Лу распахнула шкаф. Там жило самое преданное ей существо – платье карминно-красного цвета.
Увы, его бархатная нежность отцвела, как лицо безутешной вдовы.
Платье уныло свисало с деревянных плечиков, словно разбойник, распятый на кресте.
Бусинки, с которых не стёрся перламутр, горделиво выглядывали из ряда соплеменников, утративших былой блеск,
а ирландские кружева кивали, как поникшие головы на похоронной процессии.
Всё свидетельствовало о том, что платье отслужило и вышло из моды.
Но нежная привязанность не позволяла Лу расстаться с реликвией угасшей молодости.
Раз в месяц она приказывала выносить платье на воздух, и раз в году – чистить от пыли.
Платье служило хозяйке не только свидетелем того, как безжалостно и бесповоротно покидала её молодость, а еще и компаньоном, с которым та проводила тоскливые вечера.
Словом, платье продолжало исполнять свой священный долг: оно согревало Лу.
Единственное, что ему мешало полностью доказать свою теплоту – это невозможность утешить Лу словами.
Но хозяйке хватало и того, как платье льнуло к телу, заменяя ей и любовника, и нерождённое дитя.
Кружева, будто кудрявая головка младенца, щекотали кожу Лу, когда она зарывалась в них лицом. Ткань впитывала слёзы и никогда не упрекала в том, что Лу портит насморком остатки вылинявшего карминного румянца.
Взаимная забота сближала платье и Лу в унынии и в радости, хотя радостей с годами становилось всё меньше.
Вы спросите: надевала ли хозяйка платье хотя бы в Рождество, чтобы на несколько часов вернуться во дворец утраченных иллюзий, вдохнуть неумолимо испаряющиеся ароматы лоска и роскоши, в которой баронесса купалась, пока смерть равнодушно отворачивалась от неё, заглядываясь на больных и старых.
Нет. Лу никогда не надевала этот наряд с тех пор, как отошла от двора.
Карминно-красное платье, как роза, отцвело и увяло.
Напудренные щеки Лу вопиюще заявляли о том, что красоту не удержать и не купить.
Опущенные уголки губ выставляли свой траур напоказ, будто умоляя зрителей стать соучастниками их заутюженной скорби. Мочки ушей, как старинные канделябры, величаво смотрели на вялую шею и плечи.
Но Лу ещё надеялась. Она накладывала на лицо маску из теста, замешанного на пшеничной муке, желтке и миндальном масле. Смазывала редеющие волосы лосьоном, принимала ванны с молоком и мёдом.
Обмануть или уговорить природу удавалось с трудом, та плела свою паутину на теле Лу с усердием каракурта, способного свалить с ног даже коня.
Лу никогда не доставала из шкатулки драгоценности. Своей нетленностью они оскорбляли её увядающую жизнь.
Другое дело – платье. Оно было соратником, выгорая, линяя и расползаясь с каждым годом всё больше.
Теперь трудно было представить, с каким фурором Луиза де Лакомб являлась в залах дворца.
Лу гнала прочь от себя воспоминания, заглушая ностальгию настойкою валерианы. Во время приступов растревоженной памяти она обнимала платье, ласково перебирая кружева и бусинки, как волосы дочери, которая могла бы родиться и вот так безмятежно покоиться у неё на руках.
Однажды барон отнял у Луизы девственность, граф – скромность, виконт – стыд, остальные щеголи – благоухания молодости. Сегодня никто из них не вспоминал Лу, за исключением барона, вот уже сорок лет ожидающего её на небесах. Барон отправился на тот свет через два года после свадьбы, оставив юной жене титул и огромное состояние, а также предоставив ей возможность взять от жизни всё, чего она только пожелает.
Лу так и сделала. Положение молодой вдовы придавало её образу величественную печаль. Но, к счастью, трагедия быстро позабылась обществом, и за Луизу взялись охотники до дамских утех и баронского богатства. Так она провела свои лучшие годы.
И вот, наконец, баронесса предстала перед судом Времени, беспощадного сборщика податей. Время отняло у бедняжки последние крохи красоты, пощадив лишь её богатство.
Все это едва ли утешало Лу. Только красное платье, как талисман, напоминало хозяйке о её блеске. Именно в нем она танцевала на балу с виконтом де Жильбером. В его корсете прятала любовные письма от короля. Его она сняла перед герцогом де Бюжо.
«Платье… милое платье… в тебе пусть меня похоронят. Укроешь меня… последуешь за мной… всегда вместе… и в радости, и в скорби…»
Но однажды крик служанки разорвал тишину в комнате Лу. Энн предстала перед госпожой с искаженным от страха лицом. В её трясущихся руках алели лохмотья. Рухнув на колени, Энни поползла с останками платья к застывшей Луизе, непоколебимой и тяжеловесной, как монумент.
– Собаки! Собаки порвали! – ревела Энн. – Проветривалось в саду, а они целой сворой… накинулись…
Лу молча отвернулась и с тех пор не проронила ни слова.
Карминно-красные банты украсили её туалетный столик и кровать. Они призывно напоминали об ускользающем Времени и манили за собой.
Лу не сопротивлялась. Она уже не пудрила лицо и не накладывала на него тесто.
Каракурт Времени с завидным энтузиазмом плел на теле баронессы паутину, бороздя жесткими лапками ее отмирающую кожу.
Час настал. Красный бархатный бант украсил крышку гроба. Энн безудержно рыдала. Она считала, что своей неосмотрительностью укоротила жизнь баронессы и лишила её мечты отправиться к супругу в любимом платье.
Ветер дул, проникая в складки карминного банта. Он искал в нем признаки жизни, но бант, как шляпка огромного гвоздя, был неподвижен. Дождь барабанил по крышке гроба и по банту, который преданно провожал хозяйку в последний путь.
Кто кого пережил – баронесса платье или платье баронессу – было не столь важно. Они уходили вдвоём.