Вагон полупустой. Напротив меня сидит изрезанное морщинами, изъеденное печалью ветхое существо. Глазницы и белок старушки образуют сплошное красное пятно. В мутной влаге между веками плавают два расплывчатых темноватых кружочка. Реденькие бровки ее печально восходят к переносью, в продольных морщинках которого, кажется, собраны все душевные катаклизмы и последующие скорбинки угнетенной души человека, когда-то бывшего женщиной. Роятся они и в частоколе морщин расплющенного, безгубого, будто плиссированного, рта, соединяющего в трапецию две крупные линии, протянувшиеся к небольшому аккуратному носу, и в привычке смотреть давно уже ничего не различающими очами на мир. На ней исправный черно-синий пиджак с немного потертым воротником, черная, линялая юбка, на голове - по-старушечьи повязанная косынка, в руках белый с синим окаёмом платочек, на ногах – ботинки с забытыми миром галошами. Она не смотрит вокруг, да и не видит никого. Глаза ее обращены внутрь, в свою душу, исполосованную человеческими отношениями, давно уже позабывшую оставлять следы в памяти других людей, тенью скользящую мимо их взоров, саму обратившуюся в старую примелькавшуюся помЁху для чужих, всегда таких важных и возвышенных планов. И только в метро ее оставляет чувство, что тело ее занимает чье-то чужое пространство. Там ей иногда даже уступают место.
Скрежет зубовный! Что бы не посмотреть на кого-нибудь более приятного для чувства социальной удовлетворенности? Депрессняк? Да вроде нет! Вот рядом ведь сидит пышущая здоровьем, озорная, веселая девчонка. Перемигивается с парнем напротив. Почему так подробно не запомнить ее? Может быть, потому что трудно мне все же возрадоваться ее молодости, когда рядом с ней сидит такое ее будущее? Ладно, проходим, проходим, проходим мимо!