ГЛАВА 27
Филимон сидел в комендатуре и силился произвести на свет Божий несколько немецких слов. Он тщательно рылся в заплесневелых мозгах, но не мог выудить из них что-нибудь полезное. Черт бы подрал этих иноязычных избавителей, ковыряя в носу, думал Назаров, но своя рубашка ближе к телу, а потому каждый тверезый человек лучше будет прислуживать беспардонной немчуре, чем кормить собою прожорливых земляных червей. Да и советская власть не нравилась Филимону до такой степени, что он сердито фыркал и тряс крупной головой, зажмуривая от ненависти к ней, советской власти, слезящиеся от постоянного недосыпания глаза.
А и вспомнить то в жизни нечего, крякал от досады Филька, акромя убожества и унижения. Уехал он тогда из Сорокина, улизнул, можно сказать, от деревенской грязи, да из огня попал да в полымя. Только смастерил доктор михайловский ему операцию, ногу, как полагается, выправил, как Октябрьская, черт ее возьми, началась. Схоронился от революции Филимон в ближнем к Сорокину лесу, заимку себе построил. Хорошо зажил, справно. Даже девку работящую в жены взял, Василисушкой Ермолаевной родители прозвали. Заблудилась как-то эта девка в трех березах, а он собственным мужицким чутьем свою жертву и учуял.
Ребятишек она ему, правда, не нарожала, да и к чему ему ребятишки, помнит он хорошо, как матушке с батюшкой с такой оравой тягостно было. А Филе пожить хотелось, похозяйствовать! Не век же на кобылу Груньку хребет гнуть! Эх, и хороша была стерва, отвернувшись от собственной бабы, крякал по ночам мужик, да, грят, по рукам пошла, а затем и вовсе сгинула.
А потом он решил из лесу выйти. Вроде и жизнь в селе наладилась, перестали большевики хлебушко у крестьян отбирать. Но тут как раз треклятый тридцать седьмой год приспел. Стал косить он трудящихся, словно мор какой в деревню пришел. Что делать, не в Соловки же на житье-бытье перебираться.
– Ты посиди еще маненечко тута, – посоветовал ему его тесть, заядлый охотник Ермолай Егорович. – Помрет Виссарионович, а там и послабление для беглых выйдет.
Помрет! Да скорее рак на горе свиснет! Пыхтит вурдалак своей трубкой, да в усы над всеми хитро посмеивается. И не бегляк Филимон Васильевич вовсе! Самый настоящий трудовой крестьянин. Значится, сочувствующий пролетариям и советской власти. В Красной армии, правда, не служил, да многие мужики по домам в то время отсиживались, и – ничего.
– У тебя родственничек в Михайловске, Гришка Иванов, – большой человек, – подсказывала иной раз Василиса, крепко обнимая пропитанного потом благоверного. – Съездил бы к нему, в ножки поклонился.
– А то я Мотьку не знаю, – неизменно фыркал от возмущения Филя. – Не примет она брательника, выпихнет на двор али в НКВД сдаст.
– А Улька твоя? Она же неплохо устроилась в Сорокине? – не отставала от мужа женщина.
– Дак у нее мужика расстреляли, – зверел от тупоумия второй половины Назаров, – а детишек коммуняки произвели во враги народа! Вот как!
Так и просидел Филимон в лесу до сорок первого года. А 22 июня теща, Устинья Потаповна, спешно притопала и упредила дочь и зятя, что немцы на Советский Союз напали.
– Конец советской власти, – удовлетворенно потер руки Назаров. – И как же мне на службу к немчуре перебежать?
– Подожди, – погладила по голове родственничка мать Василисы, – придут на Урал они, так и перейдешь.
Но на Урал фашисты не торопились. Красная армия, терпя колоссальные потери, все же не пускала иноземцев на свои исконные земли, а потому Филимон не собирался покидать теплое, насиженное местечко. Но вышла оказия, и в лесу появился вражеский разведчик. Однажды ночью он приземлился на парашюте как раз возле избушки Назаровых. Тихо постучался в окошко и, приставив выглянувшему в дверь хозяину пистолет к виску, на чистом русском языке приказал поднять руки.
– Кто вы? – с готовностью выполняя приказание нежданного гостя, преувеличенно вежливо поинтересовался Филя. – Откель пожаловали?
Мужику его спокойствие явно понравилось, он усмехнулся и спросил у Филимона, почему он живет так далеко от людей.
– Страсть, как не люблю я советску власть, – отчего-то разоткровенничался лесной обитатель. Видно, почувствовал союзника в необычайно разодетом пришельце. Еще бы не необычайном: одежа у шпика буржуйская, справная, немецка, чтоль, лишь диву даваться можно. Не то, что в ихнем Советском Союзе в лавках все серость да однообразность, разве кака-никака старуха что-нибудь эдакое на барахолку притащит. Про это ему Василиса не раз сказывала. А она все знает, так как батяня ее завмагом в Савельеве работает.
– Этто почему вы ее не любите? – ласково поинтересовался приблудный.
– А на фига она мне сдалася! – запальчиво воскликнул Назаров и на открытую избу покосился. Спит ли его супружница ненаглядная? – То у крестьян скотину всяку поотбирали, а самих в колхозы согнали, а то и стрелять мужиков да баб начали.
– Так уж и стрелять? – лучезарно улыбнулся пришлый. – Давайте знакомиться, дорогой друг! Мое имя – Евгений Кириллович Труханов.
Польщенный столь обходительным тоном шпиона, Филька представился и пригласил незваного гостя в дом. Василиса уже встала и спешно приводила себя в порядок. Назаров с удовлетворением с головы до пят оглядел свою благоверную, ее длинную шелковистую, пшеничную косу, пышную грудь и крутые бедра, крякнул от распирающей гордости и познакомил жену с фашистом.
– Исконная русская красавица! – польстил хозяйке дома иноземец.
Назарова скромно потупила небольшие серые глазки и с удовольствием заметила, что этот гитлеровец – очень даже ничего: мужчина вежливый и знает толк в бабьей природе.
– В Михайловске сейчас функционирует оружейный завод? – усаживаясь на скамью, мягко спросил Евгений.
Что такое «функционирует» Филя не знал, но на всякий случай согласно помотал коротко остриженной головой. Да, мол.
«Сколько же ему годков? – раздумывала меж тем Василиса. – На вид около тридцати. Али может и более. Кто поймет этих завсегда холеных и сытых чужестранцев! Хорош мужик, ай, как хорош, светловолосый, с глазами цвета васильков на ржаном поле! Даже шрам на правой щеке его не портит»!
– А вы не могли бы меня приютить на некоторое время? – вкрадчиво поинтересовался пришелец, открыл рюкзак и неторопливо стал выкладывать на стол необычные для глаз советского крестьянина, тем более, отшельника, продукты. Чего только тут не было! Разнообразные жестяные банки соседствовали с шоколадом и всевозможными упаковками в ярких обложках, исписанных на непонятном для разумения иностранном языке.
– Угощайтесь, – широким жестом пригласил он хозяев дома к столу, – в лесу провизия есть еще.
– Еще? – ахнула Василиса.
– Будете кататься, как сыр в масле, – пообещал довольный произведенным впечатлением владелец всего этого богатства. – А если победит великая Германия, то все ее блага станут доступны любому россиянину.
– Русскому? – зачем-то ляпнула благоверная Филимона.
– Всем, кроме евреев, – внезапно насупился иноземный шпион. – Так приютите?
– А почему – евреев? – пробасил озадаченный Назаров.
– Разве вы не читали библию? – продолжал хмуриться Труханов. – Или не знаете, что именно мерзкие жиды предали Христа?
– Проживайте, сколько желаете, – торопливо заверила ученого гостя раскрасневшаяся от неизведанных чувств женщина. – Располагайтесь на той кровати, а мы на печку спать перейдем.
Она суетливо собрала на стол, напоила чужестранца настоящим индийским чаем, который исправно привозил из Савельева отец и, томно взглянув на пришельца, полезла на теплую еще русскую печь.
Брезгливо оглядев свое новое ложе, Евгений Кириллович снова раскрыл объемный безразмерный рюкзак и выудил из него яркое, в цветочках, постельное белье.
«Может, оставит, платье сошью, – мелькнуло в голове у наблюдающей за квартирантом бабы и, вздохнув, она с легким отвращением отодвинулась от своего мужа.
– У вас вши есть? – улегшись на пуховую перину, поинтересовался из тьмы пришелец. – А клопы с тараканами?
– Нету, – подала дрожащий голос Василиса. – Батюшка из деревни яду привозит.
– Яду? – насторожился незваный гость.
– Не боись, – хмыкнул с печи хозяин дома. – Сказал, что не люблю Советску власть? Так то оно и есть. Харчи у тебя больно хороши.
– Будут вам харчи, будут, – проворчал новоявленный квартирант, и буквально через минуту послышался его раскатистый храп.
– Спит, – умиротворенно прошептала Назарова.
– Вот и подоспел мой час, – отозвался из угла ее муж. – Как же я его длительно поджидал!
А через неделю Труханов прибежал запыхавшийся.
– Ухожу, – лихорадочно впихивая в рюкзак свои немногочисленные пожитки, в том числе и заветный ситчик в цветочек, сообщил он растерявшимся хозяевам лесной избушки.
– Я с вами, – неожиданно для самого себя заявил Филимон.
– Куда? – внезапно разъярился пришелец.
– Только тутошний выведет вас из лесу – не отступал от своего решения. Назаров.
– Впрочем, – остановился иноземец, – ты прав, мужик, спасешь меня, неплохо устроишься в Германии.
– А как же я? – жалобно пискнула Василиса.
– Сиди уж тута покамест, – рыкнул на благоверную Филька.
– А за вами мы всенепременно приедем, – криво усмехнулся Труханов, – когда займем эти чертовы места.
– Окстись! Собирай вещички! – рявкнул на остолбеневшую жену Филя.
Волнуясь, женщина бросилась исполнять указ мужа, которого она, может быть, никогда более не увидит.
– За что я и уважаю русских баб, – стрельнул глазами в хозяюшку квартирант, – за покорность.
– Куда вы собираетесь идти, – подала голос Василиса, – кругом красные войска, да и народ, как говорит батяня, фашистов не жалует?
– Пожалует, – злобно обронил Евгений Кириллович. – Нас ждут в условленном месте, радиограмму я уже послал.
– Чего, чего? – присвистнул от неожиданности Филька и преданно, как псина, заглянул в лицо своему будущему хозяину.
– Снарядила, – заплакала меж тем женщина. – И хлебца вам положила с сальцем.
– Прощевай, Васька, – сжал сникшую жену в объятиях Филимон. – Свидимся еще, Бог даст, обязательно свидимся.
– Прощевай, – припадая к груди мужа, завыла от отчаяния Назарова. – На кого ты меня покидаешь?
– Пойдем, – осторожно тронул за плечо растерявшегося мужика фашист. – Если не дождутся, уедут без нас.
Филя с сожалением оглядел свою небольшую уютную избушку, где он был когда-то, до войны, счастлив, если можно назвать счастьем то одинокое существование, которое иногда разбавлялось приходом тестя или тещи, нагруженных гостинцами. А может, и не нужна была бы ему эта война, стоило только выйти к людям и покаяться? Ан, нет! Ищейки Берии шастали повсюду, вынюхивая неблагонадежных сограждан. Куда ни кинь, – везде клин!
Так они и ушли. Один торопился исчезнуть, дабы не попасть в руки красным, другой – бежал в поисках иной доли, которая избавила бы его от вынужденного затворничества.
Их встретили возле старого дореволюционного моста через реку Сороку. Белобрысый безусый юнец в новехонькой красноармейской форме и загорелый мужик в рубахе навыпуск сидели возле старого мотоцикла и о чем-то переговаривались меж собой.
– А это кто? – вскричали разом пособники Труханова и, словно опомнившись, зажали себе рты ладонями. Филимон успел разглядеть, что незнакомцы давненько не мылись, так как их грязные руки с черными ободками под ногтями живо напомнили Назарову руки паровозных кочегаров.
– Медведь, – на полном серьезе представил Назарова Евгений. – Он нам еще пригодится.
«Еще, – резануло по ушам Филимона это незатейливое словцо, – еще».
– Садись-ка ты с Пауком, Трость, – повелел юноше темнокожий пособник ночного гостя.
Худенький паренек шустро примостился в коляске и замер в ожидании нового приказа.
Но приказа не последовало. Евгений Кириллович криво усмехнулся и уселся подле юнца, а Филе кивком головы указали на заднее сиденье, на которое он взгромоздился и, неожиданно для себя, чуть не пустил слезу.
«Может, бежать, пока не поздно»? – мелькнула в воспаленном мозгу лихорадочная спасительная мысль.
– Поехали, – тихо распорядился Паук, и устало прикрыл покрасневшие веки.
Их застопорили только два раза. И те угрюмые мужики в военной форме советских военнослужащих, которые приказывали мотоциклисту остановиться, вдруг показались Филимону родными и близкими.
«Может, сказать своим, что рядом со мной дир-ве-сан-ты, о которых частенько говаривал ему тестюшка, – снова подумал неожиданный для себя беженец, но, встретив пристальный взгляд Труханова, наигранно устало притворил веки. – Поздно»!
А потом маленькая процессия оказалась на автовокзале. Сообщники Евгения спешно покинули своих подопечных и умчались в неизведанную даль, а вместо них появился лысый толстяк, облаченный в красноармейское одеяние.
– За мной! – тихо распорядился пришелец и, круто развернувшись, уверенной походкой зашагал по направлению к одинокой машине.
«Пронесло», – с удовлетворением констатировал факт Назаров.
Усевшись на заднее сидение авто, Филимон неожиданно повеселел.
– Начинается новая жизнь, – потирая вспотевшие враз ладони, усмехнулся бывший калека. – Эх, пропади все пропадом, и гори Рассея синим пламенем!
– Что ты сказал? – улыбаясь, поинтересовался Паук. – Гори, говоришь?
Солнечная Украина Назарову пришлась по душе. И бойкие чернобровые украинские дивчины тоже. Не то, что дождливая, холодная Белоруссия, где он затворял глаза, когда расстреливали жидов, а бледные, голубоглазые бульбашки, ловя на себе похотливые взгляды чужаков, запрятывались от победителей по подвалам. ЕЩЕ. Это неопределенное, смутное словечко снова и снова всплывало в уме Филимона и не давало расслабиться и получать наслаждение от выполняемого им занятия. А он был большим человеком в округе, так как с легкой руки Труханова успешно руководил полицаями, набранными из числа местных, недовольных Советами, мужиков.
По вечерам красавица Оксана приходила в комендатуру и прежде, чем улечься в постель, задористо плясала и услаждала уши начальника веселыми хохлацкими песнями. Сельчане дивчину презирали и, провожая ее спину ненавидящими взглядами, смачно плевались, прозывая изменщицей и шлюхой. Да и его не любили эти непостижимые гордые хохлы. Временами Назаров терялся от их неприкрытой злобы, но потом брал себя в руки и вспоминал мягкую, добрую Василису, которая непременно ждет его в темном сорокинском лесу, а во имя этой Василисы надо было все на свете вытерпеть. Даже это загадочное ЕЩЕ и неприглядную ненависть здешнего населения.
«Вот вышвырнем большевиков, – машинально обнимая похрапывающую женщину, вглядывался в потолок и мечтал по ночам бывший калека, – приеду в Сорокино героем. Тогда-то и поймут односельчане, кто такой – Филимон Назаров»!
А потом, когда сонные глаза уже отказывались слушаться своего хозяина, он снова и снова вспоминал дикий крик десятилетнего пацана, взиравшего с ужасом на своих обливающихся кровью родителей, стоящих на краю старого, заброшенного карьера. Евреи держались с достоинством даже когда смотрели в лицо смерти. А ведь знали они, что половину из них зароют в землю еще живыми!
«И чем фашисты лучше большевиков? – задавал себе Назаров один и тот же вопрос. – Но некуда податься простому человеку, чтобы избежать участи быть замешанным во что-то паскудное»!
Филимон стенал и охал, прижимал руку к скачущему галопом сердцу и старался перевести мысли на хорошее, благо хохлы с их уморительным языком были порой забавны.
«Надо же, – улыбался в темноте во весь рот Филя, – если б кто и сказал мне об этом во время оно, не поверил бы. Берут местные жители дюжинные русские слова, скоренько переделывают по-своему и начинают быстро-быстро лопотать, смешно вращая большими коровьими очами. А бабы у украинцев, наверное, еще красивше наших: белокожие, фигуристые, будто царевны сказочные».
– А еврейки? – как-то неожиданно с ожесточением поинтересовалась у философа запропавшая куда-то совесть. – Чем они хуже хохлушек? И за что вы их устраняете? Разве мать Христа, Пречистая Дева, не была их национальности?
Сердце возмущенно трепетало, и снова Филимон вставал, наливал себе полный стакан горилки, и медленно, не ощущая крепости, как воду, пил ее, заливая напитком здешнего изготовления тот стыд, от которого ему более никуда никогда не деться.
Тогда они благополучно выбрались из владений большевиков и оказались в немецком штабе. Паук пристально следил за своим подопечным и, встречая по-холопски вопрошающий взгляд Назарова, словно бы беспечно скалил крупные белые зубы.
– Не бойся, друг, только Гитлер спасет мир, – время от времени нравоучительно изрекал он, – запомни это навсегда, Медведь.
И Медведь запоминал. Он с все возрастающей благосклонностью поглядывал на играющих на губной гармошке добродушных немцев и, безбожно коверкая немецкий язык, даже пытался басовито подтягивать за ними под незатейливую, чуждую ему, мелодию. Вырвавшись из большевистского плена, Филимон отдыхал душой.
А потом они пошли на запад. И по дороге с неистовством хватали всех чернявых и томнооких для того, чтобы… Чтобы… Нет, не будет Филя поминать об этом, так как он не убивал цыган и евреев, и его совестушка беспорочна. Порочна? Да пропади пропадом этот въедчивый внутренний голос, который по ночам сводит его с ума и не дает высыпаться, чтобы на утро выглядеть мирным и окрепшим. А еще этот Труханов! И что он постоянно лезет в его нутро? Неужели не к кому больше в мозги забираться?
– Же утречко, коханый? – приоткрыла глаза Оксана. – Тай молчите, як те сычи? Почоломкаемся?
Она , как всегда, смеялась.
– Спи уж, – отчего-то зло прикрикнул на женщину мужчина. – Сначала научись по-русски болтать!
– Балакать на москалевской ниве? – гадливо фыркнула пакостница.
Крепко выругавшись, Филимон поднялся и, переваливаясь, подошел к окну, чтобы обреченно взглянуть на начинающие окрашиваться в кроваво-красное пролетарское знамя нелюбимые чужие небеса.
– Дивишься на нибо? – перекрестила рукой зевающий рот Оксана.
– Едрит твою, – чертыхнулся Филимон и сплюнул на пол тягучую голодную слюну, – жаль, что рука чижолая, пихнул бы в геенну огненну.