- Разве здесь можно спать?- подумал Ляпухин.- Хлебнуть что ли? Грамм двести... Спальня была помпезной и мёртвой. Дебильные улыбки амуров и канделябры, резные балясины и пилястры... Всё это фальшивое великолепие бесило. Кровать лишала сил сырым холодом шёлка.
В узкой нише у окна висела картина – отвратительная копия с задубевшим трупиком зайца и скорбной кучкой убитых птиц. Ляпухин ненавидел охотничьи натюрморты Vogelverschrikker* и от этого поддельного шедевра впадал в страшное уныние, поэтому только скользнул взглядом.
Впрочем, от лицезрения потолка с витиеватым узором лепнины никакого эстетического экстаза тоже не испытал. Свесил ноги с кровати. Барокко грёбанное…Музей….А гостиная – как офис…..
- Всё-таки случилось, - протянул хрипло, выудил из тумбочки сигаретную пачку и закурил.
- Не дыми в спальне, - отозвалась она. Нырнула серебряной гладкой рыбиной куда-то вниз, подцепила шёлк ночнушки, помесила её руками, пытаясь натянуть на голову. Чертыхнувшись, разорвала бретельку, потом другую, выбросила тряпицы на пол и взяла с тумбочки ноутбук:
- Не расстраивайся, Ляпа, у всех иногда случается.
- Кать, а давай, выбросим всё это, - он обвёл руками комнату. - Жуть ведь…
- Ради бога, флаг тебе в руки. Ты же знаешь, у меня времени в обрез. Но ты ведь только болтаешь…
Забарабанила алыми когтями по клавишам, между делом сообщив:
- Слушай, завтра придётся раньше встать. Хотя и суббота. Встреча с этим Горловым. Занятный тип, между прочим. И вроде идёт навстречу. Уломаем. Цену снизит – уверена.
- Жу-жу, жу-жу, - пробормотал Ляпухин, откинул покрывало, разглядывая голую, обточенную фитнесом жену. Громко икнул.
- Что ты там лепечешь? Сколько раз просила: говори внятно. Это неприлично. Между прочим, завтра не забудь побриться. Даже водитель должен выглядеть. И потом в постели…. С наждачными щеками…. Фу-у-у!
- Вау-у-у! А тебе в постели моя морда нужна? И потом, что возьмёшь с шоферюги…. Прошу садиться, мадам….Приехали, мадам….
Она не ответила, нацепила очки, смотрела на него, как на артефакт.
Он отвёл глаза от тела супруги, опять икнул, демонстративно затушил окурок плевком и выбросил на ковёр:
- Ты похожа на муху. Огромную, белую муху. Я, между прочим, твой муж. Не-а, не на муху….. Помнишь? По у-улицам ходи-и-ла, больша-ая крокодила, она, она зелё-ё-ёная была. Увидела верзилу и цап его за рыло…..Во-от! Хусть, хрусть и нет человека. Удивляюсь, как это я столько продержался.
Она даже не подняла голову:
- Зелё-ёная? Или белая? Бред какой, кто у нас человек, бунт на корабле… Что-то новенькое. А ты, милдруг, не жрал меня, когда я полгода в другой город моталась на работу? В три вставала, в двенадцать ложилась. Разве тебе неудобно так? Желал творить? Так твори, твори! Что мешает?
Ляпухин накинул халат и пошлёпал к выходу, на ходу декламируя:
- Хрусть, хрусть, хрусть, ну и пусть, ну и пусть…. Сейчас натворю, дорогая. Рад стараться, мой генерал.
На кухне пил водку за массивным, с алым покрытием разделочным столом, похожим на лобное место, и закусывал петрушкой для косметических масок. Ничего другого в холодильнике не нашлось: режим – после шести – ни, ни, а обедали всегда вне дома.
Телефон брызнул в уши песней: «мама, милая мама, как тебя я люблю».
- Сын, что случилось? Ты не звонил сегодня ни разу.
- Ну…. Не звонил, не звонил…. Мир рухнул?
- Не препирайся с матерью.
- Я? Препираюсь?
- Да! Именно! Знаешь, ты так изменился. Эта….. Тебя высосала. Вампир.
- Хрусть, хрусть….
- Какая грусть, Сева? Тебе плохо?
- Мне очень скверно, мамуля. Хрусть, хрусть…
- Что?
- Да, ничего, ма….
- Ты осунулся, сын, последнее время.
- Ага, сунулся…. Лет пятнадцать назад. В пасть крокодила. Хрусть, хрусть….Мам, дай штуку взаймы.
- Ты что с ума сошёл? Живешь с миллионершей, а у больной матери последние деньги клянчишь. Опять на виски?
- Н-да…. Мне его не выдают. Живу, мам, живу…. Рядом.
- Ничего не получишь и предупреждаю: звонить – каждый день, чтобы я не нервничала, знаешь, у меня спина, как болит, и в груди – камень, ещё с кишечником что-то и с поджелудочной, а тебе хоть бы хны, даже не спрашиваешь, как там мать родная, сплю только три часа за ночь, аппетита нет, читать – глаза бо….
- Ма, не дави на извилины. Ты что, не ужинала?
Конец связи. Бла-бла-бла….. Хрусть, хрусть…..
Вспомнилось, как сначала трепетно носил Катькин портфель, потом, когда уже сочетались, пуская слюни в ожидании похвалы и наступающей ночи, с энтузиазмом передвигал мебель с места на место по первому требованию, баловал чашкой кофе в постель, целовал ноги – каждый пальчик….
Два курса «Мухи» - коту под хвост – что за профессия для семейного человека? Вечернее отделение «Строительного» - чем не выход? Работай, твори на здоровье….После окончания, не построив ни одного дома, ушёл из НИИ, забросил диссертацию, завязал с живописью, перестал общаться с друзьями детства, с родителями….Приходилось облизывать её машину и прятать в сейф её деньги, соглашаться на многочисленные аборты, потому что дети и карьера несовместимы. Её карьера, её деньги, её связи, её интересы.
Последние годы супружеские обязанности исполнялись строго по расписанию – в пятницу. Сегодняшний провал – даже в радость – может, покончено с рабством в постели. А ей от этого ни жарко, ни холодно…. Есть утешители. И не один.
Скрипнув зубами, почувствовал, что не может разжать челюсти. Теперь он знал, чем заняться….На втором этаже - в кабинете методично, как бухгалтер при инвентаризации, посмеиваясь над прошлыми амбициями, вытаскивал полотна из шкафа, развязывал, разглядывал то, к чему обещал вернуться каждый вечер, засыпая, мечтая….
И недрогнувшей рукой вспарывал ножом. Хрусть, хрусть….
Катькин, ещё юный, всеядный, улыбающийся кармином и белилами рот на портрете, рассечённый сейчас острым ножом, доставил ни с чем несравнимое удовольствие. – Ну-ка, попробуй теперь…..
В зеркало на него глянул небритый тип с красными глазами и нервным тиком на нижнем веке.
- Выпьем, не чокаясь, приятель,- предложил он отражению и скосил глаза на груду лоскутов. Растянул пальцами рот до ушей, пытался распрямить плечи, но получилось какое-то кривлянье. Понял: не может, не привык.
- Тебе, Ляпа, идёт эта сутулость, - так утверждала жена. – Она к тебе приросла.
Пьяно лавировать среди гнутых трубок техностиля было утомительно и почему-то смешно. Хихикая и сметая с похожих на строительные леса полок чудовищных железных баб и прочую дребедень, он вернулся на кухню. Окно уютно подмигивало огнями самолёта, летящего в новое и другое - туда, где туман и запах тайги. Представил, как сидит в крутом салоне, пьёт виски с яблочным соком. Стюардесса с лицом двадцатилетней Катерины смотрит ласково в глаза.
– Что-то случилось, господин? Вам плохо?
Запел во всё горло:
- Под крылом самолёта о чём-то поёт….
В проёме материализовалась Екатерина:
- Что случилось, Ляпа? Может, объяснишь, какой петух тебя сегодня клюнул?
- А что ты меня всё ляпой кличешь? - захохотал Ляпухин и запустил табуретом в люстру.
- Псих шизанутый, - раздалось в кромешной темноте.
- Скажи, почему ты не взяла мою фамилию?
- Представляю себя Ля-пу-хиной на посту генерального директора.
- Цыц! – лениво прикрикнул Ляпухин и развалился на диване, щёлкнув по ковру воображаемым кнутом. – Цыц, женщина…..Сделай мне виски со льдом и яблочным соком. Кружку! Шнеллер!!
- Щаассс. Ты сначала свет сделай, дебошир. И потом, сколько раз говорила, виски нельзя хлебать, как квас. Деревенщина!
- Успокойся! Я водку пью, мадам. Вод-ку!
Она вдруг тихо заплакала и ушла, а Ляпухин, открыв рот от удивления, хотел даже пойти следом, но в дверь позвонили.
- Что случилось? Какой-то грохот….
Соседка Римма стояла на пороге с голодными глазами, сытыми, гладкими щеками и в тонком халатике. Он, ущипнув её за темнеющий сквозь кружева сосок, притянул к себе щедрое тело.
- Да, ничего, Риммуль. Просто не смог её сегодня того….
- Ну, слава богу. Она кровь у тебя пьёт. Ты осунулся вон.
- Вы что, все сговорились? Ну-ка, давай, поворачивайся, я тебя здесь прямо и оприходую. Надо реабилитироваться, как думаешь?
- Ты что, псих шизанутый? Там муж услышит.
Никакого мужа у Риммули не было. Был приходящий по пятницам не очень щедрый спонсор – дряблый, обросший волосами от головы до ног, страдающий отдышкой, с толстым кошельком и многодетной семьёй. Просил Риммулю депилировать щетину на ушах, учил «целомудренному сексу» - ха-ха, - и во время обильного ужина жаловался на судьбу, после чего ей хотелось помыться и срочно заняться поиском нового благодетеля.
Свои странные эстетические потребности в плотской любви она удовлетворяла с Ляпухиным, и никаких ляпов здесь не было. Он заставлял её надевать Катькин офисный костюм, лаять, ползать и лизать ему руки, мочиться на пол, и ей всё нравилось. Но любовница тоже хотела есть, поэтому не гнушалась шантажа и истерик с требованиями. Иногда руки чесались поколотить её, но пока до этого не дошло.
Сейчас подружка смотрела на него испуганно, и это злило. Он заломил ей руку и укусил в шею. Хрусть, хрусть…. Римуля протяжно охнула и обмякла.
Со стороны её квартиры послышалось хныканье:
- Римма-а-а! Зайчик, что случилось?
- Ничего, дорогой кошелёк, - пробасил Ляпухин. - Хрусть, хрусть….
Перескакивая ступеньки, задыхаясь и предвкушая, устремился на крышу и долго стоял на метровом бетонном барьере. Даже не шатался, пусть и не к месту, и страшно нелепо, но чувствуя себя дубом, корнями вросшим в землю до самой её сердцевины - мощным деревом, которое хотят выкорчевать и пустить на дрова.
Ветер молодил его, крыльями раздувал полы пальто, уносил страх и остатки трезвого рассудка. Желания броситься вниз не было, но ощущение свободы возбуждало. Свобода была близко - на глубине в двенадцать этажей. И голоса: - Ты осунулся, осунулся, сунулся, осунулся. Он склонил голову, глянул в колодец двора: - Эй, вы….. Зачем столько народа перед моими ногами? Приятно, черт побери….Что-то случилось?
Подумалось: - А что, собственно, случилось? Особенного?
Бетонный барьер показался слишком высоким, скользким, и сливался с вышитой золотом чернью неба, стекающей на крышу. – Светло-о-о-о…..Как говорит наша консьержка. - Запахнул полы пальто, сдерживая трясучку озноба, и клацнул зубами. – М-м-м….Тепло. И мухи…. Да, мухи…. Огромные, белые…..Не кусают.
Ляпухин осторожно покинул постамент и сел. Дрожащая рука вытянула из кармана бутылку виски, нагло украденную из семейного бара. Жадно, не чувствуя вкуса, хлебнул, закусил залежавшейся карамелькой – хрусть, хрусть….. Все привыкли есть, есть, есть….. Все друг другом закусывают.
- Пора забыть этот гнусный пир, - усмехнулся он и попытался подняться, как вдруг... Откуда возникло это желание? Из сердечной недостаточности, вдруг осознанной? Из алкогольной ловушки? Желание немедленно перекрутить назад свою не очень длинную, но похожую на рулон дешёвой туалетной бумаги, жизнь, которую он так хотел когда-то сделать лентой Мёбиуса. И лихорадочно разматывая виток за витком, Ляпухин дошёл до той обморочно - робкой, нескончаемой - их общей ночи узнавания, когда увидел впервые её спящую - нагую, с зацелованной улыбкой на губах и сладкими капельками пота на лбу. Полюбовался, вздохнул, положил счастливую, призрачную и лёгкую, как тень бабочки, Катьку на черный корабль с крестом вместо мачты, возложил ей на голову желть венка из нарциссов и, освобождая от будущей ненасытности наивную, ещё не проросшую зеленью девичью душу, чувствуя больной пульс даже в глазах, смотрел вслед судну, которого не догнать, не остановить - уходящему по глубокому лазуриту на закат и кромсающему килем мухо-крокодила, смотрел, зная, что теперь придётся жить с этим, что он всегда будет любить, стерев следы, уничтожив почти пятнадцать лет ленты, ведь таким пассажирам не служат – их помнят прежними, а иногда даже ждут возвращения, а потом вдруг охнул, покрывшись мурашками. Это же картина! Его будущая картина, которую он завтра же и начнёт писать. Завтра же, слышишь! - приказал он своей разрывающейся пустоте. Пусть, пусть никто не поймёт, не разгадает. Для личного пользования….
Пришлось отправить второй корабль и помахать рукой, провожая уже себя – того, двадцатилетнего, с чёртиками в глазах, которому вот сейчас дан шанс - не сутулиться, не стоять на коленях, не спать с Риммулями, не воровать бутылки. Появилась, наконец, надежда, что где-то там – после наваждения тумана, когда покажется иной берег, и откроются врата тени, может быть, разбудит его солнце, подарит новый билет, сожжёт ошибки, даст прорасти желаниям.
Он хмыкнул и усомнился, что всё это как-то чересчур, а потом радостно поставил точку: на холсте не будет второго корабля, но лишь человеческий зародыш – где-нибудь в тёмном углу – свернувшийся червячком будущий, новый Ляпухин.
Всё это, родившееся в одночасье и уже почти написанное, исчезло, когда облезлая, тощая кошка потёрлась о ногу.
- Иди сюда, животное. Позволь представиться: псих шизанутый. По паспорту Всеволод Ляпухин
- Сева-а-а м-м-м, ми-и-лы-ы-ый, - пропела кошка, и он поцеловал тёплую, пропахнувшую рыбой морду.
Захотелось прижать к себе, упрятать за пазуху - бездомных никогда не обижал - ни кошек, ни собак, ни людей – из солидарности. Пожалел, что не было колбасы. Кошка была голодной, ласковой и лизала ему подбородок. Из глаз полилось, и ему стало хорошо.
Потом, потеряв счёт времени, полулежал, захлёбываясь слезами, уперевшись спиной в кадку с жирным фикусом, пил неразбавленный, тёплый виски, вспоминал детство, когда мечтал стать… Стать!
Теперь он уже летел, не хуже пассажира самолёта. Даже лучше – прямо по небу, среди звёзд - вперёд ногами.
- Шагал…. Точно, Шагал, - удивился он. - Только вывернутый наизнанку.
Вышитые звезды вдруг стали медленно падать на него, они сыпались, сыпались, сыпались и меркли – падали прямо на голову, на живот, а он всё пытался поймать…
Хотя бы одну…
Кажется, наступало утро.
Что-то случилось…..
* Голландский художник Виллем ван Альст (1626-1683)
Willem van Aelst после пребывания в Италии долгое время подписывал свои картины утвердившимся за ним прозвищем "Vogelverschrikker" ("Птичье чучело")
Иллюстрация - картина М.Шагала."Прогулка"