Откорректированная и отредактированная книга продаётся в интернет-магазинах в бумажном и электронном вариантах.
ГЛАВА 1 Назаровы
– Улька! – визгливо закричал кто-то по ту сторону избы. – Улька, выходь во двор!
Тонкая, как тростинка, девушка оторвалась на минуту от свежевыбеленной русской печи и нехотя подошла к окошку, чтобы взглянуть на бездельника, пытающегося отвлечь ее, трудолюбицу, от такого наиважнейшего и наипочетнейшего занятия, как выпечка хлебов.
Малорослый сухощавый парнишка с носом-бульбочкой и буйным залихватским чубом, смачно шлепая толстыми мокрыми губами, щелкал семечки, уютно примостившись на завалинке ее отчего, родимого дома.
– И чо в горенке корпишь, зазноба? – выплевывая на землю крупную с желтинкой шелуху, лукаво поинтересовался пришелец. – Али не хотишь меня зреть?
Она, действительно, не хотела видеть чубатого, она презирала его всем своим маленьким неопытным сердечком, так как совсем скоро постылый коротышка должен стать ее богом данным мужем.
– Отринь, – процедила сквозь зубы девушка и тотчас почувствовала запах подгорелого каравая.
Надобно было непременно спасать будущий ужин, иначе… Иначе мачеха начнет браниться, а то и залепит падчерице зазвонистую оплеуху. Как же хорошо было при милой матушке! Но матушка приказала долго жить почти год назад. Хлопотала знахарица бабка Пелагея над помирающей, хлопотала, да что толку.
Уж больно сильно перезябла Анна Петровна на сенокосе. А все этот шквальный ветрюга да леденящий ливень, как снег на голову, приспевший с мутной неприветливой реки Сороки, за которой в глухой чащобе с незапамятных времен горделиво возвышается заброшенный женский монастырь. Что только не болтают про то чуднОе строение, врут, наверное. А может и не врут. Один Отец небесный про все это ведает.
«Слава Господу, – утирая рукавом цветастой кофточки, поддетой под самотканый льняной сарафан, вспотевший от жары лоб, облегченно подумала труженица, – пушистые хлеба не подгорели, на диво удались они».
– Чаво убегла, краля! – появился в проеме двери будущий ненавистный муж. – Неужто не сохнешь по мне?
«Как же пригожа его будущая супружница, – мозговал между тем недоросль, потихоньку подходя ближе, чтобы ущипнуть милую за налитую молодостью ягодицу, – и глазищи у нее, как у телки Звездочки, только голубые, как небо в летний ведренный денек. Зыркает ими, зыркает, всех парней ужо приворотила, да поделом голожопым, не по зубам им младшая Василья девка. Тоща только, да будущая свекруха ее откормит, будет кровь с молоком».
– Уйди, – прошипела Улька, накрывая плоды трудов своих белым самолично вышитым полотенцем, – Знаешь же, что не люблю.
– А это мы ишшо посмотрим, – нервно хохотнул пришелец, ловко укладывая короткопалую руку пониже спины девушки, – я тебя научу мужа почитать.
*******
Верстах в двадцати от Михайловска, среди лесов и холмов, стоит небольшое село Сорокино. Там и родилась в начале суетного двадцатого века Ульяна Назарова. Отец ее, Василий Иванович, считался зажиточным, середняком, имел пяток дойных коров, две лошади, да каждой хвостатой твари полон двор. Детищ у родителей было четверо, вернее, осталось четверо, так как остальные семеро померли еще младенцами от каких-то непонятных болезней.
Да и у кого в селе ребятня не преставилась? Разве только у Марфы-колдуньи, притаившейся в глухомани возле монастыря. Так у нее, говорят, и вообще наследников не было, видно, покарал Господь ее за дела непристойные.
В тридцать девять лет отроду от простуды скончалась Анна Петровна, оставив на попечение второй половины двадцатилетнего Филю, восемнадцатилетнюю Матрену, шестнадцатилетнюю Наталью да самую младшенькую – четырнадцатилетнюю Улюшку, краше которой не было во всей округе.
Высокая, тоненькая, с белоснежной чистейшей кожей, огромными небесно-голубыми глазами и толстой пшеничной косой, она невольно притягивала взгляды представителей обоего пола. Да что взгляды! Василий боялся выпустить дочь из дому без присмотра сестер и брата. А тут еще сам тысячник Дементий Макаров свататься к нему пришел. Сын у него, правда, дохленький, да с лица воду не пить. Зато первой хозяйкой в округе его доченька станет.
"Жаль, что померла Аннушка, - вздыхал ночами Назаров, - не дожила до такого счастия". Теперешняя жена Иваныча Аграфена, как и полагается мачехе, не возлюбила его ребятню, да и какая такая баба захочет чужие рты хлебушком кормить.
Плакала Улька, плакала, да слезоньки, что вода, в землю впитались, зато Тришка влюбился в суженую без ума, по вечерам подворотню обхаживает да песни горланит, благо, где-то на гармошке играть научился.
К тому времени Матрена в Михайловск укатила, взял ее за себя цирюльник городской. Наталью вот выдать бы еще, но не вышла она росточком, на дитятко до сих пор похожа. Да и кто глянет на Наташку, коли такая пава, как Ульяна, по двору ходит. Хотели Фильку в солдаты забрать, чтобы за царя-батюшку голову сложил, да упал малый на посевную и ноженьку подвернул.
В город к фельдшеру возили болезного, только и там не смогли помочь бедолаге, говорят, перелом какой-то диковинный у него. Так и остался Филимон при доме: где коня подковать, где поводья починить, где на огороде подмочь. Девок стал сторониться, загодя снова болтал, что не нужны они ему, девки эти.
А Грушка этому рада, заявляет, что скопытится скоро наследник, не жилец он на белом свете. Добро бы, сама понесла дитятко, да нет, бесплодная оказалась баба. То-то не брал ее до тридцати лет никто, к тому же порченая баба попалась.
Бают люди, квартировал у ее родителей питерский ссыльный, Алексеем Антоновичем звали, да пропал он однажды в лесу, вроде, утонул в окаянном ведьмином болоте, которое лежит за речкой Сорокой подле поросших мхом заброшенных стен женского монастыря и терпеливо ждет свои редкие жертвы. Только зря старается адская трясина: обходят сорокинцы это гиблое место за многие версты, хотя знают, двум смертям не бывать, а одной не миновать.
Вчерась плотник Фома Еремин из города вернулся. Навроде в Питере самого батюшку-царя из-за нехватки хлебушка с трона смахнули и в полон взяли, да еще сказывал, что скоро всех лиц мужеского полу в армию заметать будут, чтобы с германцем в окопах вшей кормить. Так что все одно: погибель ждет народ русский, погибель да безвластие проклятущее.
*******
– Сохну я по тебе, девка, – отдернув руку, Тришка внезапно пустил одинокую слезу и захлюпал картофелелевидным носом. – Не томи ты меня, дай облобызаю, жизня не мила без тебя, ноченьки не сплю, все о тебе думаю.
– Сгинь! – в сердцах крикнула Улюшка, отталкивая от себя ненавистного прилипалу, – Сгинь, дай хоть до свадьбы свободой натешиться!
– Ты у меня натешишься! – угрожающе набычился коротышка и в ярости опустил волосатый кулак на румяный свежеиспеченный каравай.
– Ах! – вскрикнула девушка, хватаясь за то, что еще недавно радовало душу и глаз.
– Это еще чаво получАтся? – нежданно-негаданно послышался громовой голос из открытой настежь двери, – Ты, падла, чаво ерепенишься коли такой богатырь снизошел до сироты безродной?
Вздрогнув, Ульяна резко обернулась на этот до боли ненавистный голос. На чисто выскобленном пороге стояла собственной персоной вторая жена папани.
Черные, немного косящие ее глаза метали громы и молнии, прямой острый нос неистово раздувал удлиненные хищные хрящеватые ноздри, а приоткрытый рот с тонкими синеватыми губами силился изречь что-то премерзкое, дабы вновь унизить постылую падчерицу.
«Как же она похожа на чернокнижницу, – в ужасе отскакивая к укладистой русской печи, невольно подумала Уленька, – Ан нет, недолго будет тешиться моим сиротством старая гарпия, пойду к вечеру к ведьминому болоту да утоплюсь в нем».
– Замолкни, баба! – внезапно рыкнул на пришедшую косоглазую фурию Трифон Макаров. – Коли вожжелаешь, сегодня же кажу батяне, подвезет тебе подводу первейшей в Сорокине пшеницы да и червонцев подбросит. Не тронь Ульку, Аграфена Платоновна.
«Впервые за многие месяцы кто-то заступился за сиротинушку, – обреченно вздохнула падчерица, – поди участь тяжкая ей, красной девице, выдалась – сопли смердящему Тришке вытирать. Да лучше сопли, лишь бы хозяйкой самой себе быть.
А от мужа никуда не денешься, так как судьбинушка такая у каждой деревенской девки – замуж поневоле выходить. Да и мужики все одинаковы: норовят под юбку залезть, а коли не стала своевременно супружницей, с дитем бросить.
Вон и Колька Саврасов вчерась подсолнухами угощал, а сам клейким взглядом всё ее груди ощупывал. Да и красавец Тишка Баранов прижал как-то к осине да давай целовать. Словно укусы его лобзания были. Долго потом мыла Уленька губы в ручье быстром, долго полоскала рот травяными настоями».
– На Покров свадьба будет, – будто приказал нелюбый нареченный и, задрав к потолку небольшую свою головенку, неторопливо, вразвалочку, вышел из ставшей отныне завсегда скандальной избы. Стоял август тысяча девятьсот семнадцатого года.
*******
Матрена качалась в буржуйском кресле и с волнением вслух читала свежую газету. Двадцать седьмого августа распалось еще одно правительство, на смену ему пришла какая-то неведомая Директория, а с чем ее едят, Мотя не знала. Гришаня вчера пришел домой взвинченный. Не снимая сапог, рухнул на стул и будто оцепенел.
– Черт возьми, – через некоторое время вяло пробурчал он и странно так взглянул в глаза встревоженной донельзя бабе, – слушай-ка, драгоценная, если так будет продолжаться и дальше, я в скором времени останусь без работы.
Григорий положил ногу на ногу и вновь застыл, словно прислушивался к самому себе и не мог понять, что вещают его образованный мозг и здравомыслящее сердце.
Еще бы ни образованный! Все же целых семь классов за плечами, даже ее, вторую половину, ненавидящую церковно-приходскую школу, читать да писать выучил. Как же приятно приехать в родной дом и щегольнуть таким новомодным словом, как анархия. Или революция. А еще приятнее молвить, что она, Матрена Васильевна Иванова, и есть самая настоящая революционерка. Пусть завидуют!
– Отчего бы тебе ни стать грозным комиссаром, чтобы нещадно давить буржуйскую гидру? – мурлыкнула Мотя, и, хихикнув, прижала щеголеватую голову мужа к своей пышной, пышущей здоровьем и сладострастием, груди? – Все же довольствие будет да почет какой-никакой.
– Надо повременить, – оживился чернявый Григорий. И свободный от объятий черный ус покрутил. – Сначала пускай разберутся меж собой разномастные революционные течения. А там посмотрим, стоит ли ради мировой революции свою башку в петлю совать.
«Какая же благоразумная у меня супруга, – кося коричневым, бычьим глазом на ситцевую, в горошек, готовую от натуги дать трещину, кофточку советчицы, продолжал раздумывать между тем Григорий. – Разве скажешь, что дремучая деревенщина. И сама собой уж до чрезвычайности хороша: статная, полногрудая, кровь с молоком. Не чета, правда, гордячке Ульке, но не по зубам ему, простому парикмахеру, Улькина необычайная красота.
Был бы он миллионщиком иль тысячником, но родитель хренов спасовал: на заводе у Коновалова за гроши батрачил. Явился бы Григорий, такой богатый и пригожий, в дом к старикам Назаровым. Искоса взглянул бы на младшую Василия дочку, упала бы она в обморок от его обвораживающего взгляда. Подхватил бы он ее на руки…. На черта бы тогда ему сдалась толстушка Матрена Васильевна с ее как-будто богатым приданым».
– Гришенька, – крепко прижалась к мужу пышнотелая женушка, – иди ко мне, Гришенька, дай я тебя поцелую.
*******
Наталья полола свеклу да думала свою невеселую думу. До чего же она махонькая, будто ребятенок какой, до чего несчастная! Кто же замуж возьмет такую худую да бледную? Уже давно нравится ей могучий Тиша Баранов, да только он все за сестрой Ульяной увивается. Счастливая Улька! Эдакий любящий да богатый парень ей достался, а она от него нос воротит.
Если не считать барина, Дементий Евсеич Макаров – самый наиважнейший в округе хозяин, у него добра не меряно. Что бы еще желать деревенской девке? Мала возрастом, конечно, но зато не перестарка, дразниться никто не станет. А ее, Наташку, всяк, кому ни лень, хулит и насмешничает, мол: старой девой помрешь, таракашка назаровская. А что в ответ молвить? Видно, мыкаться ей до смертушки с горем своим. Мелка уж она больно: от горшка два вершка. И в кого такая уродилась?
– Наша Даша маленька,
Чуть побольше валенка,
В валенки обуется,
Как пузырь надуется, – донеслось из соседнего огорода.
То Варвара Найденова тискала свою гладкую полугодовалую дочку. Мужик у Варьки работящий, да и ребятенок дюже смирный. Вот и у нее счастье.
– Чо нос повесила? – вышел из избы хромоногий Филимон, – Аграфена велела до вечера управиться.
Наталья обреченно окинула тяжелым взглядом бесконечный назаровский огород.
Ох уж эта Грунька, которую, как снег на голову, выискал батюшка сразу же после смерти матушки! Доколе черная ворона будет издеваться над беспрекословной падчерицей? Кто дергает сорняки под самую осень? Только она, Наталья, убогая и горемычная. Сусе, сусе, спаси и помилуй мя!
*******
Филимон гневался. Он слепо ненавидел мачеху и в то же время не мог оторвать глаз от ее высокого, справно слаженного стана, от быстрых беспроглядных очей, от малой, но ладной груди. Бают люди, был у нее раньше полюбовник горожанский, был да сплыл, навроде утонул в болоте ведьмином, Но еще сказывают, что видели его ночью в лесу за рекой Сорокой, ходил будто бы анчихрист вдоль крутого берега и к черной воде присматривался.
Наверное, кладбище искал утопленник, да далеко могильник деревенский находится.
Дык в последнее времечко молодая мачеха совсем люта стала, ажник от ее лютости порою слеза прошибает. Взбесилась, как соседский пес найденовский. Никого к себе близко не подпускает, даже батяню прочь гонит. А на него, Фильку, и глянуть не хочет, словно он и на мужика не похож. Эх, судьба-судьбинушка Филимонова!
Да и что на судьбу гневаться, коли права нога у него хромая. Калека он, прости осподи.
– Эй, Филька, – басовито крикнула с крыльца Аграфена – Подь к сараюшке, пора курям давать.
Тяжко вздохнув и исподволь бросив последний взгляд на вздрогнувшую Наталью, Филька потешно попрыгал к новоявленной хозяйке дома.
Продолжение http://www.proza.ru/2011/09/02/1407