К 90 – летию Якова Костюковского
Среди всех фотографий спектакля «Выеденное яйцо или снежный ком», а их сохранилось очень мало, было несколько снимков, сделанных во время выступления «Телевизора» на «Первом всесоюзном фестивале студенческих эстрадных театров». Сделал их Лёва Высоцкий – руководитель нашей музыкальной группы. Кстати сказать, лишь много лет спустя, мы узнали, что Лёва двоюродный брат поэта Владимира Высоцкого. Поскольку музыкальное сопровождение спектакля шло под фонограмму, Лёва в тот день был в зале и щёлкал в своё удовольствие. Он не сделал ни одного снимка нас на сцене, а снимал исключительно сидящих в зале и жюри. Исторические и очень дорогие нам фотографии. Видеть восторженные, искренне смеющиеся лица зрителей и лучших юмористов Советского Союза во время нашего выступления; видеть их, аплодирующих нам (повторюсь, минут десять оваций) по окончании спектакля – это было высшей наградой для нас тогда, осталось ею и теперь.
Пересматривая эти снимки при подготовке сборника воспоминаний о «Телевизоре», мы поняли, что допустили непростительную ошибку – за сорок лет никто из нас не удосужился встретиться с кем-нибудь из членов жюри, из первых рук узнать, как в действительности проходили обсуждения, как принимались решения? К этому добавлялся ещё упрёк – никто из нас не мог точно назвать полный состав жюри. Хоть немного восполнить эти пробелы мне удалось, когда сборник был уже готов к печати, потому сказанное ниже в него не вошло.
Случайно в газете увидел объявление о предстоящей встрече со зрителями писателя Якова Костюковского. Упустить возможность столкнуться с очевидцем и участником тех событий было бы с моей стороны большой промашкой.
Мне часто доводилось бывать на различных творческих и авторских встречах, и заметил такую вещь – выступление по-настоящему выдающихся людей никогда не зависело от числа присутствующих в зале. Вечер Якова Ароновича (Я.А.) не стал исключением. Даже для небольшого зала Московского Еврейского общинного центра (МЕОЦ), в котором проходил вечер, было мало зрителей. Но от этого уважительное отношение к пришедшим и азарт рассказчика не только не стали меньше, а, наоборот, он сумел этот крохотный объём ещё уменьшить и с первых слов создать доверительную и очень интимную атмосферу: «Поскольку нас мало, можно поведать чуть больше, чем планировал».
Начал Я.А. свой рассказ с одного эпизода, который произошёл с ним незадолго до этого вечера:
– Холуйство – такое качество людей, к которому все, а не только я, относятся однозначно. Кроме отвращения, оно не может вызвать ничего. Особенно, когда оно ничем не прикрыто и даже, наоборот, выставлено напоказ. Б.Н. Ельцин – великолепно играл в волейбол, очень любил играть в большой теннис. Вся чиновничья братия высшего ранга стала играть в волейбол и теннис. В.В. Путин – носит часы на правой руке, мастер по дзюдо, хорошо катается на горных лыжах. Вот тут заминка. Оказалось, что жизнь многих чиновников до этого момента была прожита зря, почти никто из них никогда не занимался борьбой. Многие стали «правильно» носить часы, но когда это заметят? И вот, чтобы соответствовать и быть ближе к телу, многие «пузаны» бросились на склон. А куда денешься? Скажите, можно в 70 лет научиться горным лыжам? Нельзя. Некоторые мэры этого не поняли, пока на склоне не расшибли себе лоб. А что станется с ними, если следующий президент будет фигурист или гимнаст?
Сравнительно недавно – телефонный звонок. Приятный женский голос. Девушка представилась от имени какого-то издательства. Сказала, что сейчас они готовят книгу «Сто самых знаменитых людей России – 2007 года» и спросила:
– Вы не будете возражать, если мы включим Вас в этот сборник?
– Так и быть, не возражаю.
– Замечательно. Тогда буду очень признательна, если Вы пришлёте нам соответствующие документы и необходимые материалы.
Далее перечисляет их. Но просит сделать это быстро. Потому как книга практически готова, и надо будет успеть откорректировать издание.
– То есть вставить меня вместо кого-то?
– …ну да. Значит жду.
И тут я поинтересовался, чем, собственно, вызвана та кая спешка и такой неожиданный интерес к моей скромной персоне. Оказалось, что наш президент В.В.Путин во время своего выступления перед студентами процитировал несколько фраз из фильма «Операция «Ы» и другие приключения Шурика». Помните сценку сдачи экзамена? Процитировал не совсем точно, да это и не важно. Главное здесь другое. Молниеносная реакция тех, кто постоя нно и внимательно смотрят ему в рот. Ведь первый экземпляр планируемой книги обязательно должен лечь на стол президента, и все лица в ней должны быть узнаваемы и приятны «шефу». Тогда оправданы – название, затраты на озвучивание известных президенту знаменитостей, да и смету никто проверять не станет.
Через два дня второй звонок:
– Готовы ли документы ?
– Мне очень неловко, но подумалось, что нехорошо, когда из-за меня надо что-то переделывать и задерживать такое важное издание. К тому же уверен, что тем, кто его готовит, никакие документы от меня не нужны. Они знают обо мне даже много больше, чем я сам знаю о себе. После этого никаких звонков».
Выступление Я.А. в МЕОЦе было подано устроителями вечера, как весёлое предисловие к показу фильма «Операция «Ы» и другие приключения Шурика», сделанного по его сценарию в соавторстве с М. Слободским.
Действительно, разговор вышел не грустный, но он не скатился к пересказу много раз слышанных и набивших оскомину смешных случаев во время съёмок фильма. Не было и намека угодить слушателю, никакого с ним заискивания. Писатель взял всех в плен умным взглядом на теперешние события, ясной и остроумной их оценкой. О самом фильме говорил немного, и не как о комедии, а как о трагедии общества, над которым властвовала не тупая, а тихая и расчетливая армия чинуш. Без насмешек, все крупно, с достоинством. Спокойная, размеренная речь, притом каждое слово бралось не с полки, а шло изнутри. Все выглядело так, словно гость следовал рекомендациям Гоголя: «Дух чистейшего незлобия и кротости должен проникать величавые речи старца, так что бы молодёжь ничего не нашлась сказать ему в возраженье, почувствовав, что неприличны будут её речи, и что седина есть уже святыня».
Другое не скажешь. Для меня на сцене был такой старец – сочетание покоя и мудрости.
После выступления, узнав, кто перед ним и зачем мне нужна встреча, Я.А. тут же вспомнил о фестивале, о нашем спектакле и, без всяких, дал мне свой домашний телефон.
Признаюсь, перед свиданием немного волновался. Когда созванивался и уточнял время, из-за боязни отказа сразу упредил Я.А., что не займу более семи минут. Беседа раздвинулась почти на два часа.
Переступив порог квартиры, сразу обратил внимание на идеальную аккуратность, в обстановке ничего лишнего.
Хозяин провел меня в свой кабинет и определил мне место в углу старенького дивана. Напротив, до потолка, полки с книгами, справа, вдоль окна, письменный стол.
Не скажу, что мой первый вопрос обескуражил Я.А. :
– Прежде, чем начать о «Телевизоре», позвольте вернуть Вас к тому вечеру в МЕОЦе и спросить вот о чем. Вы говорили много хорошего о людях, встреченных Вами в жизни, об их мужестве, порядочности. Но было много людей, сделанных и на другой лад. Вы, например, обронили, каким откровением стала для Вас правда, что та кой талантливый человек как Никита Богословский был стукачом. Вы же понимаете, что для такого сильного обвинения нужны основания.
– Понимаю. Тут нет никакой клеветы. Во-первых, об этом открыто написал композитор Александр Зацепин в своей книге «Есть только миг …». Богословский сообщил куда надо, что Зацепин позорит советских композиторов, играя в парижских барах, после чего Сашу исключили из Московского союза композиторов. Но Никита был не только талантливый человек, но был и большая умница, и сохранил трезвую и ясную голову до глубокой старости. Если вообще можно приложить эти лестные характеристики к столь сомнительной личности. Богословский рассудил верно: у книги тираж небольшой, прочтут её, дай Бог, несколько сот человек, а подыми он шум или начни тяжбу, начнется такое, что вся страна втянется в эту историю, и потому промолчал. Во-вторых, много раньше, чем Зацепин, в этой комнате, сидя на вашем месте, Марк Бернес предупреждал меня и просил порвать с Никитой по той же причине. На моё: «А что же ты сам не порвёшь с ним? – отвечал: – Не могу. Связан по рукам и ногам». Так что нет тут клеветы на Богословского.
Дальше мы перешли к фестивалю, и Я.А. начал с того, как формировалось жюри…
Но прежде, коль скоро здесь речь о Н.Богословском, мне хочется вставить короткий эпизод о том, как он в свое время «подшутил» над Я.А. Надо сказать, композитор был известен своими розыгрышами. Многие из них, мягко говоря, не то, что были некорректны, а были откровенно злыми и грубыми. Но почти никто не отвечал ему тем же.
Во время работы над сценарием к фильму «Штраф ной удар» его создатели – сценаристы В.Бахнов и Я.Костюковский, режиссер В.Дорман, – часто собирались дома у Н.Богословского. И однажды, необъяснимо зачем, композитор в какой-то момент уединился и позвонил Якову Ароновичу домой. К телефону подошла жена Я.А., и услышала от Н.Б.: – «Фирочка, добрый день. Странно, почему-то Яша сегодня не пришел. Вы случай но не знаете почему?». Н.Б. наверно хотел пробудить в жене Я.А. чувство ревности, но вызвал только тревогу за супруга: «Может, что по дороге случилось?».
Спустя некоторое время Я.А. участвовал в радиопередаче, посвященной знаменитому актеру Борису Андрееву. В своем выступлении он сказал много теплых слов о Б.Андрееве, и среди прочего обронил такую фразу: «Я знаю, как много поклонниц у его таланта и как они жаждут лично ему высказать свою благодарность и признательность за те образы, которые он создал на экране. Думаю, он не будет на меня в обиде, если я сегодня дам его телефон», – и тут Я.А. произносит номер домашнего телефона Н. Богословского. Даже смена номера еще долгое время не смогла спрятать композитора от всенародной любви к Б.Андрееву. Красивое отмщение.
…Вернемся к «Телевизору». Дальше мы перешли к фестивалю, и Я.А. начал с того, как формировалось жюри:
– Организаторы фестиваля поручили Александру Хазину пригласить в жюри людей на его усмотрение. Саша – хороший писатель, кристальной честности чело век, фронтовик. Его очень уважали и ему безоговорочно доверяли все литераторы. И чиновники тоже несмотря на то, что в своё время Саша был в опале. В 1946 году он попал под критику ЦК о журналах «Звезда» и «Ленин град». Да, именно Саша нас всех пригласил. И Райкина он позвал. Аркадий Исаакович никак не хотел идти в жюри, тем более председателем. Но Хазин его уговорил, обещая, что все организационные сложности и трения с начальниками он берет на себя.
– Скажите, а Аркадий Арканов был членом жюри?
– Нет. Хотя он был почти на всех спектаклях.
– Хазина не упрекали за такое обилие евреев в жюри?
– Конечно, были намёки. Но Саша набирал, прежде всего, профессионалов и легко гасил такие выпады.
– Мы должны были выступать в первый день фестиваля, открывать его. Но в самый последний момент наше выступление отменили, и руководитель делегации МАИ на фестивале директор нашего клуба А.Э.Бронштейн объявил, что вообще под большим сомнением наше участие в конкурсе. Он же потом рассказывал нам о том, как Райкин боролся за нас, был даже на приёме у секретаря ЦК П.Н. Демичева. Сам Райкин на встрече с нами говорил, что во время фестиваля разговаривал с Демичевым, правда, содержание беседы не озвучил. Как рьяно защищал нас Райкин? Как проходили обсуждения? Сколько было заседаний жюри? Как вели себя остальные?
– Слухи о том, что Райкин встречался с Демичевым, действительно тогда ходили, но подтвердить точно, что встреча была, не могу, а тем более говорить о её содержании. Но и отрицать тоже не буду. Какие силы повлияли на то, что ваш театр допустили, не знаю. Тут отмечу, что Аркадий Исаакович был не только великим актером, он был гениальным зрителем. Никто так непосредственно не реагировал и не восхищался виденным на сцене, как он, и уже потом никогда не отрекался от своих эмоций. Не скажу, что Райкин на наших обсуждениях «рвал за вас рубашку». Нет, он не выглядел таким бойцом, какими, например, были Хазин, Миров, Горин. Они в основном и отвечали Юрьеву (имени его никто из наших не помнит – Б.Р.) – вашему единственному в жюри противнику, представителю ЦК ВЛКСМ. При окончательном голосовании все, кроме него, отдали «Телевизору» МАИ первое место.
– А кому дали второе?
– Честно говоря, не помню. Главные споры шли вокруг «Снежного кома», потому сейчас и не скажу даже, кому дали второе место.
– А как часто вы собирались?
– Сразу же после конкурсных показов. Обсуждали то, что видели, вели беседы на общие темы. Два спектакля в день. Двенадцать команд. Стало быть, шесть раз мы и собирались.
– Вы упомянули Мирова, как нашего защитника, а я со слов одного из участников фестиваля не лестно о нем отозвался.
– Он что-то перепутал. Миров безоговорочно стоял за вас. Хотя в своём творчестве был очень осторожным. Вы, наверное, знаете, что до 1949 года был очень популярен парный конферанс – Лев Миров и Евсей Дарский. В подготовке своих номеров Миров часто брал на себя роль цензора. Дарский очень раздражался и требовал от Мирова следовать двум принципам: первый – ни в коем случае самим себя не запрещать, тем более нельзя угадать, что этим идиотам придет в голову, и второй, главный, – всё надо делать по максимуму. После смерти Дарского Миров работал уже в паре с Новицким, который, к сожалению, не мог так сдерживать Мирова, как делал это Евсей. Но «Телевизор» Миров защищал до конца. Лев Борисович был талантливый актер. Его несколько раз приглашали в Малый театр. Раневская считала, что на эстраде есть только два актёра – Миров и Утёсов.
– А как принималось окончательное решение, и как Вы о нем узнали?
– Примечательный момент. Уже упомянутый член жюри от ЦК ВЛКСМ – Юрьев – очень часто приходил на просмотры спектаклей, но затем на заседания жюри всегда являлся с опозданием. Не трудно было догадаться, что своё мнение Юрьев сначала согласовывал с начальством. Конечно, всё решалось в кабинетах на высоком уровне. Мне позвонил Хазин и сказал о результатах фестиваля:
– Пять лауреатов, и всё.
– Как же так? Ведь по положению должно быть толь ко три победителя.
– Всё решили без нас.
– А что же Райкин? – Решение принято с его ведома, но без его согласия.
Всех нас просто оповестили, а как там было в лицах и точные слова, кто кому и что говорил, уже не имело значения».
Здесь надо еще добавить, что коллективу, занявшему первое место, предоставлялось право провести гастрольный тур по стране, показать спектакль на телевидении, и в заключение выступить в «Театре Эстрады» вместе с А.Райкиным. После показа нашего спектакля началась вся эта сумятица, и ЦК ВЛКСМ поломал им же утвержденный регламент фестиваля.
По ходу беседы Я.А. не просто отвечал на вопросы. Он делал значительные вставки. Честно и доступно, никакой зауми, никаких головоломок и хитростей. Любой на моем месте без труда заметил бы ещё и доброе отношение ко всем событиям и людям, о которых упоминал. В критических замечаниях больше журил, чем ругал. Как настоящий отец, он слегка «отшлёпал» М.Розовского за его книгу «Дело о конокрадстве»: «Непонятно, что двигало Марком. Товстоногова давно нет. Ответить некому».
Очень интересно Я.А. отзывался о творчестве многих коллег. Притом, всегда очень складно вязал этот отзыв с личностью. Мне показалось, что человеческое начало для него важнее творческих успехов или провалов. Он, например, не всё принимал в искусстве Г.Хазанова, но тут же добавил: «Зато этот талантливый человек за всю жизнь не сделал ни одной подлости».
Осмелев, захотелось и мне своё лыко в строку вставить. Приятно было услышать его согласие с тем, как сильно истощилась сатирическая литература, как убого мастерство многих, кого объявляют писателями-сатириками. Некоторые имена «легендарных» Я.А. не хотел даже повторять вслух. Махнув рукой, сразу их вычеркивал: « Пустое, и нечего на них время тратить». Просто так он похвалы не одалживал. Был момент когда, увлекшись, Я.А. с грустью заметил между словом: «Знали бы Вы, сколько и каких людей помнит этот диванчик, на котором сидите…» Это была грусть человека, стоящего на вершине, с которой он ясно видел оба склона. Великая страна. Если бы и она еще помнила, какой слой её культурной пыли унесло из этой квартиры время. Может быть, «Глубокоуважаемый шкап» ещё и позавидовал бы «Старенькому дивану».
Пришла пора уходить.
В коридоре Яков Аронович стал прощаться : «Мой папа дружил с одним раввином. Когда они поднимали рюмку, и о чём бы ни был тост, ребе заканчивал его словами: «Арончик, будь здоров. Очень надо». И Вы будьте здоровы. Очень надо».
Уже совсем на пороге Яков – сын Арона – сказал мне главное: «У нас в доме жил Виктор Шкловский. Иногда я просил его посмотреть мои записи. На что тот соглашался при условии, если я принесу только первую, неотредактированную рукопись. Она, как правило, и есть лицо. Так вот и я Вас прошу, если надумаете показать мне плод нашей встречи, несите свой первый выдох. И делайте его, да и всё что будете делать потом, по максимуму».
Завет мастера выполнил – смывать и перекраивать ничего не стал. Когда принёс ему свои записки о нашей встрече на утверждение, на всякий случай пристегнул к ним полный текст рассказа о «Телевизоре». На мою просьбу не быть ко мне «снисходительным как к начинающему автору», Я.А. ответил: «Мне все равно, кто автор и даже неважно о чём написано, для меня главное – как». Помнится, такое предупреждение мне уже было.
Спустя некоторое время, Я.А. вернул мне мои чешуйки. Оказалось, он внимательнейшим образом, с карандашом в руках прошёлся не только по тексту нашей беседы, но прочёл весь принесённый материал. Возвращая папку, он сказал: «Ильф и Петров, при написании любой фразы, следовали правилу – если одно и то же слово пришло в голову одновременно двум, значит, оно может прийти в голову трем и четырем, значит, оно близко лежало, и они искали другое. У Вас есть такие близко лежащие предложения и слова, не скажу, что их много, но есть. Просмотрите внимательно, постарайтесь от них избавиться. Но есть и хорошие места. По содержанию – в общем, спасибо Вам, что вернули меня в те годы, мне было интересно их вспоминать, и узнать некоторые вещи, которые я прежде не знал. Мои пометки Вы увидите на полях. Но редактор тоже человек, его замечания – это его субъективный взгляд. Знайте, никакие редакторские правки не указ автору, только за ним право принимать их или нет. В целом это достойно публикации».
От последних слов Я.А. у меня внутри так потеплело. Правки и замечания, которые он сделал, храню как драгоценные камни. Мне думается, не каждый известный писатель способен признаться в незнании классического произведения. А Я.А. при упоминании в тексте о миниатюре «Муха-Цокотуха» из нашего спектакля, откровенно написал на полях с дважды подчеркнутой пометой – Sic! – «Я тогда был убежден, что произносилось «ЦеКатуха». Я рассказал об этом много лет спустя эстрадному критику Фиме Захарову, и это обстоятельство было отмечено в лексиконе «Эстрада России. Двадцатый век» (Москва, «РОССПЭН», 2002-й год)»
Еще один момент – против моего утверждения, что нельзя одинаковыми мерками мерить человека и народ, так как, в отличие от человека, у народа не может быть отрицательных черт, против этой фразы Я.А. поставил знак вопроса. На следующей встрече мы с него и начали:
– Почему знак вопроса?
– Здесь я могу принять это и говорить так только за свой народ. В нём я уверен. Могу также согласиться с этим утверждением относительно ещё некоторых народов. Прикладывать же это ко всем я бы не стал.
– Но почему?
– Потому здесь и знак вопроса…
Я.А. наверно не хотел втягиваться в непростой разговор, но и мне негоже было настаивать.
– … Вот Вы допустили промах со Львом Мировым. Не проверив факты, отозвались о нём дурно. Публично извинились. Это по мне. Нельзя писать того, в чём не уверен, надеясь, авось прошмыгнёт и никто этого не заметит. Не прошмыгнёт. Обязательно найдётся один, кто знает правду. И этого будет достаточно, чтобы потом сгореть от стыда. Есть сомнения – промолчи. Честность ещё никого не подводила, хотя нервы потрепать может.
Спустя некоторое время, пользуясь благосклонностью ко мне Я.А, буквально подсунул ему несколько страниц своих небольших проб. Прочитав их, он отзвонил и сказал коротко:
– У меня создалось впечатление, что всё это написано разными людьми. Сейчас я немного занят. Как освобожусь, приглашу Вас. Обсудим.
Я.А. был невероятно тактичен и умел так мягко отлупить, что от процесса избиения поначалу получаешь удовольствие. Но когда до тебя доходит истинная суть сказанного, когда начинаешь понимать глубину его критики, становится не по себе. Одной фразой он дал мне понять, что у автора нет собственного стиля. А именно он должен выделять его среди других.
А вот ещё его совет:
– Пишите без остановки. Ни в коем случае не редактируйте себя по ходу. Потом отложите в сторону. Спустя время, вернитесь к сделанному. А затем отдайте всё это опытному глазу. Вот он и уберёт ненужное.
Сам же Я.А. обладал абсолютным литературным слухом и потрясающей памятью. Перекладывая на бумагу содержание нашей беседы о «Телевизоре», в двух местах, в прямой речи, мне так захотелось «усилить» несколько его замечаний, что не удержался и от себя вложил в уста Я.А., причем в разных местах, два коротких предложения. Общий текст получился не очень маленьким, и ничего не стоило затеряться в нём нескольким словам. Как же меня обожгло – правок было много, но целиком вычеркнуты были только эти два предложения. Могу подтвердить документально.
Здесь, мне думается, сработала даже не столько па мять, ведь после беседы прошло почти полгода, сколько чувство собственного стиля: «Это не моё. Не мог я так сказать». Трудно удержаться, не процитировав еще раз Вл. Дорошевича: « Я человек тонкий, но такой тонины не видывал».
Во время последней встречи Я.А. поинтересовался, что у меня впереди. Сказал, что намереваюсь зафиксировать некоторые эпизоды из жизни своих друзей и родственников. Среди них люди замечательные, есть очень 236 известные, а многие факты из их биографий настолько интересны, что сами просятся к рассказу. Я.А. не задумываясь, подбодрил меня:
– Это очень хорошо. Только пишите больше о женщинах. Я обещаю, что поработаю над вашими записями. А окончательную редакцию мы доверим моей дочке Инне. Она замечательно это делает.
Буквально тремя минутами назад он говорил, какое количество к нему просьб от многих авторов посмотреть их труды, и он всем отказывает: «Очень много слабых работ. Да и глаза уже не те, и время жалко. Единственно, не смог отказать Юлию Киму – взял рукопись его племянника, и она, к удивлению, оказалась интересной». И вот тут он вдруг берёт меня под своё крыло.
Я.А. продолжал:
– … Интересную вещь я узнал, будучи в Голливуде. Там меня познакомили с человеком, которому, как мне сказали, платят самые большие деньги, какие вообще платят за фильм. Я не знаю, как называется его должность. Он там один такой. Суть его работы заключается в следующем – уже после того, как написан окончательный вариант сценария, когда известен режиссёр, утверждены все актёры, когда со всеми участниками съёмок заключены контракты и подходит самый трепетный момент – завтра начало съёмок – именно в этот момент всё замирает. Сценарий отдаётся этому человеку, и он начинает удалять из него всё лишнее. Представляете, каким он обладает видением, что только после его работы фильм запускался в производство. Моя Инна обладает таким же чутьем. Себя доверяю только ей».
В этот вечер Я.А., зная моё увлечение книгами о книгах, подарил мне избранные произведения Григория Горина. Книга была выпущена к его юбилею. Далеко не изящно изданная, явно спешили к сроку, книга, тем не менее, приобрела некую библиографическую ценность. В ней, на обратной стороне титульного листа, указано: «…В книге использованы фотографии из семейного архива А.И. Ильф, подавляющее большинство из которых выполнены Ильёй Ильфом». Для справки – годы жизни Ильи Ильфа – 1897–1937, Гриши Горина – 1940–2000. Со слов Я.А., при общем тираже в пять тысяч, таких экземпляров не более пятидесяти, ошибку вовремя заметили.
Когда речь зашла о книгах, мне вспомнился эпизод, связанный с передачей в дар Библиотеке имени Ленина кол лекции книг, собранных Н.П.Смирновым-Сокольским. В сжатом виде пересказал Якову Ароновичу то, что написано мною про эту уникальную коллекцию. Рассказал о том, как много трепали тогда имя Сокольского, говорили о его пристрастии к вину, о его любовных романах, много слухов ходило и о том, что собиралась эта библиотека иногда весьма сомнительным способом. Поговаривали, что Николай Павлович связывался с сотрудниками КГБ, и те выводили его на хорошие собрания книг, владельцы которых были уже арестованы или осуждены, и он вы купал книги у их родственников. Но тут другой ему судья. Я.А. эту тему подхватил, сказал, что тоже слышал об этом, и в свою очередь рассказал, как ему досталось увидеть эту библиотеку непосредственно в доме у Н.П. Смирнова-Сокольского, но начал он как бы с конца:
– Было это, когда Николая Павловича уже не стало. Однажды мы с моей женой шли по Новодевичьему кладбищу к могиле нашего друга Марка Бернеса, и по дороге прошли мимо могилы Смирнова – Сокольского. Над ней, во весь рост, возвышалась его скульптура, сделанная немного помпезно, без выдумки. Я обратил внимание моей жены на одну деталь – в гранитной плите возле памятника было сделано квадратное отверстие, и сделано оно было до самой земли. Я спросил её: «Фира, как ты дума ешь, зачем оно здесь?» Она ответила: «Наверняка, чтобы цветы ставить». Для неё было неожиданно услышать то, что рассказала мне об этой архитектурной находке её автор – жена Смирнова-Сокольского, Софья Близнековская: «Яшенька, Вы знаете, что Николай Павлович имел слабость принять на грудь. Да и я иногда была не прочь пропустить с ним рюмочку-другую. Вот и придумала дырку. Теперь, навещая покойного мужа, я всегда прихватываю с собой одну чекушечку водки и сливаю её в этот «черный квадрат». Я не утерпел и тут же поинтересовался: «Почему не две?…».
(После кончины Софью Близнековскую захоронили рядом с Николаем Павловичем. С переделкой могилы исчез и «черный квадрат» – Б.Р.)
«… А началу нашему знакомству с Близнековской и библиотекой положил следующий случай.
Было это давно, в ресторане «Арагви». Не помню, по какому поводу здесь собрались ведущие эстрадники страны – Лев Миров, Марк Новицкий, Михаил Гаркави, была пара солидных администраторов из Госконцерта, несколько авторов, писавших тогда для эстрады, в том числе и я. Над столом парил Н.П. Смирнов-Сокольский. Вёл он себя безобразно. Надо заметить, что Смирнов-Сокольский сам много писал для своего конферанса. Писал, на мой взгляд, очень посредственные тексты, но гордился авторством и остальных считал за неполноценных. Это, к слову. Когда его уже прилично развезло, он стал позволять себе такие речи, которые иначе как хамством не назовёшь. Михаил Светлов говорил: – «Хорошие люди, как выпьют, становятся ещё лучше. А плохие – ещё хуже». Так вот, Смирнов-Сокольский распоясался настолько, что начал резко говорить о засилии на эстраде бездарей, много нелицеприятного высказал в адрес Райкина и ещё некоторых. Чем дальше, тем больше. Окружающие сникли и молчали в тряпочку, никто не хотел с ним связываться. А он продолжал пить и всех цеплять. Мне было так неприятно это видеть, что я не выдержал, встал и сказал: «Слушая тосты и замечания нашего тамады, я понял, что Вы, Николай Павлович, просто АНТИСЕМИТ». Услышав такое от меня, какого-то начинающего там автора, у Сокольского перехватило дыхание, он чуть ни подавился куском недожеванного шашлыка:
– Да как ты смеешь говорить такое мне… Лёва, Лёва (обращаясь к Мирову), скажи этому мальчишке… Нет, ну надо же сказать это мне… Лёва, скажи этому желторотому писаке, что у меня жена еврейка…
Я сразу же ему ответил:
– Тогда понятно, ПОЧЕМУ!
Вечер был испорчен. До конца его Сокольский не мог успокоиться, то и дело вскакивал, начинал возмущаться:
– Ну надо же так сказать про меня…
На следующий день в среде эстрадников прошёл шепоток о том, как Костюковский ловко срезал самого Н.П. Смирнова-Сокольского. И здесь надо сказать, что Николай Павлович, понимая, что завтра ему не избе жать на себе косых взглядов соратников по цеху, сделал абсолютно правильный ход – он начал названивать всем своим близким и знакомым и стал сам рассказывать о том, что произошло в «Арагви». Конечно же, первой обо всём узнала его жена Софья Близнековская. Спустя буквально дня два-три, она позвонила мне и пригласила к себе домой. Так мы познакомились, не скажу, что подружились, вот тогда-то я и увидел это знаменитое книжное собрание…
Я.А. продолжал:
«… После первого визита в дом Сокольского я был ещё раза три приглашён к ним и каждый раз не мог на глядеться на эту библиотеку».
Чтобы мне изложить услышанное о ком-то, обязательно спрашивал у Я.А. разрешения. Вот и сейчас, воспоминание о Николае Павловиче озвучено с одобрения Я.А.:
«О Смирнове-Сокольском я рассказывал знакомым, и не раз, но нигде не публиковал этот случай и не возражаю, если это сделаете Вы».
За те часы общения, что были у нас, мне все же по везло услышать от Я.А. довольно много его рассказов об интересных встречах с очень известными людьми, но притом, если он считал это нужным, оговаривал, имею ли я право это где-либо озвучивать. Имена всплывали не из желания посплетничать о них, а исключительно чтобы этим проиллюстрировать тронутую тему.
Вот бы собрать вместе афористичные и ёмкие суждения Я.А. о разном: о религии и человечности, литературе и политике, кинематографе, психологической природе и формах изложения юмора, встречах с выдающимися людьми, спорте и ещё много о чём, наверняка получилась бы далеко не рядовая книга истинной мудрости.
У многих, кто соприкасался с этим интереснейшим человеком, наверняка есть, что рассказать о нём. Зову всех непременно это сделать.
Я.А. никогда не испытывал проблем нравственного выбора. Независимый характер, честные, а значит смелые публичные выступления, бесстрашие перед сильными и влиятельными, снискали ему безукоризненную репутацию в литературной среде. Не случайно Я.А. входил в состав вожаков независимого объединения писателей в поддержку перестройки «Апрель» и был в числе шести членов редколлегии альманаха «Апрель». На мой взгляд, здесь будет к месту еще одна цитата из жизни Я.А.
18 января 1990 года в Доме Литераторов (ДЛ) со стоялось очередное заседание объединения. Как председатель, Я.А. открывал его, и начал свое обращение к собравшимся с простых слов: «Дорогие друзья!». Тут же его прервал громкий голос с задних рядов: «Твои друзья в Израиле». Я.А. ничуть не смущаясь, спокойно ответил: «В Израиле у меня тоже есть друзья».
Так началась спланированная провокация членов русской радикальной организации «Память». К 90-му году название «Память» носили несколько «общественных» формирований. Различие их идейных платформ и под микроскопом не увидишь, поскольку объединительным моментом для них был воинствующий антисемитизм. Воинствующий в прямом смысле – все группы именовали себя фронтами и действовали соответственно. Во главе каждого фронта был назначен свой «наполеончик». В этот вечер передовая борьбы с жидомасонами была назначена в ДЛ, и возглавил ее некто Константин Смирнов-Осташвили. Вскоре провокация переросла в настоящий погром. Бритоголовые молодчики, которые были равно мерно рассредоточены в зале, по команде развернули черно-желтые хоругви и плакаты с антисемитскими лозунгами, выдавили со сцены литературных лидеров объединения, захватили микрофон, начали выкрикивать угрозы, избили «жидовских писателей» Курчаткина и Мальцева, в общем, реализовали задуманное.
Погром в ДЛ, как говорят журналисты, вызвал большое возмущение среди общественности. Осташвили арестовали и осудили на два года. За несколько дней до вы хода из тюрьмы его нашли повешенным в камере. Одна из версий – самоубийство. Слабенькая версия. Кто поверит, что он вдруг раскаялся, стал «праведником» и от угрызений совести повесился. Мне ближе предположение тех, кто был свидетелем событий в ЦДЛ. Они высказали предположение – скорее всего от него избавились, чтобы, выйдя из заключения, он не заговорил. Ведь такие «лите ратурные встречи» в центре Москвы без разрешения «раз решительных организаций» никак не могли состояться.
А вот что вспоминает о том времени Инна Костюковская, дочь Якова Ароновича :
«Мы с мамой тогда очень переживали за папу. Ведь он в суде над Осташвили выступал как свидетель. Я вместе с журналистом Марком Дейчем была на нескольких заседаниях суда. В зал мы буквально пробивались сквозь оголтелую толпу «патриотов», почему-то в основном истеричных старушек. Они нас хватали, теснили, толкали, отчего руки у меня потом были в синяках.
Папа в своих выступлениях был спокоен, точен и как всегда остроумен. Осташвили как-то обратился к папе и назвал его – Яков Абрамыч. Папа тут же ответил: «Вам что – Аронович мало ?». Зал вспыхнул овациями. Обвинение тогда поддерживал адвокат Андрей Макаров, теперь он депутат госдумы, телеведущий. После окончания процесса папа его поблагодарил: «Как хорошо, что Вы были на нашей стороне и помогли выиграть дело. Интересно, а если бы Вы были на той стороне?», – на что Макаров ответил: «Тогда бы выиграл Осташвили». Ответ циничный – выхваливался профессионализм, а не гражданская позиция.
Страх за папу был большой. Ведь намерения у этих черносотенцев были нешуточные. Они даже опубликовали адреса литераторов-евреев в газете «Голос Тушино». Я видела эту газету, я видела папу в этом списке. Они тогда многим рассылали письма с угрозами о скорой расправе. До папы, правда, тогда эти письма не доходили. Я потом поняла почему. Вышел курьез с нашим адресом. Они его взяли из справочной книги Союза писателей, а там была опечатка – вместо квартиры № 74, была указана №7, четверка не пропечаталась. Представляю тех несчастных жильцов этой квартиры, если бы бритоголовые начали безобразничать по этому адресу.
А еще мне стало не по себе, когда буквально за два года до папиного ухода из жизни, то есть в 2009 году, я из журнала «Алеф» вдруг узнала, что папе не один раз угрожали и по телефону, и в подметных письмах за его участие в процессе против Копцева. Это тот, кто в январе 2006 года напал на людей в синагоге на Бронной. Девять человек получили колото-резаные раны. Тогда интересы пострадавших защищал адвокат Вадим Клювгант. Это он и попросил папу выступить на этом процессе. Папа выступил блестяще, после чего опять же начались письма с угрозами, а по телефону открытым текстом сказали: «Скоро найдут ваше тело, и его похоронят в Израиле». Папа сразу ответил им двойной благодарностью за бесплатную перевозку и за осуществление его мечты – лежать в земле «страны обетованной».
Свой рассказ о «сотрудничестве» Я.А. с «Памятью» Инна замкнула таким эпизодом: «Это было во время событий, связанных с «Апрелем». Однажды в переходе метро папа увидел интеллигентного вида молодого человека, продающего газету, то ли «День», то ли «Завтра». Конечно, он хорошо знал истинную цену «просвещенного» слова этих газет, но решил купить очередной номер. Ему, знавшему всё изнутри, любопытно было посмотреть, как на сей раз они привирают и морочат голову читателю. Он протянул деньги и сказал: «А Вам, молодой человек, не стыдно продавать такую газету?», – «Ладно, я продаю. А Вы-то ведь покупаете». Ответ получился сильнее вопроса, то есть еще неизвестно, кому надо больше стыдиться. Папа это оценил и потом многим рассказывал. Самоирония – завидная черта, присущая, на мой взгляд, только уверенным в своей правоте людям. Папа был уверенным человеком».
С каждым годом популярность Я.А. росла. Генеральный директор первого канала Константин Эрнст случайно увидел его в одной из передач, и, прочувствовав в этом человеке не просто сценариста, автора известных комедий, а незаурядную личность, вызвал к себе редактора и отдал распоряжение сделать о Я.А. Костюковском телефильм. Мнение редактора о целесообразности создания ленты вызвало у Эрнста такой гнев, что к съёмкам при ступили немедля, и фильм «Бриллиантовая ручка коро ля комедии» был сделан очень быстро. Эрнст как пред чувствовал, что надо спешить.
В один из поминальных дней, после кончины Я.А., собравшиеся в его квартире много вспоминали о нём и обменивались разными картинками из его жизни, разговорами, которые вели с ним. Из услышанного хочется отметить ответ Я.А. на вопрос одного из родственников:
– Дядя Яша, скажите, а что, по-вашему, выделяет истинно остроумного человека среди остальных?
Ответ:
– Мгновенная реакция.
От себя добавлю, что истинным остроумием не может обладать человек толпы. Остроумие – это прежде всего талант, знания и самостоятельное мышление. Всем этим Я.А. обладал в полной мере, и как венец, особый дар – мгновенная реакция. В 1960 году небольшая группа писателей, среди них и Я.А., была включена в состав советской делегации на Римской Олимпиаде. Однажды, прогуливаясь по городу, они увидели, как в монастырском дворе монахини играют в волейбол. Я.А. тут же среагировал на эту забавную картинку: «Вот вам яркий пример того, как католичество переходит в качество». Истинно – в департамент выдающихся остроумцев случайно попасть нельзя.
Так уж выпало мне, быть у Я.А. буквально за несколько дней до его ухода из жизни. Не знаю, может мне, едва прикоснувшемуся к общению с этим выдающимся человеком, не по чину до высокопарных слов. Да и вряд ли у меня получится точнее, чем у Ахада Гаама в его работе «Моисей»:
«Когда Гейне хотел представить нам образно всё величие главы еврейских поэтов, рабби Иегуды Галеви, он сказал о нём, что при рождении он получил поцелуй от Бога. Но такое понятие чуждо духу еврейства, и когда национальное предание хочет обрисовать нам величие главы пророков, оно приписывает ему Божий поцелуй не при рождении, а лишь при смерти. Он умер от Божьего поцелуя после того, как закончил своё дело и выполнил всё то, что было возложено на него; после того, как он вынес тяжесть жизни , и весь век свой твёрдо стоял, как скала среди моря, не уклоняясь в сторону и не склоняя главы перед бушующими волнами, стремившимися сдвинуть его с места».
Бог поцеловал Якова Ароновича 11 апреля 2011 года.
«Да будет душа его в букете жизни».