* * *
….Чаща смешанного леса переливается волнами «золота на голубом» зрелой-июльской, но по-молодому игривой березовой листвы. Строгие мохнатые ели, жесткие столпы вековечности чащи, держат лес в стабильной уверенности. Медленные кучевые облака тянут на восток, к громоздящимся пологим холмам в лесистой кучерявости. Жадный до движения ручеек, звонкий озорной пацан катит блестки живицы с востока, гавани вечно плывущих облаков, на туманный неверный запад, в чужедальные и неведомые страны.
Все тут напоено мирным благополучием после прогремевшего стального боя, спокойствие окружившей небольшой луг дикой природы как будто выражает благодарность сынам человеческим за достойную победу над пришедшей извне скверной, грозящейся низвести в пропасть весь этот островок красоты и мира.
У веселого юнца-ручья, касаясь русыми кудрями бегущих струй, лежит славный витязь, достойный муж Гардского воинства. Лежит с закрытыми мУкой глазами, раздираемый черными котами сердечной хвори. И хлещет, истекает черным рана у беспокойного органа. Не стрелой, не пикой ранен витязь – всем тем он только сам разит, не подпуская близко вражьи мрази… Думой черною сражен богатырь славный, мутью лютой непрозодящей. Вот и тянет чернь гадючья, тянет силушку из самого сердца большого… Сколь еше лежать ему, витязю, в одиночьи тягостном. Не вытечет ли с черной мутью вся жизнь его, силушка дерзкая и неподвластная княжьему велению.
И только ручей – вода родниковая – треплет хладными струями кудри, напоминая о царствии Жизни, любящей Воина,. Не жает ручей захлебнуться скверной текущей, растворяет, уносит, сливает с истовой прозрачной чистотой струй своих. Птахи малые резвятся в ветвях спасенной от нечисти чащи, перекрикиваясь вечной своей радостью. И дева-фея лесная, вездесущая певунья, доносит до него сладкий, волнующий мотив свой, растворенный в каждой невидимой мембране воздуха, ветреного пространства. Очищенного славным витязем поля.
Жизнетворная дева, не отдающая его Валькириям.
Напев сладкого голоса будоражит отступающее с черной мерзостью сознание, дарит слабеющие толчки пробуждения в охватившей тело дремучей смертной истоме. Вроде б вот они – земли спокойствия, обитель Воинского покоя, но вот держит же, зовет остаться, призывает подождать малость – не соблазняться прелестями бесчувственной, лютой, но свирепо соблазнительной Валькирии, ледяной хищницы. Той, что уже жадно распахнула объятия, что давно ждет к себе витязя. Быть может, впервой в своей бесплотной жизни влюбленная…
* * *
Мягкое урчание иномарочного грузового двигателя…
Девушка вздернулась, вздрогнула, отгоняя наваждение с умирающим от странной раны витязем.
Да, странно. Это ж было не сновидение. Спала она незадолго до этого и все какую-то муть созерцала, что даже и в памяти не сохранилась, а это – явь! Не до конца проснувшись, прикрыла глаза и – вот оно! Как будто даже не только видения, но и текст полился – былинный, славный, певучий. Как в сказаниях, вычитанных в далеком детстве. И все по теме, и все по чувству настоящего действия. Истекает мутью черной…
«Пора на прозу переходить, краса моя… Верно, Димусь, «…надоело дергать мозг робкими стихами!»*
Она, вытянувшись телом, пошуровала в кармане джинсов, вытянула эЛэМину и торопливо пшикнула зажигалкой. Жадная глубокая затяжка ставшего привычным за пару дней зелья прошлась по отзывчивому телу отрезвляющей лавиной. Душистое облако дыма проникло в глаза. Защипало. Девушка закашлялась и, поддавшись воле секунды, затушила сигарету. Не, хорош-хорош. Уж больно противно после первой утренней…
Затем она засуетилась пальчиками в косище, выковыривая оттуда хвоинки с плоскими пластиночками сосновой коры, замечая втесавшихся в шевелюру муравьев и разную другую мелочевку живого мира. «Да, Аленушка! - с легким даже восторгом подумалось девушке, - Превзошла самое себя!...»
Действительно, что это ей за желание пришло заночевать в лесу без костра даже, Предлагал ведь пожилой шофер «Газона» – давай, мол, до села довезу, там у старухи и дом справный-просторный, и банька «барышне» не повредит на трудной дороге. Нет! Вот захотелось так – найти уютную лёжку меж корнями вековой сосны, прикрыться собственной штормовкой и вырубиться, словно уставшей юннатке после перехода сквозь топи. Или после «удачных» посиделок в лесу. «Вот Барс бы затащился…» Такого не случалось даже во времена глубокого хиппизма - одна в лесу, без костра без ласкучего бой-фрэнда под боком…
Алена заворочалась в своей лёжке, огладила тело, задержавшись ладошкой на груди. Пальцы рефлекторно заиграли, тиская «бусинку», и она зажмурилась от мурашечного, постигшего тела наслаждения, от сладкой тяжести внизу живота. Девушка даже громко выдохнула, вслед за чем живенько рассмеялась над самой собой. «Во даем! Сисястая похотливая телка, отрада голодных тинэйджеров!» - кураж, смех над собственными чувствами нарастал. Ей-богу, прогулка в детство удалась на славу. Не увлечься бы только, а то много прикольного в подобных ощущениях возврата к «невыносимой легкости».
Самое печальное, что она до сих пор не осмыслили, зачем же все это надо было – такой забег в прошлое, такой экскурс с погружением в собственную «тундру».
«Возбужденная, грубая и… ой!... не особо, кажется чистая…» - зуд в теле печально напомнил , о третьих сутках некомфортного пути. «Животное… Мррра-а-к!.. Но таким с-с-сукам почему-то и открыты дороги! Какая-то потаенная справедливость» - весело добавилось к ходу мысли.
Продолжая наслаждаться собственной «низостью» и чувствами «голожопого детства», Алена решительно встала. Отряхнула с одежды те же хвоинки, пластинки розово-желтой коры и насекомых, сладко закурила («бли-ин! Неужто снова подсела?!»).
Через пару минут брутальной внешности, «безумно красивая» (по-ревякински) деваха с толстенной косой, рюкзачком и скрипкой в футляре уже топталась в нетерпении на трассе. Странный путь по нескольким измерениям одновременно продолжался.
Вдалеке в облаке неисправности топливной системы плавно зарокотал иноземный подарок – списанный с французских трасс за старость «Рено»…
…Сельский фраер – дальнобойшик Кешка с удивлением глазел на необычного вида «плечевуху», почему-то в штормовке и со скрипкой. «Елы-палы, каких только загадок трасса не подкидывает. Но хороша-то как!» Глазища горят, аж издалека видно. Коса толстенная болтается на теле до самой… этой… Вся какая-то пышная, справная, стянутая одеждами, как путами постылыми, вот разорвать бы их, путы эти. Полосу держит - хрен пропустит, лыбится призывно. Стоп!
У Аленки за время приближения «Рено» смешно прокрутился в памяти анекдот детства. «Молоденькая, худенькая скрипачка, школьница, едет к бабушке на зимние каникулы… Мороз – минус сорок… Машин нет, уже час ловит попутку… БррррвжжжЖ! – тормозит первый грузовик…»
Смех-смехом, а ведь это последний перегон трассы до Арсеньевской вотчины. И этого водилу пропускать нельзя. Чуйка, чуйка… По лицу, замутненного, правда, бензиновыми разводами лобового стекла, сразу виден типаж драйвера. Аккуратная прическа, слегка надменное, стянутое «приличием», лицо. Пустоватые, при этом умненькие вполне глаза… Интеллигент-сельский плейбой, с понятиями, со своей философией, устроившийся достойно в жизни! Кошачьи-мягкий ловец попутных прелестей судьбы….
«… Проходит третий час на зимнем тракте. У скрипачки руки-ноги отнялись, кожа примерзает к костям… БрррвжжжЖ! – тормозит четвертый грузовик….»
- И в рот, и в ж…пу, и вприпрыжку, и на месте… Любой каприз, э-э-э…, за собственные деньги… У? – суматошной скороговоркой зазвенела Аленка в салон прокуренной кабины.
Сценарий анекдота явно устарел. «Б…ей не возим! Бум! ВжжжжЖЖЖ!» Нет-нет, в жизни все по-другому.
- Ты чё, охренела! – притворной злобой громыхнуд Кешка, имея в виду, как плечевуха вообще чуть под колеса не залетела. Та спокойно навалилась грудью на сиденье машины и уже втиснула скрипку свою в салон. Вся прямо лучилась добросклонностью и спешкой воплотить весь свой речитатив в реальность. «Ну, хороша Клавка, ну, ч-ч-черрррт…» - восхищался про себя дальнобойщик. Девчонка жарко дышала, как-то особо чувственно приоткрывая красивый ротик.
- Драйвер, а ведь это судьба твоя на трассе виснет, а? – вкрадчиво промурлыкала девушка, эротично приспосабливая попку к сидению. – Едем, у? Или ты пасс… - Уверенно захлопнула дверцу.
Кеша плавно двинул фуру, подтверждая согласие на все предложенное сумасшедшей плечевой.
На спокойном участке Кешка повернулся к попутчице. Та смачно, вульгарно курила, как-то по-шпански отрешенно, и пространным взглядом глазела на бегущую под лобовое стекло трассу. Словила взгляд, скосилась, обнажила свою невозможную хищную улыбку, как бы призывая водилу в сообщники собственного беспредела, нежно и властно вписывая в «свои». От нее несло какой-то первобытной жутью. Чем-то фатально-русалочьим, чем-то исходным. Легко было представить, что за всем тем, что уже мутило плоть и разум, последует вполне реальный, неизбежный «триндец», настолько от нее перли волны концентрированного кайфа, коим, как известно, является смерть.
Последний из жизненных кайфов, самый простой по сути своей и самый свободный от абстиненции – все! Никаких мучений, ни телесных, ни моральных, ни мозговых. Помнится, он как то дофилософствовался за водкой на эти темы с «умнячим» панком, неведомым каким-то случаем встреченным в райцентре. Именно такой концентрированный в самой себе кайф несла эта «Клава». Боже! Его давило, крутило, терзало. До чего же, до каких дремучих тайных фантазий с ней он дойдет. По согласию, по обоюдке… Нет! По требованию, по принуждению. И не с его стороны. Боже, какие наслажденья грядут на его счастливую душу. Как оно все так сложилось. Неужто… Неужели!! Самые извращенные, самые немыслимые, срамящие собственные думы фантазии. Она – все. Она – находка эта на трассе – воплотительница пацанских мечтаний, после которой хоть что, хоть триндец всего. Такая-такая, по этой наглой морде, по этой хищной улыбке все ясно – есть еще ТАКИЕ, ведь с кого-то кино это запрещенное да снимают…
Кеша внезапно ужаснулся всполохам нездоровой идеи – за сексуальную связь с этой незнакомкой он готов… ГО-ТОВ! Заплатить хоть жизнью.
Девка продолжала «страшно» улыбаться…
Звериная суть беспредела – прямое приветствие славной Хозяйке. В попутчице этой не было ничего человеческого. И от этого сшибало смертельной, окончательной радостью, вакханалией концентрированного кайфа.
Особенно его возбудило звучно-иноземное обращение «драйвер». Во! Так и есть! Драйвер! И чего он раньше так себя не обозначал…
* * * *
Афганец умирал.
Для этого человека мало значили слова «жизнь» и «смерть», они всегда существовали в немыслимо близком соседстве. На расстоянии даже не наносекунды, а еще боле – бесконечно кратком миге.
И где она – жизнь, а где смерть, и что в себя включает одно и другое. Без разницы, по барабану… Жизнь – это там, где Действие, только и всего. В остальном – нежить, хоть на этом свете, хоть на том.
Для него, Гриши Белова родом из ростовского (донского) приюта, последний выстрел в себя никогда не виделся чем-то важным, чем-то несусветно значимым. Смешными казались многотомные нравственные дебаты о «подлости» суицида, о «слабости» решившегося, о малокровии этого конечного поступка. Бред! Ты живешь и действуешь, пока НАДО, пока твой внутренний ведущий-тренер знает, что именно ТЫ тут и нужен. Никто не смог бы заставить теперь Гришу Белого просто существовать…
Во всем его вел заряд из глубины восьмидесятых прошлого века, запал, данный таинственным мужчиной в Афганских инфернальных подземельях. И что это было, и к чему это – тогда еще неясным виделось. Но сержант Гриша Белый из «отмороженного», безразличного прирожденного убийцы превратился… Нет, воплотился, реинкарнировался в Воина. Эпически провозглашенные «твои на севере» дождались - однозначно, дождались! Торпедный аккорд, вихрь, знамение, являвшееся именно там, где нужно и вовремя. А самого Воина даже не крепко трогал вопрос – что же это за мусульманин, (и мусульманин ли он вообще), говорящий без акцента на чистом русском. Ему была зачем-то дарена жизнь и он жил. А вот сейчас, когда ее подарили второй раз – он умирал…
Марат Барков любил. Да, он трепетно и нежно любил всех тех, кого дано было уберечь от той стихии, в коей сам балансировал серфером. Любовь к поступкам и осознание себя чистильщиком высокой пробы заряжала его, как аккумулятор. Он просто был нужен, пещерный «старец» лучше любого иного показал ему предназначение. И северное сияние в перспективе подземного хода. Но путь пришел к концу, эпоха Афганца, или «Волкодава», по выражению той славнейшей девчонки из Питера, закончилась. Никто приходит тоже вовремя, освобождая Воинскую душу от лишних терзаний, разрешая любые несостоятельности единым махом. Недаром его-то ты и не почуешь, и не увидишь ВОВРЕМЯ. Он – НИКТО – стихия, для тебя охранная, не позволяющая снизить полет.
Но новая жизнь подарена парнем, случайным попутчиком на одном из перегонов Действия. А понимания –зачем? - нет как нет. Поэтому и впрямь – ЗАЧЕМ! Быть на месте Степана он не мог, никогда не смог бы дожить его жизнью. Вернуть слабой старухе единственную ее надежду = да как, да откуда… Только что похоронить, попросить (как на официале) незаслуженного прощения – и все. Он же создан для войны, к которой потерял Любовь, в которой разочаровался. Вернее, не в ней самой, в достойной Войне за настоящее, а в себе, в своем участии.
Самая горячая любовь Марата – приемный сын Иван – вот кто миновал стадию «отморозка», вот кто с младенчества Воин. И – сам он, правда, не сознает того – вот кому максимально вредно присутствие рядом духовно немощного наставника, потерявшего вкус.
… Иван смотрел на учителя волком, контролировал каждое движение, не отпускал глаза ни на миг. «Он не даст. Как бы его обойти» - судорожно вертелось у Афганца.
- Святослав. – Вдруг донеслось до Афганца.
Он с удивлением (если так можно было назвать проблеск слабого интереса в нарастающем давлении тучи безразличия) поднял глаза на мальчика, беззвучно спросив: «Что?»
- Имя мое – Святослав. Святослав Волгин, - неестественно спокойно изрек подросток.
Марат понимающе кивнул. Затем, после долгой вдумчивой паузы, произнес вслух:
- Спасибо, сын. Храни тебя Бог.
- Мужики, поднялИсь! – раздался голос Сибиряка, - что оттягивать, по-другому не будет. – с этими словами он легко поднял худое тело Степана, намереваясь идти в деревню к бабке погибшего. – пошли, Бог в помощь.
«Вот хорошо – перемывал мысли мозг Афганца, - у Ваньки… у Святослава, то есть, появился Володя – прекрасный парень, куда более «человеческий», вот им и прямая дорога к Действу…»
Откладывается. Вот принесем, похороним… Тогда и отойду, и…
«Ааааа!!! - вдруг взорвался очередным «бессилием» вконец изорванный мозг Баркова, - да что, да о чем я еще думаю!! По-хо-ро-ним! Да кто ж нам даст это сделать, кто ж даст хотя бы пару лней побыть со старухой, потерявшей внука!!! КТО! Сучья жизнь, да за что ж меня не убили! Кому я теперь нужен!!!»
- Марат, подсоби малость – Владимир хотел поудобнее обхватить мертвое тело…
- Григорий… Мое имя Григорий! – вдруг проговорил Афганец, - хотя нет… НЕТ! – вспомнил он. И Имени нет, разве в детдоме имена дают? НИКТО!
Мысль о последнем выстреле свербила уже донельзя навязчиво. Какая к чертям разница. И там и там – Жизнь, И тут и тут – Смерть. Не рай и не ад, все куда проще. Бессилье – смерть, невозможность – смерть.
Афганец умирал.
* Стих Д. Ревякина («Калинов Мост»)
Продолжение
http://www.proza.ru/2011/11/13/206