Двадцать пятое декабря всегда являлось главным днём в судьбе Ивана Петровича.
Стала эта дата таковой резко и неотвратимо, в один из дней ранней осени, когда юный Иван шёл по тёмному городу, слега освещённому фонарями и окнами.
За час перед надвигающимся событием молодой человек радостно и беззаботно находился в квартире своего друга. Они очарованно втягивали в себя волшебный и таинственный дым марихуаны, который игриво покалывал горло и щекотал грудь изнутри, заставляя вспоминать о детских мечтах.
В доме было тепло; поющая музыка мягко просачивалась через отверстия в колонках, ползком добиралась до ушей и влезала в них доброй злодейкой. Там, внутри тела, она приглашала на белый танец дожидавшийся её магический дым. То ли люстра, то ли её свет качались в ритме собственной музыки – она не слышалась молодыми людьми, но давала знать о себе подземными вибрациями. Разговор, петляя от темы к теме, в конце концов дошёл до своего абсолюта и закружился вокруг него. А тем временем блуждающие по лесу мысли добрались до дороги и, счастливые и измождённые, полетели навстречу снам, как Алиса в бездонную нору кролика более ста лет назад.
Пам-пам, та-ра-рам. Ваня сполз с дивана, чтобы растянуть себя по полу. Time after time в окно влетал железный голос домофона, впускавшего минчан из осенней темноты в человеческое тепло: «Входите, дверь открыта». Никого не было не видно, но оба юноши знали – люди подчинялись приказу и входили внутрь.
Нужда возвращаться домой неприятно теребилась в висках, но Иван легкомысленно не заметил её предупреждений и вышел в коридор надевать кеды. Музыка стала тихой и робкой. Друг смотрел на Ивана свысока, пока тот видел только белые шнурки и свои руки.
- Точно не останешься?
- Надо идти. Gotta go. Завтра дохуя работы.
Друг не ответил. Ивана проводило тёплое рукопожатие и дверной хлопок.
Теперь, когда он спешил из улицы домой, поселившийся в груди дым невидимо погрозил кулаком и превратился из доброго волшебника в соперника. Хотелось выгнать его из себя, но Иван хорошо понимал невозможность этого, и благосклонно прощал своему новому врагу варварскую опрометчивость.
На очередном шаге Ивану привидилось, как что-то задвигалось впереди узкой застывшей улицы; он насторожился и пожелал свернуть в переулок – обладатель движения мог быть гопником или ментом. Но гордость в союзе с дымом не разрешили молодому человеку выбрать безопасный, но долгий путь. Иван продолжал двигаться вперёд – настырными и бодрыми шагами. Впереди уже виднелась человеческая фигура, и через пару шагов обнаружилось, что это была женщина. Дорога ей навстречу стала лёгкой и спокойной, и даже внутренний дым от радости прекратил свои нелепые выходки. Когда до женщины оставалась пара метров расстояния, Ивана напугал её головной платок и длинная красная юбка. Испуг защитил себя поспешной мыслью: «Вот ****ь, цыганка нахуй». А женщина тем временем неминуемо обратилась к нему: «Молодой, красивый – музыкант, наверное? Давай ладонь – задарма тебе, красавцу, погадаю. Вижу ведь, что денег ни на грош». Иван хотел высокомерно не заметить её звонких слов, но, себе на удивление, остановился и вытянул руку вперёд – ладонью вверх, обнажая свету фонаря таинственное переплетение полос. Цыганка взяла ладонь в свои лапы – сухие и цепкие – и притянула её почти вплотную к лицу. Иван испугался, что неблагонадёжная баба откусит ему какой-нибудь палец (когда она говорила, обнаружилось, что многие её зубы были воплощены из золота). Но выдёргивать руку было уже как-то неудобно, и юноша терпел пародийный страх.
Через долгие, растянувшиеся по улице секунды женщина выпустила из лап вспотевшую ладонь и, выпрямившись, безразлично впилась взглядом в юношеские глаза: «Денег у тебя, красавец, никогда не будет, а помрёшь ты двадцать пятого декабря. Ну, бывай, - меня детки ждут, да и тебя мамка, того и гляди, заждалась».
Цыганка ушла в пустоту, а Иван продолжил стоять на осеннем асфальте – юноша знал, что мамка действительно заждалась своего сына.
Мать Ивана умерла через два года – после долгого изнурительного лечения рака лёгких. Замученная женщина была уверена, что это врачи и процедуры, а не болезнь гнали её в могилу. Но в последние месяцы её кровь часто разбавляли беззаботным кетамином, и тогда причины недомоганий переставали обладать для неё малейшим значением. Ивану пришлось отказаться от продолжения учёбы и вместе с головой уйти в работу, чтобы оплачивать бесполезное, но положенное лечение. Похороны отобрали у него последние деньги, и об институте пришлось забыть навеки. Конечно, никто не знал, что Ивана это интересовало едва ли.
Двадцать пятое декабря. В течение двух лет, пока мать оставалась живой, накануне этой даты Иван начинал успокаивать себя несколькими мыслями, раз за разом проигрывая их в воображении: «От судьбы не убежишь», «Цыганки – ****утые суки» и «Всем помирать придётся». Эти суждения поддерживали взрослого человека, позволяя ему работать и даже отдыхать в эти праздничные дни. Но материнская смерть отняла у него силы; и он, придя двадцать четвёртого декабря домой, закутался в одеяло и не по-женски заплакал. Слёзы утешали Ивана, потому что кроме них у него никого не осталось. Но прошли часы, и солёные глазные воды пересохли, а двадцать пятое декабря оставалось полным и неминуемым. Иван, щурясь, взглянул на ручные часы – до залихватской даты протянулось пятьдесят минут. Мысль о сне была неприлично смехотворной. Иван помчался в магазин – за водкой и успокоительным.
Дома он сел за кухонный стол и разложил перед собой эти придуманные человеком жидкости. Горела тусклая люстра, окно таинственно темнело. Поразмыслив, Иван сбегал в комнату за будильником. Он поставил его на стол посреди других вещей, и вгляделся в его ползучие стрелки – до следующего дня оставалось почти десять минут. Желудок кривился от одного взгляда на водку, поэтому Иван начал с валерьянки. Он выпил её всю разом из трогательной баночки, и подумал о котах. Часы тикали всё так же – не громче, не тише и не быстрее. Пришлось взять их в руки и усилить хватку пристальностью взгляда. Иван, желая спрятаться от кошмара, отсчитывал секунды – ровно до двадцати пяти, а потом начинал сначала. Но голова, стремительно привыкнув к считалке, задумалась над страшными вещами.
Будильнику эти мысли не мешали, и он безразлично дошёл до полуночи. Иван налил первую рюмку и понял, что водки надо было покупать больше. Идти в магазин оказалось уже невозможным - даже в предшествующие два года Ивана в этот день пугало всё, что только можно было встретить за окном; сегодня же испуг оказался таким величественным и лютым, что выход за пределы дома моментально свёл бы Ивана с его беспокойного ума. Он посчитал, что должен пить примерно по одной рюмке каждые два с половиной часа. Этого было слишком недостаточно, и пришлось моментально сделать ещё несколько глотков из прохладного горлышка.
В смертельном оцепенении Иван прожил этот день до последней секунды, не выходя из кухни и почти не двигаясь – только изредка выпивая очередную порцию водки. Солнце пришло к нему утром, и молча убежало через несколько часов, а будильник двигал стрелками-усами так медленно, как только мог. И всё же наступила полночь, и облегчение вырвалось наружу довольным смехом. Впереди мужчину ждало двенадцать месяцев веселья и радости.
В последовавшие за этим днём годы Иван не повторял первую настоящую ошибку молодости, и двадцать четвёртого декабря покупал ровно три бутылки водки и две баночки валерьянки. Во всём остальном эти дни он проводил так же – сидя на кухне и отсчитывая секунды земного дня. Он пользовался обычным будильником – всегда одним и тем же, даже когда мир начал ломиться от мобильных телефонов.
Иван женился и стал отцом. Его супруга с почти чистой совестью могла говорить подругам, что её Ванюша был непьющим – она извиняла и забывала ему эту необъяснимую слабость, когда раз в год её муж запирался на кухне и баррикадировал дверь холодильником, а наружу прорывались только звуки стучащих о стол бутылок.
Умер Иван Петрович через тридцать лет после встречи с гадалкой. Двадцать шестого декабря его ослабший от нелёгкой жизни организм не смог добраться до кровати и заснул прямо на кухонном полу. Утром тринадцатилетняя дочь нашла своего папу захлебнувшимся скудными рвотными массами.