Я родился на девятый год царствования Ковриллы Приближенного, проходивший под девизом «От каждого цыпленка – по две курицы». В годины, отмеченные бездарностью правителя, происходит множество странных и опасных событий. Так и в тот злосчастный год случилось много удивительного: по небу раскинули хвосты, обращенные друг к другу, сразу две кометы, столь яркие, что были видны даже днем; небывалый урожай зеленого мака, обильностью грозивший не уместиться в амбары, был начисто смыт неурочным наводнением, вслед за которым наступил голод; повитухи обнаруживали у новорожденных признаки будущего безумия либо разумности, превосходящей воображение. Мне выпало несчастье быть в числе последних: долго не зараставший родничок и особая шишка под теменем указывали на грядущую пытливость и быстроту моего ума.
Тяжкие для империи годы растянулись на десятилетие, во время которого я потерял отца. Он исчез, когда мне было от роду семь лет. Отец был охранником при наемном мытаре, а такая должность опасна в голодные времена. Был ли он убит крестьянами в дальней провинции, или сам покинул нас и, быть может, до сих пор скитается по миру – о том не известно. Моей матушке стало невыносимо тяжело одной содержать шестерых детей, но, по счастью, помог дед, пристроивший меня в школу при монастыре учеником астролога.
Не буду подробно описывать годы ученичества. Мой наставник был не только астрологом, но и мастером естественной магии и в юности подавал большие надежды. Вероятно, в этом он находил сходство со мной, а потому не был излишне суров и покрывал те шалости, за которые следовало вразумлять коленопреклонением на терновые ветки, разложенные на гнезде земляных ос. Даже кража из подвала настоятеля чашки муравьиного меда осталась без последствий. В ответ я не доносил на него, когда в пост он туманил свой разум дистиллятом, отогнанным из просяной браги. В результате, мы были довольны друг другом, а взаимное уважение учителя и ученика, как ни что другое, способствует продвижению в науках.
Мой учитель составлял предсказания о видах на урожай, решал, какого пола дети родятся у окрестных землевладельцев и давал советы, как добиться приплода от скота. Нерешительность вынуждала его излишне туманно толковать гороскопы. Мне кажется, что он сам удивлялся, когда удавалось точно предсказать что-то. Я скоро обогнал его в науках, но долгое время он не позволял мне работать самостоятельно. Я обижался на него, но теперь понимаю, что мой бедный учитель уберегал меня, потому что понимал, что людям не нужно точное предсказание хода вещей, они хотят лишь, чтобы кто-то, облеченный авторитетом, подтверждал их чаяния, а вестника же печалей ждут гонения, тем более страшные, чем вернее он предскажет беды.
Успехи в науке прозрения грядущего, кои поначалу рождали во мне радостные надежды, сменились вскорости озабоченностью и сомнениями. Мне, как и всякому юноше, хотелось стать полезным для империи, но я усомнился вдруг в нужности предсказаний. И в самом деле,- рассуждал я, - какой смысл предрекать рождение наследника престола, если он появится на свет и без нашего участия? Зачем удивлять народ рассказом о скором падении небесного камня, которое невозможно предотвратить? Но коли предметом пророчества является моровое поветрие, то ситуация становится очень странной: если лекари предотвратят эпидемию, значит, она не случится и предвестники ее на небесах были лживыми. Или, того хуже, своим вмешательством мы движемся вразрез с волей Провидения, и тогда в будущем нас ждут беды куда как более тяжкие, чем те, что удалось предотвратить. Можем ли мы предполагать, что боги равнодушно взирают на наше вмешательство в их дела?
Когда я поделился с наставником своими сомнениями, он лишь вздохнул и признался, что сходные мысли посещали и его, и это – еще одна из причин, заставляющих его пророчествовать лишь о событиях, которые не нужно или невозможно предотвратить.
К десятому году моего ученичества учитель вдруг осмелел и с моей помощью публично оповестил о скором пришествии эпидемии синей чумы, падении громадного камня с неба в Западной провинции и рождении наследника у императора. Предначертания, открывшиеся нам, случились; сам Предстоятель во время проповеди в храме Голосистой Богини отметил, что провидение и боги ходом светил показывают нам знаки своей воли. Мой учитель получил пожизненную пенсию в двадцать бир, позволявшую не подохнуть с голоду, а меня направили в столицу, дабы продолжить образование в университете при монастыре Чуда пресвятого Мурабея Пятиногого.
Надо ли говорить, что я плакал, обнимая на прощание своего старого наставника, что признавал необходимость в осторожности при общении с миром? Увы, поспешность юности энергией своей подавляет вялую осмотрительность старости и повергает в пучину бедствий и самое себя, и более мудрых.
В университете помимо астрологии мы изучали главные разделы естественной магии – медицину, рудознатство, механику и кулинарию. Тот год проходил по девизом «Образование и целомудрие», а потому успевающим студентам позволялось брать свитки не только в общей библиотеке, но, по представлению, подписанному Настоятелем и Ректором, даже в тайном хранилище. Знакомясь с мудростью древних, я понял, что настоящее астрологическое мастерство нами утрачено. Жильен Полиастрий умел предопределять, какая кость выпадет при броске, для него были открыты карты соперников по игре «шерсть и щелок», он мог начертить на пергаменте линию завтрашнего полета сорокопута. Грумилла Рапидий смог предопределить затмения луны и солнца на два века вперед, разглядел стеклянную сферу, обращающуюся у Полуденной звезды и сумел научить обслугу катапульт исчислять дальность полета ядра по возвышению орудия. Нам остается лишь восхищенно и почтительно взирать на достижения великих астрологов прошедших веков. И все же мне удалось сгрести крохи мудрости со стола древности и превзойти в умениях своих современников.
На экзамене я удостоился высшей оценки, сделав то, что не удавалось ни кому: пять раз подряд угадал, в каком из двенадцати карманов Ректор прятал золотой шарик. Кроме того, моя работа «О возможности ретроспективного построения натальной карты по ложной автобиографии» была признана лучшей за всю историю университета. Превосходными были сочтены и мои познания в лекарском искусстве и механике.
Я получил должность помощника прорицателя при дворе наместника Северной провинции. В мои обязанности входило родовспоможение женам наместника, снятие проб с блюд придворного стола и предсказание землетрясений. Гарем охранялся строго, правитель был стар, и роды случались нечасто. По поводу землетрясений я неизменно сообщал, что их не предвидится – да и с чего быть сему бедствию на бескрайней равнине? В общем, служба моя была бы хоть и необременительна, но скучна – кабы не библиотека наместника. О, какой кладезь мудрости открылся мне! С каких манускриптов счищал я пыль умерших веков! Здесь были ветхие медицинские трактаты с рисунками великих художников, изображавшими разъятое естество; с их помощью я продвинулся в изучении анатомии гораздо дальше, чем после того, как тайно снял с кола труп казненного и ночь за ночью пластал его в своем подвале до тех пор, пока жара и черви сделали продолжение изысканий невозможным, а запах тлена и мухи – опасным. В папирусах были описаны яды, капли которых было достаточно для того, чтобы умертвить население целого города. Были и рисунки орудий, силой кипящей воды метавшие тяжелые ядра на расстояние дневного перехода.
Но более всего меня изумили философские трактаты. Древние учили, что все тела составлены из невидимых глазу частиц, тяготеющих друг к другу и наделенных волей, которую не могут реализовать из-за отсутствия подвижных членов. Воля, наполняющая частицы, преистекает от попустительства богов. Сами боги вовсе не идеальны, как учит нас современная философия, ибо совершенные жители эфира замерли бы в вечной созерцательности. Наоборот, они исполнены противоречий и находятся в непрестанном борении друг с другом. Всемогущество богов, почти абсолютное, делает для них ненужным разум, а наш примитивный мир вещей и людей есть порождение случайных и малозначительных действий высших сил. Богам безразличны и люди, и их проблемы, но всякое вмешательство человека в игры богов воспринимаются ими как досадная помеха, сходная с тем, как мы относимся к жужжанию докучливых насекомых. Боги неизбежно уничтожат мир, населенный нами, и это случится скоро: через два столетия, в год под девизом «Благоденствие и воздержание».
Казалось бы, какое мне дело до грядущего нашего мира, если гибель его произойдет так нескоро? Но меня одолевало жгучее любопытство: как случится закат всего сущего, да и не ошиблись ли древние предсказатели? И еще одно не могло не волновать меня: нужно ли поведать миру о грядущем конце света, или же оставить весть о нем в тайне, чтобы не тревожить людей?
Во внутреннем дворе замка стояло могучее дерево. Вросшая в ствол бронзовая табличка сообщала, что сия примуллярия посажена самим Копитулистом Миростатом в день взошедствия на престол. Знание этой даты позволяло примерно предсказать, когда дереву суждено засохнуть, быть срубленным или сгнить. За две ночи я сумел исчислить срок, отмеренный растению, известному своей долговечностью. Его ждала гибель в год под девизом «Благоденствие и воздержание»… Еще три сходных вычисления подтвердили дату, поскольку два из трех молодых платанов разделяли по срокам судьбу примуллярии. Итак, скорая гибель мира представлялась несомненной.
Теперь нужно было решить, следует ли известить мир о грядущем несчастии. Я рассудил, что если люди имеют бессмертные души, то они достойны встретить смерть, заботясь о спасении, в обратном же случае им надлежит пребывать в заблуждении, полагая срок гибели земной юдоли отнесенным в неведомые дали времен. Казалось бы, если жрецы учат нас, что души бессмертны, то вопрос закрыт – но приобщение к мудрости древних научило меня, что предрассудки и заблуждения правят бал в миру. А посему мне надлежало самому убедиться в том, что душа у человека есть, и что она бессмертна. Но как это сделать?
В манускрипте «О природе зрения, тактильных лучах, испускаемых глазом и анатомии сего чудесного органа», автор которого остался неизвестен, я прочел, что душа испускает через зрачки особые лучи, посредством которых мы ощупываем предметы. Лучи эти невидимы, но их можно ощутить, если пристально всматриваться в глаза собеседника. Значит, душа находится непосредственно за глазными яблоками, но увидеть ее не дано, потому что ее заслоняет глазное дно и слепое пятно. Автор манускрипта отметил, что если вырезать глаза, то в пустых глазницах короткое время видно слабое сияние, но, не вынеся боли и крови, душа по порам тела уходит в глубь головы и разглядеть ее толком никому не удавалось.
Целый месяц я размышлял о том, как мне увидеть душу, и наконец нашел способ, который ужаснул меня самого. Я решил извлечь свои глазные яблоки, удлинить сосуды и нервы и вернуть глаза на место, повернув их зрачками внутрь головы. Это была тончайшая операция, которую никому до сих пор выполнить не удавалось – да и не приходило в голову взяться за нее. Было ясно, что сам я не смогу преодолеть боль и сделать все вслепую. Мне нужен был помощник, но из-за молодости, скудности жалования и легкомысленности у меня не было ученика.
Долгое время я пребывал в бессильной ярости и растерянности, но однажды судьба смилостивилась надо мной. Мне принесли новые одежды наместника, которые нужно было осмотреть на предмет скрытых угроз, заключенных в окаймляющих полы узорах. Я поразился тонкости шитья и спросил, кто та вышивальщица, что создала тончайшие переплетения из паутины голубых и серых пауков. Мне назвали ее, и – о, чудо – она жила поблизости от моей кельи. Это была молодая особа, сутулая и бледная из-за своей профессии, с робкой походкой, робкой улыбкой и робкой речью.
Надо заметить, что в ту пору я был статен, владел искусством стихотворных импровизаций, ловко играл на кифаре и неплохо пел, а потому решил обольстить швею и сделать своей наложницей и сообщницей.
Трижды я будто бы случайно встречался на ее пути, потом сумел дотронуться до ее руки в толчее на рынке, сделав так, чтобы она заметила это касание и поняла его преднамеренность. Она покраснела и опустила глаза, и я понял, что дело идет на лад.
Через месяц мы знали имена друг друга, часто и подолгу беседовали о пустяках, а вскоре она пришла ночью в мою келью, и в глазах ее было обожание, страх и робкая надежда на мою доброту. Можете не верить, но до полуночи мы только болтали о пустяках и смеялись, а потом она ушла – и это был первый в череде счастливых дней моей жизни, унылой до той поры.
Вскоре я посвятил ее в свои планы. Страх и смятение овладели моей Ифанией, но я был непреклонен. Я говорил ей, что после того, как операция будет окончена, мы повторим ее в обратном порядке, а затем поженимся и будем счастливы всю жизнь; что, быть может, силой своего искусства смогу продлить ее годы и красоту надолго, а знание, которое удастся получить, позволит распорядиться душой наилучшим образом и, быть может, спастись в веках; что имя ее будет прославлено на те годы, что осталось прожить человечеству. Она же возражала, что красота ее ничего не стоит, а имя ее будет не прославлено, а проклято, если она станет сообщницей провозвестника гибели мира.
В отчаянии, я сказал ей, что сам сделаю себе операцию, и тем преодолел сопротивление. Началась подготовка.
Целый год я искал обезболивающие снадобья, собирал и сушил кровоостанавливающие травы, умерщвлял овец и обращал им глаза внутрь головы. Моя Ифания, поначалу падавшая в обморок от вида крови, стала куда как искуснее меня в обращении с ножом из стекла, тончайшими иглами, вываренной в купоросе паутиной и щипцами. Она научилась затворять кровь, скреплять нервы рыбьим клеем и сшивать мельчайшие мышцы. Она, а вовсе не я, приспособила хрустальный шар, чтобы освещать глаз и лучше видеть во время операции. Она придумала мыть руки и инструмент раствором зловонной извести, чтобы избегнуть воспалений.
Прошло время, и я понял, что придумываю новые отсрочки, чтобы отложить задуманное. Я сказал: - Завтра! – и Ифания заплакала.
На следующий день я выпил отвар из корня черной лакрицы и впал в забытье на ложе в келье, чтобы проснуться и увидеть свою душу. Или – не увидеть ее.
Беспамятство уходило, невыносимо болели глаза, я порывался сорвать повязку и то всматривался в черноту, то снова проваливался в небытие. На третий день наступило облегчение. Рядом сидела Ифания и держала меня за руку. Навстречу мне лился свет, в котором ничего нельзя было разобрать. Был ли это фантом, рожденный в поврежденных нервах, или же ровное свечение существовало на самом деле? И было ли оно порождением моей души, смертной или вечной? Я не знал этого. Так прошло много дней. Из век моих были выдернуты нитки и, должно быть, синие сосуды и волокна нервов на белых шариках глаз выглядели страшно. Ифания плакала и умоляла меня скорее назначить обратную операцию. Я же раздумывал о том, что увидел и никак не мог решиться.
Однажды вечером, покормив меня и рассказывая местные сплетни, Ифания назвала имя прорицателя, который направлялся в предсмертное паломничество и по дороге забрел в наши края. Это был мой старый наставник! Я приказал Ифании привести его в келью. Скоро старик сидел на лавке рядом с ложем и укорял меня за содеянное. Хотя он и был не видимым, чувствовалось, что годы, прошедшие со дня нашего расставания, состарили учителя. Голос его был надтреснутым, руки – сухи и слабы.
- А чего ты хотел? – говорил он мне. Ты обратил свет своей души на нее же. Можно ли оценить что-то, имея мерило, тождественное предмету изучения? Неужели, освоив опыт предков и приняв от меня науку предсказания, ты так и остался восторженным дураком, не понимающим основ?
Так в беседах дни шли за днями. Через неделю Ифания с помощью наставника сделала новую операцию, и вскорости свет дня снова засиял передо мной. Мы продолжали обсуждать и события грядущего, и результаты операции. Однажды я предложил снова извлечь мои очи из глазниц и, удлинив сосуды и нервы, разместить свои глаза в черепе Ифании; ее же глаза разместить в моей голове – и тогда мы смогли бы преодолеть трудность, на которую указал мой учитель и сопоставить увиденное.
- Дурак! – возмутился старик. – Неужели ты ничего не понял? Возле тебя – женщина, которая искусством своим превзошла нас обоих; она который день живет в твоей конуре, презрев пересуды соседок и разрываясь в заботах о тебе и о престарелых родителях; она оставила свое ремесло, рискуя навлечь гнев наместника; она преодолела отвращение и страх и научилась богопротивному ремеслу разъятия живого человека; она, пока ты валялся на ложе, таскала из-под тебя горшки и кормила тебя из своих рук; она сгоняла мух с твоих безобразных бельм – а ты лишь упивался своей ложной мудростью и рассуждал о том, что очевидно и для безокого. Отверзни свои никчемные гляделки и загляни ей в глаза!
Я призвал к себе Ифанию, поставил к себе лицом и приказал глядеть мне в глаза. Она пунцовела и отворачивалась, и слезы дрожали на ресницах, а потом я вдруг увидел и понял: смерти не будет.