ГЛАВА 5
Матрена сидела в купленном на барахолке настоящем городском кресле, экспроприированном товарищами пролетариями у проклятых буржуев, и с аппетитом поедала большое зеленое яблоко. То, что она теперь истинная горожанка, восхищало ее необычайно. Она с восторгом думала о своем замечательном муже, пока еще парикмахере, о квартире, которую они снимали у старушки-процентщицы, о бардовом с рюшечками платье, красовавшемся на ее дородном статном теле, об Ульке, оставшейся со своей глупой красотой там, в грязном и необразованном Сорокине. Знала бы везучая соплячка, что она, Мотя, изучает сейчас заумные толстые книжки, даже «Капитал» товарища Маркса, или труды красавца Энгельса, похожего на театрального актера-любовника, что интересуется политикой, даже знакома с несколькими подлинными большевиками, которые давеча на площади размахивали красными флагами и оглушающе распевали возбужденными голосами:
– Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Она не считала себя голодной, но, тем не менее, она была истинной пролетаркой, душой болеющей за простой народ, не то, что смазливая сестрица, которая так-таки ухитрилась подцепить единственного сыночка самого тысячника, то бишь, его наследника.
Прежде большущий заводище имперского значения закадычного дружочка Дементия Евсеича Макарова, заносчивого миллионщика Коновалова, постепенно разваливался на радость и усладу многочисленной босой братии. Недаром голодранцы, чрезвычайно довольные погибелью «проклятого капиталиста», старательно голосили, подпевая новоявленному непонятному коммунистическому течению:
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем…
«Интернационал» - называется. Только разрушать – дело нехитрое, а кто новое царство строить будет? Эти ораторы, черт их возьми? Посоветовались бы они с ней, всезнающей и все понимающей Матреной Васильевной Ивановой! Уж она б показала им, где раки зимуют!
Нервно хрустнув костяшками пухлых пальцев рук, женщина встала и, потягиваясь, медленно подошла к окну, занавешенному яркой ситцевой шторкой с белыми кружевными оборочками.
Тетя Мотя, что вы трете
Между ног, когда идете? – с издевкой прокричал писклявый Петька Егоркин там, по ту сторону пыльной, загаженной собаками и лошадьми, дороги. Прокричал, а сам в подворотню смылся.
«Оторвать бы язык этому шустрому кухаркиному выродку, – вздрогнула от обиды Иванова, – только вот беда, стал Анфискин мужик Кузьма самым настоящим комиссаром, так что придется лишь украдкой малолетнему паскуднику зубы показывать, иначе делов не оберешься».
– Мотюшка, рыбонька,– пришел с работы Матренин красавец-муж, – Мотюшка, что в городе-то творится! Кстати, Учредительное собрание состоит сейчас преимущественно из социалистов, так что….
«Так что пойду, набью морду слюнявому сосунку тупой поварихи, – внезапно решила «рыбонька» и, не слушая возбужденных речей обычно рассудительного благоверного, проворно вылетела на опустевшую улицу, туда, где только что, сломя непутевую башку, носился сопливый обидчик в больших, не по размеру, подшитых валенках.
– Не желаешь меня выслушать, – обиделся на вторую половину показавшийся из двери Гриша и, озадаченно повертев головой по сторонам, потащил ненаглядную в черноту полупустых неотапливаемых сеней.
– Вот, намереваюсь сказать тебе, – жарко целуя жену в полную, пропахшую сдобой шею, зашептал ее страстный муж. – Хочу вступить в партию я.
– В какую? – мгновенно вспоминая многочисленную политическую братию, задохнулась от напряжения Матрена.
– А это мы еще посмотрим, лапушка, – игриво защекотал завитыми усами налитые груди зазнобушки Григорий. – Кто из них встанет у власти, к тому и подамся.
– Иди ко мне, – удивляясь проницательности любимого супруга, нежно позвала мужчину разомлевшая от ласки женщина и, чувствуя внезапный прилив крови где-то там, внизу живота, протяжно, будто утомленно, вздохнула.
Наталья пекла хлеба и думала свою горькую сиротскую думу. Вот горе-то какое, пропала милая Улюшка! А вчерась Аграфена заставила падчерицу ей ноги мыть, а сама ядовито так похихикивала и с торжеством поглядывала на остолбеневшего Филимона, вот, мол, вы у меня где. А тот, лупоглазый, не может на мачеху наглядеться. И как еще батюшка о его срамных чувствах досель не догадался! Доколе будет сиротинушка в прислугах у фурии отцовской?
Выйти бы ей, девице, замуж, да только не сватает ее никто. Даже такой завалящий и немолодой мужичок, как Фома Еремин, на нее не зарится. И ведь после смерти жены остались у него ребятки мал мала меньше: три сыночка да доченька младшая. Согласна Натальюшка поднимать чужих деток, лишь бы злющее Аграфенино лицо больше не видывать. А батюшка тоже буйствовать стал. Все ему не так, не эдак, за все цепляется и обличить во всевозможных грехах их, своих родных чад, силится.
Третьего дня Тиша Баранов заходил, взял у Василия Ивановича что-то из инструмента, да, не глянув ни разу на Натальюшку, домой пошел. А у нее сердечко запрыгало, затрепетало, как бросила она взор на богатыря русского. Ах, какие у него глазища, что бездонные омуты сорокинские, сгинуть в них можно. Да и если говорить без утайки: утопнуть в них, должно быть, сладехонько.
– Эй ты, падла! – неслышно подошла к падчерице Аграфена Платоновна и в бок ребристым кулаком ткнула. – О чем думаешь, уродина проклятая? Жду не дождусь, когда ты с моих плеч слезешь. Да хоть бы убегла ты, как твоя Улька порчена. Выгнал ее мужик ейный из дому! Уж как Фекла Устиновна-то радуется!
– Дык, не убегла она, – конфузясь под испепеляющим взглядом мачехи, вступился за младшенькую сестрицу Филимон, – просто вышла, поди, гульнуть, да в лесу заплуталась. Молода исчо!
– Ой, дурень ты, Филька, – засмеялась речам косноязычного пасынка Грунька. Засмеялась, а сама кокетливо черные колдовские глаза на него скосила. – Где это видано, чтобы мужняя баба по ночам в болотах шлялась!
«В болотах? – вздрогнула Наталья и тотчас вспомнила вчерашнюю тень ужасную. – Не тот ли призрак Уленьку в топи утащил»?
– Собрал Дементий Евсеич народец, – продолжала скалиться Аграфена. – Будут искать беглянку, авось, труп ее из трясины выловят.
– Авось выловят, – подтвердил предположения женушки появившийся из ниоткуда пасмурный Василий Иванович, рухнул на табурет самодельный да налил себе в стопку самогона картофельного.
«Не может того быть», – хватаясь руками за разверзшуюся от горя грудь, отрешенно подумала Наталья и последнее, что она увидела, – были удивленные глаза Тиши Баранова.
Новость о пропаже первой на селе красавицы Ульяны Макаровой облетела, казалось, всю округу. Дементий Евсеич спешно набрал отряд человек в тридцать, заплатил им щедро, и бродили иззябшие насквозь, злые мужики по застывшим болотам сорокинским, искали они бабу сгинувшую, даже в избушку к Марфе-колдунье наведались. Пожала сухонькими плечиками чернокнижница, поплевалась в платочек да, молча, и в дом ушла.
– Пропади пропадом эта нехристь, – пробурчал чуть слышно Еремей Красулин, да громко эти слова сказать побоялся. Кто знает, что с ним ведьма сделать могет.
– Вчерась зрел я странну тень во дворе, – оповестил компанию Фома Еремин. – Навроде как Алексея Антонова привидение. Знамо, уворовал он Ульяну в свои загробные терема. Уж больно баба пригожа была.
– Пригожа, да порчена, – шепнул Фоме на ухо Илюха Безухий. Отморозил он как-то ухо на Крещение, вот и прозвище за то получил.
– Цыц! – рыкнул на мужиков сам Дементий Евсеич. – Кто такую чушь тебе сказывал?
– Да простыня у девки была толком не вымазана, – развел покрасневшими, в цыпках, руками Еремей Красулин. – Будто чиркнули по ней перстом порезанным.
– А ты эту тряпку лицезрел? – нахмурился тысячник, да так нахмурился, что у батраков мороз по коже пошел. – Еще раз от кого услышу плохое про Ульку, в реке утоплю!
Фекла Устиновна молилась Господу, прислонив веснушчатые короткопалые руки к запавшей груди, она с усердием клала низкие поклоны и шептала про себя долгие, труднодоступные слуху молитвы. Не позволил Иисус согрешить ей, горемычной, во имя семьи ее. Не дал разойтись с мужем ненаглядным, отомстил за Тришку болезного. Пропала Улька, сгинула, так ей и надо, змее подколодной! Сколько она, Феклушка, мечтала о том, что принесет ей сноха внучика. Будет возиться с ним бабушка, да в покое сладком нежиться.
Ох, как подивилась Устиновна выбору сыночка единственного, екнуло ее сердечушко, екнуло, да сразу будто бы перевернулось. Нет бы сосватал Дементий каку-нибудь девку работящу, кровь с молоком, таку, как Маруська Баранова, да втюрился Тришка в Назаровскую меньшую, а за той, хворой и тощей, все мужики в селе увивались. С радостью избавилась от хилой падчерицы Аграфена Петровна, да на шею Макаровых ее посадила.
Дык знала же, знала бедная свекровушка, что глазастая Ульяна ее любострастного мужа рассудка лишит. Даже к Марфе-колдунье Устиновна тайком ходила. Зыркнула на нее тогда ведьма сорокинская да из избы охально выставила. Не буду, мол, красу Улькину губить. Тогда поехала в Михайловск Фекла Устиновна, там, в аптеке у старого немца, мышьяку, не торгуясь, купила, от крыс и мышей якобы. Подсыпала она яду в питье постылой снохе, да та вот, видимо, что-то учуяла, а потому нежданно-негаданно исчезла из их хором, даже во всем селе ее не видать. Значится, услышал Господь молитвы несчастной бабы, внял ее жарким мольбам, да схоронил проклятущую в болоте ведьмином.
Тришка притулился за столом в покоях и, утираясь рукавом белой самотканой рубахи, гранеными стаканами залпом пил самогон, занюхивая и закусывая его хрустящими солеными огурчиками, знамо, так ловко удавались они у любящей маменьки. Но злокозненное зелье никак не алкало потопить в себе его грусть-печаль. Убегла Улька от него, бросила мужика свово безропотного. Мало того, что он спуску ей во всем давал, жалел ее, дуру холодную и неотзывчивую, токмо не оценила она парня наибогатейшего, в селе первейшего, все на жеребца-батяню тишком пялилась.
Да и он, батяня, от невестки без ума стал. Даже маманю бедную захотел ради паскуды бросить.
Жалел ли Тришка пропавшую молодую жену свою, он и сам не ведовал. Вспоминал он время от времени белое, нежное тело Ульяны, которым так и не смог обладать, да очи ее синие-синие, будто предгрозовое небо над крестьянскими наделами.
Боялся он ее колдовских, изменяющих колер, глаз, ой, как боялся! Но и откачнуться от них силов не было. Будто околдовала его девка белобрысая. Видимо, только ведьмачки бывают такими пригожими. Только они.
– Триха, – внезапно ввалился в горницу сына сумрачный Дементий Евсеич. – Триха, не нашли мы бабы твоей. Пропала невестушка наша, пропала болезная. Чтой-то делать теперича будем?
Отчего у батяни трясутся тяжелые, завсегда крепкие и уверенные руки? Отчего катятся по небритым щекам подозрительные воззрению крупные капли? Ах, это хмель наконец-то подействовал на Тришкину буйну голову, на члены его онемевшие. Наконец-то. Теперя не будет Улька смущать израненную душу венчанного мужа свово. Отстанет от Трифона, даст долгожданного спокойствию ему. И родительнице, которую так шибко извела.
– Тришенька, – сквозь тягучую пелену в глазах больно резанул парня взволнованный голос подошедшей к нему маменьки. – Тришенька, окстись, мой любезный сын, окстись, не покидай меня! – вдруг дико закричала она. – Открой свои ясны очи, сокол сизокрылый! Ах, она стерва назаровская, будь она проклята, увела у меня чадо родимое, единственное! Увела за собой, не жалеючи!
Что-то неприглядное и диковинное с белеющей во тьме косой за плечами, крадучись, тихо приблизилось к умирающему, что-то страшное и черное положило ледяную ладонь на вздрогнувшую от внезапности грудь Трифона. Вгляделся он внимательнее в привидение, да захолонулось сердце его, упало куда-то вниз, а потом подскочило, да вывернулось наружу, в руки тому, кто находился перед ним. И тогда засмеялся ужасающим смехом призрак, сжал в железных пальцах трепыхающийся кусочек плоти, да выдавил из него последние крохи жизни.
Продолжение http://www.proza.ru/2011/09/05/361