ГЛАВА 9
Всю ночь Улюшку мучили кошмары, будто звал ее к себе Тришка поганый, да папаша его меж молодоженами грудью вставал, а утром, лишь забрезжил несмелый рассвет, Уля открыла глаза и тотчас поняла, что совершенно здорова. Она с подозрением прислушалась к своим внутренностям и с облегчением осознала, что у нее ничегошеньки не болит. Как в той жизни, когда она была простой крестьянской девкой, работающей до пота по дому и встречающей на каждом шагу восхищенные взоры односельчан.
Девушка сладко зевнула и, поднатужившись, легко вспорхнула с надоевшей до спазмов в животе кровати. Почему-то незамедлительно закачались окружающие ее предметы, их заволокло сизой, с поблескивающими желтыми крапинками, дымкой, а потом, когда растаял густой туман, Уленька разглядела на рядом стоящем топчане безмятежно почивающего Мороза.
Раскинув сильные мускулистые руки, он мирно втягивал в себя тот же самый воздух, которым дышала и она, отвергнутая влюбленным в злую мачеху отцом сиротинушка. И тогда сердце дрогнуло в изболевшейся груди Уленьки, и тогда горькие слезы навернулись на ее большие голубые глаза. Отчего не встретила она своего Германа, когда еще была жива матушка? Отчего вышла за слюнявого Трифона? Неужто не простит добрый молодец ее былого замужества? Всхлипнув, беглянка неожиданно осознала, что не спит более ее возлюбленный, а исподтишка наблюдает за ней.
– И так, завтра едем в Сорокино, – улыбаясь, как ни в чем не бывало, возвестил новоявленную невесту юноша. – Сейчас, при новой власти, взять развод не так уж и сложно.
– Ты с ума сошел! – ахнула Улюшка и вспомнила грозного Дементия Евсеича да преданных батраков его.
– Не бойся, – приподнимаясь на локте, успокоил нареченную Мороз, – Не родился еще тот человек, который бы одолеть меня смог.
Уля не спорила. Она не приучена была прекословить мужикам, ибо мужики были хозяевами жизни, а не они, бабы.
Не проронив ни слова, Лилия положила в узел немудреные пожитки жениха и весело бренчащие монетки, дарованные ей диковинной Марфой-колдуньей. Сало, пожалованное доброй женщиной, было давно и с удовольствием съедено, а из малого количества его Герман сделал целебную мазь, которой, во избежание пролежней, ежедневно смазывал нежное тело хворающей. Думать о Тришке сбежавшая жена боялась, но раз сказано ей было собираться, то делать тут уж было нечего.
День прошел в сборах, а когда стемнело, ослабленный за время болезни организм Улюшки потребовал у нее еды.
– Ужинать, – словно чувствуя потребности нареченной, оповестил девушку ее напророченный жених и торжественно поставил на выскобленные до бела доски самодельного столика чугунок с дымящимися картошками в мундире.
С удовольствием оставив унылое занятие, Ульяна со вздохом облегчения опустилась на лавку подле будущего своего мужа и, обжигаясь, взяла остатки былого провианта.
« Как же хорошо рядом с любимым, за окном метель, а у нас – тишина и покой», – расслабленно подумала беглянка.
Неожиданно в окно постучали.
– Хозяин! – закричал кто-то, находившийся по ту сторону избы.
Мороз вздрогнул, и мертвенная бледность молниеносно растеклась по его встревоженному лицу. Опрокинув табуретку, он бросился навстречу этому голосу, рывком распахнул дверь, и поток ледяного воздуха с торжеством ворвался в прогретую до состояния бани горницу.
– Мстислав, – прошептал Герман, вцепился обеими ручищами в пришедшего, а затем крепко обнял окоченевшего от стужи мужчину. Около минуты они стояли без движения, и Уля уже начинала беспокоиться. Но, наконец, друзья отстранились друг от друга.
– Еле нашел тебя, дружище, – снимая настоящую господскую шапку, молвил незваный гость и только тут заметил недовольный, обеспокоенный взгляд ослепительно красивой девушки в бабьем белом платочке, которая рассматривала незнакомца с явным недоверием и раздражением.
Посмевший порушить их мирное уединение был невысоким хрупким брюнетом с раскосыми татарскими очами, точеным прямым носом и тонкими, ниточкой, губами под залихватскими завитыми усиками.
– Как батя, матушка, брат? – помогая страннику стащить дорогущую шубу, взволновано осведомился хозяин дома. – Совсем скоро я намеревался представить им мою суженую, которую премудрый Господь подарил мне полтора месяца назад.
Человек передернулся, будто от озноба, залез в нагрудный карман странного, чудного кафтана и выложил на стол небольшой, сложенный в несколько раз, сероватый от дорожной пыли листочек.
Трясущимися руками схватил Герман этот кусок грязной бумаги и, развернув его, впился жадными глазами в написанные на нем строчки.
Горестный стон вырвался из необъятных недр богатырской груди любимого и, благословляя церковно-приходскую школу, обучившую ее грамоте, Уля подняла с пола страшный документ, который, наверное, разбил ее только что нарождающееся счастье.
«Дорогой брат, – крупным неровным подчерком писалось в нем, – на Покров отца и мать за веру в Создателя расстреляла новая, советская власть. Меня в то время не было дома, а когда я узнал от деда Алеся о их смерти, то решился спешно бежать из Беларуси, дабы сохранить на плечах голову. Не суди меня строго, но сыну «врагов народа» нет места на родимой земле. Молю Бога о том, чтобы ниточка от меня не потянулась к тебе. Будь осторожнее. Куда подамся, не знаю. Наверное, уеду в Америку, ибо там находят приют все отверженные. Прощай. Артем».
– Я как раз собирался в Москву, – будто оправдываясь, пробормотал незваный гость. – А там встретил Остапа Бендеру, который и поведал мне о твоем месте нахождения.
Герман молчал, и лишь округлые желваки беспрерывно ходили по его высоким бледным скулам.
– Все там будем, – ободряюще прошептала Ульяна и тотчас замолчала, так как немедленно осознала, что сморозила глупость, и нет на свете таких слов, которые сейчас бы могли помочь несчастному.
– Поешь и иди, отдохни, Лилия, ты еще не совсем поправилась, – очнулся от ступора хозяин дома. – А мы с Мстиславом поговорим. Мне надо о многом поговорить с другом.
Убедившись, что Герман взял себя в руки, девушка, не снимая с себя платья, осторожно прилегла на неразобранную постель. Необходимо было быть настороже, что еще скажет этот приезжий белорус ее ненаглядному.
Неожиданно для себя Уля заснула, а когда проснулась, шустрая синичка настойчиво стучала клювиком в обледеневшее окошко, но, удостоверившись, что хозяйка дома распахнула глаза, беззаботно вспорхнула к жестокосердным небесам.
Герман по-прежнему сидел у печи и о чем-то тихо переговаривался с пришельцем. Мгновенно вспомнилось вчерашняя весть, и стало невыносимо тяжко.
– Встала? – скучно поинтересовался ее суженый и уронил лицо в сильные мозолистые ладони.
– Добрый вечер, – вздрогнул при ее появлении хрупкий брюнет, – разрешите представиться – Мстислав Запольский, школьный друг вашего жениха. Кстати, через час мой поезд, свидимся или нет более, не знаю, но если будете в Москве….
«В Москве»! – ахнула Уленька и вспомнила гордячку Матрену. Вот кто завсегда мечтал побывать там!
– Прощайте, – поднялся с лавки земляк ее возлюбленного и чудно так головой боднул, – Жаль расставаться, но мне пора.
Запольский крепко обнял школьного друга, а затем поцеловал руку растерявшейся девушке.
Накинув на плечи дорогущую шубу, не оглядываясь, он быстро распахнул перед собой дверь.
После похорон стало оглушающе тихо, и Фекла Устиновна каждый день усердно молилась о загубленной душе своего единственного сыночка. Она не ела, не пила, не спала, а лишь сидела на коленях подле равнодушных, обряженных в золоченые рамки, образов и тоненько выла, как старая бездомная собака. Темнело рано, и когда вновь приходила ночь, женщина валилась на пестрый городской коврик, чтобы погрузиться в жуткое безмолвие. Дементий Евсеич понуро ходил мимо обезумевшей от горя жены и неизменно хранил молчание. Время остановилось. Но однажды в него бесцеремонно ворвались люди в длинных серых шинелях. Они держали наготове винтовки и что-то кричали непонимающим ничего хозяевам.
– Нас выселяют, – заботливо поднял жену с колен неожиданно поседевший Макаров. – Грят, едем на жительство в Сибирь. Добро, что еще в каталажку не засадили. И на том благодарствуем.
Он кривил посиневший по причине больного сердца рот и силился изобразить перекошенную улыбку, которая неизменно соскакивала с дрожащих от ненависти губ, чтобы дать им возможность шепотом без устали проклинать советскую, беспощадную к трудолюбцам, власть, лукаво обещавшую в ходе революции укрепить всем справным мужикам свое частное хозяйство.
Ужели смогут голодранцы и лодыри так ходить за его кровью и потом политой землицей, дабы получить с нее богатый, изобильный урожай? Ужели сумеют они так ухаживать за скотиной, дабы не подохло от плохого ухода бесчисленное зверье? Нет, нет и еще раз нет! И кто бы мог подумать, что главным бунтарем окажется невозмутимый на вид Тишка Баранов! Недаром в народе бают: в тихом озере черти водятся. Эх, был бы жив его единственный сын! Может, и он бы смог подластиться к комбеду и спасти этим своих родителей! Спас же зажиточных крестьян Барановых их хитроватый старший отпрыск!
– Батюшка! – бросилась к руке новоявленного кулака Пульхерия Матвеевна. – Благослови, батюшка!
– Благословляю, – перекрестил бывшую прислугу сгорающий от ненависти Макаров.
Кухарка всхлипнула и быстро-быстро засеменила к группке вооруженных людей, с суровостью наблюдающей за поверженными классовыми врагами.
– Да здравствуют сельские Советы! – тонко выкрикнул Еремей Кузьмич и, по лошадиному заржав, похлопал прокуренной заскорузлой ладонью по аппетитному заду хихикающей Прасковьи Прохоровой.
Тяжело вздохнув, Дементий Евсеич отвернулся от торжествующей группки победителей-голодранцев и, шатаясь на подгибающихся от унижения ногах, медленно и обреченно побрел в дом, дабы проститься навсегда с прошлой трудовой и сытой жизнью да взять с собою самое что ни на есть необходимое.
Высунув от усердия язык, Матрена стирала пропахшее одеколоном белье своего любезного.
«Правильно решил Гришенька, – вытирая взмокший от радения лоб, размышляла старшая дочь Назаровых, – наконец-то прислушался к добрым советам всезнающей женушки, вступил в партячейку. И теперь они, гордые и непримиримые пролетарии, покажут кузькину мать всем, кто когда-то гоголем ходил по Михайловску. А главное, укоротить бы язык шустрому кухаркиному сосунку. Да ладно, и до него очередь со временем дойдет».
Хозяйка дома, где они квартировали, умерла месяц назад от разрыва сердца, когда узнала о гибели единственного сыночка, воевавшего на стороне Колчака, и теперь каменные палаты в центре города по праву принадлежали семье Ивановых.
– В масть, – тогда на похоронах старушки сказал Григорий и потер от удовольствия руки. А потом оглянулся по сторонам: не слышит ли кто. Но пришедшие проститься с Екатериной Ивановной слишком были заняты своими переживаниями.
А за окошком раздавалось нестройное пение интернационала и повизгивание обомлевших от вседозволенности городских девок. Вот жизнь-то пришла какая: любого красноармейчика выбирай, все как подбор – молодые да похотью озабоченные! А, может, и ей, Мотеньке, свежатинки попробовать?
Женщина вздохнула и вспомнила глаза незабвенного Гришеньки. Скоро, ой, как скоро придет время, когда преобразится он в настоящего грозного комиссара, и будет наводить порядок во всей губернии! А, может, и в республике! А она, его преданная жена, как Надежда Константиновна Крупская, станет за вечно занятого супруга государственными делами заправлять.
Запахло горелым. Хозяйка повела носом, спешно скинула с рук прилипчивую мыльную пену и бросилась на чистую кухоньку, чтобы помешать в котелке ядристую гречневую кашу. Неожиданно в окно постучали. Поставив на стол дозревший ужин, Матрена метнулась к входной двери, которая внезапно распахнулась и явила взору растерявшейся мечтательницы желторотого безусого красноармейца.
Он был красив, он был необычайно красив той порочной цыганской красотой, которая толкает на безумства благополучных мужниных жен, втихомолку грезящих о знойной любви и страстной постели.
– Я хочу есть, – совсем по-будничному проговорил пригожий пришелец и потянул хищно вырезанными ноздрями воздух, пробивающийся из кухни в сенцы.
Мотя недовольно передернула плечиками, облаченными в домашнюю ситцевую кофту, и вновь подумала о вечно голодном супруге.
– Слышишь? – поинтересовался молодой гость и сурово сдвинул сросшиеся на переносице, густые, черные брови. – Гони жратву, буржуйка, а то…
В намерениях пришельца сомневаться не приходилось, а потому, зябко поежившись, женщина с неохотой притащила революционеру аппетитно дымящийся котелок.
Красавчик потребовал ложку и вырвал из рук «классового врага» долгожданный харч, чтобы, не ощущая ожогов, с жадностью проглотить его, не оставив на донышке даже крохотной разваристой крупинки.
– Приятного аппетита, – провожая сожалеющим взглядом каждую ложку заветного кушанья, подобострастно пробормотала Матрена. – И как же вас зовут-велечают, молодой человек?
– Андреем Ивановичем Брылем, – вытирая грязными пальцами розовые младенческие губы, важно просипел пришелец и заинтересованно посмотрел на радушную хозяйку.
Он прошелся жадными, сверкающими во тьме, глазами по ее полуоткрывшемуся от неизвестных чувств рту, по пухлой шее, тщательно запакованной в тугой стоячий воротничок, по груди, выпирающей из цветастой ярко-красной блузки. Он облизнулся и невольно потянулся к пышущему здоровьем женскому телу, в мгновение ока забывая про старуху-смерть, сторожащую его в гнилом окопе, вшей, бесцеремонно поселившихся в курчавой голове, и красный террор, выбранный им, как единственный метод, благодаря которому можно отомстить и стать, наконец-то, независимым а, в конечном счете, счастливым.
– Андрюха! – неожиданно закричал кто-то, будто ветром занесенный в горенку. – Андрюха, ну и суку ты тута нашел! Хороша кобылка!
Веснушчатый, низкорослый малый, обутый в прохудившиеся кирзовые сапоги, топтался в холодных сенцах и с сожалением взирал на опустошенный без его участия котелок.
– А не найдется ли у тебя, баба, еще чаво-нибудь из харча? – опрокидывая полегчавшую по вине цыгана посудину, поинтересовался незваный гость и, оттолкнув разомлевшего после еды приятеля, бросился на их с Григорием кухоньку.
Послышались чертыханье, звук разбиваемой посуды, и через несколько минут разъяренный от не оправдавшихся надежд красноармеец предстал перед терпеливо ожидающими его соотечественниками.
Про то, что в тщательно замаскированном подполе у Ивановых хранились про запас соль, сахар, крупы, мука да картошечка, Мотенька докладывать мужикам не стала. Она торжествующе улыбнулась и тотчас почувствовала на своей талии нетерпеливые руки черноглазого брюнета. Он резко развернул оторопевшую от неожиданности женщину, бросил ее грудью на стол и, зарычав, начал лихорадочно задирать на жертве юбки.
– Ату ее, эту недорезанную буржуйку! – возликовал веснушчатый оборванец и, мигом подскочив к одуревшему от вседозволенности другу, разорвал на безропотном трофее кофточку, обнажив полные восхитительные груди.
«Надо терпеть», – отдаваясь в их полное распоряжение, решила Мотя и блаженно вскрикнула, когда молодое копье красавца пронзило ее мягкое белое тело.
Уже две пары рук хозяйничали над ее покорной плотью, заставляя делать непристойные движения, которые возбуждали женщину настолько, что она чуть ли не теряла сознание.
Наконец красноармейцы притомились. Почувствовав нежданное освобождение, Мотенька стыдливо опустила ресницы и, кокетливо одергивая исподнее, искоса взглянула на молодых ухажеров.
Они, не обращая на любовницу внимания, деловито оправляли штопанные-перештопанные, застиранные армейские одежки и удовлетворенно вздыхали.
– Погодь укрываться, краля, дай еще разок, – внезапно хихикнул рыжий и снова потянулся к вмиг сомлевшей полюбовнице.
– Ждут ведь, – рыкнул на приятеля Брыль и, стрельнув недовольными воловьими очами в блудливую женщину, злобно пнул ногой непредусмотрительно незапертую, добротную дубовую дверь.
Они удалились, даже не поблагодарив Мотеньку за добросовестно оказанные услуги, а она, быстро стащив разорванную кофточку, с блаженством натянула на себя новую праздничную блузку, подаренную Гришенькой на день рождения.
«Надо бы поскорее сварить новый харч, да маслица туда добавить поболе, – внезапно уразумела хозяюшка, лихорадочно застегивая на груди многочисленные круглые перламутровые пуговки, – пока не пришел мой дорогой мужинек. А рванье необходимо срочно починить, благо, научилась она этой премудрости у родной мамани».
Сердце Матрены пело и ликовало, ибо цыганистый красавец теперь навечно вошел в ее страстную, непорочную душу. В том, что душа у будущей комиссарши Ивановой безгрешная, Мотя была уверена на все сто. Ужели не она отваживала от себя всех голожопых сорокинских хахалей? Ужели не она блюла себя долгими бессонными ночами в течение многих месяцев, ворочаясь в постели, пока уставший от работы Григорий виртуозно выводил носом разнообразные неритмичные мелодии? То-то и оно…
Матрена забросила повидавшую страстные объятия кофточку в старую плетеную корзину для грязного белья и решительно направилась к печи, дабы вновь подтопить ее, чтобы заново сварить в котелке рассыпчатую гречневую кашу.