Какие короткие ночи серебрят кункурскую степь! Не успеет прокуковать беспокойная кукушка свою песню, как розовеет восток, и медленно алеют стволы берёзок перед тремя юртами. А папа встает ещё раньше. Цыпылма слышит, как позванивают стремена, уздечки, шумно вздыхают за стеной юрты коровы и овцы. Она знает, что овец летом надо пасти по холодку, тогда они до полуденного зная успеют наесться сочной травы.
– Ночью опять выли волки, – тихо говорит отец матери.
Он беспокоится за верблюдов, которые с верблюжатами уходят далеко от стойбища. Цыпылма катается зимой на самом большом верблюде! Летом все живут сыто. Это очень плохой признак, если воют сытые волки.
Утро начинается, надо вставать, дел у Цыпылмы много...
Как быстро пролетает день! Только что было утро, но вот уже подкрался вечер. А сколько событий произошло за это время, сколько дел Цыпылма успела переделать, день промелькнул какими-то шумными и пестрыми обрывками!
И вот уже поскрипывает телега, груженная прутьями тальника. Степь пахнет ая-гангой,1 дыханием овец и кобыльим молоком. Цыпылма взрослая, ей десять лет. Она задумчиво едет по степи и посматривает по сторонам, где в голубоватой дымке купаются вершины сопок, редкие сосны, а из чернеющих зарослей кустарника возвышаются стайки белых берез... Да, Цыпылма уже взрослая, теперь её редко выпроваживают старшие во время разговоров и пересудов, а папа не подкидывает высоко, как сестренку.
Поскрипывает телега, пофыркивает конь. Цыпылма посматривает по сторонам. Теперь все посматривают и прислушиваются. Бандитов боятся. Они разные. Есть красные бандиты, есть – белые. Эти русские. Есть бандиты буряты. Все они говорят, что будет хорошая жизнь. Но дедушка Содном сказал, что с бандитами никакой жизни не бывает, что хорошие они или плохие, но все равно бандиты... И откуда их так много появилось в степи?
Днём дети играли. Взрослые маленькое облачко пыли заметят в степи и волнуются, а детям лишь бы играть. Ещё утром Цыпылма снова была маленькой, веселилась со всеми ребятишками стойбища. Там были толстые мальчики Боро, Сада и Митыпка, румяные плаксы Хубушка и Даримка, кругленькая сестрёнка Цыпылмы, хохотушка Бутидка, которую все зовут Мячиком.
Люди говорят, что Цыпылма в отца, она остроглазая, узколицая, нос у неё с горбинкой. А Бутидка – в мать, округлая, плотная и резвая. Цыпылма смуглолицая, а Бутидка белолицая. Лицо сёстренки в крапинках, похоже на яйцо жаворонка, круглое и доброе. Как кункурская степь, смеётся папа...
Пестрая ватага ребятишек носилась по песчаным оврагам, вокруг юрт, телег, стаек и мухуликов.2 Сначала они бегали просто так, потом устали и решили играть в прятки, причем Мячик находилась сразу: она не могла долго усидеть на одном месте, то безудержно хохотала, то неожиданно пыталась куда-то катиться! Потом ватага разделилась на волков и тарбаганов. Боро и Сада вывернули ягнячьи шапки-малгаи и стали страшными оскаленными волками, а Митыпка с девочками сразу превратились в толстых и жирных тарбаган и их детенышей-мундулят. Они азартно носились от черты до черты, но все равно попадались в пасти, то есть в руки, волков – Боро и Сада. А Бутидка звонко, взвизгивая и подвзвизгивая, смеялась и резво катилась мимо хищников и ни разу не попалась! Буйно поднималась пыль, мелькали смеющиеся смуглые рожицы, косички, малгаи и халаты. Цыпылма совсем забыла, что она взрослая...
Потом все ходили к дяде Намжилу – играть в лодыжки-альчики. У них в кожаном мешке тысяча и даже больше альчиков. Только взрослые могут пересчитать! Сначала дети просто играли в щелчки, когда щелкают, стреляя в одинаково упавшие альчики, ведь каждый альчик может встать конем, коровой, козой, овцой или верблюдом. Но вдруг, в середине игры, старший, Боро, смешал все альчики и начал строить длинный конный ряд.
– В скачки будем играть! – засмеялся младший, румянощекий Митыпка.
Все стали выбирать себе коней.
Сколько раз выбранный альчик встанет конём, столько раз и можно будет передвинуть своего коня вдоль ряда. Цыпылма выбрала крашеного, коричневого, коня. У него были отполированные и ровные «ноги», он мог бы обогнать всех, но тут её позвал отец, прискакавший попить чаю или арсу. Она вспомнила, что договаривалась с отцом пасти овец, что уже взрослая и побежала запрягать в телегу настоящего коня...
– Ты, Нима, посматривай, – говорил отцу дедушка Содном, покуривая чёрную трубку, украшенную серебром с насечками. - В Цаган Челутае, говорят, бандиты людей убили, много скота отобрали... Ой-ёё-ёё, как дальше жить? Красные, белые...
Перед глазами Цыпылмы начинали мелькать то красные, то белые оскаленные рожи, каждая с горящими тремя глазами и множеством рук и ног, как на картинках в дацане, где она была однажды с отцом. Тогда мама сшила ей красивый зелёный халат и круглую островерхую шапочку с малиновыми кистями.
Они живут в юрте вчетвером: папа, мама, Цыпылма и Мячик-Бутидка, которая уже просится вместе с отцом и Цыпылмой пасти овец. Она и сегодня вот-вот готова была разреветься, но отец погладил её по голове, поднял на руки и рассмеялся:
– Вот какая у меня большая и круглая дочка-мячик. Мы с Цыпылмой поедем пасти овец и готовить дрова. А кто будет помогать маме, а?
И хохотушка Бутидка осталась помогать маме, хотя сразу побежала в юрту дяди Намжила, где ребятишки продолжали играть в альчики. Интересно, чей конь обогнал всех?
В полдень, когда овцы от жары сбились в кучу, отец нарубил прутья тальника, ближе к вечеру они погнали овец к стойбищу. По пути видели свой скот. У них пять коней, четыре верблюда, десять коров и семь десятков овец. Люди говорят, что они живут хорошо потому, что Нима работящий и славный человек. Отец Цыпылмы не пьёт архи, не играет в карты и не любит таких людей. Он даже не разговаривает с ними, хотя их очень много. Цыпылма видит, что папа работает без отдыха, а когда его русский знакомый сказал, что бывают выходные дни, Нима долго смеялся. Вечерами он играет с дочками, катает на спине Бутидку, рассказывает сказки, иногда что-нибудь мастерит, чаще делает узды, вожжи. А Цыпылма с мамой выделывают овчины, вяжут волосяные веревки из конской гривы. Только Бутидка пока ничего не делает.
Однажды Бутидка-Мячик сказала по большому секрету Цыпылме, что папа у них самый-самый сильный. А Цыпылма сказала Бутидке, что папа у них самый-самый умный, самый-самый добрый, самый-самый... Только она не сказала, что у них будет братишка, об этом мама говорила папе. Тогда папа взлетел в седло и долго скакал на соловом по степи и смеялся... Они все любят папу и слушаются его.
Телега старая, скрипит и повизгивает. На ней еще бабушка Цыпылмы ездила. Овцы не спеша, пощипывают траву и идут домой. Они жирные, вон какие у них курдюки! А ягнята почти догоняют маток, большелобые и толстые. Вокруг – песчаные овраги. От закатных лучей солнца сейчас пески оранжевые, жёлтые, лиловые. И Цыпылма, конечно, вся оранжевая и лиловая в своем стареньком халате. А если появятся бандиты, никто не узнает – красные они или белые, все будут оранжевыми и лиловыми!
Цыпылма смеётся и снова всматривается в дали, потом оглядывается и видит отца, едущего на откормленном гнедом коне с белой звёздочкой на лбу. Отец едет за овцами, улыбается Цыпылме и трогает длинной ургой отставшую овцу. Лицо у него матово-смуглое, острое, нос тонкий и с горбинкой. Сейчас отец - бронзовый, как единственный божок в их юрте, перед которым они зажигают лампаду и кладут еду. Там давно лежат четыре конфеты в красивых обертках. Бутидка-мячик часто уговаривает Цыпылму съесть их, потому что божок все равно ничего не ест, а конфеты станут твердыми. Но Цыпылма знает, что отдавший что-нибудь должен забыть об этом, а взявший – помнить. Так говорит папа. Конфеты они отдали...
Едет Цыпылма, думает. Хорошо ей от закатных лучей и степных запахов! Почему утром всегда шумно и весело, а вечером спокойно и тихо? Она давно не задаёт отцу вопросов, он и без того устаёт. А на вопросы должен отвечать сам человек, говорит дедушка Содном. Если кто-то будет отвечать за него, то человек привыкнет и обленится. Цыпылма об этом знает и Бутидке сказала. Она задаёт много вопросов и может облениться!
Снова и снова Цыпылма всматривается в дали. Как хорошо быть человеком и жить на земле! Величавые и пышные чертоги белых туч окрасили багровые и алые отсветы степного заката, заполыхавшего почти вполнеба, отчего острые верхушки зелёных трав залило ровным розовым сиянием с тонкими золотящимися полосами, где рой за роем мелькали комары и мошкара. В чистом зеркале озера, украсившем впадину, отражались небесные пожары, которые разрезали быстрые тени скользящих над водой птиц и утиные выводки, оставляющие за собой волнистый и мягкий, тёмный, след. В такие тишайшие вечера все в природе прозревает и чувствует свое бессмертие, вбирая в себя редкий миг единства и мира! Вот и дымом запахло, совсем немного осталось до стойбища.
Едет Цыпылма, посматривает по сторонам. Вокруг – ровная, светло-лиловая и голубоватая, даль, тишина... Оглянулась, а к ней отец подъезжает и виновато улыбается. Наклонился с коня, понюхал голову дочки, погладил шершавой мозолистой рукой. Хорошо стало Цыпылме!
– Вот какая у меня взрослая дочка! – ласково сказал отец, и голос его дрогнул. – Видишь, во-он там пыль поднимается? – Он показал тонкой ургой на север. – Это, доченька, войско какое-то движется за Ножи-нуром. Ты, доченька, гони овец в овраги возле стойбища, а я посмотрю, что это за люди едут.
Где пыль? Ага, во-он там! Надо же, проглядела Цыпылма, хотя глаз не отрывала от горизонта. А отец заметил давно и молчал, надеялся, что пыль далеко стороной обойдет их стойбище.
– Аба,3 может быть, не надо смотреть? – насторожилась и подняла голову Цыпылма, но, встретившись с взглядом отца, замолчала. В карих и добрых глазах отца плескалась тревога, хотя сам он улыбался.
– Нет, доченька, надо посмотреть. Я один мужчина на стойбище.
Отец снова нагнулся, понюхал голову поникшей дочери, потом развернул коня и поскакал, крикнув:
– Прячьте овец и скот в оврагах! Не зажигайте огня...
И сразу тяжелая, не умирающая, тоска возникла в степном воздухе и не испарялась. Цыпылма вскрикнула, приподнялась и погнала коня... Да, конечно, отец пока единственный мужчина, не считая дедушку Соднома и мальчиков дяди Намжила. Дядя Лхамажап и дядя Намжил год назад подрядились со своими верблюдами в караван, который ходит с товарами до китайского города Бежина.4 А зимой они возят товары по Амуру. Отец хотел идти с ними на заработки, но из трёх мужчин один должен был остаться на стойбище.
Тоска сжала сердце. Теперь телега дребезжала и была готова развалиться, а Цыпылма даже не замечала наивных степных птиц, пытающихся заманить её подальше от своих гнезд. Она быстро гнала овец, собирая их в кучу. Первыми к ней выбежали, услышав крики, маленький Митыпка и резвая Бутидка. За ними показались дедушка Содном, женщины, потом мальчики и девочки-плаксы.
– Гоните скот и овец в овраги! Кажется, бандиты скачут! – кричала Цыпылма, подъезжая к стойбищу, где чадили дымокуры.
Поднялся переполох. Замычали коровы, заблеяли овцы. С лаем, недоумевая, носились лохматые собаки.
– Где отец? – тревожно крикнула мать.
Она была уже на пегом коне. Круглое лицо её вспотело, глаза блестели, в них плясал страх. Цыпылма посмотрела на мать и внезапно ей стало страшно. Никогда ей не было так страшно, даже когда рассказывали самые жуткие истории о чертях-шутхурах или шолмосах-оборотнях. Вокруг ребятишки и женщины гнали овец, что-то говорил мальчикам дедушка Содном.
Мать смотрела на Цыпылму и ждала.
– Там пыль, – залепетала Цыпылма. – Какие-то люди едут. Аба остался, сказал, что ему надо посмотреть... Он приедет...
Мать тревожно взглянула в сумеречную степь, хлестнула коня и погнала коров и овец к большому оврагу, где буйно рос кустарник... На стойбище оставили десятка два овец и двух коров, с остальным скотом в оврагах ночевали мальчики и дедушка Содном, который вытащил откуда-то старенькое ружье.
Сначала из-за туч выплыла красная луна, потом она стала бледнеть, небо вокруг нее стало густо-синим и зеленоватым. Луна медленно становилась оранжевой, окунулась в тучу и выплыла уже серебряной, льющей на теплую степь серебристо-белый свет. Матовой белизной вспыхнули стволы березок, блеснуло озеро и по нему протянулась яркая лунная дорожка. Тонкой позолотой отсвечивали гривы коней, стоящих на берегу озера.
Бутидка-Мячик не дождалась папы, набегалась и крепко уснула. Цыпылма сидела возле матери на телеге и смотрела в лунную степь. Было тихо, вечность напомнила о себе. Отец не возвращался. Вдруг прибежал от оврагов взбудораженный, разгорячённый, Боро. Глаза его блестели.
– Мы слушали землю! – выпалил он при лунном сиянии. – Много коней скакало в степи. Они где-то недалеко остановились...
Ночь, равная кукованию кукушки, показалась годом. Отец не возвращался. Пора бы ему посмотреть и узнать, что это за люди были. На рассвете за сопками выли волки...
– Ты поспи, доченька! – уговаривала мать Цыпылму, собираясь доить коров. Но Цыпылма давно дремала, сидя на телеге. Вдруг откуда-то снова появился шустрый Боро и возбужденно закричал:
– Там много-много людей на конях и с ружьями. Тысяча!
– Где, где? – заволновались собравшиеся женщины.
Солнце только поднималось над степью, и опять были раскрашены люди, облака, пески и трава. Снова все люди стойбища скучились у телег. Размазывая грязь по румяным щекам, заревели спросонья плаксы, Хубушка и Даримка. А Бутидка-мячик потянулась и заявила:
– Наш папа самый-самый сильный! Он всех бандитов победит!
На неё зашикала мать. Послышался топот копыт, и все оцепенели. Прямо к их юртам скакали около десятка всадников. Гривы коней и одежды людей развевались от быстрого бега.
– Там, в пади, много-много людей с ружьями, на бричках у них самые толстые ружья, – зашептал Боро, смотря на приближающихся людей в пестрых одеждах.
Передний был весь в коже – тужурка, штаны, сапоги; остальные – в гимнастёрках и френчах, на некоторых были бурятские тэрлики-халаты и кушаки.
– Русские! – выдохнула жена дяди Намжила.
– Папин конь! Папин конь! – вдруг закричала, показывая маленьким пальчиком, Бутидка-мячик.
Но мать крепко закрыла ей рукой рот и шлепнула по заду. Женщины заволновались. Гнедой, с белой звездочкой на лбу, конь Нимы под бурятским седлом, без седока, скакал, развевая гриву и поднимая голову, привязанный к высокому вороному, рядом с хищным всадником в казачьей рубахе и шароварах с желтыми лампасами.
Цыпылма громко вскрикнула, но мать гневно сверкнула глазами и твердо прошептала:
– Чтобы ни случилось – мы не знаем ни этого коня, ни его хозяина. Поняли?..
Залаяли и тут же трусливо поджали хвосты собаки, засвистели плети. Запахло конским потом, зазвенели стремена и оружие. Вок-руг телеги загарцевали кони. Все люди были с винтовками, наганами и саблями. Среди них мелькнуло бурятское лицо молодого парня. Его подозвал к себе чернобородый человек в кожаной одежде и что-то громко сказал, показывая рукой на людей и юрты.
– Русский начальник спрашивает: чей это конь? – спросил молодой бурят, кивнув головой в сторону загнанного гнедого Нимы и пытаясь дать глазами какой-то знак. Все молчали.
– Чей конь? – снова спросил бурят, оглядывая толпу.
– Мы не знаем, в первый раз видим! – крикнула мать Цыпылмы, вся освещенная жёлтыми лучами утреннего солнца.
Одна из женщин повела упирающихся девчонок в юрту, но Хубушка и Даримка страшно запротестовали и разревелись, и женщина оставила их.
Бутидка-Мячик звонко засмеялась. Всадники развеселились.
– Не знаете? – снова заговорил бурят, пристально смотря в глаза матери Цыпылмы. – Знайте... он лежит раненный в овраге... Молчите... Молчите...
Потом он повернулся к чернобородому начальнику и заговорил по-русски, смеясь и часто повторяя: «Не знай... они не знай...» Цыпылма вцепилась в руку матери, мать вся дрожала и оглядывала всадников, гнедого коня мужа, молодого бурята.
– Русский начальник говорит, что вы бедно живёте. Но скоро будете жить хорошо, – громко сказал молодой бурят, поправляя за спиной винтовку. – Русский начальник просит десять овец.
– Пусть берет! – закричали женщины, показывая на оставленных у стаек и юрт овец. – Пусть берет и уходит. Пусть уходит...
Бурят снова что-то сказал чернобородому, тот рассмеялся, обнажив кривые жёлтые зубы. Всадники погнали овец к озеру. Но тут из оврага выбежал Хотчо, огромный желтоватый кобель дяди Лхамажапа, катавший на себе всех ребятишек стойбища. Собака страшно зарычала, оскалилась и бросилась на всадников, защищая овец, которых пасла и охраняла всю жизнь. Чернобородый выдернул из деревянной кобуры длинный маузер и выстрелил три раза. Хотчо взвизгнул и упал, закрутившись на земле, не силах понять людских поступков. Снова заплакали дети.
– Русский начальник говорит – спасибо. Он дает расписку за баран. Он говорит, что скоро все будут жить хорошо! – крикнул, отъезжая, молодой бурят и снова посмотрел на мать Цыпылмы. – Торопитесь, он там...
Всадники скрылись, стало тихо. Но тоска сгустилась, стала острее и не исчезала, как и появившийся в степном воздухе запах отцовского пота. Тоска вошла в людей, сжала их сердца и не отпускала.
– Доченька, дои коров, – устало сказала мать окаменевшей Цыпылме, а сама стала запрягать в телегу коня, женщины стали ей помогать.
Вдруг заплакала никогда не плакавшая хохотушка Бутидка-мячик. Пришел с мальчиками из оврагов дедушка Содном. Они поволокли куда-то мёртвого Хотчо, за ними бежали, плача Хубушка и Даримка. Женщины молчали.
Потянулся тоскливый день.
Вечером снова окрасились небо, облака, пески и трава жёлтыми, лиловыми и оранжевыми цветами. Когда показалась телега, все побежали навстречу. Но мать приехала одна. Отца не было.
Она не нашла его и на второй день, и на третий...
Бутидка перестала звонко смеяться. Ребятишки в стойбище не играли. Цыпылма пасла овец и остро видела все вокруг, особенно наивных степных птиц, пытавших увести её подальше от своих гнезд. Мать все продолжала ездить, она теперь молчала целыми днями, только гладила дочерей шершавыми ладонями по черноволосым головам. Мать окаменела.
Однажды утром она не стала запрягать коня в телегу, а просто оседлала пегого и выехала в степь. Вернулась она поздно ночью, когда луна серебрила степь. Бутидка крепко спала.
Цыпылма встретила мать и при лунном сиянии увидела блеснувшие на смуглом лице матери слёзы. Девочка прижалась к стремени и беззвучно заплакала. Всем телом и всей душой! Так они стояли под луной: мать на коне и девочка, прижавшаяся к блестящему стремени. Мать гладила по голове вздрагивающую Цыпылму. Сама она оплакала мужа одна, в степи, слезы её омочили траву и ушли в землю. Какой тоскливой была эта лунная ночь, равная кукованию кукушки!
Больше никто не видел слёз матери и дочери.
С тех пор тоска никогда не покидала Цыпылму. Она помогала матери, пасла овец, доила коров, иногда играла с ребятишками. Она завидовала хохотушке Бутидке-мячик, которая была слишком маленькой для того, чтобы тоска добралась до её сердца. Жизнь продолжалась, но все было не так как раньше, при отце.
В степи много наивных птиц, пытающихся увести врагов от своих гнёзд. Степь пахнет ая-гангой, дыханием овец, кобыльим молоком. В короткие лунные ночи острее становится запах отцовского пота...
Апрель 1998 года.
______________________________________________________
Примечания и сноски
1. Ая-ганга - белая полынь и богородская трава.
2. Стайка -хлев (диалект.). Ононские буряты обычно плели хлев из ивовых прутьев и наглухо обмазывали коровьим пометом и глиной. Мухулик - деревянный короб на повозке для хранения имущества, иногда обшитый железом.
3. Аба - отец, папа.
4. Бежин - Пекин.
________________________________________________________