Несколько рассказов со сквозным сюжетом... прям повестушка получилась.
Теплый ветер гонял по степи сухие шары перекати-поля – дело было к осени. Окоем стал желтым, небо выгорело до серого цвета почти, а в трещины обезвоженного чернозема можно было ладонь просунуть. Но была пора ярмарок, по шляхам то тут, то там пылили обозы, да и мой обоз, тихо поскрипывая смазанными смальцем осями, налегке возвращался домой. Позади была Спасская ярмарка под Белгородом, где чумаки добре уторговали донскою рыбою, и теперь у меня за поясом отпотевала толстая пачка грошей, а чумаки везли в Гетьмановку купу гостинцев.
Сейчас они уже не вышагивали устало рядом с возами, жалея волов, а сидели уютно на соломе, попыхивая короткими люльками и развлекая себя рассказами о близком доме. Я сидел рядом с Василем Трегубом, что приехал на Спасскую ярмарку продать чудные свои расписные глечики да на племянника полюбоваться, и вполуха слушал обычные кулинарные его речи. Дело было к обеду, и Василь чем дальше, тем живописнее описывал, почему вареники с картошкою надо непременно заправлять только старым салом…
Так странно – вроде и недавно первый раз посетил я Гетьмановку в фолк-туре… А теперь будто бы роднее и не было у меня людей и обстоятельств! Полюбил вот толстого Василя, а паче того трогательного Грицька Пидлужного, самого молодого моего чумака. С какими горящими глазами, верно, ходил он по белгородской огромной ярмарке, выбирая шапку для себя и гостинец для Оксаны! Наивные времена… Когда никто не скрывает свои чувства, и весь обоз переживает по поводу скорого сватовства молодого чумака к богатой Дементьевой дочке. Ужели можно отказать завзятому такому козаку? – я любовался Грицьком , наряженным в новенькую шапку белого бараньего смушка с красным верхом, с алым же шелковым платком на шее и в широченных штофных шароварах. Как кипело в нем нетерпение, как горячил он моего Гнедого, то и дело срывая его в галоп, и тогда по степи раздавалось молодецкое «ого-го!!» Василь смотрел на него, вздыхал и говорил тихонько, наклонившись ко мне «Ох… чертовщина якая-то у судьи происходит. Не до свадеб…» Грицько не мог этого слышать, но чем ближе была Гетьмановка, тем меньше оставалось в нем задора, все чаще впадал в уныние наш парубок.
Из-за близости дома мы сократили обед, чтобы доехать засветло. Обоз по-тихому рушил с места, все мысли уже были о родных хатах, все байки рассказаны. Затихала степь заодно, и, хотя солнце уже садилось за ближний гай, не торопился подуть бодрящий ветерок.
«А шо то там, в гаю?» – зорким оком своим заприметил Грицько, выехал было на Гнедом вперед, да спешился так быстро, что чуть не упал. Тут же стали и волы, лениво пережевывая вечную свою жвачку. Оцепенела степь, даже неусыпного стрекота кузнечиков не слышно стало… мы тревожно переглянулись… как вдруг тонко из-за гаю послышалась сопилка – украинская дудочка. И возникла как бы сама собою знакомая песня… не послышалась, а сама запелась как-то:
По дорози жук, жук,
По дорози чорный…
Подывыся, дивчинонько,
Якый я моторный!
Подывыся та вглядыся,
Якый же я вдался –
Хиба дасы копу грошей,
Шоб я женихался!
На дороге из-за деревьев показалось пыльное облачко… оно росло, двигаясь к нам… и вот уже видно стало, что это кто-то, пыля, вытанцовывает, играя себе на сопилке. Странный незнакомец плясал вприсядку, выбрасывая коленца и помогая себе локтями. И вдруг - я потер глаза – неожиданно седая пыль, закрутившись воронкою, оторвалась от незнакомца и самостоятельно затанцевала, приближаясь к нам.
- Маты Божа ! Та то ж юродивый Омелько! – крестные знамения сотворили чумаки… А тем временем опала пыль, и стало видно, что юродивый поровнялся с Грицьком, столбом стоящим впереди нас.
Стихла песня.
- Оце жених! Такому парубку ни русалок, ни кикимор не бояться! – явственно прозвучал чистый, звонкий голос. Вздрогнув, я оглянулся … да это ж юродивый говорит! .. так они с Грицьком аж вон где, а голос-то совсем рядом:
- А шапка у него якая! Як бы Омельку да такую шапку!..
Все глаза были прикованы к чуднОй этой паре, и вот мы увидели, как снял Грицько свою шапку и протянул юродивому… Та сколько же он о ней мечтал – у меня аж слеза закипела! Засопел угрожающе и качнулся вперед Василь, я крепко сжал его руку:
- Не треба, чуешь! Не знаете вы этих экстрасенсов…
- Кого?! – опешил Василь, я ж язычок прикусил:
- Кого-кого… Ты же слышал – кикимор!
А Омелько звонко засмеялся, нахлобучил шапку по самые очи и вновь поднес сопилку к губам. Замелькали колени-локти, заиграла плясовая, и взвилась серая пыль под босыми пятками юродивого. Прокатился мимо нас Омелько, а мы стояли, как остолопы… стояли и смотрели на высокого и худого, в мешкообразном грязном рубище танцующего человека с черною всклокоченною бородою. Так и проплясал Омелько мимо, не оборачиваясь, когда послышался громкий и ясный его голос:
- Иди, Грицю! Не бойся! Ждут тебя шелковые рушники на серебряном подносе!
И подул ветер, и дружно тронулись волы… а мы – словно очнулись от наваждения.
- И-и-эх-х!! – пронзил гай, небосклон и августовскую степь полный Грицьков голос. Птицею взлетел чумак на Гнедого и, дав шпоры, галопом полетел в Гетьмановку.
Иллюстрация - картина И. Айвазовского