Середина 80-х годов, как помнится сейчас – это время проводов генсеков-стариков и глухого скрежета разламываемой железной проржавелой машины, укреплявшей одну шестую часть планеты. Как сейчас помню, первое вырвавшееся восклицание одного аспиранта, когда ему сообщили, что очередным выбран Горбачев, был: «Горбатого могила исправит!»
В те то годы мы все смелее искали друзей и раз за разом попадались то певцы, то поэты, то художники, а то и бывшие шпионы.
Таким моим другом стал шпион Жора. Окончивший с отличием МГИМО, а затем два года проучившийся безакцентному английскому в разных комнатах Москвы, снимаемыми КГБ, где он привыкал к своей новой биографии. Потом последовали десятки командировок в разные страны мира, и наконец где-то в Венесуэле он попался в лапы полиции.
Уж неизвестно на чем попался. Сам точно не понял. Расхлябанность подвела. Посадили в тюрьму. В тот же вечер суд и приговор: расстрел.
Ночью ему удалось из тюрьмы передать записку в чешское посольство (у него легенда была: как чешский подданный). Через 2 часа приносят посылку - чемодан, набитый долларами. И записка: «Мы тебя не знаем, выкручивайся как хочешь». Ночью Жорж сумел выбраться из тюрьмы. Отдал 200 тысяч долларов. Всю охрану купил.
Почти голым ночью пробирался он на аэродром. Ни документов, ни денег не осталось. Сумел проползти на летное поле. Увидел, как сел наш самолет. На счастье летчик был знакомый летчика международного класса Владика, брата Жоржа. Они затолкали Жоржа в багажное отделение самолета ТУ-104 и таким образом он прилетел в Москву. Больше за границу он не ездил. Но работал в 9-м отделе Госбезопасности. В звании майора. Разные поручения выполнял, бывало по квартирам диссидентов шныряли. Какие-то порошки сыпали, подслушивающие устройства ставили. Но не больше. Из друзей Юрия Гагарина и Фиделя Кастро его уволили.
И вот я познакомился с Жорой и приходил к нему в гости в Лялин переулок. Жил он тогда с Олей Серебряной, и жизнь их заключалась в том, что они сдавали Олину комнату на Колхозной площади, в начале проспекта Мира, и весь этот «нетрудовой» доход пропивали в Лялином переулке, в квартире, честно полученной отцом Жоры, который перед войной работал Главным механиком завода ЗИС.
В общем, эта сладкая парочка опередила время, и добывала деньги так, как поступает сейчас половина московского населения.
Главный интерес этой сладкой парочки было поддерживать себя в состоянии прострации, заливая в себя Портвейн и Московскую. Иногда Жора играл в Шахматы, не зря имел звание мастера спорта по шахматам, выигрывая в Сокольниках по рублю за партию.
Наконец через какое-то время они сделали рокировку, и сдали квартиру в Лялином переулке, и перешли на пьянство на Колхозную, или Сухаревку.
Тут я стал к ним ходить, в их семи-восьми комнатную коммуналку. Оля занимала пару проходных комнат, и вначале находились стеллажи, на которых лежали картины без всяких рам.
Я тогда считал себя начинающим художником, и уже обдумывал картину Горбатого в гробу, поэтому я в первый же визит на Сухаревку спросил Олю про эти картины.
Она показала на карандашный рисунок приклеенный над столом и заляпанный портвейном.
-Это Воробей. Его картины. Сам он в Париже.
Я осторожно пошурудил картины. Это были смелые многослойные раскраски с почти ругательными надписями, стрелками, указателями, треугольниками. Явно не соцреализм. В общем то направление, что больше ругают как в официальной прессе, так и среди «народа».
-Они стоят больших денег, - доверительно сказала Оля, наливая в стакан густую жидкость из большой бутылки, называемой в народе огнетушителем. Пустую бутылку огнетушителя можно было сдать за 19 копеек, а обычную полулитровую из-под водки – за 12 копеек. Пять пустых бутылок уже стояли под стеллажом, и составляли накопление для следующего похода в магазин. Работал закон сохранения посуды.
Жорж же спросил у меня: как ты считаешь, эти картины действительно можно продать? Я не верю, а Ольга говорит, что они стоят денег.
Я покачал головой, из чего можно было понять, да, можно продать, и они стоят денег. Хотя сам не очень в это верил. Во всяком случае, я понимал, что их может купить только уж больно смелый человек, или для перепродажи, или коллекции на будущие века.
Во время неоднократных застольев, зачастую за грязным столом и с минимумом закуски, Оля, на лице которой все же оставались следы былой красоты, а речь была связна и даже можно сказать, умная и интересная, так вот, во время этих застольев Оля рассказал свою историю, связанную с художниками. По её словам, господа художники-авангардисты эксплуатировали ее знание английского (говорили она действительно гладко), и запускали её для связи с иностранцами. После бульдозерной выставки все они слили в Париж, а Оле дали год сроку (по 102-й статье) за связь с иностранцами и послали шить солдатское обмундирование в Орел.
Отсидев год, она все же вернулась в Москву, быстро зализав раны и продолжила дружить с непризнанными художниками. Так она боготворила Толю Зверева, и по самым торжественным случаем показывала две подаренные картины Зверева на клеенках.
Сейчас не так легко вспомнить, какое событие сменяло другое в те годы, начале 90-х годах. Одно можно сказать твердо – инфляция рубля шла ускоренными шагами и сначала мы стали богачами, потом – миллионерами, а потом дошло до того, что бутылка водка стала стоить 2 миллиона рублей.
Я сам решительно перешел в разряд художников, стал зарабатывать этот тяжелый хлеб, стоя на Арбате, поэтому все Олины рассказы про художников были очень даже интересны. В 1991 годы один журнал опубликовал как пример несоветской живописи фотографию моей картины, которая была наиболее ходовая на Арбате, а именно - банкнота доллара, наклеенная на обшарпанную кирпичную стену, и на основании этой публикации я без скрипа вступил в союз художников-авангардистов, который назывался тогда «Малая Грузинская». Одновременно со вступлением на Малую Грузинскую был отбор работ на очередную выставку в подвале, и у меня взяли работы под названием «Сторож Сергеев» и «Черные собаки на Арбате». В общем, я вступил в гильдию художников-авангардистов, сдал 50 000 руб. членский взнос и получил шикарное удостоверение, часть текста которого было на английском языке.
Потом знакомый друг из Праги, по которому тоже плакала советская тюрьма, выслал мне приглашение, а передо мной встала дилемма: или ехать в Чехию зарабатывать кроны, или уходить из почтового ящика А-1326, в котором я к тому времени работал и стоял в очереди на жилье, причем номер моей очереди был как раз 1326-й, поэтому запоминать его было несложно.
После совсем недолго колебания я выбрал второе – т.е. уйти из п/я и лишиться, таким образом законной очереди на жилье. Взамен поехал заграницу, исписал всю Прагу. Особенно мне удавались лебеди, летящие через Карлов Мост, почти как на картине Рылова, и нарисовав раз и навсегда Пражские мосты, я только модифицировал картины, вписывая в них разное количество лебедей. Это давало значительные деньги, которые после перевода из крон в доллары, прятались в носки и перевозились на Родину, где эти банкноты очень ценились. Из Праги, как можно было предположить, до Парижа было рукой подать, но там было еще 2 границы, и в общем до художника Воробьева, 50 картин которого лежали на сохранении у Оли Серебряной, было да-ле-ко. С каждым моим приездом из Праги или Нюрнберга, и заходя к Жоржу с Олей, количество картин на стеллажах как-то жухло, переходя, видимо из твердого в жидкое, а потом и газообразное состояние.
Оля недаром служила моделью для скульптуры Зои Космодемьянской, и удивляла всех друзей алкоголиков несгибаемым партизанским характером, но даже её железный организм не выдержал многих лет перестройки, каждый день заливаемый стаканной ностальгией по веселым денькам, и пришло время, когда скорая помощь в последний раз повезла ее в Склифосовского, благо, что эта больница для Сухаревки была почти домашняя и стоит с другой стороны проспекта Мира.
Потом были похороны. Дворовые друзья-бомжи смотрели слезливо на процессию в надежде, то им подадут за упокой души усопшей подруги.
Потом оказалось, Оля за деньги расписалась с каким-то грузином, так этот грузин ходил кругами, вроде как тоже хотел участвовать в похоронах, чтобы свидетельство о смерти получить, и следовательно право на квартиру, так Олины сестры и Жорж, сумели его отогнать. Чем эта история с "мужем" кончилась не знаю, но под матрасом у Оли нашли кучу денег, которые она как раз и получила за этот фиктивный брак. Вот время какое было!
Так вот эти 6 картин я унес к себе в день похорон. Кажется было так, что оставшиеся видимо штук 10 работ мы поделили так, кто сколько сможет унести. Я тогда снимал комнату на трех вокзалах, и потом еще был крепок, и после поминок стащил шесть работ Валентина Воробьева к себе.
На сохранение, согласно терминологии самой Оли Серебряной, которая, оказывает, еще имела еще и фамилию Даннэ. Я думал - чем черт не шутит, благодаря этим картинам найду веревочку к великому художнику. Стояли эти картины у меня на шкафу, который назывался «Соловки» года три, когда ко мне пришел Николай Михайлович Ротанов, художник, который вел изостудию. Я показал ему работы Воробьева, и он без всяких рассуждений, посоветовал сдать в Третьяковскую Галерею. Сфотографировать, показать фотографии, рассказать об авторе. Может я бы и не спешил с этим, но комната на трех вокзалах, которую я снимал у золотоискателя из Бодайбо Владимира Ильича, была моим временным жилищем. И пришло время убираться мне в Жуковский, где все-таки я за свои заслуги перед Отечеством получил-таки комнату площадью 6 кв. м.
И вот – я сходил в Третьяковку. Женщина – искусствовед сразу мне сказала: мы знаем Воробьева, а совсем недавно нам сделали втык, что в нашем собрании нет ни одного члена бульдозерной выставки, и вообще авангарда второй волны. Как никак рыночные отношения вступали в полную силу! Схватили за ж… очередного директора Третьяковки с еврейской фамилией за то, что он продал все из запасников. Так что, намекнула она, у нас пусто! И мы с радостью!
Я подумал-подумал, потом написал заявление на имя директора Третьяковки не помню с какой фамилией, и через неделю принес 6 холстов, предварительно вытерев с них пыль. Реально я получил от них акт сдачи-приема, а потом, месяца через два – свидетельство, котором стояли инвентарные номера.
Эту-то бумагу я и повез в Париж, чтобы подружиться с легендарным художником Валентином Воробьевым, и «окунуться» в художественный мир Парижа.
Я ехал из Германии на каком-то поезде, напоминающем наши электрички ночью. Поспать там не удалось, так что настроение было паршивое, тем более, что с утра полил дождь, да такой неустойчивый и непредсказуемый.
Когда я загрузил на себя советский этюдник и подошел к служителю вокзала, обратившись к нему на ломаном немецком, то получил такое презрение в ответ. И взглядом и облаяв меня на чистейшем наречье Наполеона и откровенно засмеялся, четко показав место французского дворника и русского преподавателя ВУЗа.
Я понимающе покивал головой и пошел туда, куда он меня послал, скабрезно улыбаясь и соглашаясь со всем, что он мне сказал.
Весь день после этого я ходил кругами по Парижу, то обливаясь дождем, то греясь под нещадно пекущим солнцем. Конечно хотелось какого-нибудь борща. А в кармане у меня были дойче-марки. Но которых было очень жаль. А цены в кафе, которые были на каждом углу, и между углами Парижа были очень даже шикарнее, чем в Германии. К тем то ценам я привык.
И я решил решить главную задачу – найти по адресу, данному мне когда-то Олей Серебряной и найти легенду и настоящего бульдозериста, парижанина Валю Воробья. Через час этого поиска в эту дождливую погоду я стал искать муниципальный туалет. Ведь отдавать свою кровную валюту за известную процедуру для русского художника – нонсенс. Несмотря на огромный опыт, не подводящий меня в любом городе Чехии и Германии, я понял, что в Париже сделать такую простую процедуру почти не возможно – под каждым кустом меня встречали всё понимающие смуглые арабки в полицейской форме!
Игра в кошки-мышки с этими арабками из экологической полиции на предмет скрыться от дождя остались главным воспоминанием того визита в Париж. Я даже дважды портил новые джинсы из-за того, что был уже в полной готовности, но тут откуда ни возьмись – очередная негритоска из команды гуманитарной полиции!
Наконец я дошел (пешком) до указанного на конверте дома. Дом был старинный, этажей в 4 и с какой то путанной нумерацией квартир.
Тут я вспомнил легендарные слова «Шарше ля фам» и стал ко всем приставать с вопросом «Шарше Воробей». И о чудо – меня привели к дверям, на которых была написана совсем не Vorobyev, а что-то вроде «Davyd Annas”. Было над чем задуматься. Я так и решил, что наш русский художник поменял свою фамилию, чтобы потом уехать на землю Обетованную. Нажатие на кнопку не дало результата, и в конце-концов соседка объяснила мне жестами, что русский художник отдыхает на островах. Ну что ж, я даже облегченно вздохнул и пошел дальше бродить по Парижу. Было у меня несколько вариантов как поступить дальше, и даже звонить Кире Сапгир, с которой я незадолго до этого курил в ЦДЛ. Но у меня на плече был этюдник, и я привык не терять дни и часы жизни. Так что ноги меня привели к Эйфелевой башне, и не думая долго, я стал за хвостом медного всадника, стоящего головой к Эйфелевой башне и раскрыл свой этюдник. Писал этюд я часа три. За это время раза три шел дождик, и я на это время бегал в кусты, делая тоже самое забесплатно.
В светлые солнечные минуты, как я заметил, экскурсионные автобусы стали тормозить, проезжая мимо, а однажды даже высыпала группа туристов, и девушка-экскурсовод, на русском языке с акцентом, стала показывать указкой и рассказывать, что вот это Париж, это Эйфелева башня, а это французский художник. Так что в тот день я выполнил роль декорации Парижа. Вечером я сел на поезд, и тронул в сторону Германии, так и не попробовав ни одной французской булочки.
20 августа 2011 г.