Цикличность.
Часть первая
Весна уходит.
Плачут птицы. Глаза у рыб
Полны слезами.
Клоп жила в поселке, на улице Садовой, в доме номер восемь, и была девочкой. Имя свое Клоп потеряла. Оно существовало только на зеленом листике, который мама как-то показывала тете в белом халате и дяде милиционеру. Дядя милиционер часто заходил, сильно ругался с мамой:
- Смотри, стрекоза, скоро и дочь пропьешь.
А сегодня пришел и ругался еще страшнее:
- Будешь выеживаться, девку твою в детдом сдам!
Клоп лежала на печке за шторкой, затаившись, - боялась дяди милиционера и детдома. Ей почему-то казалось, что детдом – это как больница, в которой довелось не раз побывать, а там уколы, горькие колесики, и небо в квадратиках, и холодная каша с комочками, и злые тети.
Клоп очень хотела писать, но дядя милиционер все не уходил, кровать скрипела, и Клоп думала, что мама и дядя прыгают – кто выше.
- Это разве для взрослых игра? – тихонечко ворчала она. – Кровать сломаете, где спать будем?
У Клопа была единственная подружка с большущими глазами, которая жила тоже на улице Садовой, в доме номер восемь, только в маленькой круглой коробочке со стекляшкой. Клоп назвала подружку Алей и часто с ней разговаривала и играла. Иногда в маленькой круглой коробочке жила мама. Маму звали Вера, она где-то пропадала днем, домой возвращалась затемно, часто с дядей Толей, или дядей Гришей, или дядей Сашей, или дядей Юрой, реже с дядей Леней и дядей Гиви. А еще приходили дяди, имен которых Клоп не знала, поэтому просто обзывала их: дядя Красный, дядя Дырка, дядя… ну, как уж там? Или никак не называла. Мамины дяди громыхали посудой, выкрикивали нехорошие слова, от которых у детей отваливался язык, и опять прыгали на кровати. Если взрослые очень долго прыгали, Клоп тоже кричала нехорошие слова, уж больно кровати было жалко, а вот язык так ни разу и не отвалился. Зато мамкин кулак никогда не промахивался мимо Клопиного лба.
Еще с мамой и Клопом жила бабушка. Она, как слышала от кого-то Клоп, впала в детство, наверное, потому, что тоже забыла свое имя, писалась в штаны и тащила в рот все подряд. Если мама возвращалась домой засветло, то вытирала лужи на полу, потом оттаскивала бабушку за печку, где та спала на раскладушке, колотила ее и кричала:
- Тварюга ты! Выкину я тебя под забор и подыхай там!
Самое обидное, что бабушка съедала картошку, хлеб и ириски, оставленные для Клопа. Девочке приходилось голодать до самого вечера, впрочем, вечером ей тоже мало что доставалось, если только горбушка или килька, которые перепадали от маминых дядей. Клоп сначала жаловалась на бабушкино воровство, и тогда мама била бабушку кочергой, особенно за найденную и выпитую ею горькую водичку, что была припрятана где-нибудь в доме. Без горькой водички ни бабушка, ни мама прожить не могли, и обе становились чудными, если водичка заканчивалась. Бабушка ползала на четвереньках и громко скулила. А мама орала и била все, что попадется под руку, больше всех доставалась Клопу.
- Ах, ты, жучара колорадская! Ах ты, клоп матрацный! Спиногрыз недоделанный! Где мамкино лекарство! Убью! – и тоже колотила Клопа кочергой.
Однажды, пока все спали, Клоп утащила кочергу и спрятала в кустах за домом, но это не спасло – кулаки-то у мамки никуда не делись.
Была еще беда - бабушка отрывала от кукол головы и куда-то утаскивала их. Клоп, обыскав весь дом и, ничего не найдя, со слезами жаловалась маме.
- И чё? – раздраженно отмахивалась та. – Иди вон, попроси боженьку, чтобы поскорее прибрал твою бабку.
Но Клоп боялась боженьки, тот очень строго смотрел на нее с картинки, что висела над столом, словно упрекал – я все вижу и знаю, как ты бабку по пузу бьешь за то, что она сахар твой ворует. И Клопу ничего не оставалось делать, как похоронить кукол без голов за сараем. На могилки укладывались цветочки и конфеты, которые потом съедались со словами:
- Боженька, прости меня, ты не думай, я не жадная, я съем только одну конфетку. Ладно?
За сараем, подле кучи дров, было секретное местечко Клопа. Там хранились: ржавая коляска без колес, дырявый кораблик, веревки от качелей, безногая деревянная лошадка и пустой телевизор. Клоп сама придумывала для него картинки – клала цветы, камушки, фантики от конфет, и получалась сказка – то печальная, то радостная, но в ней всегда у лошадки вырастала новая нога, коляска ездила, кораблик плыл, а качели весело раскачивались в саду на ветках яблони.
Наступила весна, и бабушку переселили в сарай. Мама еще грозилась:
- Будешь свинячить, и тебя с бабкой запру.
Бабушка часто плакала, будто скулила. Если кто-нибудь из людей, проходивших мимо дома, спрашивал: «Кто у вас все время скулит?», мама отвечала: «Да это сука какая-то приблудилась и выродила кутят». И предлагала: «Щенок не нужен?» Щенки никому не были нужны, и люди шли дальше. А Клоп подходила к сараю и сквозь щели высматривала собачку.
- А где собачка, мам? Где кутята? Покажи мне.
- Чё? Какая собачка? – не понимала мама. – Пошла отседа, тварь колорадская!
Однажды Клоп обнаружила дверь в сарай открытой. Бабушкина раскладушка была перевернута, одеялко скомкано, миска с супом не тронута, воняло так… фу. И никого. Ни в доме, ни на дворе бабушки не нашлось, а калитка была заперта на щеколду.
Клоп испугалась и растолкала спящую на терраске маму:
- А кто бабушку утащил?
- Чё?
- Кто бабушку утащил?
- Черти уперли бабку твою. Будешь плохо себя вести, и тебя упрут.
- А как?
- Чё как?
- Как упрут?
- Вот если воронку свою не закроешь, то прям счас и упрут, - обещала мама. – Отвали!
И Клоп молчала три дня. Боялась чертей. Это они в печке живут – жуть! Пришлось накидать туда печенья, чтобы не вылезли.
Искать бабушку не стали. Да и зачем, черти ведь насовсем людей утаскивают. Только осенью дядя милиционер заинтересовался ею, даже обещал объявить розыск, но после того, как выпил горькой водички с мамой, ушел и больше не приходил.
Клоп играла во дворе, за калитку не выходила, так как там, на улице, жили злые собаки-людоеды.
- Слышь, лают, - говорила мама, страшно округляла глаза и сама прислушивалась. – Вот таких клопов вонючих, как ты, и жрут. Ага. Чё? Не веришь? Ну, иди, иди, сходи. Как бошку тебе оттяпают, так и узнаешь.
Собаки и, правда, лаяли где-то за забором. Поэтому со двора Клоп – ни-ни. Если она не играла за сараем, то наблюдала за соседским двором. Там жила принцесса – маленькая девочка с золотыми косичками. Она надевала самые красивые платья и туфельки. И дом, в котором она жила, походил на дворец - весь такой белый, высокий, с большими блестящими окнами и красной крышей, как в книжке Клопа, которую как-то принес дядя милиционер. Принцессе не нравилось, что Клоп наблюдала за ними.
- Тебе чего тут надо? Это наш забор!
- Нет, наш! – не отступала Клоп.
- Наш!
- Наш! Потому что в нашем огороде!
- Нет, в нашем! – настаивала принцесса. – Уходи отсюда!
Клоп не уходила. Тогда принцесса кидала в нее камушки и грозилась позвать папу - короля. Было больно, когда некоторые камушки попадали в голову, но Клоп загораживала лицо руками и все равно никуда не уходила, и обычно побеждала – принцесса в слезах убегала в свой дом. А Клоп терла ушибы и совсем не злилась, даже хотела, чтобы ее звали так же сказочно, как соседку, – Веста.
Однажды со стороны соседей начали выкладывать кирпичный забор, причем дяденьки в синих штанах, больших сапогах и варежках строили его быстро, и царство принцессы исчезало. Вскоре остался лишь квадратик, потом полквадратика. Клоп каждый день наблюдала за строительством.
- Во, опять пришла, - сказал дяденька.
- Кто? – отозвался другой дяденька.
- Да девчушка. Стоит тут, как статуя на кладбище.
- Ну, ты сравнил!
- Да ты глянь на нее - тоща. – И дяденька рылся в кармане, доставал ириску и протягивал Клопу.
- Сам жри, жучара колорадский! – выдавала она, наклонялась, загребала в кулак земли и бросала в дяденьку.
- Э! Да ты… чё! Собака такая! Я тебе счас! Тварь!
А Клоп убегала за сарай и пряталась там.
Однажды в заборе не осталось даже щелочки – сплошь кирпичи - от земли до неба.
Летом небо прохудилось, лили дожди. Клоп хотела заштопать тучки, но ни иголки, ни ниток в доме не нашла, поэтому до осени просидела дома, лишь изредка выбираясь на двор.
Осенью, наконец, выглянуло солнце, но Клоп заболела и долго пролежала на печке.
Потом пришла зима, мамкины дяди заходили каждый день, съедали и выпивали все, и громко орали песни. Дрова закончились, и тогда пришлось отламывать доски от сарая. К концу весны от него остались только две стены.
Часть вторая
Уродливый ворон-
И он прекрасен на первом снегу
В зимнее утро!
Весною у Клопа выпал первый зуб, наверное, во сне, потому что, проснувшись, она не нашла его, и испуганная побежала к маме.
- Мыши чё ли утащили? Вот я им всем! Все сожрали, кровососы! Убью!
В доме никого не было, а вот на терраске, за столом, сидел чужой дядя с улыбкой во всю улицу, он тетиным голосом спросил:
- Это кто? Как тебя зовут?
Клоп надулась.
- Не знаю.
- Как это не знаю?
- Веста, - соврала девочка.
- Да Клоп ее зовут, - послышался за спиной голос мамы. Она села за стол и водрузила на скамейку авоську с картошкой и хлебом. – Водки нема, продавщица – сука, не продала. Хватит те, грит, водку жрать. А х…? Мне-то чё? Теперь в дальний магазин придется тащиться.
Клоп тоже села за стол и уставилась на незнакомца.
- Клоп, значит? – сказал он. – А меня Надя зовут.
- Дяденек так не зовут, - возразила Клоп.
- А я не дяденька.
Так в доме появилась Надя, которая совсем не хотела быть тетей.
- Я еще не старая, чтобы меня тетей называть, - все время возражала она.
Надя носила штаны, клетчатую рубашку и дядькины ботинки, духарилась одеколоном «Саша» и заставляла Клопа умываться по утрам. С ее появлением в доме стало чисто. Горькую водичку Надя не пила и не раз упрекала маму:
- Вер, бросай ты это. Я же смогла. И ты давай.
Она укладывала маму спать, укрывала ее одеялом, а если мама совсем болела, то тащила ее в баню, приговаривая:
- Что ж ты делаешь, дура! Дочь ведь на тебя смотрит. Хочешь такую же оторву вырастить?
У Клопа появились новые платья и колготки, и еще туфельки – белые, блестящие. Стоило их надеть, как сразу хотелось кружиться и танцевать. А на столе как-то появились карандаши, краски и фломастеры в красивых разноцветных коробках, пахнущие так сладко – хоть в рот клади!
- Откуда же это? – выспрашивала у всех Клоп.
- Чё? – отвечала мама.
А Надя улыбалась.
- Наверное, домовой зарплату получил.
Надя притащила в дом большое стекло, и Клоп с удивлением обнаружила, что Надя и мама забрались туда, а с ними и девочка Аля из маленькой круглой коробочки. Клоп тут же рассорилась с ней.
- Ты чего боишься зеркала? – спрашивала Надя. - Иди, посмотри, что у тебя на голове. Прямо взрыв на макаронной фабрике. Расчесаться надо.
Но Клоп ничего не отвечала, злилась на девочку из стекла за то, что та надевала ее платья. И лишь потом, когда узнала от Нади, кто на самом деле живет в стекле, стала часто наряжаться и туда заглядывать. Уж больно ей нравилась кривляка-принцесса с рыжими завитушками на голове. А Надя ругалась:
- Как все запущено, Вер! Дочь твоя не знает, что такое зеркало!
Надя все время спала с мамой на кровати, но иногда забиралась на печку и устраивалась рядом с Клопом, рассказывала ей всякие сказки о том, как жила-была одна принцесса по имени Вера, которая попала в страшный замок, где водились злые волшебники – вертухаи. Историй было множество, но в них всегда добрый принц спасал принцессу и в конце женился на ней. А ночью Клопу снилось, как черные и зубастые вертухаи лезли в окна и пытались украсть маму. Клоп просыпалась, зареванная, а Надя вытаскивала из-под нее простынь и матрац, ворча:
- Ну, вот, поплыли!
Горькой водички в доме больше не водилось. Мама стала хорошо пахнуть, уходила на работу и приносила оттуда яйца, куриные лапы и дохлых цыплят. Надя привезла доски и починила сарай, а когда выпал снег, принесла в дом душистую елку.
- Будем праздновать Новый год, - сказала она.
- А как это - праздновать Новый год? – спросила Клоп.
- Фига се, как все запущено! – опять возмущалась Надя.
И научила Клопа праздновать Новый год. Много было еды, и еще приходил Дед Мороз, от которого Клоп спряталась на печку, но тот не рассердился и оставил под елкой подарок – шоколадки, конфеты и мандарины. От мандаринов на руках у Клопа высыпали красные пупырышки.
- Этому Деду Морозу надо очко мандаринами заткнуть, - сердилась потом мама, когда натирала Клопа вонючей мазью.
- Да иди ты! Откуда ж я знала, что у нее аллергия, - огрызалась Надя.
Но все равно праздник Клопу очень понравился.
Часть третья
Какая грусть!
В маленькой клетке подвешен
Пленный сверчок.
Надя уехала на все лето зашибать деньгу, и в дом снова зачастили мамкины дяди, стало шумно, дымно и опять заскрипела кровать. Клоп перебралась жить в сарай после того, как дяденька в картинках забрался на печку, пристроился рядом и стянул с Клопа трусики. Она испугалась и закричала, а мама стащила дяденьку на пол, уселась на него и зашептала то, что детям повторять нельзя.
Ночью в сарае было страшно, зато дяденька в картинках не заходил туда. На досках и полу шевелились чудовища, под раскладушкой кто-то шуршал, Клоп накрывалась одеялом с головой и просила солнышко поскорее проснуться.
Мамы не было давно, два раза включалось солнце, и столько же раз выключалось. Клоп искала маму повсюду – в шкафах, чулане, в погребе и холодильнике, обежала весь двор, просила у боженьки прощения за то, что не слушалась, плакала на печке, не помня сколько, и когда уже решилась выйти за калитку и поискать маму там, вернулась Надя.
- Ничего себе Содом и Гоморра! – возмутилась она, пытаясь пробраться к печке через ворохи тряпья и осколки битой посуды. – Где ж мамка-то?
- Черти утащили, - ревела Клоп.
- Не боись, мамка твоя чертям не нужна. Они б еще и приплатили, чтоб от нее избавиться.
Надя затопила печку, прибралась в доме и отнесла Клопа в баню помыться. И тут во дворе раздались голоса. Клоп встрепенулась:
- Мама!
- Сиди тут! – строго приказала Надя и ушла.
За окошком стемнело, в животе урчало, очень хотелось пить. Клоп ладошками зачерпнула из бака воду - брр! Надя не возвращалась…
На дворе кто-то кричал. Клоп одежды своей не нашла, поэтому надела мамкин халат и босая отправилась в дом.
В комнате горел свет, там был дядя милиционер и еще какие-то чужие дяди, но ни мамы, ни Нади не было. Тогда Клоп отправилась на кухню, но и там маму и Надю не нашла, только чайник валялся на полу в красной лужице. Клоп ахнула и побежала в комнату, встала на пороге, руки в боки, плаксиво крикнула:
- Дядьки-киньдядьки! Кто разлил мои краски?!! Ну?!
Все дядьки замолчали, потом кто-то спросил:
- Ребенок тут откуда?
Дядя милиционер ответил:
- Да это дочка хозяйки. – И взял ее подмышки.
Пол стремительно удалился, аж дух захватило, цветочки на обоях замельтешили, холодок шаркнул по телу. Голос рявкнул в ухо:
- Ребенка кто-нибудь заберите!
К дяде милиционеру подбежал другой дядя, перехватил Клопа и понес за калитку. Девочка завизжала:
- Там собаки! Нельзя! Собаки!
Но дяденька не слушался, все равно вышел на улицу и усадил Клопа в машину. Мотор заурчал, кабину затрясло, за окошками замелькали огоньки…
Часть четвертая
Бабочкой никогда
Он уже не станет… напрасно дрожит
Червяк на осеннем ветру.
В зале ожидания было людно и шумно, но монотонность гула и тусклый свет усыпляли. В телевизоре, подвешенном к стене, беззвучно болтали рекламные красотки, перед телевизором, на креслах, сидели две девушки – одна худенькая, маленькая, в куртке на два размера больше, чем нужно, вторая девушка была высокой и тоже худой, но с большим животом, смотревшимся неестественно при такой фигуре. Я сидела рядом, удаляла старые эсэмэски в телефоне и слушала их разговор.
- Ну, чё, не передумала? – спросила девушка с большим животом. – В Москау, значит?
- Бабки нужны. Опять поступать буду, - ответила девушка в большой куртке.
- Ага, счаз, прям тебя там и ждут, Айболитша, блин.
- А я все равно поступлю.
- Ну, давай, давай. Будешь жопы мажорам вылизывать. Тока, как ни крутись, мы все равно для них быдло сраное.
- Да хоть жопы, мне домой нельзя возвращаться, там отчим… - девушка в большой куртке прислушалась к объявлению диспетчера. – Твоя электричка.
Я убрала телефон в сумочку.
- Ну, что? Пора?
Поднялась и направилась к перронам. Оглянулась: девушки со своими потрепанными сумками и пакетами шли за мной.
Я знала обеих давно, и Ирина - та, что в большой куртке, и Люба – та, что с большим животом, выросли в нашем детдоме, где я работала воспитателем. Обе они повзрослели, и теперь, выбрав свои маршруты, разъезжались. Провожать я никого не обязана, но Люба была на последнем месяце беременности, чувствовала себя неважно, поэтому я и решила проводить ее до дома, благо, ехать недалеко - три станции на электричке.
У дверей в вагон мы с Ирой обнялись, ее поезд отходил через полтора часа.
- Ты пиши, хоть по праздникам. Звони, если что.
Она отвернулась, не хотела показывать слезы, потом попыталась обнять Любу, та отстранилась, но это не удивило меня. Люба не была ласковой девочкой, всякие проявления нежности вызывали в ней будто душевную аллергию, она сначала задыхалась, потом бледнела и напрягалась, точно леденела изнутри.
- Люб, слышь, может, вместе, а? Как в детдоме, помнишь? Мы с Тамарой ходим парой. – Ира улыбнулась.
Люба хмыкнула.
- Давай, вали, сказала! Как моромойкой была, так моромойкой и останешься! Просрешь все, ко мне не приезжай! Слышь?!
Голос Иры испортился, заскрипел:
- Сама такая!
Она, шурша сумкой и пакетом, поспешила в подземный переход.
Электричка остановилась вдоль узкого перрона, выдавила из себя дачников с корзинами, тележками, собаками и детьми. Когда толпа рассеялась, на платформе остались лишь я, да Люба.
- Ну? Ты знаешь, куда дальше? – спросила я.
Она пожала плечами, огляделась, потом кивнула в сторону тропинки, ведущей к березовой рощице.
Отдалялся маленький облупленный вокзальчик и бесконечные товарные составы. Мы шли по лугу, потом мимо деревьев, накрытых, будто кружевными зелеными абажурами. Теперь уже где-то за рощицей тихо просвистела электричка. Впереди показался поселок, над ним висела сотканная из голубого неба, диких яблонь и стареньких домишек тишина. От колонки, обходя лужи и островки слякоти, с парой наполненных водой ведер шла женщина. Люба спросила:
- Я правильно иду, это Садовая улица?
Женщина кивнула.
- А дом…
Но Люба не досказала и устремилась на противоположную сторону улицы, к большому кирпичному забору, постояла возле него и направилась дальше, за угол, за ним оказался другой забор - из колышков, и сутулый дом в зарослях сирени.
Я оглянулась, женщина с ведрами все еще стояла на дороге и с интересом рассматривала нас.
На дворе отовсюду выпирал сухой бурьян, а веранду дома опутывал еще мертвый вьюн. Люба замерла, дыхание ее оставалось ровным, но по взгляду я поняла – моя подопечная волнуется.
Она миновала дом и свернула к сараю, его покосившиеся бока подпирали костыли из досок. Около сарая валялись: сидушка от коляски, безногая лошадка и корпус от телевизора, в котором спала рыжая кошка. Люба спугнула ее, пошарила рядом в песке ногой и откопала разноцветные бутылочные стеклышки.
- Мы в детстве тоже делали такие секретики, только под стеклышки прятали фантики или фольгу, - сказала я, дабы хоть как-то растормошить напряженную Любу, но поняла, что ей сейчас не до меня, она помрачнела, будто пришла на могилу своего детства.
Дом внутри оказался прокопченным и еще больше сутулым, чем снаружи. Как только мы вошли в комнату, дверь скрипнула и сама закрылась за нами, пыль ту же мусорными кроликами запрыгала по полу. На кровати с железными спинками – такие часто можно встретить в казенных заведениях, лежала тетка в драном халате, на ногах ее были резиновые сапоги с кусками засохшей грязи. По бугристому дивану, не боясь дневного света, который, впрочем, с трудом проникал сквозь мутные стекла в оконных рамах, медленно передвигались здоровенные тараканы. На столе и на полу под ним стояли пустые бутылки, стаканы, и валялись пакеты из-под чипсов.
Сетка на кровати скрипнула, тетка зашевелилась:
- Это ктой-то?
Она сощурилась и попыталась подняться… раз, еще раз… но провисшая сетка кровати все время увлекала женщину в свою воронку. Я понаблюдала за их поединком, наконец, тетка, выкарабкалась. По лицу ее мятому и черно-желтому - видимо, от синяков, трудно было определить возраст.
- Чё надо? Бражки седня нет, - прохрипела она.
Люба нашла за печкой стул, вытащила его на середину комнаты и села.
- Ты кто? – снова спросила тетка и заглянула в стаканы на столе. – Все выжрали, гады!
- А ты не узнаешь? – ответила Люба.
Тетка подошла к ней, пригляделась.
- Из магазина чё ли? – сложила из пальцев фигу и сунула непрошеной гостье под нос. – Во! Ни хрена нету. Поняла? А телик не отдам!
- Я не из магазина.
- Чё?
- Я Люба.
- А я Верка. И чё?
- Я твоя дочь, - Люба покосилась на меня и хмыкнула, - мамаша, блин.
- И чё? – уставилась на нее тетка.
- Жить я тут буду, вот чё!
- Ничё не понимаю, - тряхнула головой тетка и посмотрела на меня. – Дочке моей пять лет было.
- Значит, вы – Вера, мать Любы? – вмешалась я, обращаясь к хозяйке дома, но поймала гневный взгляд своей подопечной и решила пока не вмешиваться.
Тетка опять уставилась на Любу, оглядела ее, потом вдруг выпрямилась и процедила сквозь черную щель улыбки:
- До-оченька! Клоп!
Люба вскочила и, тяжело грохая ногами по полу, выбежала из комнаты.
- Чёй-то она? – не поняла тетка. – Может, в магазин сбегать? У тя полтинник есть?
- Разбирайтесь теперь сами, только не поубивайте друг друга, - ответила я и вышла на улицу.
Пахло арбузными корками и сырыми опилками. Я увидела Любу, сидящую на пустом корпусе телевизора у сарая.
- Я ее отсюда выживу, суку эту! – глядя в небо, кому-то обещала она.
А в небе блестела пулька самолета, облака плавно двигались, почти касаясь брюхами крыш соседних домов, и исчезали за верхушками деревьев, а на земле, где-то в канавах под забором, журчал апрель.