…Отец все время работал. Уезжал на полтора-два месяца, возвращался, выдерживал три дня домашнего рая и начинал искать занятие, чтобы меньше бывать дома. Она помнит его глаза – очень черные, на них почти не видно было зрачков, и печальные.
Он был хорошим руководителем и специалистом, но дома превращался в безропотного, зашуганного вечными окриками щенка. И ей всегда хотелось пожалеть его, прижаться к изработанным рукам, слегка поредевшим кудрям. Когда-то веселый интересный парень постепенно превращался в замкнутого, нелюдимого, вечно молчащего мужика.
Им хорошо было вместе на рыбалке. Она с детства помогала отцу ставить сети, сноровисто выбирала. Привозили иногда полный багажник живой трепещущей рыбы. Мама кричала, что провоняли всю машину, и теперь она никогда в нее не сядет. И дочь знала, что хотел сказать, но никогда не говорил отец: «Не с нашим счастьем».
Они вместе вялили, чистили и жарили рыбу. И угощали всех соседей. Получая мамино: «Придурки блаженные».
Уговорили бабушку переехать из квартиры в маленький домик далеко от той улицы.
Это было чудесное время. Мама к ним почти не приезжала. Почти все время они были вдвоем, вечерами пели украинские песни, сидя на пороге. И внучка, прижавшись к бабушкиному худенькому, высохшему плечу чувствовала защищенность и великую любовь. В доме развесили старые вязаные шторы, которые мама постоянно грозилась выбросить. Целый день работал бобинный магнитофон. Больше всего бабушке нравились песни Высоцкого. И отец часто стал заезжать и подолгу задерживаться у них во дворе.
Они не заморачивались кулинарными изысками. Любимым блюдом был супчик из бумажных пакетиков за тридцать три копейки. Там порой встречались кусочки сушеного мяса. Со свежей зеленью - блюдо потрясающее.
Иногда отец приезжал с мамой. Распахивалась калитка, и в замкнутый, оберегаемый от посторонних мирок, врывалась пошлость.
Мама морщила брезгливо нос, увидев на столе недопитую чашку с чаем или какао, шугала кота, на которого с некоторых пор развилась у нее аллергия. Кот сидел во дворе, зыркал сердито глазами и не пытался войти в дом.
Пошлость разливалась, заполняла дом, двор и тихую, спокойную улицу. Она звенела фальшивым манерным голосом, выговаривая соседке, приносившей каждый день свежее молоко за старенькую лопнувшую крышку на банке. Она срывала на грядке маленький пупырчатый огурец со слегка подсохшим цветком, обдавала его кипятком, и жевала, смачно причмокивая. Оттопырив мизинчик и приговаривая:«Вкусняшка».
Она затевала какой-то салат, рецепт которого минут сорок выясняла у подруги по телефону. Затем начинала болеть голова, нарезанные продукты сиротливой горкой оставались лежать на столе. Отец сваливал все в большую миску, и они съедали «недосалаченный» салат на скамейке во дворе.
Чуть позже слабым, еле слышным голосом человека, которого пора соборовать, требовала привезти врача. Врача нужно было везти ее личного, придворного.
Завидев входящего доктора, томно опускалась на диван, прервав разговор по телефону с подругой на полуслове.
Часа два лежала, мученически постанывая. Затем вновь звонила подруга и говорила что-то такое, отчего болезнь внезапно отступала. Выяснялось, что в магазине «дают дефицит» и срочно нужно ехать, чтобы это не пропустить.
И ложь, ложь, ложь. Постоянная, привычная, ставшая нормой, она сопровождала каждое движение, каждое слово. Она была во всем – в вечных жалобах на самочувствие, в отношениях с подругами, которых было не зазорно полить грязью сразу же после прощальных чмоков. Она была в обращении с близкими.
Она никого не любила. Бабушка была обузой, при ней постоянно должен был находиться кто-то, кого можно было использовать более продуктивно. Например, пристроить приносить не бабушке, а ей в постель завтраки, обеды и ужины. Отец был «недотепистый». Дочь, вообще, полное недоразумение. И кому, скажите, нужны были эти «блестящие, неординарные» сочинения, которыми дружно восхищались учителя. Как они могли прокормить или помочь вылечить маму.
Однажды попросила почитать ей «что-нибудь», что так хвалят. Минуты через две уснула. Проснувшись, заявила, что все это «чушь собачья», и непонятно что в этом кто-то находит.
…Они были слабыми. И не могли противостоять натиску пошлой, безжалостной силы, уничтожающей, вытаптывающей все живые чувства. И было еще что-то, что тогда сложно было объяснить. Много лет спустя поняла – это брезгливость, нежелание пачкаться, интеллигентская мягкотелость. Они просто все пустили на самотек и закрылись каждый в своей скорлупе.
Активное участие в работе родительского комитета, присутствие на собраниях и школьных концертах – все это была игра на публику. Она знала, что по большому счету маме на нее глубоко плевать, та любила лишь себя в роли заботливой родительницы.
Мама любила стравливать их с младшим братом. Ей просто было скучно, и нужно было развлечься, подпитаться чьим-то гневом и беспомощностью. Маленький, хорошенький черноглазый мальчик, спрятавшись за заплывшую ранним жиром спину матери, как заведенный, повторял: «Шаболда, шаболда, шаболда». Это было мерзко, непонятно в своей дикой, неоправданной жестокости.
Она никогда не рассказывала маме о своих проблемах в школе. Во всех ситуациях оказывалось, что виновата лишь она одна, потому, что «придурочная», «недоделанная».
Со всеми вопросами обращалась к бабушке. Незрячая, она была самым внимательным, заботливым и зорко видящим ее собеседником…