The Wall

               




                Хотелось бы вам проникнуть в тайну,
                скрытую за этим холодным взглядом?
                Если да, то вам придется продираться
                сквозь слои грима и бесчисленные маски...*


…Они находились в непрерывном движении, маршировали, заполняя серо-зелёной пластилиновой массой свободное пространство, давили безликостью. Сотни, тысячи масок. Неразличимых, как капли дождя, как градины, взбивающие гладь заиленного по закраинам тёмного омута, как снежинки, вихрящиеся в хороводе ранней ноябрьской метели. Все абсолютно разные, но неразличимые в массе. Как кирпичи в возводимой стене. В стене, отделяющей всё человечное, индивидуальное. То, что принадлежит только им… Одинаковые маски, форма, манеры и повадки. Повадки стада…Так было нужно, лишь в стаде они могли существовать. И они строили стену. Стену, в которой он был одним из кирпичей. Всего лишь одним из кирпичей, ничем не отличимым от остальных…


…Замигала красная лампочка над монитором. Он сам подключил её к столику у постели…Давно. Более двух лет назад. Или недавно? Всего два года. Чуть больше, но это не имело значения. Ему казалось – прошло полжизни. И вся оставшаяся будет такой же – безликой, тусклой, заполненной заботами, выматывающими физически и морально. И ощущением, что вырастает стена. Между ним и жизнью… И нет ей конца и края. И каждый день укладывает в неё ещё один кирпич…

Прошёл в смежную комнату. Этот запах не мог уничтожить освежитель воздуха. Не помогало почти ежечасное проветривание. Этот запах человеческой немощи, старости и беспомощности. Запах беды.

Сухонькая лапка, в какую превратилась прежде сильная и уверенная рука, суетливо шарила по столу, пытаясь нащупать ингалятор. На пергаментной коже явственно вырисовались темно-коричневые пигментные пятна. Коротко остриженные бледно-жёлтые ногти выпукло круглились на истончившихся пальцах. Рука шарила и не могла нащупать лежавший на виду ингалятор. Для того его нужно было видеть. Но глаза не видели. Огромные тёмные зрачки, неподвижно уставившиеся в пустоту, были мертвы

- Бабуль, плохо? Сейчас.

Он приподнял иссохшееся тело, подоткнул подушки под спину. Бережно поддерживая остриженную коротко, по-мальчишески, седую голову подал ингалятор. Бабушка никому не позволяла…Сама…

Устало откинувшись на подушки, она тяжело дышала. В груди булькало, шумело, словно вскипал чайник на газовой плите. Она силилась что-то произнести, но звуки, едва слышные, свистящие, не были похожи на человеческую речь. И он не мог понять, что должен сделать, суетился, метался со стаканчиком йогурта, кислородной подушкой. Неожиданно сильным движением она ухватила за край рубашки. Левая рука, сохранившая частично рабочую функцию, едва заметно пошевелилась. Он понял наконец. Нашёл старую общую тетрадь в клеточку, фломастер. Вытащил из книжного шкафа детскую книгу. Она была толстой, тяжёлой, с золотым полуоблезшим тиснением на корешке. «Итальянские сказки». Он помнил, как вечерами бабушка читала ему о злой судьбе Сантины, весёлом и честном Джельсомино, голубом поезде и трёх апельсинах. И бабушка тогда смеялась и говорила, что не может быть злой судьбы у того, кто сам её создаёт.

Он приподнял угловатые, тяжёлые бабушкины колени, уложил на них книгу, тетрадь, вложил в руку фломастер. Незрячие, неподвижные зрачки смотрели на него в упор. И от этого было жутко, и он отводил глаза, чтобы не встречаться с этим застывшим, мёртвым взглядом.

Наощупь она нашла тетрадь, медленно выводила печатные буквы. Несколько раз обессилено откидывала голову на подушки. Пыталась передать тетрадь, но неловко задела за край стола. Та соскользнула на пол, звонко в тиши квартиры шлёпнув о кусок линолеума у кровати.

Он поднял, развернул. На одном из немногих чистых листов – три слова, написанных корявыми, изломанными буквами. Словно писал первоклашка, не так давно научившийся их выводить. Три слова. «Я не хочу»…

…Он вышел. На экране монитора маршировали солдатики, черви поедали человеческие мертвые тела, исполнял свою арию crazy. Росла стена…

               
…….

- Мама. Такой шанс выпадает раз в жизни. Ты понимаешь, что могут никогда больше не предложить. Это цивилизованная страна, там другой уровень жизни, другие условия для самосовершенствования.

- Ты-то в чём самосовершенствоваться собралась? Не по здешним, а по тамошним лавкам скупать шмотки будешь? Или лакать не российскую водяру, а их виски? Ты как была пустельгой, так и там не наполнишься. А мальчонка, значит, обуза вам? А этот, твой…? Он на пацана плевать хотел? А ты-то на фиг ему нужна? Старый козёл. Он через пару лет и не вспомнит, что с бабой делают. Или и сейчас уже подзабыл? Да ему кукла покрасоваться нужна. А вот пооблезешь малость, так он тебя пинком под зад наладит. Только ко мне не возвращайся. Мы с парнем твоим не пропадём. Но тебя, шалапуту, на порог не пущу…

…Он хорошо помнил маму. Он ждал её. Ждал год, два, семь. Иногда обижался на бабушку. Считал, что она очень грубо тогда говорила. Может быть, потому мама обиделась и не едет. Правда, деньги та присылала. Он не знал, много или мало. Им с бабушкой хватало. У него всегда всё самое лучшее было. Но бабушка тоже работала. Она была хорошим преподавателем, студенты любили её. И его баловали, привечали, таскали с собой в байдарочный поход, куда бабушка без страха отпустила. Наверное, она всё же опасалась его ранней самостоятельности. Но отпустила. И потом он ездил с ними на экскурсию в Москву. Он рано научился содержать в порядке свои вещи. И стирал сам. И готовил.

Его грубоватая резкая бабуля, наверное, всё же умела плакать. Только он никогда не видел. Слышал иногда странные звуки за стеной. Но не видел.

К нему никогда никто не ходил на родительские собрания. Он был благополучным спокойным мальчиком. Классный руководитель – заводная, вечно придумывавшая какие-то необычные дела для их класса Валентина Семёновна, которую все, кроме него, называли Валентошкой, часто заходила к ним домой. Она была бывшей бабушкиной студенткой. Они вдвоём долго пили кофе на кухне. Наверное, не только кофе. Курили и громко смеялись. А он сидел в своей комнате и писал стихи. Он их писал маме.

Однажды Валентошка предложила организовать родительский капустник. И пузатые папы в сшитых из марли балетных пачках танцевали «танец маленьких лебедей». Мама Сони Быстровой играла на гитаре и пела. И Соня с гордостью объявила, что стихи тоже  написала её мама. И он неожиданно для самого себя вдруг сказал, что его мама тоже прислала ему стихи. Он их написал давно. Они ему нравились. Он считал, что только так и могла мама писать.

Валентошка сказала, что стихи замечательные. И ему долго хлопали одноклассники и их родители. Бабушка узнала об этом, но ничего не сказала, только смотрела странно. Он никогда не видел у неё таких глаз. Ему казалось, что она могла бы тогда и при нём заплакать. Но не заплакала. И не сказала, что врать нехорошо. Но он больше никогда не врал. И никогда не читал этих стихов…

Он учился у бабушки. Жить, не выпрашивая ничего, не жалуясь, не сетуя на тяготы и невзгоды. Он учился у неё на кафедре математическому анализу. Он учился не плакать. Ни при каких обстоятельствах...

…Его тогда вызвали с работы. Доктор долго объяснял что-то, оперировал медицинскими терминами. Но он уже ничего не слышал. Он понял одно – никогда. Никогда больше не станет его бабушка прежней…

Впервые почти за двадцать лет он увидел мать. Она прилетела через две недели после того, как всё…случилось. И понял, что ничего не чувствует к этой оплывшей, некрасивой, постаревшей женщине в дорогом фирменном костюме, с дорогой стрижкой. Она вся была -  дорогая ненужная побрякушка. Ему некогда было удивляться этому. Нужно было забирать бабушку домой. В больнице предпочитали долго не держать…таких.

- Сынок. Ты понимаешь, это непросто. Это может длиться много лет. И зачем тебе…Есть специализированные дома. Там уход, медицинское обслуживание. Ты свяжешь себя по рукам и ногам.

- Это мои руки и ноги, и я волен ими распоряжаться. Ты не особо думала о них все эти годы.

- Но мы могли бы продать эту квартиру. Купили бы тебе у нас. Это всё же цивилизованная страна.

- Я уже слышал это. Много лет назад. Цивилизация человеческая отличается от животного существования тем, что люди не загрызают слабых и больных. Не все, конечно. Есть уникальные особи… Езжай уже…к вам. Я справлюсь.

…За два года он научился всему, что умеет делать опытная сиделка. Ставил уколы, готовил лёгкие кашки, кормил и менял памперсы, пытался разрабатывать левую руку, что сохранила частично рабочую функцию. Он сам отгородил себя стеной от жизни, на которую у него не оставалось времени. Он нашёл работу на четыре часа в сутки. Первым понял, что умерли бабушкины глаза. И вечерами читал вслух любимого ею Хемингуэя.

Чувствовал, что жизнь вытекает из неё вместе со слезами из незрячих глаз. Она научилась плакать. И не стеснялась этого. Видимо, не  оставалось  сил.

Всё чаще она начала задыхаться. Ингалятор не помогал. Старенький сосед – врач-травматолог посоветовал такой же старый испытанный метод – кислородную подушку. Нужно было успевать вовремя, он не мог доверить это кому-то другому и уволился со своей четырёхчасовой работы. Мог себе это позволить. Мать не жадничала. Она...откупалась. Остался дом, монитор компьютера и нечастые в последнее время визиты Валентошки и нескольких бывших студентов бабушки. Он их не осуждал. У каждого была своя жизнь. Та, что для него оставалась за стеной…

…Он выключил звук. Сидел, тупо уставившись в монитор, где по-прежнему двигались, маршировали солдатики. И исполнял арию crazy. В пятый, шестой, он сам не знал в который раз, возвращал один и тот же диск. И там всё ещё строили стену. В которой каждая из масок была лишь одним кирпичиком.

                И, отдав тебе все,
                кто-то из них спотыкается и падает,
                ведь не так-то легко биться сердцем
                о стену свихнувшихся бедолаг…*


В соседней комнате было тихо. Он пропустил время, когда нужно было ставить укол. И время, когда нужна была кислородная подушка. Давно погас монитор, а он не возвращал диск. У него не было сил в очередной раз упираться в глухую, бесконечную стену. 

Он сам себе не хотел признаться, что ждал…Ему просто ничего не нужно было делать. Только ждать…

Внезапно услышал голос. Голос, которого не слышал больше двух лет. Немного больше, но это не имело никакого значения. Он вошёл в комнату.

Приподнявшись на подушке, бабушка потянулась, вздрогнула. Губы, что не могли давно уже произнести понятных ему слов, прошептали «Спасибо». И замерли…

…Она лежала вытянувшись, став намного длиннее, чем была в жизни. Левая рука – на груди. И на пергаментной коже – тёмно-коричневые старческие пигментные пятна.

Он знал, что нужно куда-то звонить, вызывать «Скорую», милицию, работников похоронной конторы. Но не мог сдвинуться с места…

Он разрушил свою стену.… И только теперь понял, что за ней – другая. В которой он -  всего лишь ещё один кирпичик…




* Стихи Роджера Уотерса
из альбома Pink Floyd «The Wall»
(перевод Игоря Кукушкина).



Фото - автора Проза.ру Аарне Лутта.