Незамутнённая совесть

               
         Иногда из далека,  из  давнего  «было»,  вдруг что–то ярко  блеснёт.  Оттуда  повеет теплом и возникнет то или иное воспоминание…   Становится приятно,  испытаешь блаженство оттого,  что тот эпизод твоей жизни  чист, прозрачен и не замутнён никаким  и ничьим поступком, действием,  даже мыслями.
Так мне вспоминается  история моей юношеской влюблённости.

Год 1951.  Город Токмак.  Расположен он в сорока километрах  восточнее  столицы Киргизской республики,  тогда города  Фрунзе, ныне Бишкек.   В то время там базировался один из полков лётного училища.  Наша эскадрилья  училась в нём летать на самолётах первоначального обучения  Як–18 и Як–11.
Городишко маленький, состоявший из частных одноэтажных домов,  утопавших в богатой зелени.  Из зданий сохранились в  моей памяти только  баня, в которую еженедельно строем мы ходили  «на помывку»,  и остатки христианского храма, конечно, без крестов и колокола, в которых по  субботним и воскресным вечерам  слепой гармонист «играл  танцы».  Из этой справки понятно, что двадцатилетним курсантам  в «личное время»   деть себя было абсолютно некуда.  Оставались для развлечений только переписка с родными и друзьями   да занятия на турнике  и  лопинге, который мы очень любили – развивали вестибулярные аппараты.
Однажды, на участок территории  гарнизона, отдалённо напоминавший спортплощадку,  пришёл зам. командира по политической подготовке  и  сообщил,  что он ищет среди нас любителей пения, так как   обещал выручить  мужскими  голосами  местный  дом  Учителя,   в котором организован  хор,  а  мужские партии исполнять совершенно некому.  Тут же несколько голосов назвали мою фамилию –– основного запевалы в ротном, а затем и в эскадрильском, строю.  А как же:  до сих пор помню команду старшины:   «Курсант Теряев, запевай!»   И я  заливался:

                Скажи–ка,  дядя, ведь недаром
                Москва, спалённая пожаром,
                Французу отдана…

Но  чаще  чисто  авиационное:

                Там, где пехота не пройдёт
                И бронепоезд не промчится,
                Угрюмый танк не проползёт,
                Там пролетит стальная птица…

Весь строй  под чёткие  удары сапог  по  булыжнику дружно подхватывал  припев:

                Пропеллер,  громче песню пой,
                Неся распластанные крылья,
                За вечный мир,  в последний бой
                Летит  стальная  эскадрилья…

Так что сомнений никаких не было:  нужен Теряев там, обязательно.
Изъявили желание ещё человека три.  Не помню.

В указанное время пришли мы в дом Учителя.  Громко сказано «дом».
Типичная хатка, только размером  чуть побольше обычных.  Но дело не в здании. Хормейстер  обрадовалась усилению коллектива, послушала каждого из нас, составила дуэты для песен и романсов  и тут же начала подготовку к концерту.  Кстати, наш руководитель была широко  эрудирована;  выходец из сосланной после  революции из центра России семьи,  она знала музыку и несколько языков.  С нею говорить на любую тему было очень  интересно  и приятно.
Стал я постоянно посещать  «спевки».  И мы, и местные женщины –учительницы  очень стеснялись  и это сильно мешало  исполнению, но со временем  привыкли  и  результаты  стараний  стали заметными.

Почти всегда  на занятиях вокалом присутствовала одна  девушка.  Она внимательно  вслушивалась,  но сама никогда не пела.  Просто сидела тихонько в стороне и наслаждалась музыкой.   Как–то я подошёл к ней, спросил,  почему не поёт с нами.    Она смутилась и ответила, что у неё нет певческого голоса.   Говоря короче, мы познакомились,  разговорились.  Выросла  она в детском доме. Выучилась и работает  телеграфисткой на почте. Живёт одна.  Мне было приятно разговаривать с  миловидной, всегда чисто и аккуратно одетой  молодой  женщиной.   Конечно,  после занятий я проводил её домой.  Оказалось,  что она жила  рядом с хатой, в которой квартировал инструктор нашей лётной группы, старший лейтенант  Костарев.  Как–то встретился с ним  возле его жилья  и признался, что почти после каждого хорового занятия провожаю свою подружку домой.   На что он мне предложил:   «Если кто из офицеров спросит, почему ты тут, то скажи, что был у меня».    
Через некоторое время так и случилось:  возвращался я с проводов Раи по узкой тропинке через кукурузное поле и столкнулся нос к носу с заместителем командира по политчасти.
  – Товарищ курсант!   Вы почему здесь?
– Я был у старшего лейтенанта  Костарева. 
–  А что вы у него делали?   
Знали мы, что к этому офицеру  лётчики относились с неприязнью и всегда «отгавкивались» на его вопросы,  поэтому и ответил нагло:
– А вы сами у него и спросите,–  и пошёл по тропинке в гарнизон.

Наконец,  подошла дата концерта.  Участники  заметно волновались.  Наступила и наша очередь исполнить дуэтом романс.   Нас объявили, мы вышли.  Зазвучало  пианино, мы вступили…  и вдруг моя напарница,  закрыв лицо руками,  убежала со сцены –  до того  её  одолела стеснительность,  а я продолжал петь.    
Таким конфузом окончилось моё участие в концерте.
Но  на занятия музыкой ходить продолжал.  И очень добросовестно меня учила  «белогвардейка».  Когда стало известно, что весной мы передислоцируемся в другой гарнизон,  она увещевала меня не бросать занятий вокалом, продолжать развивать голос.  Я даже попросил маму прислать мне что–то вроде нотной грамоты,   чтоб изучать основы музыкальной культуры.  Но…  весной нас перебросили на аэродром Отары, где на казахских просторных степях наша эскадрилья приступила к освоению полётов  на реактивных самолётах.   
Конечно,  эта учёба занимала большое  время, много сил  физических и душевных  и  у нас, откровенно говоря,  оставалось совсем малая толика возможностей для  продумывания «сердечных дел».   Главным считали  сначала «вылететь самостоятельно»,  потом – «освоить технику пилотирования», затем – «научиться  стрелять»,  после  чего – «сдать выпускной экзамен на боевом самолёте»  и, наконец–то, «выпуститься из училища».  Но  всё–таки, с Раечкой я переписывался.   От неё регулярно получал довольно тёплые письма.  О замужестве она ни разу не говорила,  не намекала,  да и разговор о женитьбе  между нами ни разу не возникал, но я был уверен, что девушка  трудной судьбы в двадцать лет мечтает,  и это естественно,  устроить  свою жизнь.   Я же в то время был «весь  в полётах», и ни о чём другом думать не мог.
Вдруг я получил от неё письмо, в котором она сообщила, что едет в восточно–казахстанскую область  через станцию Отары.  Через мои  Отары?  Я обрадовался возможности неожиданной встречи.  Но буду ли свободен в этот день?  Смогу ли хотя бы выйти к поезду?   Железнодорожная станция была в трёх километрах от гарнизона, что для молодого  не расстояние, то есть рядом,  но не буду ли я  занят?  Кстати замечу,  что окружён гарнизон был сплошной «пустой» степью,  поэтому  самовольная  прогулка на любое расстояние   от  «служебной территории»  не считалась нарушением  воинского порядка.   Лишь быть свободным от полётов и  предварительной подготовки к ним.

Повезло!  Раечка  проезжала Отары как раз в  «мой свободный день».
Предупредив  командира и друзей, я отправился к поезду.   Был апрель.  А  что такое  апрель в Казахстане?  Этот месяц – пора цветения  дикого мака.  В этот период  только возле себя можно увидеть зелёную траву.  А чуть подальше  вся степь красная – так цветёт мак.   Это сразу бросается в глаза любому.  И даже сверху, с неба, кроме сплошного огненно–алого поля ничего в степи не видно.  Краснели и горы.  Сначала зацветали  южные склоны северной гряды гор,  попозже – северные склоны  расположенного южнее нас более высокого хребта.  Красивейшее зрелище – всё вокруг  в  ярком  кумаче.
Естественно, по  дороге  на станцию,  я нарвал громадный букет маков.  Поезд пришёл.  Паровоз  начал набирать из Г–образного крана воду. Из раскалённых вагонов высыпал народ  на перронный базарчик. Рая,  выглянув из окна, сразу увидела букет и меня с ним, выскочила и мы обнялись.   С завистью смотрели многочисленные пассажиры на  настоящие живые  казахские  маки.
И тут у меня возникла мысль:  «Останься,  Раечка, у меня,  а завтра я тебя провожу на поезд».  Нисколько не раздумывая,  она вручила букет оказавшейся рядом опешившей пассажирке, кинулась в вагон за своей сумкой и выбежала ко мне.  И мы,  счастливо улыбаясь,  провожаемые завистливыми  взглядами многих, пошли  в  лучезарно–красную степь.
Долго мы гуляли по бескрайним просторам.  Многим делились, рассказывали;  я – о самолётах  и полётах, она – о себе и своей работе.  Но  о самом главном,  о нашем общем будущем,  ни один из нас не заикнулся.  Я не решился произнести три заветных и, видимо, ожидаемых ею слова.  Не  насмелился.  Конечно, двадцатилетнего парня  влекло к  женскому телу, нетерпелось испытать счастья в девичьих объятиях, но  знал я, что любое слово, поступок, даже жест  может обязать ко многому, а связать себя на всю жизнь был не готов.   Пожалуй,  не испытывал к Раечке  настоящей, сжигающей страсти.  Не знал ещё тогда, что такое истинная любовь, но был уверен, что переживаемые мной чувства   пока  не те, что обязывают делать предложение навсегда.  Нет, не решился…  И теперь,  познав многое,  скажу:  был  прав и поступил  честно.  Не обманул ни славную девушку, ни себя.

Под вечер  пришли в гарнизон. Наши поварихи накормили Раечку,  обещали  ей спальное место, и я убежал в казарму.  Не мог заснуть в ту ночь.  Всё думал о нас и опять приходил к выводу:  я поступил верно –   сдержал себя от поспешных  слов и поступков.

Утром рано столовские девчата сообщили мне, что Рая ушла на первый поезд.

Больше мы не виделись.  Несколько раз я написал ей, она ответила,  но  наши  чувства (мои колебания и её ожидания)  явно пошли на спад:  ей стало некогда на новом месте, а меня захватили   «выпускные  экзамены и события». Разошлись мы в большом мире каждый по своей дороге и потеряли друг друга.


Этот эпизод жизни часто  поблескивает мне издали  чистым  светом.  От  него  становится и тепло, и приятно.   Сдержал  желания,  не дал языку сказать невыстраданное.  И  все годы  совесть чиста, незамутнена  ничем. 


         На фото:   Раечка  1951 год