БОЛЬШОЕ ДЕЛО
Доченьке про дедушку.
О мотивах суицидов и о самоубийцах, которых не успели остановить, известно мало и не точно. Уже не расскажут. Иногда говорят, что высказанное желание – наполовину не сделанное дело. Говорят, что даже предсмертные записки самоубийц частенько отражают желание отомстить или хотя бы вызвать ощущения вины у тех, кто остаётся и самоубиваться не собирается.
Что мы не имеем права выбирать себе конец жизни, спорят. Доспорились до чего-то? Знать бы, как оно на самом деле. Хотя... Кажется, не знать как-то спокойнее. Старик презирал "самострелов" на фронте и в мирной жизни самоубийц считал чем-то типа "самострелов", даже хуже. Как можно выкидывать жизнь на помойку, если сотни раз видел людей, не помышлявших помирать, но вдруг терявших самое дорогое? Если бы это видели дураки-суицидники...
Молодые ходили против смерти. Боялись, но шли. Так было надо для большого дела, но добровольно не хотели терять жизнь. Просто плата высока, а спасать надо было всех. Только жизнь у тебя одна. Если смерти, то мгновенной, а если раны, то не большой? Эх, кабы так...
Кавалерия спешилась и по-пластунски выползла на рубеж. По сигналу рванули к окопам противника, а тот будто ждал. Почти сразу же прилетели мины и заторопились пулемёты на флангах. Правильно торопились – их быстро подавили наши миномётчики и пушкари. Не в сорок первом! Так и летали мины – наши в их окопы, а немецкие сыпались в наши ряды. На талии скрипел телячьей кожей новенький немецкий офицерский ремень. Это был недавний подарок разведчиков. Старшина перед атакой затянул его на лишнюю дырочку и подсумок с рожками для трофейного автомата почти не перекашивал своим весом. Рядом оглушительно хлопнуло и мир кувыркнулся. Сбитый с ног вскочил, но тут же полуприсел и ухватился за куст. Перед глазами плавало, земля качалась. Когда чуть посветлело в глазах, старшина увидел место, куда ударил осколок. Ремень разрубило почти полностью и не падал он, держась последними миллиметрами. Такую тонкую перемычку удалось порвать, только пару раз дёрнув руками. Будь на животе наш обычный солдатский, светил бы старшина посеченными осколком потрохами, дожидаясь скорой смерти...
Это был не первый сон, который и не сон как бы. Иногда про войну, хоть и больше полувека прошло, а бывало и вовсе странное. Однажды он оказался на берегу ручья, текущего в чистом поле под безоблачным небом. Казалось, что утро уже, только солнца в небе было не видать, хоть и тепло было, будто июльское солнышко греет, но ещё не обжигает. В ароматном разнотравье цвело что-то разноцветное, ручеёк тихо журчал, пахло влажной глиной, чистой водой и мокрым гранитом. Самого себя он не видел, хоть и понимал, что спящее тело где-то есть. Было странно и чуточку смешно от того, что глаза существовали отдельно и смотрели на мир, обходясь без плоти.
Внезапно одиночество пропало и он заметил на том берегу кого-то в коричневой рясе с накинутым капюшоном. Лицо незнакомца было скрыто мягкой тенью. Виднелась густая борода с проседью, сквозь которую угадывалась улыбка.
Захотелось сказать этому добряку, что жизнь не очень-то удалась, а болезнь не оставляет шансов что-то исправить. Операцию делать поздно. Дети выросли и так давно живут по-своему, что мудрость семидесятилетнего старика остаётся невостребованной. Советовать им нечего, да они и слушать не захотят. С женой говорить не хочется. Обычные разговоры о покупке еды, уборке, смене постельного белья, стрижке или очередном банном дне... Как же это надоело! А душевно не говорили много лет. Так и отвыкли. Она любит сериалы и телешоу, искренне верит, что это всё всамомделишное, а не постановочное, а он любит смотреть спортивный канал. Даже споры о том, какой канал выбрать, прекратились с появлением второго телевизора. Она не может забыть его пьянство в те давние времена, которые вспоминаются, как здоровые, а он уже раз пять или шесть рассказывал детям любимую байку про мужика, к котрому зашёл сосед за пилой.
– Есть пила?
– На кухне.
– Ты что? Пилу на кухне держишь?
– А!.. Так то не пила, а Кормилица. В кладовке на верстаке. А пила на кухне кастрюльками гремит. Слышишь?..
Сын после развода, послушав этот анекдот, больше не смеётся, а дочь только вежливо улыбается. Когда он рассказывал ей впервые, она ещё не овдовела.
Начался безмолвный разговор. Он не ощущал рта и языка, но говорил внятно. Из тени отвечал приятный спокойный голос. Шевелилась борода собеседника, изредка просматривались губы или белые крепкие зубы. Хотелось спросить о важном и узнать тайну.
– Зачем я здесь? И кто ты?
– Я-то? Подумай о себе. Сам-то ты кто? Тогда и поймёшь, зачем ты здесь.
– Я... Я неудачник. Мальчишкой я полез в шахту толкать вагонетки. Юнцом безусым ушёл в армию и попал на фронт восемнадцатилетним. Знаешь, почему? Мне в документах родители год прибавили, чтобы можно было устроиться на работу. По документам было четырнадцать, а так – тринадцать всего. А в сорок третьем мне ещё семнадцать было. Когда везли на фронт, я самым младшим в теплушке оказался... Я даже не знаю, крещёный ли я.
– Крещёный. Тайком от отца тебя матушка носила в собор.
– Да?.. Знаешь, однажды был такой обстрел, так гаубицы с тяжёлыми миномётами долбали, что я взвыл и ... Крестился и кричал или шептал что-то молитвенное, не слыша собственного голоса из-за грохота. Потом стыдился...
– Бывает... В окопах нет атеистов. Беда с вами, с маловерами. Вы поддаётесь соблазнам, грешите, а потом сами же и казните себя. Будто от самоистязания вам простится.
– Не прощается?
– Раскаяться можно. И нужно. А мучать себя – самозванство. Взвесить вину и определить наказание – это не ваша компетенция.
– Я много раз каялся в душе и пытался загладить вину. Мне казалось, что виноват. Перед родителями, роднёй, женой. И особенно перед детьми. И внуками.
– Хочешь сделать для них что-то очень важное и по-настоящему большое? Твое последнее в жизни Большое Дело?
– Да. Ты хорошо сказал. Я это чувствовал, но не мог так сформулировать. Спасибо...
– Сказал-то я, а решать тебе. Какое Большое Дело ты хочешь?
– Понимаешь, я хотел, чтобы жизнь детей была счастливее, чем моя, но у меня всё никак не получалось научить их делать своё счастье своими руками. Я не мог объяснить словами или показать примером. Когда надо было что-то делать, мне всегда было проще сказать, что они делают бестолково, "тяп-ляп", что пусть перестанут, а я лучше сделаю сам. И я часто замечал их промахи или неудачи и почему-то говорил, что я так и думал, что они бездари и неумехи, что ничего толкового из них не получится. Они обижались и даже сердились, а мне потом становилось стыдно, но слово – не воробей...
– Понимаю... Вылетит, не поймаешь... Ты ещё можешь сделать своё настоящее Большое Дело. Твоя болезнь может спалить тебя быстро. Ты даже можешь не дожить до наркотиков. А можно и затянуть процесс на долгие месяцы и даже годы. Но будет очень больно. Будет почти так, как было на столе в медсанбате, когда тебе чистили кость после удаления осколка. Помнишь?
– Ещё бы! Такое разве забудешь? Хирургиня-капитанша сразу сказала мне, что будет больно, чтоб я не сдерживался: "Ты ругайся, миленький! Хочешь кричать? Кричи и матюкайся. Не держи в себе, кричи столько, сколько кричится..." Хорошо это помню...
– Да уж... Ты тогда всем выдал – и земным, и небесным. Орал, пока не охрип. Труба иерихонская...
– Числится за мной?
– Прощено. Страдающим воинам можно. Твоё Большое Дело – дать своим близким шанс проявить себя в заботах о тебе. Ты будешь слабым и беспомощным. Они должны будут решать, сдать ли больного старика в больницу умирать или всё взвалить на себя и нести свой крест без скидок и послаблений. Им свой крест, а тебе свой. Не сомневаешься, что сдюжат?
– А что будет, если сдадут меня?
– Это грех. Такое не прощается. Ты в своих уверен ли?
– Силах или родных?
– Не играй словами. Ты же понял всё. Тебе не будет позволено объяснить своим родным, что происходит. Ты будешь ясно мыслить, но внятно изложить не сможешь. Если будешь настойчиво пытаться, то они услышат спутанную речь и будут думать, что ты не в своём уме.
– Да... Я понять-то понял...
– Решать надо сейчас. Не откладывая. Что выбираешь?
– Я... Пусть будет Большое Дело. Я буду терпеть.
– Решение принято! Держись, солдат! – торжественно сказал незнакомец, а мир вокруг стал меняться.
Старик видел себя со стороны и был он похож на гранитный голыш, облизанный текучей водой. Он лежал на дне неглубокого звонкого ручейка и сквозь струи воды смотрел на того, который говорил с ним. Удалось на секундочку рассмотреть лицо, когда человек сбросил капюшон и наклонился к ручью, чтобы взять камень. Черты были смазаны водяной рябью и как бы текли. Стало вдруг жаль, что не спросил ещё раз, кто же он такой. Наверняка из святых. Не ангел же? Крыльев-то не видать было... Когда старика, ставшего камнем, добрая рука вынула из ручья, яркий свет помешал разглядеть лицо незнакомца и старик будто зажмурился. Стало тепло и сухо, а потом темно. И он проснулся.
Первой мыслью было, что сон не простой. Этот дядька в сутане с капюшоном мог быть святым и его лицо можно было бы узнать на иконах, но в храмах старик, сколько помнил себя, никогда не был, а в музеях никогда не вглядывался в лики. Все казались на одно лицо...
Потом вспомнилось, как несколько дней назад была оттепель перед морозом и гололёд. Вспомнил, как никак не мог найти место для сотового и как положил телефончик в нагрудный карман, как поскользнулся возле дома и упал, как хрустнула ключица или ребро, когда с маху треснулся, плашмя приложившись карманом с телефоном об обледеневшую ступеньку.
А потом пришла боль. И больше не уходила.