Созвучие живущих

Владимир Рысинов
Купе звенящего, качающегося, летящего вагона...

Мужчина в возрасте... В той невозможной стадии, когда от прошлого остались лишь плевки, от настоящего - расстрел, а будущее светит угасанием тревожным.
Уйдя в себя... не отрываясь от окна... не видя ничего.


Пейзажами смеясь, прекраснейший туннель за окнами, просвечивает красным чай на столике, курится аромат, лаская подстаканники узорные.
Сквозь отражения в стекле, напротив - Он... такой же путник, понимающий немногословный.


Слова взахлёб, душа в запой, когда не видишь мелочей, когда не "знаешь", знать не хочешь о позоре. Действительно - беда ли, что чумаз сынуля, что курица чадит углём, разлит компот и кухня в отпечатках тёмных? Он папу ждал, он торопился угостить, умением своим старался восхитить...
• и вправду, ошарашил сильно, мощно...
И заслужил любящий поцелуй, рукопожатие почётное.

Общение в интер-полутьме, на "Прозе". Звучат намерения, которым получаться, не дано, великодушные, сердечные.

Блаженный "детский" разговор.
---

- Твои статьи наполнены упрямым оптимизмом. Твоё добро повсюду, вездесуще, оно  даже во зле, куда уж дальше - в смерти. Движение к нему, в твоей интерпретации, неодолимо. Откуда эта безграничность, сказочность, уверенность?
- Вестимо, друг. Из всех препон моих, переплетений, ситуаций и проблем, единственный счастливый выход - умереть. Так утопающий спасается - невольно.


Хотя, мне интересно самому. Ответа точного не знаю, попробую найти события и мысли, сны - маяки, что возвышаются в кружениях дат, в провалах памяти, объединенные единой темой... нитью.
Одно лишь гарантирую - ни капли вымысла. Предчувствие, пожалуй, что я сам пою... но, словно бы, в огромном хоре?
Кто бредит мной, кто водит пальцами по "клаве", кто опьяняет вдруг невиданной тоской и яркие видения внушает?
Кто мною ищет смысл без-смысленного бытия?
Кто верит в жизнь, как будто я?
Нет, в подозрении этом, не без-помощность моя.

И заструились над вращением колёс воспоминания...

- Самым первым событием этой темы стало сообщение сестры о том, что она видела похороны. Ей встретилась машина, на которой везли мёртвого человека. Открытый кузов был уставлен: красным гробом, красной крышкой, чёрными лентами, алыми цветами и хвойными венками. Провожающие, склонившись над гробом, плакали, небольшой очередью шли следующие... трубили музыканты. Всё было очень, очень симпатично. Покойника она не разглядела и на мои расспросы не могла ответить поподробнее.
Я представлял лицо Ушедшего... Лицо, как словно шелуха от вылущенных семечек... мяч из которого вдруг воздух вышел, и кожу побелевшую, немую, как после сильного, мертвящего удара - сырьё для тлена и для сырости.


Я заболел похоронами. Один, целыми днями дома, или в песочной куче во дворе, я хоронил. Я украшал машинку и, надувая губы, брызжа пузырями, изображал гудение  мотора, бибикать успевал...  одновременно исполнял без слов  "Прощай товарищ". И вёз, и увозил, и провожал... кого-то... многих... часто... В последний путь. Иной раз до тошнотиков.


- Мама, ты когда умрёшь? Ну, маама...
- Отстань с глупостями, ты что, хочешь этого?
- Да нет же, он наоборот не хочет.

Я отводил беду по детски.
Я жутко и постоянно боялся остаться без мамы. Если и допускал, то лишь тогда, когда я стану взрослым, в окружении своего уже потомства... только, когда я сам разрешу...
Бог слышал и на ус мотал.

И оставался всё же, под замком. Когда мама уходила на работу. Таким я был  сохраннее.
Расту из под замка, за летом лето.
Гуляю сам, ищу на шею приключений...  Почти всегда один. Без-цельный и самодостаточный, не сильный и не смелый.
На речку настрого запрещено.
В другую сторону, через дорогу - кладбище. Оно было отгорожено от остального мира щитами для снегозадержания, некрашеными, почерневшими.
И дальше тянулась тундра. Коричневые заросли багульника, берёзки мне по пояс и запах - ядовитый, банный, терпкий. Уже на ближних кустах сизовел туман голубики, да красными гроздьями, по сочно-глянцевой листве, стелилась  брусника, чёрными россыпями - водянка. А вдалеке  обрывами песчаными - овраги, и в самом-самом далеке, аэродром, где приземлялись, стрекоча, АН-2. 
Зайти за деревянную ограду, чтобы от взгляда скрылся город? И оторваться от неё? По возрасту, мне это кладбище было ограничителем гуляний... одновременно и оплотом. Тут даже был знакомый. В одной из синеньких оградочек лежал сосед - Костя. Его толкнули средь игры на улице, и он ударился о бампер грузовой машины.
Не часто, но захаживал и я. Гуляя среди могилок, хорошо помню опасение - вдруг меня схватят из под земли, если провалюсь в какое, либо углубление, поближе к покойникам ногой. И верную примету - не есть с заросших бугорков, на удивление крупную здесь, ягоду, чтобы не заразиться Ими. И спасительную говорилку - Чур, чур - не моя зараза, не мамина, не папина, а старого хозяина.


Один - без-помощный, живой, средь мира сонного, толпы покойной. Особый и какой то располагающий микроклимат. Уют, запах прогретого песка и мха, грибов, листвы, травы... и столики, скамейки, бугорки... весёлые и мудрые глаза портретов. Кресты - свидетели минувших вознесений.
Солнце на жестяных цветах, на лентах и венках... лучами иррационально резко, без-сонно оттеняя трещинки на досках, и краску на заржавленных оградках. 
Оно, отогревая мне мурашки сквозь куртку и штаны, ласкало шею, голову...
И наполняло не по возрасту  "рачительным" соображением.
Представь над чем я размышлял - Скооолько все эти люди не до-отведали из отведённого им времени? Я ммог бы, я ххотел за них, всё неиспользованное ими время, всю  сумму времени додумать и дожить...


- Не так ли первобытный и наивный воин, съедая вражескую печень, желает вдвое храбрым быть?
- Ухохотаться бы..."
Дул ветер, тормоша мой чуб... бумажные цветы шуршали окружением...


И мне приснился странный сон.
Река безбрежная, в сиянии, искрах, блёстках. На берегу её причал из лиственничных брёвен, досок.


А лиственница, между тем, довольно стойкое к гниению дерево, за счёт того, что мелкослойна и насквозь пропитана смолой.
И это её свойство удивительно и действует, чихая на календари, не подчиняясь времени.


Однажды возле Канады в глубинах Атлантического океана мы поймали рыболовным тралом якорь - кованное, трёхметровое крючище с лопастями и с поперечной перекладиной, сделанной, уверен - из лиственницы. На перекладине читались буквы - "Санта Мария", лет триста, хотя не жалко и пятьсот. Весь экипажный молодняк сбежался поглядеть, потрогать. Так вот - металлическая часть якоря отшелушивалась ржавчиной, была изъедена насквозь раковинами. А деревянную перекладину невозможно было даже поцарапать. Сделалась, крепче метала.
Потом якорь лебёдкой выкинули за борт, в обжитые им глубины.
Когда пена и брызги на поверхности разошлись, его уже не было видно. Лишь солнце - бликами поверхности, слепящими среди лекал, изгибов наших любопытных  отражений... над сущей, как любая вещь, водой...  одновременно, сквозь и вглыбь - жутчайшей бездной.
Чего мы только не бросали в её солёный и прозрачный космос, рваный дюраль павшего самолёта, отгрызенную голову кита... акул, бутылконоса. 
Однажды тралом извлекли кусок бедра, какого-то гиганта. В диаметре трубчатая кость была около метра... Представляю его мускулистые лапы, его вечно голодную, огромную морду.
Я сфотографировался, вольготно развалившись на его коленной чашечке. Живым, каких-то пару миллионов лет тому назад, он мне таких бы кочевряг... он так бы мстительно рычал, хрустя...
Всё, все остатки жизни - за борт.


И вот в тягучем этом сне, перед сияющим разливом огромной, появляющейся издали, и надвигающейся, проносящейся, скрывающейся вдаль, за поворот, поверхностью реки... манящей летней радостью, обширным и привольным, массовым движением, переплетением и плеском торопливых струй...
Вдруг, под теплом нагретых досок, из крепких, вечных лиственниц... босыми пятками, ногами... сердцем, прислушиваясь внутренне, заподозрив, я ощутил... тут, рядом... нечто.
Неупокой, тоску.
Спустившись на песок горячий и сухой я в тень вошёл... и ощущая под ногами уже плесень, сырой земли застой... там, в темноте увидел в ряд расставленные силуэты... изображения на тёмных досках... печально-строгие и тёмные, скорбящие портреты... они молчали, устремляясь с неподвижною экспрессией, глядели через частоколы свай, сквозь ослепляющие щели между досками - да, да, туда, в сияющую жизнью даль.
И на меня - моля, с надеждой...


Со временем вдруг понесло в бурление философии.
И в назидания религиозные, жизнь обращающие в череду сухих и образцово-показательных примеров. И я противоречил этим назиданиям из жалости к засушенным живьём.


Хотя, противоречиям моим, ещё одна история виной.
Один пацан... я мимо его дома проходил, портфель свой, волоча до школы... В школу я шёл, напряжённо придумывая такое объяснение, чтобы меня прямо таки  обняли за несделанный урок, домой тащился, в неутомимых фантазиях, как бы награду получить за двойку.
Однажды он, этот мальчишка, затолкав в медную охотничью гильзу рулончик фотоплёнки, поджёг её, спешно забил гильзу в торец заготовленного чурбака, чтобы услышать выстрел вырвавшейся на свободу дымящей, едкой мощи. Чурбак, естественно, упал, показывая гильзой на меня, бабах - чуть-чуть, но мимо. Пообещав отколотить его, я дальше ковылял.
И вот, однажды нестерпимо страшное случилось с ним - у их крыльца толпа людей... бежит, несётся, стонет мать его, простоволосая, и серая лицом... Его снимают с чердака... мужик, по лестнице, как словно куклу мягкую, прижав к бедру брезгливо. О, Боже мой, всё пересохло в горле. Недалеко от громкого рыдания, кто-то рассказывал скороговоркой скорбной - повесился пацан, испытывал увиденный в учебнике криминалистики, узел, из которого самоубийце, якобы, невозможно вырваться, если даже в последний момент передумает.


Решил оспорить... и попался, увязнув птичкой, вслед за любопытства коготком?
И у кого из брата нашего, в то время, не было такой же книжки? Кто не сжимался от готовности - опасной, жуткой? Но не было и безрассудности безумной.
Весь день я проходил - не пить, не есть.
Уснул...
Ба - вот он, средь скопления о чём-то радостно судачащих людей. Такие же припухлости на скулах, под глазами, такая же рубашка, чёлка. И снова что-то оживлённо обсуждает с двумя, тремя такими же, как он, наверно замышляет приключение очередное.
Мы поздоровались, причём, он не был удивлён нисколько... но удивлялся я.
- Как так, я был у дома твоего, когда тебя снимали?
- Фигня, не бойся ни чего...
И он мне рассказал... и объяснение его перехватило мне дыхание... так просто, так светло!
Наутро, как и водится, я ничего из слов его не вспомнил. 
Но праздником уверенность осталась.
Мы все - одно. Граница между нами - взгляд, несхожесть точек наблюдения...   рубеж между началом - продолжением... чередование возрастов в едином теле... хлопок ладоней... плеск аплодисментов.


Ребёнок - зёрнышко, с нуля начав, до древа разрастаясь. Внедряясь в мир, мир переподчиняя. И видоизменяя мир в своём сознании...
Что с ним случается, то происходит с миром, расширяясь... Так в неизменных рамках зеркала "взрослеет" копия оригинала, послушно отражая образ и характер.
Блаженны миротворцы юные, в себя вникая.


Не "глупости" мне детство поднесло.
Был стартовый озноб отчалившей и разгоняющейся лодки. Будет и выход на редан, упругое покачивание  палубой, стеклом и мной по-над небесно-голубым и зеркальным  пространством... и плеск сверкающих, искристых крыл... и ликование трубное и сладкое над тёмной бездной, таящейся под плоскостью воды, изгибами её небесными. Полёт среди трёх сфер - воздушной, водной и гранитно-костной.


Вживление в мир себя, обнаружение в себе вселенной.
Струясь, меняясь и застыв в парениях, тягуче время изменялось...
Меха, растягиваясь, жизнью наполнялись... заволновался в капельке великий океан... умершее зерно проснулось и томилось колоском.
Мечтания в образ превращались, и образы вымаливали смысл незавершённым очертанием. Планета новая, возникшая, гудя, вращалась. Всплывали из морей материки. Лесами горы покрывались. Жизнь, прорывалась и являлась.
Вокруг туманного клубка её крови, твердеющего вещества... Земли - икринки сфер живых с ядром голубоватым... галактики, в их без-конечной, вечной темноте едва-едва перемещаясь... взрослели заспанным адажио... периметром, в без-цельности прозрачной.
Без-цельности лишь якобы.
Без-цельность внешне, в принципе - самодостаточность.
В ней исчезание - уступка появлению. В ней воскрешение замещает умирание.
Рождение вечное для вечных же прощаний. Песок прощаний под волной рождений.
Извечный мировой прибой.
Живой маятник в колебании...
Замедленное, неостановимое дыхание. 

Пространства, слыша, наполнялись содержанием. Оковы трескались и стены расседались...
Кричал вдали локомотив, сквозь сумерки летел состав, вагон, сидения... раздумья, чай.
---

- И эти страхи, опыты - основа оптимизма без границ?
- Искусство  оживляет мысль.

Рэй Брэдбери и Эдгар По... Бах, Брамс...
И жизнь, её течение в растущем - новеллами, картинами, бравурным тушем.
И я грешил, не ведая классификации грехов... я всё изведал, всё  переступил... заращивал пробоины, навылет, в сердце, сшивал ущербины души, "прощал" обиженных, сгорал раскаянием, непоправимостью казнился.
Заглядывал за грань. Я знаю как выглядит опасное приближение к пределу. Туман, без-чувственность... и ярко-ярко-белый свет по краю зрения. Такое впечатление, что поднимаешь лицо из тёмной воды...  снимаешь маску страшных ощущений... выходишь из ужастика спиной вперёд.
И твёрдая уверенность, что выход есть всегда, везде, чем безнадёжней ситуация, тем выход ближе.


Созрев для мысли собственной, я взял перо. Верней, это оно меня взяло... схватило за руку и повлекло.
Дышало творчество. Неугомонное, нетерпеливое, оно меня толкало, подбрасывало поскорей за стол, к листку заранее заготовленной бумаги...
По большей части ночью, в тишине. На дне небесно-дремлющих воздушных океанов. Под лунными прозрачными лучами, под перистой поверхностью небес, туманно-лунным сонным маревом.


Я чувствую и повеление и напор. Так маленький идёт за ручку с мамой.
Нигде мне больше так не пишется, как здесь...
Творится это прозаическое чудо по большей части в комнатушке малой под взглядами не очень канонических икон... под отблесками куполов... и под крестом, потрескавшимся, деревяным, в засохших щепочках и трещинках, над крышей крашенной, слегка позеленевшей от дождей... и, этим самым, возвышаясь надо мной.


И вот теперь держись, приятель...

Как позже выяснилось - посреди и в окружении крестов... оградочек... портретов и венков... невидимых, прозрачных.
Ибо здесь... в этом самом месте, на этом ровненьком газончике, зелёненькой лужайке... давненько размещалось  клад-би-ще.
И я читал, писал и ел, дремал чуть-чуть повыше мировой печали... по над истлевшими её костями... над малыми остатками отозванных до времени людей... в их ауре незавершением раненой. Дышал холодной скорбной их тоской, желанием вырваться из спящих до поры сознаний... пусть мысленно, но выстрелить собой. Их нетерпением сменить замученных, упавших... И напитать живых плодами долгих размышлений. 
Над недочитанностью книгой бытия, над раздражением читателя отсутствием страничек, самых главных...
Над невесомостью маятника перед движением обратным.


На тёплом и устойчивом причале - поверхности родимой матушки земли я их желания выражаю.
С сочувствием теперь я представляю того, кто в маленькой часовенке, среди деревьев и крестов, на горушке, над гладью рек, свинцовых и широких... взлетев, в промозглой вышине над вечным, над без-смертным Левитановским покоем... (художника почти умершего в то время)... не спит в ночи, взирая на борение грозовое. За тускленьким стеклом, в тепле свечи.
Я по окошечку на этом полотне, едва лишь взглядом пробегал. Теперь вот, словно сам внутри. И знаю, кто его пером и кистью водит, толкает, спать живому не велит.
И знаю, в чём его сердечная неволя...
Нет, вовсе не донашивание человеческих обносков, скорее - недоношенных спасение.
---

- Но согласись, вся эта любознательность, не боль.
- Жизнь размышления до крови углубляет. Кровоточащий эпилог к прологу возвращает, и поиск делает упорным - "из последних сил".


Взрослел в трудах, и стал строителем, хозяином... и научился пожинать... построил дом и вырастил детей... и сад.
Вернулся к месту появления. В края родные...
"где мыслил я и чувствовал впервые.
И где теперь, туманными очами,
При свете догорающего дня,
Мой детский возраст смотрит на меня".
(Фёдор Тютчев)

И понял, никогда не спорь с поэтом, поэт неадекватно прав, внезапно прав - мой детский возраст вновь смотрел... туманными глазами матери, считающей меня, опять и всё ещё, ребёнком несмышленым. 


Эх, мамочка моя.
Явление неземное и огромное, служение пред Господом. Проращивая семена, доверенные ей. Творящая добро от имени его - Мать героиня, истинно?  Что вырастила всех одна, сперва сестёр, потом детей. Кормя своим здоровьем и трудом. Не зная отдыха - ни отпуска, ни выходного... Подскакивая сонною на каждый шорох в доме. Примчавшись затемно с работы, чтобы успеть сварить и постирать. Раскладывая спать уснувших за столом. Плача, не в силах нас уторкать. И защищающая квочкой разъяренной своих цыплят, всегда, везде, не рассуждая - в бой... За годом год, бурлящая, шумящая, частенько грубоватая...
Оставшаяся на излёте в одиночестве?
Природа во плоти. Служение Богородицы.


На грядке не построить  дом. Свершилось то, чего я с первых дней боялся... и я, наполовину с матерью уйдя, остался... став на пути её булыжником последним...
Спасаясь из отчаяния в себе... хотелось бы, спасая и её.
---


- Я знаю об отчаянии твоём. Но почему ты не смиряешься?
- Но для чего тогда намёки о без-смертии давались смертному уму?

Не "Ути - ути - ути" ли?
Не та ли мёртвая петля со льстивым предложением перехитрить её, не я ли тот мальчишка - птенчик... не перед книжкой, нет... слюнявя уголки страниц... дрожа нечаянным предчувствием бессмертья.


Но перед нереальными, абстрактными... неотвратимо и неимоверно тяжкими... хрустящими людьми, их судьбами - давилом соков, жерновами, прессом.
Цыплёнком храбрым выручая мать, грозя грозе своей взъерошенной грозою, и заклиная - Смерти не бывает! А то, что с нами приключается - не смерть!


Нет, нет - не так всё в мире безнадёжно.
Ведь если существует ужас мертвецов, то "Радостная весть" - обман, каких не счесть.
Ведь если даже Богоматерь умирает, то смерть безвредная, пускай она была и  есть.
Обрыв витка ужасен, спору нет, но он необходимый взлёт в иное качество. Бутылка бытия наполовину, всё же, наполняясь.
Намёк затем, чтобы признать то, что взаправду здесь... но не со страхом жутким - с помощью, с надеждой.


Мы так напуганы зримой утилизацией телесной оболочки людей, закошмарены разгулом инородных теле-ужастиков, подменяющих кровную связь  прошлого с будущим, погонями, враждой ужасной и кровавой, этим извращением, поклёпом на родителей от злых детей... что теряем главное и естественное - не замечаем духовной нашей составляющей.
Она светла, она не-бесна и без-грешна, она во всех без исключения, она присутствует везде... и мы, все вместе, здесь живущие, ей, этой общей частью нас, объединяемся.


В гораздо большей части, с якобы умершими. Разведены лишь скоростью движения, невидимым отличием минут от вечности.
Фактически, мы вместе:


- заслуги их - труд, здания, города, возделанное поле... книги и шедевры... история, наука и культура, и религии - во первых;
 
- Мы их произведения, во вторых... в длиннейшей, генно-навитой  спирали, нанизанной на стержни хромосом, мы лишь последний, самый чувственный и действенный, открытый всем ветрам виток. На стебле гордостью цветок... Свечу венчающее, пламя; 


- А в третьих - в нашем качестве заложены и дни прошедшие - условно, дни умершие и поколения... и наши состояния детские, пусть даже и отвергнутые нами, устаревшие.
Они - ушедшие, программой, опытом, мечтами в нас.


Они - старатели, мы их сокровище; Мы - предков щупальце, рука, фантазия... мы - остриё их вековечного стремления... в их крепких пальцах и упругой тетиве мы лезвие стрелы взведенной и пронзающей.


Они - опора, мы - надежда. Мы вместе - лестница... попытка... вековечный труд, рывок из мешанины в смысл, из бездны в небеса вздымающий.


Планета, как органный зал... Они и мы - кантаты, чаконы и пассакалии... Мы все - двух-трёх-тысячелетний хор, спев каждый партию свою... умолкнув паузой...  вливаясь вновь, полифонией ли, аккордами.   


Препоны - хлеб... стремление - кровь. "Путь, истина и жизнь" - дух миллиардно-сильный, бодрый.
Процесс. Он сплав стремлений, смысла и времён. Не ощутим, не обнимаем... не почитаем лбом об пол.
Единственно... дух всемогущий предаваем. В замедленно бушующее пламя тлена приземляем. Материальным жестом телу причащён.
Но в тоже время, тело - плотный облик духа, а дух есть функция и вопль живого. И значит дух и тело неразрывны и одновременны.
И значит, всё же, целесообразен жест. Но жест не как признание победы тлена.
Как доказательство, что смерти даже в тлене нет.


И этот дух, без-плотный, без-телесный, он, несомненно, жаждет воплощения...
Соединения и тел и душ для воскрешения... Сращения трёх сфер в союз - духовно-жизненно-телесный.


Катится жизни колесо, содружеством всегда живущих, раскручивая обод в след, следами обозначив путь.
И оптимизм просто неизбежен.
---

Перед ночным окном струился диалог.
Один глядел в закат, другой встречал восход.
Звенел пространствами вагон, перебирая время стыков чётками.