глаза, как удав, перед тем, как проглотить свою жертву. Лицо у городового меняется: становится добрым, мягким, губы расплываются в улыбке, – и  он протягивает Саше револьвер.

Лиза больше не видела Сашу, да, признаться, несмотря на восторженные рассказы Иты, не име-ла желание встретиться с ним еще раз. Иннокен-тий некоторое время спустя сказал ей, что Бейлин тогда на встрече у Пизовых погорячился, они еще раз с ним виделись, он взялся вести на Трубном заводе кружок и прочитать ряд лекций на Амуре и в Нижнеднепровске.

– Ты бы слышала, как он говорит, – с восхище-нием рассказывал брат, – зажигает своим азартом слушателей. Я был на одной его лекции. Куда там Штейнеру и даже Рогдаеву! У него какой-то особый дар гипнотизера. Скажи он людям в эту минуту: «Надо пойти и умереть», и они все, как один за ним пойдут. Рабочие не хотели его отпускать,  он стал читать отрывки из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», да так здорово, что мне захо-телось перечитать эту вещь. Он же еще поет, го-ворят, получил музыкальное образование.

 Сашу ненадолго хватило заниматься пропаган-дистской работой. Его душа требовала горячих дел. Выполнив свое обещание «обработать» рабо-чих Трубного завода и организовать там анархист-ский кружок, он принялся за «эксы». Сколотив группу из неизвестных людей, он с этой группой, а чаще всего с кем-то вдвоем или втроем, как рас-сказывали очевидцы, нападал на городовых, вры-вались в магазины, опустошали лабазы на рынках и склады в речном порту. Полиция сбилась с ног, пытаясь их поймать, но Саша и его товарищи были не уловимы: сегодня они ограбили магазин на Ека-терининском проспекте, завтра – в Чечелевке,  по-слезавтра напали на городовых в Каменке или Нижнеднепровске.

Про ограбление ими поездов ходили фантасти-ческие рассказы, в чем немало постарался репор-тер «Приднепровского края» Тимофей Горбунов, оказавшийся якобы одним из пострадавших. По его словам, бандиты в количестве трех человек, угрожая бомбами, остановили посреди степи по-езд, в котором он  ехал, и обчистили пассажиров первого класса до последней ниточки. Сам автор лишился портмоне, швейцарских ручных часов и пенсне в золотой оправе на шнуре. «Прошу вас, господа, – восклицал Горбунов  в конце  статьи, – если увидите в ломбарде или скупочной лавке пенсне в золотой оправе, на черном шелковом шнуре, знайте, что это мое пенсне,  обязательно мне об этом сообщите».

 Репортер привел мнение полицмейстера Ма-шевского, что, судя по почерку поведения банди-тов – сегодня здесь, а завтра там,  одним из них мог быть белостокский анархист Самуил (Саша) Бейлин.

Андрей, Федосей и Наум были обижены тем, что Бейлин ими пренебрег. К тому же им не понра-вился такой разгул самого настоящего бандитизма. Сами они по-прежнему были больше настроены на политические акции. И хотя власти в связи с Са-шиными грабежами увеличили в городе и рабочих поселках количество городовых и солдат, продол-жали свои акты возмездия.

Павел Гольман узнал от знакомого железнодо-рожника, что на днях в Екатеринослав ночью при-бывает поезд с комиссией во главе с министром путей сообщения. Комиссия  целый месяц разъез-жает по городам, интересуется работой железно-дорожников, их политическими взглядами и пачка-ми увольняет неугодных, особенно тех, кто активно участвовал в октябрьских и декабрьских событиях прошлого года. В Екатеринославе с тревогой ожи-дали ее приезда. Гольман рассказал о комиссии Марголину и Трубицыну, и те загорелись желанием взорвать вагон с высоким начальством. К ним при-соединились Андрей и Федосей.

Вечером накануне теракта все пятеро собра-лись в мастерской Игоря. Павел нарисовал схему железной дороги.

– Министр будет ехать во втором вагоне. Вскоре после станции «Пост-Амур» есть поворот, где по-езд замедляет ход. В этот момент и надо бросить бомбу. Если с первого раза попасть не удастся, придется повторить.

– По-моему, отличная идея, – сказал Андрей и пошел в угол, за иконы, смотреть, сколько там ле-жало бомб.

– Пять штук, – сказал он довольный. – Я одну забираю, еще две возьмите кто-нибудь. Во сколько встречаемся?

– В 12 ночи за зданием станции, там есть пив-ной ларек. Оттуда до поворота минут двадцать ходьбы, – сказал Павел. – Бомбы мы возьмем с Трубицыным. Три штуки вполне хватит, остальные пойдут на другие дела. Федосей, у тебя есть еще что-нибудь в запасе?

– Только две. За мной соседи по дому стали следить, я давно говорю Иннокентию, что мне нуж-но помещение.

– Об этом потом, – остановил его Наум. – Все возьмите с собой оружие, может пригодиться.

Наум и Павел пришли на два часа раньше дру-гих, чтобы посмотреть, откуда удобнее вскараб-каться на высокую насыпь и куда бежать в случае преследования. В полночь подошли остальные. Время тянулось нескончаемое долго. Почему-то вне расписания прошел товарный поезд, долго тащивший платформы с углем и большими ящика-ми.

– Специально пустили перед министром для пущей безопасности, – предположил Павел, всматриваясь вдаль.

Маленькими точками виднелись в темноте огни станции «Пост-Амур». Опять прошел товарняк и также шел бесконечно долго, выматывая  душу.

– Пашка, ты что-то напутал, – сказал Трубицын, от досады смачно сплюнув под ноги. – Начинает светать, надо уходить…


– Видимо, произошли изменения, – смутился Павел. – Странно, ребята меня обязательно бы предупредили.

– Что же, мы зря сюда пришли? – сказал Федо-сей. – Надо тряхнуть любой поезд, который сейчас пойдет. По-моему, в это время идет курьерский из Москвы.

– Правильно, – обрадовался Андрей, который после взрыва одесского парохода чувствовал себя в этом деле настоящим спецом, – надо бросить в первый вагон, там ездят одни буржуи.

Вскоре вдалеке послышалось пыхтенье парово-за, который замедлял ход на повороте.

– Мы пойдем вдвоем с Пашкой, – сказал Федо-сей и направился к насыпи. Павел полез за ним. Они поднялись только до середины – дальше в на-чинающемся рассвете их могли заметить.

Первый вагон медленно проплывал над голо-вой. Резко запахло паровозной гарью. Федосей размахнулся и метнул вверх свою бомбу. До ваго-на она не долетела и даже не взорвалась. Павел полез выше, к  рельсам, встал во весь рост и бро-сил бомбу в следующий вагон. Зазвенели стекла, послышались крики людей, но вагон остался цел, и поезд продолжал все также медленно двигаться вперед, видимо, решив доехать до станции. Зато осколки от взрыва полетели прямо на них и ранили Павла в ногу. Он упал и покатился вниз по насыпи.

Друзья бросились к нему. Он был без сознания. Вся левая нога внизу у него была разворочена, из разорванных брюк торчали обломки костей и мясо, сапог набух от крови. Зубарев взвалил его на пле-чи, раненый от резкого движения пришел в себя и громко застонал.

– Куда его? – посмотрел на друзей Федосей. – Кажется, дело дрянь.

– В больницу, – неуверенно предложил Труби-цын, – иначе умрет.

– В больнице сразу сообщат в полицию и аре-стуют.

– Мы его оттуда вытащим.

Они вышли на пустое шоссе и двинулись в сто-рону поселка. Вскоре их догнал извозчик. Друзья остановили его. Увидев человека в крови, здоро-вый придурковатый детина в рваном армяке наот-рез отказался их сажать. Зубарев вытащил брау-нинг, помахал им перед лицом извозчика:

– Это  видел?

– Куда везти-то? – сказал тот угрюмо.

– В городскую больницу, там врачи хорошие.

– Так это далеко, ваш товарищ помрет.

– Делай, что говорят.

Семен взгромоздился на козлы рядом с извоз-чиком и всю дорогу усиленно подгонял его, не вы-нимая руки из кармана.

В больнице, сдав Павла дежурному врачу, они вышли на улицу и, прячась за толстый ствол дуба на противоположной стороне, стали ждать, что по-следует дальше. Прошло два часа – все было ти-хо. К больнице уже стягивались люди: врачи, мед-сестры, посетители. Несколько раз подъезжали кареты скорой помощи.

Ровно в девять показалась полицейская пролет-ка. Из нее вышел жандармский офицер в сопрово-ждении двух жандармов. Офицер внимательно по-смотрел по сторонам, как бы почувствовав, что кто-то из сообщников должен быть тут рядом, и, не обнаружив ничего примечательного, направился к зданию.

Друзья продолжали ждать. Обратно вернулся один офицер, жандармы остались охранять Павла.

Неудача с поездом друзей не остановила. На-оборот, им хотелось быстрей реабилитировать се-бя в глазах группы. Через три дня, теперь уже вчетвером, захватив оставшиеся в мастерской иконописца бомбы, они отправились на Амур гро-мить казачьи казармы. Расчет был простой: они бросают в казармы бомбу, испуганные казаки вы-скакивают во двор, их тут же накрывают второй бомбой.
Однако первая бомба до здания не долетела и попала в забор. Услышав взрыв,  казаки, наоборот, попрятались в казармах. Обескураженные таким поворотом дела, друзья вынуждены были поспеш-но скрыться, так как к месту происшествия уже ле-тели конные городовые.

Вскоре Зубарев прямо на улице напал на мас-тера завода Эзау Филиппенко, тяжело ранив его. Через несколько дней он и Олек Чернецкий броси-ли в Каменке две бомбы в полицейский участок. Раненых не было, но среди полицейских подня-лась паника. 
Володя Кныш безуспешно охотился за директо-ром завода Эзау Пинслиным, который теперь вез-де появлялся в сопровождении усиленной охраны. Неожиданно в этом повезло Окуню. Проходя как-то днем по многолюдной Озерной улице, он увидел в пролетке Пинслина. Рядом с ним находилась толь-ко его жена. Андрей тут же выхватил браунинг и выстрелил в него, но не убил, а ранил в плечо. Пинслин закричал диким голосом, призывая  на помощь. Андрей собрался выстрелить еще раз, но его жена  заслонила  собой директора, умоляюще вытянув вперед руку. На секунду Андрею показа-лось, что перед ним Ванда Козловская – такая же маленькая и хрупкая. Сплюнув от досады, он спря-тал оружие за пояс  и быстро растворился в толпе, растерянно взиравшей на эту сцену.

Их анархистской группе пока относительно вез-ло. После декабрьской стачки во всех екатерино-славских партиях прошли массовые аресты. У эс-деков почти полностью были арестованы их боль-шевистский комитет и Совет депутатов. Эсеры и бундовцы также сильно пострадали. Заседавшие день и ночь суды чуть ли не каждый день отправ-ляли в Сибирь по 30 – 50 человек. Анархистская группа теряла людей в основном на «эксах».

И вдруг в начале февраля у себя на квартирах были арестованы сразу десять человек. Через не-делю забрали еще восемь. По странному совпаде-нию все это произошло сразу после того, как из Женевы пришел большой багаж с литературой,  людям были розданы листовки, брошюры, а неко-торым – чертежи с полным описанием изготовле-ния бомб. Не было сомнений: в их рядах завелся провокатор.
Зубарев заподозрил в предательстве Яшу Ма-ляра – бывшего эсера, примкнувшего к ним в де-кабре прошлого года. В качестве аргумента Федо-сей выдвинул его внешний вид «вынюхивающей крысы».

В ту же ночь Иннокентий, Федосей и Наум на-вестили Яшу. Яша неистово бил себя кулаком в грудь, клянясь, что  не мог совершить такое кощун-ство. «Я готов доказать это любым способом, – чуть не плакал он. – Хотите, достану у эсеров бом-бы и оружие, у меня остались старые связи, при-ходите за ними в воскресенье в два часа дня».

– Уж больно подозрительно он назвал для встречи конкретный день и час, – сказал Федосей, когда они вышли на улицу.

– Даже очень подозрительно, что-то  раньше  он  не предлагал связаться с эсерами.

– Он – провокатор, точно он, чует мое сердце, – не унимался Зубарев. – Придем в воскресенье по-раньше, спрячемся где-нибудь в подъезде и по-смотрим, что он нам приготовит.

На встречу пошли Федосей, Андрей и Иван Ло-мака, новый товарищ из железнодорожных мас-терских, теперь часто появлявшийся вместе с Ан-дреем. Они спрятались в подъезде углового дома, оттуда  хорошо просматривалась вся улица. В на-значенное Яшей время на ней появились городо-вые, перегородили ее со всех сторон и стали хва-тать подозрительных прохожих. Через час городо-вые ушли, оставив недалеко от Яшиного дома двух филеров.

– Оставили своих ищеек, боятся, что мы Яшку прикончим.

– Надо подождать, когда он выйдет, не будет же он все время сидеть взаперти?


– А что, если он уже сбежал?
– Может быть, и сбежал, – согласился Федосей. – Придется здесь подежурить. Ваня, иди-ка ты до-мой, а к ночи приходи сюда с Войцеховским и Мар-голиным. И оружие захватите. Посмотрим, как фи-леры себя поведут.

 Днем все было спокойно. В 12 часов ночи де-журных сменили Иван, Сергей и Наум. Такая же смена караула произошла у филеров. Марголин, бывший у Маляра дома, высчитал, где находится окно его квартиры. Если расчеты оказались вер-ными, то в квартире кто-то был:  горел свет,  по за-навеске двигалась тень. Временами свет гас, и снова зажигался – из комнаты наблюдали за ули-цей.

– Надо отвлечь филеров, и подняться в кварти-ру, – предложил Наум.

– Может быть, подождать до завтра, что скажет Кеша, – неуверенно протянул Сергей.

– Нет, надо действовать сейчас. Маляр может в любую минуту выйти на улицу и под прикрытием этих филеров сбежать. Давай-ка, Ваня, отвлеки их внимание, а мы с Серегой наведаемся к Яше в гос-ти.

Прикинувшись пьяным, Ломака вытащил пачку папирос и направился к филерам прикуривать. Те стали его прогонять, но не тут-то было: Иван полез к ним обниматься. Улица огласилась криком и ма-терными словами. Сергей и Наум проскользнули в подъезд и осторожно поднимались по лестнице – там тоже могли быть агенты. Все было тихо.

– Звонить не будем,  я так открою, – сказал На-ум, вытащил из сапога заточку и вставил ее в за-мок. Внутри его тихо щелкнуло.

 Свет в квартире в этот момент был погашен.

– Оставайся в дверях, – шепнул Наум Сергею, –  я пойду в комнату.

Он вытащил браунинг и, выставив его вперед, стал осторожно продвигаться вдоль стены.

Яша не слышал щелчка в двери. Он стоял у ок-на и с интересом наблюдал за разыгравшейся вни-зу сценой.

Наум взял с кровати подушку, выстрелил ему в спину. Яша не успел даже вскрикнуть. Тело его тя-жело упало на пол.

– Выходим по очереди, – сказал Наум Сергею. – Иди первый и смывайся. А я пойду выручать Ива-на.

Около филеров еще оказался дворник. Они втроем старались угомонить разошедшегося Ло-маку. Ивану здорово досталось. Под правым гла-зом стоял большой синяк, из нижней губы текла кровь. Дворник крепко держал его за рукав пальто, намереваясь отвести в участок.

– Я знаю этого бузотера, – сказал Наум. – Он живет в соседнем доме. Выпил лишнее. Я отведу его домой.

– А ты-то сам, кто будешь? – неожиданно зло спросил дворник. – Ни тебя, ни его я не знаю, вы здесь не живете.

Достав из кармана свисток, он резко засвистел. Откуда-то сбоку ему ответили два таких же резких свистка, нарушивших сонную тишину квартала.

– Бежим, – крикнул Иван, вырвавшись из рук дворника.

Филеры сообразили, в чем дело, приказали дворнику дожидаться городовых, а сами бросились к подъезду.

– Все хорошо, – сказал Наум Ломаке, когда они уже были в безопасности и остановились отды-шаться, – но мы с тобой оба засветились. Меня они не успели толком разглядеть, а тебя изучили достаточно. Так что посиди недели две дома или уезжай из города.

– А работа? У нас такой мастер, что за один час прогула может уволить.

– Ты человек у нас новый,  поверь мне: завтра тебя будут искать по всему городу,  и все улики – на твоем лице.

– Ты прав. Поеду к родителям в Лубцы, давно у них не был. А у начальства оформлю задним чис-лом отпуск на эти дни. Может быть, не уволят, а уволят, еще куда-нибудь устроюсь.

                * * *
Яша успел рассказать полиции и о сборах груп-пы в иконописной мастерской Игоря Чернова. По-лиция установила за летней кухней наружное на-блюдение в виде двух агентов, которые особенно не прятались, топчась около поленницы. Хозяин их заметил, сообразил, кто они такие, и в ужасе при-бежал к Игорю:
– Парень, ты что натворил, за тобой следят ищейки?
– Ничего, – ответил Игоря, глядя на него своими наивными детскими глазами.
– Гляди у меня. Не посмотрю, что божий чело-век, в сей момент выставлю на улицу.
Батюк был в растерянности: тогда что здесь де-лают люди в штатском, не за ним же самим они следят?
Напуганные последними арестами, анархисты сюда давно не приходили. Игорь этого даже не за-метил. Он сидел целыми днями в своем углу и пи-сал, писал своих Пресвятых Богородиц с глазами красавицы с фотографии, которую ему дал Инно-кентий. Было сделано уже 20 таких икон. Он отвез их в город, все продал и получил еще заказы именно на эту икону  – все покупатели ее очень хвалили. Однако сам он своей работой был не до-волен. Он никак не мог отразить в глазах Богоро-дицы загадочное сияние, исходящее из глаз де-вушки с фотографии, которое, по его мнению, именно таким должно быть у матери Христа. Одна из икон была рабочей, стояла в стороне. Он под-ходил к ней по нескольку раз в день, делал осто-рожные мазки в разных частях глаз – нет, все вы-ходило не так, как ему хотелось.
Филеры злились, что им приходится зря торчать на сильном морозе. Как-то днем к Игорю приехали на повозке трое посланцев от отца Александра из села Степелевки, того самого, что весной предла-гал ему расписывать в своем храме предел «Всех святых». Мужички привезли краски и доски для большого заказа от батюшки. Одеты они были в тулупы и заячьи треухи с опущенными задниками.
Агенты решили, что это кто-то из тех, кого они ждали, – анархисты. Набросились на них с револь-верами, связали и бросили в  повозку. Те  испуган-но смотрели на них, не понимая, что происходит.
Услышав шум, хозяин дома Батюк подошел  к окну и, крестясь от страха, наблюдал за тем, что творится во дворе. Ему хорошо было слышно, о чем говорили агенты.
– Что делать с художником? – спросил товари-ща один из них в теплом пальто с бобровым во-ротником и в меховой шапке.
– Сжечь это змеиное гнездо к черту.
Они вошли в мастерскую. Игорь только что про-олифил несколько готовых работ,  в комнате стоял неприятный, резкий запах, особенно чувствитель-ный с улицы. Агенты остановились у порога. Уви-дев их, Игорь удивленно встал. Он не слышал, что произошло во дворе.
– Смотри-ка, тут, действительно, мастерская и сколько икон. Как же все это жечь? – засомневался второй, одетый, в отличие от первого, в тонкое пальто и каракулевый пирожок, и  до костей про-мерзший. Он стянул пирожок с головы, подошел к ближайшей иконе Святителя Николая Чудотворца, три раза перекрестился и низко поклонился. Това-рищ его тоже снял шапку, перекрестился и теперь нерешительно топтался на месте.
– Это не мой дом, хозяина, – поспешил им со-общить Игорь. – Я у него арендую.
– Посмотри-ка внимательно за образами, – при-казал в меховой шапке  напарнику, – может быть, там что-нибудь найдешь.
– Ничего нет, – ответил тот, заглянув под лавку и за иконы, подошел к окну и с силой рванул за-шпаклеванные на зиму створки. В комнату ворвал-ся морозный воздух.
– Что вы делаете? Испортите иконы, – закричал Игорь и стал неистово креститься.
– Вот-вот, попроси у Бога помощи, в следующий раз будешь знать, как собирать у себя преступни-ков.
Он взял доску с Богородицей, отставленной Игорем в сторону для доработки.
– Вот это да, глаза какие, смотрят в самую ду-шу, –  поежился он. – Бери ее и двигай отсюда.
Игорь схватил с кровати простынь, завернул икону, засунул в карман фотографию Лизы и вы-шел из мастерской.
Увидев, что Игорь направился по дороге в сто-рону села, Батюк выскочил из дома, бросился в кухню и стал совать агентам деньги. Лицо его вы-ражало ужас, руки тряслись, над верхней губой выступили крупные капли пота.
Филеры обрадовались деньгам.
– Выпить дашь, а то мы тут совсем окоченели?
Хозяин засуетился, бросился в хату, принес большую бутыль самогона с двумя стаканами.
– Такую бутыль да без закуски, – заулыбались оба. – Идем в дом, а то тут дышать нечем.
– А эти? – хозяин показал на связанных людей в повозке. – Это божьи люди из Степелевки,  за-мерзнуть могут.
Батюк не просто так хлопотал об арестованных. Божьи люди были посланы самим отцом Алексан-дром, и, зная его суровый нрав, он боялся его не меньше, чем этих сыщиков. Примчится сюда, раз-несет весь дом.
– Ты сам-то, не бунтовщик?
– Да что вы, упаси боже, у меня девять душ де-тей, вот и сдавал летнюю кухню за небольшие деньги иконописцу. Кто бы мог подумать, что он связан с бандитами.
– А ты откуда знаешь, что он связан с бандита-ми? Ты их видел?
– Упаси боже! Так вы разве стали бы за ним следить, если бы он не был с ними связан.
– Ну и болтлив ты, дядько, корми нас обедом, да побыстрей, пока эти в телеге не окочурились. Доставим их в участок,  там разберутся, кто они: божьи люди или государственные преступники.
Хозяин перекрестился на иконы и повел сыщи-ков в хату, успев закрыть окно в мастерской и по-тушить лампу.
Игорь же в это время шел по дороге, крепко прижимая к груди  доску с девой Марией. Дорога привела его к храму и дому отца Александра. Уз-нав о том, что живописца выгнали из мастерской, а посланные к нему люди арестованы, отец Алек-сандр тут же побежал седлать лошадь, чтобы ра-зобраться с нехристями. Его остановила матушка Ефросинья:
– Куда ты поедешь, их и след, небось, простыл. Иди лучше поговори с Игорем, он совсем не в се-бе.
Игорь вошел в столовую, положил на стол свою ношу.
– Вот только одну отдали, – сказал он, развер-тывая простынь.
– Красота-то какая! – всплеснула руками попа-дья.
– Красота-то красотой, да не по уставу писана, – сурово заметил отец Александр, недовольный вос-торгом супруги, и обратился к Игорю. – Не икона это, а портрет. Слышал об итальянском художнике Леонардо да Винчи? Он рисовал картины мадонн с младенцами. Вот у тебя такая же мадонна, а, мо-жет быть, и лучше. Повесим ее пока в комнате для гостей, и ты там устраивайся. Придел расписывать будешь?
– Буду.
– Вот и хорошо. Там у меня двое из Киева рабо-тают,  мне они не нравятся. Будешь у них за стар-шего. Лица и фигуры пиши сам, а остальное – они. К лету чтоб управились.


ГЛАВА 3

Иннокентий считал себя ответственным за про-валы в группе, видя главные причины  в отсутствии дисциплины и конспирации, необходимость кото-рых так горячо доказывал на той далекой встрече в Киеве у Арона Могилевского Дима Богров. Он был полностью с ним согласен. 
После отъезда Рогдаева в группе опять посте-пенно сложился надежный костяк. Товарищам, ко-торых лично приводили Окунь, Зубарев, Войцехов-ский, Марголин и другие «старожилы», можно бы-ло полностью доверять. Они за них ручались голо-вой. Но было достаточно и случайных людей. Только появившись, они требовали оружие, выра-жали недовольство, если их заставляли что-то де-лать, к чему у них не лежала душа, сами соверша-ли где-то «эксы» и теракты, не ставя об этом в из-вестность группу и Иннокентия.
Во вред общему делу шло и размежевание в самой анархистской среде, создание групп со своими индивидуальными программами и манифе-стами, антагонизм между ними. Лидер синдикали-стов Яков Новомирский, с которым познакомился в Одессе Андрей Окунь, призывал создавать сво-бодные профессиональные объединения трудя-щихся. Из всех видов борьбы он признавал только  прямую борьбу рабочих с капиталом: бойкоты, стачки, насилие над хозяевами и уничтожение их имущества. Он резко критиковал анархистов-коммунистов за их террористическую деятельность и нежелание заниматься образованием и развити-ем рабочих масс.
«Безначальцы» во главе со своим лидером Степаном Романовым, наоборот, категорически выступали против создания профсоюзов и массо-вых выступлений рабочих. Они признавали только «партизанскую войну» с широким применением грабежей и убийств. Это их статья с призывом к массовому террору, напечатанная в первом номе-ре журнала «Листок группы «Безначалие», вызва-ла возмущение Кропоткина. Теперь они переехали из Парижа в Петербург и призывали  рабочих к кровавым и непримиримым действиям. К ним при-мыкали анархисты-общинники. Те ходили по де-ревням и уговаривали крестьян браться за топоры и вилы, убивать помещиков и жечь их усадьбы.
Таких же экстремистских взглядов придержива-лась одесская группа чернознаменцев,  идеологом которой стал редактор газеты «Черное знамя»* (* С Черным знаменем выходили на улицу револю-ционные рабочие Лиона во время Французской ре-волюции 1871 года) Иуда Гроссман. Во главу угла эти товарищи поставили безграничный и безмо-тивный террор. Первыми их актами были бомбы в кафе Либмана в Одессе и  гостинице «Бристоль» в Варшаве. Иуда  ненавидел Кропоткина и «хлебо-вольцев»,  свою газету специально основал для того, чтобы вести с ними идеологическую  борьбу.
Еще один деятель, бывший марксист Ян Махай-ский, ополчился на техническую интеллигенцию, стремившуюся, по его мнению,    стать новым хо-зяином общества. Ян призывал к всемирному заго-вору рабочих против государства, капитала и ин-теллигенции, а также всех социалистических пар-тий как интеллигентских партий. Главная роль в этой борьбе отводилась тайной организации рево-люционеров, названной им «Рабочим заговором».
Наезжавшие то и дело в Екатеринослав пред-ставители этих и других анархистских направлений ходили по заводам, выступали на митингах, угова-ривая рабочих примкнуть именно к ним.
И тут на горизонте неожиданно возник белосто-кский анархист Владимир Стрига, друг Мишеля Штейнера. Мишель еще осенью, на поминках по-сле октябрьского погрома в мастерской Игоря Чер-нова, обещал Иннокентию прислать Стригу с груп-пой агитаторов, и тот, одержимый созданием анар-хических коммун, загорелся  поднять екатерино-славских рабочих на вооруженное выступление.
Трудно было найти более противоречивую фи-гуру, чем Стрига. С одной стороны, он был ярый террорист, утверждавший, что ему все равно где и в кого бросить бомбу,  с другой, – романтик. Днем он мог взорвать полицейский участок или убить несговорчивого лавочника, отказавшегося дать бесплатно хлеб беднякам,  вечером – читать рабо-чим какой-нибудь слесарной мастерской лекцию о Парижской коммуне, убеждая их, что скоро, очень скоро такие коммуны будут и в России. Парижская коммуна была его заветной мечтой. Самого себя он всегда видел в толпе коммунаров, шагавших по улицам восставшего Парижа.
Это было не так уж давно, 35 лет назад, во вре-мя войны Франции с Пруссией. Правительство Тьера допустило, чтобы враги вошли в Париж. Возмущенные парижане вышли на защиту родного города и с помощью Национальной гвардии захва-тили  власть в городе. Так началась очередная французская революция. Тьер и его министры бе-жали в Версаль. 18 марта 1871 года над ратушей Парижа взметнулось Красное знамя свободы. Че-рез два дня в Париже прошли выборы народного правительства. Была провозглашена Парижская коммуна, работа которой строилась на демократи-ческих принципах выборности и коллегиальности управления.
Такую же Коммуну с народным самоуправлени-ем и загорелся провозгласить Стрига в Екатерино-славе, где, по словам Мишеля Штейнера, рабочие отличались высокой революционной активностью. Оставалось увлечь их своей идеей и повести за собой.
В начале декабря он выехал из Белостока с группой агитаторов, таких же увлеченных комму-наров, листовками и оружием. Уже в Киеве они уз-нали, что в Екатеринославе началась всеобщая забастовка,  власть в городе находится в руках Боевого стачечного комитета. Стрига возликовал: мечта о восстании и Коммуне была близка к осу-ществлению.
В Киеве тоже начались активные выступления рабочих. Жандармы ходили по домам и искали за-чинщиков беспорядков. Хозяин дома, в котором остановились коммунары, решил не дожидаться, когда к нему нагрянет полиция, и сам выдал своих подозрительных постояльцев.
Ночью дом окружили жандармы. Стрига один в это время не спал, штудируя газету с последними  новостями из Екатеринослава. Он услышал скрип калитки, осторожные шаги по гравию. Выглянув в окно, увидел темные фигуры людей. «Жандармы!» Он быстро затушил лампу, растолкал товарищей и, как был в одном пиджаке с браунингом в кармане, выскочил в окно. За ним стали выпрыгивать все остальные, но они были в одном нижнем белье и без оружия.
Раздались выстрелы. Стрига побежал в конец сада, где в заборе на всякий случай ими заранее была сдвинута доска, вылез на другую улицу и стал дожидаться товарищей. Время шло. Никто не появлялся.
Из-за угла показались жандармы. Стрига бро-сился вниз по улице, которая вела к Днепру. В этом месте берег был высокий, крутой. Не разду-мывая, он скатился вниз и замер на снегу. На его счастье луна, только что ярко освещавшая окрест-ность, скрылась за тучами. Выскочившие вслед за ним на то же место жандармы, в растерянности остановились.
– Надо поискать внизу, – решительно сказал го-лос, видимо, офицера, и приказал кому-то спус-титься вниз. Другой голос стал убеждать его, что здесь крутой обрыв, и преследуемый скорей всего сломал себе шею. Офицер крепко обругал челове-ка, не пожелавшего выполнить его приказ. Ударил сильный выстрел из винтовки. Пуля тоненько, как комар, просвистела над  правым ухом Стриги и врезалась в снег.
Жандармы ушли. Выждав еще некоторое время, Володя с трудом вскарабкался наверх и пошел вдоль Днепра, пока не наткнулся на полуразва-лившийся сарай – пристанище местных босяков. Внутри хибары несколько человек молча сидели около самодельной печурки и пили чай из желез-ных кружек. Никто не обратил на него внимания. Какая-то женщина в изъеденной молью шубе про-тянула ему кружку и кусок черного хлеба.
Утром одна группа людей ушла, на смену им пришла другая, свалив в углу какие-то вещи. Но-венькие оказались более общительными. Они рас-сказывали о рабочей забастовке и начавшемся по-громе.
На третий день к нему обратился какой-то му-жик, видимо, старший в этой хибаре: все называли его по имени отчеству и одет он был лучше  дру-гих: в теплое пальто с меховым воротником, кожа-ные сапоги на толстом меху и кожаные перчатки.
– Ты вот, что, мил-человек, уходи отсюда. По-громщики ищут евреев и революционеров. Нас-то в округе все знают, а тебя найдут, и нам несдобро-вать.
Ближе к ночи Володя покинул теплую хибару, добрался до железной дороги и  несколько дней шел вдоль полотна, ночуя у станционных служа-щих или в селах. В Белосток он приехал под самое Рождество и там с горечью услышал о подавлении по всей стране забастовки. Его последняя надеж-да: «Чечелевская республика» в Екатеринославе потерпела поражение. В самом Белостоке еще продолжались рабочие митинги. В иные дни на Суражской бирже собиралось до 20 тысяч человек.
Стрига стал подбивать товарищей снова орга-низовать в городе всеобщую забастовку и пере-вести ее в вооруженное восстание. При таком бое-вом настрое рабочие могли успешно справиться с войсками и выгнать их по примеру парижан из Бе-лостока. Дело оставалось за «малым»: найти для такого количества людей оружие. Он и еще несколько товарищей решили совершить ограбление государственного банка. План был прост: проникнуть в канун Рождества к зданию банка со стороны сада, обычно охраняемого двумя-тремя полицейскими, бросить оттуда на улицу и к подъезду здания несколько бомб. Однако полиция узнала об этой затее и наводнила еще днем сад и все ближайшие улицы жандармами. В город были введе-ны дополнительные войска, началась жестокая расправа с рабочими.

Стрига бежал в Одессу.  Все последние события, связанные с неудавшейся забастовкой в Белостоке, разгромом «Чечелевской республики» в Екатеринославе,  поражением революции, поменяли его мировоззрение. Он понял, что митингами, пропагандистской работой, забастовками и от-дельными «эксами» ничего не решить: государство сильнее рабочих. Взор его обратился к «безмотивникам», объявившим беспощадную войну всем буржуям без исключения и совершившим свои нашумевшие акции в Одессе и Варшаве.
В Одессе он разыскал своего старого знакомого по Белостоку Иуду Гроссмана. Иуда  успел потерпеть фиаско в выпуске своей газеты «Черное знамя» – в Париже вышел всего один ее номер, и теперь загорелся идеей организовать «Русскую летучую террористическую группу анархистов». С этой целью он собрал в Вильно первую конференцию «безмотивников». Однако конференция его не поддержала, возможно, из-за того, что в это же время в Вильно собрались на свою конференцию местные «хлебовольцы», категорически выступившие против проведения анархистами безмотивного террора.

Стриге идея Гроссмана об отряде понравилась,  он выразил желание помочь ему.

– Надо провести съезд «безмотивников», собрать побольше народа, – предложил он Иуде. – Лучше всего в Кишиневе, там полиция не так свирепствует.

– Ты думаешь,  люди приедут? В Вильно меня не поддержали.
– Я сам свяжусь с группами.

Иуда уехал в Кишинев, а Стрига, разослав письма всем своим знакомым анархистам,  сел составлять программу действий будущего отряда. Новая идея захватила его с не меньшей силой, чем создание анархических коммун. И когда  16 февраля он предстал в Кишиневе перед 60 участниками  съезда с пламенной речью о проведении крупных терактов в России и за границей, зал слушал его, как завороженный.

– Социалисты, да и некоторые наши товарищи, – говорил он, – критикуют нас за террористические действия. Они никак не хотят понять, что такое на-силие, будь оно массовым или единичным, есть ответ на насилие наших врагов, активно мешающих удовлетворению требований трудового народа. Терроризируя их, вырывая подобным образом особенно усердствующих из их лагеря, мы вынуж-даем их капитулировать перед рабочими и выполнять их требования, –  он возвысил голос и потряс кулаком. –  Пусть угроза смерти, как страшное напоминание о «вечной вине», висит над буржуа каждый миг, каждый час его существования! Пусть не будет среди них «невиновных»! Да не знают они покоя!

Его страстная речь произвела на делегатов огромное впечатление. Пятьдесят человек решили вступить в боевой отряд и тут же, не сходя с места, наметили ближайшие акции и ответственных за них. Стрига единогласно был назначен руководителем отряда.
От Екатеринослава на съезде присутствовали Иннокентий, Андрей, Федосей, Яков Коноплев и Василий Доценко. Они одобрили затею Стриги и Гроссмана об отряде, но сами в него не вступили,  обещав во всем его поддерживать. И когда возник риторический вопрос, где взять деньги для оружия, сомнений не было: в Екатеринославе.

– Кто за то, чтобы совершить первую крупную экспроприацию в Екатеринославе? – обратился Стрига к залу. – Прошу голосовать. - И даже не стал считать: перед ним вырос лес рук…

Для того чтобы еще больше поднять боевой дух людей, Иуда  зачитал отдельные моменты из Нечаевского «Катехизиса революционера». Дочитав до конца, он посмотрел в зал.  Люди сидели в оцепенении. Особенно всех взволновали слова первого абзаца, где говорилось, что революционер – человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязонностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью – революцией. Возможно, в тот момент многие призадумались: готовы ли они к такому самопожертвованию? Но это длилось всего минуту. Зал встал и дружно зааплодировал, выражая согласие с тем, что говорилось в Катехизе.

После окончания съезда екатеринославцы вместе со Стригой и Гроссманом собрались в доме на окраине Кишинева, чтобы обмыть новое дело и решить, что делать дальше. Опьяневшие парни поднимали стаканы за отряд и его руководителя, за отчаянных товарищей, бросивших бомбу в кафе Либмана и отель «Бристоль» и теперь ожидавших в тюрьмах суда, который приговорит их к виселице или, в крайнем случае, сошлет в Сибирь на вечную каторгу.

Гроссман вскоре ушел, сославшись на то, что ему по делам надо срочно вернуться в Одессу.

Иннокентий обычно пил мало и сейчас его одолевали самые разные сомнения.

– Я все-таки не понимаю, Володя, – говорил он, глядя в помутневшие глаза Стриги, – куда мы поселим 50 человек и на что они будут жить?

– А ты меньше об этом думай. Что ваши товарищи, не разместят у себя дома по 1 – 2 человека? Разместят. Ограбим банк и завернем такие дела, что мало не покажется.

– А Штейнер к отряду не примкнет? – осторожно спросил Зубарев.

– Нет, он теперь категорически выступает против террора и занимается только агитацией. Пропагандист е…, – с какой-то злобой и вместе с тем обидой выругался Стрига. – Пропал человек для общества.

Все дружно рассмеялись. Однако Стрига, к удивлению друзей, их не поддержал и сидел, угрюмо насупившись. Было одно событие, которое сильно уязвляло его самолюбие, – создание «Чечелевской республики», которая просуществовала в Екатеринославе почти две недели. Вот так социал-демократы утерли нос анархистам и смогли сделать то, что не удалось сделать ему, Стриге, и его лучшему другу Мишелю.
– Ты, Володя, молодец, что бросил эту агитацию, – гнул свое Федосей. – Мы Мишелю тогда еще говорили: пустая это затея, надо заниматься террором и доставать оружие.
– Ничего, все у нас впереди. Только вот что, – Стрига вдруг встрепенулся и внимательно обвел всех присутствующих взглядом, – надо соблюдать строгую конспирацию, следить за хвостами, иначе всем крышка. Пойду, посмотрю, не стоит ли кто около дома, а то в Киеве одна сволочь нас уже вы-дала.
Пошатываясь, он направился к окну и приподнял занавеску.
– Темно. Ничего не видно. Давайте расходиться. Встретимся, как договорились, через два дня на Амуре. А ты, Кеша, останься у меня.
Все шумно встали, кто-то еще стоя допивал оставшееся в стаканах вино, кто-то накалывал на вилку огурец.
– Подождите, – сказал Стрига. – Я еще хотел сказать об осторожности. В отряде много неизвестных людей, к ним надо как следует присмотреться, могут быть провокаторы.
– Да будет тебе, Володька, – не выдержал Анд-рей, – что ты нас все учишь, мы – не маленькие, сами знаем, как себя вести.
– Ну, ну, – Володя внимательно посмотрел на Андрея. Он не любил таких самонадеянных людей.
Когда они остались вдвоем с Иннокентием, он посоветовал ему меньше посвящать Андрея в свои дела.
– Почему? Он – смелый, надежный человек.
– Это хорошо, но сейчас нам нужно соблюдать осторожность и порядок, а он этого не хочет признавать.
– За Андрея я ручаюсь, как за самого себя.
– Ну, как знаешь. На тебе сейчас лежит самая большая ответственность.
– Согласен. Я уже говорил за столом, что меня многое беспокоит.
– А меня, думаешь, не беспокоит? – усмехнулся Стрига. – Я сам не знаю, что у нас получится. На то мы с тобой и руководители, чтобы думать. Будем думать.

                * * *
Екатеринослав мирно спал, когда на следующий день ночной поезд привез из Кишинева первую партию бойцов летучего отряда. Остальные прибыли в течение недели. Пятьдесят человек расползлись по городу, ища пристанище в дешевых гостиницах и домах на окраине. Однако ограбить  банк, как предложил на съезде Стрига, сразу не получилось. К этому надо было долго  готовиться  или потерять много людей.
Бойцы приуныли. Многим уже нечем было платить за ночлег и не на что купить еду. Оголодавшие товарищи стали без стыда и совести нападать на прохожих, выхватывали кошельки, разрезали дамские сумочки, срывали дорогие украшения и меховые шапки.
Горожане были так напуганы, что опасались по вечерам выходить из домов. Но для грабителей было все равно: день это или вечер. Они с одинаковой ловкостью действовали в любое время суток, иногда совершая свои преступления прямо на глазах у городовых и так быстро, что стражи по-рядка не успевали схватиться за оружие.

Другие принялись грабить лавки и мелкие магазины. В магазин вваливались, как правило, трое вооруженных людей. Один оставался у входа, второй оттеснял в угол покупателей и приказчиков, третий под дулом револьвера вел хозяина к кассе, и тот  отдавал ему всю имевшуюся в наличии выручку. Все происходило в считанные минуты.
Третьи товарищи, более сообразительные, занялись шантажом: посылали на дом к богатым людям письма с угрозами, требуя принести в условленное место нужную сумму. Напуганная жертва незамедлительно выполняла любую просьбу, так как были случаи, когда грабители сурово расправлялись с особо строптивыми. Деньги были большие, легкие, и эти «эксы» вскоре оказались самыми популярными среди анархистов. Сначала письма – их называли «мандатами», отправляли без подписей; потом их стали скреплять печатями разных групп, придумывая им грозные названия: «Черный сокол», «Черная стрела», «Черный мститель», что окончательно повергло в шок екатеринославских обывателей.

Иннокентий сам не знал, кто этим занимается: боевики отряда или обычные грабители. Произошло то, в чем когда-то екатеринославских анархистов упрекали социал-демократы, опубликовав в газете свое «Заявление» по поводу «эксов» и мандатов, к которым в то время группа была непричастна.

– Мы борцы за идею или бандиты, – увидев такой поворот событий, возмущенно говорил Иннокентий Стриге, – когда, наконец, отряд займется настоящим делом?

– А тебе, Кеша, какая разница кого грабить: банкиров или толстосумов? И те и другие отняли деньги у народа.

– Мы из-за этого теряем уважение рабочих, нас на митингах критикуют.
– Да брось ты эту работу в массах, все это без толку, чепуха. Почитай нашего «отца анархии» Бакунина. Революционная сила может быть только у разбойников.
Не нравился этот «разбой» и остальным членам группы, даже Андрей и Федосей высказали недовольство.

– Надо достать деньги и спровадить отсюда Стригу с его отрядом, – предложил Иннокентий на очередном заседании актива. – Еще до ареста Борисов предлагал последить за артельщиком из Бердянска, который два  раза в месяц приезжает сюда сдавать деньги. Его сопровождают два стражника. Кто пойдет со мной? Надо человек пять.

Желающие сразу нашлись: Окунь, Зубарев, Войцеховский, Марголин. Подробно обсудили детали операции и обязанности каждого. Все вместе съездили на вокзал, изучили в нем помещения, соседние переулки и дворы – на тот случай, если придется бежать врассыпную.

Такая предварительная работа дала результаты и, ограбив кассира, они успешно скрылись от преследователей. Вечером собрались у Пизовых – теперь туда перенесли свои конспиративные встречи.

 Сумма оказалась приличной – 40 тысяч рублей. Двадцать на следующий же день вручили Стриге, по 5 тысяч отправили в Симферополь и Луганск начинающим там группам, которым постоянно помогали, чем могли. Остальные Андрей отвез в Одессу для организации побега товарищей, арестованных за взрыв кафе Либмана.

Стрига понял намек екатеринославских друзей и решил искать удачу в другом месте. Он отбыл в Симферополь. С ним отправились и некоторые екатеринославцы, прельщенные его «грандиозными» планами. Среди них был семинарист Степан Тычина.
Перед отъездом Степан зашел к Иннокентию попрощаться. Свою одежду семинариста он сменил на серые брюки, потертый кожаный пиджак и фуражку железнодорожника. Козлиная борода исчезла, но растрепанные жидкие волосы по-прежнему падали на плечи. В кармане его лежал маузер, а в увесистой сумке – книги по философии, «позаимствованные на память» из семинарской библиотеки.

– Скажи честно: грабить и убивать сможешь? – спросил его Кеша.

– Нет!

– Тогда зачем едешь со Стригой?

– Здесь будет соблазн вернуться в семинарию, а я уже окончательно порвал с религией и всеми своими сомнениями.

– Выходит, не со всеми, раз семинария тебя все еще притягивает.

– Есть вопросы, которые так скоро не решаются.

– Поступай, как считаешь нужным. Я советую тебе лучше поехать в Женеву и связаться с груп-пой «Хлеб и воля». Она тебе больше подойдет.



                * * *
Узнав об уходе дочери, Григорий Аронович опять схватился за сердце: острая боль в груди теперь появлялась каждый раз, стоило ему хоть немного поволноваться. Сарра Львовна побежала в спальню за таблетками.
– Сарра, – повторял он со слезами в голосе, – кого мы с тобой воспитали: блудницу; в 17 лет сбежать к мужчине. А сколько ему лет, не пом-нишь?
– Посмотри в своих документах.
Он залез в ящик стола, долго не мог найти от волнения нужную папку, наконец, нашел, и выта-щил бумагу со сведениями об учителе.
– 1886 года рождения, значит, сейчас 20. Без своего жилья, без постоянных средств к существо-ванию, да еще под следствием, – вспомнил он слова Богдановича и, как раненый зверь, застонал от бессилья. – Опозорила на весь свет. Он тоже, вроде умный человек, не уговорил ее вернуться домой.
– Ты же знаешь ее характер, ее трудно пере-убедить. А ее анархистские дела, кружок, тот ми-тинг? Чем она вообще втайне от нас занималась? Может быть, этот Даниленко научит ее уму разуму. Аннушка его очень уважает.
– Чему может научить человек, находящийся под следствием?
– Гриша, мы сами во многом виноваты. Запре-тили им встречаться. Ограничивали ее в свободе, и вот во что это вылилось...
– А если бы не ограничивали, она давно оказа-лась со своими друзьями-анархистами на висели-це. Почитай в сегодняшней газете – опять в Одес-се казнили девять человек. Надо поговорить с Да-ниленко. Пошли к нему завтра Степана, пусть ве-чером придет ко мне.
На следующий день Сарра Львовна собрала узел с постельным бельем и Лизиной одеждой и днем поехала к дочери. Лиза обрадовалась ей.
– Мамочка, – шептала она, крепко обнимая ее, – ну, что делать, если я его люблю и не могу без не-го быть ни одной минуты.
– А он?
– И он тоже. Помнишь, ты нам читала сказку в детстве: все совершается помимо нас, там, на не-бесах.
– Ты же в Бога теперь не веришь?
– А в предназначения верю.
– Ах, Лиза-Лиза! Отец просил Николая Ильича придти к нему вечером для разговора.
– Зачем? Все уже решено.
– Все-таки передай. Пусть он придет часов в девять.
– Он в девять только вернется с работы.
– Тогда пусть зайдет, когда сможет.
Сарра Львовна увидела на столе Афродиту.
– Это ты для него тогда купила?
Лиза молча кивнула.
– Красивая! А знаешь, доченька, как торжест-венно проходят еврейские свадьбы? Жених, наде-вая кольцо на палец невесты, говорит: «Вот ты по-священа мне этим кольцом по закону Моисея. Я буду работать для тебя и почитать тебя, и обеспе-чивать тебя пропитанием и всем необходимым». В нашем роду всегда выходили только за евреев.
– Сейчас, мамочка, другие времена. Да и есть не очень удачный пример с дядей Семеном. Он тоже произносил все эти высокие слова, однако предал тетю Лию. Мне абсолютно все равно, какой национальности человек, которого я люблю. На-деюсь, вы с папой не обсуждали этот вопрос?
– Обсуждали. Но папа деликатный человек, ни-когда не упрекнет в том, что тебя может обидеть. В душе же для него это двойной удар. И потом ваши отношения с Николаем Ильичом должны быть уза-конены.
Лиза задумалась.
– Если вы обсуждали, то Колины родители тоже могут обсуждать. Им может не понравиться, что я – еврейка.
– А кто они такие? Ты знаешь о них что-нибудь?
– Отец – бухгалтер, мать – из бедных дворян. Живут в большом доме в Ромнах. У них восемь де-тей. Один брат, врач, работает у нас тут в город-ской больнице, другой – присяжный поверенный в Киеве. У него хорошая семья,  у нас с ним все бу-дет замечательно. Вот увидишь, мамочка, он очень умный и тоже, как папа, сможет многого добиться.
Николай, узнав, что приходила Сарра Львовна и его хочет видеть «для разговора» Григорий Ароно-вич, не стал раздеваться, решив сразу ехать к Фалькам. Лиза пыталась его убедить, что это со-всем необязательно делать, но он сказал, что с родителями не стоит обострять отношения и что теперь он – ее муж, и несет за нее полную ответ-ственность.
Ему показалось, что Григорий Аронович сильно изменился с тех пор, как он видел его последний раз. Лицо его осунулось, под глазами появились мешки, он тяжело дышал, сутулился. Встретив Ни-колая в своем кабинете, руки не протянул, кивнул головой, указывая на кресло.
Фальк заранее приготовил текст, который наме-ревался с возмущением выложить этому человеку, укравшему у него дочь, но, вспомнив, что совсем недавно в этом  кабинете благодарил его за успехи Анны и всем видом высказывал свою благосклон-ность, только тяжело вздохнул.
– Николай Ильич, что же это получается? Мы вам доверяли, а вы, оказывается, за нашей спиной завели с моей дочерью шашни.
При слове «шашни» Николай поморщился.
– Григорий Аронович, – сказал он, с трудом сдерживая себя. – Я не заводил с Лизой шашней и ничего не делал за вашей спиной. И сейчас  бес-смысленно говорить о том, что произошло. Лиза сама приняла решение, я ее ни к чему не принуж-дал. Я сделаю все, чтобы она была счастлива.
– Надеюсь, – пробормотал Фальк, понимая всю нелепость этого разговора. Оставалось только утешиться, что избранником Лизы оказался чело-век, который раньше был ему симпатичен и кото-рого очень уважает Аннушка.
– Возьмите у меня деньги, вам сейчас надо ку-пить какую-то мебель, вещи, посуду, в конце кон-цов.
– Спасибо. Я в силах обеспечить нашу жизнь, достаточно зарабатываю и могу работать еще больше…
Николай посмотрел на Фалька, лицо того не-сколько смягчилось.
– Григорий Аронович, раз все так получилось, я не хотел бы, чтобы у нас с вами и Саррой Львов-ной осложнились отношения. Поверьте мне: Лиза вас очень любит и сильно переживает. Отталки-вать ее от себя было бы жестоко.
Фальк хотел измерить его презрительным взглядом, сказать в ответ, что-нибудь неприятное, колкое, но, взглянув на умное, открытое лицо быв-шего учителя, отметил про себя, что, несмотря ни на что, этот человек вызывает у него симпатию.
– Вы правы, – сказал он, протягивая ему на прощанье руку, – но не забывайте, что у Лизы – непростой характер.


ГЛАВА 2

Еще в сентябре Иннокентий прислал Лизе из Киева письмо, в котором в завуалированном виде сообщал, что группа за лето понесла большие по-тери и чтобы она ни к кому не ходила. Ребята ее найдут, когда будет нужно. Сам же он намерен по-могать местной группе анархистов-коммунистов и  тесно сошелся с одним товарищем, которого давно знает через Мишеля.
Несмотря на его предостережения ни с кем не общаться, Лиза все-таки сходила к Пизовым. Евге-ния Соломоновна была дома одна. Она усадила Лизу пить чай и стала жаловаться на Софью, кото-рая целый месяц гостила в Одессе у Леона Тарло, и тот обещал отомстить   барону Каульбарсу за смерть Ивана.
– Ваню все равно не вернуть, – сокрушалась Ев-гения Соломоновна, – а Сонюшка нравится Сере-же Войцеховскому. Симпа¬тичный, молодой чело-век, хотя и простой рабочий. Вежливый, культур-ный. С ним приятно поговорить. Да Соня на него ноль внимания.
– Соне он тоже нравится.
– Ты думаешь?
– Мне так кажется!
Евгения Соломоновна рассказала ей, что летом группа действовала очень активно, но полиция со-всем озверела: были большие аресты на митингах и  квартирах, кто-то их выдавал.
Лиза ушла от нее расстроенная. И вскоре под-караулила около работы Сережу Войцеховского. Увидев ее, Сережа обрадовался, пригласил зайти в ближайшее кафе. Они сели за столик в самом дальнем углу и заказали мороженое. Лиза все время оглядывалась по сторонам.
– Успокойся, – сказал Сережа, положив ей на руку свою большую, жилистую ладонь. – Здесь ни-кого нет.
Он более подробно рассказал ей обо всех про-валах группы.
В то время, когда она отдыхала в Ялте, Григо-рий Холопцев и Владимир Ушаков ограбили там какую-то дачу, нашли чек на 500 рублей и  отпра-вились обналичивать его в банк. Их там уже жда-ли. На допросе кто-то из них проговорился о «Гид-ре». Когда пришли в грот с обыском, там находи-лись Саша Мудров, Тит Липовский и Петр Фомин. Их арестовали.
– Кто же, по-твоему, предатель?
– Я плохо знаю и Холопцева, и  Ушакова. Инно-кентий с ними больше общался. Ушаков к нам бежал из Петербурга, когда там арестовали  группу «Безначалие».
– А Кешу кто заменил?
– Окунь и Марголин. Так Андрея  тоже нет.
– Как, и Андрей погиб? Мне Евгения Соломо-новна про него не говорила.
– Она не знает. Соня оберегает ее от лишних волнений. Андрей, Трубицын и еще несколько че-ловек попались на ограблении банка в Каховке. Суд постановил их немедленно расстрелять. Рас-стреливали как собак, за городом, в открытом по-ле, и народ согнали, чтобы другим было неповад-но. Муня туда ездил, видел всю эту сцену. Солда-ты отказались стрелять. Привели другую команду. Только и утешение, что солдаты в своей массе по-нимают, что к чему.
– А как Марголин?
– Скис  без Андрея. О митингах, конечно, никто не думает, пропагандистов нет. Те, кто еще остал-ся, потихоньку занимаются «эксами» и терактами.
– Кеша мне писал о провокаторе.
– Он мне тоже говорил. Вертятся около нас не-сколько новых людей, так,  поди, узнай, кто из них связан с полицией. Осторожность, во всяком слу-чае, не помешает. Ты меня здесь больше не под-карауливай, если будет нужно, я или Софья дадим тебе знать.
– Я теперь живу у мужа.
– Вот это новость! Ты же еще учишься в гимна-зии?
– Ну и что? – нахмурилась Лиза.
– Кто он, анархист? – поспешил сгладить свою бестактность Сергей.
– Большевик, Николай Даниленко, ты его дол-жен знать, он часто выступает на митингах.
– Конечно, знаю. Его бы к нам.
– На это не надейся. Я особенно тоже развер-нуться не смогу, Николай против моего участия в группе. А вот деньгами всегда помогу.
– Лады. Там видно будет.


ГЛАВА 3

В начале октября стояла прекрасная теплая по-года. Лиза предложила Николаю покататься на па-роходе по Днепру. Для компании решили пригла-сить Лялю и окончательно заработавшегося Воло-дю. Володя долго сопротивлялся уговорам брата и Лизы, особенно, когда узнал, что будет еще ее подруга, но Лиза не принимала никаких отговорок, и он сдался: «Что с вами поделаешь, поеду».
В этот день солнце грело совсем по-летнему. Они стояли на верхней палубе небольшого пасса-жирского парохода «Пират», курсирующего по ме-стной линии, и любовались природой. По обеим сторонам реки тянулись леса, одетые в желто-красное убранство. Когда пароход делал крутой поворот и приближался к пристани, деревья ока-зывались к солнцу под другим углом, и листья на них вспыхивали золотом, вызывая у Лизы и Ляли  неописуемый восторг.
Николай в свою очередь любовался Лизой, ко-торая выглядела сегодня особенно эффектно. Ей очень шла розовая блузка, поверх которой была накинута черная шерстяная кофта. Широкая шляпа с перьями и цветами чудом держалась на  голове. Волосы, обычно заплетенные в толстую косу, были разделены на две части, схвачены вверху закол-ками и перекинуты с двух сторон на грудь. От вет-ра и солнца щеки ее разрумянились, темные глаза восторженно блестели.
Лиза чувствовала, что он на нее смотрит, время от времени поворачивалась к нему, посылая свою очаровательную улыбку. Одновременно Николай  наблюдал  за Володей. Брат стоял рядом с Лялей и смотрел не столько на берег, сколько на девуш-ку, заставляя ее краснеть под таким пристальным взглядом. Она первый раз оказалась в компании с молодыми людьми, стеснялась, не зная, как себя вести и о чем с ними говорить. За время дружбы с Лизой, бывшей, по ее мнению,  необыкновенной красавицей, у нее развился комплекс неполноцен-ности: она считала себя некрасивой,   была     роб-кой и неуверенной в себе. Главным предметом ее переживаний были ее медно-каштановые волосы, за которые девочки в младших классах дразнили ее «рыжей». Однако при этих волосах у нее были   прекрасные, как у ее матери польки, миндалевид-ные глаза,   тонкие черты лица, изогнутые, брови. И сколько ее мать, Нина Петровна (на самом деле имя и отчество были производные от ее настояще-го имени Юстина и имени отца – Патрик) не убеж-дала дочь, что она тоже по-своему красива, Ляля оставалась при своем мнении.
Володю поразили ее глаза и цвет волос, отли-вавших на солнце золотом, так что хотелось их по-гладить. Заметив, что Николай наблюдает за ним, он смутился и предложил всем спуститься в буфет, выпить шампанского. Для этого был повод: он только что получил деньги из Петербурга за боль-шую брошюру.
Специально заняли столик около окна, чтобы можно было продолжать любоваться природой. В это время пароход подошел к конечной остановке. Несколько человек сошли на берег, а  на палубу поднялись новые пассажиры. Пароход дал длин-ный гудок и,  развернувшись, поплыл в обратном направлении.
Официант принес в ведерке со льдом бутылку шампанского, ловко откупорил ее и разлил по бо-калам. Николай, не вставая, произнес тост: «За вас, красавицы!» Лиза, чуть пригубив шипучую жидкость, сказала: «Вкусно!»  Ляля от своей не-ловкости выпила весь бокал, сразу опьянела и стала нести всякий вздор.
– Ничего, сейчас пройдет, – сказал Володя. – Шампанское сразу ударяет в голову, зато быстро проходит. А вот водка поражает весь организм.
– Вы это говорите, как кто? – спросила Ляля, глупо улыбаясь.
– В частности  как доктор. Недаром на войне спирт и водка заменяют наркоз.
– Как интересно! – пролепетала Ляля.
– Я выведу ее наверх. – Володя взял девушку под руку и повел к лестнице
– Она притворяется, - сказала Лиза. – Ей Воло-дя понравился. И мне он нравится. Хорошие вы оба, надежные, –   погладила она мужа по руке. 
Тут Лиза заметила, что кто-то наблюдает за ней из другого конца буфета. Сделав  вид, что поправ-ляет прическу,  она слегка повернулась. В углу за столом  сидели четверо ребят из их группы: Янек Гаинский, Яков Коноплев, Олек Чернецкий и Эдек Черепинский. Янек подмигнул ей. «Вот некстати», – подумала она. Но ребята вскоре ушли наверх, и она успокоилась.
Пароход приближался к Екатеринославу. Они поднялись на палубу и увидели стоявших близко друг к другу Володю и Лялю.
– Ну, все, Володя, – сказала Лиза, – теперь тебе не вырваться из Лялиных рук.
Володя смущенно улыбался, осторожно отстра-няя от себя захмелевшую Лялю: ему было неудоб-но перед Николаем и почему-то особенно перед Лизой, как будто он был какой-то ловелас.
– Ты их специально познакомила? – тихо спро-сил Николай, вспомнив о медсестре Любе.
– Как тебе сказать, по-моему, они хорошо под-ходят друг другу.
– А если он уже влюблен?
– Лучше Ляли ему все равно не найти. Она – верный, преданный друг, как раз то, что надо уче-ному человеку.
– Я вижу, ты за них уже все решила.
– А почему бы и нет?
Пароход подошел к пристани. Лиза вздрогнула: внизу появилась группа жандармов, они стали внимательно осматривать спускающихся вниз пас-сажиров, спрашивая у некоторых документы.
– Может быть, они за тобой? – с тревогой спро-сил Володя, отчего Ляля сразу пришла в себя и испуганно посмотрела на стоявших внизу блюсти-телей порядка.
– А вас-то за что, Николай? – прошептала она невнятно, прячась за спину Володи.
– Пойдемте, – сказала Лиза,  сразу сообразив, в чем дело, и решительно направилась к сходням.
Жандармы похлопали руками по  карманам  Ни-колая и Володи, ощупали глазами девушек. Один из них подмигнул Лизе. Она смерила его презри-тельным взглядом, отчего тот весело рассмеялся, показывая гнилые желтые зубы.
Ляля заплакала от пережитого страха и униже-ния. Володя  трогательно утешал ее, гладя по го-лове, как маленького ребенка, и испытывая  не-обыкновенную нежнос.
Лиза оглянулась назад. Четверо друзей-анархистов  поравнялись с жандармами, и тут же раздались выстрелы. Трое жандармов, среди ко-торых был и тот наглец с гнилыми зубами, упали, остальные на какое-то время растерялись. Ребята бросились врассыпную, перестав стрелять, так как кругом были люди.
К пароходу с разных сторон спешили городо-вые. Олек успел спрыгнуть в воду. Остальных ре-бят схватили, повалили на землю, стали избивать и скручивать руки. Затем жандармы заставили толпу расступиться и  увели  арестованных.
Выйдя на площадь из здания речного вокзала, Лиза увидела в конце улицы удалявшуюся поли-цейскую пролетку. Позже она узнала, что в этот день ребята убили где-то четырех жандармов. Судьба Олека оставалось неизвестной: то ли он утонул, то ли жандармы  выловили его из реки и тоже отправили в тюрьму. Газеты по этому поводу  молчали.


ГЛАВА 4

Гром не грянет – мужик не перекрестится. До че-го же всегда точно подметит русский человек! Два месяца назад, 12 августа, террористы бросили бомбу в дачу нового премьер-министра России Столыпина.
День для этого был выбран самый подходящий – в субботу, в приемный день Петра Аркадьевича, когда каждый  мог к нему явиться и лично передать свою просьбу. На эти приемы обычно собиралось много людей самых разных сословий, положений и состояний.  В саду перед домом бегали дети, приехавшие с родителями. Одна из посетительниц держала на руках грудного ребенка.
В два часа дня к дому подъехало ландо с двумя жандармами. Они сразу возбудили подозрение старика-швейцара и состоявшего при Столыпине генерала Замятина тем, что на них был старый го-ловной убор, а не новый, введенный две недели назад. Кроме того, оба держали в руках портфели, что не полагалось иметь представляющимся пре-мьер-министру. Швейцар решительно направился им навстречу. Замятин, наблюдавший за ландо из окна второго этажа, бросился к лестнице.
Видя, что на них обратили внимание, приехав-шие оттолкнули швейцара, вбежали в переднюю и  лицом к лицу столкнулись с Замятиным. Глаза их забегали. Они переглянулись и бросили портфели на пол. Раздался оглушительный взрыв. Большая часть здания взлетела на воздух. Послышались душераздирающие крики раненых. Пронзительно кричали лошади, только что доставившие к дому ландо с преступниками.
Сами террористы, Замятин и старик-швейцар были разорваны в клочья. Погибли дети, игравшие в саду, и женщина с грудным ребенком. Тяжело были ранены сын и дочь Столыпина, особенно де-сятилетняя Наташа, у которой оказались раздроб-лены обе ноги. Прибывшие через некоторое время солдаты повсюду находили раненых и трупы с оторванными частями тел.
Во всем доме уцелела только одна комната – кабинет Столыпина. В момент взрыва он сидел за письменным столом. От сильного толчка большая бронзовая чернильница на нем подскочила вверх и перелетала через голову премьер-министра, залив его чернилами.
Всего на месте трагедии погибло более 30 че-ловек, не считая тех, кто умер в дальнейшем от тяжелых ран.
Террористами оказались эсеры.
Столыпин по горячим следам ввел жесточайшие меры наказания, получившие в народе название «столыпинский террор». Все особо тяжкие престу-пления: грабежи, связанные с убийством, убийства и нападения на власть, полицию и мирных граж-дан, теперь должны были рассматривать в самый кратчайший срок военно-полевые суды и выносить только один приговор: смертную казнь. Два-три дня – и на виселицу или к стенке.

По этому указу на четвертый день после ареста были расстреляны Андрей Окунь, Семен Трубицын и остальные участники ограбления банка в Кахов-ке. Такая же судьба ждала Гаинского, Коноплева, Чернецкого (его жандармы все-таки поймали) и Черепинского. Дело рассматривал Одесский воен-но-полевой суд. Прошел месяц. Появилась надежда, что суровая кара минует ребят, но 11 ноября их казнили в одесской тюрьме.

Эти осенние дни вообще стали мрачными в жизни российских анархистов. 13 ноября в одес-ской тюрьме казнили  трех террористов – рабочих, бросивших в декабре прошлого года бомбу в кафе Либмана: Моисея Меца, Иосифа Брунштейна и Берту Шершевскую. Первому был 21 год, второму – 18, девушке – 22. Двум другим участникам взрыва – 30-летней Ольге Таратуте и Станиславу Шашеку (ему был 21 год)  дали по 15 лет каторги. Еще одному человеку, Константину Эрделевскому, уда-лось симулировать сумасшествие и сбежать из больницы.

В это же время в Петербурге начался военно-окружной суд над членами анархистской группы «Безначалие». Самому старшему из них Бидбею было 30, самому младшему Борису Сперанскому – 19. От одесситов они значительно отличались сво-им классовым происхождением. Бидбей родился в семье богатого помещика. Его настоящие имя и фамилия были Степан Романов,  под своими статьями он любил подписываться псевдонимом «Николай Романов». В группе были также сын пра-вительственного чиновника из Саратовской губер-нии Толстой-Ростовцев (он же Николай Дивногор-ский); сын земского начальника в Санкт-Петербургской губернии Владимир Ушаков (этот успел сбежать во время ареста, связался с екате-ринославской группой и  попался на ограблении в Ялте);  сын священника из Тамбовской губернии Александр Колосов, несколько бывших студентов университета, гимназистов и т. д. Их выдал прово-катор в тот момент, когда группа готовила крупную «экспроприацию».
На этом суде, под страхом быть узнанным и схваченным полицией, присутствовал Сергей Бо-рисов,  только что бежавший из Иркутской губер-нии. Узнав, что в Петербурге должен состояться суд над «безначальцами», он отклонился от наме-ченного маршрута – родного Екатеринослава и на-правился в столицу, чтобы посмотреть на Бидбея и его соратников, о которых много говорили в ссыл-ке.
Подсудимые вели себя с достоинством. Алексей Колосов заявил, что поскольку суд уже заранее вынес свое решение, то нет смысла проводить это заседание: пусть им объявят приговор, после чего им останется лишь поблагодарить судей и спокой-но удалиться.
Бидбей отказался встать, когда судья назвал его фамилию, объяснив свой поступок тем, что ни-когда не разговаривает с теми, «с кем он лично не знаком». После этого все обвиняемые были уда-лены из зала суда. Они получили от 13 до 15 лет каторги.
 Борисов был удовлетворен поведением «без-начальцев» и, покидая здание суда, поклялся как можно быстрее отомстить за своих братьев-единомышленников.
В Екатеринославе его ждало разочарование: пока он сидел в тюрьме и отбывал каторгу, состав анархистской группы  полностью поменялся. Одни были убиты, другие сидели в тюрьме или отбывали каторгу, третьи бежали за границу. Об этом с гру-стью рассказывал ему Сергей Войцеховский.
Они сидели на скамейке в глубине Потемкинско-го сада, потягивая из бутылок холодное пиво Боте.
– Из тех, кого ты знал, – сказал Сергей, – оста-лись только Наум Марголин,  Пизовы и Матвей Ко-ган. Федосей подался к синдикалистам.
– С чего это?
– Привлекли своими идеями.
– Из других городов кто-нибудь бывает?
- Бывает.  Приезжали как-то  Бейлин, Тарло. Дольше всех у нас жил Стрига со своим боевым отрядом, но его ребята занялись разбоем, и мы их  отсюда спровадили. Теперь и Володи нет, подор-вался в Париже на собственной бомбе.
– А ведь у него была хорошая мысль – создать летучий боевой отряд и начать в России широкий террор. Замахнуться на всю страну, конечно, не-реально, а на Украине можно многое сделать. Как ты думаешь, ваши товарищи меня поддержат, ес-ли я организую такой же боевой отряд?
– Поддержат, только дело это очень трудное. У Володи не получилось.
– Не получилось, потому что он сделал все с бухты-барахты. Надо сначала подготовить хоро-шую базу, подобрать на местах людей, всех воо-ружить, а потом уже действовать.
– Бейлин, когда приезжал из Женевы, говорил, что там собралось много наших анархистов. Соби-раются оживить работу в России.
– Я тоже туда поеду, отсижусь, пока полиция не успокоится, и поговорю насчет отряда.
Борисов поднял голову. Глаза его медленно скользили по деревьям, на которых кое-где еще висели сухие листья.
– Как хорошо у нас тут! – с грустью сказал он, поднял  с земли сморщенный лист клена и поднес его к носу. – Запах родной земли. В Иркутске сей-час зима, дуют злющие ветры, воют волки. Так-то вот.
– Мне в России надо еще одно дело провернуть, – продолжал он, думая о чем-то своем. – Я на ка-торге поспорил с товарищами, что смогу освобо-дить из Севастопольской тюрьмы потемкинских матросов.
– Так их там 200 человек!
– Десять человек освобожу, и то хорошо. Пом-нишь, как отбили у казаков 20 человек, наших анархистов и эсеров.
– Тогда это здорово получилось. Этой весной мы тоже освободили из казарм много людей. А вот Пашку Гольмана упустили.
– Зря он с собой покончил. Я вообще таких дей-ствий не одобряю. Погибнуть в бою или на эшафо-те – это подвиг, а выстрелить себе в рот или висок на глазах у жандармов – позор для анархиста, проявление слабости и трусости. Революционер должен до последнего конца идти с поднятой голо-вой.
– Многие считают иначе.
Сергей на это ничего не ответил.
– Ты мне сегодня сможешь достать пару бомб?
– Для «потемкинцев»?
– Для «экса». Не могу же я ехать в Севастополь с пустыми руками.
– Что ты надумал?

– Есть один вариант. Встретимся здесь через три часа. Успеешь?

– Постараюсь.

Было  9 часов  вечера, когда Войцеховский с бомбами вернулся в Потемкинский сад. На цен-тральной аллее, ярко освещенной фонарями, гуляли редкие прохожие. Вдали маячили фигуры го-родовых. Из открытых окон дворца доносились звуки рояля, навевая мысли о бренности жизни и несбывшейся любви.

Борисов сидел все на той же скамейке. Войцеховскому очень хотелось узнать, где Серега, больше года отсутствовавший в Екатеринославе, собирается совершить ограбление, но, видя его неприступный вид, не решился ему докучать. Заглянув в сумку с бомбами, Борисов похвалил Сергея и стал с жадностью уплетать бутерброды, которые Войцеховский догадался ему захватить.

– А Машеньку Завьялову ты хоть раз видел? – спросил он с особой теплотой в голосе.

– Давно, еще той осенью, когда собирались в библиотеке на собрание.

– Редкой души человек. Зайди к ней как-нибудь, скажи, что я на свободе, помню ее и обязательно напишу из Швейцарии. Мне пора.

Он встал, от души пожав Войцеховскому руку.
 
– Ты тоже жди от меня весточку, а пока восстанавливайте здесь работу и подбирайте надежных людей. Успокаиваться рано.

                * * *
Войцеховский каждый день просматривал ут-ренние газеты и, наконец, в «Приднепровском крае» увидел небольшую заметку под заголовком «Экспроприация 75 000 рублей». «29 ноября, – со-общалось в ней, – около 4 часов утра поезд, шед-ший в Екатеринослав, остановился на станции «Пост-Амур». В это время неизвестный злоумыш-ленник бросил под вагон второго класса, где сидел сборщик монополий, одну или две бомбы. Вос-пользовавшись суматохой, «экспроприатор» похи-тил у убитого взрывом сборщика 75 000 рублей. Взрывом, помимо сборщика, убит стражник и ра-нено 15 пассажиров. Никто не задержан».
Сергей был уверен, что это дело рук Борисова и показал статью Софье. Та не могла поверить, что Борисов мог один на это пойти. Обычно в таких «эксах» участвовало несколько человек,  готовясь к ним заранее.
– Это, наверное, кто-нибудь из анархистов Аму-ра или Нижнеднепровска, – предположила она.
– Вспомни Бейлина. Этот тоже один совершал еще не такие ограбления.
– Придется набраться терпения и ждать, когда он пришлет письмо из Женевы или сам объявится в Екатеринославе.
Войцеховский верно угадал: это был Борисов. Сергей знал об этом артельщике еще до своего ареста, решив применить  новую тактику: бросить одну бомбу в вагон, а когда все пассажиры и жан-дармы разбегутся, вбежать в него, взять деньги и бросить на платформе вторую бомбу, чтобы под ее прикрытием незаметно скрыться.
Однако все прошло намного проще. После пер-вой бомбы пассажиры и охрана так далеко удали-лись от станции, что ему не пришлось бросать вторую бомбу. Он ее для смеха оставил на плат-форме.
Этот же метод он решил использовать при ос-вобождении «потемкинцев».
Через два дня он уже был в Севастополе и си-дел на окраине города в рыбацкой хибаре, ведя за бутылкой самогона «веселый» разговор с тремя местными анархистами. Они с восторгом приняли идею об освобождении из тюрьмы «потемкинцев». Хозяин лачуги Грицко Трошкин, немолодой  рыбак, обещал сегодня же достать четыре «адских маши-ны» и  незаметно исчез из-за стола. Двое других товарищей даже не заметили его отсутствия, про-должая обсуждать, как и когда лучше совершить теракт.
Сергей делал вид, что внимательно их слушает, изредка поддакивая в знак одобрения. На самом деле весь план у него был проработан от начала до конца, были бы только бомбы, поэтому он не-терпеливо прислушивался к шагам за дверью. Но дом стоял близко к морю, там бушевал шторм,  за стеной слышался только вой ветра и грохот волн, разбивающихся о берег.
Скрипнула дверь. Появился Грицко  с большой рыбацкой корзиной, наполненной доверху грецки-ми орехами.
– Ты откуда? – удивились друзья.
– Принес, что обещал.
Грицко закрыл дверь, накинул на нее железный крючок и для пущей надежности придвинул сво-бодный табурет. На окнах висели жалкое подобие занавесок, он их плотней сдвинул и заколол бель-евыми прищепками. Еще раз внимательно оглядел «свою конспирацию», поставил корзину на стол, придвинул большой таз и стал неторопливо выни-мать орехи, складывая их в таз. Все внимательно следили за его движениями. Наконец, показалась толстая мешковина, а под ней – четыре македонки.
– А обещал достать шесть, – разочарованно протянул Борисов.
– Не получилось. У энтих больше не было, а ехать в другое место с энтими штуками побоялся…
– Ладно, – смирился Борисов. – Теперь слушай-те меня внимательно. В 12 часов дня заключенных выводят гулять во внутренний двор, недалеко от входных ворот. Бросим в ворота две бомбы, во-рвемся в образовавшийся проем на территорию, выведем заключенных и бросим оставшиеся бом-бы в охрану. Пока она будет в панике барахтаться на земле, матросы разбегутся. Там все в основном севастопольские, сообразят куда бежать.
– На словах-то ловко. Только бы бомбы срабо-тали, – заметил один из анархистов.
– Зря языком молотишь, товар проверенный, – недовольно прикрикнул на него Грицко. – Тянуть более нельзя: не сегодня-завтра их могут отпра-вить в другие места, как энтих, «очаковских»…
Борисов порылся в кармане, достал новенькую сотню, сунул ее рыбаку.
– Ты с нами завтра не пойдешь, справимся втроем. Притащи сюда на всякий случай еще че-тыре штуки, я потом сюда вернусь. Нужно быть ко всему готовыми.

                * * *
Военно-морская тюрьма, где томились аресто-ванные «потемкинцы», находилась на берегу моря. Ее белое здание было видно издалека. Днем здесь всегда толпились родственники, надеясь передать посылку или получить свидание.
Борисов и его друзья встали в очередь и рас-пространили слух, что передачи принимают в го-родской тюрьме. Народ  бросился туда. Площадь перед тюрьмой опустела. Около высоких железных ворот неподвижно стояли четверо моряков с вин-товками. Борисов приказал одному из своих по-мощников, Васе, притвориться пьяным, сделав вид, что хочет подойти к воротам.
Вася надвинул на лоб фуражку и, напевая гром-ко блатную песню: «Машка бестолковая, чего ты еще ждешь? Красивее фраера в мире не най-дешь...», направился к воротам, но, не дойдя до них,  нарочно споткнулся и растянулся на земле.
Матросы с руганью бросились к нему. Один стал бить его ногами,  другие ухватили под мышки, пы-таясь поднять. В этот момент мимо них пробежал Борисов, выстрелил в матросов и бросил бомбу в ворота. Тут же другой товарищ, следовавший за ним, бросил вторую бомбу.
Железные ворота с грохотом упали. Борисов вбежал во двор. Группа заключенных, ничего не понимая, в растерянности смотрела на него: их на-кануне никто не предупредил о готовящемся побе-ге. Диким голосом человек закричал: «Тикайте! Путь открыт!» Люди сразу оживились и бросились к открытому проему. Борисов выскочил последним, насчитав 30 человек, выбежавших перед ним. Как потом стало известно из газет, «потемкинцев» среди них оказался только 21 человек.
Все произошло так быстро, что дежурный кара-ул не успел объявить тревогу. Уже поднимаясь вверх по улице, Борисов увидел направляющуюся бегом к тюрьме роту солдат. Покружив полдня по городу, он вернулся в рыбацкую хибару, и первым делом спросил у Грицко:
– Достал, о чем договаривались?
– Достал, только три.
Борисов так устал за этот день, что ничего ему не сказал, лег на лавку и моментально заснул. Проснулся от того, что кто-то сильно тряс его за плечо. За окном лежала густая ночь, по-прежнему ревело и стонало море.
– Сергей, солдаты, хибара окружена.
– Где корзина с македонками?
– Под столом.
Сергей вытащил из корзины бомбу, открыл дверь хибары и бросил ее в темноту. Раздался ог-лушительный взрыв. Огонь осветил лежавшие на земле тела и серые фигуры солдат, метавшихся по берегу. Он оглянулся на рыбака. Тот стоял блед-ный, как полотно, и, судорожно сглатывая слюну, читал молитвы.
– Грицко! Хватит заниматься ерундой. Бежим отсюда!
Не оглядываясь больше на рыбака, Борисов с корзиной в руках выскочил из хибары и бросился к видневшимся вдалеке дачам. За ним вдогонку по-летели на конях казаки. Он на ходу вытащил еще одну бомбу и метнул ее в преследователей. Каза-ки остановились. Этого было достаточно, чтобы добежать до дачного поселка и затеряться среди домов и садов. Чуть позже он перебрался в Херсо-нес, решив отсидеться несколько дней в его раз-валинах.
На его счастье декабрь в этом году в Севасто-поле выдался удивительно теплым и солнечным. Земля была покрыта травой, на деревьях, перепу-тав времена года, набухли почки, в садах цвели розы и жимолость. Из своего укрытия ему было видно, как по берегу гуляли под зонтиками дамы, одетые  по-летнему. К вечеру, когда солнце захо-дило, становилось холодно, особенно, когда с мо-ря дул резкий ветер, пронизывающий до самых костей.
Сергей выскочил из хибары в одном пиджаке. Под ним были только верхняя косоворотка из бязи и нижнее белье. Огонь он боялся разводить. Пока еще были папиросы, потихоньку курил, согревая себя изнутри. Спал стоя, прислонившись к холод-ной стене древней постройки. Днем подставлял лицо под солнце, блаженно улыбаясь, смотрел на синее, без единого облачка небо.
Однажды ночью ему показалось, что недалеко от него кто-то есть. Он прислушался. Разговарива-ли двое. Один что-то увлеченно рассказывал, дру-гой лишь изредка вставлял одно-два слова. У рас-сказчика был хриплый простуженный голос, вре-менами он долго, тяжело кашлял.
Сергей осторожно вышел из  укрытия. При свете луны разглядел на голове у простуженного беско-зырку, на которой выделялись белые буквы назва-ния корабля – «Князь Потемкинъ Таврический». На нем были бушлат и расширенные книзу матрос-ские штаны. «Потемкинец!» – обрадовался Сергей. Его собеседник был одет в серое полупальто. На голове плотно сидел каракулевый пирожок,  на но-су торчали разбитые очки. «Что за птица? На мат-роса не похож: эсер или эсдек, сбежавший вместе с «потемкинцами». Сергей с минуту поколебался и шагнул к ним, придерживая на всякий случай  ле-жавший в кармане  браунинг.
– Здорово, хлопцы! Не помешаю? Больно инте-ресную вы тут ведете беседу. Мне тоже охота по-слушать.
– Ты кто такой? – недовольно спросил матрос.
– Да, как и вы, беглый, только не из тюрьмы, а прямым ходом из Сибири.
– А почем ты знаешь, что мы беглые?
– Так это я  вас из тюрьмы и вызволил.
– Брешешь. Это сделали большевики, товарищ Кацнельсон.
– Никакого Кацнельсона я не знаю. Благодарите не большевиков, а анархистов. У большевиков для этого кишка тонка.

– Я товарищ тоже большевик, и не позволю нас оскорблять, – возмутился очкастый.
Сергей разозлился:

– У меня, господа хорошие, нет времени вести с вами разговоры. Лучше скажите, что думаете делать дальше, пока нас здесь не застукали.

– Ты, того, этого, – растерялся матрос. – Не сердись. Пожалуй, и вправду нас освободили анархисты. Большевики не умеют бросать бомбы. Деньги у тебя есть?

– Допустим, найдутся.

– Тут недалеко рыбацкий поселок. Есть один человек – Федор Стрельченко, который на своей шаланде доставит нас куда угодно, только очень любит деньги, а в такую погоду запросит втридорога.

– Иди, договорись с ним на завтра. Пусть нас отвезет в Качу  или Евпаторию, чтобы здесь больше не маячить.

– Прямо сейчас и слетаю. И еду принесу. Мы трое суток без крошки во рту.

Сергей вынул деньги.

– Пока отдашь столько, остальные получит на месте.
– Он любит все сразу. И потом ему одному не справиться, в такую погоду надо следить за пару-сом и перемещать балласт.
– А мы на что?
– Вы не привычные…
Сергей достал из кармана свой крупнокалибер-ный браунинг, помахал им перед лицом матроса.
– Это видел? Здесь восемь пуль, еще бомба лежит за углом. Так ему и передай. А за деньгами я не постою. Может быть, потом, когда стихнет бу-ря, он и до Одессы нас довезет, договорись заод-но.
– В Одессу вряд ли, это далеко.
– Нам спешить некуда.
– Вы в Одессе собираетесь жить? – осторожно спросил большевик, когда матрос ушел.
– Нет, только повидаю знакомых.
– А дальше?
– Еще кое-куда заеду и – в Женеву.
– Возьмите меня с собой. У меня денег нет, но я вам потом  возмещу все расходы.
– Слушай, товарищ хороший…
– Евгений Маклаков.
– А может быть, Евгений, ну ее, эту вашу боль-шевистскую демагогию. Я ведь тоже побывал и в социал-демократах, и в эсерах. Разговоров наслу-шался вдоволь, а дело-то – ни с места. Вы ни на что не способны.
– А вы только и можете, что грабить и убивать…
– Ладно, не гунди. Я ведь не просто так разго-вор завел. Задумал сейчас очень серьезное дело,  мне нужны толковые помощники. А ты, я вижу, че-ловек неглупый.
– Что за дело?
– Позже расскажу. Пока у меня только задумка, надо сначала посоветоваться с нашими анархи-стами, найти у них поддержку, для этого я хочу сейчас проехать по некоторым городам. Но дело, повторяю, серьезное и очень опасное.
– Представляю, опять убийства и теракты.
Сергей на него так взглянул, что тот поспешил его успокоить:
– Я подумаю.
– Думай. Только если решишь, то уже без отсту-па.
На следующий день они вышли в море, взяв курс на Евпаторию. Только большие деньги могли заставить рыбака отправиться в путь в такой силь-ный шторм, а его пассажиров – опасность оказать-ся в руках полиции. Федор Стрельченко до по-следней минуты требовал взять с собой двух по-мощников, но Борисов вытащил браунинг, и рыбак замолчал.
Обязанности распределились сами собой. Стрельченко сидел за рулем, Борисов и Маклаков – на веслах, а матрос, его звали Андреем, ловко ставил парус, не обращая внимания на крены, го-товые каждую минуту перевернуть судно. Время от времени он срывался с места и бежал к балласту – мешку с песком, чтобы прижать его к борту шалан-ды.
Увидев кипящее море и горы воды, нависавшие со всех сторон над их головами, Сергей понял, на-сколько опрометчиво было выходить в открытое море без надежных помощников. Ладони у него и его напарника стерлись до мяса, спина от сильного напряжения так болела, что не было  сил терпеть. Сергей с уважением смотрел на Маклакова, кото-рый за весь путь ни разу не пожаловался на уста-лость.
Самое трудное было подойти к берегу. Андрей опустил парус и сменил на веслах Маклакова. Вот кто привычен был к любой работе. Не спуская глаз с рулевого, он весело подавал Сергею команду: грести то медленней, то быстрей, чтобы умень-шить силу волны, а то и вовсе застыть с подняты-ми веслами.
Наконец волна сама подтолкнула их к берегу. Андрей и Федор быстро выскочили из шаланды и потащили ее по песку, чтобы следующая волна не утащила ее обратно в море.
Догадался ли рыбак, кто были его пассажиры, но деньги сделали свое дело, и он дал им адрес своих знакомых в Евпатории, где они могли пере-ждать шторм, а сам остался на берегу сторожить шаланду.
Но они еще целый час провели на берегу, чтобы прийти в себя и обсушить на солнце одежду.
Место оказалось удачным – маленькая бухточ-ка, скрытая от города холмом. Федор разжег кос-тер, достал еду, завернутую в непромокаемую ро-бу, бутылку самогона. Нельзя было не выпить за удачное окончание первой части  пути.
Самогон развязал Стрельченко язык, он стал рассказывать о происшествии в одном из рыбацких поселков Севастополя перед самым их отъездом. Так Сергей узнал о подробностях той ночи, когда солдаты напали на лачугу Грицко, и ему самому удалось сбежать благодаря бомбам. Федор, ко-нечно, сильно приукрасил всю историю, придумал для чего-то целую банду революционеров, пря-тавшихся у Грицко, но цифры пострадавших каза-ков: 11 убитых и 10 раненых, наверняка были вер-ными. Сам Грицко в момент ареста оказался не-вменяемым и, когда его стали допрашивать, мы-чал, как немой.
– Чего этим революционерам у нас надо? – рас-суждал 30-летний малый, косо поглядывая на сво-их пассажиров. – Мы народ – тихий, мирный, жи-вем, никого не трогая. Наш хозяин – море, захочет подарит много рыбы, а рассердится, так и на дно утащит. Жаль дядьку Грицко, хороший был чело-век… На старости лет такое учудить.
– А ты, браток, не жалей его, – сказал Андрей. – Он же не просто так связался с революционерами, знал, на что идет. Герой он, ваш Грицко, настоя-щий герой.
– Герой, конечно, герой, – обрадовался рыбак, и, оглянувшись по сторонам, зашептал, – говорят, он перед этим освобождал из тюрьмы «потемкин-цев», не один, конечно, а с товарищами. Мы «по-темкинцев» очень уважаем.
Маклаков посмотрел на Сергея, тот закрыл гла-за, делая вид, что спит. Ему искренне было жаль Грицко, который в последнюю минуту растерялся и так нелепо попал в лапы полиции. Иначе он сейчас сидел бы не в тюрьме, а с ними, у этого костра.

                * * *
В Одессу  отправились только через неделю. Море успокоилось. Подгоняемая ветром, шаланда весело шла под наполненным парусом.  Стрель-ченко специально рассчитал время, чтобы к городу подойти в темноте, перед самым рассветом, в рай-оне Большого Фонтана – там жил знакомый Сергея анархист Яков Кучура.
На берегу Андрей тепло распрощался с новыми товарищами и исчез в темноте. Борисов и его спутник побрели по пустому дачному поселку, вы-брали богатый дом, взломали дверь, и весь день беспечно провалялись на роскошных диванах, благо у них было с собой достаточно припасенной в Евпатории еды.
Маклаков был среднего роста, плотный, с абсо-лютно голой, блестящей, как начищенный самовар, головой. Сергей посмеивался над ним, что его лы-сина – хорошая примета для полиции. Евгений сердился и говорил, что на улице он всегда ходит в головном уборе. Мало кто, даже из близких това-рищей по партии, видел его без шляпы. Зато на ней хорошо сидит парик.
О деле пока не говорили. Сергей хотел прежде узнать мнение об отряде своих старых товарищей, да и Маклакова как следует прощупать. Пока о нем складывалось хорошее впечатление.
Вечером они пробрались к Якову. Тот радостно встретил Борисова и все никак не мог успокоиться, что Сергей, сбежав недавно из Сибири, уже успел взорвать в Севастополе военную тюрьму.
– Вот тебе живой свидетель, – улыбался Бори-сов. – Да радоваться особенно нечему. Убежало только 30 человек,  еще неизвестно, кто из них смог скрыться, а кто попал в лапы полиции.
Маклаков, посидев для приличия немного за столом, лег спать, завернувшись с головой в одея-ло.
Яков уменьшил огонь в керосиновой лампе,  они перешли на шепот.
– Серега, я так рад, тебя видеть. Новомирский тоже недавно вернулся, организовал «Южно-русскую группу анархистов-синдикалистов». Все начинает сначала. Да я, пока его не было, примк-нул к чернознаменцам.
– Что так? Еще недавно ты только и говорил о синдикатах и Новомирском.
– Я до сих пор в них верю и очень уважаю Ки-рилла, но не хочу бегать туда-сюда.
– Рассказывай, какие у вас тут дела?

– Работаем потихоньку: «эксы», теракты, взорвали городской банк и биржу. Гершкович сидит в тюрьме.
 
– А Иуда Гроссман?
 
– Жил здесь несколько недель, помог  организовать взрыв биржи. А так ездит по городам с лекциями, организует группы чернознаменцев. По по-следним сведениям, собирался ехать в Киев.

– Жаль, что его здесь нет, мне он очень нужен. А Тарло?
– Тарло неделю назад казнили, все его ребята в тюрьме.
– Как же он попался, неужели не мог отбиться?

– Выследили одного на улице и окружили целым отрядом. Каульбарс над ним всласть поиздевался, после приговора велел тут же расстрелять, даже не стал ждать палача, чтобы повесить. Леон был настолько измучен, что к месту казни его не-сли на руках. Говорят, офицер перед тем, как дать команду, спросил его, что передать на волю. «Пе-редайте, – прошептал он, – что на воле остались люди, браунинги и бомбы!»
– Похоже на красивую легенду. Но все равно Леон был великим анархистом, умер, как подобает настоящему революционеру.

– Один наш товарищ, болгарин Костя Тодоров, написал о нем стихи. Послушай: «Его несли сомк-нутыми рядами. Солдаты шли за ним и впереди. А он лежал, влачимый палачами, бессильно голову покоя на груди». Его мать совсем обезумела, тре-бует, чтобы мы немедленно убили Каульбарса и начальника тюрьмы, готова дать для этого любые деньги, да к барону так просто не подступишь.
– Подступишь, если очень захочется. Яша, я за-думал создать боевой отряд, который расправится с такой падалью, как Каульбарс и ему подобные. Сейчас поезжу еще по Украине, затем – в Женеву, но скоро вернусь. Мне нужны верные люди. На те-бя я могу рассчитывать?
– Можешь, подберу еще ребят.
– Очень хорошо. И подумай, где можно  для на-чала совершить крупный «экс».
– В Одессе вряд ли получится. После взрыва биржи все банки и крупные учреждения усиленно охраняются.
– И все-таки подумай. Что-нибудь да отыщется.
– А этот товарищ откуда?
– Бежал вместе с матросами из тюрьмы, боль-шевик. Я ему тоже намекнул насчет отряда. Обе-щал подумать, да я его по дороге дожму.

 
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ПОЕЗДКА В ПЕТЕРБУРГ
ГЛАВА 1

Лиза и Николай не заметили, как быстро проле-тели первые месяцы их совместной жизни. Все дни проходили в работе. Николай четыре раза в неде-лю после лекций в училище, а часто и в учебное время занимался с учениками, Лиза тоже четыре раза в неделю занималась со своими учителями в доме родителей. Из будних дней у них свободным оставался только вечер среды. В этот день они встречались где-нибудь в центре, обедали в сто-ловой, а затем гуляли по городу или ходили в те-атр.
В субботу Николай после занятий до позднего вечера сидел в библиотеке, подгоняя все свои ре-фераты, курсовые, знакомился с новинками в на-учных журналах. По примеру Володи он стал пи-сать статьи в столичные технические журналы, правда, пока не получил из редакций ни одного от-вета. Более охотно печатали его статьи на полити-ческие темы большевистские газеты, но на них те-перь не оставалось времени. Все учебники и нуж-ные по программе книги он читал в дороге или в перерывах между лекциями в училище.
В воскресенье перед театром они обязательно заходили на обед к Фалькам. Это Сарра Львовна установила такую традицию, по-умному рассудив, что надо всячески поддерживать отношения с Ли-зой и зятем, чтобы не потерять дочь. Лиза из-за занятий с учителями не могла вырваться из-под опеки домашних. Мама и Зинаида в их отсутствие приезжали к ним домой с продуктами или готовым, забирали для стирки грязное белье.  Зинаида уби-рала квартиру, перемывала посуду, чистила каст-рюли и сковородки, которые у Лизы постоянно под-горали. Все это делалось под предлогом, что Лизе надо беречь свои «музыкальные» руки.
Николай ничего этого не замечал или делал вид, что не замечает, чтобы не заводить ненужных разговоров. По воскресеньям, как у него было за-ведено до прихода Лизы, он с утра вытирал пыль, мыл полы, возился с цветами, привезенными из Ромен. Он любил порядок и был необыкновенный аккуратист: каждая вещь у него лежала на своем месте, чего нельзя было сказать о Лизе,  разбра-сывавшей свои вещи по всей квартире. И он, ниче-го не говоря, собирал ее чулки, шарфы, заколки, расчески, относил их в ванную комнату или  на ее полки в шкафу.
Ее аккуратность проявлялась в другом: она час-то гладила свои вещи,  и не наденет платье или юбку, если на них будет складка. Также приверед-ливо она следила за одеждой Николая, убеждав-шего ее, что она делает совершенно лишнюю ра-боту: он сам при всей своей аккуратности до нее гладил брюки не чаще двух раз в неделю, а ру-башки после прачки вообще не нуждаются в утюге. Однако он старался ей ни в чем не перечить: она женщина и как женщина знает, что нужно делать. И многое другое, что появилось в его доме с ее приходом: пеньюар на спинке кровати, выстиран-ное кружевное белье на веревке, шкатулка с бижу-терией, коробки со шляпками и ботинками, тонкий запах духов – тоже вмещалось в это емкое слово «женщина» и еще более  прекрасное: Лиза
После того, как Николай заканчивал уборку, Ли-за  начинала свою глажку. В 12 часов они садились завтракать, наслаждаясь тем, что никуда не надо спешить. Николай иногда по привычке брал в руки книгу или газету, Лиза тут же все у него отбирала, прося его хоть немного отдохнуть потому, что в два часа уже надо было собираться к родителям.
Потом еще было 20 замечательных минут, ко-гда, сидя в кресле, Николай наблюдал за тем, как она одевается: наденет одно платье, походит в нем перед зеркалом, снимет его, начнет выбирать другое. Перемеряет целый гардероб, пока опять не вернется к первому, намеченному еще накануне вечером. И также с волосами. Соорудит то одну прическу, то другую, наденет шляпку – нет, все не то. Вспомнит о шляпе, отправленной две недели назад  на антресоли,  и ему приходилось терпели-во вставать на стул и доставать оттуда коробку с этой шляпой.
Когда, наконец, с ее туалетом было закончено, она принималась за него, заставляя одеть то одну рубашку, то другую, сменит несколько галстуков и, в конце концов, остановится на том, который ей больше всего нравился: в синюю полоску, под цвет его глаз. «Какой ты красивый!» – довольно говори-ла она, и они шли в прихожую одевать пальто.
Лиза прежде  не уделяла столько внимания сво-им нарядам, но теперь, бывая с Николаем на лю-дях, она хотела, чтобы они выглядели самой кра-сивой парой и на них обращали внимание. В по-следний раз в театре даже этот мерзавец, полков-ник Богданович, когда они проходили мимо него и его жены, толстой расфуфыренной «курицы», не-давно вернувшейся из Парижа, остановился как вкопанный и смотрел на нее, не отрывая восхи-щенных глаз.
Вообще ей нельзя было посещать с Николаем общественные места – так постановил попечи-тельский совет гимназии, долго и нудно решавший вопрос о ее «неслыханном» поведении. Лиза была не первой, кто отважился на такой «дурной» по-ступок. Обычно таких учениц немедленно исклю-чали из гимназии. Но здесь был особый случай. Гимназия была частная, содержалась на деньги попечителей, а Григорий Аронович был не только членом попечительского совета, но давал дирек-трисе мадам Левитиной крупные суммы денег. В начале года он внес почти пять тысяч на ремонт помещения и оборудование физического и хими-ческого кабинетов, обещав в течение года сделать еще несколько таких вливаний. Так что директриса первая попросила сделать для Лизы исключение, оставить ее в гимназии, обязав  не появляться с мужем в общественных местах, где могут быть другие ученицы: в кино, театрах, парках, на кон-цертах, катке, и как можно меньше говорить о сво-ем замужестве.
Мадам Левитина выдала Сарре Львовне бумагу с этим постановлением,  Лиза его тут же разорва-ла. И везде появлялась с Николаем, да еще в со-провождении своей младшей сестры Анны или школьной подруги Елены Зильберштейн. Мадам Левитина хотела переговорить с родителями Еле-ны – ее отец тоже давал деньги на гимназию, правда, не так много и не так часто, как Фальк, но рассудила по-своему: пусть они сами решают, как поступать им со своей дочерью.
Зильберштейн только усмехнулся, когда услы-шал о Лизином поступке. Взбалмошность и крутой характер этой 17-летней красавицы были в его вкусе, не то, что его субтильная жена и такая же тихоня-дочь. Фалька же он резко осудил, назвав его «слабохарактерной тряпкой». Он давно недо-любливал этого архитектора, который везде лез со своими благотворительными делами, вынуждая других тоже раскошеливаться. Ребе постоянно ставит его в пример другим, и вот к чему привели его порядочность и доброта: собственную дочь упустил. Однако в глубине души Наум Давыдович завидовал авторитету Фалька. Тот был один из немногих членов общины, который удостоился чести бывать у раввина дома и близко сошелся с очень уважаемым среди екатеринославских евре-ев ученым Леви-Ицхаком Шнеерсоном.
... За обедом у Фальков обычно говорили о ли-тературе и искусстве, общей для всех интересной теме. Лиза и Сарра Львовна – о музыке, Григорий Аронович – о живописи, Анна и Николай – о по-эзии. Эти двое могли долго спорить и цитировать огромное количество стихов. Лиза только удивля-лась, когда Николай успевает всем этим интересо-ваться, читать другую, кроме учебников, литерату-ру. Она даже немного завидовала сестре, брала у нее книги и журналы, но, так и не раскрыв их, воз-вращала обратно.
Политику обходили стороной. Оба, и Фальк, и Николай, понимали, что любой разговор между людьми с разными точками зрения может привести к конфликту и обострению отношений. Так почти и случилось, когда однажды, после начала работы 2-й Государственной думы, Григорий Аронович заго-ворил о несовершенстве выборной системы в Рос-сии, из-за чего в депутаты проходят некомпетент-ные люди, принимающие в штыки каждое разум-ное предложение правительства. Он симпатизиро-вал Столыпину, молодому, энергичному и очень решительному, на его взгляд, премьер-министру, который за короткий срок внес много важных пред-ложений по подъему российской экономики.
Особенно эти симпатии у него усилились, когда стало известно, что председатель правительства пытается провести Закон о равноправии евреев, сняв  в отношении них значительную часть ограни-чений. Однако Николай II этот Закон отверг. И мно-го другого прогрессивного, что предлагает Столы-пин, государь и Дума отвергают без всяких на то оснований.
Николай на это заметил, что Столыпин одной рукой раздает пряники,  другой – угрожает кнутом. От такого заявления у Григория Ароновича полез-ли вверх брови.
– Неужели вы не замечали, –  сказал Николай,  –  премьер все время развивает гнусную русофо-бию,  подчеркивая, что в русском государстве все нужно делать для русских. Об этом же твердят и русские националисты. Они создали свою органи-зацию «Союз русского народа». Столыпин поощ-ряет их деятельность, выдавая им деньги от имени правительства.
– Столыпин думает о  России. Его экономика страдает от постоянных забастовок и бойкотов.
Николай специально не говорил о борьбе «Сою-за» с евреями. Но тут вмешалась Лиза.
– Папа, – сказала она, – ты далек от политики, не знаешь, какую опасность для евреев представ-ляет «Союз русского народа». Эти люди  хотят сделать нашу жизнь невыносимой, заставить нас  бежать из России…
Николай изо всех сил дергал Лизу за руку, что-бы она замолчала. Фальк побледнел. Он хорошо знал, о чем говорила Лиза, читал программные до-кументы «Союза» и с тревогой наблюдал за его деятельностью. Его поразила другое: энтузиазм, с которым Лиза набросилась на   черносотенцев, усмотрев в этом  влияние Николая. Была анархи-сткой,  теперь, как и он,  стала  большевичкой. Он еле сдерживался, чтобы не отчитать ее за то, что она занимается не тем, чем следует. Однако он взял себя в руки и, улыбнувшись, сказал:
– Для России такая «забота» о евреях не но-вость. Декабрист Пестель, когда представлял себя во главе Временного правительства и размышлял о будущем России, очень хотел, чтобы евреи уч-редили свое собственное государство в Средней Азии, и все туда переехали. И «Союз русского на-рода» имеет своего предшественника – «Тайную священную дружину»,  созданную для борьбы с революционерами за пределами Российской им-перии. Кто бы вы думали, из известных людей в ней состоял? Сергей Юльевич Витте! Он был тор-жественно посвящен в ее члены, получив задание организовать в Париже покушение на ряд русских эмигрантов.
– Папочка, ты так много  знаешь, – воскликнула Лиза.
– Твой отец – все-таки образованный человек и читает иногда книги и газеты. Но лучше бы я ниче-го этого не знал, спокойно жил и занимался своей работой.
Николай был сердит на себя за то, что позволил вступить в спор с Фальком, вызвавший у того, как и следовало ожидать, негативную реакцию. Он и с Лизой никогда не затевал подобных разговоров, зная, что при ее характере можно договориться бог знает до чего. Но такой разговор с Фальком был всего один  раз. Другие их встречи за обедом про-ходили тихо и мирно.

Николай часто ловил на себе изучающий взгляд Григория Ароновича. Тот, смирившись с мыслью о замужестве Лизы, не мог забыть слова Богданови-ча о том, что Николай находится под следствием. Трудно представить, что этот умный, серьезный, полный  достоинства человек, безумно влюбленный в его дочь, что хорошо видно со стороны, – революционер и находится под наблюдением полиции.

В подтверждение этого он недавно нашел в своем кабинете на работе свежий выпуск нелегальной газеты большевиков с большой статьей, в которой капиталисты и буржуазная аристократия (а значит и он) обвинялись в ограблении и обнища-нии народа. Слово «буржуазная аристократия» было жирно подчеркнуто красным карандашом. Под статьей стояла подпись «Андрей», рядом с ней в скобках кривыми печатными буквами была выведена настоящая фамилия автора – Николай Даниленко.
Откуда статья взялась в его кабинете, куда кро-ме уборщицы никто не входил, он не мог понять и даже не стал спрашивать у нее, знал: она к этому не причастна.
«Доброжелателей» у него всегда хватало, а  по-сле истории с Лизой  стало еще больше. Слух о ее поступке моментально разнесся по городу. Раввин тоже провел с ним беседу, сказав, что негоже, что-бы дочь такого уважаемого члена общины подава-ла дурной пример другим, сбежав из дома и живя без родительского благословения с мужчиной, да еще другой веры. Ребе посоветовал сделать все, чтобы Лиза вернулась домой. Он не сказал об этом неприятном разговоре даже жене, один неся на себе этот тяжкий груз. Да и что можно было сделать, если Сарра Львовна  смирилась с поло-жением дочери и сделала Николая членом их се-мьи.
Теперь Григория Ароновича мучила мысль о том, что в любой момент может состояться суд над Николаем, тогда на них падет еще один позор: Ли-за станет женой  каторжника, и это клеймо прилип-нет ко всем ним. От этих мыслей настроение у Фалька к концу обеда портилось. Не дождавшись десерта, он  уходил в кабинет и, расхаживая перед «Демоном поверженным», говорил ему:
– Вот такие, брат, дела. Думаешь, тебе одному плохо? И мне плохо, просто отвратительно.
Лизу тоже мучили мысли о суде, только другого рода: что с ней будет, если Николаю придется бежать из Екатеринослава и скитаться, как его брату Сергею? Она этого не переживет.

Эту тревогу усиливал Дмитрий Ковчан. Он недавно вернулся в город и сразу зачастил к Нико-лаю,  не смущаясь тем, что тот  живет теперь не один. Они с Николаем удалялись в кухню, писали тексты листовок,  иногда уходили совсем поздно, в ночь: на митинг или собрание. Тогда Николай го-ворил ей: «Ложись одна, меня не жди!».
Она, конечно, не могла заснуть, стояла у окна и ревела на всю квартиру, уверенная, что с ним что-нибудь случилось. И, когда Лиза его потом укоряла, что промучилась всю ночь, он обещал, что больше этого не повторится, но вскоре опять при-ходил Дима, и он исчезал  до самого утра.
Дело было в том, что по указанию Ленина в Екатеринослав для возобновления работы прибыло новое пополнение партийных работников. Надо было помочь им собрать старые партийные кадры, найти новых агитаторов и пропагандистов. Работа эта продвигалась крайне медленно, так как мен-шевики тоже усилили свою деятельность и перетя-гивали людей к себе. Еще большую активность проявлял «Союз русского народа», не дававший рабочим вздохнуть. Из-за этих оголтелых «борцов с революционной крамолой» собрания приходи-лось устраивать далеко в степи или в Монастыр-ском лесу. Поэтому Николай так поздно возвращался домой, не умея отказать Ковчану и желая всем сердцем помочь новым товарищам.
Однажды Ковчан пришел к нему с необычной просьбой. Большую группу большевиков высылали в Сибирь, комитету срочно нужны были деньги, чтобы выдать людям пособие на дорогу и оказать материальную помощь их семьям.
– Коля, – жалобно сказал он, – на тебя вся на-дежда. Попроси Лизу, чтобы анархисты дали нам взаймы крупную сумму денег. Через три месяца мы их вернем.
Николай нахмурился.
– Дима, я не буду Лизу ни о чем просить. И во-обще не солидно обращаться к людям, которых мы постоянно осуждаем за «эксы».
– Что же делать?
– Если другого выхода нет, просите у анархи-стов, что хотите, только не через Лизу.
Эта  неожиданная просьба заставила его  заду-маться: продолжает ли Лиза общаться со своими анархистами? Но спросить ее об этом прямо не решался. Лиза говорила, что целый день думает только о нем и не может дождаться той минуты, ко-гда он, наконец, вернется домой. Наверное, так оно и было, потому что он тоже целый день о ней скучал и, возвращаясь со своих занятий, почти бе-жал от трамвайной остановки, чтобы скорей ее увидеть и сжать в своих объятьях.

                * * *
Ближе к лету они стали обсуждать, как провести каникулы. У Николая из-за занятий с учениками и кучи переводов оставался свободным только один август. И то ему нужно было выкроить хотя бы не-делю, чтобы съездить в Петербург к Сергею, у ко-торого начались серьезные проблемы со здоровь-ем. Сарра Львовна предложила Лизе поехать с ними, как обычно, в Ялту и потом туда приехать Николаю. Лиза же все настойчивее стала приста-вать к нему, почему он не знакомит ее со своими родителями. Ей очень хотелось побывать в Ром-нах и познакомиться с Еленой Ивановной и Ильей Кузьмичом.
Николай устал ей объяснять, что дал отцу слово не жениться до окончания училища.
– Потерпи немного, – умолял он, – ты знакома с Володей, это тоже моя семья.
– Ты не хочешь с ними знакомить по другой причине, – упрямо твердила она, непонятно на что намекая.
– По какой еще причине, – сердился Николай. – Пойми, я и так доставил им массу неприятностей со своим арестом, не хочу их опять огорчать.
– А я, значит, своих родителей могу огорчать?
– Лизонька, не переворачивай все с головы на ноги. Не будем из-за этого ссориться.
У него  было удивительное умение сглаживать все углы в их жизни, во многом ей уступать или го-ворить таким тоном – спокойным, но не терпящим возражения, что ей поневоле приходилось согла-шаться.
Однако после отъезда Фальков в Крым она так замучила его разговорами о родителях и Ромнах, что он сократил свои занятия с учениками, и в се-редине июля они поехали в Петербург.
Лиза была в восторге от города. Они останови-лись у знакомых Николая на Литейном проспекте. Хозяева дали им запасные ключи, и они целыми днями бродили по улицам, возвращаясь домой да-леко за полночь, а иногда, пользуясь тем, что еще продолжались белые ночи, гуляли до самого рас-света.
– Ну, как тебе Питер? – спрашивал он каждый раз, когда они чуть живые добирались до своей комнаты, и  не было сил пойти на кухню, где за-ботливые хозяева оставляли для них ужин.
– Город потрясающий, но я вряд ли поступлю тут в консерваторию. Здесь совсем другие люди, во всем чувствуется очень высокий уровень.
– Особого уровня я не вижу. Возможности дру-гие – это да, и много гонора. Так и у нас, провин-циалов, есть свое достоинство.
В это время в Петербурге гастролировала опер-ная труппа Зимина, на которую они не смогли по-пасть год назад в Екатеринославе. Они побывали на всех ее спектаклях. Театр поставил даже «Лак-ме» Делиба. Николай первый раз слушал эту опе-ру,  музыка с самого начала захватила его. Он ук-радкой смотрел на Лизу – у нее глаза сияли от восторга.
– Петрова пела партию Лакме превосходно, – сказал он, когда они вышли из театра, – особенно во втором действии. Но и у тебя голос не хуже. Ты вполне справилась бы с этой ролью.
– Помнишь, в прошлом году на катке я тебе рас-сказывала, что мы с Семеном Абрамовичем разу-чиваем новую трудную арию. Это и есть та ария, которая тебе понравилась. У меня на занятиях по-лучалось хорошо, а вот на сцене или на экзамене в консерватории могу сорваться.
– Ты себе это внушила. Я уверен, что у тебя все получится.
На последнем спектакле Лизу в вестибюле ос-тановила молодая дама.
– Лиза, – воскликнула она, – вот так встреча. Я – Татьяна Полякова, подруга Екатерины Герман. Помнишь, мы вместе гостили у них в Судаке?
– Татьяна, милая, – Лиза расплылась в улыбке, – конечно, помню.
– Познакомь меня со своим спутником.
– Мой муж, Николай.
– О-о-о! – удивленно воскликнула та, – я дума-ла, ты еще учишься в гимназии.
«Далась им эта гимназия», – возмутилась про себя Лиза. Почему-то все, узнав о ее замужестве, сразу произносят эту фразу.
Татьяна повела их знакомить со своими спутни-ками, стоявшими в стороне и с любопытством раз-глядывающими эту привлекательную пару.
– Художник Кротов, поэт Кречетов, ты должна его помнить: он тоже гостил в Судаке в то лето, – и шепотом добавила, – был безумно влюблен в Ана-стасию, а сейчас увлечен балериной Шацкой… Поэт Горскин и его муза Ангелина, известный фи-лософ Трунов...
Дамы приветливо улыбались, мужчины целова-ли Лизе руку, кивали головой Николаю, приподни-мая шелковые цилиндры.
– Мы сейчас едем в литературное кафе на Нев-ском. Там будут Блок и все поэты. Приглашаю к нам присоединиться.
Николай и Лиза переглянулись. Они настолько за эти дни привыкли быть вдвоем, что растерялись от шумного общества. Однако Лизе захотелось по-бывать в литературном кафе и собственными гла-зами увидеть и услышать Блока.
Там же около театра взяли извозчиков. Лиза оказалась в одном экипаже с Татьяной и каким-то модным поэтом, фамилию которого она, к своему стыду, услышала первый раз и тут же забыла. Ни-колай попал в другую компанию. Лиза нахмури-лась: ей не понравился такой расклад в обществе незнакомых людей. Поэт смотрел на Лизу томны-ми, блестящими глазами, тут же в коляске сочинил в ее честь стихи, назвав ее божественной Эвриди-кой.
В кафе немолодая, сильно накрашенная дама из той же компании вцепилась в Николая и пота-щила его куда-то за собой. Лиза взяла его за руку и упрекнула в том, что он оставил ее в экипаже с не-знакомыми людьми и здесь тоже пытается от нее ускользнуть.
– Ну, их всех к шуту, – возмутился Николай, – они мне даром не нужны, это твои знакомые,  ты сама захотела с ними ехать.
– Захотела, чтобы послушать Блока.
– Тогда давай сядем от них подальше.
Он увидел свободный стол и быстро повел ее туда. Место оказалось удачное. Отсюда хорошо был виден весь зал и сцена. Публика была разно-шерстной. Молодые женщины в широких шляпах со страусовыми перьями, выцветшие дамы неоп-ределенного возраста с напудренными лицами и выщипанными бровями. Мужчины – во фраках, с белыми бабочками, длинных сюртуках или пид-жачных чесучовых костюмах. Между столиками ловко двигались официанты, неся на вытянутых руках подносы с бутылками и закуской.
Народу становилось все больше. Сизый дым кругами вился под потолком, скрывая лица людей в другой половине зала.
 На сцене раздвинулся занавес. Где-то сбоку появились музыканты,  грянул канкан из оперетты Оффенбаха «Орфей в аду». На сцену выскочили полуголые девицы и стали там выделывать такие «штучки», что Лиза залилась краской.
– Не смотри, – приказала она Николаю, – это притон, а не литературное кафе.
Они спросили у официанта, когда начнется вы-ступление Блока.
– Раньше двенадцати господин поэт не прихо-дят.
– Придется просидеть здесь всю ночь, – вздох-нула Лиза, – уже почти двенадцать.
К ним подсадили еще двух посетителей – поэта Горскина и его музу Аделаиду, оказавшуюся при более близком знакомстве Евдокией. Горскин за-казал на весь стол две бутылки шампанского, про-сил быть без церемоний, называть его Константи-ном. Им пришлось из вежливости пить шампанское и слушать его стихи, которые, однако, оказались вполне приличными, и они искренне похвалили его.
– Твои стихи лучше Блока, – промурлыкала «муза» и поцеловала его в щеку.
– У нас все привыкают к авторитетам, – сказал польщенный поэт, достал из портфеля две тонень-кие книжки – свои сборники трехлетней давности,   написал на обложках «посвящения своим юным друзьям» и  вручил им.
Наконец музыка смолкла, кордебалет исчез,  на сцене появился хозяин кафе, известный во всем Петербурге знаток поэзии и покровитель молодых талантов Яков Хавронский. Осенив всех лучезар-ной улыбкой, он притопнул, ударив каблуком о каблук, как в мазурке, и торжественно объявил: «Александр Блок».
Зал взорвался аплодисментами. Вышел Блок, такой, каким его Лиза представляла по фотогра-фиям: высокий, с пышной гривой каштановых во-лос, бледным лицом и античным профилем. Он слегка кивнул публике и начал читать, смотря в одну сторону, где сидела красивая дама в окруже-нии молодых мужчин.
– Это его жена, Любовь Менделеева, дочь из-вестного ученого, – сказала соседка. – Все стихи он посвящает ей.
Лизе  не понравились эти стихи Блока, потому что в них, как в Анином сборнике, было много тос-ки, безнадежности, потусторонних голосов. А Ни-колай был от них в восторге и даже один раз от удовольствия крякнул. Он вслушивался не столько в их содержание, сколько в музыкальный ритм, все время повторяя: «Это просто замечательно!»
– Лиза, – сказал он, видя, что та сидит со скуч-ным лицом, – постарайся вслушаться в каждое слово.
– Слишком часто он упоминает слово «смерть».
– Это художественный прием. Поэт переживает внутреннюю трагедию, раздвоение личности, и пы-тается найти покинувшую его душу.
Блока  сменил Бальмонт. Затем один за другим стали выходить другие поэты, известные и неиз-вестные.
Лиза не представляла, что в Петербурге так много поэтов. Некоторые уже пошли по второму разу. Вскоре порядок вечера был окончательно нарушен. Поэты и не поэты выскакивали прямо из зала, с надрывом, чуть не плача, читали стихи, пьяно улыбаясь и раскланиваясь. Создавалось впечатление, что все они завидуют Блоку и хотят доказать публике, что их стихи, если не лучше его, то во всяком случае ни хуже. И,  действительно, некоторые из них тоже трогали до глубины души.
Вышел тот поэт, что ехал с Лизой в одной ко-ляске. Сейчас он показался ей просто отврати-тельным: рыжий, в потертом сюртуке, с облезлыми кудрями и жидкой бородкой. Он увидел Лизу и, глядя на нее, стал,  нараспев декламировать:

            Мы – два грозой зажженные ствола,
            Два пламени полуночного бора;
            Мы – два в ночи летящих метеора,
            Одной судьбы двужалая стрела!

– В него влюблена Екатерина Герман, – сказала «муза». – Она живет у него в доме,  там же живет и его жена.
Лиза недоверчиво посмотрела на нее: в ее го-лове не укладывалось, как можно жить в одной квартире с женой любимого человека. Положи-тельно в своем Екатеринославе они отстали от жизни.
– Костя, – обратилась Аделаида к своему поэту, – теперь иди ты почитай.
– Я после Городецкого. Пусть тот отбарабанит свои вирши, – сказал он с явным пренебрежением к своему коллеге.
Вышел Городецкий,  какой-то чудной: без под-бородка, с огромным носом, прямыми прядями длинных волос, в длиннополом сюртуке. Читал он весело, немного шепелявя. Его стихи понравились и Николаю, и Лизе.  Николай  сказал об этом Гор-скину. Но тот, не слушая его, побежал к сцене, резво вскочил на нее, как весенний кузнечик, и  за-вывающим голосом прочитал стихотворение о ночном Петербурге. Его проводили редкими хлоп-ками.
Опять появился Блок. Теперь это был другой человек. Читая, он парил где-то в небесах, в своем особом, никому неведомом мире;  спускаясь вниз, с удивлением рассматривал зал и аплодирующую публику. «Предчувствую тебя», – требовательно закричал  женский голос, – почитайте «Предчувст-вую тебя». «Просим, Александр Александрович, просим!» – поддержали это требование со всех сторон. Блок поднял руку, призывая к тишине, и стал читать, снова смотря в сторону своей жены. В его голосе слышалось глубокое  волнение:

 Предчувствую Тебя. Года проходят мимо –
       Все в облике одном предчувствую Тебя.
       Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо,
       И молча жду, – тоскуя и любя.
       Весь горизонт в огне, и близко появленье,
       Но страшно мне: изменишь облик Ты,
       И дерзкое возбудишь подозренье,
       Сменив в конце привычные черты.
       О, как паду – и горестно, и низко,
       Не одолев смертельные мечты!
       Как ясен горизонт! И лучезарность близко.
       Но страшно мне: изменишь облик Ты.

Зал взорвался аплодисментами. «Браво! Бра-во», – визжал от восторга все тот же женский го-лос. Даже Аделоида растерялась, не зная, что ска-зать своему Косте, у которого  от волнения  задер-галась щека.
– Это просто замечательное стихотворение, – сказала Лиза Николаю, стараясь не смотреть в сторону Горскина, – но страшное своим предсказа-нием, даже мурашки пробежали по коже.
– Что ты хочешь, все поэты – пророки, недаром кто-то из них сказал: о себе не пишу, так как все сбывается.
Под конец Аделоида  удивила их еще одной сплетней: в жену Блока влюблен Андрей Белый и предлагал ей бросить мужа, но та на это не реши-лась. От отчаянья Белый хотел покончить с собой.
– Лучше ничего не знать об этой стороне жизни поэтов, – вздохнула Лиза, когда они вышли из ка-фе.
– Им это необходимо. Споры, крики, красивые женщины подпитывают их, – сказал Николай и ис-коса посмотрел на нее. – Так живут  все творче-ские люди.
– Ты на что-то намекаешь?
– Абсолютно нет. Кстати, давай посмотрим, что написал нам в своих книгах Горскин. Это тебе: «Божественной и несравненной Ели¬завете». «О, дева чудная моя! Как юный цвет в начале мая. Навек сразила ты меня и скрылась, сердце над-рывая». А мне: «Завидую вам белой завистью». Мне это не нравится, – сказал он и  бросил книгу в мусорный ящик.
– И мою брось туда же, – сказала, зевая Лиза. – Ну и куда теперь: домой спать или будем гулять по городу?
– Пойдем лучше в консерваторию,  мы здесь  две недели, а до нее никак не доберемся.
Проходными дворами  они вышли к Мойке. Ни-колай остановился у высокого желтого дома.
– В этом месте, – сказал он, – особое акустиче-ское пространство. Крикнешь – и сразу по всей на-бережной полетит эхо. Возьми какую-нибудь высо-кую ноту, она будет звучать очень долго.
– Не хочется. Я совсем  сплю.
– Побывать в таком месте и не спеть, непрости-тельно.
Лиза сделала кислую улыбку и нехотя взяла не-сколько  высоких нот из «Соловья» Алябьева.
Эхо ударило в желтый дом и понеслось вверх и вниз по реке, как будто в большом хоре певицы по очереди пробовали свои голоса. Из всех окон ста-ли высовываться недовольные лица.
– Пойдем скорей отсюда, – засмеялся Николай, и они повернули в сторону центра.
 Сзади послышались шаги. Чей-то задыхающий-ся голос прокричал: «Барышня! Барышня!» К ним подбежал пожилой мужчина в ливрее слуги и оста-новился, держась за сердце.
– Вы меня? – удивленно спросила Лиза.
– Это вы сейчас пели из «Соловья»?
– Я.
– Мой хозяин, профессор Рудберг просит вас  сегодня прийти к нему в консерваторию в 12 часов. Вот здесь записан кабинет и фамилия профессо-ра.
Они проводили старого слугу к большому дому, выходившему окнами на Мойку,  недоуменно пере-глянулись.
– Ты уверен, что меня приглашает профессор, а не какой-нибудь аферист?
– Мы ничего не потеряем, если сходим туда. До 12 далеко. Сейчас начнут ходить трамваи. Доедем до Театральной площади, посидим там в сквере.
Подошел трамвай. Лиза так хотела спать, что, увидев из окна какой-то сад, они сошли на оста-новке, сели на скамейку, и она тут же заснула на его плече. Он еще мужественно продержался не-которое время и тоже заснул, прислонив голову к ее голове. Разбудил их дворник, стуча по скамейке метлой. Николай взглянул на часы – половина 12.
– Придется бегом через дворы, – сказал Нико-лай, и, подхватив Лизу под руку, потащил ее к  не-доумению  дворника в противоположный конец са-да.
Ровно в 12 они влетели в вестибюль консерва-тории и еще десять минут плутали по коридорам в поисках кабинета.
– Я так запыхалась, – сказала Лиза, – что не смогу петь. В горле пересохло, в груди стоит кол. Глотнуть бы воды.
– Пококетничай с профессором, потянув время, а я сбегаю  в буфет. Здесь же должен быть буфет. Иди, не дрейфь.
Лиза постучала в дверь. Мужской голос крикнул: «Войдите!»,  Николай силой втолкнул ее в кабинет. Дверь захлопнулась. Он пошел спрашивать у сно-вавших по коридору молодых людей, где находит-ся буфет. Буфет, конечно, оказался закрыт, и он ни с чем вернулся обратно.
За дверью Лиза пела арию Аиды. После Аиды пошли другие арии и романсы. Иногда ее преры-вали, и она снова повторяла одну и ту же вещь по два или три раза.
Испытание длилось больше двух часов. «Что он ее так долго мучает, – возмущался Николай, – и так видно, что у человека божий дар».
Лиза тоже злилась на профессора,  замучивше-го ее своими замечаниями и недовольным видом. Чем больше она пела, тем суровей становилось его лицо, и поднимались вверх лохматые брови. Почему-то у всех профессоров обязательно быва-ют такие лохматые брови! Она не сомневалась в своем полном провале.
– Вы с Украины? – наконец, спросил он, резко прервав ее на середине романса, в который она вкладывала всю душу.
– Из Екатеринослава.
– Окончили музыкальную школу?
– Занимаюсь дома с преподавателями, еще и по классу фортепьяно.
– А в Петербурге, где собираетесь жить?
– Пока не знаю, – растерялась Лиза. – Там за дверью мой муж.
– Так вы и замуж успели выйти? Ну-ка, ну-ка, позовите сюда вашего мужа.
– Коля, – Лиза выглянула в коридор и сделала круглые глаза, что означало «очень плохо», – зай-ди, пожалуйста.
Николай протянул профессору руку. Тот по-доброму сжал ее:
– У вашей жены есть определенные способно-сти, но скажем так: я бы перевел ее меццо-сопрано в лирическое сопрано. Эти арии у нее получаются лучше. Я зачисляю вашу жену в свой класс без эк-заменов.
– Как, уже с этого года, – испуганно воскликнула Лиза, – но мне надо окончить гимназию?
– Сколько же вам лет?
– Семнадцать.
– Ничего не понимаю: учитесь в гимназии и уже замужем. Ну, и нравы в нашей провинции. Впро-чем, если вы сейчас оставите гимназию, то про-учитесь потом лишний год в консерватории.
– Профессор, – удрученно сказал Николай. – А на будущий год ей можно будет к вам поступить? Я тоже должен окончить в Екатеринославе училище.
– Все можно, молодой человек. Только, когда профессор Рудберг предлагает без экзаменов за-числить в свой класс, никто не отказывается. Уве-ряю вас, за этот год ваши учителя вам оконча-тельно испортят голос. До свидания, молодые лю-ди.
Лиза и Николай вышли от него в полной расте-рянности. Николай был уверен, что профессор на-рочно говорил плохо о Лизиных учителях, чтобы повлиять на ее решение.
– Столичные светила, – возмущался он, – все-гда считают, что на периферии нет хороших спе-циалистов, тем не менее провинция всегда слави-лась своими талантами, и оттуда выходили луч-шие умы.
– Что ты так завелся? Я сама еще не знаю, хочу ли я поступать в консерваторию, а если и решу, то надо определиться в какой класс: вокала или фор-тепьяно. Представляешь, что такое петь на сцене: адский труд, строгий режим дня, забота о горле, опасность располнеть. Музицировать мне нравится гораздо больше, только я не хочу быть педагогом, а вот какая из меня выйдет пианистка, надо спро-сить еще у какого-нибудь профессора или Ванды Ландовской; (; Известная в те годы пианистка), – рассмеялась она и повеселела. – Идем домой от-сыпаться.
– Подожди. Надо послать телеграмму твоим ро-дителям.
– Это еще зачем? Причем тут родители. Да и что они изменят? Я без тебя все равно не оста-нусь.
– Ну и напрасно. Один год можно потерпеть, я бы к тебе приехал зимой на каникулы, а на сле-дующее лето мы снова будем вместе. А как Григо-рий Аронович и Сарра Львовна вообще представ-ляли твою дальнейшую учебу, с кем бы ты жила, если поступила в консерваторию?
– Конечно, с Зинаидой. Мама никогда не оставит папу, а я – тебя. А вот ты готов от меня избавить-ся.
– Сейчас ты сказала непростительную глупость, - обиделся Николай. - Надо думать, прежде чем говорить.
– Прости меня, пожалуйста, я сама не знаю, как у меня вырвалось, – смутилась Лиза. – Только ты никак не хочешь понять, что я без тебя не собира-юсь жить одна целый год.
– Хорошо, забудем о профессоре и его предло-жении.
Поднявшееся, было, настроение опять испорти-лось. Николай почему-то болезненно воспринял колкость Лизы, хотя очевидно было, что она сказа-ла ее без всякого умысла. Она  на него тоже оби-делась, почувствовав в его замечании наставле-ние взрослого мужчины маленькой девочке. Вот так из ничего могла возникнуть неприятная ссора.
Николай увидел ее кислое лицо и надутые губы, надвинул ей на глаза шляпу, оба  рассмеялись и, увидев  кондитерскую «М. Конради», направились туда пить кофе и пробовать знаменитые петер-бургские конфеты и печенье.

                * * *
Через каждые три дня они ездили в Павловск к Сергею. Сергей всю зиму ютился по разным углам. В мае по просьбе одного из друзей Николая, отбы-вавшего когда-то ссылку в Ромнах, его приютила за чисто символическую плату мать этого товари-ща. Дом находился на самой окраине Павловска, в поселке Тярлево, недалеко от знаменитого Пав-ловского парка. В маленькой уютной комнате было тепло и сухо, и брат немного стал приходить в се-бя от постоянных простудных заболеваний.
Сначала он показался  Лизе стариком: с длин-ными волосами, с синим, давно небритым лицом и растрепанной бородой (такую внешность он  при-думал для конспирации). Сергей стеснялся Лизы, был неразговорчив. Посидев у него часа четыре, они уезжали обратно.
Николай, любивший во всем порядок и аккурат-ность, не выдержал и заставил Сергея побриться и  подстричься. После чего он предстал перед Лизой в совершенно ином облике, таким же симпатич-ным, как Коля и Володя, но изможденным от бо-лезней и неустроенности быта.
Убедившись, что здоровью брата  ничто не уг-рожает, они стали собираться домой. Николай по-просил его   не писать родителям о Лизе.   
В Екатеринослав они вернулись одновременно с Фальками. Лизе была доложена новость – Мсти-слав два месяца был в Ялте, не отходил от Анны, и они оба влюблены друг в друга.
– Бедная моя, – сказала Лиза, – ты тоже будешь страдать оттого, что не сможешь с ним видеться. Даже хуже, я хоть знала, что Николай где-то здесь рядом, а вы так далеко друг от друга.
– Мы будем часто писать письма, и Мстислав обещал сюда приехать на зимние каникулы.


ГЛАВА 2

В августе 1907 года Екатеринослав во второй раз посетил председатель «Союза русского наро-да» Дубровин. Главной целью его приезда был опостылевший ему доктор Караваев. Пора было покончить с ним раз и навсегда.
С тех пор, как Александр Иванович впервые ус-лышал фамилию доктора, он внимательно следил за ним. Уехав из Екатеринослава, доктор стал вес-ти еще более насыщенную общественную жизнь, связав  свою деятельность с Всероссийским кре-стьянским союзом. Во время работы 1-й Государ-ственной думы он помог крестьянским депутатом объединиться во фракцию трудовиков, стал ее не-официальным лидером и работал в ряде  комис-сий. Присутствуя на заседаниях думы, он был в курсе всех обсуждаемых на ней вопросов и высту-пал в петербургских и екатеринославских газетах с критикой правительства.
Откуда в этом докторе была такая неуемная энергия? Дубровин не сомневался, что Караваев – еврей, хотя внешность у него была чисто славян-ская, и дал указание своим помощникам основа-тельно изучить его родословную и биографию. Ев-рейских корней у него не нашлось, но выяснилось, что со студенческой скамьи, а учился он в той же Петербургской медико-хирургической академии, что и сам Дубровин (Александр Иванович был по профессии детский врач), доктор возлюбил про-стой народ, в каникулы выезжал работать в самые глухие уезды и везде наводил порядок, не давая покоя местному начальству.
В Департаменте полиции на него хранилась масса доносов и жалоб. Два раза его арестовыва-ли за революционную деятельность, но за недока-занностью вины отпускали. Он не был революцио-нером, но  был гораздо опаснее целого отряда бунтовщиков, поскольку своим мирным культуртре-герством вел  не менее разрушительную работу в обществе. Дубровин про себя называл его еврей-ствующим русским.
После разгона I Государственной думы не было сомнения, что Караваев будет баллотироваться во II Думу, и Дубровин  дал указание новому предсе-дателю екатеринославского отделения «Союза русского народа» Ковалевскому не допустить, что-бы доктор стал депутатом, вплоть до его убийства. Однако они не смогли  расстроить его избиратель-ную кампанию, и на выборах тот получил больше всего голосов.
Город ликовал. В день отъезда Караваева в Пе-тербург перед вокзалом была устроена грандиоз-ная манифестация. Видя такой поворот событий, трое членов местного отделения «Союза»: Шкля-ров (заведующий сыскным отделом), Шелестов и Гринев взялись убить доктора по дороге в Петер-бург. Однако, как доложил потом Ковалевский Дубровину, Шкляров опоздал на поезд, а Шелестов и Гринев не решились действовать вдвоем, так как к Караваеву была приставлена большая охрана из рабочих. «Струсили, – сделал вывод Дубровин. – Трудно представить, чтобы заведующий сыскным отделом мог так оплошать при выполнении ответ-ственного задания».
В новой думе Караваев стал председателям фракции трудовиков, постоянно выступал против решений правительства и критиковал Столыпина, которого Дубровин, с одной стороны, недолюбли-вал за прогрессивные нововведения, наносившие удар патриархальным устоям России, с другой, – уважал за преданность Николаю II, стремление премьера поддерживать и укреплять самодержа-вие. Больше  всего Александра Ивановича возму-щала деятельность Караваева по его избиратель-ному округу,  помощь людям, осужденным за уча-стие в революционных беспорядках. Революцио-неры и евреи были в центре его правозащитных дел. Судьба последних явно не давала Караваеву покоя. Будучи в Думе  членом комиссии по свободе совести, он постоянно выступал за отмену законо-дательных ограничений для них, а также для поля-ков и армян, которые, по мнению председателя СРН, в большинстве своем тоже были евреи.
Последней точкой терпения Дубровина стало выступление Караваева по поводу речи Столыпи-на в думе 16 марта 1907 года. На этом заседании премьер-министр представил большую правитель-ственную декларацию, подробно изложил в ней все последние мероприятия правительства и про-грамму действий, намеченную им на ближайшее будущее. Дума внимательно его выслушала, без тех оскорбительных выкриков, которыми обычно сопровождалось каждое его выступление в 1-й Ду-ме, и в конце разразилась громкими аплодисмен-тами. Столыпин выглядел удовлетворенным.
Но не успел он сойти с трибуны, как его место занял социал-демократ Церетели и набросился на правительство с резкой критикой. Вслед за ним и другие представители левых партий, включая ка-детов, обрушили на самого Столыпина и прави-тельство потоки грязи. Когда же правые пытались сказать хоть одно слово, левые отвечали им кри-ком и шумом. Столыпин решил прекратить эту вак-ханалию, вышел на трибуну и заговорил таким властным, железным голосом, что весь огромный, только что гудевший и стонавший от криков зал в один миг стих.
– Все ваши нападки, – сказал Петр Аркадьевич, – рассчитаны на то, чтобы вызвать у власти, у пра-вительства паралич воли и мысли; все они сводят-ся к двум словам: «Руки вверх!» На эти слова пра-вительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты, может ответить тоже только двумя словами: «Не запугаете!»
Левые партии набросились на него и прави-тельство с новой силой. В их числе был и Карава-ев. В одном из своих выступлений он отчитал пре-мьера, произнеся чуть ли не революционную речь. Можно ли было и дальше терпеть  такого челове-ка? Дубровин опять отправился в Екатеринослав. На этот раз, чтобы не привлекать к себе особого внимания, он приехал всего на несколько часов, без свиты, в сопровождении одного охранника. «Частное» совещание провели в отдельном каби-нете вокзального ресторана. Присутствовали Ко-валевский,  Шкляров,  Шелестов,  Оливей, протои-ерей Балабанов, Гололобов,  Образцов, прокурор Халецкий.
Перед тем, как перейти к основному вопросу – убийству Караваева, Дубровин покритиковал со-бравшихся за то, что их отделение работает край-не плохо. Он достал из портфеля лист бумаги и зачитал сведения об убийствах в Екатеринославе должностных лиц и полицейских чинов за полтора года. Присутствующие хмуро выслушали его, они и сами прекрасно  это знали. Дубровин посоветовал им брать пример с других городов, где члены «Союза» сами ведут поиск террористов, наказывая их по своему усмотрению. Причем наказания за-служивают не только преступники, но и полицей-ские.
– А полицейские-то за что, им и так  достается? – спросил кто-то угрюмо.
– Неужели не ясно, – раздраженно сказал Дуб-ровин, – за трусость и нерешительность, которые и привели у вас к такому разгулу террора. Все это дело рук евреев. Больше  терпеть нельзя. За 1 убитого русского надо убивать 2 жидов, за 2 рус-ских – 3 или 4 жидов и так далее, в возрастающей пропорции. Тогда в следующий раз прежде, чем убивать, они задумаются, чем их поступок будет чреват для них самих и  соседей по дому. Жаль нельзя проводить погромы.
Александр Иванович задумался,  поглаживая свою густую бороду.
– Погромы, – продолжал он, – великая вещь, но они вызывают возмущение в Европе. Да и наши депутаты используют их для завоевания своего авторитета, особенно старается ваш Караваев. Я никогда не прощу вам, что вы позволили ему стать депутатом и не смогли  его ликвидировать.
 Все говорилось  открытым текстом. Ковалев-ский поспешил заверить его, что теперь они не-пременно это сделают. Шкляров обещал сам взяться за дело. Дубровин смерил его презритель-ным взглядом. Тот смутился: признал свою про-шлую оплошность с опозданием на поезд.
На деталях операции останавливаться не стали, решили заняться этим потом, когда Дубровин уе-дет. Александр Иванович посоветовал заранее ис-ключить исполнителей убийства из членов СРН на тот случай, если их поймают, как это  произошло с  депутатами Герценштейном и Иолисом, когда в  их убийстве обвинили всю организацию, и общест-венность устроила по этому поводу грандиозный скандал.
Имея  покровителей на самом верху, Дубровин никого не боялся и уже тем более не испытывал угрызений совести, но ему не нравилось, что неко-торые либеральные писаки сравнивали действия СРН с терактами эсеров и анархистов, называя «союзников» уголовниками и бандитами. За убий-ство Караваева Александр Иванович обещал вы-дать его исполнителям денежное вознаграждение в 3 тысячи рублей.
Попутно Оливей, помощник наставника 1-го ре-ального училища, пожаловался Дубровину на го-родского голову Эзау, выгнавшего местное отде-ление «Союза» из помещения управы. Александр Иванович с ходу предложил прилюдно выпороть его. В угоду столичному начальнику все одобри-тельно закивали головами, нашелся даже испол-нитель – Шелестов. При этом все удивительным образом забыли, что Иван Яковлевич Эзау не только председатель Городской думы,  но и круп-ный предприниматель, основавший в свое время завод, который, несмотря на нового хозяина – Бельгийское акционерное общество, до сих пор называют его именем. Конечно, никто не собирал-ся подвергать Ивана Яковлевича экзекуции, но сам факт, что все согласились с возмутительным предложением Дубровина и никто не посмел ему возразить, говорил о том, какое сильное влияние петербургский начальник оказывал на екатерино-славских деятелей. « Я вами очень недоволен, - сказал им на прощание Дубровин, – и если не вы-полните данное вам задание, будем разговаривать по-другому».
Через месяц те же люди собрались в гостинице «Дальний Восток», имевшей в городе дурную сла-ву притона, – Ковалевский и Шкляров соблюдали осторожность. Шкляров еще раз повторил, что сам берется за организацию убийства Караваева и от-вечает за него головой. Он  нашел людей для убийства. Это были чертежник Брянского завода Шальдо, член  «Союза», и муж его сестры, безра-ботный Щеканенко. По совету Дубровина, Шальдо  исключили из членов «Союза».   
Ковалевский напомнил о предложении Дубро-вина убивать евреев за каждого русского и зачитал составленный им заранее текст такого письма. Те-кст единогласно одобрили, решив разослать всем, кто подозревается в неблагонадежности, – такой список давно был в совете «Союза».
Шкляров взялся и за это дело: напечатать письма в типографии и организовать их почтовую доставку.
– Эзау не забудьте, – напомнил ему Балабанов.
– Это уж слишком, – возразил Ковалевский, – администрацию трогать не стоит.
– А я бы и Богдановичу послал, – сказал Ма-шевский.
– Зачем?
– За то, что отказывается вступать в «Союз».
– Прошу вас, господа, – взмолился Ковалевский, – Ивана Петровича оставьте в покое. Я его очень уважаю.
Вскоре многие жители города, среди которых были учителя гимназий и училищ, преподаватели Горного училища, лекторы научного общества,  редактора газет, а также целый ряд полицейских чинов получили очень странные письма, подпи-санные «Группой активной борьбы с крамолой». «Отныне, – говорилось в них, – каждый человек в Екатеринославе, который занимается террором или оскорблением государственных лиц, будет иметь дело с русскими людьми, призванными са-мим Отечеством навести в городе порядок. За убийство одного городового будут убиты 2 жида, за пристава – 5, за губернатора – 12.
Расправа ждет редакторов газет и чинов поли-ции, «боящихся крамольников», а также всех, кто сочувствует им и потакает своим молчанием.
В ближайшее время вы получите возможность убедиться в серьезности наших намерений».
Получив такое письмо, глава городской думы Иван Яковлевич Эзау сразу поехал к губернатору. Тот уже знал о них от председателя научного об-щества Харитонова. Сам Харитонов и его коллеги были возмущены не только угрозами, но и их ярой антисемитской направленностью. Тон письма пря-мо указывал на его авторов – «Союз русского на-рода».
Клингенберг, полностью освоившийся с полити-ческой и криминальной обстановкой в Екатерино-славе, был недоволен деятельностью этой органи-зации. В этом они сошлись с Богдановичем, кото-рый считал, что своими действиями «Союз» вносит только сумятицу в работу полиции и увеличивает в городе преступность. С появлением отделения СРН в городе стали постоянно совершаться напа-дения на евреев и их избиение. Если же в их число попадали люди, близкие к анархистам и эсерам, то в ответ незамедлительно следовали громкие те-ракты.
– Как вы думаете отреагировать на эти письма? – спросил Александр Михайлович полковника, срочно вызванного к нему «на ковер». Там же при-сутствовали Эзау и Харитонов.
– Я бы немедленно запретил деятельность «Союза», но не могу этого сделать по известным вам причинам. Надеюсь, что авторы письма не ос-мелятся осуществить свои угрозы, а к Вам лично, Иван Яковлевич, мы приставим  охрану.
– Вы говорите, не осмелятся осуществить свои угрозы, а их избиение на днях посетителей лавки Спивакова на Меткой улице, а нападение на ате-лье Рискина, а бомба в магазине Рабиновича?
– Бомбу подложили анархисты. Они перед этим потребовали у Рабиновича выдать им крупную сумму денег, он не выдал, они ему отомстили.…
– Все один черт. В данном случае не вижу ника-кой разности между действиями этих людей.
– Городская дума сама может принять соответ-ствующие меры: закрыть их газету «Русское дело», запретить занятия боевиков в Потемкинском саду, да и сам боевой отряд распустить.
– Однако, Иван Петрович, – сказал губернатор, – вы не можете отрицать, что революционеры за последнее время в городе поутихли, и в этом не-малая заслуга СРН. Они помогают разгонять ми-тинги и сами разбираются с зачинщиками. И купцы просят их охранять базары и пристани, опасаясь взрывов, как это недавно произошло в Одессе на  лайнере «Гергий  Мерк».
– Полиция в их помощи не нуждается, а анархи-сты, которые взорвали «Гергий Мерк», нашли спо-соб обойти их боевиков, проникнуть на лайнер и совершить свой теракт. На Брянском заводе сей-час 4000 боевиков,  несмотря на это, анархисты убили там Мылова. Вы думаете: за счет чего вы-росла численность «союзников» на этом заводе? Они стали занимать в цехах самые лучшие места, выживая с завода профессиональных рабочих. Чтобы не потерять работу и заработок, тем ничего не остается делать, как вступать в их ряды.
– Вы нас совсем запутали, Иван Петрович. Кто же опасней: анархисты или «союзники»?
– Для меня они все одинаковы.
Богданович по-прежнему многое скрывал от гу-бернатора, который слишком болезненно воспри-нимал все, что происходило в городе. Последнее время в управление стали поступать жалобы от населения на пропажу ценных вещей во время обысков полиции. Он при¬казал произвести рассле-дование. Оказалось, что  Шкляров, пользуясь сво-им положением, выдавал членам боевой дружины удостоверения на право производства обысков. С этими удостоверениями дружинники приходили в участки, брали с собой чинов наружной полиции и вместе с ними производили нужные им обыски, во время которых и происходила пропажа ценных вещей. Богданович категорически запретил на-чальнику охранки вторгаться в компетенцию поли-ции. Кроме того, он дал задание проверить, что за народ входит в боевую дружину «Союза». Как он и предполагал, это были люди с уголовным про-шлым.
Иван Петрович знал о тайном приезде в Екате-ринослав Дубровина, связав появление писем с его приездом: «жиды» и «крамола» – любимые слова председателя СРН. Но с какой целью при-езжал сюда Дубровин, ему установить не уда-лось…
– И все-таки я не стал бы сравнивать «союзни-ков» с анархистами, – вывел полковника из раз-мышлений голос губернатора. – Первые как-никак защищают самодержавие, вторые – его разруша-ют.
– Я говорю только о преступниках, – сказал пол-ковник, недовольный тем, что властям  приходится разъяснять такие очевидные вещи. – Если удастся поймать боевиков, которые избивали в лавке Спи-вакова евреев, и анархистов, подложивших бомбу в магазин Рабиновича, то  тех и других будут су-дить как людей, совершивших тяжкие деяния, а не как членов какой-то организации. Они представля-ют для общества одинаковую угрозу.




 

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
СОЗДАНИЕ БОЕВОГО ОТРЯДА
ГЛАВА 1

В дверь постучали. Карл Иванович Иоста при-поднял с подушки голову:
– Кто там?
Вежливый голос молоденькой служанки Розы прозвенел, как колокольчик:
– Мсье. Мадам спрашивает, будете ли вы зав-тракать?
Карл Иванович быстро вскочил с кровати, наки-нул халат и пошел к двери, чтобы поцеловать руч-ку хорошенькой девушке, которая ему очень нра-вилась. Если бы не предупреждение мадам о том, чтобы не заводить с прислугой никаких отношений, он непременно затащил бы ее в свою постель.
До чего же хороши эти швейцарки: раскрепо-щенные, доступные, все время улыбаются и дела-ют книксен!
Он открыл дверь, взял Розу за руку и потянул в комнату. Ручка у нее была пухленькая, мягкая, с толстыми пальчиками. Он стал по очереди цело-вать эти чудные пальчики. Роза покраснела.
– Мсье знает, что мадам этого не любит?
– Знает, знает, – он крепко обнял ее и поцело-вал в щеку. – Так бы и съел тебя всю, мой розан-чик. Что там на завтрак? Опять бекон с глазуньей?
– Мадам тратит столько денег, сколько мсье да-ет. На сегодняшний обед  ничего не осталось. Ма-дам спрашивает…
– Скажи мадам, что мсье сегодня обедать дома не будет, и позавтракает тоже в другом месте.
Он еще раз чмокнул Розу в раскрасневшуюся щечку и закрыл за ней дверь.
Умывшись и надев сюртук, он долго рассматри-вал себя в зеркало: солидный господин с интелли-гентным лицом и безупречными тонкими манера-ми. Он улыбнулся и наклонился вперед, как пола-галось делать при встрече со знатными дамами. Правая рука согнулась в локте и подхватила под руку невидимую спутницу, левая оперлась на изящную тонкую трость. Да, еще не забыть поло-жить в верхний карман накрахмаленный платок и прицепить к галстуку золотую булавку. Всему это-му его научил в Департаменте полиции Сергей Во-нифатьевич Кирьянов, готовивший его к работе агентом за границей.
Карл Иванович еще раз внимательно оглядел себя в зеркало, чуть-чуть сбрызнул волосы туа-летной водой из красивого флакона и, подхватив в углу уже не мнимую, а настоящую трость, напра-вился к двери.
По пути он что-то вспомнил, вернулся к столу и вытащил из ящика конверт с деньгами, которые ему вчера вручил его нынешний начальник – заве-дующий заграничной агентурой Аркадий Михайло-вич Гартинг.
Канцелярия Гартинга находилась в Париже, но он часто приезжал в Женеву для встреч со своими швейцарскими агентами. Карл Иванович обычно встречался с ним по четвергам, в одном из па-вильонов Английского сада. Сам он жил недалеко от железнодорожного вокзала. Ему нравилась эта часть города. Дорога от его дома вела прямо к Женевскому озеру и  реке Роне.
      Выйдя из дома, он пешком для променада – так он делал каждое утро, направился в кафе «Оливковая роща», где обычно после 12 часов со-бирались русские анархисты. Шагая не спеша по многолюдной улице Мон-Блан, Карл Иванович ино-гда останавливался около зеркальных витрин ма-газинов, с гордостью разглядывая свое отражение, к которому до сих пор не мог привыкнуть.
Подумать только, всего лишь два года назад он был простым переписчиком нот в музыкальном из-дательстве Леонида Захаровича Цесаркина. Жил скучно, не имел среди сослуживцев ни знакомых, ни товарищей. Опять же от скуки стал посещать в Народном доме графини Паниной кружок рабочих поэтов, где близко сошелся со студентом Лесотех-нического института Иваном Анисимовым, худо-сочным молодым человеком, писавшим декадент-ские стихи, подражая  Федору Сологубу. Чтобы не выделяться из общей пролетарской массы, Иван вставлял в каждом абзаце слова «буря», «гром», «шторм», «гроза», символизирующие приближение революции.
Иногда на обратном пути они заходили в пивную и, потягивая холодное пиво, рассуждали о поэзии. Вернее больше говорил студент,  Карл Иванович только слушал и согласно поддакивал. Сама по-эзия Иосту не интересовала. В кружке занималось много хорошеньких девушек. Ему хотелось с кем-нибудь из них близко познакомиться. Он даже при-смотрел одну курсистку с большими серыми гла-зами. Неожиданно последовали события 9 января. Занятия в кружке прекратились, и Анисимов куда-то исчез.
Карл Иванович опять впал в уныние от своей однообразной жизни, но как-то весной встретил около своего издательства Анисимова. Ему даже показалось, что тот специально поджидал его,  сделал вид, что обрадовался этой встрече, и по старой памяти пригласил Иосту  в пивную. За раз-говором студент доверительно признался ему, что теперь служит в охранном отделении Департамен-та полиции и предложил Карлу Ивановичу тоже ту-да поступить.
– Работа не пыльная, – говорил он, с наслажде-нием поедая сочное мясо раков. – Войдешь в ка-кую-нибудь партийную группу, будешь ходить на ее собрания и докладывать обо всем начальству. За это еще и деньги платят приличные. Ты сколько сейчас получаешь?
– Восемнадцать рублей в месяц.
– А там будешь получать все 100, а то и 120. Я, кстати, тебя уже рекомендовал своему начальству, представил, как человека грамотного, политически зрелого. Языки знаешь?
– Только немецкий, с французским у меня не-важно.
– Ничего, подучишь. За границей приходилось бывать?
– Нет. – Карл Иванович даже вспотел от такого неожиданного разговора.
– А то и там побываешь. В заграничную агенту-ру как раз сейчас набирают людей.
Это последнее обстоятельство, ну и, конечно, соблазн получать за «непыльную» работу большие деньги и привели Иосту в охранное отделение Де-партамента полиции.  Он изучал французский, со-вершенствовал немецкий, штудировал политиче-скую литературу – его определили пока работать среди социал-демократов. Одновременно прихо-дилось осваивать и тонкости поведения человека из высшего круга, так как за границей, оказывает-ся, все русские эмигранты резко меняются, даже простые рабочие: в этом он сам потом убедился.
Летом 1905 года он выехал в Женеву, и, как большинство русских социалистов, поселился на тихой провинциальной окраине города Каруж. Но этот уголок казался тихим только для тех, кто был далек от политики. Здесь находились генеральные штабы двух партий – социал-революционеров и РСДРП,  выходили их газеты – «Революционная Россия» и «Искра». Казалось, обе они делали одно и то же дело: боролись с самодержавием, но меж-ду ними шла непримиримая идейная борьба. Такие же страсти раздирали людей внутри одной, соци-ал-демократической партии – меньшевиков и большевиков.
Надо было хорошо разбираться во всех внут-ренних противоречиях партии. Мало того, по каж-дому вопросу иметь собственное мнение, доказы-вая его на собраниях, чтобы стать среди этих лю-дей своим человеком. А соображал Карл Ивано-вич, к сожалению, туговато. Однажды сам Ленин обратился к нему с каким-то вопросом. Иоста от неожиданности растерялся,  Владимир Ильич предложил ему посещать лекции для начинающих членов партии.
Однако его образование  быстро кончилось: из Петербурга пришло распоряжение срочно вне-дрить его в среду анархистов. В начале августа 1907 года он выехал в Амстердам на Международ-ный конгресс анархистов как независимый делегат, желающий поближе узнать их учение и сблизиться с русскими товарищами. Русских делегатов на кон-грессе оказалось всего пять человек. Он быстро сошелся с тремя из них: Николаем Рогдаевым, Иваном Книжником-Ветровым и Владимиром За-брежневым, усиленно  ругал при них эсдеков и со-крушался, что столько времени потерял зря, об-щаясь с ними. В Женеву он вернулся убежденным анархистом-коммунистом и близким другом Ро-гдаева.
Незаметно Карл Иванович стал в анархистских кругах города своим человеком и по просьбе ре-дактора журнала «Буревестник» Менделя Эмма-нуиловича Дайнова написал туда две статьи о сво-их взглядах на социальную революцию, над кото-рыми ему, правда, пришлось основательно попо-теть и воспользоваться мыслями из чужих статей и книг. Знакомясь с этой литературой, он с ужасом увидел, что в анархистской среде все не так про-сто, как казалось ему на первый взгляд. Так же, как у социалистов, у них существуют разные группы. Некоторые из них выпускают собственные газеты и журналы и ведут между собой бесконечные дис-куссии, главным образом о терроризме: надо или не надо им заниматься.
После  амстердамского конгресса Гартинг дал Карлу Ивановичу задание: следить за анархиста-ми, придерживающимися террористических взгля-дов. Две такие группы ему были хорошо известны: «Бунтарь» и «Буревестник». Как будто специально, чтобы облегчить ему задачу, эти группы неожи-данно объединились в одну – «Интернационал» и теперь постоянно говорили о возобновлении в России терактов. Больше всех об этом мечтала Ольга Таратута, 38-летняя дама,  сбежавшая год назад из одесской тюрьмы. Этой «Бабушке» – ее кличка в охранном отделении полиции, давно пора было успокоиться, а она все рвалась в бой и будо-ражила других.
Ее горячо поддерживал Константин Эрделевский, метавший вместе с Таратутой бомбы в кафе Либмана в Одессе. К ним примыкали Наум Тыш, Генрих Сандомирский, Александр Гроссман, Исаак Дубинин (Фельдман) и еще целый ряд людей.

Теперь Карл Иванович регулярно посещал кафе «Оливковая роща», где последнее время обычно собирались «интернационалисты» (так они с Гартингом назвали эту группу), выпивал со своими но-выми друзьями по нескольку литров пива и уходил далеко за полночь с разбитой головой. Дальше разговоров дело пока не двигалось.
   
  Кафе находилось в старой части города на са-мой шумной и оживленной здесь Площади Бур-де-Фур. Здесь было много разных кафе, пивных, ре- сторанчиков со столиками, выставленными на улицу.
      «Оливковая роща» пользовалась у русских эмигрантов особой популярностью за свободную атмосферу и сравнительно низкие цены на пиво и кофе. Ее хозяин, маленький толстый грек, пра-вильно рассудил, что низкие цены привлекут больше людей, и терпеливо относился к своим по-сетителям: много говорят и шумно спорят, зато пьют и едят тоже много, принося заведению со-лидный доход.
… С Мон-Блан Карл Иванович повернул на мост через Рону и вскоре уже шагал по улицам старого города, минуя узкие торговые улочки, кафе, ресто-раны,  старую башню с часами. Войдя в «Оливко-вую рощу», он растерялся: из его обычных знако-мых в зале никого не было. Пришлось подсесть за столик к бывшему эсеру Васе Белых.
Вася, по слухам, принимал участие в убийстве Великого князя Сергея Александровича, с тех пор безвыездно жил в Женеве и ни в какой партии больше не состоял. Одни говорили, что он разоча-ровался в политической борьбе, другие – что рас-каивался в содеянном и боялся преследований со стороны русской охранки. Чтобы забыться, он це-лыми днями пил и прославился тем, что, разбав-ляя пиво водкой, мог выпить с десяток кружок тако-го   коктейля и не пьянел.
Однажды несколько человек подбили его на спор, что после десятой кружки он окажется под столом. Бывший террорист одолел 17 кружек – больше в него просто не влезло, но для окружающих остался трезв, как стеклышко.
– Своих ищешь? – дружелюбно спросил Вася. – Они сидят в углу кафе.
– Да, нет, – сказал Иоста, – я забежал на не-сколько минут выпить пару кружек пива.
Вася ушел в туалет. Карл Иванович пересел на его место, оказавшись лицом к анархистам. Вся компания сидела в дальнем углу кафе за сдвину-тыми столами, что-то оживленно обсуждая. Он увидел там Николая Рогдаева, который редко по-являлся в этом кафе. Рядом с ним сидели редак-тор «Буревестника» Дайнов и трое незнакомых Иосте людей. Заметив его, Рогдаев кивнул  голо-вой, но к столу не пригласил.
Прошло 15 минут. Компания по-прежнему бурно беседовала. Слышно было, как «Бабушка» кого-то возмущенно назвала ренегатом и предателем ре-волюции. Карл Иванович надеялся, что Рогдаев вот-вот подзовет его к себе, но его явно игнориро-вали. Интуиция же подсказывала ему, что самому подходить к ним не следует.
 Белых заказал еще пять кружок пива и две бу-тылки водки, предложив Карлу Ивановичу выпить с ним. Иоста  выпил одну разбавленную кружку, от-чего у него сильно закружилась голова, зато выве-дал у Васи, что три новых товарища, сидевшие ря-дом с Рогдаевым, только что бежавшие из России Сергей Борисов, Андрей Штокман и Евгений Мак-лаков. Последнего Вася не знает, а два первых – серьезные товарищи.
– Борисов что-то затевает, –  размышлял Вася, потягивая свою гремучую смесь и грызя длинные соленые сухарики. – Он и меня к себе звал, только мне этого не надо: я в Россию больше не вернусь.
Иосте не понравилось, что Рогдаев не пригласил его к столу, и в тактических соображениях два дня не появлялся в кафе. На третий, придя в   обычное время, он увидел, что все товарищи-«интернационалисты», за которыми ему следовало наблюдать, в зале отсутствовали. Не появились они и на следующий день. Словоохотливый Белых сообщил, что теперь они собираются на бульваре Пон д, Арв в художественной мастерской Маруси Нефедо¬вой, бывшей анархистки из Одессы.
Карл Иванович был знаком с Марусей еще раньше через одного знакомого художника-социалиста, бывал в ее мастерской. Маруся ему нравилась. Ее взлет наверх – девушки из семьи бедного одесского портного, напоминал ему его собственную судьбу.
Пользуясь своим знакомством с ней, он мог бы без приглашения пойти к ней в гости, но интуиция опять подсказывала ему, что пока этого делать не надо. Распрощавшись со словоохотливым Васей, он вышел из кафе и направился к бульвару Пон д, Арв, где в доме № 19 находилась мастерская Ма-руси.
Ждать пришлось долго. Он терпеливо прохажи-вал по набережной  Арв (притока Роны) – пени-стой, шумной реки, несущей свои мутные воды по каменистым порогам. Бурное течение поднимает здесь со дна камни, ил и грязь. В западной части города этот  желто-серый поток сливается с  чис-той, бирюзового цвета водой Роны, и можно  ви-деть резкий контраст между этими двумя  женев-скими реками. Рыбаков здесь, как в России, не встретишь. Только старички неторопливо прогули-ваются по гальке с ухоженными собаками.
Иногда он переходил на противоположную сто-рону,  сидел на лавочке в соседнем сквере или до-ходил до угла улицы. Жан-Виолетте. Ему уже до смерти надоело тут торчать. К тому же поднялся холодный ветер,  небо затянули черные, лохматые тучи: вот-вот начнется ливень. Наконец в 5 часов из  подъезда  Марусиного дома вышли Борисов, Рогдаев, Таратута и вся остальная их постоянная теперь компания. Белых правильно сказал: что-то они затевали.
В очередной четверг он доложил об этом Гар-тингу. Тот не одобрил его интуитивный подход, приказал немедленно войти в группу и вести за ней постоянное наблюдение. Это было куда менее приятное занятие, чем проводить время в кафе за пустыми разговорами, но Карл Иванович был к этому готов. Теперь он каждый день приходил на бульвар Пон д, Арв и, прогуливаясь в соседнем сквере или по набережной Арв, откуда хорошо был виден нужный ему дом, видел, как группа собира-лась там в  2 часа дня и в 5–6 вечера расходилась.


ГЛАВА 2

Марусю Нефедову нельзя было назвать краса-вицей, но было что-то волнующее в ее скуластом цыганском лице, необыкновенно живых, вырази-тельных глазах и белозубой, обжигающей улыбке. Это улыбка, или Марусины деньги, притягивали ее многочисленных поклонников, особенно бедных швейцарских художников. Они роем велись вокруг богатой вдовы, наперебой расхваливая ее работы и талант. Маруся устраивала для своих гостей ве-черние приемы с обильным количеством вина и еды. Ей нравилась такая веселая, богемная жизнь.
Мало кто, из этого общества, знал (а кто, знал, постарался забыть), что три года назад Маруся сбежала из Сибири и вышла в Париже замуж за крупного фабриканта.  Тот был в довольно пре-клонном возрасте, и вскоре ушел в мир иной, оста-вив ей приличное состояние.
Анархистскими делами молодая вдова больше не интересовалась, а занялась скульптурой, посе-щая курсы ваяния в Парижской академии живописи и одновременно беря частные уроки рисования у французских знаменитостей. Жила на широкую но-гу. В ее мастерской бывал весь парижский бомонд. Там можно было встретить даже Пикассо, Родена и Модильяни. Не без их помощи ее работы вы-ставлялись на престижных французских выстав-ках. Критики в один голос отмечали ее большой, разносторонний талант.
Анархисты иногда обращались к Марусе за по-мощью. Она помогала им деньгами и влюбилась в одного из них – поляка Бжокача. Поляк вел себя в Париже слишком воинственно. Французские вла-сти попросили его покинуть страну. Он переехал в Женеву, и Маруся последовала за ним. В прошлом году поляк неожиданно уехал в Македонию под-держать там национально-осво¬бодительное дви-жение, забрал у нее почти все деньги и постоянно просил высылать их еще и еще. Ей пришлось про-дать в Париже свой шикарный дом и окончательно поселиться в Женеве.
… Компания Рогдаева приходила к ней днем. «Я в ваши игры больше не играю, – сказала она Нико-лаю, когда он неожиданно попросил  разрешения у нее собираться, – а мастерская – в вашем распо-ряжении». За это Маруся их мучила, заставляя по-долгу сидеть на одном месте, пока лепила  их бюс-ты. Эту пытку выдерживали немногие. Борисов и Таратута сразу отказались позировать. А вот Сан-домирский и Гроссман уже отсидели положенное время. Их гипсовые бюсты стояли на полке рядом с другими работами Маруси, вызывая восхищение своим сходством. Бывшая анархистка, действи-тельно, оказалась талантливым скульптором.
На этот раз позировать пришлось редактору «Буревестника» Дайнову. Он неподвижно сидел около окна в мягком кресле, прислушиваясь к бе-седе за столом. Речь шла все о том же: предложе-нии Борисова создать боевой отряд для террори-стической деятельности в России.
Сергей жил в Женеве уже больше месяца и  не мог добиться согласия товарищей на претворение своей идеи. Все вроде бы мечтали о терактах в России, но как только речь заходила о создании отряда и конкретных планах его деятельности, на-чинались разногласия. У него создалось впечатле-ние, что товарищи в Женеве обленились от спо-койной, вольготной жизни и боялись сдвинуться с места. Поддерживали его только старые, испытан-ные еще по Екатеринославу и Одессе друзья.
Терпение его лопнуло. Сегодня он был намерен окончательно поставить точку в своем вопросе и, в случае отказа, ехать в Россию с теми немногими людьми, в которых  нашел единомышленников. Лицо его было злым, в голосе звучали стальные нотки.
– Мне непонятно ваше упорство, – сказал он, обводя всех недовольным взглядом. – В России анархистская работа почти прекратилась, оставшиеся там товарищи ждут от нас помощи. Я пред-лагаю конкретный план, как возродить наше дви-жение и идти дальше. Повторяю еще раз: задачи отряда следует рассматривать шире, чем обычные террористические действия. На первом этапе мы подготовим людей и хорошую материальную базу в Одессе, Екатеринославе, Харькове, Киеве, Нико-лаеве. Затем в назначенный день поднимем там вооруженное восстание, парализуем администра-цию, полицию, правительственные войска. Тюрьмы везде переполнены. Если освободить заключен-ных, дать им оружие, они станут нашей основной силой. Таким образом, можно полностью захватить власть на Украине и дальше  поднять массы по всей России.
– Я высказал свое мнение, – сказал Феликс Гордон, – затевать такое серьезное дело – полный абсурд. В России сейчас нет ни одной группы, ко-торая могла бы нас поддержать,  без помощи на местах  ничего сделать нельзя.
– И без денег. Денег нет даже на очередной но-мер журнала, – подал голос Дайнов, тут же полу-чив от Маруси замечание: сидеть и не шевелиться.
– Дайнов – вы ненасытная акула, – уколола его Таратута, – вам всегда всего мало.
– Олечка, не забывайте, что я дал  достаточно денег на покушение Каульбарса и Фредерикса, а они все еще живы.
– Можно пойти по другому пути, – снова пустил-ся в рассуждения Феликс, – провести анархический съезд в России, хотя бы на Украине, собрать лю-дей из действующих групп,  активизировать их деятельность,  потом приняться и за более серь-езные дела.
– В Амстердаме только что прошел съезд, – за-метила Таратута, – а что толку? В его резолюциях нет ни одной стоящей мысли, во всяком случае для нас. Борисов же предлагает живое дело. Надо только начать. Я  полностью поддерживаю Сергея.
Ее тоже раздражало упорство товарищей. Нако-нец-то нашелся человек, который хочет того же, что и она. Она готова была хоть сейчас выехать в Россию и бросить куда угодно и в кого угодно бом-бу.
– Чтобы поднять вооруженное восстание, – ска-зал Виталий Самойлович, – понадобятся годы. Даже у большевиков это не получилось в 905-м.
– Однако большевики не спят, – взорвался Бо-рисов, – постоянно проводят свои съезды и кон-ференции, выступают в Думе, шлют в Россию но-вые кадры. У них и там и тут идет активная работа. А мы из-за своей нерешительности теряем в Рос-сии лучших людей, которые действуют в одиночку на свой страх и риск. Погиб наш самый близкий то-варищ из Екатеринослава, для меня так родной брат – Федосей Зубарев.
Он вынул из кармана  журнал «Буревестник»:
– Коля, это ты так хорошо написал о нем некро-лог?
Рогдаев кивнул головой.
– Один такой человек стоит целого десятка. А вы говорите, в России нет людей. Они есть и обя-зательно пойдут за нами. Если бы Зубарь не погиб, он стал бы в первых рядах нашего отряда.
– Я тоже не сомневаюсь, что люди – найдутся, – сказал Эрделевский. – В этом же номере журнала есть статья о Севастопольской  дружине «Свобода внутри нас». Я о ней раньше не слышал. Мощная группа, которая ведет работу среди крестьян и солдат, в ней – наш потенциальный резерв.
– Все эти группы недолговечны, – возразил Ди-ма Шорин, –  распадаются, как спичечные коробки. Сколько в этом году было создано Федераций анархистов-коммунистов, в том же Екатериносла-ве. Их уже нет. Феликс прав: в России нам не на кого опереться.
Борисов встал, резко отодвинув стул.
– Хватит толочь воду в ступе. Давайте оконча-тельно решим этот вопрос. Больше сюда я прихо-дить не буду. Коля, – обратился Борисов к Рогдае-ву, – ты что скажешь?
– Можно попробовать.
– Скажи прямо: ты готов войти в отряд?
– Готов!
– Феликс?
– Я категорически против.
– Виталий?
– Тоже против.
– Дима?
– Нет!
– Ольга?
– Двумя руками «за», присоединяю еще руки от-сутствующего здесь по болезни Саши Гроссмана.
Сандомирский, Штокман и Эрделевский, не до-жидаясь пока к ним обратятся, кивнули в знак со-гласия головами.
– Отлично. Ефрем Кардаш и Исаак Дубинин уже раньше дали согласие. Я разговаривал с другими товарищами в Париже и здесь. Они готовы войти в отряд. Теперь насчет денег. Штокман предлагает провести ограбление на станции Верх-неднепровск под Екатеринославом. Туда в опре-деленные дни местная казна доставляет почту с деньгами для отправки в Екатеринослав. Станция находится далеко от поселка, посреди степи. Ох-рана всегда небольшая. Так, Андрей?
– Так, – с азартом в глазах ответил Штокман, – 3–4 человека вполне справятся с этим делом, ко-нечно, не без помощи бомб. Я готов принять уча-стие.
– Хорошо. Я уже говорил: бомбы должны стать нашим основным оружием во всех экспроприациях и терактах. Это проверено. – Он помолчал, обводя всех испытующим взглядом. – Мне наша идея с созданием отряда кажется вполне реальной, но одним ограблением не обойтись. Деньги нужны будут постоянно. Эту задачу я беру на себя. Все остальные члены отряда в ближайшее время вы-езжают в Россию, налаживают связь с местными группами в городах, которые я называл. Основной базой отряда станет Екатеринослав. Там создадим лабораторию, устроим склады с оружием, откроем типографию. Туда поедешь ты, Николай, – обра-тился он к Рогдаеву.
– Может быть, мне лучше заняться доставкой в Россию оружия и литературы?
– Нет, этим займется Наум Тыш, я с ним об этом договорился. Все участки работы  одинаково от-ветственны, но от Екатеринослава будет зависеть очень многое,  ты нужен именно там.
– Распределение обязанностей можно провести в рабочем порядке, – недовольно сказала Ольга, не любившая долгих разговоров.
– Итак, – подвел итоги Борисов, – всех, кто здесь дал согласие, я записываю в актив отряда. Мендель Эммануилович, а вы?
– Нет-нет. Куда мне со своей подагрой? Но я полностью поддерживаю вашу идею и буду ждать денег для журнала.
– Прохвост, – тихо сказала Таратута, ни к кому не обращаясь. – Надо с него потребовать отчет, куда он вообще тратит деньги. Он и его жена.
– И последний вопрос, – сказал Борисов, – о ру-ководителе отряда. Ваши предложения?
Вопрос был излишним, всем и так было ясно: руководителем должен стать сам инициатор идеи – Борисов.
– А вы, Марусенька, не хотите войти в отряд? – шепнул Дайнов художнице, которая, наконец, ос-вободила его от долгого сидения и пригласила по-смотреть, что у нее получилось.
– Нет, Мендель Эммануилович, я уже достаточ-но настрелялась. Ну, как вам первый набросок?
– Замечательно. Лучше, чем натура, засмеялся  Дайнов и поцеловал ей руку.
Маруся подошла к столу, поздравила всех с принятым важным решением и ушла на второй этаж мастерской распорядиться насчет закусок.
Борисов и Рогдаев пересели от стола на боль-шой кожаный диван. Николай вытащил папиросни-цу, звонко щелкнул крышкой.
– Будешь?
– С удовольствием. Спасибо, Коля, что ты меня поддержал. Как ты думаешь, сможем мы сдвинуть с места застоявшуюся анархистскую массу? Не вижу в глазах людей азарта, а ведь дело мы за-теяли нешуточное.
– Ничего, народ расшевелится. В России най-дем больше единомышленников, ты же сам гово-рил, что побывал в разных городах и беседовал с людьми, а здесь неплохо  бы заручиться поддерж-кой товарищей из «Интернационала».
– Зачем? В отряде и так в основном товарищи из этой группы. Мы можем назвать наш отряд ин-тернациональным.
– Феликс не зря говорил о проведении в России анархического съезда. Эта идея давно обсуждает-ся в группе. Мы может работать вместе.
- Пока они раскачаются, мы растеряем в России последние силы. Пусть они делают, что хотят. А нам надо действовать быстрей, рассчитывая толь-ко на себя.

                * * *
Иоста заметил исчезновение из Женевы снача-ла самого Борисова, потом Сандомирского, Тыша, Рогдаева, Кардаша и Дубинина. Все остальные товарищи из окружения «Черного» – кличка Борисова среди анархистов, оставались на местах и вели прежний образ жизни, опять собираясь в «Оливковой роще», однако держали себя осто-рожно. Вернувшись в их общество, Карл Иванович не мог узнать ничего нового, кроме того, что анар-хисты решили провести в Киеве свой Всероссий-ский съезд (на этом настояли Сандомирский, Дуб-ровинский и некоторые другие товарищи из «Ин-тернационала»). Эту информацию вскоре под-твердили все анархистские издания.
В середине сентября в Женеву приехала Роза-лия Тарло – мать Леона Тарло, расстрелянного почти год назад в Одессе. Она постоянно наведы-валась за границу, чтобы уговорить кого-нибудь из бывших друзей Леона убить Каульбарса и дирек-тора тюрьмы, издевав¬шихся над ее сыном. Вторая задача усложнялась тем, что этого начальника не-давно перевели в Москву. С Розалией Иоста по-знакомился давно по совету Гартинга – именно та-кие эмоциональные натуры, по словам Аркадия Михайловича,  выбалтывают вместе со своими проблемами самые интересные сведения.
Как-то вечером он подкараулил Розалию около гостиницы, где она обычно останавливалась. Ро-залия направлялась к Нефедовой. Иоста  напро-сился идти вместе с ней, намекнув, что Марусень-ка давно приглашала его к себе в качестве натуры, а ему все было недосуг.
Нефедова встретила Карла Ивановича своей белозубой улыбкой, пожурив, что он совсем ее за-был и  куда-то исчез. «Теперь вы от меня не уйде-те», – сказала она и, не спрашивая  согласия, по-вела к своему станку. Там всегда лежал наготове гипс. Она стала мять его пальцами, как  тесто. Ро-залия села рядом с ними и завела разговор об обещании Борисова расправиться с Каульбарсом. Маруся сказала, что осталось потерпеть совсем немного: скоро об анархистах услышит вся Россия,  Каульбарсу же и ему подобным осталось недолго жить. Иоста сидел с каменным лицом, выражав-шим полное равнодушие к тому, о чем говорили дамы.
– Значит, Борисов поехал в Одессу? – задумчи-во повторила Розалия.
– В Одессу, Екатеринослав и Кишинев, собирать новые силы.
Маруся все-таки была осторожна и, хотя знала, что Иоста – свой человек, не решилась рассказы-вать об отряде, а о террорах и терактах среди анархистов в Женеве не говорил только ленивый.
– Жаль, мы с Сергеем разминулись, я бы дала ему денег.
– Дайте лучше Дайнову на журнал,  он мне на-доел своим попрошайничеством.
– Ни за что. Я их коплю для Каульбарса.
Узнав об этом разговоре, Гартинг посоветовал Иосте распространить о себе мнение, как о спе-циалисте по изготовлению бомб.
– Аркадий Михайлович, я же об этом не имею ни малейшего представления.
– Я достану вам нужную литературу и чертежи. Будете их изучать. Надо войти в полное доверие к Борисову, узнать, что он там затевает. Мы и так из-за вашей медлительности потеряли много време-ни. Слова Нефедовой о том, что он выехал в Рос-сию собирать новые силы, и что скоро об анархи-стах услышит вся Россия, а Каульбарсу и ему по-добным осталось недолго жить, заставляют насто-рожиться. Кстати, вчера из Петербурга пришло со-общение, что на станции Верхнеднепровск, неда-леко от Екатеринослава, произошло крупное ог-рабление. Возможно,  это дело рук Борисова, то-гда это будет большим минусом в нашей работе.
Долго мучиться им не пришлось. Вернувшись  в Женеву, Борисов подготовил для публикации в «Буревестнике» и распространения в России лис-товку, в которой открыто говорил о создании «Бое-вого интернационального отряда анархистов-коммунистов» и ограблении почты на станции Верхнеднепровск. 
Первый успех вселил в Борисова уверенность. Он стал активно привлекать анархистов в отряд. Карл Иванович не только пожелал в него войти, но и предложил свои услуги техника по изготовлению бомб.
Сергей, слышавший от Рогдаева и других това-рищей хорошие отзывы об этом человеке, поручил ему проработать вопрос о создании лаборатории в Екатеринославе. Теперь Иоста постоянно встре-чался с Гартингом и получал от него рекомендации каких-то крупных специалистов, как организовать эту работу.
С тоской он думал  о том, что приходит конец его беспечной жизни за границей. Скоро придется ехать в Екатеринослав, где он будет находиться на нелегальном положении. Обидно было и то, что оставшиеся последние дни он не мог использовать для полноценного отдыха и посещать полюбив-шееся ему увеселительное заведение мадам Жю-ли. Вместо этого приходилось   штудировать тех-ническую литературу, к чему  он был совершенно не способен.


ГЛАВА 3

По требованию Богдановича городские газеты скупо сообщили об ограблении почтовых перево-зок на станции Верхнеднепровск. На самом деле это было неслыханное по своей наглости нападе-ние, заставившее губернатора Клингенберга еще раз убедиться в беспечности и ротозействе поли-ции. Он выразил желание присутствовать на до-просе одного из этих «ротозеев», который, заика-ясь от страха, представил ему и Богдановичу всю картину происшедшего.
24 сентября почтальоны в сопровождении охра-ны доставили на станцию Верхнеднепровск сумки с 60 тысячами рублей. Так как станция находилась далеко от города, в пустынном месте, а в сумках лежала крупная сумма, наряд стражи был усилен вдвое – всего 12 человек. До прихода поезда оста-валось еще два часа, время близилось к ночи, ох-рана и почтальоны сидели на сумках, тихо перего-вариваясь. Вдруг через окно в комнату влетело не-сколько бомб, разорвавшихся с оглушительным треском. Все кинулись на пол. Помещение заво-локло дымом и пылью. Толком никто не видел, как в него ворвались люди и похитили сумки с деньга-ми. На улице грабители взорвали еще две бомбы и скрылись.
– Сколько же, по-твоему, их было? – спросил Богданович.
– Трудно сказать, за дымом было плохо видно – человек 5–6.
– А может быть всего двое?
– Не могу знать точно, ваше превосходительст-во, по причине сильного задымления.
– Так как же ты раньше утверждал, что они были в черных масках, если ты их толком не рассмот-рел?
– Это с перепугу-с. Сам не понимал, что говорю. Жив, жив остался, а думал все – отдал богу душу.
– С перепугу или со сна? Признайся, что вы все там спали или дремали.
– Не помню, ничего не помню. Может быть, кто-нибудь и дремал.
– А ты?
– Как можно-с.
На свидетеля невозможно было смотреть: у не-го тряслась голова, дергались веки и дрожали руки – то ли от пережитого волнения, то ли от страха перед высоким начальством. Богданович приказал его увести. Клингенберг был в не меньшем волне-нии, чем несчастный почтальон: двигал бровями,  теребил свой правый ус.
– Иван Петрович, – наконец, выдавил он из се-бя, еле сдерживаясь, чтобы не нагрубить полков-нику, – как так могло получиться, что на пустынной станции, с таким ответственным грузом охрана не выставила у входа в здание караул? Где был уряд-ник, где был старший почтальон? У грабителей, несомненно, там был свой человек...
– Вполне возможно. Следствие это выяснит. Здесь, Александр Михайлович, неожиданно обра-зовалась другая картина. Я вам уже докладывал, что Департаменту полиции удалось заслать в Же-неву агента, который удачно внедрился в одну из групп русских анархистов. Недавно они создали «Боевой интернациональный отряд» для террори-стических акций в России и главным образом на Украине.
– Час от часу не легче, но какое это имеет от-ношение к ограблению в Верхнеднепровске?
–  Ограбление совершили боевики этого отряда, о чем известили в своей листовке. Сегодня я полу-чил ее от Гартинга. Вот, ознакомьтесь.
По мере чтения, лицо губернатора бледнело, губы сжимались,. глаза вспыхивали каким-то нехо-рошим блеском, как будто на него неожиданно об-рушили тяжелое известие.
 – В  актив, то есть руководящее звено, – сказал Богданович, когда Клингенберг вернул ему листов-ку, – входит восемь человек. Руководителем явля-ется бывший рабочий Брянки Сергей Борисов. На всех в Департаменте есть подробные сведения. Хотите с ними ознакомиться? Как говорил Суво-ров, врага надо знать в лицо.
Губернатор кивнул головой. Богданович не спе-ша зачитал  ему все восемь характеристик.
– Все та же картина, – воскликнул Клингенберг, – арестовали, судили, бежали. Теперь эти бандиты оказались на свободе, набрались сил и приготови-ли новый удар. О чем только думают Столыпин и Трусевич?
Он  заходил по кабинету.
– Никак не пойму этих людей. Ушли от висели-цы, сбежали с каторги. Займитесь, наконец, полез-ным делом, женитесь, обзаведитесь детьми.
– В том-то и дело, Александр Михайлович, что они не умеют и не хотят работать. Жить на на-грабленные деньги или благотворительность, как живет со своей супругой вождь большевиков Улья-нов, куда проще. Есть натуры, которые склонны к экстремизму. Их хлебом не корми, только дай по-ходить по острию ножа, поиграть со смертью.
– Тогда как вы объясните тот факт, что они стреляют себе в голову, когда их окружает поли-ция?
– Обычное состояние аффекта: загнанный в угол человек уже ничего не соображает.
– А они возводят это в ранг геройства.
Богданович подошел к окну, открыл форточку,  задымил сигарой. Губернатор тоже вытащил папи-росницу, раскрыл ее, но, вспомнив предупрежде-ние домашнего врача о «дурном действии» нико-тина на сердце и желудок, с треском захлопнул крышку.
– Теперь, Александр Михайлович, самое глав-ное, – Богданович погасил сигару и вернулся к столу. – Боевики решили создать в Екатериносла-ве свою основную базу: организовать здесь склады оружия, типографию, лабораторию для производ-ства бомб.
– Поздравляю вас с такой приятной новостью.
– За Борисовым и всеми членами отряда в Же-неве, – продолжал Богданович, не обращая вни-мания на  сарказм собеседника, – установлено тщательное  наблюдение, отслеживается каждый шаг их передвижения, то же самое мы будем осу-ществлять по их прибытии в Россию. Задача об-легчается тем, что в отряд и все анархистские группы внедрены и буду внедряться еще осведо-мители. Департамент не спешит с арестами. Тру-севич хочет узнать все замыслы боевиков,  их свя-зи с другими городами,  чтобы одним ударом лик-видировать анархистское движение по всей Украи-не и югу России.
– Картина вроде бы радужная, однако ограбле-ние в Верхнеднепровске предупредить не смогли.  Трусевич не до конца оценивает силы отряда. Нужно в два-три раза увеличить штат людей, за-нимающихся этим вопросом. И нам   надо срочно   усилить охрану всех административных учрежде-ний и полицейских частей.
– Я уже отдал соответствующее распоряжение.
Клингенберг задумчиво покачал головой. Неу-жели удастся разгромить это осиное гнездо? Даже не верится. Одних повесишь, и вот уже налетает целый рой других. А еще эсеры, максималисты, социал-демократы, польские социалисты... Трещит наша матушка-Россия по швам, трещит.


ГЛАВА 4

По Екатеринославу поползли слухи о новых крупных «эксах» и терактах. Всеведущий Ковчан сообщил Николаю Даниленко, что в городе опять появились анархисты: старые и новые, приехавшие из-за границы. Николай с подозрением смотрел на Лизу, связана она или нет со своими быв-шими друзьями. Они настолько привыкли доверять друг другу, что трудно было представить, чтобы она втайне от него чем-то занималась. Сам он еще раз попросил Диму отстранить его от всякой партийной работы, так как у него предстоял трудный учебный год на последнем курсе (студенты-выпускники полгода проходили на предприятиях практику, готовили там  научно-производственные проекты  и  потом защищали их). «Я ни от чего не отказываюсь, – говорил он обескураженному другу, – беру только временный перерыв».

Лиза всячески помогала Николаю, ходила в городскую библиотеку, делала выписки из книг и журналов. «Ты мой ангел-спаситель, – говорил ей Николай, – не представляю, чтобы я без тебя делал». Среда теперь у него тоже была занята – в этот день он ездил на Брянский завод, чтобы собрать материал для  проекта.

Григорий Аронович через Лизу настаивал, чтобы он оставил свое учительство и брал у него деньги.

– Мы теперь одна семья, – говорил он дочери, – какие могут быть между нами церемонии.

Николай не хотел об этом слышать.

– Ну, и глупо, – возмущалась Лиза, – папа тебя уважает и предлагает свою помощь от чистого сердца. Возьми деньги хотя бы для своих родителей и Сергея.

– Я не собираюсь ни от кого зависеть, а от твоих родителей тем более, хотя я очень ценю их отношение к нам. Пойми, Григорий Аронович меня уважает потому, что я много работаю и тем самым похож на него, а если бы мы с тобой сели к нему на шею, он бы  меня презирал.
– Папа тебя жалеет, ты учишься, тебе тяжело.

– Лиза, мы с тобой никогда ни от кого не должны зависеть, пойми это, наконец,  больше не будем говорить на эту тему.

–  А я бы от твоих родителей взяла деньги. Почему не взять, если они нас любят и делают это от чистого сердца? – упрямо сказала она. И вдруг опять завелась, почему он не знакомит ее с ними, может быть, стесняется чего-то (намекала она на свою национальность, а он не мог ее понять,  никогда не придавая этому значения).

– Лизонька, не терзай душу. Мы уже год вместе, до моего окончания осталось совсем немного, тогда решим все вопросы.

– Прости меня, но я не понимала и не понимаю причин, почему ты нас не знакомишь. Твои доводы об обязательствах перед отцом мне кажутся неубедительными.

Лицо ее стало чужим, глаза гневно засверкали, губы скривились. Он не собирался с ней ссориться, нет. Перед уходом из дома, как ни в чем не быва-ло, поцеловал ее и сказал, что будет очень скучать. Зато она весь день на него сердилась. Ближе к 10 часам разогрела ему голубцы, завернула ско-вородку в газеты, чтобы они не остыли, и легла спать, не дожидаясь, пока он вернется из своей Чечелевки. А он пришел очень поздно: кукушки в кухне вскоре прокричали двенадцать раз.

Она слышала, как он тихо разделся в прихожей, вошел в комнату, поставил на стол банку с большим букетом цветов – он всегда из поселка привозил то гладиолусы, то георгины, то астры,  взял книги и ушел на кухню заниматься. Ей стало жаль его. Накинув пеньюар, она тихо подошла к нему сзади, обняла за плечи. Он посадил ее на колени и стал по очереди целовать ее глаза и губы – так, по его словам, у него проходила усталость.

– Ты почему не ешь? Ужин еще горячий.

– Без тебя не хочется, а если посидишь со мной, то поем.

Она разогрела голубцы и села рядом с ним, прижавшись к его плечу.
– Неужели ты еще будешь заниматься?
– Немного. Хотел составить план своей научной работы и показать  одному профессору. У меня в голове все готово, быстро напишу, а ты иди, спи.
– Может быть, утром встанешь пораньше?
– Утром я и так хотел встать в 5 часов. – Он по-смотрел на ее поскучневшее лицо. – Хорошо, уго-ворила, идем спать. Ты видела, какой я тебе букет купил? Завтра годовщина нашей совместной жиз-ни.
– Как же я могла забыть? – сказала Лиза упав-шим голосом. – Какой ты молодец, что вспомнил!
– Я все помню, как будто это было вчера. Иди сюда.
Он  опять посадил ее на колени, потянул на пеньюаре пояс. Тот, как змея, медленно заскользил вниз, послушно улегся на полу, за ним туда же упали пеньюар и ночная сорочка. Лиза обняла его за шею. Он поднял ее на руки и понес в комнату. Все было, как год назад: горела настольная лампа, метались на потолке две тени. Только не было тогда на кухне веселых кукушек, которые то и дело выскакивали из своего домика, и, знай себе, беззаботно отбивали на всю квартиру час за часом.

– Прощай мой план  работы и встреча с профессором, – протянул Николай, когда кукушки прокричали семь раз.

– Давай я тебе чем-нибудь помогу.


– Нет, здесь я только сам. А знаешь что? Отменю-ка я последние два часа занятий с учениками, и мы с тобой сходим в ресторан. Согласна?

– Еще бы!

– Тогда жди меня в полседьмого около «Пальмиры», я там буду недалеко. Можешь пригласить Володю с Лялей.


– Нет, только вдвоем. С ними можно еще раз отметить дома в воскресенье.
– А родители?

– Вряд ли они вспомнят, папа сейчас очень занят. Если что, забежим к ним завтра.

– Видишь, сколько у нас праздников впереди!

Через полчаса он ушел, а Лиза стала рассмат-ривать принесенные им вчера розы нежного кре-мового цвета, такие крупные и свежие, как будто их только что срезали с куста. Надо же было ей за своими обидами забыть об их годовщине совмест-ной жизни! Она решила в гимназию сегодня не ид-ти и, чтобы загладить свою забывчивость, купить Николаю какой-нибудь хороший подарок. В одном из самых дорогих магазинов готового платья Шульмана ей понравился темно-синий костюм из шерсти. Он  хорошо подходил к вечернему платью из тяжелого черного шелка, который Николай ей недавно купил ко дню  рождения. 
В ее отсутствие приезжали Сарра Львовна с Зи-наидой, привезли корзину цветов, подарки в двух больших коробках и всякие вкусности. На столе лежала открытка, где Анна в стихах написала по-здравление от всей семьи. В коробках оказались два комплекта постельного белья, две вышитые скатерти, шторы для окон, две шелковые сорочки для нее и две рубашки для Николая из тонкого ба-тиста разных цветов с подобранными к ним галсту-ками, дорогой булавкой и запонками, увидев кото-рые Николай, конечно, нахмурит лоб. Можно себе представить, сколько мама с Зинаидой или Анной объездили магазинов, чтобы купить все такое нуж-ное для них. Под открыткой Лиза обнаружила кон-верт с деньгами, и, как всегда втайне делала от Николая, разделила их на две части и подложила одну – в их личный бюджет, вторую – в копилку для его родителей и Сергея. Она решила перед рестораном забежать к маме, поблагодарить их за подарки, а так как до вечера еще было далеко, за-бралась под одеяло и тут же уснула.


ГЛАВА 5

Прошло больше месяца после того, как Николай и Лиза отметили годовщину своей совместной жизни, в день которой, однако, у них произошел неприятный разговор о Колиных родителях. И вдруг он получил из Ромен письмо, в котором отец и мать осуждали его за связь с Лизой. Непонятно было только, откуда они об этом узнали: братья не могли этого сделать, он взял с них слово молчать. Значит, Лиза сама проявила инициативу и написа-ла им письмо. В результате получилось то, что и должно было получиться – ненужный конфликт с родителями. Письмо было резкое. Отец упрекал его в том, что он не держит свое слово, что от них с Сергеем одни неприятности, и, как маленькому мальчику, приказывал немедленно расстаться с Лизой. Мама тоже сделала, видимо, под его дав-лением нелицеприятную приписку о девушках, предпочитающих свободную любовь и развра-щающих молодые чистые души, упомянув зачем-то Ганку. Николай еще мог понять отца, но мама – добрая, чуткая, все понимающая, как она могла та-кое написать о Лизе, не зная ее.
Впопыхах он засунул письмо в  свой учебник. Лиза его нашла, так как постоянно теряла свои книги и тетради и рыскала в поиске их по всем ящикам, и прочитала. Ее разозлило упоминание о какой-то Ганке, видимо, старой зазнобы Николая, на которую его родители имели виды. И это еще можно было бы пережить, но сам резкий тон всего письма навел ее на мысль, что Даниленко были недовольны тем, что их сын связался с еврейкой. Эта старая надменная дворянка Елена Ивановна – Лиза так и видела ее сморщенное лицо с очками на кончике носа, конечно, прямо написать об этом не посмела, а решила ее выставить женщиной лег-кого поведения, развращающей их сына.
Обида настолько захлестнула Лизу, что она со злостью бросила письмо на пол, написала Нико-лаю на первом же попавшемся клочке бумаги ко-роткую записку: «Что ты написал своим родителям, что они так меня возненавидели? Не ищи меня», и,  не взяв ничего из одежды, выбежала из квартиры.
К родителям ей было стыдно ехать, она решила пожить пока у своей тетушки Лии Львовны,  при-нявшей в ее горе самое горячее участие. «Все мужчины одинаковые, – изрекла она с горечью, – даже такие порядочные, как Николай Ильич». Лиза была уверена, что, узнав через Лялю, где она на-ходится, Николай тут же за ней приедет, будет из-виняться за письмо родителей, умолять ее  вер-нуться домой. А она прежде, чем согласится, еще помучает его. Однако время шло, а Николай не приходил. Прошел один день, наступил следую-щий, за ним еще один… Неделю назад невозмож-но было представить, что они могут хоть один день прожить друг без друга, а ему, оказывается, абсо-лютно наплевать на ее отсутствие. Равнодушный, черствый, жестокий человек!
Она вспоминала все их незначительные ссоры, казавшиеся сейчас ей крупными и обидными: как он вел себя в том момент, что говорил, как смот-рел на нее. Последняя ссора из-за родителей, ко-торую она сама затеяла в день годовщины их со-вместной жизни, теперь представлялась ей пре-людией их нынешнего разлада. Он специально не знакомил ее со своими родителями, чтобы с их помощью, когда она ему надоест, избавиться от нее. Он разлюбил ее – сделала она грустный вы-вод, и ей стало не по себе.
Володя по просьбе Николая связался по теле-фону с Лялей. Та сообщила, что Лиза живет у сво-их родственников тети Лии и дяди Семена, в гим-назию не ходит.
– Что она там мудрит? – возмутился Николай, когда брат выложил ему эту новость.
– Говорит, что ты написал что-то обидное про нее родителям. Плачет.
– Ерунда! Она сама им написала. Откуда еще они могли узнать о ней: я предупреждал и Сергея, и Михеевых, у которых мы жили в Петербурге, что-бы они молчали.
– Может быть, все-таки Серега проболтался, – предположил Володя.
– Даже если кто-то что-то написал или сказал, почему надо обязательно уходить из дома, что за дурость такая? – опять вспылил Николай.
Он решил не предпринимать никаких действий: пусть все будет, как есть, ни в коем случае не идти у нее на поводу, иначе подобные выходки будут повторяться.

                * * *
Неожиданно на третий день пребывания Лизы у тетушки из Киева приехал Иннокентий с двумя товарищами. Один из них оказался тем самым Ароном Могилевским, о котором ей брат много рассказывал. Иннокентий объяснил матери свой приезд тем, что очень соскучился по ней и решил ее проведать. Они побудут в Екатеринославе не-делю, затем на несколько дней съездят к одному своему другу в Женеву.
– А как же учеба в университете? – удивилась тетушка.
– На лекциях нас будут отмечать товарищи, так все делают. Зато я целую неделю побуду с тобой и Лизой.
Лизе же под строгим секретом брат сообщил, что они приехали сюда для «экса» – ограбить по-мещика Дуплянского в селе Хворобы,  поездка в Женеву придумана для отвода глаз, если с ними что-нибудь случится. Он рассказал, что старый член их екатеринославской группы Борисов орга-низовал «Боевой интернациональный отряд», они ему помогают. Деньги от «экса» пойдут на нужды отряда.
– Один такой отряд, Стриги, уже был и прова-лился, – сказала Лиза, – а Борисов что затеял?
– У него очень серьезные цели,  за дело он взялся с полной ответственностью, не то, что Во-лодя. Если удастся их осуществить, то здесь, на Украине произойдут серьезные перемены.
– А про Дуплянского откуда известно?
– Верные Борисову люди сообщили, что он со-бирается купить несколько породистых лошадей, взял в банке крупную сумму денег и держит их до-ма.
– Ты уверен, что дом не охраняется?
– Это мы выясним. У нас будет достаточно времени.
В деле еще принимал участие Наум Марголин. Он один занимал большую двухкомнатную кварти-ру, которую Борисов некоторое время назад снял для устройства лаборатории. Могилевский соби-рался эти дни жить у Наума, но, увидев в доме Ин-нокентия красавицу Лизу, передумал. Арон был от нее без ума. Когда она по их просьбе пела или иг-рала на рояле, не сводил с нее восхищенных глаз. Человек, неискушенный в музыке и лишенный вся-кой сентиментальности, он испытывал от ее пения  волнение и необыкновенный восторг. Иннокентий это заметил и весело подшучивал над другом. Впрочем, и второй студент, Слава Шелест был не лучше, объявив Иннокентию, что готов жениться на Лизе, хоть сейчас.
– У нее есть муж, – засмеялся Иннокентий.
– Так она от него сбежала.
– Это ничего не значит. Сильно любит, поэтому и сбежала.
По вечерам Арон и Иннокентий ездили в Хворо-бы на разведку. Помещик Дуплянский жил с семь-ей в большом двухэтажном доме. Во дворе  нахо-дились еще скотный двор, конюшня и круг для тре-нинга лошадей. Все это огромное хозяйство было обнесено высоким глухим забором. К вечеру все работники из поместья уходили, кроме скотника и конюха. Помещик сам запирал на воротах засов и спускал с цепей трех здоровых кобелей. Чтобы со-баки были злее, он их плохо кормил, поэтому друзьям не стоило труда их приучить к себе, кидая каждый раз через забор добротные куски мяса.
Вблизи усадьбы присмотрели высокую березу. Просиживая на ней по нескольку часов с биноклем,  изучили в доме все комнаты. В основном их инте-ресовал кабинет хозяина. К счастью, он находился как раз напротив их пункта наблюдения. Судя по тому, что Дуплянский чаще всего подходил к кар-тине, висевшей над письменным столом, и что-то туда клал – что именно, трудно было рассмотреть на большом расстоянии, за картиной, в стене, на-ходился сейф.
Арон считал дело пустяковым, и на шестой день предложил приступить к его осуществлению. Кеша сказал матери, что их друг прислал им из Женевы телеграмму,  они должны уже уезжать. На всякий случай он показал ей билеты (старые, на что Лия Львовна не обратила внимания) на берлинский по-езд.
Расстроенная тетушка заказала кухарке про-щальный обед. На него пришел и Семен Борисо-вич. Мужчины выпили по две рюмке хорошего французского коньяка. Семен Борисович под предлогом, что его ждут неотложные дела,  расце-ловал  сына и быстро ушел. Чемоданы были уло-жены накануне (их еще предстояло отвезти на квартиру к Науму). В них находилось нижнее бе-лье, положенное на случай, если чемоданы попа-дут в руки полиции.
До отъезда оставалось полтора часа,  Арон по-просил Лизу поиграть что-нибудь на прощанье. Ли-за с большой неохотой пошла в гостиную: ей не нравилось, что Арон, когда она садилась за рояль, не сводил с нее острых, пронзительных глаз, вы-зывавших в Лизе непонятную тревогу. Вообще он оказался совсем несимпатичным человеком, как представлял его Иннокентий,  циничным, наглым и самоуверенным. Даже тетя Лия это заметила. «Ка-кой неприятный тип, этот Арон, – сказала она Лизе. – Как только Кеша с ним дружит?» «Наверное, он надежный товарищ», – успокоила ее Лиза, а сама не могла дождаться, когда он  исчезнет из тетуш-киного дома и ее жизни.
– Сыграйте, Лиза, что-нибудь Брамса, – назвал Арон первую, пришедшую ему на ум фамилию композитора. В музыке он слабо разбирался.
– Я Брамса без нот не играю, – недовольно буркнула Лиза, так как ей пришлось признаться в том, что она что-то не умеет. Тетя Лия поспешила к книжному шкафу и вытащила оттуда целую кипу нот:
– У нас Брамса много, – радостно сказала она, – я тоже его люблю, что вам подобрать?
– Давайте сверху, самую первую тетрадь, – ска-зал Арон.
Лиза взглянула на Кешу и Славу – милого, ин-теллигентного мальчика. Оба нервничали, она по-няла это по старой привычке брата обкусывать гу-бы. Слава сидел на диване, глупо улыбаясь и при-топтывая об пол ногой – такого она раньше за ним не замечала. Глаза его лихорадочно блестели.
Полистав  тетрадь, она увидела, что это слиш-ком тяжелая для настроения вещь, и  заиграла вальсы Шопена. Арон как будто не обратил на это внимание, подошел к роялю и по своему обычаю  сверлил ее своим  взглядом. Однако она заметила, что и он был не такой как всегда: в его фигуре и лице чувствовалось напряжение. «Как натянутая струна, – отметила она с ехидством, – такой же слабак, как и все».
Когда она кончила играть, Арон взял обе ее ру-ки, поднес к губам и стал их по очереди жадно це-ловать. При виде этого бедная тетушка задохну-лась и громко закашлялась. Лиза вырвала руки и красная от возмущения выбежала в коридор. Но особенно злиться уже было не резон – до отъезда друзей оставались считанные минуты. Наконец, Арон сказал: «Пора!»
Все вышли в прихожую, стали шумно одеваться и успокаивать Лию Львовну, залившуюся слезами.  Лиза быстро поцеловала на прощанье Кешу, всем пожелала «Счастливого пути!» и поспешила в свою комнату, чтобы Арон не выкинул еще какую-нибудь штуку.
Кеша несколько раз повторил матери, что из Женевы писать не будет, а, как только они вернут-ся в Киев, сразу пришлет телеграмму. «И жди меня на зимние каникулы», – сказал он, нежно целуя ее в обе щеки. «Только приезжай, пожалуйста, один, без Арона», – успела шепнуть ему Лия Львовна, на что Иннокентий громко расхохотался.
 Проходными дворами дошли до дома, где жил Наум,  порознь поднялись в его квартиру. Потом также по одному поехали на вокзал. В восемь ча-сов вечера друзья стояли около знакомой березы.
Все шло по плану. Работники Дуплянского ра-зошлись. Помещик закрыл ворота, спустил с цепи псов и ушел в дом.
Арон свистнул собакам, кинув им, как обычно, через забор большие куски мяса, на сей раз от-равленные ядом. Выждав минут двадцать, он при-казал Славе остаться около ворот, остальные пе-релезли через забор. Прячась за деревьями, стали потихоньку продвигаться к дому.
Но в доме оказались комнатные собачки, кото-рых они почему-то раньше не слышали и не виде-ли в бинокль (в этот день к жене Дуплянского приехала из Полтавы погостить ее сестра со свои-ми шпицами и мопсами). Почуяв во дворе чужих людей, они подняли своими отвратительными писклявыми голосами дружный лай.
Выйдя на крыльцо, Дуплянский увидел метнув-шиеся в темноте фигуры, быстро вернулся обрат-но и бросился к шкафу, где у него хранился целый арсенал охотничьих ружей и револьверов. Ему уже не раз приходилось отбиваться от разбойников, которых видимо-невидимо развилось в их округе. Он приказал семье подняться на второй этаж, а сам, перебегая от окна к окну, стал стрелять в не-званых гостей. Те тоже достали револьверы. Завя-залась перестрелка. Услышав пальбу, на помощь от ворот прибежал Слава. К такому отпору анархи-сты не были готовы. Стоило им приблизиться к ка-кому-нибудь окну, как оттуда раздавались ружей-ные выстрелы.  Арон приказал кидать в окна за-жженные пакли, но Дуплянский быстро их тушил. Тогда сообразили отодрать дранку на входной двери и сунуть туда большой горящий факел.  По-мещение быстро заполнилось дымом. Помещик затих. Друзья взломали дверь и  через дымовую завесу стали пробираться по коридору.
Арон велел Науму отыскать Дуплянского. Тот вернулся ни с чем.
– Кругом все горит, – объявил он, вытирая гряз-ное от копоти лицо. – На первом этаже мы одни,  наверху находится семья помещика: женщины и дети. Они  зовут на помощь.
– Всех к черту, – со злостью прорычал Арон, – быстро идем в кабинет.
Без труда нашли картину, которую высмотрели со своего наблюдательного пункта, за ней, как и предполагалось, – сейф. Но здесь произошла осечка:  дверца сейфа, несмотря на все их отчаян-ные усилия, упорно не  открывалась. На замок уш-ли все патроны из  браунинга Арона.
Неожиданно из дыма, как приведение, возник Дуплянский с ружьем и открыл пальбу. Наум и Слава  упали замертво. Арон и Иннокентий броси-лись на пол. Дуплянский еще раз выстрелил и по-пал Иннокентию в грудь, но, видимо, задел не сильно, так как тот пытался  отстреливаться.
Безоружному Арону оставалось только следить за хозяином дома, который еле-еле держался на ногах. Руки у него тряслись, ружье прыгало и, на-конец, вывалилось из рук. Арон незаметно поднял-ся, взял со стола бронзовый подсвечник и с силой ударил помещика по голове. Тот упал. Арон схва-тил с пола ружье и для верности два раза выстре-лил ему в голову.
В доме  все полыхало, в соседних комнатах с уханьем и треском падали потолочные балки, дым разъедал глаза и носоглотку. Почти теряя созна-ние, Арон с остервенением стал палить теперь уже из ружья в замок сейфа, пока он не сломался. Де-нег было много. Он сунул их в специальный хол-щовый мешок, висевший у него на поясе под паль-то, подхватил Иннокентия и потащил его к окну. У того еще были силы. Он сам перелез через подо-конник и спустился вниз на землю.
Во дворе собралась большая толпа крестьян. Семья Дуплянского тоже была  здесь. Его жена металась от одного человека к другому, умоляя вытащить из горящего дома ее мужа,  но никто не двигался с места. Также молча люди смотрели на выпрыгнувших из окна грабителей. Пламя ярко ос-вещало все фигуры и лица в толпе. Арон успел заметить в первом ряду урядника  и почему-то вспомнил последнюю  сцену из «Ревизора» Гого-ля: все онемели.
Добежали до конюшни, приказали перепуганно-му на смерть конюху седлать коней и поскакали к видневшемуся невдалеке лесу. Погони не было. У них еще было достаточно времени, чтобы успеть на ближайшую станцию к поезду и добраться до станции, где их ждал связной Борисова. В дороге Иннокентию стало плохо. Осмотрев друга, Арон обнаружил на его груди сильно кровоточащую ра-ну. И вместо того, чтобы ехать на станцию, при-шлось повернуть коней к Екатеринославу. В этом городе Арон никого не знал, кроме погибшего Нау-ма и семьи Кеши. Мелькнула мысль о Лизе. 
Была глубокая ночь, когда они подъехали к ок-раине города. Улицы были пустынны. Дул отврати-тельный, резкий ветер. Мокрый снег ложился на плечи и непокрытые головы, превращаясь в ледя-ную корку. Иннокентий был в полусознательном состоянии. Арон посадил его на скамейку около дома с резными наличниками, отпустил на все че-тыре стороны коней и пошел искать сани.
Договорившись, наконец, с одним крестьянином, он, к своему ужасу, никак не мог найти  место, где оставил Иннокентия. Дом с резными наличниками провалился, как сквозь землю. Положение стано-вилось драматическим. Он  не знал, что делать, как в темноте раздалось ржание брошенных коней. Умные животные стояли около Иннокентия. У из-возчика загорелись глаза.
– Чьи это красавцы? – спросил он, подходя к  рыжему жеребцу.
– Были наши, а теперь ничьи.
– Да нечто такому добру можно пропадать?
– А ты, дядя, на чужой каравай рот не разевай, а то можно с ним кое-куда и загреметь.
– Краденые! – ахнул тот.
– Считай, что ты ничего тут не видел, и про ад-рес, куда нас отвезешь, забудь, а то у нас просто: был человек – и нету.
Не доезжая до дома Рывкиндов, Арон приказал извозчику остановиться и ждать его возвращения. В рваную перчатку мужика переползли еще две серебряные монеты.
Идти в дом  нельзя. Комната Лизы находилась с противоположной стороны особняка, выходя в не-большой сад. Арон перелез через решетку, вычис-лил, где может находиться ее окно, кинул туда ко-мок снега. Лиза не спала, уткнувшись лицом в по-душку, думала о своем безвыходном положении.
Вздрогнув от неожиданного удара в стекло, она быстро вскочила, уверенная, что это Коля пришел за ней. Как была в ночной рубашке, подбежала к окну, прижалась к стеклу носом. Глаза ее вгляды-вались в темную фигуру. К ее разочарованию, это оказался не Коля, а ненавистный Арон, делавший ей усиленные знаки спуститься вниз. У нее похо-лодело внутри: раз он сюда вернулся, случилось что-то серьезное. Она быстро оделась и тихо спус-тилась по лестнице.
В кабинете Семена Борисовича горел свет, слышно было, как он тяжелыми шагами мерил из угла в угол комнату. Все в этом доме мучились и страдали, и тетя Лия сейчас не спит, проливая слезы о своей несчастной судьбе и уехавшем сы-не.
Арон ждал ее у подъезда. Шляпы на нем не бы-ло. Длинные, мокрые волосы беспорядочно лежа-ли на спине, от пальто  пахло дымом. «Что случи-лось?» – с тревогой спросила Лиза, стараясь не смотреть ему в лицо. Арон глухим голосом сооб-щил ей, что Наум и Слава убиты,  Кеша ранен и лежит в санях за углом. Он привез его сюда, так как никого в городе не знает. Ему срочно нужен врач.
– Что же мы стоим? – воскликнула Лиза,  – едемте скорей ко мне домой, у моего мужа брат – самый лучший врач.


ГЛАВА 6

Всю последнюю неделю Николай жил, как в ту-мане. День и ночь слились в одно целое. Он ма-шинально занимался с учениками, машинально ходил на лекции. Еще, до Лизиного ухода, он по-просил преподавателей принять у него досрочно два экзамена, чтобы перед Рождеством выгадать несколько свободных дней и подольше побыть вместе. Срок экзаменов подошел, а он к ним не был готов. Он злился на себя, злился на Лизу и ее невыносимый характер, вспоминал выражение ее лица, когда она упрекнула его в том, что он не зна-комит ее со своими родителями, – уничтожающий взгляд, презрительная улыбка, и его все больше охватывали тоска и безысходность. Это состояние усугубили два печальных события, произошедших в эти дни одно за другим.
9 ноября комитет решил провести большую массовку в Аптекарской балке. Затеял ее Григорий Иванович Петровский, вернувшийся недавно в Екатеринослав. Рабочие пожаловались ему, что из-за отсутствия пропагандистской работы  ничего не знают о состоявшемся еще весной 5-м съезде РСДРП и хотели бы о нем послушать. Петровский  предложил принять участие в массовке  Николаю и Мише Колесникову и передал им  документы съез-да. Те обрадовались, что Григорий Иванович вер-нулся, и не могли ему отказать.
Николай выступил первый и спустился с трибу-ны вниз. К нему подошли Кузьмич и двое рабочих из его бывшего кружка. Чтобы не мешать людям слушать Мишу Колесникова, они отошли в сторону.
Кузьмич сокрушался, что занятия в кружке пре-кратились, нет ни листовок, ни партийной литера-туры. Новую ленинскую газету «Пролетарий» они в глаза не видели. «О чем думают комитетчики, – го-ворил он с возмущением, – люди становятся пас-сивными, еле-еле собрали народ на сегодняшний митинг». Николай объяснил ему, что партийный ак-тив постоянно меняется. Чтобы восстановить прежнюю работу на заводах, потребуется много времени. Теперь, с возвращением Петровского, все изменится. Он пообещал Кузьмичу приходить к нему домой один раз в две недели и беседовать с людьми о текущих событиях.
– Чаще не могу. Я сейчас готовлюсь к выпуск-ным экзаменам.
– Да хотя бы услышать разумный голос, и то хо-рошо, – обрадовался Кузьмич. – Еще ты нам под-робно растолкуй о земельных реформах Столыпи-на, хорошо или плохо, что он задумал в них. Пра-вительство всегда так ловко повернет, что вроде бы оно старается для народа, а на самом деле на-роду от этого только хуже.
Николай сказал, что обязательно об этом рас-скажет, порадовавшись в душе, что сам Кузьмич в курсе всех событий и без сомнения толкует об этом с рабочими. Он хотел еще что-то ему сказать, но толпа неожиданно всколыхнулась и бросилась врассыпную.
– Жандармы! – крикнул кто-то истеричным голо-сом. Один за другим воздух прорезали выстрелы.
Николай повернулся к трибуне и увидел стояв-шего на коленях Мишу. Он держался за голову, вытирая рукавом шинели стекавшую по лицу кровь. Николай бросился к трибуне. Кто-то протя-нул уже снизу руки, Мишу подхватили и унесли. Николай заметил серый сюртук Димы Ковчана и побежал их догонять, ориентируясь на этот сюртук.
Мишу положили на чье-то пальто и осторожно несли. Он, не переставая, стонал. Правая рука его беспомощно свисала вниз. Николай взял его за ру-ку. Миша открыл глаза.
– Коля, это ты? Маме ничего не говорите и не оставляйте ее одну. У нее никого больше нет.
– Миша, продержись немного. Врачи тебя спа-сут.
Ближе всего к этому месту была частная еврей-ская клиника Натана Израилевича Рогачевского. Большая парадная дверь была закрыта. На звонок вышла сестра в безукоризненном белом халате и белом накрахмаленном платке («Не то, что у Во-лоди в его городской больнице», – успел подумать Николай), громко вскрикнула и убежала в глубь ко-ридора. Оттуда пришли санитары, положили Мишу на носилки и унесли через матовые двери.
В дверь опять позвонили, долго держа кнопку. В коридор выбежала  другая сестра, такая же чис-тенькая и аккуратная, как и предыдущая,  испуган-но посмотрела на них. Кроме Николая и Ковчана, здесь были еще трое студентов с их курса.
– Это, наверное, полиция. В конце коридора есть запасной выход на соседнюю улицу, – быстро проговорила она и, выждав некоторое время, бро-силась к входной двери.
Что там произошло дальше, неизвестно: Нико-лай и его товарищи могли только издали наблю-дать за стоявшим у входа экипажем полицмейсте-ра и группой городовых. Через час из дверей вы-шел Машевский. Вид у него был злой. Он отчитал городовых и что-то грубо сказал кучеру. Тот, не дожидаясь, пока начальник поднимется по сту-пенькам, в сердцах хлестнул лошадей. Лошади дернули, полицмейстер упал на сиденье, сильно ударившись головой о косяк двери. Дикий вопль огласил улицу. Оставшиеся на месте городовые еле сдерживали улыбки. Они продолжали стоять около больницы и переговариваться между собой. Николай решил, что их оставили охранять Мишу, но те тянули время в своих интересах, и, выкурив еще по две папиросы, не спеша поплелись в уча-сток.
Стоять на улице не имело смысла. Николай предложил ребятам разойтись по домам, а сам вернулся в больницу. Дверь открыла первая сест-ра. «Ваш товарищ скончался», – сказала она тихим голосом, смотря мимо него в сторону. Николай по-чувствовал, как у него внутри похолодело.
Сестра рассказала, что Машевский устроил скандал из-за того, что главврач не вызвал поли-цию. Миша к этому моменту уже умер.  Натан Из-раилевич еле убедил полицмейстера, что просто не успел этого сделать. Машевский пожелал лично убедиться в смерти раненого, поднялся в операци-онную.
– Вы не подумайте, – смутилась женщина под пристальным взглядом Николая, – мы бы его не выдали и сделали все, что нужно. У нас главврач очень хороший.
– Я могу увидеть Мишу?
– Подождите. Пойду, узнаю.
Через десять минут она вернулась, дала ему накрахмаленный халат, колпак и повела по лест-нице на второй этаж. Николай смотрел по сторо-нам, удивляясь безукоризненной чистоте помеще-ний: полы выскоблены, как в собственной кварти-ре,  коридоры ничем не заставлены, а в палате, куда он заглянул ради интереса, стояло всего че-тыре кровати. В свое время Рогачевский предла-гал Володе здесь работать,  даже обещал ему должность ведущего хирурга (это при его-то моло-дости), но брат предпочел городскую больницу, считая, что там больше возможностей для врачеб-ной практики. Кто знает, будь он здесь, может быть, спас Мишу!
В операционной было прохладно, сильно пахло хлороформом. Большая круглая лампа в центре потолка ярко освещала операционный стол с ле-жавшим на нем Мишей. Пожилая санитарка, макая ватный тампон в лоток с водой, вытирала с его ли-ца кровь.
– Совсем еще молоденький  и такой красивый, – сказала она с жалостью. – Погиб ни за что ни про что.
– Мария Ильинична, – прикрикнула на нее со-провождавшая Николая сестра. – Это не наше с вами дело.
– Было бы не наше, так сюда бы не привезли. Матери-то что скажете? – спросила она Николая с непонятной злостью.
– Спасибо вам за то, что вы его пожалели.
Женщина заплакала и  вышла из операционной.
– Не обижайтесь на нее, – сказала сестра. – У нее сын погиб в японскую войну, такой же моло-денький, вот она и расчувствовалась... У нас очень хорошие врачи, – опять повторила она виновато, как будто Николай ее в чем-то упрекал, – у вашего товарища была смертельная рана.
Николай смотрел на неподвижное лицо друга  и не мог представить, что его больше нет. С Мишей его связывали не только учеба и партийная рабо-та. Он был очень интересный человек, многое знал от своей мамы – учительницы истории, интересо-вался, кроме всего прочего, историей Древнего Египта, мечтая поехать туда с археологической экспедицией. «Зачем же ты поступил в наше учи-лище?» – спрашивали его однокурсники, когда в перерывах между лекциями он рассказывал им о пирамидах. Миша всегда уклончиво что-то отве-чал. На самом деле он не хотел оставлять в Ека-теринославе одну свою маму (отец его давно умер) и так ее берег, что она даже не подозревала о его партийной работе.
Одно время, еще до революции 1905 года, ко-митет решил проводить на Брянской площади «ле-тучки» – короткие собрания во время обеденного перерыва. Для многих агитаторов приезжать туда днем всего на 15 минут было трудно. Миша взял на себя эту обязанность, незаметно исчезая с ка-кой-нибудь лекции, так что никто из студентов не замечал его отсутствия. Во время следующей пе-ремены около него по-прежнему толпился народ, желающий послушать его рассказ о строительстве Великой пирамиды, архитектором которой, по мне-нию ученых, был не египтянин, а израильтянин, возможно, даже сам Ной.
Николай договорился, что до похорон тело Ми-ши останется в больнице. На улице уже было тем-но.  Свернув за угол, он увидел Диму и ребят, ко-торые стояли на том же месте, терпеливо его ожи-дая. По его лицу они поняли, что произошло самое ужасное.
– Миша просил ничего не говорить его матери, – удрученно сказал Николай. – Но как мы скроем, если завтра о его гибели узнает весь город. Дима, возьми эту обязанность на себя, сходи к ней до-мой, а похороны мы устроим сами.
– У нас нет денег.
– Соберем в училище, – сказал Давид Матево-сян. – Беру это на себя. И организацию манифе-стации. В день похорон надо отменить занятия на всех курсах.
– Хорошо бы еще выпустить листовку, – доба-вил Николай.
– На что? – с досадой воскликнул Дима, заму-ченный все последнее время поисками денег.
– Попробую через рабочих яковлевской типо-графии. Помнишь, как они нам хорошо помогали выпускать «Бюллетень»? Ради такого случая не откажут.
– Из прежних людей там никого не осталось.
– Ничего, найдем, – сказал Николай, с трудом преодолевая подкативший комок к горлу. – Почему так получилось, что охрана проворонила жандар-мов? Кто за нее отвечал?
– Я отвечал, – сказал молчавший до этого Се-мен Астахов.
– Значит, с тебя спросим со всей строгостью.
– Жандармы подошли со стороны Ульяновской улицы, там стояли ребята из Коммерческого учи-лища.
– Симанович?
– Он самый.
– Этого товарища нельзя допускать ни к одному нашему мероприятию. Он погубил детей на Куда-шевке, теперь из-за него погиб Миша. Предлагаю не только исключить его из партии, но выгнать с величайшим позором.
– Не пори, Коля, горячку, – остановил его Ков-чан. - Надо прежде во всем разобраться. Могли быть провокаторы, да и «союзники» не дремлют.
– Меня в данный момент интересует охрана.
– Мы сразу ушли с митинга, а там могли быть еще убитые и раненые, – подбавил пороху Давид.
– Если это так, – опять завелся Николай, – надо созвать товарищеский суд,  пусть он решит, что с этим Симановичем делать.

                * * *
Похороны Миши решили устроить в воскресе-нье, чтобы в них могли принять участие  рабочие. Узнав, что нужны деньги, кроме студентов учили-ща, к их сбору подключились сотни людей. Группа студентов, занимавшаяся всеми организационны-ми вопросами, заказала дорогой гроб, катафалк, массу цветов и венков.
Мать Миши настояла, чтобы обязательно про-шло отпевание. Рано утром в день похорон гроб был выставлен в Успенском соборе, куда посте-пенно стекались участники манифестации.
Погода в этот день выдалась хуже некуда: мрачная, с мокрым снегом, сильным ветром. В ка-кой-то момент выглянуло солнце,  появилась на-дежда, что тучи разойдутся, но солнце исчезло, а тучи сдвинулись еще плотней. Ветер трепал одеж-ду, бросал в лица колючий снег. Никто не уходил. Наконец, батюшка прочитал последние слова за-упокойной молитвы, гроб вынесли и поставили на катафалк.
Николай увидел в толпе Богдановича, сказал об этом Ковчану.
– Знаю. Говорят, по всей Ульяновской улице стоят солдаты и казаки, но они не посмеют ничего сделать. Видел, сколько народу пришло? Брось спичку,  порох вспыхнет в один миг.
Процессия медленно двинулась в сторону го-родского кладбища. В ней было не менее 30 тысяч человек. Сразу за катафалком шла мать Миши, еще довольно молодая, красивая женщина, одетая во все черное, с опущенной черной вуалью. Она напоминала Николаю его маму, Елену Ивановну. Он всем сердцем чувствовал, что переживает сей-час эта женщина и что бы испытывала Елена Ива-новна, случись такое с ним или с кем-нибудь из его братьев. А Лиза? Эта дуреха сидит у своей тетуш-ки, злится на него неизвестно за что, даже не до-гадываясь, как ему сейчас плохо.
По плану митинг должен был открыть Николай, но его опередил рабочий с Эзау. Выйдя  вперед, он стал говорить о том, что на их заводе нет такого человека, который не знал бы Мишу. Люди ему ве-рили,  его смерть для них – большая потеря. За ним стали выходить один за другим рабочие дру-гих заводов. Николай опять радовался в душе, что рабочие, вопреки утверждению Кузьмича, не стали пассивными, а сохранили боевой настрой, горят желанием продолжать революционную борьбу.
Слушая их выступления, Мишина мама, ничего не знавшая об этой стороне жизни сына, рыдала навзрыд. Приставленные к ней студенты поддер-живали ее под руки и подносили то и дело к  носу пузырек с нашатырем, чтобы она не потеряла соз-нание.
Из училища еще никто не выступал. Все время порывался выйти Маковский, но не успевал – его опережали другие. Неожиданно над кладбищем нависла черная туча. Все вокруг потемнело,  пова-лил густой, мокрый снег. Ковчан шепнул Николаю:
– Придется заканчивать. Давай последнее сло-во.
Николай оглядел огромную, молчаливую толпу, в горле его застрял ком. Чтобы не повторяться, он стал говорить о том, что Миша очень любил жизнь, всем интересовался, прекрасно знал древнюю ис-торию и литературу, но главным для себя считал  борьбу за освобождение народа от гнета само-державия. И судя по тому, что сегодня здесь  гово-рили, его смерть не напрасна – она снова объеди-нила всех екатеринославцев. «Это был удивитель-ный человек, – голос  Николая задрожал, – трудно представить, что его больше нет».
На поминки он не пошел: не мог смотреть в гла-за Мишиной мамы, невольно чувствуя себя винов-ным в смерти ее сына. С кладбища  поехал к Кара-ваеву. Доктор давно, еще до Лизиного бегства, прислал записку, чтобы он срочно к нему зашел.
После роспуска II Государственной думы Алек-сандр Львович  вернулся в родной город. Хотел работать в Чечелевской больнице, но власти вос-противились этому, опасаясь, что он будет вести там агитационно-просветительскую деятельность. Караваев занялся частной практикой. Но разве можно  остановить  кипучую натуру доктора? Он возглавил Екатеринославское научное общество и сам читал популярные лекции о медицине и здо-ровье.
  «Союз русского народа» опять не оставлял его в покое. Первый тревожный сигнал прозвучал в конце сентября. Поздним вечером на него напали около его дома, связали  руки, вставили в рот кляп и оставили лежать на холодной земле. Его обна-ружили люди, привезшие к нему рано утром боль-ного ребенка.
После этого случая Караваеву постоянно стали приходить анонимные письма с требованием, что-бы он прекратил свои жидо-массонские лекции и убирался из города.
Угрозы Караваеву, особенно ночное нападение, вызывали серьезные опасения за его жизнь. Нико-лай предложил ему выделить для  охраны студен-тов. Александр Львович с возмущением отверг эту затею: «Что я за важная птица, чтобы меня охра-нять? Пусть видят, что я их не боюсь».
Как он и думал, Александр Львович попросил его прийти по поводу нового анонимного письма. На сей раз вместо текста с угрозами доктор обна-ружил в конверте лист бумаги, на котором стояла черная печать с черепом и костями. Внизу крупны-ми буквами от руки было написано: «Час настал!»
Караваев нервно ходил по кабинету, обычная выдержка изменила ему.
– Я принял некоторые меры предосторожности, отправив детей к родственникам жены. Она сама не захотела меня оставлять,  ее мать тоже тут.
– Вам всем надо срочно  уехать. Похоже, это  последнее предупреждение «союзников».
– Как же я уеду? Дума вот-вот даст добро на от-крытие Народного дома, предстоит столько дел. И научное общество расширяет работу.
– Я вам предлагал выделить охрану или хотя бы временно ограничить свою деятельность.
– Они все равно не уймутся. У них, как у эсеров, если попал в их список, твоя судьба предрешена, только, в отличие от них, они публично не призна-ют своих терактов.
– Вы так спокойно об этом говорите.
Караваев усмехнулся.
– А что прикажете еще делать, если на этих бандитов нет управы. У меня к вам, Николай Иль-ич, большая просьба: если со мной что-нибудь случится, не оставить без внимания это дело. Все для видимости начнут шевелиться, выдвигать вер-сии, а вы, пожалуйста, опубликуйте мои статьи в России и за рубежом. Пусть все знают, кто стоит за моим убийством. Тогда не будет больше сомнений об убийцах Герценштейна и Иоллоса.
Он вынул из ящика письменного стола толстый пакет.
– Здесь 10 статей.
Николай ушел от него с тяжелым сердцем, соз-навая полное бессилье помочь ему.
На улице было пустынно. Резкий ветер пере-хватывал дыхание, слепил снегом глаза. Из-за уг-ла показались сани. Он остановил извозчика, и, не торгуясь, повалился на скамейку, прикрыв ноги за-дубевшей полостью.
Этот тяжелый день для него не кончился. Не-смотря на поздний час, он уселся за учебники: че-рез неделю предстояли те два экзамена, которые он напросился досрочно сдать. Временами он под-нимал голову, прислушиваясь к звукам на улице: ему казалось, что подъезжают сани. Он вскакивал, бежал к окну, надеясь на возвращение Лизы, но там было пусто. Уличный фонарь слабо освещал часть их дома и старый вяз, около которого Лиза ждала его в тот вечер, когда ушла от родителей. Снег завалил всю улицу, повис толстым слоем на проводах, грозя вот-вот их оборвать. Тоска на ули-це, тоска в душе.
На кухне каждые полчаса отсчитывали время часы «Кукушки». Эта была Лизина идея их купить, хотя назойливые крики заводных птиц не давали спать, и на ночь приходилось плотно прикрывать все двери. Зато в другое время дня Лиза не могла нарадоваться на своих «кукушечек». Сейчас они мешали ему сосредоточиться. Он остановил маят-ник,  в квартире наступила непривычная тишина. Глаза сразу стали слипаться. Набегавшись за день, он заснул, опустив голову на книгу.
Ему приснился роменский дом. На крыльце стояла Елена Ивановна. Подняв руку к глазам, чтобы не слепило солнце, она смотрела в сторону сада. Там по узкой дорожке, раздвигая ветки цве-тущих яблонь и вишен, в белом платья шла Лиза. Она шла к дому и улыбалась. Мама тоже заулыба-лась и пошла к ней навстречу. Вдруг из-за деревь-ев выскочили люди с длинными волосами и в чер-ных пальто, схватили Лизу, и куда-то потащили. Николай бросился за ними. Сад кончился и   пере-шел в густой лес. Белое Лизино платье удалялось все дальше и дальше. Он перелезал через пова-ленные стволы, раздвигал колючие заросли, пере-прыгивал через канавы с водой. Одна канава ока-залась слишком широкой. Не рассчитав силы, он провалился в холодную мутную воду и пошел ко дну. Пытаясь выплыть наверх, он усиленно коло-тил руками и ногами по воде, но она поднималась все выше и выше, затягивая его в свою глубину. Ему не хватало воздуха, он задыхался… Тут он проснулся. Кто-то с силой дергал и рвал входную дверь, так что накинутый на скобу железный крю-чок дребезжал на всю квартиру. Полиция!
На цыпочках он прокрался в прихожую и при-слушался. Разговаривали двое: мужчина и женщи-на, ему показалось, что это Лиза. Он сбросил крю-чок. Вошла Лиза.
– Коля, здравствуй, мне срочно нужна твоя по-мощь.
– Кто с тобой? – недовольно спросил он и ото-ропел: в прихожую вошли двое мужчин с длинными волосами и в черных пальто, как две капли воды, похожие на похитителей из его сна. Присмотрев-шись внимательней, в одном из них он узнал Ин-нокентия, двоюродного брата Лизы.
– Это Арон, а это – Иннокентий, ты его знаешь. Я у него жила эти дни. Он ранен в грудь. Сходи, пожалуйста, за Володей.
– Володя сейчас на дежурстве. Он не сможет прийти.
– Тогда я пойду сама, – решительно сказала она и повернулась к двери.
– Я с вами, – тут же отозвался Арон.
– Хорошо, – согласился Николай, недовольный прыткостью Арона, – я схожу, но не уверен, что Володя придет.
Он помог уложить Иннокентия на кровать, натя-нул на себя шинель и вышел из дома. Идти было далеко. Разбитый после тяжелого сна, он  шагал по пустынным улицам, с удовольствием вдыхая свежий воздух. Снег прекратился, только ветер с силой раскачивал деревья. С них падали за ворот-ник тяжелые снежные комья.
На вахте у главного входа больницы дежурила незнакомая нянечка, наотрез отказавшая вызвать доктора Даниленко: проси об этом хоть брат, хоть сват или самый важный генерал.
– У него только что была трудная операция, – упрямо повторяла она. – Ему надо отдохнуть.
– Скажите ему, что его ждет брат Николай, он мне очень нужен. Если не позовете, я применю си-лу.
– А у меня есть свисток, – сказала нянечка, вы-нула из-за пазухи свисток на веревке и поднесла  к губам.
– Милая женщина, – взмолился Николай. – Вы разбудите всю больницу. Позовите, хотя бы  мед-сестру Любу.
– Так бы и сказали с самого начала, – смило-стивилась та и послала кого-то за медсестрой. Появилась Люба,  выслушала  просьбу Николая и удалилась. Володя появился не сразу, через  20 минут, показавшихся Николаю вечностью.
– Что случилось? – спросил он, увидев встрево-женное лицо брата. – С Лизой что-нибудь?
Николай отвел его к двери.
– Срочно нужна твоя помощь. Лиза вернулась, с ней двое анархистов. Один – ее брат. Он серьезно ранен.
– Я так и знал, что этим кончится. Ну, Лиза! Втя-нет она тебе в какую-нибудь историю.
– Пожалуйста, Володя, не трави душу. Этот че-ловек бредит, я думаю, у него началось зараже-ние.
– У меня тяжелый больной после операции, я не могу его оставить.
– Идем, а то этот брат умрет на нашей постели.
Володя тяжело вздохнул.
– Э-э-х! Ну что с тобой делать? Подожди,  схожу за инструментами.
Они быстро шли по улице. Когда от их дома ос-тавалось недалеко, Николаю показалось, что за ними кто-то идет. Он остановился закурить, неза-метно посмотрев назад. Человек продолжал идти и, пройдя мимо них, свернул в ближайшие ворота. Николай с облегчением вздохнул. Прохожий! Его не покидало беспокойство, что Лиза со своими друзьями могли привести хвост. Около их дома ни-кого не было. Они еще несколько минут постояли на улице. Николай выкурил вторую папиросу. Убе-дившись, что за ними никто не следит, они вошли в подъезд.
В коридоре на стуле сидел Арон и, прислонив к стене голову, крепко спал. При стуке двери он вскочил, радостно бросился Володе:
– Спасибо, доктор, что пришли.
Иннокентий был без сознания, весь горел и бре-дил... Лиза сидела рядом на стуле, вытирая мок-рым полотенцем его воспаленное лицо.
Володя осмотрел рану, осторожно повернул Ин-нокентия на бок.
– Какие у вас дальнейшие планы? – спросил он Арона.
– Хорошо бы уйти до рассвета.
Володя сразу стал серьезным:
– Все выходят, а ты, Лиза, приготовь как можно больше чистых тряпок, будешь мне помогать
Николай повел Арона на кухню. На примусе за-кипал чайник. Лиза успела сварить картошку и на-резать все его запасы колбасы. Николаю не хоте-лось ни есть, ни разговаривать. Он тяжело опус-тился на стул. Арон  же с удовольствием принялся за еду. Они сидели друг против друга.  Николай  рассматривал его крупное, немного вытянутое ли-цо, холодные глаза с надменным взглядом. Одет, как будто собрался в театр: накрахмаленная белая рубашка, высокий стоячий воротник.
Заметив пристальный взгляд Николая, Арон на-хмурился:
– Простите, что вас побеспокоили. Это Лиза предложила ехать к вам... Я растерялся, город знаю плохо.
– Значит, Лиза была с вами?
– Нет, нет. Ее с нами не было, – и осекся.
– Опять кого-нибудь убили? – в голосе Николая прозвучало нескрываемое презрение.
– Вы не имеете права так со мной разговари-вать.
– Имею. Вы пришли ко мне в дом, а не я к вам.
Арон усмехнулся:
– Имя Дуплянского вам о чем-нибудь говорит?
– Говорит. Бывший земской начальник и круп-ный помещик.
– Вот-вот... Человек, который всю жизнь изде-вался над крестьянами, недаром они прозвали его «кровопийцей». Впрочем, убивать мы его не соби-рались, это вышло случайно.
– А жена, дети?
– Семью мы не тронули.
– Вы, анархисты, все время идете по крови.
– А вам жаль этого кровопийцу? Не мы, так кре-стьяне его рано или поздно убили бы.
Лицо Арона перекосилось от злобы, серые глаза налились кровью.
– Да будет вам известно, – хрипло сказал он, – Дуплянский был самый ярый зачинщик всех еврей-ских погромов. Вы не знаете, что это такое, а я знаю. Слишком хорошо знаю.
– Кровь за кровь – это не способ борьбы. Вы или кто-то другой убили трех министров, с десяток, а то и больше губернаторов, бросаете бомбы в дома и людей. И что этим добились?
– Мы даем людям надежду на справедливость, только мы – не  вы, социал-демократы, ведь вы, кажется, соратник Ленина, не религия и ее Бог, у которого все ищут утешение и защиту…
– И при этом гибнут невинные люди. Кажется, ваш Кропоткин говорил: «Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе». Ваши убий-ства и грабежи – самый обычный бандитизм, при-крывающийся высокими идеями.
– А вы хотите без насилия уничтожить зло? Раз вы тут вспомнили Кропоткина, то и я сошлюсь на него, хотя для меня он не является авторитетом. «Конечно, плохо, - говорит Петр Алексеевич, – бо-роться со злом путем зла. Но и не бороться против большого зла меньшим является в свою очередь еще большим злом». Пройдет время, и вы пойме-те, что мы были правы.
Арон с презрением посмотрел на Николая: гни-лой интеллигент. Красиво рассуждает, а сам на-верняка ни на что не способен! И что только Лиза нашла в нем? Он вытащил из кармана жилета ча-сы на серебряной цепочке:
– Что-то они долго? Нам пора уходить.
– Куда же вы дальше?
– На вокзал, а там – к границе.
В коридоре послышались голоса. В кухню вошла Лиза и направилась к умывальнику. Лицо ее было бледное, на лбу дрожали капельки пота.
– Ну, что, как? – бросился к ней Арон.
– Володя вытащил пулю. Сейчас придет, все расскажет.
Володя прошел в ванную. Слышно было, как он  тер руки щеткой, пускал сильную струю воды. Арон нервничал, поглядывая на часы. Наконец вода в ванной стихла, появился Володя. Лицо его было уставшее, губы слегка дрожали. Он сел за стол, попросил папиросу. Николай удивился:
– Ты же не куришь?
– В исключительных случаях можно. Считайте, что ваш друг родился в счастливой рубашке, – об-ратился он к Арону. – Пуля прошла на сантиметр от сердца, застряв в лопатке.
– А почему он без сознания?
– Болевой синдром и крови много потерял. Сей-час он отходит от наркоза, я ему ввел хлороформ. Дело еще в том, что при падении ваш товарищ сломал справа три ребра, любой острый конец может проткнуть плевру, если уже не проткнул. Мне не нравятся его хрипы. Кроме того, на голове у него глубокая рана, тоже, видимо, полученная при падении, внутри черепа могла образоваться гематома. Ему нужен рентген и постоянное наблю-дение врача. Почему бы вам не отвезти его домой, к родителям?
– В таком состоянии домой? – растерянно про-тянула Лиза. – У тети больное сердце, она не вы-держит,  потом ей было сказано, что Кеша с друзь-ями уехал в Швейцарию... К другим родственни-кам? – Лиза задумалась. – Нет, не к кому, и к нам нельзя, отец вообще стал какой-то нервный за по-следнее время.
– В Екатеринославе сейчас во всех больницах начнут искать раненых и опрашивать частных вра-чей, – сказал Володя, – Я предлагаю вам такой ва-риант: отвезти его в Полтаву. Там в городской больнице работает мой хороший друг хирург Сер-гей Петрович Боков, кстати, социалист. Я напишу ему записку.
– Так все серьезно, ведь вы сказали: ему повез-ло...
– С пулей да, а со сломанными ребрами и лег-кими – нет... Ему сейчас нужен абсолютный покой. Я не уверен, что он самостоятельно сможет дойти до вагона, да и до Полтавы ехать порядочно. Ре-шайте, мне пора уходить.
– Арон, ты отвезешь Иннокентия в Полтаву, – твердо сказала Лиза и посмотрела на Николая, – а мы его попозже навестим.
– Хорошо, – согласился Арон, прикинув, что у него еще останется время, чтобы встретиться со связным Борисова и передать ему деньги.
Николай пошел проводить брата и заодно пой-мать извозчика.
– Не торгуйтесь, – напутствовал его Арон, – со-глашайтесь на любую цену и обязательно закры-тый экипаж.
Уже наступило серое, тусклое утро. Сверху опять заморосило,  на город медленно наплывала молочная пелена. На трамвайной остановке Нико-лай крепко обнял брата:
– Спасибо, тебе, Володька.
–  Ты представляешь, в какое они тебя дело втянули: огнестрельное ранение в грудь. А если бы Иннокентий умер? Заставь Лизу завязывать с эти-ми бандитами. Кого-нибудь убили, и  теперь их ищут по всей губернии. Вообще Лиза – молодец. Другие при виде крови падают в обморок, а она стойко держалась. Дурная голова не дает дивчине покою.
– Не ворчи, пойду искать извозчика.
– Вечером я к вам зайду.
На улице появились прохожие, шли под зонта-ми, натыкаясь друг на друга в  тумане. Извозчики, как сквозь землю, провались. Наконец, он увидел то, что просил Арон, – пароконный экипаж на по-лозьях, и сразу предложил кучеру приличную сум-му.
Пока он отсутствовал, Лиза коротко подстригла обоих друзей. Арон сбрил бороду и усы. Николай достал из шкафа парадные шинели: свою и Сергея и предложил  их Арону вместо  пальто. Вдвоем они переодели Иннокентия. С красивыми эполетами Горного училища оба анархиста выглядели вполне прилично.
Николай и Арон вывели на улицу Иннокентия, и, сказав кучеру, что их друг сильно пьян,  посадили его в экипаж. Лиза сбегала домой за пледом, за-ботливо укутала брата со всех сторон, подложила под голову маленькую подушку-думку. По лицу ее текли слезы. Она без конца гладила Иннокентия по щеке, щупала его горячий лоб. Не в силах смот-реть на эту сцену, Николай отошел в сторону. Вос-пользовавшись этим, Арон взял Лизины руки и долго их удерживал. Лиза боялась, что он, как в прошлый раз у тети Лии, начнет их неистово цело-вать.
– Лиза... Мы расстаемся и, может быть, надол-го... – он стянул с ее правой руки перчатку, приль-нул щекой к  ладони. – Милая, чудная ...
– Арон, я, кажется, не давала вам повод...
– Не давали. Но вы кого угодно сведете с ума...
Лиза недовольно выдернула руку, отступив на-зад:
– Как вы можете, когда такое произошло с ребя-тами и... Кешой... Вы за него отвечаете. Если с ним что-нибудь случится, я вам никогда этого не про-щу.
– Вы не справедливы ко мне, – упрямо сказал Арон, снова взял ее руку и поцеловал несколько раз выше запястья. – Я вам дам телеграмму, когда все устроится. Трогай! – крикнул он кучеру, вскочив на ступеньку.
Только теперь Николай почувствовал, как устал за все это время. Взглянув на Лизу, он увидел на ее лице смущение: она ждала вопросов и упреков. Больше всего на свете ему сейчас не хотелось вы-яснять отношений. Им овладела полная апатия. Он взял со стола учебники и пошел на кухню.
– Коля! – остановила она его в дверях,  в голосе ее послышались слезы. – Нам надо поговорить, ведь ты не знаешь, почему я ушла...
– Слишком просто у тебя все получается, – ска-зал он с горечью, – ушла, пришла, привезла сюда грабителей. Ты себя любишь, Лиза, себя, до дру-гих тебе дела нет. Ложись спать, мне надо зани-маться, у меня через неделю два трудных экзаме-на.
– Посидишь со мной немного?
– Хорошо.
Он помог ей сменить после Иннокентия по-стельное белье, подождал, пока она разденется, сел рядом на стул. Она взяла его руку, положила под щеку и тут же заснула. Смотря на ее красивое, родное лицо, разметанные по подушке волосы, Николай задавал себе все тот же мучительный во-прос:  как она могла с ним так поступить?
Потушив свет, он прошел в кухню, открыл учеб-ник. Глаза слипались. Через полчаса он  крепко спал, положив голову на раскрытые страницы.


ГЛАВА 7

Не доезжая вокзала, Арон остановил кучера и послал его разузнать обстановку на вокзале.
– Э-э... барин, – заупрямился тот, – мы так не договаривались.
– Иди, иди, получишь сверху три рубля.
Недовольный кучер ушел, но быстро вернулся, доложив, что на привокзальной площади и в самом здании полно жандармов, кого-то ищут. Арон при-казал ему быстро сворачивать на мост и ехать в Новомосковск.
– Гони так, чтобы поспеть к поезду. Он там бу-дет через два часа.
– Да какая, барин, сейчас быстрая езда, – опять заупрямился кучер, – смотрите, какой туман, да и лошади с вечера не кормлены.
– Гони, если не хочешь получить пулю в лоб, – Арон угрожающе ткнул ему в спину револьвером.
Тот испуганно прикрикнул на лошадей. Развер-нувшись, экипаж покатил к мосту. Они  порядочно отъехали от города, как туман стал таким плотным, что не было видно дороги. Лошади становились. Арон с тоской думал о том, что они застряли тут надолго. Иннокентий то ли дремал, то ли опять впал в забытье, что-то бессмысленно бормоча.
Неожиданно туман стал редеть. Свинцовые ту-чи расступились, появилось солнце, осветив доро-гу и синевший вдалеке лес. Трудно было предста-вить, что еще минуту назад их окружал сплошной туман. Кучер повеселел, прикрикнул на лошадей,  те, наконец, тронулись с места, уминая ногами мокрый снег.
Арон закрыл глаза. Хотелось ни о чем не ду-мать, ехать и ехать по этой бескрайней, залитой солнцем степи. Но воспоминания о недавних со-бытиях не давали ему покоя. Перебирая детали ограбления, он видел, что был прокол и прокол яв-ный: он не заставил Наума отыскать Дуплянского, живого или мертвого, и не поставил никого у две-рей кабинета. Задыхаясь от дыма, они уже ничего не соображали, продолжая долбить проклятущий замок сейфа. Арон вновь ощутил в носу едкий тошнотворный запах гари и свое  полуобморочное состояние тогда.
Его размышления прервал извозчик:
– Барин, впереди, кажись, казаки. Повернули к нам.
– Скажи, что мы едем домой проведать больных родителей. Назови какое-нибудь село. Ты тут все должен знать. Мол, пьяные со вчерашнего дня, в дороге еще пили.
Арон вытащил на всякий случай из кармана пенсне в золотой оправе и водрузил его на нос.
Подъехало человек 10 казаков, усталых, злых от непогоды и пустых поисков. Их лошади нервно пе-ребирали ногами, косясь на привязанные к седлам торбы с овсом. От их боков валил горячий пар. Вперед выехал подъесаул, не стал слушать объ-яснения кучера, открыл дверь экипажа и приказал пассажирам вылезти на дорогу.
Арон послушно спрыгнул вниз и заплетающимся языком стал рассказывать о студенческой вече-ринке, что они с другом перебрали немного лишне-го.
– А этот что, спит? Разбуди его, – приказал подъесаул стоявшему рядом с ним казаку.
– Не трогайте его, – умоляюще попросил Арон, – он только что утихомирился, как выпьет, стано-вится сам не свой, замучил нас с кучером.
– Так оно и есть, ваше благородие, – поддакнул кучер, у которого от страха тряслись руки и запле-тался язык.
– Ладно, не буди, – нехотя согласился подъеса-ул, решив, что такие аккуратные, интеллигентного вида молодые люди мало похожи на разбойников. – В такую погоду только спать.
Казаки поехали в сторону Екатеринослава, а ку-чер, перекрестившись на радостях, стал усиленно погонять уставших лошадей. Погода снова пере-менилась. Солнце исчезло за налившейся синевой тучей,  опять пошел мокрый снег. С крыши экипажа  за шиворот Арона протекла вода. Он вытащил платок и с остервенением стал тереть шею. Все раздражало и злило его.
Снег уже не шел, а валил такой плотной стеной, что впереди ничего не было видно. Лошади еле тащились, готовые вот-вот остановиться. Без вся-кого рвения кучер продолжал на них покрикивать и размахивать кнутом. Вдруг перед ними, как приве-денье, возник огромный человек. На голове и пле-чах его лежали сугробы снега.
– Батюшки ты мои, пресвятая богородица, – за-вопил вдруг от радости кучер, – отец Александр! Али беда, какая приключилась? Да т-пр-пр-у, вы окаянные, – закричал он, еле сдерживая лошадей, которые вдруг со всей силой рванули вперед.
Он соскочил с козел и бросился к человеку, в котором признал священника из Степелевки. Арон тоже вышел из экипажа, вежливо поклонился ба-тюшке.
– А, Григорий, это ты, – сказал отец Александр кучеру, как старому знакомому. – Сани свалились в канаву.
Только теперь Арон увидел сбоку от дороги ле-жавшего коня и перевернутые сани. Они подошли ближе. Задние ноги животного были придавлены полозьями саней и свалившимися с них досками. Втроем они пытались приподнять сани, но это ока-залось непосильным делом. Конь хрипел и смот-рел на них страдальческими глазами, по его храпу текли слезы. Отец Александр не выдержал и за-крыл лицо руками.
– Надо его пристрелить, чтоб не мучился, – ска-зал Григорий. – Барин, у вас есть оружие?
– Сейчас посмотрю у товарища, – сказал Арон и пошел к Иннокентию, у которого должны были ос-таться в маузере патроны.
Иннокентий  то ли спал, то ли находился без сознания. Арон потрогал его лоб: явно, температу-ра за сорок. Он вытащил у него из кармана шинели маузер, нашел в нем два патрона. Но кто будет стрелять в несчастное животное? Он лично не со-бирается. Арон спустился в канаву, держа оружие в руках. Отец Александр посмотрел на него и, не проронив ни слова, полез вверх к дороге.
– Давай ты, – приказал Арон Григорию.
– Эх, вы, господа, нежные какие, а нам что, нам не привыкать облегчать страдания своих кормиль-цев.
Арон поспешил выбраться на дорогу вслед за батюшкой и слышал, как за его спиной один за другим прозвучали два выстрела, эхом разнес-шиеся по окрестности.
– Ваш товарищ болен? – спросил отец Алек-сандр, вглядываясь в пылающее лицо Иннокентия, – он кажется без сознания, не тиф ли?
– Нет, не тиф.
– Позвольте полюбопытствовать, куда вы на-правляетесь?
– В Новомосковск, а оттуда в Полтаву.
– Сейчас туда вы не доберетесь, да и казаки со стражниками кругом рыщут, кого-то ищут. Не вас ли?
– Ты, барин, того, не бойся, – засуетился подо-шедший Григорий, – говори все, как есть. Отец Александр поможет.
– Не знаю, кого они ищут, – недовольно буркнул Арон, – но товарищу моему хорошо бы сейчас в тепло.
– Тогда пожалуйте к нам, тут недалеко. Только, сын мой, должен предупредить вас: у меня долго оставаться нельзя, ко мне урядник любит наведы-вать. Ночью отдохнете. Лошади отдохнут, да и по-года, глядишь, наладится. А утром Григорий отве-зет вас прямо в Полтаву. В Новомосковск  ехать опасно.
Батюшка легко вскочил на козлы, уселся рядом с Григорием, и оба вскоре покрылись сугробами снега. Арон слышал, как они опять стали говорить о его коне Красавчике, о том, что не было особой надобности ехать в город за досками, а он поехал, да кто знал, что начнется такой снегопад.
Вскоре они въехали в большое село. Дорога все время шла вверх,  наконец, в конце улицы показа-лась церковь, рядом с ней добротный, деревянный дом, откуда тут же, как только экипаж остановился, выбежала матушка Ефросинья и бросилась к ним, проваливаясь в снег и запахивая на ходу овчинный полушубок.
Отец Александр соскочил с козел и угрюмо смотрел на приближающуюся супругу.
– А где Красавчик? – спросила она с тревогой мужа.
Отец Александр стал ей что-то тихо говорить. Она повернулась к экипажу и внимательно по-смотрела на Арона, кивнувшего ей головой.
– Пожалуйте, люди добрые, в дом, – сказала она ласковым  голосом.
Григорий и Арон перенесли Иннокентия в не-большую комнату, указанную матушкой, – всю в образах и цветах. Около каждой иконы теплились лампады.
Матушка  маленькая, худенькая, в белом платке на голове, ловкими движениями стащила с больно-го одежду, размотала на груди бинт. Увидев разрез и свежие швы, ничего не сказала и так же ловко, как будто это делала каждый день, смазала рану своей мазью, наложила свежую повязку. Иннокен-тий в тепле пришел в себя, удивленно рассматри-вая незнакомую комнату и образа на стенах. Жен-щина ласково погладила его по голове и пошла в кухню заваривать  лечебные травы. Вскоре по все-му дому поплыл душистый запах мяты.
Арон сел к Иннокентию на кровать.
– Тебе плохо? – участливо спросил он.
– Сейчас лучше. Как мы сюда попали?
– Случайно встретились с батюшкой на дороге. Ты был без сознания,  он предложил у него пере-ночевать.
– Я тебя подвел…
– О чем ты говоришь? Все идет, как надо. Ты хоть помнишь, что мы были у Лизы, брат ее мужа вытащил у тебя пулю…
– Помню, но смутно. Значит, Лиза вернулась к мужу. Это хорошо.
Арон недовольно поморщился. К этому мужу он не испытывал никаких симпатий, и был уверен, что раз она однажды от него ушла, то когда-нибудь сбежит окончательно.
В комнату, мягко ступая в толстых, вязаных нос-ках, вошла матушка Ефросинья и стала поить Ин-нокентия горячим отваром.
– Ну вот, – сказала она, радостно улыбаясь, – глаза уже закрываются. Поспи, милый. Сон все вылечит.
На минуту заглянул священник, без рясы, в про-стой домашней одежде. Посмотрел на Иннокентия, покачал головой и пригласил Арона к столу. Тот отказался. «Ну, это, как вам будет угодно!» – ба-тюшка недовольно сморщил лоб и приказал супру-ге подавать на стол. Та сняла со шкафа скатанную в трубку перину, разложила ее рядом с кроватью Иннокентия, застелила бельем и торопливо скры-лась за дверью.
Арон с удовольствием растянулся на мягком ложе. Совсем недавно ему хотелось спать, а сей-час не было ни в одном глазу. Поболтать бы с Ке-шей, да после матушкиных трав он быстро заснул, похрапывая и так иногда вскрикивая, что Арон вздрагивал от неожиданности.
В соседней комнате батюшка что-то горячо разъяснял Григорию. До Арона доносились слова: наделы, хутора, отруби, наверное, обсуждали зе-мельные указы Столыпина. Матушка шикала на мужа, что он разбудит гостей, но, увлекшись темой разговора, тот снова переходил на повышенные тона, и супруга опять терпеливо делала ему заме-чания. Эта маленькая, худенькая женщина, види-мо, имела на своего неугомонного мужа сильное влияние.
«Что за странный этот священник, – размышлял Арон, – состоит под присмотром урядника. Навер-ное, заделался в социалисты и мутит с кафедры свою паству?»
Отец Александр, действительно, был незауряд-ной личностью. Ни к какой партии он не принадле-жал, но находился в оппозиции ко всем местным властям: Земскому совету, губернским властям, волостному правлению, даже уездному училищно-му совету, ведя с администрацией и чиновниками вечную войну за правду и справедливость. Был даже случай, когда он столкнулся с законоучите-лем своей дочери, недовольный тем, как тот пре-подает детям Закон Божий. Дело дошло до самого Архиерея, и отец Александр имел с ним бурное объяснение. В глазах же прихожан он был их единственным защитником от всех властей. Осо-бенно вырос его авторитет, когда он заставил об-щину отменить свое решение выслать в Сибирь 11 односельчан, провинившихся в ее глазах.
– Мало вас полиция и власть донимают, – кри-чал он на всю площадь, – так вы сами друг друга готовы погубить. Бога побойтесь. Он вам этого греха никогда не простит.
Вся округа ездила к нему со своими бедами. Прочитав какое-нибудь нелепое предписание кре-стьянину от  местной власти, он разражался бра-нью и посылал от своего имени во все инстанции возмущенные письма. И они делали свое дело: многие решения пересматривались в пользу ист-цов. Для неграмотного крестьянина он был и за-щитником, и просто собеседником, который мог толково разъяснить любой вопрос и закон. Поли-ция его считала не только опасным «оппозиционе-ром», но и бунтовщиком. Урядник Филин доклады-вал в губернское жандармское управление, что ба-тюшке народ верит, как самому Господу Богу,  ему ничего не стоит настроить людей против власти.
Голоса в соседней комнате стихли. Матушка  зашла в их комнату, склонилась над Кешей, пощу-пала его лоб и довольная, что жар спадает, пере-крестилась перед висевшей над его кроватью ико-ной Богородицы, чем-то  очень напоминающей Арону Лизу, – вот до чего он дошел, что Лиза ему везде мерещится, даже в образе Матери Божьей. Затем матушка перекрестила Кешу, тихо зашептав над ним: «Царице моя преблагая, Надеждо моя, Богородице…»
Арон закрыл глаза. Перед глазами выплыла картина из его далекого детства.
…Чудесное весеннее утро. За окном все белым-бело от цветущих яблонь. Он лежит с высокой температурой на кровати около окна, слушая, как в саду разговаривают мать с отцом. Отец собирает-ся посадить новые саженцы слив,  мама дает ему советы. Арон приподнимается на подушке и видит их обоих – молодых и счастливых. Отец – высокий, плотный, с большой копной черных кудрявых во-лос и такой же кудрявой бородой. В руках у него лопата и тяпка. Мама – стройная, красивая, в лег-ком сиреневом платье, озабоченно рассматривает ветки посаженной в прошлом году груши, которая не хочет почему-то цвести. Рядом с ней вертится его маленькая сестренка Лея. Лее строго-настрого запрещено заходить в комнату к брату, у которого страшная болезнь «скарлатина». Дав указания от-цу, мама входит к нему в комнату, садится рядом на стуле, ласково гладит  по щеке. Арон до сих пор помнит, какая у нее была мягкая, нежная кожа на руке, пахнущая земляничным мылом.
Вечером приходил отец, тоже садился рядом на стул и заставлял повторять за собой слова молит-вы.
– Фима, – волновалась мама, – у Арона темпе-ратура, ему нужен абсолютный покой.
– Покой дают только молитвы, – отвечал отец, который иногда бывал очень настойчивым.
– Ты можешь почитать их один…
– Ты тоже иди почитай их в своей комнате, – по-вышал голос отец, недовольный вмешательством мамы, – и да услышит Всевышний обращенные к нему наши общие молитвы.
Арон тогда не знал, что его жизнь висела на во-лоске, и врач сказал родителям, что положение ребенка безнадежно. Он дал совет усиленно мо-литься Богу: «Молитесь, может быть, он смилуется над вашим сыном». Два раза к нему приходил сам раввин, тоже читал молитвы и гладил по голове.
Через две недели болезнь отступила,  вскоре он мог уже с друзьями  гонять мяч на пустыре и иг-рать в чехарду. Отец все время повторял: «Благо-дари Бога». И он любил этого Бога, читая каждый вечер с отцом длинные молитвы. Однако ни Бог, ни молитвы не смогли спасти его семью от людей, которые однажды ночью ворвались в их дом, отца убили, а мать и маленькую сестренку вытащили на улицу и издевались над ними, пока те не замолкли. Он уцелел чудом, спрятавшись в бочке, где отец мешал с землей навоз для удобрения. То же самое происходило у соседей. Все дома и лавки на их улице горели. Ему никогда не забыть вопли и крики обезумевших от страха людей. Напрасно просил он тогда у Бога помощи и вздевал руки к небу. Не-беса молчали. С тех пор он возненавидел Бога, выбросил из головы все молитвы и забыл дорогу в синагогу. Остались одна злость и желание мстить, особенно власти, которая не может или не хочет защищать еврейский народ от насилия других со-граждан.
У Арона выступили слезы. Он давно  не плакал, никого не жалел и не любил, хотя в его жизни было немало увлечений и женщин, с которыми он заво-дил недолгие романы. Последней из них была Лю-ся Янкелевич, сестра его университетского това-рища Якова Янкелевича. Хорошенькая, милая де-вушка, страстно в него влюбленная. Прогулки по Крещатику, поцелуи в последнем ряду кинотеатра, застывший в ее глазах немой вопрос: ты меня лю-бишь? Нет! Люсю он никогда не любил. Легкое ув-лечение,  не больше. Лиза – другое дело. Его бук-вально обожгла ее красота. И характер – дерзкий, упрямый, необузданный, такой же, как у него само-го. Она – единственный человек в этом мире, ко-торого он не хотел бы потерять. И обратившись к висевшей над кроватью Кеши иконе девы Марии, удивительно похожей на Лизу, он стал ее просить взять эту еврейскую девушку под свое покрови-тельство, защитив от всех напастей и бед.
 

ГЛАВА 8

В Екатеринославском жандармском управлении о нападении на дом Дуплянского и его убийстве узнали только в 10 часов утра следующего дня. Дежурный офицер Тиняков принял рапорт урядни-ка, отдал распоряжение немедленно направить по следу разбойников три взвода казаков и сам сроч-но выехал на место. Допрос свидетелей ничего не дал. Все крестьяне повторяли в один голос, что прибежали на пожар, когда  горел весь дом,  лиц грабителей в темноте не разглядели. Один только перепуганный насмерть конюх смог вспомнить, что люди, забравшие из конюшни лошадей, были в черных пальто и с длинными волосами.
– Почему  вы сразу не организовали погоню? – допытывался офицер у урядника и старосты.
– За дымом никого не видели, – изворачивался урядник. – Потом, когда конюх сказал, что они взя-ли лошадей, собрали людей и бросились за ними, так они уже скрылись.
– А ночные сторожа, – набросился Тиняков  на старосту, – те, где были, тоже ничего не видели и не слышали?
– Не могу знать, ваше высокоблагородие, – дрожащим голосом отвечал староста, попавший в ужасное положение: накануне убийства, в пьяном виде, он говорил своим товарищам, что должен Дуплянскому огромную сумму денег, и этого крово-пийцу давно пора прикончить.
– Отдам всех под суд за пособничество граби-телям, – пригрозил Тиняков старосте и уряднику, приказав их отправить в город, и вместе с ними  сторожей, дежуривших в ночь происшествия. Кре-стьянам же сказал, что завтра пришлет в село следственную комиссию.
Богданович пришел в ярость, когда узнал, что в селе по горячему следу не было предпринято ни-каких мер. Пособничество крестьян бандитам при-вело к тому, что в лесах губернии развелась масса разбойничьих шаек, державших в страхе все насе-ление. Однако показания конюха о том, что напа-давшие были в пальто и с длинными волосами, наводили на мысль, что это были не лесные раз-бойники, а революционеры и, скорее всего, анар-хисты, возможно, даже те, кто ограбил почту в Верхнеднепровске. Только здесь они изменили свою тактику, действуя без бомб, зато и потеряли двух людей.
В 10 часов он поехал на прием к губернатору, доложил ему о случившемся, заверив, что приняты все необходимые меры для поиска грабителей, и вернулся в управление. Около кабинета его уже ждал его помощник поручик Нейман.
– Новости есть, Николай Глебович?
– Пока нет. Очень сильный снег. Казаки верну-лись обратно. На вокзале и ближайших станциях установлено круглосуточное дежурство. Из-за сне-гопада поезда застряли в Новомосковске.
– В Новомосковске бандиты и сели.
– Вряд ли, там все дороги перекрыты...
– Как вы думаете, поручик, кто напал на Дуп-лянского?
– Трудно сказать, могут разбойники из банды Плетнева, те, что ограбили недавно соседнее с Дуплянским имение Федякиных, могут и крестьяне. В Хворобах Караваев недавно открыл библиотеку-читальню, туда зачастили агитаторы. Урядник со-общал о выступлении там людей, призывавших к вооруженному восстанию и свержению самодер-жавия.
– Караваев обещал, что библиотеки открывают-ся только в просветительских целях, никакой рево-люционной пропаганды в них не будет.
– На местах, видимо, думают по-другому, да и, кроме Караваева, много желающих просвещать народ. Я приказал арестовать библиотекаря и дос-тавить сюда.
– А урядник? Почему он не задерживает смуть-янов, выступающих с такими речами?
– Говорит, что они каждый раз успевают скрыть-ся.
Полковник встал и заходил крупными шагами по кабинету.
– Так вы считаете, что Дуплянского убили бан-диты, а мне кажется – анархисты. Пальто, длинные волосы… После создания своего боевого отряда они усиленно ищут деньги. Жена Дуплянского зая-вила, что у него в сейфе лежала солидная сумма на покупку лошадей. Деньги исчезли. Откуда анар-хисты узнали об этой покупке?  Впрочем, может быть, это и не они.
Оставшись один, Богданович еще некоторое время походил по кабинету, постоял у окна, на-блюдая, как дворники на проспекте усиленно скре-бут лопатами, очищая от снега мостовую и троту-ар. Двое казаков, стоявших на карауле у ворот управления, покрылись снегом,  их высокие шапки качались, как верхушки елей.
Он достал из верхнего ящика стола папку с над-писью «Анархисты. № 3». Пока папка  была тонкой. В ней лежали донесения, собранные агентом под кличкой «Ленин». Кличка была не случайной. Агент – Бенцион Моисеев-Мошков Долин,  имел такую же большую, лысую голову, как большевистский вождь, отличался умом и изобретательностью и, что особенно ценно, имел повсюду своих личных осведомителей. Зато и зарплату получал в три раза больше, чем остальные. Ему уже удалось вы-яснить значительную часть екатеринославских анархистов, правда, пока не ясно было, кто из них входит в боевую группу Борисова.
Богданович стал читать список: Лея Мовшева Иоффе и Дриня Мовшева Сизова, Марья Стефа-нова Дмитриева, Амосей Абрамов и его дочь Фей-га Котляревские, Элька Сролева-Шевелева Горе-лик, Софья Гутнер, Бася Израилева Хазанова, Лея Борух-Гиршева Фальк… Полковник остановился: Лиза Фальк, дочь архитектора Фалька! Так и не угомонилась после его беседы с отцом.
Он продолжил чтение и снова остановился: Ни-колай Ильин Даниленко. Этот-то как сюда попал? Он всегда был социал-демократом и до сих пор числится таковым у них и в Полтавском губернском жандармском управлении, к которому относится по месту проживания в Ромнах. Неужели это Фальк перетащила его в свою группу? Возмутительно, что Харьковская судебная палата, куда было пе-редано дело обоих братьев Даниленко о гектогра-фировании подпольной литературы, до сих пор не рассмотрела его, а ведь с того времени прошло больше двух лет. Вот почему эти преступники чув-ствуют себя безнаказанно, продолжая заниматься политическими делами и переходя из одной пар-тии в другую.
Богданович  взял другую бумагу – донесение из Парижа от Гартинга. Оно было очень важным:  агенту Иосте удалось войти в тесный контакт с од-ним из связных Борисова и узнать путь транспор-тировки нелегального груза из-за границы в Рос-сию.
Иван Петрович не поленился встать и подойти к карте Западной Европы. Вот этот путь: Женева, Вена, Черновцы, пограничные села Мельницы, Окопы,  Подгородок,  железнодорожная станция Ларга. Последний отрезок пути проходит через бессарабский город Хотин, проезд через него,  по мнению курьеров, является самым опасным. Анар-хисты платят крестьянам огромные деньги, причем и с той, и другой стороны они рады им помогать, так как живут очень бедно и ненавидят жандармов. Мало того, уверен Иоста, жандармы тоже получа-ют немалые деньги, потому что до сих пор на этом маршруте никто из анархистов не был задержан.
Ответственным за транспортировку груза явля-ется Наум Тыш, проживающий сейчас в Киеве. Тыш разработал маршруты доставки груза по го-родам Украины и юга России,  снабжая боевиков оружием и литературой. Груз укладывают в доро-гие заграничные чемоданы. Его сопровождают хо-рошенькие, модно одетые девушки, которых труд-но в чем-либо заподозрить. Эти сведения Богда-новичу подтвердил начальник киевского охранного отделения Кулябко, получивший их в свою очередь от своего агента Дмитрия Богрова.
 Этот Богров, сын богатого еврея,  состоит в ки-евской группе анархистов и снабжает полковника ценной информацией, позволяющей время от времени производить в городе  аресты, а недавно ее и вовсе разгромить.
Богров подтвердил информацию Иосты о том,  что в начале сентября в Киев прибыло несколько человек во главе с Генрихом Сандомирским. Они намерены собрать новую группу, провести в Киеве Всероссийский съезд анархистов и привлечь лю-дей в отряд Борисова.
Однако ни Иоста, ни «Ленин», ни Богров до сих пор не продвинулись в поисках участников ограб-ления почты в Верхнеднепровске.
… В дверь постучали. Вошел  поручик Найде-нов.
– Господин полковник. Из Хворобов приехал пристав. Есть интересные новости. В кабинете Ду-плянского обнаружены два трупа, они сильно обго-рели,  по остаткам одежды и пуговицам – один из них является студентом Киевского технологическо-го института.
Иван Петрович так и подпрыгнул
– Что я говорил, революционеры! Срочно по-слать депешу Кулябко, пусть выяснит, кто в этом институте пропал за эти дни, хотя форма может быть и чужая…
Найденов в руках держал папку.
– Что-нибудь еще?
– Депеша от Трусевича. Простите, что не дал сразу,  мне показалось сообщение пристава очень важным.
– Правильно сделали.
Богданович быстро пробежал телеграмму. Ди-ректор департамента сообщал, что в связи с уси-лением террористической активности анархистов на Украине в Екатеринослав командируется на-чальник Харьковского  жандармского управления подполковник Попов. Он будет координировать работу всех охранных отделений. Ивана Петрови-ча покоробило, что назначили не его, а Попова, его товарища по учебе в Петербургском университете.
– Что-нибудь серьезное? – спросил Найденов, видя, как полковник  недовольно хмурится при чте-нии.
– По делу боевого отряда анархистов-коммунистов назначен ответственный – харьков-ский подполковник Попов. Видимо, на днях он  приедет сюда. Свяжитесь, пожалуйста, с губерна-тором. Пусть ему подготовят номер в лучшей гос-тинице, и выделите ему человек пять в помощники.
Взгляд его упал на список с фамилиями екате-ринославских анархистов. Он передал его Найде-нову.
– Николай Глебович, проследите еще раз, что-бы за этими людьми было установлено тщатель-ное наблюдение. Не сомневаюсь, что все и так сделано должным образом, но все-таки... Я знаю, какой дотошный во всем Попов.

ГЛАВА 9

В отношениях Николая и Лизы произошла тре-щина. Николай не мог ей простить ухода из дома, расценивая его как самое настоящее предательст-во. Больше недели они не разговаривали и от-дельно спали. По вечерам он нарочно долго сидел за учебниками в кухне, ждал, когда она заснет, сам ложился на диване. Утром старался встать пер-вым, готовил завтрак и уходил из дома, когда Лиза еще спала. Он видел, что она страдает, слышал, как она плачет по ночам, но не мог ей уступить: у нее характер, и у него тоже характер, он не позво-лит обращаться с собой, как с игрушкой,  вить из себя веревки. В любом другом случае он сам по-шел бы на уступки, все простил бы, но не этот по-ступок.
Лиза первой не выдержала.
– Коля, – окликнула она его однажды, когда он на цыпочках пробирался к  дивану, – хватит валять дурака, иди сюда. – Она взяла его за руку и потя-нула к себе. – Давай поговорим, так больше не может продолжаться. Я сознаю свою вину и сама себя достаточно наказала.
Он присел на край кровати.
– О чем нам с тобой говорить? Я был уверен, что у нас с тобой полное взаимопонимание, верил тебе, как самому себе. А ты, оказывается, пока я тебя здесь ласкал и целовал, думала о том, как от меня уйти и больней наказать.
– Плохо же ты меня знаешь: я на это не способ-на. Все произошло спонтанно, когда я прочитала письмо твоих родителей. Я была неправа, но и ты меня пойми: мне стало обидно, что они так ко мне отнеслись.
– Не надо было им писать, я  тебя предупреж-дал...
– Я им не писала.
– Тогда откуда они о тебе узнали?
– Не знаю…
– Ты, правда, в Ромны не писала?
– Нет. Мне, Коля, тогда пришла мысль, что ты им обо мне написал что-то очень плохое, ну…о… , и они так отреагировали…
Николай догадался, что она говорила о своей национальности.
– Что ты говоришь, Лиза, – он взял в руки ее ли-цо, пытаясь рассмотреть в темноте  глаза. – Неу-жели ты всерьез могла так подумать?
– Да! – она вырвалась из его рук и уткнулась в подушку.
Он притянул ее к себе, лицо ее было мокрое от слез.
– Все равно, ты не должна была так поступать, сказала бы мне,  мы с тобой спокойно все обсуди-ли.
– Коля, ты бы знал, как я сама мучилась и пере-живала все эти дни, пока жила у тети. Я ждала те-бя…
– А то, что я мучился, тебе было все равно?
– Нет. Но я не могла переступить через свою обиду.
– Значит, если бы не ранение Иннокентия, ты бы до сих пор там сидела?
– Да, но умерла бы с горя...
– Какой же ты еще ребенок, глупый, неразумный и ужасно упрямый.
– Значит, мир? – обрадовалась Лиза. – Пойдем завтра к нашим, они очень переживают за нас.
Николай хотел тут же серьезно поговорить с ней о том, чтобы она бросила, наконец, своих анархи-стов, но она была такая счастливая, что он оста-вил ее в покое.

                * * *
Долгое время Лиза ни с кем из группы не обща-лась и даже не знала, в курсе ли они того, что про-изошло с Кешей и остальными товарищами, участ-вовавшими в ограблении Дуплянского. Однажды она забежала к Пизовым. Софья была в гимназии. Евгения Соломоновна сказала, что они все знают от Сережи Войцеховского, который поддерживает связь с Борисовым.
– Здесь, Лиза, затеваются такие дела. Борисов организовал боевой отряд, ищет надежных людей. Из Женевы приехал Николай Рогдаев, опять вос-станавливает группу. Я сама многого не знаю. К тебе должна прийти домой Ита, она введет в курс дела.
– Домой! Я бы этого не хотела, а у вас с ней нельзя встретиться?
– Она бывает редко. Борисов приказал строго придерживаться конспирации.
– Кеша мне рассказал об отряде. Не знаю, смогу ли я Борисову чем-нибудь помочь. Для терактов я не гожусь. И вообще у меня с мужем недавно была крупная размолвка, только что помирились.
– Помнишь, я тебе как-то говорила, что мне страшно за всех вас,  сейчас я совсем потеряла покой. Сережа – чуть ли не   главный помощник  у Борисова.  Софьюшка, наконец, пришла в себя, у них что-то с Сережей выстроилось, и – на тебе, они опять занялись опасными делами. То она за Иваном готова была идти хоть на край света,  те-перь повторяется та же самая история  с Сережей. У меня предчувствие, что вся эта затея с новым отрядом  плохо кончится.
Евгения Соломоновна так печально посмотрела на Лизу, что та не выдержала и обняла ее.
–– Евгения Соломоновна, старайтесь не думать о плохом.
– Да,  вот еще что, Лиза, Сережа давно просил тебе передать, если ты зайдешь. Большевики за-няли у нас крупную сумму денег, и все время пе-реносят сроки возврата. Попроси через мужа, что-бы они срочно их вернули.
– Хорошо, я передам Коле.
Теперь она с тревогой прислушивалась к шагам на лестнице, ждала Иту, опасаясь, что она  придет вечером, когда возвращается Николай. Так оно и случилось. Это было в одну из сред, когда Николай не поехал в Чечелевку, и они решили выбраться хоть раз в кино. Пошли на последний сеанс и вер-нулись домой около двенадцати. Только они сели ужинать, как раздался длинный звонок. Встрево-женный Николай пошел открывать дверь и крикнул ей из коридора: «Лиза. Это к тебе!»
Иту было не узнать: красивая, элегантная жен-щина, в длинной узкой юбке, меховой шубке и чер-ной шляпке под вуалью. Николай  пригласил ее поужинать вместе с ними, но Ита сказала, что ей надо сначала поговорить с Лизой. Они прошли в комнату. Ита спустила чулок, вытащила из самой глубины  сложенный листок и дала его Лизе прочи-тать, чтобы сразу ввести в курс дела. Это было «Заявление о создании «Боевого Интернацио-нального отряда». Лиза быстро пробежала его.
– Я уже знаю об этом. Но чем я смогу помочь?
– Основная база отряда будет тут, в Екатерино-славе. Борисову нужны связные. Войцеховский по-советовал обратиться к тебе. С тобой будем свя-зываться или я, или Хана, есть такая девушка, ко-торая выполняет поручения Сергея, когда он живет в Одессе.
– А ты где сейчас живешь?
– Везде, – ухмыльнулась Ита, в глазах ее вспыхнули веселые искорки.
Она огляделась по сторонам, подошла к окну, подожгла листовку и выбросила пепел в форточку. Лизе это не понравилось: запах жженой бумаги пошел в кухню,  Николай, наверное, кипел там от возмущения.
– Ну, как, – спросила Ита, вернувшись на место, – согласна?
– Хорошо. Только я не хотела бы, чтобы эти встречи проходили у меня дома и об этом знал мой муж...
Ита опять спустила чулок и вытащила из его глубины фотографию Ханы.
– Запомнила? У нее на подбородке в самом центре крупная родинка, так что ни с кем ее не спутаешь. Хана будет встречать тебя на улице. Борисов нам не разрешает заходить в дома, толь-ко в исключительных случаях, как сегодня. Ты ни на минуту не оставалась одна. Значит, я передам Борисову о твоем согласии?
– Да, – сказала Лиза, надеясь, что  Ита  теперь уйдет. А та  прошла в кухню, уселась пить чай и затеяла с Николаем нудный  спор об эмансипации женщин (было  о чем говорить, на ночь глядя). Ни-колаю это надоело, и он сбежал в комнату.
– Он у тебя всегда такой?
– Какой такой?
– Сердитый!
– Человек устал после работы, а ты к нему при-стала со своими глупостями.
– Мне интересно было узнать мнение по этому вопросу большевика.
Лиза на нее  была сердита и за разговор об эмансипации, и за большевика, но не подала вида. Она боялась, что Ита останется у них ночевать. Однако у той уже был куплен билет на трехчасовой поезд на Киев, и вскоре она ушла.
Лиза на цыпочках подошла к кровати. Николай спал или делал вид, что спит. Она обняла его и прижалась головой к его  спине, думая о том, что завтра опять предстоит неприятный разговор. Ут-ром он не стал ей ничего говорить,  применив свою тактику молчания, что для нее было просто невы-носимо, особенно, когда он проходил мимо нее, как неживого предмета, как будто ее здесь не было,  – так обычно делал Григорий Аронович.
– Коля, – не вытерпела Лиза. – Ты говорил, что мы должны доверять друг другу, и все спокойно обсуждать.
Он хмыкнул, удивленно посмотрев на нее.
– Я хочу с тобой поговорить о своих товарищах. Только, пожалуйста, не перебивай меня. Ты всегда требовал, чтобы я с ними порвала. Я не могу этого сделать, я с ними связана давно, это близкие мне люди, в конце концов, это мой выбор. Ты выбрал марксизм, я – анархизм. Я же от тебя не требую, чтобы ты бросил своих друзей и перестал общать-ся с Димой Ковчаном. Твоя работа, выступления на митингах так же опасны, как дела моей анархи-стской группы.
– Ты не права, мы – не террористы, анархистов же чуть  не каждый день казнят пачками.
– А сколько ваших отправили после революции на каторгу, да и вы с Сергеем находитесь под следствием. А Миша Колесников? Вы рядом стоя-ли на трибуне, могли убить тебя, а не его. Колень-ка, я не хочу тебя ни в чем обманывать. Даю  сло-во, что не буду ходить на митинги и собрания, но я хочу оставаться в группе и обещала выполнять разные поручения.
– Что значит разные?
– Пока не знаю, но не опасные.
– Не опасные. Таких в нашем деле не бывает. Любое, даже мелкое поручение может оказаться опаснее самого крупного. Теперь я хорошо пони-маю твоих родителей, почему они так о тебе бес-покоились. Я бы сейчас сам приставил к тебе Зи-наиду.
– Потому что вы все смотрите на меня как на свою собственность, а я – личность...
– Ты – женщина, хрупкая, беззащитная, тебя каждый может обидеть. Мне за тебя страшно.
– А мне страшно за тебя, когда вы куда-то с Ди-мой уходите. Я тебе уже говорила, что никогда не сплю, когда ты исчезаешь по ночам, все время подхожу к окну, плачу.
– Делай, что хочешь, – сказал Николай, сражен-ный такой убедительной аргументацией и не же-лая с ней больше конфликтовать, – только выпол-няй, что обещала.
– Коля... Ваши товарищи брали у нас деньги взаймы, срок их возвращения давно истек. Ты мо-жешь поговорить с комитетом?
– Нет, уж, Лизонька, – он столько вкладывал в это слово нежности, что у нее каждый раз сладко замирало сердце, – в этом меня уволь. Я отказал Ковчану, когда он хотел через тебя занять эти деньги, и сейчас ничего делать не буду. Решайте все сами, без посредников.
... Вечером перед тем, как ложиться спать, Лиза достала из шкафа бархатный футляр, вытащила оттуда золотой медальон на цепочке, раскрыла его и показала Николаю вложенную туда свою фото-графию.
– Я купила два одинаковых. Себе с твоей фото-графией я уже повесила, – она расстегнула на блузке пуговицы и вытащила оттуда такой же ме-дальон, – теперь ты надень с моей фотографией. Это наши талисманы: пока они есть у нас, мы все-гда будем вместе.


ГЛАВА 10

Вскоре на улице к ней  подошла Хана – малень-кая, худенькая девушка, совсем еще подросток, и уже молодая мама: где-то в Переяславе у родите-лей жила ее двухлетняя дочь. Хана сказала, что должна ей передать поручение Борисова. Лиза сразу разволновалась. Хана заметила это и ласко-во положила ладонь на ее руку.
Гибель Наума Марголина нарушила план Бори-сова оборудовать в его квартире лабораторию для производства бомб. Похоже, что сыщикам пока не удалось выйти на след Наума – он перед ограбле-нием сообщил соседям, что уезжает к жене в Аме-рику, которая там жила лет пять с их маленьким сыном. Борисов просил Лизу проследить за домом и квартирой, не вертятся ли там вокруг шпики.
– Особенно не трудись, иногда прогуливайся по этой улице и замечай все, что там происходит.
Хана сказала, что она уже два дня в Екатерино-славе и занималась тем, что изучала маршруты Лизы от дома к гимназии и родителям.
– Муж у тебя симпатичный, – сказала она с ка-кой-то грустью.
– А твой где?
– Отец Машеньки? Погиб в Сибири, еще до ее рождения. Мы с ним бежали из ссылки, он в дороге заболел и умер.
– А Борисова когда-нибудь можно будет уви-деть? – спросила Лиза, чтобы переменить груст-ную тему.
– Подожди немного, – улыбнулась Хана. – Сер-гей скоро приедет в Екатеринослав, соберет весь актив, а если не весь, то тебя обязательно пригла-сит, он же должен знать в лицо человека, кому пе-редает свои ответственные поручения.
Через неделю Хана встретила ее по дороге в гимназию, сделав незаметный знак рукой, чтобы Лиза следовала за ней. Они дошли до городской библиотеки, где когда-то перед анархистами вы-ступал Мишель Штейнер. Хана быстро юркнула в подъезд. Лиза подождала пять минут и вошла вслед за ней.
В вестибюле стояла Мария Завьялова. Увидев Лизу, она, как и в прошлый раз, сделала удивлен-ное лицо. Лиза обратила внимание, что у нее очень красивые серые глаза, пышные светлые во-лосы, уложенные в большой узел на затылке. Часть волос выбилась из прически, падая непо-слушными прядями на плечи. Лиза поздоровалась с ней и стала расстегивать свою шубку.
– Идемте наверх, – сказала Мария, – там разде-нетесь.
Она повела Лизу на второй этаж. Не доходя до читального зала, они свернули в комнату, где до самого потолка тянулись полки с книгами. Между ними оказалась дверь в другую комнату с такими же бесконечными стеллажами. Неприятно пахло сыростью.
– У нас недавно крыша провалилась, – объяс-нила Мария, – замочила верхние полки, поэтому здесь такой запах.
Еще один узкий коридор, и они очутились в не-большой комнате. За круглым столом с зеленой бархатной скатертью сидели Коля Рогдаев, Сере-жа Войцеховский, Соня Пизова, Хана, еще человек пять из их группы и незнакомый молодой человек с такими умными и живыми глазами, что Лиза сразу поняла: это и есть Борисов.
Сергей тут же встал, назвал свое имя и протя-нул Лизе руку. Лиза пожала ее, почувствовав креп-кую мужскую ладонь. И вообще от всей его фигу-ры, гордо посаженной головы, высокого лба и рез-ко выдающегося волевого подбородка так и веяло силой и решимостью.
Завьялова сразу ушла. Борисов без лишних слов поднялся со своего места, обвел всех внима-тельным взглядом и стал говорить о том, что дела в отряде продвигаются крайне медленно. В Екате-ринославе они потеряли конспиративную квартиру, где собирались оборудовать лабораторию для производства бомб. Сейчас с этой целью арендо-ван дом на окраине города в поселке Шляховка. Кроме лаборатории, там будут находиться склад для бомб и типография. Лабораторией он занима-ется сам лично, а вот с типографией надо вопрос решать как можно быстрей.
Он спросил, у кого по этому поводу есть сооб-ражения. Войцеховский предложил сделать налет на Яковлевскую типографию, взять там все, что нужно. Он сам берется за это дело. Борисов одоб-рительно кивнул головой. Рогдаев обещал напи-сать тексты, заняться их печатанием и распро-странением по другим городам. На самом деле они с Войцеховским давно, еще до Борисова обсудили вопрос с «эксом» типографии, но руки до нее пока не дошли.
– Люди для этого есть?
– Найдутся, – холодно сказал Рогдаев. Он был недоволен тем, что Борисов, не посоветовавшись с ним, поручил ограбление Дуплянского Могилев-скому. Все деньги ушли в копилку отряда, а у них, в Екатеринославе не было ни копейки. Несколько предпринятых им небольших «эксов» окончились неудачей и арестом людей. Борисову, да и ему самому хотелось, чтобы все задуманные ими дела осуществлялись быстро, однако на практике выхо-дило совсем по-другому. Полиция не давала шагу ступить.
Борисов обсудил еще ряд вопросов, сказал, что сейчас уезжает в Киев, оттуда – в Одессу. В Ека-теринослав вернется через месяц, и они снова со-берутся, чтобы обсудить дела. На прощанье он обошел весь стол и каждому пожал руку. Взглянув ему в лицо, Лиза увидела отсутствующий взгляд: он думал уже о чем-то другом.
Мария встретила Борисова в коридоре и повела его к запасному выходу. Перед дверью из послед-ней комнаты с подшивками газет и журналов, они остановились, и Мария вопросительно посмотрела на него.
– Машенька, – ласково сказал Сергей, беря ее за руку. – Спасибо за то, что откликнулись на мою просьбу и приютили нас здесь.
– Вы же знаете, Сережа, я для вас готова на все.
– Это напрасная жертва...
– Сережа, вы меня больше не любите?
– Люблю, очень люблю, но вы видите, какие мы здесь затеваем дела. Вы теперь далеки от полити-ки, осуждаете анархизм, к чему подвергать себя опасности.
– Мне плохо без вас.
– Сейчас не время для этого, Машенька, милая моя. Вы меня только мучаете этим.
Он взял обе ее руки, прильнул к ним губами и, больше ничего не сказав, вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
Мария уткнулась головой в стену и заплакала, но быстро взяла себя в руки и пошла в комнату к оставшимся товарищам, чтобы проводить их к вы-ходу. Лиза заметила ее красные глаза, увидели это и все остальные. Когда они стали спускаться по лестнице, Хана шепнула ей, что Мария – старая знакомая Сергея, и не только.
– Она его любит?
- Так говорят. Ну, все, подруга, прощай, – сказа-ла Хана и первой выпорхнула за дверь.
Лиза, оставшись одна, подошла к Марии и, что-бы как-то ее утешить, сказала, что она когда-то пе-ла здесь на литературном вечере и с удовольстви-ем выступит еще, если ее пригласят.
– Я вас помню, помню и на встрече с Мишелем Штейнером. Зачем вам это надо?
Лиза нахмурилась, ее доброжелательность ми-гом улетучилась.  Мария поспешила сгладить свою бестактность:
– Спасибо за предложение. Мы обязательно пригласим вас на какой-нибудь вечер.
«Да, уж, пригласите, – думала Лиза, бегом на-правляясь в гимназию, чтобы успеть к третьему уроку, – так вам и нужны на просветительском ве-чере анархисты».
Борисов в это время спешил к вокзалу: в 13 ча-сов отходил поезд на Киев, где сегодня вечером открывалась конференция анархистов-коммунистов. Настроение у него было плохое. Бы-ли три обстоятельства, которые его сильно беспо-коили. Первое –  отношения с Марией, которые тя-нутся уже восемь лет. Она его осуждает за то, что он стал анархистом, но продолжает по-прежнему любить. Видеть ее глаза, наполненные слезами, просто невыносимо. Он надеялся, что после ны-нешнего объяснения она, наконец, поймет, что ему сейчас не до нее: он занят новым, очень опасным делом.
Второе обстоятельство связано с конференцией и Сандомирским. Всероссийский съезд провести не удалось из-за малочисленности анархистских групп в России, поэтому решили ограничиться конференцией. Товарищи из «Интернационала» настаивали обсудить на ней вопрос о «Боевом ин-тернациональном отряде». Это была совершенно лишняя работа, так как он сам уже объездил все нужные города и везде нашел поддержку. Для того чтобы не обострять отношений с женевской груп-пой, он согласился выступить на конференции, но в Киев ехал в основном из-за Сандомирского.
Герман – надо отдать ему должное, сумел с по-мощью Дубровинского, Тыша и старых товарищей собрать в Киеве новую группу. Однако вместо того, чтобы настроить ее на серьезную террористиче-скую работу, занялся непонятной глупостью: рас-сылает всем высоким чинам города письма за вы-мышленными подписями с требованием «прекра-тить преступную деятельность служения государ-ству». Неужели он не понимает, что этим только озлобляет полицию и вынуждает ее ужесточать репрессивные меры?
Тыш давно ему говорил, что в группе завелся провокатор: время от времени идут аресты людей, а один из самых близких друзей Сандомирского Дима Богров замучил их расспросами, куда исчез-ли Могилевский, Рывкинд и Шелест. Когда ему ска-зали, что они выехали в Швейцарию по срочному делу, потребовал дать их женевский адрес: они ему зачем-то срочно понадобились. Кто этот Бог-ров, сыночек самого богатого еврея в Киеве, неиз-вестно зачем затесавшийся в их ряды?
Люди, люди, люди! Их везде не хватает. Тышом он доволен. Оружие в группах есть и будет еще. Осталось наладить массовое производство бомб, и это уже вполне реальное дело. Из Рославля в Екатеринослав, по протекции Евгения Маклакова, приехали два специалиста: Алексей Коновалов («дядя Ваня») и Михаил Минц.
Тыш, Гроссман, Рогдаев, Войцеховский, Ольга Таратута,  Эрделевский, Штокман  и еще с десяток товарищей – старые, испытанные анархисты, на которых можно полностью положиться. Хорошо ус-пел себя проявить  Маклаков. К любому вопросу подходит обстоятельно, готов выехать для работы в Россию, но Сергей просил его пока оставаться в Женеве. Там  нужны  люди для выполнения его поручений. В Париже с такой же целью находился Андрей Штокман.
Третье обстоятельство, которое  его беспокои-ло, касалось нового товарища, Леонида Тетельма-на, с которым он недавно познакомился в Париже.   У анархистов не было такого правила, как у соци-ал-демо¬кратов и эсеров, долго присматриваться к людям, проверяя их на деле, наоборот, они радо-вались каждому новому человеку, перешедшему на их сторону и поверившему в их идеалы. Те-тельмана ему порекомендовал  кто-то из тамошних анархистов, представив, как человека, совершив-шего в России много «эксов» и  мечтающего всту-пить в такой отряд, как организовал Борисов. Что-то в нем вскоре стало смущать Сергея.
Леонид готов был выполнить в России любой теракт и потребовал выдать ему для будущей ра-боты 2 000 рублей. Сергей сказал, что даст ему деньги, когда тот приедет в Одессу и выберет себе задание: убийство барона Каульбарса или предсе-дателя одесского военно-окружного суда. Леонид согласился с этим условием, но не успел Борисов приехать в Одессу, как тот прислал ему на конспи-ративный адрес письмо с прежним требованием получить деньги в Париже – только после этого он поедет в Россию. Борисов велел Андрею Штокма-ну выдать Тетельману и его жене Слувис, с кото-рой тот не хотел расставаться (еще у них был ма-ленький ребенок), 200 рублей на дорогу. На днях они  прибывают в Одессу.
Этот Тетельман или аферист, или набивает се-бе цену. Сергей  жалел, что в начале знакомства,  доверившись ему, был с этим человеком предель-но откровенен, раскрыл ему всю программу дейст-вий отряда, расписал во всех подробностях, как они вчетвером ограбили почту на станции Верхне-днепровск, назвав ее участников. «Посмотрим, что будет дальше», – успокоил себя Сергей  и стал думать о том, что скажет делегатам конференции.
На конференцию приехало всего 16 человек, по 1–2 представителя от разных городов. Выступле-ние Борисова слушали с большим интересом, идею о создании боевого отряда поддержали и одобрили все намеченные Сергеем мероприятия.
Тут неожиданно взял слово Богров. К удивле-нию всех делегатов, он стал доказывать, что анар-хизм, хотя и не имеет ничего общего с парламен-таризмом и демократией, должен возглавить поли-тическую борьбу с самодержавием.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Борисов.
– Уничтожать крупных политических деятелей, а не мелких сошек. Ценность любого террористиче-ского акта определяется не тем, что убит тот или иной временщик, а тем, что этот факт становится известен широким массам. Чем крупней будет сам акт, тем шире круг людей, на которых этот акт про-изведет нужное впечатление.
– Сухомлинов и Каульбарс – далеко не мелкие сошки.
– Это все не то. Убили Чухнина, и на его место поставили нового адмирала. И для Каульбарса найдется  замена. В России много генералов, ад-миралов, полицмейстеров, начальников жандарм-ских управлений и тюрем.
– На Николая II замахнулся, так и его найдут кем заменять.
– Зато вся Россия всколыхнется.
Какой-то товарищ крикнул Богрову, чтобы он со своими мыслями отправлялся к социал-революционерам, они как раз недавно убили Мак-симовского (начальника Главного тюремного управления).
В зале началась перепалка. Не дослушав эти разговоры, Борисов незаметно кивнул Тышу, и они вышли из-за зала.
– Как это понимать, – кипел от возмущения Бо-рисов, –  участник конференции вместо того, чтобы всесторонне обсудить нашу работу, произносит эсеровские речи? А Сандомирский? Рассылает администрации письма с требованием, чтобы они отказались от своих полномочий. Дом сумасшед-ших!
– Сам, Серега, не пойму в чем дело. Герман связался с этим Богровым, у того полно денег, развлекается по клубам и ресторанам. Однако со-гласись: конференцию они организовали хорошо, обсудили много важных вопросов. Теперь надо провести другую, с большим количеством людей, пригласить товарищей из Москвы и Петербурга.
– А о нашем деле кто будет думать? Ольга си-дит в Женеве надутая, злится, что я не даю ей по-ручений, а как я могу ее сюда вызвать, если здесь ничего не готово. Пока я не вижу людей, которые будут организовывать в Киеве теракты.
– Вызови сюда Кротова. Пусть он этим займет-ся.
– С кем вообще, кроме Богрова, работает Сан-домирский?
– Есть много хороших ребят. Некоторые по моей просьбе ездят за транспортом в Подгородок и дос-тавляют его дальше, по назначению. Одна замеча-тельная девушка – Люся Янкелевич, ездит даже в Черновцы и Швейцарию. – Тыш замолчал. – Ребят наших жалко. Кеша нам хорошо помогал. А  с Бог-ровым он почему-то не сошелся.
– Тогда зачем он требует их адрес в Женеве?
– Говорит, что личный интерес. Не знаю, как от него отделаться.
– А про твои отлучки из Киева он знает?
– Знает. И зачем езжу, и куда. Герман держит его в курсе всех дел.
– Пусть Герман про себя рассказывает, сколько хочет, а про Кешу, Арона и дело с Дуплянским ни один человек не должен знать. И про членов отря-да ни он, ни ты больше посторонним не рассказы-вайте, только тем, кому полностью доверяете и кто намерен с нами работать. С Германом я больше не хочу иметь никаких дел. Ты прав: я пришлю сю-да Кротова. Он будет заниматься только отрядом.
– Ты сейчас куда?
– В Одессу, туда должен приехать человек, ко-торый вызвался нам помогать.
– Кто такой?
– Леонид Тетельман, нас свели в Париже. Ду-маю, где-нибудь в январе-феврале все вместе со-беремся в Екатеринославе, обсудим наши дела и начнем потихоньку действовать. А с Люсей Янке-левич меня обязательно познакомь, мне такие лю-ди нужны лично.
– Хорошо. Я скажу Люсе.










ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
КРУГ ЗАМКНУЛСЯ

ГЛАВА 1

Утром матушка Ефросинья накормила Иннокен-тия и Арона завтраком. Пришедший немного в се-бя Иннокентий выпил легкий куриный бульон с су-хариками. Арон после вчерашнего голодания с удовольствием съел целую тарелку очень вкусной тушеной рыбы с отварным картофелем.
Через окно он видел, как Григорий чистил щет-кой спину и бока своих коней. Отца Александра ни-где не было видно.
День выдался светлый, солнечный, ничто не напоминало о вчерашнем ненастье. Ярко блестели золотые купола храма и кресты, густо облеплен-ные воронами.
В комнату вошел дьякон, поклонился матушке и Арону и густым басом сообщил, что он будет со-провождать больного до Полтавы.
– Отец Александр сказал, что если у вас нет на-добности ехать в Полтаву, он даст вам лошадь и сопровождающего до станции Вольное, там вы ся-дете на любой поезд.
– Хорошо, – обрадовался Арон. – Передайте батюшке мою благодарность.
Он еще с утра вытащил из своей холщовой сум-ки две сотни и стал их совать в руки матушке и дьякону. Матушка рассердилась и вышла из ком-наты. Дьякон отвел его руку и сказал в назидание, что обидел самого Бога, предлагая им за благое дело деньги. Арон смутился: никогда еще он не попадал в такое щекотливое положение.
Вошла матушка, принесла другую одежду для Иннокентия. Вместе с дьяконом они одели его и, не обращая внимания на Арона, повели его к вы-ходу.
Арон с грустью посмотрел на икону Божьей Ма-тери, которая при дневном освещении еще больше напомнила ему Лизу, особенно ее большие глаза с каким-то удивительно спокойным и сияющим взглядом, постоял несколько минут, преодолевая сильное желание снять картину и увезти ее с со-бой,  и пошел в сени одеваться. Вместо своей ши-нели он нашел поношенный крестьянский тулуп и старую шапку.
Из храма вышел батюшка, молча кивнул голо-вой Арону и стал давать наставления Григорию и дьякону. Арон в последний момент вспомнил о письме Даниленко. 
– Передайте это письмо доктору Сергею Петро-вичу Бокову, – сказал он дьякону, – там все сказа-но.
Григорий легко влез на козлы, взмахнул вожжа-ми. Отдохнувшие, сытые лошади со всей прытью рванули вперед.
– Э-э-э, Григорий, – закричал ему вдогонку отец Александр, – не забывай, что у тебя в экипаже больной.
– Не сомневайтесь, батюшка, довезем до места в полном здравии.
Откуда-то сбоку выехали сани с молодым, бой-ким парнем, который весело посматривал на ба-тюшку и Арона.
– А эти сани для вас, – сказал отец Александр. – Погода-то нынче – благодать, как по заказу. Антон вас быстро довезет до Вольного.
Он посмотрел на Арона долгим, испытующим взглядом.
– Не хочу, сын мой, влезать в ваши дела, но бросьте свое занятие, до хорошего оно вас не до-ведет.
Он перекрестил Арона и еще раз назидательно сказал:
– Остановитесь!
Арон вспыхнул, но сдержался и как можно мягче сказал:
– Спасибо вам и матушке за все.
Антон привез Арона в Вольное прямо к поезду. К вечеру тот был уже в Хотине, где на конспира-тивной квартире встретился со связным Борисова, Тот уже не на шутку начал нервничать, что  его так долго нет. Отдав ему деньги и получив взамен паспорт на имя купца Семена Аркадиевича Гинди-на, Арон купил билет на Берлин и спокойно пере-сек границу.
Также, без приключений, Григорий доставил Ин-нокентия в Полтавскую больницу. Дьякон разыскал доктора Бокова, вручил ему письмо от Володи. Просьба Володи озадачила Сергея Петровича: ма-ло того, что опасно было принимать человека с ог-нестрельным ранением, в  больницу неделю назад из тюрьмы привезли с язвой желудка большевика Ляховича, осужденного к ссылке на поселение. Его положили в общую палату  и круглосуточно по сменам охраняли два младших надзирателя из тюрьмы. Еще два жандарма сидели у входа в ко-ридор.
Сергей Петрович вызвал двух медсестер, кото-рым полностью доверял,  приказав отвезти боль-ного в операционную. Там он внимательно осмот-рел Иннокентия. В легких у него, действительно, прослушивались сильные хрипы, но, судя по их ха-рактеру, это был плеврит. Боков приказал поста-вить Иннокентию банки и долго раздумывал, куда его положить, наконец, сам отвез его на коляске в инфекционный блок.

                * * *
Вскоре после того, как Николай и Лиза помири-лись, они отправились в Полтаву. Доктор Боков устроил им в отдельной комнате встречу с Инно-кентием. Он был очень слаб, целыми днями лежал в постели, плохо ел. Сергей Петрович объяснил это сильным психологическим стрессом.
Лиза заставила брата под диктовку написать письмо родителям, что он с друзьями задерживается в  Швейцарии и вскоре выезжает в Киев. Буквы на бумаге прыгали и корячились в разные сто-роны.
Кеша все время молчал и только один раз спросил Лизу, сообщили ли родителям Славы Шелеста о его гибели. Лиза кивнула головой. Кеша закрыл глаза, по его щекам потекли слезы. Лиза погладила его по голове, поцеловала в лоб. Ей было  жаль брата, который так сильно изменился.
Боков опасался у него душевного расстройства, однако молодой организм брал свое. Через две недели Иннокентий стал вставать с постели, у него появился аппетит, улучшилось настроение. Видя, что дело идет на поправку, Сергей Петрович про-сил как можно скорей забрать его из больницы. Лиза и Николай обещали устроить это в ближай-шее воскресенье и стали подыскивать для Кеши квартиру недалеко от своего дома. Но случилось непредвиденное: в четверг из больницы сбежал Ляхович. Подозревали, что в этом участвовали приходившие к нему днем молодой человек и две дамы, одна из которых была старшая дочь писателя Короленко, Софья.  У Короленко Ляхович жил до ареста, скрываясь от полиции.
В больницу съехалось все полтавское начальство. Начальник Полтавского жандармского управ-ления полковник Зейдлиц сам ходил с главным врачом по палатам, интересуясь, кто, с чем лежит. Зашли в инфекционный блок, куда главный врач никогда не заглядывал, со всеми поговорили и по-дошли к Иннокентию. Тот охотно назвал свое имя и фамилию лечащего врача, оказавшегося почему-то хирургом. Вызвали Бокова.
Зейдлицу показалось подозрительным, что хирург курирует инфекционного больного,  приказал Иннокентию раздеться. Тот испугался и бросился к окну. Его поймали, сняли халат, и изумленная комиссия увидела на его груди свежий шрам от пулевого ранения.
Боков был готов к такому повороту событий, на-чал уверенно излагать придуманную им еще в первый день историю с этим больным, делая ос-новной упор на его психическое состояние. Пол-ковник терпеливо его выслушал, не поверил ни одному слову, приказал составить протокол и обо-их отправить в тюрьму.
Первым об аресте узнал Володя. На следующий день его приехал предупредить один из близких друзей Бокова фельдшер Арефьев, бывший в кур-се всей этой истории. Володя не сомневался: те-перь их всех троих – его, Николая и Лизу – не се-годня-завтра арестуют. Было 6 часов вечера, и, проводив Арефьева на вокзал, он отправился к Николаю. Оба, на его счастье, оказались дома.
Лиза, услышав новость, испугалась, что поли-ция начнет «трясти» тетю Лию и дядю Семена. Все эти дни, пока Иннокентий находился в больнице, она передавала им от него записки сначала из Женевы, потом – из Киева, и те недоумевали, по-чему сын им сам ничего не пишет.
Николай сказал, что надо немедленно поставить обо всем в известность Григория Ароновича и вме-сте  решать, что делать дальше, так как теперь это стала общая для всех них проблема.
Лиза ушла. Николай обещал прийти позже. Ос-тавшись одни, братья долго молчали. Николай ли-хорадочно прокручивал в голове всю цепочку свя-зей Бокова и Иннокентия. Кроме медперсонала, в нее попадали священник и дьякон из Степелевки, кучер Григорий, Володя, они с Лизой. Могилевского он в расчет не брал – тот  исчез в неизвестном на-правлении. Слишком много людей. И если Инно-кентий расскажет о том, где получил свое ранение, что не исключено при его неустойчивой психике, то ниточка потянется к убийству Дуплянского, и тогда им всем светит в лучшем случае тюрьма, в худшем – каторга.
– Николай, – громко сказал Володя, – ты меня слышишь? Я тебя второй раз спрашиваю, ты хо-рошо знаешь Иннокентия?
– Помнишь, два года назад меня избили «союз-ники» в Потемкинском саду? Это он и его брат Эрик спасли меня, застрелив этих бандитов. Сей-час он еще болен, и физически, и душевно, но Ли-за в нем уверена, – прибавил Николай, чтобы ус-покоить Володю, в первую очередь переживавшего за Бокова.
– Что значит болен душевно?
– Депрессия или что-то в этом роде.
– В таком случае надо добиться, чтобы его от-правили на экспертизу,  признав душевнобольным.
– Родители на это не пойдут.
– Пойдут, если сыну будет грозить виселица.
– Я скажу об этом Григорию Ароновичу...
– А Боков... кто им займется?
– Надо сегодня же известить комитет. Ты смо-жешь зайти к Ковчану?
– Нет уж, уволь. После того, как я отошел от всех ваших дел, Дмитрий перестал со мной  здо-роваться.
– Он на всех зол. Работать некому, половина в ссылках, другие боятся полиции и «союзников». Последние совсем озверели, не дают людям жи-тья. Караваева опять начали травить… Хорошо, я сам зайду к Диме. – Он помолчал. – А каковы Ко-роленко! Не сомневаюсь, что побег прошел не без участия Владимира Галактионовича. Вот старик, вот молодец! Я однажды, будучи в Полтаве, захо-дил в городскую библиотеку, и он там, в подвале, торговал запрещенной литературой. Мы с ним дол-го беседовали на политические темы. Я ему гово-рю: «Владимир Галактионович, вы меня не знаете, а так откровенно обо всем говорите». Он мне: «Молодой человек, я прожил на свете 50 с лишним лет, мне нечего бояться».
– Все наши писатели: он, Толстой, Вересаев, Лесков, Пришвин так хорошо понимают русский народ и его душу. Я недавно прочитал рассказы Лескова. Потрясён его умением заглянуть в душу человека. Ведь я тоже так чувствую, но не умею это выразить.
– Володька, ты стал сентиментален, не потому ли, что влюблен?
– Скажешь тоже. Откуда во мне сентименталь-ность? Я умею только резать и зашивать.
– Что же у тебя все-таки с Лялей?
– Ляля мне  нравится. Только тут такое дело… Бехтерев теперь в каждом письме настоятельно предлагает мне переехать в Петербург и стать за-местителем начальника отделения в его клинике. Я дал согласие, обещав приехать в марте.
– Здорово! Вот родители обрадуются. Кстати, мама прислала Лизе хорошее, теплое письмо, при-глашает нас приехать на Рождество. Может быть, поедем туда все вместе, хоть на пару дней.
– Посмотрим, как будут складываться дела с Боковым и Иннокентием.

                * * *
Лиза не сразу пошла к своим, а сделала большой круг по центру. Ей нужно было обдумать, что рассказать отцу об Иннокентии, особенно не вда-ваясь в подробности. Кроме того, выполняя прось-бу Борисова, она почти каждый день дефилирова-ла мимо дома, где раньше жил Наум Марголин. Прошел месяц со дня его гибели, но ничего подоз-рительного около дома Лиза не замечала.
Неожиданно Лиза услышала за собой шаги. Она остановилась и стала рыться в муфте. Кто-то на-летел на нее сзади, сжав в своих объятьях.
– Хана? – удивилась Лиза. – Ты что здесь дела-ешь?
– Иду за тобой от самого твоего дома.
– Хорошо, что мы встретились. Мне нужен Бо-рисов. Он сейчас в России?
– В России. Я как раз с заданием от него.
– У нас большая неприятность. В Полтавской больнице арестованы Кеша и врач, который ему помогал. Я за Кешу боюсь: он очень слаб, только начал выходить из депрессии.
– Я сегодня вернусь в Одессу, передам Сергею. А задание такое, – Хана незаметно оглянулась по сторонам, – ему нужно в конце января провести в Екатеринославе встречу. К Завьяловой он не хочет обращаться, просит, чтобы ты подыскала помеще-ние человек на двенадцать.
– Может быть, у Пизовых или в квартире Марго-лина?
Хана покачала головой.
– Сергей считает, что с этой квартирой надо распрощаться, так что можешь сюда больше не ходить. И у Пизовых  не хочет. Об этом совещании должен знать узкий круг людей. Время еще доста-точно, можно подумать.
– Есть прекрасный вариант – у моей подруги по гимназии Лены Зильберштейн. Ей 27 января ис-полняется 18 лет, родители затевают большое торжество и попросили меня устроить концерт. Народ будет знатный. Ее отец – крупный промыш-ленник. Можно пройти в дом под видом гостей и, пока я буду петь, где-нибудь уединиться.
– Это же рискованно!
– Наоборот, учитывая, что будет много народу, можно легко раствориться среди гостей. Дом ог-ромный. Я там все знаю. Лучше всего подойдет Лялина спальня. Я в ней буду готовиться к выступ-лению и заранее возьму ключ.
– Хорошо. Я передам Сергею. Через три недели снова свяжемся. И еще. – Хана оглянулась по сто-ронам. – Пойдем немного пройдемся.
Они дошли до конца улицы, свернули в пере-улок, круто сбегавший к Днепру. Отсюда открыва-лась чудесная панорама на реку и противополож-ный берег с маленькими домиками и садами. Пей-заж портило хорошо видное с этого места багро-вое зарево над Брянским заводом и черные клубы дыма, которые вместе с ветром медленно двига-лись в сторону домиков и садов.
– Лиза. Борисов поручил тебе вести денежные дела отряда...
– Все деньги. Там же огромные суммы?
– Не такие уж огромные, только на покупку взрывчатых веществ и текущие расходы. К тебе будут обращаться разные люди, ты с ними будешь встречаться в определенных местах. Сейчас я те-бе назову только один адрес в Шляховке: улица Штольная, дом 11. На извозчике это не так далеко. Там ты будешь отдавать их два раза в месяц хо-зяину, Макару Самодурову, бородатому, заросше-му мужику. Постучишь и скажешь: «Кажется, я ошиблась улицей». Он ответит: «Говорите громче, я плохо слышу». Запомнила?
– Запомнила.
– Отдашь ему 400 рублей. Остальные адреса сообщу в следующий раз, но скорей всего для этих встреч снимут квартиру. Сейчас я тебе даю пять тысяч. Найдется, где спрятать?
– У нас есть старинный сейф, со специальным шифром и вторым дном.
– Вот и отлично. – Хана сунула в Лизину сумоч-ку конверт с деньгами. – Ну, все, я побежала. Че-рез 40 минут мой поезд.
Тяжело вздохнув, Лиза повернула назад, еще раз прошла мимо дома Наума, села в трамвай и поехала к отцу.

                * * *
Николай давно  был у Фальков. До этого он ус-пел еще зайти к Дмитрию Ковчану. Тот остался не-доволен просьбой помочь анархисту, да еще со-вершившему преступление с ограблением и убий-ством.
– Боков – другое дело. Здесь святая обязан-ность полтавских товарищей вытащить его из тюрьмы, да и наша, раз мы втянули его в это дело, а вот как быть с твоим анархистом, ума не прило-жу?
– А как у анархистов деньги занимать?
– Лучше не напоминай. Они мне все мозги про-ели с этим долгом. – Он задумался. – Есть у меня один родственник, когда-то работал надзирателем в полтавской тюрьме, знает там все ходы и выхо-ды, но сразу предупреждаю: жук еще тот, запросит много денег. Впрочем, родители вашего Иннокен-тия найдут любую сумму, чтобы организовать его побег, или пусть анархисты пошевелятся. Кто у них сейчас там главный: Рогдаев, Гроссман или сам Борисов? И на Бокова тоже дадут. Пусть Лиза так перед ними и поставит вопрос: достать деньги для ее брата и Бокова. Можем пойти к нему прямо сей-час.
Родственник, действительно, оказался тем еще жуком. Внимательно выслушал суть дела и тут же назвал сумму в 65 тысяч рублей, недвусмысленно намекнув, что придется делиться со многими людьми.
– Хорошо! – сказал Николай. – Постараюсь дать ответ как можно скорей. Как будем связываться?
– Приходите прямо сюда.
– Ты уверен, что ему можно доверять, – спросил Николай Ковчана, когда они вышли на улицу.
– Можно. До сих пор не обманывал.
Николай был доволен, что появился хоть какой-то обнадеживающий вариант. Он хотел забежать к Володе, но, увидев, что время поджимает, поспе-шил к Фалькам и был очень озадачен, что Лизы там нет.
Григорий Аронович еще не вернулся с работы. Удивленная его неожиданным приходом, Сарра Львовна почувствовала, что он пришел не просто так. Николай старательно занимал ее пустым раз-говором, боясь, что она начнет его расспрашивать.
Наконец пришла Лиза. Увидев недовольное ли-цо Николая, тут же постаралась сгладить ситуа-цию, расцеловала его и мать и пошла на кухню ставить чайник.
– Зачем же чайник, – закричала ей вслед Сарра Львовна, – папа придет, будем ужинать.
Лиза вернулась в гостиную и шепнула Николаю, что случайно встретила на улице связную Борисо-ва,  та уже сегодня  ему все передаст.
– Так что, пожалуйста, на меня не дуйся.
– Я не дуюсь, а тревожусь за тебя. Мало ли что может случиться? Не исключено, что за нами хо-дят филеры. Я зашел к Диме и разговаривал с че-ловеком, который может устроить побег, но нужны очень большие деньги. Дома все обсудим. Ты обя-зательно должна сказать Григорию Ароновичу о депрессии Иннокентия, это реальный шанс затя-нуть следствие и спасти его от виселицы.
– Только не сейчас, у меня не хватит духу.
– Надо сказать, на этом настаивает Володя.
В гостиную вошла Анна. Увидев Лизу, обрадо-валась  и потащила ее наверх, в свою комнату. Следуя за ней по лестнице, Лиза с удивлением за-метила, что Анна за последнее время вытянулась и похорошела. Исчезли детская угловатость, пол-нота, неуклюжесть.
Войдя в комнату, Анна, еле сдерживаясь от му-чившей ее тайны, выпалила:
– Лизка! Я ездила на несколько дней к Мстисла-ву в Харьков!
– Надеюсь, вы вели себя разумно?
– Что ты имеешь в виду, мы с Мстиславом, как брат и сестра.
– И даже не целовались?
– Целовались. Он меня познакомил со своими родителями. Интеллигентные люди, а его дядя иг-рает на виолончели в оркестре харьковской фи-лармонии,  я подумала, что он мог бы тебе по-мочь...
– Думать за меня не надо, я сама знаю, что мне надо и что не надо, – рассердилась Лиза, но, уви-дев, что сестра обиделась, обняла ее и поцелова-ла в щеку. – Я за тебя очень рада. Как же тебя ро-дители отпустили?
– Туда ездила с отцом моя классная подруга Света Щевелева. Мама с ним переговорила, и он согласился меня взять. Мы жили в гостинице. Отец с утра уходил по своим делам, а мы со Светой ехали к Мстиславу и втроем проводили время. А вы что пришли? – оборвала свой рассказ Анна, увидев скептическую улыбку Лизы по поводу про-гулки втроем, – что-нибудь случилось?
– Да так, надо с папой поговорить.
Григорий Аронович пришел позже, чем обычно, очень удивился присутствию дочери и зятя. Лиза сказала, что ей нужно срочно с ним поговорить.
– Может быть, сначала поужинаем? – предло-жил он, видя, что Сарра Львовна и Зинаида накры-вают на стол.
– Нет. Пойдем к тебе в кабинет.
Попросив отца не перебивать ее, она в двух словах изложила ему, что они с Кешей состоят в группе анархистов-коммунистов и   брат участво-вал в крупном ограблении....
– Он убит? – в ужасе вскричал Григорий Ароно-вич.
– Нет, арестован,  сейчас находится в Полтав-ской тюрьме.
– Бедная Лия. Она и Семен знают?
– Нет, поэтому я и пришла к тебе.
– А почему бы тебе самой не пойти к ним и все не рассказать? – рассердился Григорий Аронович. – Мужества не хватает... Ты уже замужняя женщи-на, чем ты занимаешься? Вы оба, ты и Иннокен-тий, подумали о нас, своих родителях?
– Папа, мы уже взрослые и можем заниматься тем, что считаем нужным.
– Взрослые! А что вытворяете? Попасть в тюрьму… Это же... это же, – Григорий Аронович никак не мог подобрать нужного слова, – немыс-лимое дело. Ладно, говорить с тобой бесполезно. Идем ужинать.
За столом все молчали. Григорий Аронович не поднимал глаз от тарелки, лицо его было мрачное, брови сдвинулись к самой переносице. Не дожи-даясь чая, он поднялся из-за стола, попросив Ни-колая пройти с ним в кабинет.
Николаю хотелось сказать Григорию Ароновичу что-то доброе, утешительное, но, видя, в каком он находится раздражении, опасался вызвать вспыш-ку гнева.
– Хотите курить? – спросил Фальк и протянул Николаю коробку с сигарами.
Николай, редко куривший сигары, взял одну, от-ломил конец, чиркнул спичкой и без всякого удо-вольствия глубоко затянулся. Григорий Аронович долго возился с мундштуком и сигарой, наконец, отбросил все в сторону, вскочил и забегал по ка-бинету.
– Николай Ильич, я надеялся, что Лиза давно кончила игры с анархистами. А она продолжает общаться с этими бандитами, и там же оказался Иннокентий...
– К сожалению, это так. Только вы ошибаетесь. Уже тогда, когда к вам домой приходил Богдано-вич, это были далеко не игры, и Лизу в это дело втянул Иннокентий. Единственный выход, который я для нее вижу, – уехать из Екатеринослава. И мы немедленно это сделаем, как только я окончу учи-лище.
Григорий Аронович подошел к креслу, тяжело опустился в него и весь как-то обмяк.
– Вам плохо? – встревожился Николай.
– Нет-нет. Простите меня. Все произошло так неожиданно.
– Есть еще одно обстоятельство, о котором вам Лиза, наверное, не сказала, – совсем тихо произ-нес Николай. Фальк с испугом посмотрел на него. – Иннокентий серьезно болен, у него неустойчивое психическое состояние, которое в тюрьме может обостриться. Но это имеет и положительную сто-рону. Надо добиться, чтобы его направили на пси-хиатрическую экспертизу. Если диагноз подтвер-дится, его могут выпустить под залог. Есть и край-ний случай, побег, но для этого потребуются боль-шие деньги.
– Побег, деньги, экспертиза! – с ужасом вос-кликнул Григорий Аронович, снова забегав по ка-бинету. На минуту он остановился перед картиной Врубеля «Демон поверженный». Сколько раз в тя-желые минуты он рассматривал эту картину, удив-ляясь, как точно художник отразил трагическое со-стояние Демона. Сейчас с тоской подумал, что Демон – это он, вот так же, как сломаны крылья Демона, теперь разбита его собственная жизнь.
– Николай Ильич! – Фальк отошел от картины и вернулся к столу. – У меня самого возникла серь-езная проблема, о которой знает только Семен Борисович. Мне все время приходят письма с угро-зами выдать деньги, иначе всей моей семье при-дется плохо.
– Вы давали?
– Да, три раза. Суммы с каждым разом увеличи-ваются. Вот последнее, пришло 1 декабря. По-смотрите.
Николай вынул из конверта записку, написанную крупными печатными буквами:
«1 декабря 1907 г.
Г-н Фальк!
Группа «Черная пантера» поручает своему уполномоченному получить от вас две тысячи руб. (2 тыс. руб.), которые Вы должны принести ему упакованными в газету в пятницу 7 декабря к 8 ча-сам вечера к магазину «Мясо» на Гимнастической улице. Вы должны прийти только один. К вам по-дойдет человек и спросит: «Это единственный ма-газин в этом квартале?»,  вы ему отдадите пакет. В случае ареста уполномоченного, засады или отка-за передать деньги Вам и всей вашей семье грозит смерть и полное разрушение вашей собственно-сти. Группа «Черная пантера».
– Говорят, так действуют анархисты. Неужели это Лизины друзья?
– Не думаю. Какие-то вымогатели. В полицию  обращались?
– Говорил Богдановичу, мы с ним в хороших от-ношениях. Он мне честно признался, что такими письмами завалено полгорода,  они с Машевским бессильны что-либо сделать, советовал игнориро-вать  эти требования, мол, вымогатели  ничего не сделают. Если бы так! К одному моему знакомому такие угрозы приходили целый год,  он покорно выполнял их просьбы. Потом все-таки сообщил в участок. Полиция, конечно, никого не нашла и раз-вела руками, когда он спросил, как ему жить даль-ше. Он решил денег больше не давать,  вымогате-ли бросили в его квартиру бомбу, убили жену и малолетнего сына. Сейчас он в Америке. Честно скажу, мне страшно: за жену, Анну, вас с Лизой.
Он  снова подошел к картине Врубеля «Демон поверженный», долго на нее смотрел.
– Странное явление жизнь, – наконец, с горечью произнес он. – По сути дела Иннокентий и его со-общники занимаются тем же, чем эта «Черная пан-тера». Они ограбили и убили Дуплянского, могли погубить его жену с детьми, а эти грабят меня и го-товы жестоко расправиться с моей семьей. Я не вижу между ними никакой разницы. Молчите, – резко прервал он Николая, пытавшегося что-то сказать, и вдруг напал на него самого. – Вы мне сейчас будете говорить о высоких целях, о борьбе с самодержавием, к которому вы так горячо призы-ваете в своих статьях... Да, да я читал ваши ста-тьи, мне их усердно кто-то подкидывает в мой ка-бинет в мастерской. Только и я – тоже часть того самодержавия, с которым боретесь вы и анархи-сты. Однако я никак не пойму, чем лично я – не ка-кой-то там эфемерный капиталист и буржуа, а я, Григорий Аронович Фальк, заработавший трудом свое личное благосостояние, не угодил борцам за справедливость? Ведь вы так хорошо обличаете нас в своих статьях, а я – не другой, я такой же буржуа, как они. И что нужно было Иннокентию, ко-гда он связался с этими бандитами, что ему не хватало: денег или славы? И Лизе? Ей-то зачем все это надо?
– Дело не в вас, Григорий Аронович, как в от-дельной личности, а в устройстве общества, в за-конах, которые работают в интересах узкого круга людей, а другая, большая часть населения, выну-ждена страдать от нищеты и бесправия…
– Да вы прирожденный оратор!
– Григорий Аронович, я хорошо понимаю ваше состояние, но сейчас не время для диспутов. Я го-тов вам во всем помочь: в беду попал и товарищ моего брата, доктор Боков. Боков по записке Воло-ди устроил Иннокентия в больницу и арестован вместе с ним. Так что мы все замешаны в этой ис-тории. Что вы намерены делать дальше?
– Сообщить Семену. Поеду к нему прямо сей-час, а завтра хорошо бы первым поездом выехать в Полтаву, поговорить со следователем. Вы смо-жете поехать с нами?
– Разумеется.
– И надо найти хорошего защитника, – Фальк задумался, перебирая в уме своих знакомых, – ну, это мы решим.
Николай вернулся в столовую. Сарра Львовна предложила ему чай, но он показал на часы: пора уходить. У Лизы по-прежнему был неприступный вид, из чего он понял, что она ничего не сказала матери и сестре, сгорающим от любопытства.
– Лиза, что же все-таки случилось? – сделала последнюю попытку Сарра Львовна, целуя  дочь на прощанье.
– Скажу, только, пожалуйста, без слез, – не-охотно буркнула Лиза, которая теперь, после раз-говора с отцом и в присутствии Николая, была ра-да переложить часть груза и на мать с сестрой. – Кешу арестовали, он – в полтавской тюрьме.
– Кешу! Арестовали! – Сарра Львовна так и села на банкетку. – То-то Лия все удивляется, что он сам не пишет, а передает через тебя записки. Что же вы с нами делаете, дети?
– Мама! Прошу тебя, успокойся и папу успокой. Пока еще нет ничего страшного, его скоро выпус-тят. Анна, – приказала она сестре, тоже застывшей от изумления, – уведи маму в спальню и дай ей капель.
– Николай Ильич, вы-то хоть можете сказать, что с Кешей будет? – в отчаянье воскликнула Сар-ра Львовна, утирая хлынувшие слезы.
– Сарра Львовна, – Николай по сыновнему об-нял и поцеловал плачущую женщину. – Завтра мы с Григорием Ароновичем поедем в Полтаву, все выясним. Потерпите немного.
На улице  Лиза прижала к лицу муфту, по лицу ее текли слезы. Она полезла в муфту за платком, наткнулась на конверт, переданный Ханой, и быст-ро отстранила руку, как будто он обжог ее.
– Что с тобой?
– Обо что-то укололась, – сказала Лиза и, взяв его под руку, крепко к нему прижалась.


ГЛАВА 2

Григорий Аронович еще с полчаса посидел в ка-бинете, не было сил идти к своим самым близким людям с таким тяжелым известием. Написал две записки: одну в мастерскую, что его не будет в го-роде несколько дней, вторую – рабби Леви-Ицхаку, где коротко изложил историю со своим племянни-ком, прося срочно прислать в Полтаву хорошего адвоката.
Часы по всему дому отбили одиннадцать. Он поднялся из-за стола, прошел в столовую и, уви-дев заплаканное лицо жены, был рад, что она уже все знает: не надо выдумывать причину своего ночного ухода.
– Ты к нашим? – спросила она.
Григорий Аронович ласково обнял ее за плечи.
– Ну, ну, не расстраивайся, все будет хорошо. Я останусь у них ночевать, а завтра мы с Семеном и Николаем Ильичом поедем в Полтаву к следова-телю. Может быть, задержимся там на несколько дней. На письменном столе лежат две записки. Пусть Степан с утра отнесет одну в мастерскую, другую – рабби Леви-Ицхаку, насчет адвоката.
– Сменное белье возьмешь?
– Положи на всякий случай пару рубашек, нос-ков, ну, и остальное, что сочтешь нужным. И по-проси Степана подогнать извозчика.
Пришел Степан, доложил, что экипаж ждет у крыльца.
Ночь была промозглая. Ветер проникал в щели экипажа, холодил лицо и шею. Григорий Аронович поднял воротник шубы. За окном мелькали светя-щиеся названия крупных магазинов и ресторанов, иллюминированная реклама. Проплыли зеркаль-ные двери отеля «Франция» с выстроившимися перед ним экипажами.
Несмотря на поздний час, на Екатерининском проспекте было полно людей. Редко бывая на ули-цах в такое время суток, он с любопытством смот-рел на ночной город. За 30 лет жизни здесь он всем сердцем полюбил Екатеринослав с его широ-ким проспектом и бульваром, красивой архитекту-рой домов, придававшей ему облик европейского города. Он и сам здесь построил кое-что стоящее. Вот они только что  проехали мимо четырехэтаж-ного дома на углу проспекта и Казанской улицы. Даже извозчик причмокнул от удовольствия язы-ком и обернулся к нему, чтобы он обратил внима-ние на этот дом и оценил его красоту. Это был «его» дом, построенный несколько лет назад для купца Касьянова. Вся плоскость фасада здания от второго до четвертого этажа была покрыта стили-зованным лепным орнаментом: сказочными гри-фонами, фантастическими оленями с огромными, как деревья, рогами, совами, лебедями. А если бы извозчик попал в его внутренние помещения, то увидел бы там поистине царскую роскошь. Именно так, на самую широкую ногу, не хуже, чем цари и их вельможи, хотели жить нынешние купцы и про-мышленники, не жалея денег на дорогие драпи-ровки тканей, расписные плафоны, стенное панно, мозаику, внутренние дворики с фонтанами и ки-тайскими чайными уголками.
Похожий заказ ему сейчас сделал предприни-матель Влас Петрович Шаровский, пожелавший, чтобы его дом стал самым красивым во всей гу-бернии. Человек без образования, с трудом выра-жает свои мысли, зато имеет заводы, рудники, па-роходы, баржи, пристани в разных городах и Бог знает что еще. Выполнять такие заказы для архи-тектора одно удовольствие, так как не надо эконо-мить на  дешевых материалах и отечественном мраморе.
… В окнах Рывкиндов было темно. Боясь разбу-дить Лию, он слегка нажал на кнопку звонка. Дверь открыла заспанная кухарка и, удивившись поздне-му приходу гостя, пошла будить хозяина. Семен вышел в халате, с сеткой на голове.
– Гриша, так поздно! Что случилось, опять бан-дитские угрозы?
– Еще хуже. Лия спит?
– Спит.
Они прошли в кабинет Семена. Григорий Аро-нович сразу перешел к делу, передав ему слово в слово рассказ Лизы.
Семен сжал руками виски.
– Никогда не поверю, что Кеша – грабитель и убийца. Кто угодно, только не он. Помню этих двух, которые жили у нас, Славу и Арона. Слава больше молчал, из дома не выходил. Арон же все время где-то пропадал. Этот способен на что угодно, гру-бый, самоуверенный, наглый тип. Тогда еще Лиза сбежала к нам от Николая, и они оба увивались около нее. Так говоришь, все они анархисты, и Ли-за твоя анархистка? Когда же они успели с ними связаться?
– Давно, еще до Лизиного замужества, они со-бирались у нас дома: дети Соломона и Ефима, их гимназические друзья, да и Кеша часто бывал. Я тебе не говорил тогда, ко мне приходил Богдано-вич, хотел произвести  обыск. Я надеялся, что Ли-за успокоится, займется мужем, учебой. Видно, крепко в них эта чума сидит.
– Что же делать, к кому обращаться? – в отчая-нье воскликнул Семен Борисович. – Ты меня, как обухом по голове. И еще депрессия… Неужели он так серьезно болен?
– Мы договорились с Николаем Ильичом завтра ехать в Полтаву, и ты с нами должен ехать. Надо добиться, чтобы Кешу до суда выпустили под за-лог, – уверенно говорил Григорий Аронович, ста-раясь успокоить друга, как совсем недавно его са-мого успокаивал Николай.
– Лия этого не выдержит.
– Оставь ей записку, чтобы срочно пошла к Сарре, та ей все расскажет. Пусть пока поживет у нас, вместе им будет легче. Может быть, теперь возьмешься за ум?
– Не могу, Гриша, это выше моих сил. Да и с Лией мы теперь совсем чужие, прежнего не вос-становить.
– Я специально попросил Николая Ильича по-ехать с нами, он человек толковый, а я что-то со-всем перестал соображать со всеми этими делами. И сердце не отпускает, так и кажется, что сейчас лопнет... Да, дожили мы с тобой до веселых дней.
Семен принес Фальку постельное белье и ушел, ошарашенный случившимся. Григорий Аронович лег на диван, но сон не шел. Включил настольную лампу. Мягкий свет упал на единственную в каби-нете картину – большой портрет молодой Лии. Очень точно  художник сумел передать в ее красо-те независимый и своенравный характер, поко-ривший в свое время в Нежине двух друзей-реалистов. Когда Лиза подросла, она стала точной копией этой молодой Лии. Видимо, они обе пошли в какую-то их общую прабабку. И характеры у них похожи. Семен все терпел, пока была любовь, а когда чувства прошли, стал уставать от капризов жены и искать утешение на стороне. «Как бы не произошло то же самое у Николая с Лизой?» – по-думал Григорий Аронович, и быстро отогнал эту мысль, так как за грудиной тут же появилась зна-комая боль.
Всю ночь он вертелся с боку на бок, провалива-ясь иногда в  пустоту. Очнувшись, смотрел на ча-сы, боялся проспать нужное время.

                * * *
Дело Иннокентия и Бокова вел молодой и  до-тошный следователь Лобоцкий. Встретиться с ним оказалось не так просто. Первые три дня им гово-рили, что он болен, потом он вообще уехал куда-то из Полтавы. Из Екатеринослава, наконец, прибыл от рабби адвокат – Исаак Маркович Лакерник,  уже на следующий день сумел встретиться со следо-вателем и добиться свидания родных с сыном.
Положение Иннокентия было серьезным. На первом же допросе он признался, что является анархистом-коммунистом. В следующий раз  зая-вил, что убивал и будет убивать таких негодяев, как следователь Лобоцкий и его начальники Ка-ульбарс и Столыпин. Лобоцкий был настроен к не-му крайне недоброжелательно и проигнорировал просьбу адвоката освидетельствовать его клиента на предмет психического состояния.
На встрече с родными Иннокентий сказал, что за ним все время кто-то следит, и ночью около кровати стоит жандарм с винтовкой. Из-за этого он не спит, ожидая с его стороны нападения. Любому непосвященному человеку было ясно, что Инно-кентий тяжело болен. Однако следователь утвер-ждал, что подсудимый может симулировать бо-лезнь – обычное явление в тюрьме. И Лакерник с ним вынужден был согласиться. Сам Иннокентий в присутствии адвоката заявил следователю, что здоров и готов отвечать за свои поступки.
Вечером в  этот же день Исаак Маркович при-нимал родственников в своем  номере полтавской гостиницы. Вид у него был озабоченный. Слыша от рабби Леви-Ицхака много хорошего о Фальке, он недоумевал, как племянник такого уважаемого че-ловека мог оказаться замешан в преступном деле, если вообще не был убийцей, о чем свидетельст-вовало психическое состояние подсудимого, явно вызванное сильным потрясением. Ничего не стоит на него надавить и заставить рассказать всю прав-ду или наговорить на себя лишнее, чем  Лобоцкий активно пользуется. Он уже сейчас, после первых допросов Иннокентия и его угроз в адрес Кауль-барса и Столыпина, намерен передать дело в во-енно-окружной суд. Только настойчивое требова-ние Лакерника соблюдать все пункты процессу-ального кодекса вынуждают следователя отклады-вать свое решение. Таким образом, Исаак Марко-вич не мог сообщить родственникам Иннокентия ничего утешительного и неохотно отвечал на их вопросы.
– Разве несвязная речь Иннокентия и мучающие его галлюцинации не свидетельствуют о его тяже-лом умственном состоянии? – настойчиво спраши-вал адвоката Николай. – Его надо немедленно на-править на обследование.
– Повторяю вам, молодой человек, подсудимый может симулировать свое поведение и тщательно продумать, что ему говорить в одном случае,  и что – в другом... Иннокентий тоже мог заранее сплани-ровать свое поведение.
– Здесь совсем другой случай, – возмутился Фальк. – Откровенно о себе рассказывая, Иннокен-тий сам себя подводит к виселице. Его надо сроч-но отстранить от допросов. Исаак Маркович! Мы за деньгами не постоим, найдите путь к Лобоцкому и его начальству.
– Лобоцкий добивается, чтобы он признался, ко-гда и где  получил свое ранение. Если он симу-лянт, то сочинит ложную историю; если же, дейст-вительно, болен – рано или поздно выложит все подробности. Поэтому Лобоцкий не торопится от-правлять его на экспертизу, но я буду настойчиво ее добиваться.
Николая интересовала судьба Бокова. Он не стал спрашивать о нем в присутствии Григория Ароновича и Семена Борисовича и, проводив их в свои номера, снова постучал к Лакернику. Адвокат был недоволен его появлением, решив, что он опять пришел к нему докучать насчет Иннокентия. Этот молодой человек казался ему слишком само-уверенным.
– Исаак Маркович, – сказал Николай, увидев недовольное лицо адвоката и подталкивая его от дверей обратно к столу, – меня волнует судьба второго вашего подсудимого, Сергея Петровича Бокова? Как его дела?
– А-а! Вы правильно сделали, что не стали о нем спрашивать при всех. Его могут выпустить до суда под залог, хоть сейчас.
– Значит, если завтра мы внесем 400 рублей, его выпустят.
– Несомненно. Только не 400, а 600.
Николай решил обратиться за помощью к сво-ему старому другу, тоже большевику, Мише Лев-ченко, жившему когда-то в Ромнах и перебравше-муся недавно в Полтаву. Тот радостно встретил его. Поговорили о делах. Миша сетовал, что соци-ал-демократы после революции ослабили свои по-зиции, нет активных людей, хороших пропаганди-стов.
– Главное нет денег, – грустно добавил он. – Некоторые наши принялись за «эксы», нападают на лавки, грабят прохожих, никакой партийной дисциплины.
– А я к тебе как раз пришел за деньгами, мне надо срочно всего на несколько дней 600 рублей, под залог для доктора Бокова, члена вашей орга-низации. Завтра его уже могут выпустить из тюрь-мы.
– Знаю о нем. Но такие деньги?
– Только взаймы. Через два-три дня я тебе их верну. Даю слово.
– Хорошо, постараюсь достать. Приходи завтра вечером, часов в десять.
Левченко не смог найти такую сумму, и оставив Семена Борисовича в Полтаве, они вернулись в Екатеринослав. Фальк сам  уже видел, что беспо-лезно надеяться на действия адвоката. Надо сроч-но, пока есть  возможность, устроить Кеше и док-тору  побег из тюрьмы. Он хотел обратиться за по-мощью к своим богатым  заказчикам и взять кредит в банке, но Николай его отговорил.
– И то и другое может вызвать подозрение у по-лиции, – сказал он, – она сейчас за всеми нами следит.
– Что же тогда делать?
– Занимать деньги у близких людей. Семен Бо-рисович может продать часть акций своему дяде.
– Он обязан об этом поставить в известность правление.
– Это можно будет сделать потом, когда Инно-кентий окажется за границей.
– Хорошо. Я с ним поговорю. Значит, и свои ак-ции я не смогу продать?
– Давайте все-таки подождем известий от адво-ката,  потом уже все обдумаем.

                * * *
Лия Львовна теперь постоянно жила у Фальков. Однажды она завела с сестрой разговор о том, что ей тоже придется вместе с сыном уехать за грани-цу, ведь при его состоянии здоровья он не сможет находиться один в чужой стране.
– Только на Семена рассчитывать не приходит-ся, – заплакала она, –  мы там пропадем.
– Я поеду с вами, – не раздумывая, заявила Сарра Львовна.
– Ты оставишь здесь одного Гришу и детей?
– Гриша сможет изредка к нам приезжать, а здесь останется Зинаида. Лиза замужем, Артем через два года окончит университет и тоже женит-ся, да и у Анны есть молодой человек. Не надо воспринимать все так трагически, перестань пла-кать и береги себя для сына. Мы найдем за грани-цей самых лучших врачей, поставим его на ноги. Будь спокойна, я вас с Кешенькой никогда не ос-тавлю.
В этот же день она заговорила об этом с мужем.
– Если Кеша окажется за границей,  мы с Лией тоже поедем туда. Я должна во всем ее поддержи-вать.
– Она будет не одна, с ними поедет Семен.
– Ты еще не в курсе: его новая жена ждет второ-го ребенка. Не сомневаюсь, он их тоже вывезет с собой. Каково все это будет видеть бедной Лии? Ты посмотри на нее? Еще месяц назад она была до неприличия полной, а сейчас остались одни кости и кожа. Она ничего не ест,  целыми днями плачет. И Кешенька в своем ужасном состоянии. Ему будут нужны улыбка и ласка близких людей, а не слезы и причитания больной матери, которая сама скоро сойдет с ума.
Григорий Аронович, приготовившийся уже ко сну и принявший две таблетки снотворного, вскочил с кресла и по своей обычной привычке стал быстро ходить по спальне.
– В какую же страну вы намерены ехать?
– В Америку, там много евреев, они помогут нам устроиться и найти хорошую клинику.
– Не понимаю, почему ты так настроена против Семена, он никогда их не бросит и все готов сде-лать для Кеши и Лии...
– Я должна поехать с ними. Если увижу, что Семен ведет себя нормально, тут же вернусь до-мой. Здесь без меня Зинаида прекрасно со всем справится. Ведь это всего на несколько месяцев.
– Я все думал, в кого пошла наша Лиза. Теперь вижу: в тебя. Вы все три – взбалмошные и сума-сшедшие женщины. Только неужели ты думаешь, что я позволю вам ехать одним? Мы поедем все вместе, с детьми и надолго.
– Гришенька, я знала, что ты так решишь. – Она подошла к мужу и обняла  его. – Прости, что я прежде не посоветовалась с тобой. Это такой рис-кованный шаг. Нам придется все бросить и начи-нать с нуля.
– Архитекторы везде нужны,  в Америке тоже. А мастерскую можно открыть где угодно. Главное, что мы будем все вместе. Сейчас надо срочно найти деньги для побега. Я хотел взять кредит в банке, но Николай Ильич говорит, что это может вызвать подозрение у полиции, и в тюрьме усилят охрану Кеши. Он советует Семену тайно продать свои акции дяде.
– Знаю я этого дядю. Завтра же об аресте заго-ворит весь Екатеринослав. Надо срочно выставить на продажу наши дома, и продать все драгоценно-сти. Сейчас многие уезжают в Америку, почему бы и нам тоже не уехать…
– Не забывай, что за нами может следить поли-ция …
– Ну, знаешь ли, человек, который берется за побег Кеши, запросил такие деньги, что обойдет любую охрану. Дождемся возвращения Семена из Полтавы, и если там все остается на месте, надо действовать.
– Ты мыслишь, как Николай Ильич. Он мне ска-зал то же самое.
– Он же мой любимый зять.
– Даже так, я этого не знал. Впрочем, и я рад Лизиному выбору.
– Гриша, ты сказал, что за нами может следить  полиция. Неужели Богданович пойдет на это?
– Он выполняет свою работу,  за это его нельзя осуждать. Пока я за собой ничего не замечал.
Он подошел к окну и задумчиво побарабанил по подоконнику.
– Америка! – произнес он вслух, всматриваясь в свое отражение на стекле. – Это даже хорошо, ра-зом решится и другая проблема.
– Какая проблема, ты мне ничего не говорил?
– Да это я так, вспомнил одного купца, – спохва-тился Григорий Аронович.
Сарра Львовна, никогда не занимавшаяся ника-кими делами, кроме своего Благотворительного фонда, неожиданно развернула такую бурную дея-тельность, что Фальк только поражался, насколько она могла быть решительной и предприимчивой в ответственный момент. По разным каналам она выяснила, сколько могут стоить их оба дома, и где можно выгодно продать картины, антиквариат и драгоценности – не все, конечно, а только то, что они отберут для продажи.
Из Полтавы, наконец, приехал Семен Борисо-вич с известием, что Кешу положили на обследо-вание в тюремный лазарет. Оно продлится не меньше месяца, учитывая, что приближается Рож-дество. Лакерник остался в Полтаве, будет под-держивать  связь телеграфом. Он не доверяет Ло-боцкому, ожидая от него  любого подвоха.  Адвока-ту был выплачен очередной гонорар в 600 рублей.
Семену Борисовичу сказали о решении ехать в Америку. Тот покорно со всем согласился, обещав немедленно заняться продажей акций и выяснить все деловые отношения с дядей. Григорий Ароно-вич предложил ему оставить в России всю его пив-ную торговлю и найти вместо себя человека, кото-рый под пристальным оком дяди будет управлять их общим бизнесом.
– Дядя  давно ничем не занимается, все пере-дал мне.
– Теперь пусть он поработает за вас двоих, или наймите управляющего. Так все делают. Зато у тебя останется постоянный доход. Время от вре-мени ты сможешь приезжать в Екатеринослав и наводить ревизию.
Семен и с этим охотно согласился. Вид сына в тюремной одежде и с больным взглядом не выхо-дил у него из головы. В душе он желал, чтобы Ке-ша оказался симулянтом, в противном случае жизнь для его мальчика теряла всякий смысл. Он вспомнил своего другого сына, полугодовалого малыша, пухленького и хорошенького, как его мать-украинка. Он его усыновил и дал  свое отче-ство и фамилию – Сергей Семенович Рывкинд. Вскоре появится еще такой красавец и еще… Но не один из них не заменит  Кешу. Он хотел сказать Фальку, что ему придется вести в Америку и свою новую семью, но язык не повернулся говорить об этом в данной ситуации.
За два дня до Рождества обе семьи выставили на продажу свои дома и срочно опубликовали во всех газетах объявления о продаже картин, антик-вариата (у Фальков) и старинной мебели (у Рыв-киндов). Так им посоветовали сделать знающие люди с учетом приближающихся праздников. Гри-горий Аронович также занялся поиском людей, ко-торые смогли бы в короткий срок приобрести его мастерскую.
На второй день каникул из Киева приехал Ар-тем, срочно вызванный отцом в Екатеринослав. Последнее время сын  проводил каникулы со сво-ей невестой и был недоволен, что ему пришлось ехать домой. Григорий Аронович сообщил ему об истории с Иннокентием и их намерении с матерью уехать в Америку.
– А моя женитьба? Я хочу остаться в России.
Григорий Аронович на него так посмотрел, что Артем съежился и опустил голову.
– Хорошо, оставайся, но после нашего отъезда будешь сам себя обеспечивать и платить за учебу и жилье. Наберешь учеников, как Николай Ильич. Что скажет в таком случае твоя невеста?
Артем удрученно молчал. Наконец он поднял голову и обнял отца.
– Ты прав, папа, сейчас мы должны быть все вместе.
До отъезда Фальк  должен был закончить проект дома  Шаровского и найти подрядчика для строи-тельства. В конце концов, он понял, что без него никто этот проект не осуществит, вернул расстро-енному предпринимателю весь аванс, хотя рабо-тал над этим проектом с большим интересом и считал его почти завершенным.
Они еще не сдвинулись с места, а деньги расте-кались как вода: на телеграммы адвокату, его го-норары, рекламные объявления, участие в торгах и на комиссионные различным посредникам: от-дельным лицам и конторам, занимающимся про-дажей их недвижимости и вещей.
Семен Борисович предложил Лии Львовне вер-нуться домой и отобрать вещи, которые она возь-мет с собой. При виде комнаты сына и его фото-графий Лия Львовна начала так рыдать, что с ней случился сердечный приступ, ему пришлось сроч-но вызывать их общего с Фальками доктора Зем-скова. После этого Григорий Аронович окончатель-но убедился, что они с женой приняли правильное решение – ехать за границу всем вместе.


ГЛАВА 3

Наступило Рождество, оставались считанные дни до Нового года. Елена Ивановна прислала еще два письма с настойчивым приглашением Ли-зе и Николаю приехать к ним на праздники. Лизе хотелось как можно скорей поехать в Ромны, но неудобно было оставлять в такую трудную минуту родных, поэтому они решили Новый год встретить в Екатеринославе, а затем уже ехать в Ромны.
Это был самый грустный в семье Фальков Но-вый год. Артем уехал на несколько дней в Киев к своей невесте. Хотя о свадьбе уже не могло быть и речи, он хотел объясниться с ней и ее родителями и уговорить девушку  приехать в Америку. Вид у него был несчастный, как у всякого влюбленного, вынужденного расстаться со своей мечтой. До-машние его жалели, уверяя, что он там найдет еще лучшую партию. Одна только Анна молчала, так как она тоже оставляла в России свою любовь. Никто другой, кроме Мстислава, в чужой стране ей был не нужен.
Хуже всех приходилось Зинаиде. Она наотрез отказалась ехать в Америку. Григорий Аронович устроил ее в другую семью, но каково ей было по-сле стольких лет жизни у Фальков привыкать к чу-жим людям? Все праздничные блюда и традици-онные пироги с капустой и яблоками были смочены ее горькими слезами. Одно утешение, что здесь оставались Лиза и Николай. Они договорились, что она будет их навещать каждое воскресенье.
Степана  тоже устроили в другой дом, но стар-ший сын уговаривал отца оставить работу и пере-ехать к нему.
Праздничный стол, как всегда, был  обильный, с шампанским. Тостов не произносили, желали од-ного: чтобы успешно решился вопрос с побегом Иннокентия и скорей его увидеть. Григорий Ароно-вич посидел немного за столом и позвал Семена в кабинет играть в шахматы, откуда сразу по всему дому пошел запах крепких сигар.
Сарра Львовна недовольно покачала головой: с его больным сердцем это категорически было про-тивопоказано. Однако пусть они лучше находятся в кабинете, чем в пустой столовой, где, кроме стола и стульев, уже все было вывезено. Остальным она предложила перейти в гостиную. Там оставались кое-какие картины и папины любимые антикварные вещи. Елка на этот раз была непривычно малень-кой и сиротливо пряталась в углу, вызывая своим видом еще большую грусть. Зато на рояле стояли зажженный подсвечник и ваза с белыми розами – Сарра Львовна не отступила от своих правил.
– Лиза, поиграй что-нибудь, – предложила мать. – Помнишь, ты как-то играла чудесную музыку, я тебя еще просила повторить. Не вспомнишь, ка-кую?
Лиза улыбнулась. Еще бы не помнить! Она то-гда прибежала сюда взволнованная от стихотво-рения Тютчева, которое Николай написал для нее в книге Блока, и пальцы сами заиграли то, что по-требовала в тот момент ее душа – концерт-фантазию Бетховена.
– Мамочка, это был Бетховен.
Стоило ей сесть за рояль, как пальцы сами, как  в прошлый раз,  побежали по клавишам, и  по все-му дому полилась волшебная музыка. Однако ра-дости в этот раз никто не испытывал. Тетя Лия и Зинаида начали вытирать слезы. Анна сидела мрачная,  думая о Мстиславе. Сарра Львовна вся была в мыслях об отъезде и здоровье мужа, кото-рое ее очень тревожило: он все время держался за сердце. Один только Николай не мог налюбоваться на свою Лизоньку. На ней было розовое платье, то самое, в котором она два года назад выступала на мамином благотворительном вечере. Щеки ее рас-краснелись от выпитого шампанского, и это ей очень шло. Она играла, искоса посматривая на не-го и улыбаясь. Сколько времени они уже вместе, а сумасшедшие волны так и бегают между ними, вы-зывая желание сорваться с места и броситься в объятья друг другу. И еще эта музыка, которая бу-доражит душу и уносит в неведомую даль.
Скоро все домочадцы отправились спать. Лиза и Николай вышли на улицу. Он тут же обнял ее, и они стали целоваться, не замечая прохожих, кото-рых в эту новогоднюю ночь было на улице полным полно. Кто-то созорничал и запустил в них снеж-ком,  тут же раздался дружный хохот
– Я не дождусь, когда мы поедем в Ромны, – сказала Лиза, когда он выпустил ее из объятий. – Теперь у меня остаешься только ты и твоя семья. Вдруг я им не понравлюсь?
– Такая красавица не может не понравиться, а  братья все, как один, в тебя влюбятся. Я сам как будто только что тебя увидел и влюбился, вот что ты со мной делаешь. Ты – колдунья или великий маг?
– Я твоя жена, и ты сам меня еще больше окол-довал.
 Екатерининский проспект  сиял от ярких гир-лянд на домах и в витринах магазинов. Около гос-тиницы «Франция» электрическими кружевами бы-ли опутаны  деревья. На бульваре мальчишки за-жигали бенгальские огни, пускали из ракет фейер-верки. В небе тут и там расцветали огромные буке-ты сверкающих звезд.
Около входа в Городской парк была построена высокая горка с ледяной дорожкой. Взрослые и де-ти со смехом и визгом скатывались с нее на ногах, образуя внизу кучу мала.
– Поедем? – предложил Николай.
– Страшно, – поежилась Лиза, но покорно по-шла за ним наверх.
Они подождали, пока перед ними тронется с места парочка. Крепко прижав к себе Лизу, Нико-лай двинулся за ними. Лиза замерла, подчиняясь его крепким рукам. В самом низу парочка неожи-данно упала. Николай ловко перепрыгнул через них  и, сделав еще несколько шагов, остановился, все так же крепко обнимая  Лизу.
– Ну и ну! – воскликнула она. – Как это тебе удалось устоять, я думала, мы сейчас упадем и переломаем все кости.
– Разве мог я уронить такую драгоценность, – засмеялся довольный Николай. – Сам не знаю, как получилось. Знал, что нельзя упасть, и не упал. А теперь идем на Днепр. Там народ катается с об-рыва на санках и картонках.
– Нет, уж. Я достаточно натерпелась страху.
– Не знал, что ты такая трусишка. Попросим у кого-нибудь санки. Ты не представляешь, как это здорово – кататься с горы в новогоднюю ночь.
– Ну что с тобой делать, идем. Только на ногах я больше не поеду.
– Поедешь, куда ты денешься.

                * * *
Второго января они выехали в Ромны. Задолго до этого, решив уже ехать к родителям, Лиза и Ни-колай несколько дней ходили по магазинам, выби-рая подарки. Лизе хотелось приобрести всем что-нибудь особенное, в результате она накупила столько коробок с одеждой, детскими играми, кук-лами, посудой, конфетами и пирожными, что их ба-гаж составил 6 чемоданов. Кроме того, Григорий Аронович настоял, чтобы они перевезли в Ромны несколько картин и антикварных вещей, которые он не хотел продавать, а отправлять в Америку уже было невозможно: у них и так набиралось слишком много вещей. В это число попали почти все антикварные часы, скульптуры, статуэтки, на-стольные лампы, старинная серебряная посуда. Все это под руководством отца было аккуратно упаковано в коробки из-под шляп и зашито в меш-ки.  До вокзала их везли три извозчика.
В Ромнах было намного теплей, чем в Екатери-нославе. Ночью прошел дождь. Утром ударил не-большой морозец, опушив все деревья и кусты бе-лым кружевом. Пока они ехали на извозчике (сзади ехали еще две подводы с вещами) к своей Ново-лозовской улице, Лиза вертелась по сторонам, лю-буясь фантазией природы. У нее было прекрасное настроение, ей сразу понравился этот маленький провинциальный город с аккуратными белыми до-мами, садами и скверами.
– Посмотри, – восхищенно говорила она Нико-лаю, когда они проезжали мимо какого-нибудь сквера, – какая красота, – и напевала мелодию из «Зимних грез» Чайковского.
Как Николай и надеялся, Лиза понравилась Елене Ивановне: его любимая женушка умела по-казать себя с самой лучшей стороны. По вечерам они вместе музицировали, и Лиза с удовольствием пела мамины любимые арии и романсы. Лиза и для него предстала здесь совсем другой: веселой, раскрепощенной. Она возилась с маленькой Оле-сей. Как девчонка, бегала наперегонки с его млад-шим братом Ваней и его друзьями, вела с мамой «светские» разговоры о музыке и искусстве, вы-сказывала искренний интерес к увлечениям брать-ев: цветам и лошадям.
Гриша и Илья в ее присутствии краснели, теряя дар речи. Гриша принес ей из оранжереи  букет белых лилий. Лиза в благодарность поцеловала его в щеку, отчего бедный малый зарделся и вы-скочил из комнаты, как ошпаренный. Николай от души посмеивался над братьями. Он отдыхал в этой домашней обстановке, забыв обо всех не-взгодах, обрушившихся на них в последнее время. Жаль, что не было отца. Илья Кузьмич не смог на эти дни вырваться из Минска, хотя ему тоже те-перь не терпелось познакомиться с Лизой, о чем он написал им сюда, в Ромны, письмо. Николай был рад, что отец смирился с его женитьбой, и у них наладились прежние отношения.
Праздники праздниками, но в доме как обычно было много дел, и каждый занимался своими обя-занностями. Мама возилась в хлеву с животными и курами. Илья с утра до вечера пропадал в конюш-не, там теперь из конюхов остался один Иван, со вторым, Потапом,  пришлось расстаться из-за от-сутствия средств. Гриша расчищал в саду дорожки и укрывал еловыми лапами стволы саженцев от зайцев, повадившихся из Сабуровского леса грызть по ночам кору.
Николай колол дрова, относил их в дом и в лет-нюю кухню, куда мать поместила новорожденного теленка, подтапливая там по ночам печь. Работал он с удовольствием, так что вскоре вспотел и сбросил с себя овчинный полушубок.
Лиза взялась ему помогать таскать дрова, но она только мешала своей суетливостью, и он от-правил ее гулять с Олесей и Ваней на горку. К обеду он сел передохнуть на лавочку перед летней кухней, раскинул на спинке руки и долго смотрел в чистое безоблачное небо, наслаждаясь тишиной, изредка нарушаемой легким поскрипыванием сне-га под ногами мамы. Вот ее шаги удалились к са-раю, вот снова повернули к летней кухне, вот за-скрипели по дорожке к дому, хлопнула дверь. Сно-ва хлопнула дверь, но шагов не слышно.
Николай повернул голову и увидел на крыльце маму. Она улыбалась и, подняв к глазам руку от солнца, смотрела в сад. Там, по дорожке, в белой шубке и белом шерстяном платке, отодвигая ветки деревьев, шла Лиза и улыбалась ей в ответ. Нико-лай вздрогнул, вспомнив свой не такой уж давний сон. На другой руке Лизы повисла уставшая Олеся. Он подошел к ним, взял сестренку на руки.
– Ваня там остался? – спросила Елена Иванов-на, все так же улыбаясь и любуясь Лизой: уж боль-но хороша она была, раскрасневшись от прогулки и игры с детьми.
– Он с горки катается.
– Пора бы и обедать, – сказала Елена Иванов-на.
– Пойду, скажу за ним, – предложил Николай и, одержимый видениями из своего сна, поспешил в сад, который с детства знал наизусть: каждое де-рево, каждый кустик, каждую грядку. Вначале  шли черешни, вишни, яблони, груши, сливы; за ними – кизил, фундук, кусты смородины, малины, крыжов-ника, садовой ежевики. В конце сада Гриша вдоль забора для большей безопасности высадил кусты колючей маклюры. Они разрослись, отгораживая теперь сад от небольшой березовой рощи еще и плотной колючей стеной. За рощей идет проезжая дорога,  за ней – глубокий овраг, в котором зимой детвора  устраивает катание на санках и лыжах. Это и называлось у них горкой.
Николай открыл незаметную для постороннего глаза калитку, вошел в рощу, наполненную в этот час солнцем и щебетом птиц. Кругом – покой и умиротворенье, никакого намека на поваленные деревья и бурелом. Откуда они взялись в его сне?
Он подошел к оврагу, усыпанному детворой: кто катался на санках, кто – на лыжах по отливающей серебром лыжне. Были здесь и крутые ледяные дорожки с колдобинами по всему пути, которые нужно перепрыгнуть и суметь устоять на ногах. На это был способен не каждый. В детстве они люби-ли с братьями хвастаться друг перед другом, ска-тываясь по этим дорожкам, постоянно приходя до-мой с разбитыми носами.
Николай посмотрел на самую длинную дорожку, обрывающуюся внизу крутым трамплином. «Эх, была, не была!» – стукнул он себя задорно по бед-ру и бросился вниз, перепрыгивая через колдоби-ны, сгибая, когда надо, колени и пружиня ноги. Вот и трамплин! Он подпрыгнул высоко вверх и опус-тился в глубокий снег,  устояв на ногах. Он по-смотрел назад.
Вслед за ним по дорожке ехал Ваня, широко расставив руки и наклонившись вперед всем кор-пусом. «Сейчас упадет», – подумал Николай, и точно, на очередной колдобине брат споткнулся, упал лицом и рыбкой заскользил вниз. Николай бросился наверх, поймал его перед самым трам-плином и крепко к себе прижал. Лицо у брата было ободрано в кровь, нос распух, став фиолетового цвета, из глаз катились слезы.
Николай набрал снегу и приложил к его носу.
– Что же, Ванюша, мы скажем маме?
– Пусти меня, я не маленький.
Ваня вырвался у него из рук и отскочил в сторо-ну. Николай снова взял его на руки и стал взби-раться наверх.
– Я умею, Миколка, честное слово умею, это я случайно упал, – шептал ему горячо в ухо малыш.
– Конечно, случайно, и я так много раз падал.
Наверху появились Гриша с Олесей.
– Миколка, – важно говорила маленькая сест-ренка, подражая Елене Ивановне, – что же вы не идете обедать, мама и тетя Лиза вас ждут?
Николай посадил Ваню на одно плечо, попросил Гришу подсадить Олесю на другое и, пошатываясь от тяжести, пошел к дому. Через несколько шагов он остановился.
– Ну-ка, друзья, признавайтесь, тетя Лиза вам понравилась?
– Понравилась, – дружно протянули Олеся и Ваня.
– Она очень красивая, – смущенно добавил Гриша. – Я таких видел только на картинках.
– Вот и славно. Значит, будете ее любить?
– Бу-де-м!

ГЛАВА 4

Начальник Харьковского жандармского управ-ления Петр Ксенофонтович Попов не сразу прие-хал в Екатеринослав, решив сначала побывать в городах, где были крупные анархистские группы, и до Рождества посетил Курск, Кишинев, Белосток, Николаев и Одессу. Везде за анархистами было установлено тщательное наблюдение. Так как зам. департамента полиции Виссарионов приказал всем начальникам охранных отделений пока нико-го не арестовывать, кроме, конечно, участников тяжелых преступлений и крупных «эксов», то анар-хисты чувствовали себя вольготно, устраивали ми-тинги и собрания, распространяли листовки со своими заявлениями и экстремистскими призыва-ми.
В Одессе Попова ждала любопытная информа-ция. В середине декабря сюда из Парижа приехала супружеская пара – Лемче Гринберг и Перли Ней-дорф (впоследствии выяснилось, что это вымыш-ленные имена Лемче (Леонида) Тетельмана и Элины Слувис). Они поселились в гостинице «Но-вая Италия», и вскоре их там навестил Борисов. После этого визита его след был утерян,  в самой гостинице из анархистов больше никто не появ-лялся. Попов велел тщательно вести за супруже-ской парой наблюдение и продолжать держать в поле зрения конспиративную квартиру, где Бори-сов обычно проживал в Одессе.
После Рождества Попов отправился в Киев. Здесь начальник охранного отделения полковник Николай Николаевич Кулябко давно держал всю группу под контролем, получая исчерпывающую информацию от своего осведомителя Дмитрия Богрова, имеющего в полиции псевдоним Ален-ский. Богров был особенно ценен тем, что занимал в группе ведущую роль и находился в приятель-ских отношениях с самим руководителем Сандо-мирским. Удивляло, что агент – из богатой еврей-ской семьи, живет в роскошном отцовском доме и почему-то сам вызвался сотрудничать с охранкой.
Попов пожелал с ним встретиться. Агент произ-вел на него двоякое впечатление: с одной сторо-ны, как будто охотно обо всем рассказывает, с дру-гой – держится свысока и даже надменно. Взгляд у него  тяжелый, и, когда говорил, смотрел не на со-беседника, а мимо него. Довольно презрительно отзывался о своих товарищах, возмущался, что, устраивая «эксы», большинство из них делят день-ги между собой, а в группу отдают крохи. «Они мне все надоели, – говорил он скучным голосом, – я бы с удовольствием ушел от них, но не могу этого сделать, так как нужен Кулябко». Сам он тоже уча-ствовал во многих «эксах»,  в группе являлся ка-значеем, распределяя общественные деньги на покупку оружия и взрывчатых веществ.
Кулябко не знал, что в киевской группе работает еще один осведомитель – Шубин, который был на-прямую связан с департаментом, а теперь подчи-нялся Попову. Беседуя с Богровым, Петр Ксено-фонтович понял, что тот много утаивает от своего начальника. Так, он скрыл от него, что в декабре в Киеве прошла конференция анархистов-комму¬нистов, которая приняла Резолюцию об объедине-нии всех анархистских сил России и проведении в будущем такого же Всероссийского съезда. Деле-гаты поддержали идею Борисова о создании Бое-вого отряда и террористических действиях, а сам Богров высказал довольно странные мысли о не-обходимости обратить усилия террористов на крупных политических деятелей России и чуть ли не самого царя. Борисов остался недоволен его выступлением, и, видимо, ему не доверяет.
Складывалось впечатление, что агент Кулябко мало что знает о боевом отряде и посвящен толь-ко в дела Тыша и Сандомирского. О Тыше Дмит-рий отзывался как об очень энергичном и предпри-имчивом человеке, преданном Борисову.
– Вы знаете, где сейчас находится Тыш? – не-брежно спросил Петр Ксенофонтович, всем видом показывая, что сам это знает, но ему интересно выяснить осведомленность Дмитрия.
Богров принял его игру и уверенно сказал:
– В конце декабря выехал в Женеву, не сегодня-завтра должен возвратиться в Россию. На станции Казатин он прямо в поезде передает груз связным, сам выходит и оттуда на перекладных возвраща-ется в Киев.
Попов его сухо поблагодарил за информацию, вытащил из кармана 150 рублей и с удовлетворе-нием отметил, что этот «барчук» охотно взял день-ги и довольный вышел из кабинета. «Вот и пойми этих людей», – усмехнулся Попов. Его всегда ин-тересовала психология человека, ставшего осве-домителем. Одно дело, когда его вербует охранка или заставляет нужда, другое – когда добровольно приходит такой обеспеченный тип, как Богров.
Иногда попадались просто удивительные люди: то ли авантюристы от природы, то ли любители необычных приключений, то ли всерьез увлекаю-щиеся профессией сыщика. Таким был хорошо из-вестный всем начальникам охранных отделений Украины Бенцион Моисеев-Мошков Долин, он же «Ленин», «Александров» и «Шарль». Этот человек всегда заранее чувствовал, когда могла наступить опасность его разоблачения и сам себя «сажал» на длительные сроки в тюрьму или мог напросить-ся в камеру на 1,5–2 месяца, чтобы выяснить у за-ключенных необходимые ему сведения. У него везде были свои люди,  представлявшие ему за деньги любую информацию. Зато и гонорар он требовал в несколько раз больше, чем получали его коллеги. Аленский-Богров не годился ему даже в подметки.
Что-то в  киевском агенте Попову не нравилось. Он посоветовал Кулябко быть с ним предельно ос-торожным.
– Да я его, Петр Ксенофонтович, знаю  несколь-ко лет, – убеждал его Кулябко. – Игрок, любит ши-карную жизнь, но это не мешает ему сотрудничать с нами. Мы много раз проверяли его информацию по другим каналам, все сходилось.
– В таком случае, Николай Николаевич, вы лич-но несете ответственность за его информацию. По нашим сведениям, в Киев скоро прибудут Таратута и Абрам Гроссман. Вот когда от вас потребуется четкость действий, чтобы проследить, с кем они тут будут связаны, и вовремя всех арестовать. А Тыша нужно срочно брать. Богров сообщил, что не сегодня-завтра он встречается со связными в Ка-затине. Я пошлю туда телеграмму, чтобы его  за-держали. Если не получится, придется вам брать его в Киеве.
– Хорошо, постараемся.
–  Дубровинский как себя ведет?
– В справке департамента  считается членом боевого отряда. Часто отсутствует в городе, воз-можно, выполняет задания Борисова.
– Он человек опасный, ограбил в прошлом году завод Бродского  и принимал участие в ограблении почты в Верхнеднепровске, есть похожее описание свидетелем его внешности. Давайте-ка одновре-менно с Тышем арестуем Дубровинского и Сандо-мирского. Посмотрим, что предпримет Борисов. Кого он еще бросит на этот участок? Да, так и ре-шим. Арестуйте этих двоих сегодня же в ночь. Буду ждать от вас сообщений.
На следующий день он отбыл в Екатеринослав. Клингенберг устроил в его честь в розовом зале Дворянского собрания обед с приглашением узкого круга людей. Александр Михайлович много слов посвятил Столыпину и Государственной Думе.
– Как ни говорите, – рассуждал губернатор, – а Столыпин все-таки сумел подавить революцион-ное движение. Надеемся, 905-й год никогда не по-вторится.
Слушая его речи, Богданович  усмехался про себя, вспоминая, как еще недавно Клингенберг критиковал Столыпина и самого Богдановича за бездействие и плохую работу полиции.
Попов был не из тех, кто поддавался лести и мог расслабиться от уделяемого ему внимания. За весь обед он ни разу не улыбнулся. Держался со всеми сухо, был немногословен. Под конец сказал, что перед ними всеми стоит очень важная задача, возложенная премьер-министром, а в его лице го-сударем, – ликвидировать обширную сеть терро-ристов. Он рассчитывает на помощь всех тут при-сутствующих.
Попову выделили самый лучший номер в гости-нице «Франция»: с четырьмя комнатами, двумя ванными и туалетами, совершенная лишняя для него роскошь. Он выбрал для себя две комнаты: спальню и кабинет, а в остальные помещения за-крыл двери.
Вечером с докладом к нему  пришел Богдано-вич. Бывшие однокурсники, встретились, как ста-рые друзья, вспомнили университет, петербург-скую жизнь, поговорили о детях. У Попова было трое сыновей и пять внуков, но один сын еще не женат. Пошутили, что могли бы и породниться. Но, увы, дочь Ивана Петровича уже вышла замуж и живет в Париже. От разговора о детях незаметно перешли к делу.  Богданович обстоятельно доло-жил о положении дел с анархистами в Екатерино-славе. Для наглядности он передал Попову список с фамилиями и адресами людей, входящих в груп-пу наблюдения, и записи агентов в виде «Дневни-ков»: кто, где бывает,  кто, к кому ходит, на что По-пов заметил, что надо во всех городах рекомендо-вать такие дневники. Однако Богданович пока за-трудняется сказать, кто из этих людей непосредст-венно входит в боевой отряд, настолько они себя ведут осторожно. Даже «Ленин» пока не смог вы-яснить, кто в Екатеринославе является связным Борисова.
– А сам «Ленин» не захотел войти в местную группу?
– Нет, но он поддерживает с ними связь.
– Ему видней.
Так как Богданович теперь был как бы его пра-вой рукой, они обсудили общую картину по всем городам. Иван Петрович одобрил решение Попова арестовать Тыша. Таким образом перекрывалась одна из главных жизненных артерий отряда – снабжение оружием. Куда трудней будет пере-крыть другую артерию – финансовую, вынуждаю-щую боевиков постоянно проводить крупные экс-проприации. В связи с этим Богданович рассказал о недавнем крупном ограблении и убийстве земле-владельца Дуплянского, которые тоже могут быть связаны с отрядом Борисова. По предварительной версии убийц было четверо. На месте обнаружено два трупа,  один из них, судя по оставшимся после пожара эмблемам на пуговицах и погонах шинели, – студент Киевского технологического института. Сделали запрос в Киев, но от Кулябко пока не пришел ответ.
– Жаль, я об этом не знал, когда с ним встре-чался. Он слишком доверяет одному своему агенту и расслабился. Сыскной отдел у него работает плохо. Пошли завтра с утра ему телеграмму от моего имени, чтобы к вечеру был ответ по этому студенту, одновременно такую же телеграмму на-правь ректору института, – Петр Ксенофонтович  задумался. – В других местах губернии были со-общения о раненых в день этого убийства?
– Каждый день таких случаев бывает много. Но недавно, три недели спустя после ограбления, в полтавской больнице случайно выявили с огне-стрельным ранением жителя Екатеринослава Ин-нокентия Рывкинда, ныне обучающегося в Киев-ском университете. Его лечил хирург Боков. Хирург утверждает, что пулю вынимал не он, а держал его в больнице, причем в инфекционном отделении, как психического больного. Вся история поступле-ния туда Рывкинда выглядит весьма запутанной.
– Рывкинд! Эта фамилия есть в списке киевской группы, однако ни Кулябко, ни его агент не сооб-щили мне о его длительном отсутствии в городе. Ты, несомненно, прав, он тоже связан с убийством Дуплянского. Его надо срочно доставить в Екате-ринослав.
– Его родные пригласили в Полтаву лучшего у нас адвоката Лакерника, и тот добился, чтобы ему провели психиатрическую экспертизу. Обе семьи почему-то срочно решили уехать в Америку, вы-ставив дома на продажу.
– Рассчитывают на его побег. Надо усилить ох-рану арестованного. Срочно сообщите об этом в полтавское управление и начальнику тюрьмы.
– Кухарка Рывкиндов показала, что в начале но-ября Иннокентий приезжал к родителям с двумя друзьями, прожили там недолго и уехали за грани-цу. О друзьях его ничего не могла сказать, так как никого из них в лицо не запомнила и в студенче-ских эмблемах не разбирается. По времени их проживание там совпадает с ограблением.
– Иосте сообщали?
– Да. В Женеве появился анархист Арон Моги-левский, тоже студент Киевского университета, только курсами старше, чем Рывкинд, очень необ-щительный.
– Вот вам и еще один участник убийства. Куляб-ко все проспал. Три или четыре человека исчезли из анархистской группы, а он об этом ничего не знает или не придал этому значения. Странно! Кто же был второй убитый? А у вас анархисты исчеза-ли?
– Трудно сказать. Они же не сидят на месте. Самый активный из них – Наум Марголин, недавно уехал к семье в Америку.
– Надо срочно узнать если не адрес, то хотя бы в каком городе в Америке живет его жена. Попро-буем там его поискать. Но это отнимет слишком много времени.
– Я уже отдал такое распоряжение, – сказал Иван Петрович, внешне оставаясь спокойным, но внутри уязвленный тем, что Попов дает ему указа-ния, которые он сам давно отдал своим подчинен-ным.
Попов поднялся, давая понять, что разговор окончен.
– Ты сейчас домой?
– Домой. Уже одиннадцать.
– А я пройдусь в управление, может быть, при-шло сообщение о Тыше.
– С завтрашнего дня к тебе будут приставлены пять человек.
– Хорошо. А мы с тобой давай каждый день здесь собираться в это же время.
Иван Петрович ушел. Попов посидел еще неко-торое время за столом, раздумывая над тем, по-чему Кулябко не в курсе таких важных событий, как исчезновение из города трех или четырех анархи-стов, и что все-таки за гусь этот его агент Ален-ский. Он решил тут же, не откладывая в долгий ящик, написать запросы Кулябко, ректору техноло-гического института, своему агенту Шубину и заве-дующему заграничной агентурой Гартингу, чтобы тот проверил по своим каналам Могилевского и Марголина, и только после этого отправился в управление. Туда  успел заехать Богданович, пре-дупредив всех дежуривших сотрудников о визите Попова. Когда подполковник приехал, все были на своих местах и держали наготове документы, кото-рые ему могли понадобиться.
Первым делом он взял телефонограммы из Киева и Казатина. Кулябко сообщал, что Сандо-мирского и Дубровинского арестовали в съемных квартирах и препроводили в Лукьяновскую тюрьму. При обыске ни у того, ни у другого ничего не на-шли. Оба вели себя вызывающе. На допросе от-рицали связь с отрядом и Борисовым. Дубинскому пришлось подсунуть в карман пиджака листовку с Заявлением об образовании отряда и ограблении почты на станции Верхнеднепровск. Он впал в ис-терику, кричал, что его спровоцировали,  обещал дойти с жалобой на Кулябко до самого Николая II. «Сработали топорно, – усмехнулся Попов, – но за-то у Кулябко теперь есть неопровержимые улики».
Не менее важное сообщение было и в другой телеграмме: Тыша успешно взяли на станции Ка-затин вместе с двумя связными. Все трое этим же поездом отправлены в Киев.
Это был первый удар по отряду Борисова. Сам Сергей с некоторых пор стал замечать, что за ним следят, поэтому постоянно менял адреса, о кото-рых знали только Хана и Ита, а они в свою очередь получали их от третьей связной в Одессе: Эсфири Розенбаум, студентки Высших женских курсов. Лично  они не встречались, оставляя записки в ус-ловленном месте в Александровском парке.
Вместо Тыша за доставку оружия стала отве-чать Люся Янкелевич, девушка, которую пореко-мендовал Сергею сам Наум. В помощники ей он выделил еще пять человек. Они встречали ее в условленных местах и развозили груз по городам. Весь маршрут транспорта пришлось поменять. О нем знали только Борисов, Штокман и Люсины по-мощники. Сама Люся была связана с узким кругом людей из группы Рогдаева. В Киеве она  бывала редко,  в Екатеринославе всегда останавливалась у Пизовых.
Тем временем в Екатеринославе полным ходом заработала лаборатория по производству бомб. Ита теперь часто отвозила бомбы в Киев, где на-прямую связывалась только с Андреем Кротовым. О нем из местных анархистов никто не знал, по-этому о поездках Иты не были в курсе ни Ален-ский, ни осведомитель Попова Шубин.

                * * *
Вскоре на помощь работникам лаборатории «Дяде» и Михаилу Минцу из Женевы был вызван Иоста. Здесь его как старого друга встретил Нико-лай Рогдаев, поселив в двухкомнатной квартире на Грековской улице в доме № 8 Бруни, где Карлу Ивановичу и предстояло делать бомбы.
С тоской смотрел он из своих окон на серые до-ходные дома Екатеринослава, вспоминая прогулки по набережной Женевского озера, Английский сад, мост через Рону, остров Руссо с застывшим навеки в кресле великим  мыслителем. «Непыльная» ра-бота кончилась раз и навсегда. Как предупредил его Гартинг, после раскрытия всей сети анархистов его тоже арестуют и посадят вместе со всеми в тюрьму. Месяца через три  освободят и отправят в Женеву или Париж. Там он распространит легенду о побеге из тюрьмы, отдохнет и снова вернется к своей прежней жизни.
Однажды к нему пришла девушка, представив-шаяся Евой – молодая, очень симпатичная, интел-лигентного типа барышня, из уст которой странно было слышать слова о бомбах и взрывчатых ве-ществах. Она мило улыбалась, долго поправляла перед зеркалом пышные каштановые волосы, пуд-рила щеки, раскрасневшиеся от сильного ветра, как будто пришла на свидание к молодому челове-ку. По квартире поплыл тонкий запах духов, кото-рый Карл Иванович уже стал забывать, – так давно он не был с женщиной. Ева достала из сумки за-писную книжку, карандаш и, также мило улыбаясь, стала подробно расспрашивать его, что ему необ-ходимо для оборудования лаборатории:  видно было, что она сама во всем прекрасно разбирает-ся.  Карл Иванович предложил ей чаю. Ева вежли-во отказалась, взяла подмышку свою сумочку и, мило улыбнувшись на прощанье, обещала доста-вить все предметы по списку через неделю.
В указанный срок два здоровых мужика втащили в его квартиру буфет,  якобы им заказанный в мас-терской краснодеревщика Жилина. В нем оказа-лись коробки с пробирками, колбами, двумя при-мусами и пироксилином. Вечером пришла Ева, спросила, все ли ему привезли, что он просил, и обещала через четыре дня, в пятницу, зайти за го-товыми бомбами. При одной мысли, что он должен будет без всякой практики, на основе только тео-ретических знаний производить опыты с пирокси-лином, Карлу Ивановичу становилось плохо. Он достал из чемодана схемы, которые штудировал в Женеве, и целый день снова их разбирал, произ-водя в уме весь технологический процесс.
На следующий день  бомба была готова. Вече-ром он поехал испытывать ее на городское клад-бище. Зайдя в самую его глубину и трясясь от страха, так что готов был вот-вот потерять созна-ние и упасть на соседнюю могилу, он вытащил из корзины свое изделие и со всего размаха бросил  в маячивший впереди высокий памятник. Последо-вал оглушительный взрыв,  к небу взметнулись красные языки пламени. Где-то вдалеке, около во-рот раздались свистки и крики сторожей кладбища. Иоста стал осторожно пробираться к кустам,  кото-рые привели его к Ульяновской улице.
Дальше работа пошла веселей. В пятницу, к приходу Евы были готовы четыре бомбы. Ева ос-талась довольна Карлом Ивановичем, поцеловала его в щеку и быстро ушла, попрощавшись до сле-дующей пятницы. Она была в дорожном костюме,  бомбы укладывала в чемодан, из чего Иоста ре-шил, что она отправилась на вокзал и, борясь с нахлынувшими на него нежными чувствами к этому очаровательному созданию,  доложил об этом По-пову.
Попов приставил к дому Карла Ивановича аген-та, но Ева больше не появлялась. Рогдаев прика-зал ему самому отвозить бомбы к нему на кварти-ру. Иногда за ними приходили Софья Гутнер, Ам-сей Котляревский или его 17-летняя дочь Фейга. Эти трое, Рогдаев и его заместитель Войцеховский  были основным окружением Карла Ивановича (считая его нужным для отряда человеком, Бори-сов оберегал его от чужих глаз).  Иосте вполне хватало общения с этими людьми, чтобы получать важную информацию и передавать ее Попову.
Через некоторое время он стал отвозить свои бомбы в Шляховку, хозяину дома на Штольной, 11 Самодурову. Так стало известно, где находится основная лаборатория отряда по производству бомб, их склад и типография. Карл Иванович счи-тался человеком Борисова, поэтому при нем от-крыто говорили обо всех делах. Вскоре  Попов  имел полный список всех анархистов Екатерино-слава, выделив отдельно тех, кто входил в боевой отряд. Постепенно ему удалось узнать руководи-телей анархистских групп других городов и имя но-вой связной,  занимавшейся вместо Тыша транс-портировкой оружия, – студентки из Киева Люси Янкелевич. Петр Ксенофонтович был доволен: информация поступала к нему непрерывным пото-ком.
Начальнику одесского охранного отделения пришла «мудрая» мысль – открыть на Торговой улице кафе, владельцами которого были его осве-домители братья Гринберг. Кафе стало центром для всех анархистов города и местом конспира-тивных явок. Ничего не подозревающие анархисты обсуждали там вслух свои дела и передавали че-рез братьев записки нужным людям. Этим же ве-чером все это становилось известно полиции. В поле ее зрения попали не только боевики во главе с Яковом Кучурой, но анархисты, входящие в груп-пы, которые еще недавно возглавляли  Новомир-ский,  Гроссман и  Гершуни.
Гроссман и Гершуни в настоящее время сидели в тюрьме, Новомирский неожиданно прибыл из-за границы в Одессу и стал частым гостем в кафе. У него была  цель: объединить всех местных анар-хистов, отделив их от разного рода налетчиков и воров, прикрывающих свои деяния именем анар-хистов. Ему удалось провести общее собрание всех анархистских групп города, изложить им про-грамму совместных действий против самодержа-вия, которая, естественно, была далека от терро-ристических планов Борисова. Он призвал всех то-варищей отказаться не только от крупных терак-тов, но и от практики «мандатных писем» и мелких «эксов». На следующий день после собрания Но-вомирский вместе с группой наиболее активных анархистов оказался в тюрьме.
Таким образом, по Киеву, Одессе и Екатерино-славу у Попова была уже достаточно ясная карти-на. Меньше сведений было по Кишиневу, Калуге, Николаеву, Симферополю и Севастополю, но и они постепенно расширялись, благодаря агентам и... Эрделевскому. Константин, по поручению Бо-рисова, проводил в этих городах организационную работу. И повсюду за ним неотступно следовали десятки филеров, раскрывая адреса анархистов и их конспиративные связи. Однако наружное на-блюдение не давало таких зримых результатов, как внутреннее, а вводить в эти группы осведоми-телей уже не имело смысла: огромная работа при-ближалась к концу.
Удалось раскрыть и Еву. Ею оказалась Эсфирь Финкельштейн – опытная революционерка, кото-рая у агентов проходила под кличкой «Стуня». Ева вела себя крайне осторожно: дважды агенты ехали с ней из Екатеринослава до Одессы, и оба раза на привокзальной площади Ева бесследно исчезала. И теперь ее не могли найти.
Неуловимыми пока оставались Люся Янкелевич и все связные Борисова. Янкелевич оказалась не менее опытной подпольщицей, чем «Стуня». Вре-менами Петру Ксенофонтовичу представлялось, что это одно и то же лицо. Агенты усиленно искали девушку в России и заграницей.

  ГЛАВА 5

Люся Янкелевич в это время выехала за оче-редной партией транспорта в бессарабское село Окницы. Борисов с нетерпением ждал ее, так как вместе с грузом Штокман обещал прислать круп-ную сумму денег. Эти деньги и оружие пойдут на теракты, намеченные на конец марта. Об этом пойдет речь на тайном совещании 27 января в Екатеринославе. Без оружия и денег разговор пройдет впустую.
Борисов нервничал, усиленно отгоняя мысль, что Люсю могли арестовать. Он послал Андрею в Париж две тревожные телеграммы. Оба раза при-шел один и тот же ответ: «Роды скоро состоятся», что можно было расценивать двояко: то ли оружие еще не закуплено, то ли его только собираются от-править.
Быстрый на принятие решений, Борисов, пока не появилась Люся, решил поехать в Севастополь и освободить из тюрьмы рыбака Грицко Трошкина, сидевшего там уже два с половиной года после устроенного ими побега «потемкинцев». В Сева-стополе его ждало печальное известие: месяц на-зад Грицко, не выдержав издевательств надзира-телей, облил себя керосином и умер от ожогов. Ко-гда надзиратели ворвались в камеру, он был мертв. Накануне он передал друзьям записку для Борисова: «Не думай обо мне плохо. Я верю в на-ше дело и буду всегда с вами».
Ночь Борисов провел в мазанке Станислава Троепольского, руководителя местной анархист-ской группы. До самого утра они проговорили о де-лах отряда. Троепольский предлагал ограбить в Севастополе крупный коммерческий банк и скрыться из города на яхте. Сергей внимательно слушал его, изредка давая советы. Теперь он ста-рался не подключать членов отряда к таким де-лам, полностью полагаясь на силы местных анар-хистов. «Если возьмете много денег, – говорил он Троепольскому, – отдайте половину луганской группе и симферопольцам. У меня до них не дохо-дят руки.  Яхту достать, наверное, не так просто. Разыщите в рыбацком поселке около Херсонеса Федора Стрельченко, скажите, что от меня, и денег не пожалейте. Он вас отвезет куда угодно, даже в самый сильный шторм».
Поспать ему так и не удалось. Незаметно на-ступил тихий, ясный рассвет. Из окна дома Трое-польского хорошо было видно море и белое зда-ние военно-морской тюрьмы, откуда им с Грицко и его товарищами удалось организовать побег «по-темкинцев». Никто не верил в возможность такого дерзкого плана, а он осуществил его, потому что у него всегда получалось то, за что он брался. Толь-ко, похоже, последнее время удача перестала ему сопутствовать.
В Одессу он вернулся на поезде,  оттуда круж-ным путем – где на дилижансе, а где на крестьян-ских санях добрался до Екатеринослава. Люся по-прежнему не появлялась, но на телеграфе его ждала телеграмма из Парижа: «Родился мальчик. Роды были трудные», из чего он сделал вывод, что дело, наконец, сдвинулось с места.
                * * *
Люся тоже не могла понять, почему так долго нет груза. Если это провал, рассуждала она, то ей обязательно сообщили бы об этом, если есть дру-гая причина, то  могли бы ее известить, а не за-ставлять томиться в неизвестности. Жила она в молдавском доме без всяких удобств, по нужде ходила в ведро, которое сама выносила по вече-рам, когда темнело и можно было  погулять в саду.
 Хозяин в отсутствие жены начинал к ней при-ставать, грозя выдать жандармам. Люся не могла понять: то ли он действительно ее домогается, то ли вытягивает деньги – каждый раз она давала ему красненькую, которую он вроде бы нехотя брал, но на следующий день опять принимался за свое. По ночам хозяева громко занимались любовью. Люсе казалось, что он нарочно, для нее, заставляет же-ну кричать и стонать на весь дом.
Ей было 20 лет. Для того чтобы выглядеть бо-лее солидно, она одевалась во все черное, связы-вала свои красивые каштановые волосы в тугой пучок на затылке,  голову повязывала цветастым платком, прикрывая им, как местные женщины, лоб и часть лица. Но даже в таком одеянии она оста-валась привлекательной. Хозяйка ревновала к ней мужа, бесцеремонно заглядывала в ее комнату, от-гороженную от залы пестрой занавеской, и тоже под разными предлогами вытягивала деньги. Ко-шелек Люси худел, а товара все не было.
Несколько дней прошли спокойно: у соседей была свадьба,  хозяева целыми днями там пропа-дали, возвращаясь под утро. Выглядывая из-за за-навески на улицу, Люся видела, как в первый день жених подъехал к воротам и выкупал невесту у ро-дителей. Около дома собралось все село. Родите-ли девушки выкатили на улицу жбаны с вином и с поклоном обносили каждого гостя черпаками. Же-них, высокий, ладный парень в распахнутом на-стежь тулупе сбрасывал с телеги на расстеленное полотно подарки и деньги, а подружки невесты дружно кричали: «Мало! Мало!». Невесту Люся раньше видела в саду. Высокая, красивая, девуш-ка, под стать жениху. Наконец невесту вывели из дома, жених усадил ее в сани, и они поехали в церковь.
К вечеру все село гудело: кто пел, кто отплясы-вал прямо на улице. На третий день Люся поздно вечером вышла в сад. Небо было чистое,  усыпано крупными, светящимися звездами. С непривычки из тепла легкий морозный воздух перехватил ей дыхание.
Хозяйка рассказывала ей, что по традиции де-вушки обвязывают тряпочками дерево у дома не-весты – глядишь, кому-то тоже повезет стать не-вестой. Выглянув из-за калитки, она увидела это дерево. Одна ветка касалась их забора. Люся вы-тащила свой носовой платок, оторвала большой кусок, чтобы счастья было больше, и привязала к ветке. Конечно, она не могла мечтать ни о каком замужестве, но ей очень хотелось, чтобы с ней ря-дом был Арон Могилевский, человек, которого она давно любила и, как ей казалось раньше, он тоже ее любил, но почему-то в последнее время сильно изменился.
Люся вернулась в хату, легла на кровать и стала думать об Ароне. Арон был товарищем ее брата Якова по университету. Одно время он бывал у них дома: высокий, красивый, загадочный, в него нель-зя было не влюбиться. Ей казалось, что она ему тоже нравится. Они ходили с ним в кино и на каток, каждая такая встреча кончалась долгими прогул-ками по улицам и поцелуями. На втором курсе Яков вошел в группу анархистов-коммунистов, ска-зав, что Арон тоже анархист, это он посоветовал ему туда войти. Люся стала посещать с братом со-брания и митинги группы. Арон туда не ходил, но  решение ее одобрил.
С интересом слушала она споры товарищей о бесклассовом обществе и уничтожении государст-ва. Арон на эти темы разговаривать не хотел. Од-нажды во время прогулки, разозлившись на ее не-винный вопрос: «Разве это возможно (уничтожить государство)?», указал пальцем на городового, спокойно прохаживающего по улице:
– Конечно, возможно, надо только уничтожить всю эту тварь, вот этих полицейских, всех господ и аристократов, которые имеют все, а народ – ниче-го.
Это было сказано с такой злостью и ненави-стью, что  перед ней предстал совсем чужой ей человек.
Скоро Яков перешел к социал-революционерам. Теперь он подсмеивался над идеями анархистов и советовал Люсе последовать его примеру. Люся перестала рассказывать ему о группе. Да и в са-мой группе анархистов как-то меньше стали гово-рить на идейные темы,  больше – о терроре и «эк-сах». Арон часто где-то пропадал. Встречались они теперь редко. Он больше молчал, на ее пред-ложение сходить в кино или на каток всегда нахо-дил отговорки.
Люся была уверена, что он участвует во всех ограблениях, о которых постоянно писали город-ские газеты. Сама группа анархистов собиралась редко. Вскоре в ней появились другие люди, кото-рые стали говорить о больших серьезных делах и создании боевого отряда, в который, как она слу-чайно узнала, Арон тоже входил. И когда однажды новый симпатичный товарищ, приехавший недавно из Женевы, Наум Тыш предложил ей  съездить в Бессарабию за чемоданами с листовками, она охотно согласилась. Затем она стала по его пору-чениям ездить за границу, а оттуда с грузом – по   Украине и  России. Поначалу она чувствовала себя неуверенно, боялась слежки, провала, ареста, по-рой просто умирала от страха,  теперь в этом деле она была самым опытным связным, как часто хва-лил ее Тыш. Она радовалась, что занимается од-ной, общей с Ароном работой. Даже арест Тыша ее не испугал.
Они долго с  Ароном не виделись. Летом слу-чайно встретились на улице в Женеве. Он пригла-сил ее к себе в гостиницу, предложил кофе, сэн-двичи, открыл бутылку вина. Ей хотелось ласки, близости, пожить у него несколько дней, но он ска-зал, что через три часа уезжает из Женевы. Куда, зачем? На все вопросы отвечал уклончиво, гово-рили о каких-то пустяках, в основном она,  он толь-ко поддакивал, потягивая вино и скупо улыбаясь. Из гостиницы  вышли вместе. На прощанье она  прижалась к его груди:
– Арон, я тебя люблю. Поцелуй меня, как тогда, помнишь в Киеве?
– Люсенька, это было так давно. Время сейчас не то, и мы – не те.
– Почему же не те? Я любила тебя и люблю. А наши встречи тогда, обман?
– Постарайся обо всем забыть.
И ушел чужой, холодный,  даже не обернулся.
Для собственного успокоения Люся объясняла его поведение возможным ответственным задани-ем, простила ему холод и отчужденность, помня только ласковое «Люсенька», оставлявшее  каплю надежды.
… Ее воспоминания прервал хозяин. Он вошел,  не постучавшись.
– Ну, гостьюшка, пора и честь знать, – весело сказал он, из чего Люся поняла, что пришел груз.
– Изя приехал?
– Приехал. Только вот жандармы тоже объяви-лись, черт их побери, ходят по всем домам. Груз мы спрятали, а ты  полезай в подпол, туда они не сунутся.
Это был не первый случай, когда прибывал груз, и в селе сразу же появлялись жандармы. Кто-то сообщал о нем полиции: свои анархисты или кре-стьяне. Однажды Люся просидела два дня в хлеву, где хозяева специально держали ведра с гнилыми отходами, чтобы их запахом отпугивать жандар-мов. В подполе тоже сидеть было мало удовольст-вия, в углах шуршали мыши, было очень холодно: впопыхах она не успела надеть теплую кофту.
Ночью хозяева ее выпустили. Люся почувство-вала, что заболевает: першило в горле и носу, поднялась температура, но она не показывала ви-ду. Пришел извозчик, старый еврей Изя, который обычно перевозил груз и людей на последнем пути от границы до Окницы. Дальше, до станции Ларга ее повезет сам хозяин.
– Изя! – бросилась Люся к старику, как к своему самому близкому человеку.
– Заждалась дочка. Ну, ну, – извозчик ласково обнял девушку, заметив, что она вся дрожит. – Все будет хорошо.
– Может быть, поедем сейчас? – спросил хозя-ин, которому не терпелось избавиться от опасной гостьи и ее груза.
– Давайте, – кивнула головой Люся. Ей самой хотелось как можно скорей бежать из этого дома. Хозяин ушел готовить лошадей, сказав жене, что-бы они приходили через полчаса в условленное место.
Люся надела шубу, валенки, повязала голову теплым шерстяным платком, так как стоял не-большой мороз, а дорога предстояла дальняя. Хо-зяйка на радостях принесла полную корзину еды.
– Вроде бы все, – сказала Люся и обняла на прощанье Изю.
– И чего заставляют девок заниматься таким делом? – проворчал старик, смахивая со щеки слезу. – Мужиков, что ли, не хватает?
Хозяйка задами провела Люсю на окраину села. Там  стояли сани с копной сена, в которой были спрятаны чемоданы. Две лошади нетерпеливо пряли ушами. Хозяин помог Люсе залезть в сани, прикрыл ее тулупом. Она нащупала рукой чемода-ны, прислонилась к ним спиной и успокоилась.
Хозяин взмахнул хлыстом. Лошади фыркнули и рванули вперед, обдав хозяйку комьями грязного снега. Женщина в испуге отскочила в сторону, а муж громко рассмеялся. Грубое животное! Слава богу, в дороге можно притвориться, что спишь, и не разговаривать с ним. Люся дремала, слушая, как он цокает языком и весело покрикивает на ло-шадей. Ночь и тишина. Изредка она открывала глаза и видела над собой звезды и бегущую сбоку луну. Временами луна скрывалась за вершинами деревьев, тогда через ветки пробивался мягкий лимонно-зеленый свет, вызывающий в душе невы-носимую тоску и отчаянье. Как избавиться от му-чившего ее чувства к Арону?
Не доезжая до Ларги, хозяин остановил лоша-дей, сбросил сено, снял с Люси тулуп и прикрыл им чемоданы. Начинало светать. Народу на при-вокзальной площади было мало. В дверях вокзала стоял знакомый жандарм, который регулярно по-лучал от них постоянное жалованье. К саням по-дошел пожилой мужчина, всегда передававший  билеты на поезд. Люся не знала даже его имени. На этот раз он вручил ей еще дамскую сумочку и шепнул на ухо: «Деньги». Через секунду он исчез.
В купе, кроме нее, ехала молодая семья с двумя маленькими детьми. Люсе не понравилось, что за-навеска на окне была сдвинута, и все помещение хорошо просматривается снаружи, но дети на-мертво прилипли носами к стеклу.
Раздался последний удар в колокол, поезд по-тихоньку тронулся.
– Смотрите! Смотрите! – громко закричал один малыш, указывая пальцем в окно, – дядя опоздал.
Люся невольно посмотрела в окно и увидела Арона, который специально выскочил на платфор-му в последний момент, и теперь, помогая себе ру-ками, мчался к поезду. Со стороны это выглядело довольно смешно. Первым ее порывом было вый-ти в коридор и побежать в последний вагон, куда успел вскочить Арон. Она поднялась и тут же опус-тилась обратно: в целях конспирации ей нельзя было выходить даже в туалет, а о других вагонах и говорить нечего. Так она его больше и не видела. В дороге ее начало лихорадить, поднялся сильный жар – результат долгого  сидения в холодном под-поле.
По дороге на разных станциях три чемодана за-брали связные. В Екатеринослав она взяла извоз-чика  и вскоре уже поднималась по лестнице к Пи-зовым. В квартире было тепло и уютно. Софья и Евгения Соломоновна  сразу стали хлопать около нее, уложили в кровать, и она тут же провалилась в глубокий сон.
На следующий день вечером в квартире поя-вился Арон, взял чемодан, привезенный Люсей, и быстро ушел. Придя в себя через два дня и, узнав от Пизовых, что, пока она валялась в жару, к ним приходил Арон, она неожиданно расплакалась.
– Ты что, влюблена в него? – удивилась Софья. – Он твердый, как кремень, его  не прошибешь.
– Он не такой, вы не знаете его, – всхлипывала Люся, как маленькая, – он, он...
– Милая, – ласково обняла ее Евгения Соломо-новна, – успокойся. Увидишь ты еще своего Арона, ведь он не зря приехал в Россию, что-то тут гото-вят с Борисовым. Спи, ты еще больна.
– Кто бы мог подумать, – не могла успокоиться Софья, когда они вышли на кухню, –  наша Люся влюблена и в кого,  Арона?
– Да время вам уже всем подошло влюбляться и замуж выходить: и Люсе, и Хане, и Ольге, да и тебе, Софьюшка, – тяжело вздохнула Евгения Со-ломоновна.
– Мама, опять ты за свое!
– Да страшно мне, дочка, страшно!
В коридоре раздались четыре громких удара в дверь, затем еще два и спустя некоторое время еще три – условный знак для своих.
– Я открою, – сказала Софья и поспешила в ко-ридор.
На пороге стояла Хана.
– Соня, кто там? – крикнула из кухни Евгения Соломоновна. – Проходите в кухню.
– Это Хана.
–  Люся еще у вас? – спросила Хана.
– У нее высокая температура, наверное, круп. Мама ее лечит.
– Когда она поправится, передай ей приказ Бо-рисова, срочно куда-нибудь скрыться и ни с кем из наших не общаться. В Киеве к ее матери приходи-ла полиция, ее везде разыскивают. И еще к тебе просьба. Внизу стоит Алеша Дашкевич. Борисов просил собрать в Шляховке все оружие, разбро-санное по квартирам. Надо забрать у Петрушев-ского  бомбы. Я не могу, мне еще надо выполнить несколько Сережиных поручений. Ты не сможешь пойти с Алешей?
– Конечно, пойду. А далеко?
– На Аптекарскую балку.
– Мама, я ухожу, – крикнула Софья и стала бы-стро одеваться.
– Куда ты, на ночь глядя?
– Скоро вернусь, сходим с Ханой в одно место. Люсе передай, что Борисов приказал ей срочно скрыться, только пусть  сначала  выздоровеет.

                * * *
Соня и Алексей быстро доехали до Аптекарской балки. Петрушевского не было дома, его мать ска-зала, что он еще не приходил с работы. Им при-шлось два часа гулять по улицам. Володя пришел только в 11, усталый, неразговорчивый. Две бомбы хранились в квартире. Еще две лежали в сарае, во дворе. Володя велел им подождать, взял большую сумку и спустился в сарай. Его мать, маленькая, сухонькая старушка с бледным лицом и потуск-невшими глазами, стала накрывать на стол. Алек-сей развлекал ее разговорами.
Вдруг во дворе раздался сильный взрыв. Мать в испуге перекрестилась. Соня и Алексей быстро спустились вниз, осторожно приоткрыли входную дверь: посредине двора кричал и корчился от боли Володя. Одна рука его лежала в стороне. Из подъ-ездов выскакивали люди.
Соня и Алексей  быстро направились в сторону трамвая. Мимо них пробежали пристав и группа жандармов.
– Что будем делать? – спросила Соня, когда они, покружив по городу, убедились, что слежки нет, и поехали на извозчике к ее дому. – Надо из-вестить Рогдаева.
Алексей взглянул на часы:
– Знаешь, сколько сейчас времени? Два часа ночи. Завтра он сам все узнает из газет.
Евгения Соломоновна не спала. Все это время она сидела в коридоре, прислушивалась к каждому звуку в подъезде.
– Мама, почему ты не спишь? – ласково сказала Софья, крепко ее обняв. – Со мной ничего не мо-жет случиться.
– Ты же  сказала, что скоро вернешься, а сейчас уже глубокая ночь…
– Прости, что заставила тебя волноваться, все в порядке, ложись спать.
– А Люся-то ушла.
– Как ушла? Куда? С температурой?
– Я ей передала приказ Борисова,  она сразу заторопилась, сказала, что поедет к каким-то род-ным.
– Ах, Люсенька, Люсенька! Побоялась нас под-вести, настоящий товарищ. Ты, мама, завтра, ко-гда пойдешь на базар, купи пару  городских газет.
– А что там?
– Нужно мне.
– Значит, опять, что-нибудь случилось. Вот по-сле этого и не волнуйся...

ГЛАВА 6

Лиза сама не знала, зачем она уступила Ляли-ным родителям и согласилась петь на дне рожде-ния подруги. Лялин отец, учившийся в детстве му-зыке, взялся сам ей аккомпанировать. Еще он хо-тел, чтобы она исполнила несколько еврейских пе-сен. Два раза в неделю она ходила к нему на репе-тиции. Сейчас, в связи с предстоящим отъездом родителей, она кое-как занималась пением и му-зыкой, и ей казалось, что у нее получается очень плохо. Она нервничала. Наум Давыдович ее успо-каивал. Ляля и ее мама Нина Петровна, еще мо-лодая, красивая женщина, совершенно забитая грубостью и деспотизмом своего мужа, восторжен-но хлопали в ладоши. Но теперь Лиза волновалась не столько о концерте, сколько о тайном совеща-нии в доме промышленника, которое должно было пройти в день рождения Ляли.
Пока все складывалось удачно. Ляля охотно да-ла ей 15 приглашений. Она так доверяла подруге, что даже не задумалась, зачем ей понадобилось такое количество. Для большей надежности Лиза заранее взяла у нее ключ от спальни, а в качестве тайника присмотрела старинные часы в соседнем холле.
– Володя знает о моем дне рождении? – спро-сила Ляля, заливаясь краской.
– Знает! Обещал прийти, – успокоила ее Лиза.
Ее раздражало, что Ляля и Володя ведут себя непонятно как. Оба влюблены друг в друга, но встречаются редко и общаются в основном по те-лефону. Лиза наставляла подругу, чтобы она сама проявляла больше инициативы: приглашала Воло-дю в кино или театр, встречала его у больницы. И в  ординаторскую ему она звонила под нажимом Лизы: сама бы Ляля на это никогда не отважилась. У нее был другой характер. Этим и нравилась Во-лоде это золотисто-рыжая девочка, что была  по-детски застенчива, бесхитростна и смотрела на мир восторженными глазами.
Она представлялась ему нежным, хрупким цвет-ком, впитывающим из окружающей среды все доб-рое и светлое. Ее нельзя было ни обидеть, ни при-чинить боль. В этом и была причина, почему Воло-дя так странно себя вел. Он  окончательно настро-ился в марте уехать в Петербург и, не имея ничего определенного в своем будущем, не хотел девуш-ку ничем обнадеживать. Они должны были рас-статься. Он сам страдал, но еще мучительней бы-ло сознавать, что из-за него страдает Ляля. На ее 18-летие он согласился пойти, чтобы не портить ей праздник.
Как назло, именно в эти дни у Лизы случилось неприятное событие: за всеми этими делами она не обратила внимания, что у нее  задерживались менструации. Стала считать, – примерно на неде-лю. У нее и раньше бывали задержки, но она сразу начинала делать горячие ванные, и все обходи-лось. «Я беременна», – с ужасом подумала она.
На следующий день она проснулась раньше Ни-колая. Он еще спал, положив руку на ее грудь. Она взяла эту руку и переместила на живот. От этого движения Николай проснулся и тут же  смекнул: «Ты беременна?» Он хотел ребенка и считал, что в последнем классе она вполне может родить, сдав выпускные экзамены экстерном, а летом поступить в консерваторию. У мужчин выходило все так про-сто, а каково ей появляться в гимназии с огромным животом? К этому она была не готова.
– Да нет, – со вздохом сказала Лиза и поверну-лась к нему спиной. – Давай еще  поспим.
Она еле дождалась, когда он ушел, нагрела полное ведро горячей воды и налила ее в большой таз. Сидеть в нем было страшно неудобно, но она мужественно терпела, подливая все новые порции кипятка. Все ее тело в воде стало багровым. Одна-ко в организме ничего не происходило. Она запла-кала: до того все было мерзко, унизительно, боль-но. Нагрела второе ведро. Голова кружилась, сердце колотилось то ли от страха, что она с собой делает (она знала, что от этого бывают сильные кровотечения, и женщины иногда умирают), то ли от горячей воды. Сделав небольшой перерыв, снова занялась этой изнурительной процедурой. За окном стемнело, а результатов никаких. Она сидела еще в тазу, когда Николай стал открывать ключом дверь. Быстро накинула пеньюар, но воду не успела вылить и бросила туда кухонное поло-тенце.
– Ты что, стираешь? – заглянул Николай в кух-ню.
– Замачиваю белье на завтра.
Увидев ее мокрое от пота лицо, он с тревогой прикоснулся губами ко лбу:
– Ты не простудилась?
– Это от горячей воды.
Она схватила ведро с оставшейся водой и вдруг почувствовала резкую боль внизу живота.
– Что с тобой? – испугался Николай, увидев, как она сморщилась от боли.
 Лиза  бросилась в туалет. Боль была нестер-пимой, она закусила губы и стала со всей силой тужиться: что-то происходило внутри нее. На мину-ту боль стихла, и что-то хлынуло из нее. Начались месячные. Она крикнула Николаю, чтобы он при-нес чистое полотенце.
– Что случилось?
– Женские дела, – сказала она, чтобы он знал причину ее недомогания. – Пойду, лягу.
Он проводил ее до кровати, накрыл двумя одеялами, так как у нее был сильный озноб и, по-дождав, пока она уснет, пошел на кухню занимать-ся. Несколько раз он заходил в комнату, прислу-шивался к ее дыханию, трогал лоб – он был хо-лодный,  успокоившись, возвращался на кухню.
На следующий день Лиза чувствовала себя лучше, только болело обожженное тело. Менст-руации были обильные. Так у нее всегда бывало в первые два-три дня, в остальные только «маза-лось».
Вечером она пошла к Зильберштейнам. Они прогнали с Наумом Давыдовичем почти всю про-грамму концерта. Зильберштейн был всем дово-лен, особенно, как она исполняла еврейские песни.
Ляля  проводила ее до входной двери.
– Ты Володе отдала приглашение? – спросила она
– Конечно. Он сказал, что обязательно будет.
– Приходите все пораньше.
Володя в этот день с утра съездил в оранжерею Школы садоводства, купил два букета крупных алых роз и пришел к брату, чтобы идти всем вме-сте. Николай был на кухне. Лиза в комнате приме-ряла свои наряды, не зная на чем остановиться. Наконец, она решила надеть вечернее черное пла-тье, которое Николай давно купил ей, но она  ни разу его не надевала, предпочитая яркие цвета. Братья застыли от восторга, когда она вышла к ним в этом платье, с широким поясом на талии, с открытыми плечами и грудью, распущенными во-лосами.
– А украшения? – еле выдохнул Николай.
– Посмотрю на месте.
Николай принес из комнаты брошь-стрекозу из-вестного московского мастера Сергея Агафонова, приобретенную им по случаю, и стал приклады-вать  ее  к разным местам платья.
– По-моему, хорошо и на вырезе, и с левой сто-роны, – он взглянул на Володю, ища у него под-держки, а тот, улыбаясь, смотрел на них, таких взволнованных и счастливых.
Лиза увидела цветы:
– Розы! Одни, как я понимаю, Ляле, другие – мне. Такие свежие, а аромат? – она засунула нос в самую гущу букета, – нежный-нежный.
– Постой, – сказал Николай, – а что если перед началом концерта самую крупную розу вставить в волосы?
– Неплохая идея, только не в волосы, а вместо броши на платье. Ну, не идет сюда эта брошь, не идет. – Лиза виновато посмотрела на расстроен-ное лицо Николая. – Ладно, возьму ее с собой и шкатулку с бижутерией, посмотрю на месте.
Дом Зильберштейнов, один из самых богатых в Екатеринославе, сегодня выглядел особенно празднично. Во всех комнатах и на широкой лест-нице, ведущей на второй этаж, ярко горели люст-ры. Повсюду стояли и висели цветы: на столах, в китайских напольных вазах и декоративных корзи-нах. На антресолях в столовой негромко играл ор-кестр.
Лиза и ее спутники приехали раньше назначен-ного времени. Ляля  с нетерпением ждала их в вестибюле. В белом платье, расшитом на груди и юбке коричневым шелком и золотом, с бриллиан-товым колье на шее (точно такое же лежало у Ли-зы в шкатулке – подарок отца на Новый год), взрослой прической – она было необыкновенно хороша, и вся засветилась от счастья, когда уви-дела Володю.
Она набросилась на Лизу, расцеловала ее и Ни-колая, и в смущении остановилась перед Володей. На него смотрели восторженные, влюбленные гла-за. Володя вручил ей цветы и поцеловал в щеку, отчего она стала такой же пунцовой, как розы. Лиза шепнула ей: «Возьми Володю под руку». Осмелев, Ляля  взяла его под руку, почувствовала его креп-кое, сильное тело и невольно прижалась к нему.
красавица, но она всегда завораживает, в ней есть харизма и та самая загадочность, ко-торая и делает женщин... Узнайте как выглядят изящные полячки. ... Женщины в Польше хорошо воспитанные, интеллигентные, образованные, но при этом зажигательные и веселые.

Музыканты в столовой заиграли громче. На площадке перед парадной лестницей появились Лялины родители – высокий, представительный Зильберштейн и его жена, красавица полячка, счи-тавшаяся одной из самых красивых женщин в го-роде . Ляля подвела к ним своих гостей. Наум Да-выдович с любопытством рассматривал Николая, мужа красавицы Лизы. Парень симпатичный, но молодой и, как все студенты, бедный, ухмыльнулся он про себя. Если бы эта красавица не была близ-кой подругой Ляли и дочерью из богатой семьи, он положил бы к ее ногам весь мир.
Наум Давыдович так размечтался, что не обра-тил внимания, как его собственная дочь повисла на руке другого Даниленко. Заметившая это жена, толкнула его в бок. Наум Давыдович ничего не по-нял, еще раз пожал молодым людям руки и поспе-шил навстречу другим гостям.
Большая гостиная утопала в цветах. Рояль, обычно стоявший у стены, был сдвинут в просте-нок между двумя большими окнами,  от него шли ряды с креслами и стульями. Лиза шепнула Ляле, чтобы она занялась братьями, а сама направилась в Лялину спальню.
До концерта оставался еще час. Она расчесала свои вьющиеся волосы, положила их на голые плечи. «Приколоть розу к платью или волосам, – вульгарно, а брошь совсем не подходит». Она сно-ва стала прикладывать злополучную брошь то ту-да, то сюда, и  отложила ее в сторону. Лучше всего подходило папино колье с бриллиантами, но у Ля-ли на шее было точно такое же, а быть с кем-нибудь, даже с лучшей подругой, в одинаковых вещах или с одинаковым ювелирным украшением,  было не в ее правилах.
В шкатулке лежала длинные бусы из жемчуга, такой же широкий «ошейник» и браслет. Ей вспом-нился висевший у них когда-то в столовой портрет (увы! уже проданный) девушки с жемчужным укра-шением на лбу. Она заплела косу, пропустила че-рез нее жемчужную нить по всей длине, ошейник уложила на лбу, закрепив его шпильками в воло-сах. Получилось весьма оригинально.
В комнате было  несколько стульев и широкая Лялина кровать. Лиза представила Борисова и его друзей, сидящих на атласном, розовом покрывале, и улыбнулась. Она закрыла дверь, прошла в со-седний холл – там было пусто, и положила ключ в условленное место.
В гостиной уже собралось много народу. Лизино появление вызвало шумное оживление: ее знали по выступлениям на городских благотворительных вечерах. Лиза заметно нервничала: и из-за концер-та – она не ожидала, что будет столько народу, и из-за Борисова. Николай, Володя и Ляля сидели в середине зала. Ляля помахала ей рукой, Володя высоко поднял букет, мол, мы тут, с тобой. Нико-лай выставил большой палец в знак одобрения ее  украшения из бус. Она им благодарно улыбнулась.
Пришел слуга, доложил, что Наум Давыдович придет через 15 минут. Воспользовавшись этим, Лиза вышла из зала, прошла в холл, заглянула под часы – ключа не было. Это ее успокоило. Она вер-нулась в гостиную и заиграла «Элегию» Грига. Ус-лышав звуки рояля, находившиеся в других местах гости поспешили в зал. Пришел Зильберштейн, сказал ей, что она выглядит выше всяких похвал.
Концерт был большой. Сначала она исполнила арии из опер и популярные романсы, затем Наум Давыдович сыграл отрывок из увертюры к опере «Жидовка», настала очередь  еврейских песен. Песни на идиш привели слушателей в  восторг: они громко хлопали, подпевали, требовали каждую повторить по два раза. Лиза устала и начала злиться. Николай и Володя это заметили. Володя стал пробираться к ней с букетом роз. Это послу-жило сигналом для слуг, они вынесли заготовлен-ные букеты и  корзину с цветами. Лиза вежливо кланялась. Наум Давыдович довольно улыбался, подозвал Лялю, расцеловал их обеих и пригласил гостей в столовую.

ГЛАВА 7

Борисов узнал об аресте Петрушевского до со-вещания в доме Зильберштейнов. Прямо с поезда он отправился на конспиративную квартиру, где его ждал Рогдаев, и тот показал ему сегодняшний выпуск «Приднепровского края» с подробным опи-санием взрыва в Аптекарской балке.
– Вот досада, – поморщился Сергей, – и так лю-дей не хватает. А если Володя в беспамятстве за-говорит, нашему делу конец.
– Не должен. Он крепкий орешек.
– Как это могло произойти?
– Да как угодно: споткнулся, или бомба сама взорвалась в сумке, она хранилась у него еще со времен Зубаря, это его детище. Тогда, если пом-нишь, бомбы часто взрывались в руках. Наша ла-боратория работает по новой, немецкой техноло-гии.
– Людей для лаборатории нашли?
– Вместе с «Дядей» и Мишей Минцом сейчас там трудятся 15 человек, плюс бомбы Иосты.
– Все равно дело продвигается не так быстро, как хотелось бы. В будущем надо открыть такие лаборатории в Одессе, Харькове и Курске, чтобы отсюда не возить опасный груз, подвергая связных опасности. Эсфирь заметила, что за ней постоянно следят филеры. Хана и Ита тоже говорят, что за ними все время кто-то ходит. Я беспокоюсь за квартиру на Военной улице и Фальк. О ней знает считанное число людей. Если ее раскроют, считай провалено все дело.
– Сережа, ты преувеличиваешь. На тебя подей-ствовала история с Петрушевским.
Борисов задумчиво покачал головой.
– Нет, Коля. И ты будь осторожней. Провокато-ров следовало ожидать в отряде, но не до такой степени, чтобы все связные попали под наблюде-ние… И с деньгами плохо. Нужны новые и новые «эксы», но не сейчас. Сначала осуществим то, что наметили на март.
– У нас, считай, все готово. С Петрушевским, конечно, вышла досадная история, но это не отра-зится на всем остальном.
– В Одессе меня беспокоит Тетельман. Все время твердит, что подобраться к Каульбарсу не-возможно. Я хочу подключить к этому заданию Мо-гилевского, хотя у Арона и без того много дел. Бу-дем сегодня об этом говорить. Там еще проявляет самодеятельность Розалия Тарло, хотела снять подвал во дворце барона и вела об этом с кем-то переговоры. У нее нервы на пределе, как бы сама не попыталась его застрелить, тогда сорвет все наши планы. А как дела с типографией?
– Полный порядок. Взяли в яковлевской типо-графии все, что было нужно. Каждый день печата-ем по нескольку сот прокламаций, а Эля Горелик и Бася Хозанова – знаешь их, две такие веселые подружки, разносят их по городу и предприятиям. Митинги сейчас не проводим, но ребята бывают на заводах, беседуют с людьми. Сочувствующих нам много. Народ в основном тянется к нам и эсерам, все устали от разногласий у эсдеков, хотят кон-кретных дел.… Переодеваться будешь? Я достал тебе фрак и все остальное.
Борисов прошел в ванную, побрился, надел бе-лую накрахмаленную рубашку со стоячим воротни-ком, белый жилет, белую бабочку. Из зеркала на него смотрел незнакомый человек: нарядный и представительный, из тех, кто сегодня будет в гос-тях у Зильберштейна – местного Рокфеллера. Сергей считал очень рискованным проводить тай-ное совещание в его доме, но Фальк заверила Ха-ну, что все будет в порядке, она за это лично руча-ется.
Все участники совещания были в таких же соот-ветствующих случаю фраках и смокингах, приоб-рести которые Рогдаеву стоило немало денег. К дому они подъезжали в экипажах, спокойно прохо-дя в него по приглашениям, переданным Лизой. Народу было так много, что здесь мог затесаться кто угодно. Борисов и Рогдаев даже подошли представиться хозяину и его жене, выдав себя за петербургских журналистов, приехавших в Екате-ринослав на передвижную выставку художников. Рогдаев – это была его затея, ради шутки, задал ему вопрос о его взглядах на современное искус-ство. Зильберштейн смутился от такого сложного вопроса, что-то невнятно пробормотал, но был польщен вниманием к нему столичной прессы.
Лиза так хорошо описала весь дом, что найти Лялину спальню не составило труда.  Вскоре все собрались. Здесь были Таратута (в нарядном пла-тье, с большим веером, которым она прикрывала в толпе свое лицо), Гроссман, Эрделевский, Гиль-ченко, Войцеховский, Могилевский, Кротов, Трое-польский, Кучура, Мирзоев.
Обсуждение прошло быстро, так как план дей-ствий обсуждали по группам  много раз. Остава-лось уточнить последние детали. Арон согласился с просьбой Борисова заняться вместе с Тетельма-ном подготовкой покушения на Каульбарса. Кроме того, одесским боевикам предстояло организовать убийство начальника тюрьмы, начальника одесско-го охранного отделения, взорвать здание одесско-го суда, когда там будет заседать военно-полевой суд, взорвать здание тюрьмы, освободить всех за-ключенных, обеспечив их оружием и бомбами. О степени готовности ко всем этим действиям доло-жил Яков Кучура. Крупное заседание в суде долж-но было состояться 20 марта. Кучура  предложил начать все действия отряда в этот день.
Приблизительно те же самые теракты с не-большими нюансами будут осуществлены в других городах. О подготовке к ним доложили остальные товарищи. Названное число – 20 марта всех уст-раивало.
Что будет дальше, когда в руках большой массы людей окажется оружие, Борисов сказать не мог, да и не хотел заглядывать вперед. Сейчас было важно  осуществить первую часть плана. От нее будет зависеть  и все остальное.
Он раздал всем по крупной сумме денег, заве-рив, что до начала терактов из Женевы поступит еще оружие, а екатеринославская лаборатория за два оставшихся месяца обеспечит все группы бомбами. Еще раз напомнил о строгой конспира-ции и осторожности – ему везде мерещились про-вокаторы.
На этом повестка совещания была исчерпана. Тут Войцеховский, по просьбе Лизы, поднял во-прос об освобождении из полтавской тюрьмы Ин-нокентия и его лечащего врача. Борисов нахму-рился: денег у него на это нет, да и лишний шум сейчас поднимать ни к чему.
– Придется подождать, пока мы не проведем намеченные мероприятия, тогда сразу ими зай-мемся.
– Я попробую достать деньги, – предложил Арон.
– Никакой самодеятельности, – сурово взглянул на него Борисов. – Полиция и так сейчас после ис-тории с Петрушевским поставлена на уши. Даю слово, что в апреле мы Кешу освободим.
– Он серьезно болен, – сказал Войцеховский. – Трошкин сжег себя, как бы Кеша не пошел по его пути.
Упоминание о Грицко больно задело Борисова, он  вскипел, но вовремя сдержался и твердо про-изнес:
– Мне больше добавить нечего. Еще раз прошу тебя, Арон, никаких глупостей. А теперь потихоньку расходимся.
Арон специально вышел из комнаты последним, положил ключ под часы и направился не к выходу, а в ту сторону, откуда доносились звуки рояля и Лизин голос, который он узнал бы из тысячи опер-ных голосов. В дверях гостиной плотной толпой стояли люди. Арон решительно продвинулся впе-ред и увидел у рояля Лизу – в черном платье и с жемчужными нитями на лбу и в косе. Она пела ев-рейские песни, прижимая к груди обе руки. Свет от хрустальных люстр отражался в ее глазах и жем-чуге. От всей ее фигуры исходило какое-то незем-ное сияние. Арон вспомнил икону в доме отца Александра: богиня, царица, женщина, из-за кото-рой можно лишиться рассудка. Он и лишился его. Пора было уходить, но он не мог сдвинуться с мес-та. Концерт окончился. Из середины зала к Лизе пробирался брат ее мужа с  букетом роз. Зиль-берштейн целовал ей руки. Этот музицирующий миллионер его возмутил: вздумал развлекать лю-дей еврейскими песнями, а сам далек от своего народа и не знает, как живут и страдают его соро-дичи.
Гости потянулись в столовую. Там уже в полную силу играл оркестр. Дальше оставаться было рис-кованно. Арон вышел в коридор, постоял в разду-мье и вместо того, чтобы спуститься вниз, повер-нул к холлу с часами и стал выглядывать из-за уг-ла  Лизу. Она появилась через 20 минут, взяла  ключ и прошла в спальню. Разум подсказывал ему, что лучше уйти, не видеть ее холодного равноду-шия, но не мог с собой ничего поделать. Он толк-нул дверь и вошел в комнату.
               
                * * *
Лиза еле дождалась окончания концерта и, ска-зав своим, что ей надо привести себя в порядок, поспешила к Лялиной спальне.  В ней не было ни-каких следов пребывания людей, только легкий за-пах папирос напоминал о том, что здесь находи-лись мужчины. Она открыла форточку, прошла в туалетную комнату и села перед зеркалом, рас-сматривая свое уставшее лицо. Слишком много волнений пришлось на один день.
В спальне хлопнула дверь, послышались шаги: Ляля или Николай. Дверь в туалетную комнату резко отворилась. Она увидела в зеркале Арона – во фраке и белой бабочке. Лиза вскочила.
– Арон! Я не знала, что вы в Екатеринославе. Вы были на совещании?
– Я здесь уже три дня, видел, как вы ходили в этот дом на репетиции, а сегодня слушал ваше выступление... Вы очень хорошо пели... Помните, как тогда у Иннокентия?
– Прошу вас, не надо. Лучше скажите, что ре-шили об освобождении Кеши. Войцеховский под-нимал об этом вопрос?
– Поднимал,  у Борисова для этого нет денег.
– Значит, вам всем безразлично, что его ждет виселица.
– А родные?
– Коля нашел человека, который берется его освободить, но он запросил очень большие деньги. У нас таких пока нет.
– Сколько?
– 65 тысяч.
– Что-то слишком много...
– Это за двоих. Там же еще доктор Боков, кото-рый спрятал его в больнице, помните, брат моего мужа, Володя, написал ему записку.
– Тогда я все сделал, как вам обещал. Моя со-весть чиста.
– Я вам благодарна.
– Лиза! Лиза! – Арон взял обе ее руки и стал  по очереди жадно целовать. – Если бы Вы знали, как я вас люблю, постоянно думаю о вас. Не смотрите на меня таким уничтожающим взглядом, гнев де-лает вас еще прекрасней. – Он опустил ее руки и уверенно сказал. – Я достану деньги для Кеши. Получите их у Пизовых. А теперь позвольте на прощанье, хоть раз вас как следует поцеловать.
Он на несколько секунд припал к ее губам, по-целовал  глаза и волосы, еще раз с силой поцело-вал в губы, больно прикусив верхнюю губу, и вы-шел из комнаты.
Лиза тут же тщательно вымыла губы и лицо  и поспешила  к окну. Лялина комната выходила в сад, но часть улицы, как раз с той  стороны, где на-ходился парадный вход  и стояли экипажи гостей, хорошо просматривалась.  Арон вышел из подъез-да, дал деньги подскочившему к нему швейцару, но извозчика брать не стал и пошел на бульвар.
Лиза вернулась к зеркалу. «Неужели Арон смо-жет достать такую крупную сумму денег? – раз-мышляла она, рассматривая предательски рас-пухшую губу и накладывая на нее толстый слой помады. – Нападет на кого-нибудь и ограбит. Для него это – пустяк». Она еще раз внимательно ос-мотрела себя в зеркале, свое красивое черное платье, так удачно купленное Николаем. С нежно-стью подумала о нем, и, чтобы сделать ему прият-ное, вытащила из шкатулки брошь и приколола ее к платью.
Дома Николай вдруг спросил Лизу:
– А что Арон делал у Ляли, я его видел среди гостей?
– Не спрашивай меня ни о чем. Он обещал дос-тать денег для Кеши.
– Я бы предпочел обойтись без него.
– Как? Папа и дядя Семен не могут достать та-кую сумму.
– А что же ваш Борисов?
– У него сейчас нет денег. Ты о Петрушевском слышал?
– Да. Жаль парня, я его знаю по нашей органи-зации. Там были еще двое сообщников: мужчина и женщина.
– Что ты на меня так смотришь? Я вчера целый день была у Ляли, мы с ее отцом прогоняли весь концерт.
Николай посмотрел на ее распухшую губу, но ничего не сказал. Как он в этом был похож на папу – все понять и промолчать. Лиза с благодарностью поцеловала его.
– Арон обещал  достать деньги,  это главное. Других вариантов у нас все равно нет.

               

* * *
Николай и Лиза после ресторана тоже пошли домой пешком. По дороге весело смеялись, толка-ли друг друга в бок, кидались снежками. В подъез-де она первым делом кинулась к почтовому ящику и радостно закричала:
– Ура! Два письма: от Анны и адвоката Кеши, – и стала нетерпеливо рвать конверт с иностранным штемпелем.
– Подожди, я открою дверь, здесь темно.
Лиза уже пробежала первую строчку и вскрик-нула.
– Что случилось? – бросился к ней Николай.
– Папа умер, на пароходе!
Она прислонилась к стене и стала читать вслух: «Папе стало плохо утром 23 февраля. Мы прохо-дили мимо какого-то острова, стояли на верхней палубе и любовались его живописными горами. До этого три дня был сильный шторм, папа уже тогда себя неважно чувствовал, но отделывался шутка-ми и не хотел показаться пароходному врачу. Еще у него был неприятный разговор с дядей Семой. Оказывается, его пассия с ребенком тоже едут на пароходе (хотя, что тут удивительного!), только в другом классе,  тетя Лия их увидела вместе. Я смотрела в подзорную трубу на остров и вдруг слышу крик мамы: «Гриша!» Папа упал и сразу умер, врач сказал: от разрыва сердца. Матросы отнесли его в трюм, обложили льдом. До Нью-Йорка еще два дня. На пароходе все продолжают веселиться, по вечерам в ресторане гремит музы-ка, а мы сидим в своей каюте и плачем.
Мама сразу постарела и совсем не спит, не-смотря на успокоительные капли. Что теперь будет с нами без папы? Одна надежда на Артемку.
Кеша все время молчит, временами сам с собой разговаривает. Смерть папы на него плохо подей-ствовала. Я за него боюсь. Мне так вас не хватает. Анна».

Лиза с трудом дочитала письмо, слезы непре-рывным потоком лились из ее глаз:
– Бедный папа, я столько доставила ему непри-ятностей, а ведь я очень, очень любила его.
Николай отвел ее в комнату, посадил в кресло.
– Успокойся: Григорий Аронович любил тебя та-кою, как ты есть.
– Я не оправдала его надежд. Папа хотел, что-бы я продолжила династию музыкантов, а я, ви-дишь, какая оказалась непутевой.
– У тебя все еще впереди.
Николай взял второе письмо. Адвокат Лакерник возмущался, что его не поставили в известность о побеге клиентов. Он выглядел довольно глупо, ко-гда пришел  на встречу со следователем, и тот ему с возмущением сообщил, что его подзащитные на-кануне исчезли. Он вернулся в Екатеринослав и доложил обо всем рабби Леви-Ицкаху. Рабби тоже недоволен, что Фальк так непорядочно поступил с уважаемым адвокатом. Для улаживания ситуации Лакерник просил доплатить ему еще 300 рублей.
– Вот наглость, – возмутилась Лиза, – он уже получил столько денег,  толком ничего не добив-шись.
– Он прав. Мы должны были его поставить в из-вестность, хотя бы постфактум, но в этой суматохе забыли о нем. Деньги ему надо отдать. Мало ли что в жизни может случиться: хорошие адвокаты на улице не валяются. Кстати, мы совсем забыли о жене Бокова, она  так и не написала о своем ре-шении. Надо завтра зайти к Ковчану, может быть, он что-нибудь знает.
Дмитрий Ковчан был полезен тем, что всегда все знал. Он сказал Николаю, что Боков уехал в  Женеву, близко сошелся там с каким-то русским врачом-эмигрантом, и тот помог ему устроиться в военный госпиталь хирургом с приличным окладом – редкая удача для эмигранта любой националь-ности. Жена его отказалась ехать за границу. Сер-гей Петрович очень расстроен.
В Женеве обосновался и «родственничек» Ди-мы, сразу уехавший туда после побега Иннокен-тия. Бывший надзиратель собирался купить дом на берегу Женевского озера и открыть  какое-нибудь дело.
– Он, конечно, запросил с вас слишком большую сумму, но, видишь, вы смогли ее достать. Это его родители дали?
– Нет, анархисты кого-то ограбили.
– Ты в курсе, что сейчас по всей Украине идут аресты анархистов? Как бы твоей Лизе тоже не за-греметь…
Дома Николай спросил Лизу об арестах среди анархистов. Она сказала, что это коснулось только отдельных людей. В Екатеринославе все спокойно. И это было правдой. Она по-прежнему в опреде-ленные дни ездила на Военную улицу, выдавая деньги людям Борисова,
Жизнь организации била ключом: кто-то доста-вал сырье для бомб, кто-то заказывал для них оболочки, привозил оружие и литературу из Швей-царии, печатал листовки. Другие люди развозили все это по другим городам.
Лиза еще в декабре прошлого года спросила Борисова, нужно ли везти учет выдаваемых денег. Он удивился: «Зачем? Это опасно!» Потом поду-мал и предложил вести записи с указанием дат и сумм, чтобы знать расходы и рассчитывать их на будущее.
Николай внимательно присматривался к Лизе. В ее поведении он не видел никаких изменений, кроме появившейся после смерти отца серьезно-сти – она стала реже улыбаться. Никто из ее дру-зей дома у них не бывал, во всяком случае при нем. В ее отсутствие он тщательно просмотрел все книги и вещи, прощупал матрас, подушки, просту-чал стены и пол, – и не нашел ничего компромети-рующего. Свою политическую литературу он дома никогда не держал, рукописи и вырезки из газет со своими статьями давно выбросил, а конверт, пе-реданный ему доктором Караваевым, отдал на хранение Зинаиде.


ГЛАВА 10

Борисов не стал приглашать Тетельмана на со-вещание в Екатеринославе: его по-прежнему в нем что-то настораживало. Однако он рассчитывал на помощь супругов и вскоре предложил жене Леони-да – Элине Слувис срочно съездить в Париж за крупной суммой денег, которую Штокман опять нашел для отряда. Тетельман  категорически воз-разил против того, чтобы жена ехала за границу одна, без него, ссылался на больного ребенка. Вместо Слувис поехала Мария Завьялова.
Милая Машенька! Сергей был вынужден обра-щаться к ней со своими поручениями, и она бес-прекословно их выполняла. Для нее это было, как пропасть, в которую она бросилась с головой, зная, что он сам летит туда. Ей хотелось быть ря-дом с ним до  конца.
После возвращения из-за границы Мария не-сколько дней жила в гостинице у Тетельманов. Бо-рисов в это время находился  в Екатеринославе. Вернувшись  в Одессу, он сообщил супругам о  на-значении им в помощники Арона Могилевского  и начале задуманных терактов 20 марта. При этих словах Слувис испуганно посмотрела на мужа.
– Как вам Тетельманы? – спросил Сергей Ма-рию, когда они вечером встретились на другой квартире.
– Милые люди, – уклончиво ответила Мария. – Очень любят друг друга. У них серьезно больна девочка, что-то с сердцем. Жаль малышку. Сере-жа! Это не мое дело. Но мне, кажется, они живут не по средствам, тратят  много денег на врачей и лекарства. Откуда они у них, если они оба не ра-ботают?
– Вы думаете, они тратят наши деньги?
– Наверное. И еще я обратила внимание, что Леонид, за все время, пока я у них жила, выходил из гостиницы только за продуктами и в аптеку, а она вообще от ребенка не отходит, так что, когда они успевают следить за Каульбарсом, не понят-но…
– Это уже серьезно. Но ничего. В Одессу прие-хал Могилевский. Он с ними быстро разберется.
– Сережа, мне кажется, вы спешите и делаете много необдуманных поступков. Тыша и других то-варищей не зря арестовали. Кто-то выдал время и место его прибытия в Казатин.
Она смотрела на него с нескрываемой любо-вью, ее лицо светилось от счастья.
– Поэтому, Машенька, мы и спешим, что прово-каторы еще не все узнали. – Он привлек ее к себе и крепко поцеловал. – Я так рад, что сейчас вас вижу. Даже если наше дело провалится и меня арестуют, я счастлив, что вы мне помогали, и мы  смогли побыть вместе.
Сообщение Борисова о Могилевском и точной дате убийства Каульбарса до смерти напугало Те-тельмана и его жену. Мария верно подметила, что супруги живут не посредствам и редко выходят из гостиницы. Большие суммы, которые каждый раз передавал им Борисов, одурманили Леонида. Зна-чительную часть их них он сразу потратил на по-купку векселей, двух выигрышных билетов 2-го займа и пять билетов Бессарабско-Таврического земельного банка. Некоторые суммы положил на два разных счета: свой и жены. Все остальные тратил на больную девочку и проживание в гости-нице.
Когда он в Париже сошелся с Борисовым и тот предложил ему участвовать в терактах, то был го-тов пойти на что угодно, лишь бы получить деньги и спасти дочь. Потом он увидел, что его особенно никто не контролирует. Борисов принимает на веру все его доклады о наблюдениях за Каульбарсом, дает все новые и новые деньги. Он был уверен, что так будет длиться до бесконечности, до конкретных действий не дойдет. Но вот, оказывается, у них все готово, назначено число для начала те-рактов. О Могилевском Леонид был достаточно наслышан и не сомневался, что тот быстро раску-сит его. Тогда наступит конец не только их беспеч-ной жизни, но и им самим.
Он стоял в дверях спальни, наблюдая, как жена кормит дочку крупным черным виноградом. Врач советовал обязательно давать этот сорт винограда для укрепления сердечной мышцы, а он на рынке стоит очень дорого. И сам врач был  дорогой, луч-ший в Одессе, и лекарства выписывал ребенку са-мые лучшие, а значит самые дорогие.
– Элина, – он подошел к жене, обняв ее худень-кие плечи. – У меня созрел план.
На него взглянули печальные глаза.
– Не сегодня-завтра откроется, что мы растран-жирили все деньги Борисова. Надо срочно преду-предить полицию о готовящихся преступлениях. Борисов и его компания окажутся в тюрьме и попа-дут на виселицу. Отсюда эти письма отправлять опасно, а я теперь буду связан с Могилевским. Придется тебе одной отвезти их в Киев и Екатери-нослав.
– Леня, ведь и нас арестуют.
– Тогда я предъявлю полиции копии этих писем. Анархисты никогда не узнают о нашем поступке, а если и узнают, мы будем отсюда далеко, уедем в Америку или Аргентину. За эти дни надо срочно забрать из банка все наши деньги, продать вексе-ля.
– На время моего отсутствия позови мою сест-ру. И вообще скажи ей, что если с нами что-то слу-чится, так на всякий случай, – прибавила она, уви-дев, что Леонид  помрачнел, – пусть она заберет малышку к себе.
– Элина, верь мне. Все будет хорошо. И, пожа-луйста, веди себя в дороге осторожно. Я буду очень беспокоиться.

ГЛАВА 11

В середине февраля в Екатеринославском жан-дармском управлении произошли изменения: Бо-гдановича перевели в Петербург,  на его место на-значили ротмистра из Кременчуга Прутенского – молодого, энергичного человека, который быстро включился в дело боевого отряда. Для Попова это уже не имело значения: в его руках находились все необходимые сведения об отряде Борисова и анархистских группах, насчитывающих в целом 200–300 человек. Он не спешил их арестовывать, так как каждый день открывались новые обстоя-тельства и новые имена, и до сих пор себя никак не проявили появившиеся в Киеве Ольга Таратута и Александр Гроссман. Об их приезде сообщил Иоста, но Кулябко не мог выяснить их местонахо-ждение. Также до сих пор  не было обнаружены «Стуня» и Янкелевич.
Попов надеялся на своего личного осведомите-ля Шубина. Однако Шубин неожиданно исчез: уе-хал на несколько дней по личным делам в Екате-ринослав и как в воду канул. Без него оборвалась связь с боевиками и группой анархистов. Богрову-Аленскому Попов по-прежнему не доверял. Он принял решение: немедленно арестовать в Киеве всех известных им боевиков и анархистов. В ночь на 25 февраля в Лукьяновской тюрьме оказалось свыше 30 человек. Сбежать удалось только Гросс-ману и Таратуте. Богров, естественно, остался на свободе, немедленно уехав в Баку.
О том, что Попов принял правильное решение о начале арестов, подтвердили три анонимных письма, полученные почти одновременно в Киеве Сухомлиновым и Кулябко и в Екатеринославе – Прутенским. Неизвестный «доброжелатель» пол-ностью раскрывал все планы «Боевого интерна-ционального отряда», называл точную дату начала терактов, указывал гостиницу в Одессе, где можно застать самого Борисова. Тянуть дальше  остава-лось опасно. С одобрения Трусевича аресты анар-хистов начались повсюду, где за ними велись на-блюдения.
Борисов в эти дни ездил по городам, проверяя боевую готовность групп  и раздавая им последние указания. 26 февраля он вернулся в  Одессу. Ни-чего не зная о начавшихся арестах, с вокзала на-правился в гостиницу «Новая Италия» к Тетельма-нам. Оглядываясь по сторонам, он поднялся на третий этаж, повернул с лестничной площадки в коридор и споткнулся о чью-то выставленную ногу. От неожиданности он упал. На него  навалилось четверо жандармов. Лежа на полу, он увидел, как из номера Тетельманов выглянула Слувис и тут же исчезла. «Предатели! – пронеслось в его голове. – Сообщили о моем приходе полиции».
В этот же вечер большая группа анархистов – 15 человек, собрались у Розалии Тарло на друже-скую вечеринку. Тарло часто приглашала к себе друзей сына, искренне любивших и помнивших ее Леона. Были здесь и супруги Тетельман. Их лично пригласила Тарло. Они не могли не пойти, чтобы не вызвать подозрение у остальных товарищей.
У Розалии было хорошее настроение: она зна-ла, что в ближайшее время произойдет покушение на Каульбарса. Собравшиеся в гостиной молодые люди и девушки вспоминали Леона и его лихие подвиги, державшие в напряжении всю полицию Одессы. Ему тогда было всего 16 лет.
Рядом с Тарло сидел тот славный мальчик, бол-гарин Георгий, который написал стихотворение в память о ее сыне. Чтобы не расстраивать лишний раз Розалию, он прочитал из этого стихотворения только последний куплет и познакомил  со своими последними стихами о свободе. Одно из них так всем понравилось, что Георгий прочитал его два раза, а одна из девушек, Татьяна Марченко, подо-шла к роялю и стала подбирать к нему музыку.
– Это стихотворение может стать нашим «Гим-ном свободы», – сказала она, напевая  запомнив-шиеся  слова.
Яков Кучура решил всех рассмешить стихами о Каульбарсе, которые он сам сочинил.
– Только прошу вас: не судите меня строго, – предупредил он, – они написаны по настроению.

Жил в лесу свирепый барс,
А в Одессе – Каульбарс.
Дикий барс зверей съедал,
Каульбарс в людей стрелял!
Барс лишь сытым быть хотел,
Каульбарс людей не ел.
Барсу пуля суждена,
Каульбарсу – ордена!
Почему же участь барса
Хуже доли Каульбарса?
Или орден дайте барсу,
Или пулю Каульбарсу!

Когда Яков дочитал до конца, все восторженно захлопали.  Тарло предложила выпить за «пулю Каульбарсу». Атмосфера была такой уютной, что никто не спешил расходиться. Даже нервничавшие с самого начала Тетельманы под конец успокои-лись.
В 12 часов ночи раздался звонок в дверь. Все притихли.  Рафаил Хусевич достал браунинг. Ро-залия вышла в коридор, спокойным голосом спро-сила: «Кто там?»
– Полиция. Открывайте, – и с той стороны стали нетерпеливо выбивать дверь.
В квартиру ввалилась группа жандармов во гла-ве с жандармским офицером. Под тяжелыми сапо-гами заскрипели половицы. Помещение  наполни-лось запахом  гуталина. Всем приказали повер-нуться лицом к стене и положить руки за голову.
Розалия заплакала. Офицер разрешил ей сесть на стул, сказав со злостью:
– Что же вы, мамаша, в таком возрасте и туда же лезете?
– Какая она вам мамаша? – истерично выкрик-нул Рафаил Хусевич и выстрелил в офицера. Тот упал. Розалия закричала. Другие анархисты тоже вытащили оружие. Завязалась перестрелка.
Рафаил  и еще четверо анархистов были убиты. Со стороны жандармов тоже были убитые и  ране-ные. Трем человекам: Тетельману, Якову Кучуре и Стефану Ципко удалось скрыться. Слувис, увидев, что Леонид убежал без нее, начала истерично ры-дать, так что Таня Марченко, не выдержав, при-крикнула на нее: «Прекрати реветь. Это просто невыносимо».

Снизу прибежали еще жандармы, унесли ране-ных и убитых, надели на всех оставшихся наручники и стали проводить обыск, не приглашая поня-тых.
Розалия стояла рядом с болгарином.

– Как ты думаешь, – шепнула она ему. – Где сейчас Борисов?
– Надеюсь, на свободе.

Тем временем из участка прибыли еще 10 жандармов во главе с унтер-офицером. Офицер вытащил трубку, набил ее табаком и стал нещадно дымить, отчего Розалия тут же с надрывом закашляла, – у нее были астматические явления. Тот недовольно на нее посмотрел и вышел на балкон.
Обыск ничего не дал. После казни сына Тарло  избавилась от листовок и анархистской литературы. Единственное, что у нее нашли, – два фаль-шивых паспорта на женские имена, которые она неосмотрительно держала в дамской сумочке.
Офицер пытался выяснить имена убитых и сбежавших анархистов. На его вопросы все только пожимали плечами. Розалия сказала, что здесь собрались друзья Леона, из которых она сама мно-гих не знает.
– А вы, мадам, почему так рыдали? – обратился он к Слувис., – Среди убитых есть близкий вам че-ловек?
Слувис от страха была близка к обмороку, но вдруг встрепенулась и упала перед ним на колени:
– Ради бога, отпустите меня домой, у меня больной ребенок. Я тут оказалась случайно. Вы сами скоро в этом убедитесь.

– Кто же вас сюда привел? – усмехнулся офицер.

– Никто, – Элина поняла, что совершила оплошность, чуть не выдав себя.

– Тогда где ваш муж?

– У меня нет мужа. Я разведена.

– Хорошо, мадам. Мы должны это проверить.

С улицы пришел жандарм, доложив, что прибыли пролетки из участка. Арестованных выстроили в пары и повели вниз.

Попов ожидал, что к намеченному сроку действий отряда из Женевы и Парижа начнут съезжаться остальные боевики. Все заграничные стан-ции наводнили филеры. Так в поездах были взяты Андрей Штокман, Ефрем Кардаш, Евгений Макла-ков и еще 13 человек, которые не были в списке Попова, но оказались известны самим филерам по прежним слежкам.Так в поездах были взяты Андрей Штокман, Ефрем Кардаш, Евгений Маклаков и еще тринадцать человек, которые не были в списке Попова, но оказались известны самим филерам по прежним слежкам. Содействие оказал и Иоста, слышавший о них от Борисова еще за границей.


ГЛАВА 12

Избежав ареста, Гроссман и Таратута каждый самостоятельно выбирался из Киева. Александр еще несколько дней отсиделся в городе у одной знакомой и рискнул ночным поездом выехать в Кишинев. Войдя в вагон, он столкнулся с   двумя жандармами, бросившимися к нему. Отступать было некуда. Он выхватил  револьвер и застрелился.
Ольга Таратута, переодевшись крестьянкой (эта одежда у нее всегда лежала в чемодане), сумела договориться на Подольской ярмарке с ремесленниками из дальнего села и на подводе выехала из города. Дальше, где на перекладных, а где пешком,  добралась до Переяслава – там жили родителя Ханы и  другие знакомые ей люди.
У дома с   конспиративной квартирой она заметила стоявшего около дерева человека. На ее счастье, шел мокрый снег с дождем. Прикрываясь   зонтом, Ольга неторопливо прошла мимо него и скрылась в соседнем переулке. Через полчаса опять подошла к этому переулку, осторожно выглянула из-за угла: неподвижная фигура стояла на том же месте. Сомнений не было: шпик!
Ольга взяла извозчика и поехала к родителям Ханы. Около их дома  никого не было, но какие-то люди стояли под крышей соседнего дома и грызли семечки. «Местные жители или филеры? – рассуждала она. – Несомненно, филеры. Зачем местному жителю стоять на улице под дождем и грызть семечки? В такую погоду все нормальные люди сидят дома». На всякий случай она  покружила по соседним улицам и вернулась туда через час. Люди продолжали стоять под крышей, но уже не грызли семечки, а с тоской смотрели на редких прохожих. Сомнений не было: в Переяславе ждали Хану и других возможных беглецов из отряда.
У нее уже не было сил. Болели ноги, целый день месившие грязь, дико раскалывалась голова. Небольшой саквояж оттягивал руки. Как не верти, а возраст  давал о себе знать. Как загнанная лошадь, бродила она с улицы на улицу этого небольшого провинциального городка, пока не  вышла на самую окраину и стала проситься на ночлег. Это оказалось не так просто. Три раза ей отказали. В одном месте дверь открыл пожилой еврей, выслушал ее сбивчивый рассказ о том, что она отстала от поезда, и пригласил войти в дом.
В большой, плохо освещенной комнате за круглым столом сидели его жена и взрослая дочь. Женщины  предложили ей поужинать. С трудом, чтобы не обидеть хозяев, она проглотила два голубца. Чай пили из красивого старинного фарфора, вприкуску с кусочками мелко наколотого сахара, как когда-то пили в их семье в далеком детстве. И женщина была похожа на ее мать, такая же худая и преждевременно постаревшая от забот и работы. Как давно это было и было ли вообще!
 Хозяин подозрительно смотрел на гостью из-под спущенных на нос очков. Женщина спросила на идиш: «За вами гонится полиция?» Ольга также ответила на идиш: «Почему вы так решили?» Та пожала плечами: «Просто так. Кто еще ночью может оказаться на нашей окраине?»
Помолчав, она посмотрела в сторону. Ольга проследила за ее взглядом. На комоде стояла фотография симпатичного молодого человека в черной рамке. Рядом в высокой вазе стояли засохшие розы. У хозяйки по щекам поползли слезы:
– Здесь осенью были погромы. Наш сын состоял в отряде самообороны. Его убили. И нас же, евреев во всем обвинили. У нас был магазин на соседней улице, его сожгли,  мужа арестовали и три месяца без всяких объяснений продержали в тюрьме.
– Фира! – недовольно прикрикнул  муж.
Женщина засуетилась:
– Что же это я? Вы совсем спите. Переночуйте у нас, но здесь тоже небезопасно. Полиция не дает покоя. Постоянно кого-то ищут.
Молчавшая все это время дочь, отвела гостью в свою комнату.
– Я вас знаю, –  сказала девушка, когда они остались одни. – Вы – Ольга Таратута. Я вас однажды видела у Ханы Шлимович. Мы с ней дружим. Она давно здесь не появлялась, наверное, ее арестовали.
В комнате стояли две узкие кровати. Между ними – окно, уставленное горшками с цветущей геранью. Повсюду, где только можно: над дверью, окном, на подушках, старинном трюмо и комоде висели и лежали вышитые рушники и кружевные салфетки, делавшие эту девичью комнату веселой и уютной.
– Ложитесь на кровать моей сестры, она живет у мужа.
Ольга с трудом стянула с опухших ног ботинки, устало вытянулась на кровати. Взгляд ее упал на приклеенную к стене вырезку с портретом Льва Толстого.
– Вы исповедуете Толстого? – спросила она девушку.
– Да, – ответила та с гордостью, даже несколько вызывающе.
– Вашего брата убили, ваш магазин сожгли, отец просидел три месяца ни за что ни про что в тюрьме, а вы верите в любовь к ближнему?
– Я, как и Лев Николаевич, уверена, что общество изменится, когда человек перестанет быть жестоким и унижать себе подобных.
Ольга хотела прочитать ей отповедь о вреде «толстовства», но вовремя спохватилась: девушка с ней была так приветлива, да у нее самой уже не было сил для дальнейших разговоров, глаза ее  слипались.
– Мои родители, – продолжала девушка, – после смерти брата не читают газет и не знают, что в Переяславе только что прошли аресты анархистов. Полиция везде ищет тех, кому удалось скрыться. Вам нужно до рассвета уйти. На вокзале показываться нельзя, я попрошу одного моего знакомого довести вас до станции Вязовка. В пять утра там останавливается поезд на Екатеринослав.
– Спасибо, милая.
Закрыв глаза, она тут же провалилась в темноту. Заботливые руки поправили под ее головой подушку, накрыли сверху теплым одеялом. Те же ласковые руки вскоре погладили ее по щеке, призывая проснуться.
– Ольга, – сказала девушка, подавая ей пальто и шляпу. – Пора идти.
Она  вскочила и неожиданно охнула: сильная боль вступила в поясницу и отдалась в ноге.
– Старость – не радость, – улыбнулась она своей спасительнице, смотревшей на нее с сочувствием.
По дороге к выходу она еще обо что-то больно стукнулась коленкой и вскрикнула.
– Лея, это – ты? – послышался из комнаты сонный голос матери.
– Я, мама, – ответила девушка, – мне захотелось пить. Осторожно, – шепнула она Ольге, – здесь сундук.
На улице было темно. Дождь перестал, но дул сильный, пробирающий до самых костей ветер.
– Это хорошо, – сказала Лея, – дорога подсохнет,  быстро доедете.
Прямо над ними дрожало несколько звездочек. Вдали угадывался рассвет, смутно освещавший край неба над крышами спящих домов.
У крайнего дома их ждал молодой парень с повозкой. Он крепко пожал Ольге руку. Ольга обняла девушку, поцеловала ее с благодарностью в щеку – редкая ласка, которую она когда-либо себе позволяла. Лея помогла ей влезть в высокую повозку, накрыла приготовленным для нее тулупом, и положила рядом пакет с едой.
– Когда вернешься, зайди к нам, – сказала девушка, и послышался звук поцелуя.
Когда они приехали в Вязовку, уже рассвело. Небо порозовело и, хотя солнце еще не взошло, стало намного теплей. На полустанке она оказалась единственным пассажиром. Станционный жандарм равнодушно посмотрел на парня, ведшего к вагону третьего класса полусогнутую старуху.
Проводник забрал у нее билет (а вместе с ним и два рубля) и приказал идти за собой, отыскивая на лавках свободное место. В самом конце вагона, дальше уже идти было некуда, он потеснил двух толстых теток с корзинами на коленах. Место оказалось около окна, то, что ей было нужно. Пассажиры спали: кто, уронив голову на грудь, кто, прислонившись к плечу соседа. Ей было не до сна. Она внимательно прислушивалась к тому, что происходит в вагоне,  на  остановках осторожно выглядывала в окно, нет ли там полицейских.
В Екатеринославе ей было известно два адреса: Пизовых и конспиративной квартиры на Полевой улице, где она останавливалась, когда приезжала  на совещание с Борисовым. Решила ехать на эту квартиру. Не обнаружив ничего подозрительного около дома, поднялась на четвертый этаж. Увидев ее, пожилая хозяйка  страшно перепугалась.
– Зачем вы приехали, в городе идут массовые аресты. Бегите!
– Куда? – устало спросила она. – Мне надо хоть немного отдохнуть.
Не спрашивая разрешения, прошла в маленькую комнату для гостей. Как была в пальто и шапке, легла на кровать и моментально заснула.

                * * *
... Жандармский ротмистр Прутенский быстро вошел в высший круг екатеринославского общества. Каждый вечер его можно было видеть в Английском клубе, играющим в бильярд с  постоянными партнерами: помещиком Решетниковым и прокурором Халецким. Играли только на деньги.   Прутенский редко когда проигрывал. Однако, будучи человеком широкой натуры, он тут же приглашал своих партнеров в буфет, заказывал шампанское, коньяк, закуску к ним.
Спал он обычно мало. В семь часов  был на ногах, в восемь появлялся в управлении.
В этот день он немного перебрал лишнего и приехал домой с сильной головной болью. Висок и вся левая часть лба раскалывались на части. Боясь  разбудить жену и детей,  прошел в кабинет и велел кухарке Авдотье заварить крепкий чай. Чай и четыре таблетки аспирина, принятые с небольшим интервалом, притупили боль. Лег на диван, не забыв натянуть на голову сетку, чтобы пышная шевелюра сохранила свою форму, и быстро заснул.
Разбудил его резкий звонок во входную дверь. В коридоре торопливо зашлепали босые ноги Авдотьи. Через минуту просунулась ее голова в белом чепчике:
– К вам человек, говорит по срочному делу.
Прутенский сделал недовольное лицо: сколько раз он предупреждал всех сотрудников, чтобы к нему домой не приходили ни под каким видом.
– Имя назвал?
– Нет. Сказал, что очень срочно.
– Можно подумать, что бывает что-нибудь не срочно. Ну, чего стоишь? Зови его сюда.
Не спеша натянул халат, снял с головы сетку. В виске опять появилась боль. «Не буду больше пить шампанского, – в который раз дал он себе зарок, – это от него и французского коньяка».
Лицо его еще больше нахмурилось, когда в кабинет вошел агент «Ленин». Этот человек был, несомненно, выдающийся сыщик, но его вымогательства денег переходили все границы. Даже Трусевичу надоели его просьбы. И когда последний раз Попов послал в Петербург представленные агентом адреса и список анархистов, которых можно арестовать в Париже, заведующий особым отделом Департамента Климович прислал ответ, чтобы «Ленин» по вопросам, связанным с заграницей, обращался в Париж к Гартингу.
– Господин ротмистр, простите, что я вас побеспокоил в такое время, – смущенно сказал «Ленин», которому кухарка, без сомнения, сделала выговор. – Попов в отъезде, а я выследил, где сейчас находится Таратута.
– Очень хорошо. Через час я буду в управлении, свяжусь с участком.
– Вы, кажется, меня не поняли. Это Ольга Таратута. Та-ра-ту-та!
– Сколько ж вы хотите за эту информацию? – недовольно спросил ротмистр, прекрасно понимая, чего так упорно добивается агент.
–  Пятьсот рублей.
«Черт бы тебя вымогателя побрал, – выругался про себя ротмистр, – месячный оклад губернатора». У него таких казенных денег не было, а на новое денежное прошение неизвестно, как еще отреагирует департамент, но упускать такой случай нельзя. Тот же Трусевич, если узнает, что Таратута была у них в руках и ускользнула, устроит ему головомойку, как было с Кулябко, допустившим в поезде самоубийство Абрама Гроссмана.
– Хорошо. Вы их получите. А сейчас сами поезжайте в участок, возьмите людей, сколько считаете нужным. Я предупрежу пристава по телефону.
Через полчаса около дома № 6 на Полевой улице остановились три полицейских пролетки. Жандармы во главе с приставом поднялись на четвертый этаж. Ольга так крепко спала, что не слышала звонка и испуганного вскрика хозяйки. Онемев от страха, та молча махнула рукой в сторону Ольгиной комнаты. Жандармы бесцеремонно подняли ее с кровати, связали руки и повели вниз – в расстегнутом пальто и без шапки, оставшейся на подушке.
Быстро произвели обыск, но ничего не нашли.
– И вы тоже собирайтесь, – приказал пристав хозяйке. – Расскажите, как у вас тут оказалась опасная преступница.
               
                * * *
Этот день для ротмистра явно начался неудачно. Не успел «Ленин» уйти, как из управления позвонил дежурный вахмистр. Сбиваясь от волнения, он доложил, что вчера вечером на своей квартире  убит доктор Караваев. Об этом уже знают в Петербурге,  оттуда одна за другой поступают телеграммы от депутатов Государственной думы и членов правительства с требованием срочно поймать убийц.
– Что же вы вчера об этом не доложили? – взорвался Прутенский, возмущенный тем, что, когда надо, ему сообщают в последнюю очередь.
Вахмистр замялся. Что он мог сделать, если сам начальник политического розыска Шкляров строго-настрого приказал ему не беспокоить ротмистра до утра.
Прямо из дома Прутенский поехал на Топоровскую улицу, где жил Караваев. Он хорошо знал этого дотошного доктора. Караваев несколько раз  приходил к нему в управление с просьбой поддержать  идею об открытии в Екатеринославе Народного дома. По его мнению,  если занять досуг простых людей, особенно подростков, преступность среди них резко сократится. Караваев был прав: пьянство и драки в рабочих поселках принимали чудовищные размеры, но  репутация доктора была настолько подмочена политической неблагонадежностью, что губернатор и Городская дума старательно игнорировали все его просьбы.
И насколько ротмистр мог понять за время своего недолго пребывания в городе, Караваев восстановил против себя всех деятелей местного отделения «Союза русского народа». Сколько людей его боготворили, столько и ненавидели, недаром на него было несколько покушений, а домой постоянно приходили письма с угрозами. Жена Караваева втайне от мужа приносила Прутенскому эти письма, прося защитить Александра Львовича. Около дома доктора было организовано круглосуточное дежурство жандармов, но Шкляров сумел убедить ротмистра, что в этом нет никакой необходимости,  и охрану сняли.
Двери дома доктора были распахнуты настежь. Люди группами входили и выходили, растерянно переглядываясь друг с другом. Тело доктора отвезли в мертвецкую городской больницы, поэтому было удивительно, что уже с самого утра именно сюда народ шел непрерывным потоком. В углу на журнальном столике в черной рамке стояла его фотография, вокруг  возвышалась гора цветов. На стене кнопками была приколота телеграмма из Государственной думы о том, что ее утреннее заседание начнется с почтения памяти Александра Львовича вставанием. Весть об убийстве бывшего депутата (третьего по счету), лидера трудовиков произвела в думских кругах гнетущее впечатление.
Жена доктора неподвижно сидела в кресле около окна. Взгляд ее растерянно скользил по лицам людей, высказывавших ей соболезнования. Прямо перед ротмистром к ней подошли Машевский, Шкляров и Халецкий. Они по очереди заверили ее, что предпримут все меры, чтобы поймать убийцу. Халецкий взял обе ее руки в черных перчатках и приложился к ним щекой. Встретившись глазами с ротмистром, они сделали скорбные лица и быстро направились к выходу. Прутенский  сказал жене доктора несколько полагающихся в таком случае  сочувственных слов. Женщина подняла на него красные глаза. «Я же вас просила защитить его», –  с трудом произнесла она, сдерживая слезы. Ротмистр смущенно поклонился и отошел в сторону. Подошел следователь Потапов и повел его в кабинет доктора.
– Что-нибудь удалось выяснить? – спросил ротмистр, разглядывая кабинет, весь заставленный шкафами. В одном из простенков висели такие же, как в его служебном кабинете, карты Екатеринослава и губернии
– Пока только со слов домочадцев, – сказал Потапов, задержав свой взгляд на колбах с непонятными экспонатами.
Картина происшедшего не оставляла сомнения, что убийство было заранее хорошо спланировано.
Двери квартиры Караваева всегда были открыты для тех, кто нуждался в его помощи. Поэтому никто из родных не придал значения, что в течение дня в отсутствие доктора  несколько раз приходили двое молодых людей, чтобы отвезти его к тяжело больному отцу. Только потом все вспомнили, что эти люди вели себя как-то странно и выражали недовольство, что Караваев так долго не приходит.
Мать жены Караваева посоветовала им обратиться к другому доктору или отвезти отца в больницу, но они настаивали, что им нужен только Александр Львович. Не успел Караваев прийти, а он был не один, с пожилой женщиной – акушеркой Рахиль Ботвинник, как они тут же появились снова. Доктор выслушал их просьбу и попросил подождать, пока он примет пришедшую к нему срочно на прием пациентку. Один из них остался в приемной, другой – вернулся в прихожую.
Время шло, больная все не выходила. Прошедшая в кабинет и обратно служанка обратила внимание, что посетитель в приемной нервно ходит из угла в угол и курит папиросы. Стоявшая на журнальном столике пепельница была переполнена. Служанка подошла к окну, чтобы открыть форточку.
В это время посетитель ворвался в кабинет доктора и  выстрелил ему в грудь. Рахиль Ботвинник закричала, убийца выстрелил и в нее, но пуля пролетела мимо, врезавшись в пол. Убийца побежал в прихожую, где его ждал второй человек. Выскочив на улицу, они заложили дверную ручку палкой,  приготовленной заранее. Спрятавшись за шторы, служанка продолжала стоять у окна.  При свете фонаря она видела, как к убийцам подбежал их сообщник. Ей показалось, что этот человек был в полицейской форме, но точно утверждать она не может.
Потапов протянул ротмистру конверт:    
– Вот посмотрите, сегодня утром прислуга обнаружила его под дверью. Без марки и адреса.
В конверте лежал  лист бумаги. На нем во всю ширину крупными печатными буквами было написано «уездный боевой летучий отряд». Так называли себя члены «Союза русского народа». «Шкляров», – мелькнуло в голове Прутенского, но   он тут же отбросил эту мысль, не желая думать, что кто-то из  сотрудников полиции мог совершить такое чудовищное преступление.
               
                * * *
Когда жена Караваева и его теща вбежали в комнату, где доктор принимал пациентов, Александр Львович был еще жив. Его уложили  на кушетку.
– Пошли прислугу домой к доктору Даниленко, – прошептал он ей посиневшими губами, – адрес в записной книжке.
– Может быть, лучше вызвать врачей из больницы или отвезти тебя туда на извозчике, ты весь в крови?
– Прошу тебя, пошли скорей к доктору Даниленко.
Володя уже уволился из больницы и готовился к отъезду. В этот вечер они вместе с Николаем  упаковывали в бумагу его книги и  рукописи. Лиза была в музыкальном училище.
– Осталось два дня, – сказал Володя, обертывая в бумагу большую стопку книг и связывая их бечевкой. – Завтра пойду к Зильберштейну. Чувствую, что это бесполезно, но надо сделать ради Ляли, чтобы она знала: я сделал все, что нужно. Надо же, чтобы она оказалась из такой семьи. Фальки совсем другие.
– Думаешь, мне было легко, когда я первый раз разговаривал с Григорием Ароновичем? Он готов был меня уничтожить своим взглядом. Главное, держись с достоинством.
– Не понимаю, что ты имеешь в виду. Я такой, как есть, другим никогда не был и не буду.
– Вдруг он уступит и будет твоим тестем?
– Пусть будет хоть самим дьяволом, лишь бы согласился на нашу свадьбу, а в Петербурге мы о нем забудем, я во всяком случае.
Раздался звонок в дверь.
– Лиза! – радостно воскликнул Николай и направился  к двери
На пороге стоял взволнованный человек.
– Вы доктор Даниленко?  – спросил он, с трудом переводя дыхание.
– Нет. Сейчас  его позову.
Володя не спеша вышел в коридор.
– Доктор! Только что стреляли в Караваева. Он послал за вами. Внизу ждет извозчик.
– Куда стреляли? И почему  не отправили в больницу?
– Стреляли в грудь. Он приказал привезти вас.
Володя бросился в комнату, пытаясь вспоминать, где мог лежать уже упакованный сундучок с медицинскими инструментами.
– Доктор, пожалуйста, быстрей. Он умирает.
– Поезжай так, – сказал Николай. – У него там есть свои инструменты.
– Где я там буду их искать?
– Жена подскажет. Жаль, я с тобой не могу ехать. Надо дождаться Лизы.
– Одну минуточку, я сейчас, – сказал Володя, вспомнив, где может находиться сундучок.
Когда они вошли в кабинет Караваева, он казался бодрым и даже разговаривал с окружающими.
– Владимир Ильич, – обрадовался Александр Львович. – Прикажите всем выйти. И моей жене тоже.
Когда они остались одни, он взял Володю за руку.
– Владимир Ильич, – произнес он слабым голосом, – я умираю. Сделать уже ничего нельзя. Прошу вас: мой труп отправьте в мертвецкую и побудьте с женой, у нее недавно был обширный инфаркт, я боюсь за нее. – Он закрыл глаза. – Передайте вашему брату, чтобы он выполнил мою просьбу. Они взяли вверх.
– Кто они? – не понял Володя.
Но доктор потерял сознание,  началась агония. Его хриплое, тяжелое дыхание раздавалось по всему дому.
Вбежала жена, взяла его за руку и стала громко повторять, что она тут, рядом с ним.
– Прошу вас, – остановил ее Володя, – ничего  не говорите. Вы этим его мучаете и мешаете умереть.
Женщина отняла руку и опустилась на колени около кушетки.
Володе пришлось отложить свой отъезд. У Зильберштейна он еще не был, и все эти дни находился около жены Караваева, у которой сердечные приступы следовали один за другим.


ГЛАВА 13

В поселке Шляховке, у Самодурова, Лиза была всего один раз. По просьбе Борисова для таких встреч Рогдаев снял конспиративную квартиру на Военной улице. Два раза в месяц – девятого и двадцать третьего числа,  она приходила туда в четыре часа дня после гимназии. Деньги сразу брала с собой из дома.
Первыми обычно приходили «Дядя» или Миша Минц, затем  появлялись товарищи из Харькова, Николаева, Симферополя, Курска, Севастополя и других городов. Этих людей она знала только по кличкам. Последним прямо с поезда появлялся самый старый по возрасту анархист «Кудлатый» – с пейсами, седой бородой и спутанными длинными волосами, торчащими из-под черной шляпы.
Как-то Лиза ему сказала, что у него очень приметная внешность, и он может обратить на себя внимание полиции. Улыбнувшись, «Кудлатый» ушел на кухню, и через пять минут оттуда вышел молодой человек, держа в руке парик и отклеенные пейсы.
– Ну, что, Лиза, – довольно улыбался он, – я разочаровал вас или, наоборот, понравился. Мне сюда приезжать и встречаться с вами – одно удовольствие.
– Нет, уж, пожалуйста, оставайтесь прежним. У меня очень ревнивый муж.
Теперь она при каждом удобном случае говорила, что она замужем. С одной стороны, ей это было приятно, с другой, – чтобы к ней не приставали с ухаживаниями.
В шесть часов она уже была свободна и, как ни в чем не бывало, возвращалась домой. Если у Николая выпадало свободное время, они встречалась с ним в центре и шли в кино или театр.
В марте на девятое число у них давно были куплены билеты в Зимний театр на премьеру Горького «Мещане». Но сколько раз приходилось убеждаться, что заранее нельзя ничего планировать. Убили Караваева, его похороны назначили как раз на этот день. Николай предложил ей пойти в театр  с Лялей, обещав за ними зайти после спектакля.
Лиза всегда нервничала, когда у нее в портфеле лежала крупная сумма денег, и с ними надо было сначала ехать в гимназию. К этому, наверное, невозможно привыкнуть. Вот и сейчас она всю дорогу от самого дома крепко прижимала к бедру свой набитый учебниками и тетрадями ранец, нащупывая с правой стороны твердую пачку денег,  свернутую в рулон.
От остановки трамвая до гимназии были две короткие улицы. Она собиралась повернуть за угол, как вдруг услышала сзади торопливые шаги и громкий шепот: «Не оборачивайся!» Кто-то коснулся ее свободной руки, вложив туда записку. Лиза еще крепче прижала к себе ранец, не решаясь смотреть по сторонам. Впереди промелькнула фигура в широком коричневом пальто и шляпе. Рогдаев? Его-то здесь можно было ожидать меньше всего. Записка жгла руку. Лиза вошла в здание гимназии и, поднявшись на свой этаж, поспешила в туалет. В записке было всего четыре слова: «Все арестованы. Немедленно беги».
Лиза бросила записку в унитаз. «А вдруг эта провокация или кто-то решил меня разыграть?» Теперь она  сомневалась,  что фигура в пальто принадлежала Рогдаеву. Однако, кто-то, зная, что она должна сегодня ехать на конспиративную квартиру, предупредил ее. От волнения она вся взмокла, пальцы рук дрожали и не слушались. Она с трудом расстегнула ранец. Толстый рулон с деньгами не хотел проходить в сливную трубу, закупорив проход. Унитаз доверху наполнился водой.
В дверь  стучала мадам Дюбуа, торопя учениц на урок.
– У меня болит живот, – громко крикнула Лиза, – я сейчас, – и стала рукой проталкивать в трубе деньги. Вода хлюпнула и с шумом побежала в освободившееся пространство.
– Фальк, это вы там? – спросила надзирательница, узнав Лизу по голосу.
– Все в порядке. Я сейчас выйду.
Улыбаясь, она вышла из кабинки.
– Можете  не спешить, урок начался. И что у вас за вид? Идемте за мной.
В  классе шел урок английского языка. Этот язык был не обязательным предметом, но по решению Григория Ароновича обе дочери его изучали. Ляля тоже была в этой группе.
Приоткрыв дверь класса, Дюбуа  подозвала учительницу, молодую англичанку миссис Адам, которую все гимназистки любили за доброту,
– Ничего страшного, – сказала миссис Адам, приветливо улыбаясь Лизе, – мы начали с повторения. Идите Фальк к доске и расскажите о том, как образуются глаголы будущего и прошедшего времени.
Лиза поставила к стене ранец и стала уверенно рассказывать правила, которые хорошо знала.
Учительница заметила ее взволнованное лицо и дрожащие кончики пальцев, которые она усиленно прятала под фартук.
– Что с вами Фальк, вы не здоровы?
– Со мной все в порядке, – бодро сказала Лиза, боясь, что миссис Адам и дальше будет ее мучить вопросами. Можно сесть?
– Садитесь.
Не успела она сесть за  парту, как ней   пришла записка от Ляли: «Что случилось?» Лиза повернулась к ней и весело улыбнулась, а у самой в голове бешено носились мысли: что делать? как предупредить Колю и куда бежать? Ей вспомнился их недавний разговор, когда она сказала ему, что обещала товарищам по группе выполнять разные поручения. «Что значит разные?» – спросил он. «Пока не знаю, но не опасные», –  успокоила его Лиза, чтобы  закрыть эту тему. «Не опасные, – усмехнулся он, – таких в нашем деле не бывает. Любое, даже мелкое, поручение может оказаться опаснее самого крупного». Он всегда во всем прав. Он умный, он сумеет найти выход из любой ситуации. Вечером после театра они встретятся, проводят Лялю, и по дороге домой она ему все расскажет.
После занятий они пошли с Лялей в кондитерскую Менца и просидели там целых три часа, вдоволь наевшись пирожков и пирожных. Разговор был только о Володе. Лиза успокоила ее, что Володя обещал перед отъездом поговорить с Наумом Давыдовичем и обязательно это сделает после похорон Караваева. И Володя, и Николай были расстроены гибелью доктора, как будто потеряли самого близкого человека.
– Он мне вчера звонил, – грустно улыбнулась Ляля, – сказал, что несколько дней ему придется побыть с женой доктора. У нее что-то с сердцем.
– Неисправимый человек. Ему надо уезжать в Петербург, а он будет до последней минуты сидеть у постели больного.
– Я пыталась еще раз поговорить с отцом. Он на меня накричал, маму довел до истерики и пригрозил нас обеих отправить к своему брату в Николаев. Я его не пойму. Он меня очень любит, и так мучает.
– Любит, но личные интересы для него дороже.
В театре Лиза немного успокоилась, а когда вечером за ними пришел Николай, и она увидела его расстроенное лицо, решила пока ничего ему не рассказывать,  вдруг пронесет. В группе и раньше шли массовые аресты,  ее это никогда не касалось: она не делала бомб, не носила их в корзинах, не участвовала в «эксах» и терактах, а о конспиративной квартире на Военной улице знал ограниченный круг людей.
Дома Лиза сразу принялась гладить свое гимназическое платье и рубашки Николая. Николай готовил ужин и, как обычно, посмеивался над ней: охота была ей заниматься лишней работой. Лиза упрямо делала свое дело, напевая негромко арию Джильды из «Риголетто».
– У тебя получается лучше, чем у Приваловой из труппы Зимина. Она старовата для этой роли, к тому же невысокого роста и полная.
– Ты не прав. Мне до нее далеко.
– Думаешь, тебе консерватория что-нибудь даст? В консерватории поставят голос,  остальное все равно будет зависеть от тебя. Знаешь, как говорит нам профессор Протодьяконов: «Придя на производство, забудьте все, чему вас здесь учили». Конечно, он несколько утрирует, но я с ним согласен: училище – это школа знаний, а завод – школа жизни. На Брянке я знаю все оборудование и всех людей, половину мастеров и инженеров немедленно бы уволил из-за низкой квалификации и отношения к рабочим. А дирекция завода? Вместо того чтобы развивать производство и внедрять новое оборудование, сохраняет ручной труд и платит людям жалкие деньги. Там, где сейчас сто человек, могли бы работать двадцать, и зарплата у них увеличилась бы в несколько раз.
– А остальным куда деваться, обратно в деревню?
– Для остальных  открывать новые участки и цеха. Так делают в Германии. Немцы заботятся и о количестве, и о качестве своих изделий,  заодно улучшают условия труда.
– За границей рабочие тоже бастуют…
– Их требования не сравнить с требованиями наших рабочих. Я как-то был на кондитерской фабрике Лурье. Женщины возят на тележках огромные бидоны с повидлом и сиропом. Я взялся одной помочь, и еле сдвинул тележку с места. Все это можно механизировать… Ужин готов. Садись за стол.
Только он  стал раскладывать по тарелкам котлеты, как раздался звонок в дверь. Кто-то громко закричал: «Полиция! Открывайте!»
Лиза вздрогнула и посмотрела на Николая. Он увидел на ее лице неописуемый ужас.
– У нас ничего нет, успокойся, – Николай поцеловал ее в щеку и пошел открывать дверь.
В коридор ввалились пятеро жандармов во главе с толстым усатым приставом и двое понятых, пожилые супруги из соседней квартиры. Пристав сунул ему в лицо  ордер на обыск.
– Ищите, – спокойно сказал Николай.
Двое жандармов прошли на кухню, один полез на антресоли в коридоре, еще двое принялись за комнату.
Николай уже пережил здесь два обыска (второй после побега Сергея). Это было отвратительное зрелище: все перевернули вверх дном. И сейчас жандармы бесцеремонно высыпали на пол содержимое ящиков из шкафа и письменного стола, перетряхивали каждую книгу, каждый лист тетрадей. Грязные сапоги безжалостно топтали  кружевное Лизино белье. Один с силой рванул занавески на окне. Они с грохотом рухнули вниз вместе с карнизом, увлекая за собой горшки с цветами. Жандарм пошевелил сапогом разбитые осколки и землю. Затем стал вытаскивать из уцелевших горшков растения с корнем и встряхивать их – вот что никогда не пришло бы Николаю в голову. Он с облегчением вздохнул, когда там ничего не оказалось.
Они сидели с Лизой на сундуке, который был перевезен сюда из дома Фальков. Лиза вся дрожала. Он обнял ее, крепко прижимая к себе.
– Встаньте, – приказал один из жандармов, попробовав приподнять крышку сундука, но он оказался заперт.
– Т-а-к, – протянул с ядовитой усмешкой  пристав. – Давайте ключ.
Николай никак не мог вспомнить, где находился ключ, – там лежали в основном вещи, оставленные Саррой Львовной. Он сам туда заглядывал всего один раз, когда вроде этих жандармов искал анархистскую литературу.
– Ты не помнишь, где ключ? – спросил он Лизу. Та пожала плечами
– Вскрывай, – приказал усатый жандарму.
Тот просунул в узкую щель кинжал, с силой на него нажал, и крышка  быстро открылась. Сыщики выгребли на пол все содержимое: шубы и меховые вещи Сарры Львовны, отрезы тканей, шелковые платки и шали. На самом дне стоял небольшой старинный сейф Фалька с особым шифром для замка. Сейф когда-то понравился Николаю, и Григорий Аронович ему тут же его подарил.
– Как я понимаю, от сейфа ключа тоже нет, а шифр вы забыли, – издевался усатый. – Давай вскрывай, – опять приказал он жандарму. – Я знаю эти сейфы, они с потайным дном.
Жандарм вертел его в разные стороны, вонзал кинжал в замок и под крышку –  безуспешно. Тогда усатый поднес к замку револьвер и выстрелил в него. Замок разлетелся на части. В сейфе лежали дорогие украшения, оставленные Лизе перед отъездом матерью. Свою бижутерию она держала в шкатулке в шкафу.
Сантиметр за сантиметром жандарм ощупывал пальцами стенки сейфа. Прошло больше часа, кукушки выскочили в очередной раз и прокричали половину третьего. Понятые устало переминались с ноги на ногу.
– Ваше благородие, – вдруг обрадовано воскликнул жандарм, – нашел кнопку от второго дна, она – с  ушко иголки.
– Возьми что-нибудь острое и нажми. Да вот хоть заколку из волос мадемуазели.
Жандарм протянул руку к Лизиной голове. Та увернулась и сама вытащила из косы заколку.
Дно в сейфе приподнялось, под ним оказалось еще одно, узкое пространство, где лежали крупные деньги и какие-то листки бумаг. Для Николая это была новость: он понятия не имел о втором дне. Лиза вздрогнула, по ее  лицу пошли красные пятна.
Вытащив все на стол, пристав подозвал понятых. Один из жандармов сел составлять протокол.
– Это ваши деньги? – обратился усатый  к Николаю.
– Мои, – опередила его Лиза, – мне их оставили родители, когда уезжали в Америку.
– Это так? – спросил он Николая
– Так, – кивнул головой Николай, тут он вспомнил  их визит к Пизовым, разговор об общей кассе и ужаснулся.
– Тогда сколько здесь, вы знаете?
– Две тысячи, – опять опередила его Лиза
Усатый стал рассматривать листки бумаг.
– А это что за записи?
– Люди, которым я давала деньги в долг.
– Выдано 9 декабря – 200 рублей, 23  – 250, 9 января – 300, 23  – 350…  – Он вытащил из кармана блокнот. – Посмотрим, в какие дни вы и ваши сообщники, по наблюдениям наших агентов, посещали конспиративную квартиру на Военной улице. Все числа совпадают…  Т-а-а-к, – протянул он и откинулся на спинку стула с такой силой, что тот затрещал, готовый развалиться на части. Потом подскочил, как резиновый мяч, и подошел вплотную к Лизе, сверля ее острыми глазами. В нос ей ударил резкий запах сапожного дегтя и махорки.
– Это еще не все. Вы на улице часто встречались с государственными преступниками: Итой Либерман, Ханой Шлимович и другими людьми Борисова, которые передавали вам от него задания и деньги. («Какой ужас, – пронеслось в голове у Лизы, – они все знают. Кто же нас выдал?») Неко¬торые из них бывали у вас дома. Елизавета Григорьевна и Николай Ильич! Вы арестованы за связь с «Боевым интернациональным отрядом анархистов-коммунистов». Доказательства вам будут предъявлены в ходе следствия.
Пристав  вынул ордера на  арест.
– Николай Ильич к этим деньгам и записям не имеет никакого отношения, – сказала Лиза. – Это мои личные записи.
– А это, мадемуазель, выяснит следствие, – усмехнулся усатый. – Кстати, вы законная жена арестованного или его сожительница? Как нам записать в протоколе?
Лиза выплеснула на него поток ненависти. Ошеломленный всем увиденным и услышанным, Николай, наконец, пришел в себя и стал собирать необходимые для них вещи. Лиза ничего не могла делать. Он надел на нее теплую кофту, пальто, сверху накинул большой шерстяной платок, вложил ей в руку саквояж с нижним бельем. Затем  приготовил все для себя.
На улице собрались любопытные. Впереди всех стоял недовольный хозяин дома Серегин. Николай успокоил его, что завтра же пришлет к нему брата, и тот  заплатит за квартиру вперед. «Это недоразумение, – сказал он, – нас скоро отпустят».
Их повезли в разных пролетках. Прощаясь, Лиза прижалась к нему мокрой щекой, повторяя, как заведенная:
– Прости меня, Коля, прости. Я не хотела тебя подводить!
Он шепнул ей, чтобы она твердо стояла на том, что эти деньги ей оставил отец, он будет говорить то же самое.
– Володя завтра же вызовет из Киева Мишу. Он нас вызволит.
 
                * * *

18 марта  директор Департамента полиции Трусевич представил Столыпину подробный доклад о разгроме «Боевого интернационального отряда анархистов-коммунистов». Столыпин был доволен Поповым и на этом же документе крупными буквами написал: «Действия подполковника Попова заслуживают полной похвалы». Ниже Виссарионов приписал: «Сообщить письменно подполковнику Попову».
 Петр Ксенофонтович послал Трусевичу прошение о вознаграждении всех своих основных агентов, длительно работавших в анархистских группах. Иоста получил 1000 рублей, которые ему вручили после освобождения из екатеринославской тюрьмы, где он просидел для видимости вместе со своими бывшими соратниками три месяца. Часть агентов еще долго оставались в тюрьмах для того, чтобы продолжать общаться с заключенными и передавать следствию услышанные от них интересные новости, так как на свободе до сих пор оставались Рогдаев, Могилевский, Войцеховский и некоторые другие активные анархисты и боевики.
Дмитрий Богров, побыв некоторое время в Баку,  снова вернулся в родной город.  Оставшиеся на воле товарищи обвинили его в предательстве. Чтобы защитить своего агента, Кулябко предложил ему организовать побег Науму Тышу и другим заключенным.  В записке  Тышу Дима подробно описал детали задуманной им операции, так что в нее  поверили и сам Наум, и товарищи на воле, которые должны были переправить беглецов за границу.  В конце своего послания для пущей убедительности Богров приписал: «Возможна неудача. Тогда погибну первым я».
Накануне побега все его организаторы были арестованы, в том числе и сам Богров (все по тому же замыслу Кулябко). Его взяли днем,  на площади около Оперного театра. По дороге в Лукьяновскую тюрьму он струсил и приказал ротмистру, бывшему в курсе всей подоплеки этого ареста, отвезти его в полицейский участок (Старокиевский), где ему выделили отдельную камеру с казенными нарами и решеткой на окнах и дверях. Вид этих решеток и шумное поведение пьяных соседей,  вызвали у него панический ужас, грозивший перейти в психическое расстройство.   Он потребовал от Кулябко  отпустить его домой,  товарищам же объяснил, что это отец вызволил его с помощью больших денег. Ему не поверили и снова обвинили в связях с охранным отделением.
Но был, был человек, который мог спасти его, – Герман Сандомирский! И Дима передал своему бывшему другу и соратнику в тюрьму слезное письмо, чтобы он помог снять с него все подозрения.
В одной камере с Германом сидело несколько человек, участвовавших в конференции анархистов в декабре 1907 года. Им было известно, что у Димы хранились все материалы этой конференции и список ее делегатов, из которых кое-кто  оставался на свободе, значит, он не мог быть предателем. Анархисты устроили в камере товарищеский суд, и под давлением Сандомирского   полностью отвергли  предательство Богрова.
 Дима поспешил уехать в Париж. Вскоре в нелегальном журнале парижских анархистов «Анархист» появилась заметка без подписи  под названием «Киев». С большой теплотой автор рассказывал  о  бывшей киевской группе анархистов-коммунистов, оправдывал их экспроприации и террористические выступления, «как необходимость для развития революционной деятельности».
Получив журнал от своих осведомителей,  Гартинг предположил, что автором статьи является Дмитрий Богров, и переслал ее в Департамент полиции. Так как угроза анархизма по-прежнему оставалась,  Трусевич  разослал ее копии во все охранные отделения. Кулябко, довольный, что все так хорошо устроилось с его агентом, бегло ознакомился с этим опусом, как с бумагой, которую надо принять к сведению.
Зато Попов, вернувшийся на свое прежнее место в Харьков, перечитал эти откровения несколько раз и увидел в них скрытое лицемерие, которое  подспудно чувствовал  в самом Богрове. Но так как этот господин теперь не представлял для него никакого интереса, он положил статью в отдельную папку и крупно написал красным карандашом: «В архив!»               
                Москва, 2010.





(Продолжение следует)