«…Был Петербург, апрель, закатный час,
сиянье, волны, каменные львы…
И ветерок с Невы договорил за нас...»
Г. Иванов
***
- Томочка! В Петрограде, в Ленинграде, ты станешь первой дамой. Этот город подобен Олимпу. Твое восхождение будет стремительным. А его салоны, театры, стиль ты поймешь сразу. Ты покоришь его. Будешь учиться. Университет в Петербурге замечательный! В ту последнюю зиму с папой мы много гуляли - в Летнем саду, в Михайловском парке. Стояла морозная тишина, воздух искрился, как и снег, который мы загребали, как дети, ногами. Изустно, по очереди, читали стихи Блока, Фета, Пушкина, - о зиме. А потом - все подряд, кто больше вспомнит. Тогда мы все были без ума от поэзии. Особенно – от новейшей, которой вам так мало дают сейчас. Все изменится, Томочка, ты увидишь, Россия - не придорожная кочка. Сейчас в Петрограде белые ночи. Надышись Невой. Иди к Неве. Начни от Николаевского вокзала, по Невскому - никуда не сворачивай, - он приведет тебя к Неве. Через Фонтанку , мимо Александриинского театра, мимо Гостиного Двора, через два канала - и ты выйдешь прямо к Дворцовой площади. Боже! как я всегда замирала, проходя мимо Зимнего, боялась, - царь выйдет и увидит меня. Всегда бегом, бегом мимо. Наш дом был на Мойке. Из него, из боковых комнат хорошо был виден краешек дома Пушкина. У нас Пушкина боготворили. Отец говорил, часто повторяясь, что Наталья Николаевна ни в чем не была виновата. Но я все равно наслушалась тогда разговоров о ней и тихо ее ненавидела. Пройди по Мойке мимо дома № 25. Что там сейчас? Напиши мне.
***
«Уважаемая Маргарита Васильевна! Вот я и в Ленинграде. Три дня - до Москвы. Потом - еще ночь. Приехала - и сразу в институт. К обеду поселилась в общежитии. Не поверите: на Фонтанке! В двух шагах от Аничкова моста. Кони Клодта задрали копыта и норовят, ох, и норовят. Но, куда уж! Кони почти не пострадали от войны. Все уцелело. А вечером я вышла из общежития и пошла, пошла, пошла… Повсюду я узнавала и театры, и скверы - так много и подробно вы мне рассказывали. Временами хотелось плакать, и я плакала. Я и сейчас еще плачу, так меня это все, это чудо, разволновало. Нева открылась не сразу. Я старалась придержать нашу встречу. Пол-часа просидела в адмиралтейском сквере, у фонтана. Потом вышла на Сенатскую площадь, обошла ее, не сводя глаз с Петра. Он вознес руку к Неве и куда-то еще - дальше. Я смотрела на него и повторяла, как молитву: «Судьбою здесь нам суждено…». И, если медленно обходить его, не отрывая глаз, то он - точно живой. Спиной я ощущала простор и дыхание Невы. Потом сосчитала до трех, развернулась и пошла к набережной, вниз по ступенькам - к самой последней, уходящей под воду. Долго смотрела на блики, на чаек… На противоположном берегу - Васильевский Остров, университет, дальше - Растральные колонны, Петропавловка. Недалеко от пристани отходил прогулочный катер, и я купила на него билетик. На катере я замерзла, била дрожь от холода и восторга, когда глядела на эту проплывающую мимо меня архитектурную симфонию. Все - как в кино, и - как-будто не со мной. Я еще почти не знаю этот город, но уже люблю его. Так люблю - вы не представляете! И все время думаю о Вас. Как же мне повезло, что все эти годы у меня были Вы! С ужасом думаю, что бы было, если бы у меня не было Вас. Я навсегда осталась бы в Чимкенте и когда-нибудь повесилась на каком-нибудь минарете.
***
Кавказский - возможно армянский – профиль. Тугие волосы вороным узлом подобраны на темени. Высокий, в завитках волос, изгиб шеи. Плотно облегающая юбка или брючный костюм - неотъемлемо черные. Прижатые к талии прямые локти, остро разрезающие воздух плечи, шуршащие капроном ритмичные шаги на высоких каблуках. При встрече – снисходительно-приветливая улыбка.
Солнечное питерское утро на исходе июня. Я дремлю на садовой скамейке под вековыми липами. Щурюсь в калейдоскоп мельтешащей бликами зелени, и - дальше, в проем открытого во втором этаже резного окна. Там, отводя от себя на вытянутой руке сигаретный дымок, «по – чеширски» улыбаясь и щурясь, Тамара Ивановна, рассматривает меня, «спящего»... не верит:
- Вставайте, граф!
Я, словно нехотя, спускаю ноги, зябко ежусь, изображая бездомного, низко раскланиваюсь с ней. Тяжелые двери института приветствуют меня вековым скрипом. Пустой вестибюль, пустые лестничные марши, эхо шагов под сводчатыми потолками. Каникулы. Из сумрачного коридора я проскальзываю в узкую дверь лаборатории, здороваюсь с Тамарой Ивановной.
-Молодой человек, это что за ночлег у вас под моими окнами? Что я должна думать о вас?
Мне нравится моя работа. А ей нравится поговорить о том, о сем... Например, о Пушкине - "донжуане" и ловеласе:
- Кто же мог ему отказать - Пушкину?
Ее брови вскинуты. Возразить мне нечего. Я почти не реагирую.
Или в другой раз:
- В этом городе, в Питере, рехнуться можно было! Я приехала из Чимкента - начитанная девочка. Вся в классическом русском репертуаре - носилась по театрам, музеям, как ненормальная. Кругом афиши, толпы людей, всюду хочется успеть. И - ни души, ни человечка рядом. Ночью - старая настольная лампа - письма, письма. Спросонья - скучные лекции. Потом - мерзкие дождики. Все время холодно. А я – южанка! Бр-р-р, - свихнусь, думала! Ну, хоть кто подошел бы, заговорил – любому бы тогда отдалась.
И - «чеширская, в усы» улыбка.
- Какие планы? Куда на лето?
- Домой, как обычно.
- А стройотряд, романтика - как с этим?
- Не пью. – Категорично соврал я.
- А я никогда не ездила домой. Мама приезжала несколько раз. А однажды ко мне учительница моя любимая приехала. Написала, что у нее есть в Ленинграде дело, личное, расскажет при встрече. Тогда уже можно было ссыльным возвращаться, но ей некуда было. А тут вдруг решилась, в Питер. Ей было 18 лет, когда всю их семью царского сановника вывезли в Чимкент. Она преподавала язык и литературу. Но и потом никуда не уехала - некуда ей было ехать. Мы ее очень любили. Она наизусть нам читала все поэмы и стихи Пушкина, Некрасова, Фета. Боготворила Россию - ту еще, конечно. А я здесь снимала комнату в жуткой коммуналке, и хозяйка разрешила поселить ее с собой. «Томочка, я приехала, чтобы встретиться с актером, который сыграл роль Телегина в «Хождении по мукам». Он живет в Питере, работает в театре. Я уверена, что он имеет прямое отношение к человеку, которого я знала в 18-м, одно лицо с ним».
- С трудом, но я добыла заветный номер телефона. Он согласился встретиться. Она принарядилась и мы поехали - на трамвае, молчали всю дорогу. В его дом я не пошла, ждала в скверике напротив. Она быстро вернулась. Но - ни слова, ни звука о том, что там было, о чем говорили. «Все, Томочка, мы свободны». И никак не выдала того, что потом случилось. Она вернулась в Чимкент и через несколько дней повесилась. На минарете.
***
- Послушай, чучело! Чего скажу… Да, слушай, ты, обезьяна! Я был желток совсем, мать комнату сдавала студенткам. Жила у нас одна, черненькая такая. Я на нее пялился, трахнуть хотел, а она со мной - как с пацаном. Потом к ней тетка привалила, с дребодана. Пожила пару дней и свалила. Мать говорила, что вернулась та тетка домой и повесилась. А студентка и мать вместе плакали. Тетка такая была - припыленная, старомодная, говорила кучеряво - не поймешь. И зачем я тебе эту хрень рассказываю? Ты домой чеши, говнюк! Скажи Люське, что ты – мудак. И попроси прощения! Понял? Чего им в голову влезет – никогда не знаешь. Люська твоя – человек. У своей я никогда прощения не мог просить, - только хуже было! Давай, чеши! Чучело…