А это-мой Пушкин! Гл. 29. Я могу творить!

Асна Сатанаева
Саша, возвращаясь из одной ссылки в другую, вместо того, чтобы ехать в Псков, поехал прямо к отцу в Михайловское, чем внес переполох в планы  губернатора Адеркаса и губернского предводителя дворянства подполковника Львова. Они, наблюдателем за его поведением, назначили новоржевского помещика, коллежского советника Ивана Рокотова, соседа–помещика по имению. Но, или Рокотов испугался, что поэт с первой же минуты на родной земле уже ослушался властей,о чем он уже знал, или не захотел становиться в щекотливое положение к опальному поэту – отказался от возложенного на него доверия.

Непослушание тут же обернулось наказанием –  фон Адеркас  сделал распоряжение о высылке Саши в Псков. И он вынужден был, в присутствии  псковского губернатора давать подписку о том, что он обязуется жить безотлучно в поместье своих родителей,вести себя благонравно,не заниматься неприличными сочинениями и суждениями, вредными общественной жизни и не распространять их никуда.

 « А почему они не запретят мне дышать?» - думал Саша с гневом, сверкая глазами. Он  еле сдержался и не взорвался…

Возвращаясь из Пскова, Саша ехал версты три лесом до самой усадьбы. Его окутывал смолистый дух соснового леса,под которым стлался чистый изумрудный мох. Прямо на взгорке перед ним возник их дом. Саша остановился рядом с домом и стал вглядываться в Сороть, которая,сверкая темной водой, извивалась по лугу. Бок о бок с тихой рекой раскинулось огромное озеро, в зеркальных водах которого отражался темный большой лес. С левой стороны террасы дома находилось еще одно озеро, уходившее в другой лес. Он вздохнул полной грудью – один вид Михайловского примирил его со своим положением – все было величественно, волшебно, близко его сердцу...

Он сбежал к обрыву, на краю которого располагалась усадьба. Быстро скинул одежду и бросился в прохладные воды озера Лучаново. Долго плавал, пытаясь смыть с себя липкие любопытные взгляды тех, кто заставил его подписать гнусную бумагу, полностью ограничивающую его свободу… Долгое плавание не смыло всю горечь и обиды, но делать нечего – черт ли в них!

Родители встретили его со смешанным чувством радости и настороженности – они не смогли ему с первых минут сказать, как огорчены его поведением, но и не смогли скрыть недовольные взгляды. Но промолчали...

Одна няня  пролила радостные слезы, которые она утирала пухлыми руками, после того, как он кратко прижав к себе, отпустил её, да сестра Оля не могла оторваться от него...

Его определили в ту же комнату, в которой он обычно останавливался, приезжая на лето в Михайловское.Он с огорчением смирился -она была очень маленькой. Здесь стояли простая деревянная кровать с двумя подушками, ободранный ломберный стол, который будет,вероятно, служить ему и письменным. Книги, которые он привез с собой, уместились на небольшой полочке. Обстановку довершали два стула…

Саша с унынием оглядел свое жилище – как он может жить здесь, лишенный всех удобств, которые были у него не только в Одессе, но даже в Кишиневе! Покачал головой: «Придется привыкать…».

Единственным утешением здесь ему служило неограниченное время, которого он имел вдосталь – для окончания начатых поэм и стихотворений. Он всех соседей отвадил от себя, за исключением семьи Осиповой Прасковьи Александровны, в которой он нуждался постоянно – она стала его истинным другом,с которой он мог говорить обо всем...

Саша достал альбом, исчерканный вдоль и поперек, полистал, нашел чистый лист. Осмотрел огрызок пера, который уже стал неудобен. «Хм-м-м! Пойдет еще!».-
Он готовился к работе - надо же двигать Онегина!

 Как обычно, идея главы  уже родилась, но он не знал, в какую причудливую вязь слова соединятся. Он  написал слово, от которого  решил плясать дальше, а потом продолжал набрасывать, торопясь ухватить за хвост неясную  мысль, отдельное слово,  часть  стиха, целый стих…

 А потом лихорадочно побежали строчка за строчкой, не поспевая за мыслью. Он пропускал слова,  стих не доканчивался, вместо разумеющегося слова  ставил  черту, и - дальше - дальше, нагромождая слово на слово, зачеркивая, делая вставки, опять восстанавливая зачеркнутое… Наконец!

Рассмеялся от полноты душевной. Потом стал бормотать только что рожденный стих, который он вложил в уста Книгопродавца:

Прекрасно. Вот  же вам совет.
Внемлите истине полезной
Без денег и свободы нет.
Что - слава?- Яркая заплата…
Позвольте просто вам сказать:
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать…

"Будет предисловием к первой главе -когда буду издавать…". Он уже предвкушал эту радость...

 Уже дней через двадцать после приезда Саша получил письмо от Антона Дельвига, где тот писал: «Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди как шел, т.е. делай, что хочешь, но не сердись на меры людей, и без тебя довольно напуганных! Общее мнение для тебя существует и хорошо мстит. Я не видел ни одного порядочного человека, который бы не бранил за тебя Воронцова, на которого все шишки упали… Чего тебе недостает? Маленького снисхождения к слабым. – И он его заклинал: - Не дразни их год или два, бога ради! Употреби получше время твоего изгнания. Нет ничего скучнее теперешнего Петербурга. Вообрази, даже простых шалунов нет! Квартальных  некому бить. Мертво и холодно».

 Усмехнулся, понимал, что последними строчками Антон пытался хоть как-то его утешить – вспомнил их шалости.

Но ведь покой нам только снится! Сашу сильно разгневало известие, что  фон Адеркас, не найдя других желающих, поручил наблюдение за ним его собственному отцу. Он был окончательно уничтожен, когда узнал об этом. И до этого родители неоднократно упрекали его за ссылку, считая себя невольно вовлеченными в его несчастье. За этим последовало, что он «вредно влияет на Олю и Леву, проповедуя им атеизм».

 А теперь, когда его отец взял на себя еще  и обязанность следить за ним, Саша не мог находиться с родителями ни минуты. Он весь день проводил в седле, если не находился в постели, то есть, если не писал.

Иногда он размышлял: хорошо ли сделал, что отшил всех соседей, прослыв между ними Онегиным? Но признавался себе, что он не выдержал бы никого из них в своем состоянии…

Единственным его спасением была работа. Второго октября он закончил третью главу  «Онегина»,а десятого - поэму «Цыганы»…

Но ссоры с родителями, повторяющиеся изо дня в день, иссушали его душу. Отец, испуганный его ссылкой, постоянно твердил, что и его тоже ожидает  та же участь.
Его вспыльчивость, раздражительность, чувствительность не позволяли объясниться с Сергеем Львовичем прямо.

 Но чаша его терпения перелилась, когда он узнал, что Пещуров, назначенный следить за ним, поручил отцу распечатывать его письма. Он прибежал к нему, весь в красных пятнах и пытался с ним объясниться. Но тот поднял такой крик, как будто он его убивает. Мать молчала,но видно было, как она согласна с отцом... И Саша решил больше не молчать – высказал родителям все, что накопилось за четыре месяца пребывания с ними под одной крышей, тоже крича.

На это разозленный родитель призвал притихшего Левушку, и приказал ему не знаться с ним, брызгая слюной - « ...с этим чудовищем, с этим выродком-сыном!», а потом бегал по всему дому, крича, что Саша «его бил»..., «хотел бить»..., «замахнулся»..., «мог прибить»…

Саша, не остыв еще, сел и накатал кровью сердца письмо псковскому губернатору Адеркасу: «Государь император высочайше соизволил  меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить  их горесть и участь сына. Но важные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца  и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви к прочим детям. Решаюсь для его спокойствия и своего собственного просить Его Императорское Величество да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосходительства».

Прасковья Александровна Осипова  выручала его в трудные минуты. Обладая благородством и душевным тактом, она гасила многие, готовые вырваться на волю, выходки Саши. Он ей доверял безмерно, потому что она оценивала все его поступки по особой шкале - как вольности, позволенные гению.Выслушав сбивчивый рассказ пылающего стыдом и гневом Саши о случившемся между ним и его родителями, Прасковья Александровна отговорила его от необдуманного поступка:
- Александр Сергеевич, не торопитесь отправлять это письмо…Обратитесь к Жуковскому за срочной помощью. Я и сама ему напишу.

И каждый сел писать о своем. Осипова писала: «Из здесь приложенного письма усмотрите вы, в каком положении находится молодой пылкий человек, который, кажется увлеченный сильным воображением, часто, к несчастью своему и всех тех, кои берут в нем участие, действует прежде, а обдумывает после… Несмотря на все, что происходило, Александр, кажется, имеет счастие пользоваться вашим доброжелательством. Не дайте погибнуть сему молодому, но, право, хорошему любимцу муз. Помогите ему там, где вы; а я, пользуясь несколько его дружбою и доверенностью, постараюсь, если не угасить вулкан, - по крайней мере,  направить путь лавы безвредно для него».

Саша же в письме униженно спрашивал совета у Жуковского – «…что мне делать? И что отец хочет для меня с уголовным этим обвинением? рудников сибирских и лишения чести?». А под конец письма умолял его спасти хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем… - «Поспеши, - написал он,- обвинение отца известно всему дому. Никто не верит, но все повторяют. Соседи знают. Я с ними не хочу объясняться – дойдет до правительства, посуди, что будет. Доказывать по суду клевету отца для меня ужасно, а на меня и суда нет. Я вне закона.
P.S. Надобно тебе знать, что я уже писал бумагу губернатору, в которой прошу его о крепости, умалчивая о причинах. Прасковья Александровна, у которой пишу тебе эти строки, уговорила меня сделать тебе и эту доверенность. Признаюсь, мне немного на себя досадно, да, душа моя,- голова кругом идет».

Мог ли Жуковский по другому ответить ему, как не этими словами: «…И твое письмо, и рассказы Льва уверяют меня, что ты столько же не прав, сколько и отец твой. На все, что с тобою случилось, и что ты сам на себя навлёк, у меня один ответ: ПОЭЗИЯ. Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастия, и обратить в добро заслуженное; ты более, нежели кто-нибудь, можешь и обязан иметь нравственное достоинство. Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин… Обстоятельства жизни - счастливые или несчастливые – шелуха. Ты скажешь, что проповедую с спокойного берега утопающему. Нет, я стою на пустом берегу, вижу в волнах силача и знаю, что он не утонет, если употребит свою силу, и только показываю ему лучший берег, к которому он непременно доплывет, если захочет сам. Плыви, силач…
Читал Онегина и Разговор, служащий ему предисловием: несравненно! По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе…».

Родители уехали, в конце ноября, не без влияния Жуковского, в Петербург, а он, оставшись один с няней в Михайловском, успокоился и предался праздному существованию. А вечерами все слушал её сказки, не переставая восхищаться в письмах Левушке: «Что за прелесть эти сказки!».

После письма Жуковского он как будто успокоился, получив высокую оценку друга. Но, подружившись с молодым соседом, Алексеем Вульфом, сыном от первого брака Прасковьи Александровны,  размечтался – решил бежать через Дерпт, где учился Алексей, за границу - с его помощью. Тот хотел добыть себе заграничный паспорт, а его увезти под видом слуги. За границей в это время находился Чаадаев, и они надеялись, что в первое время  он им поможет.

Прасковья Александровна, которая узнала о планах сына и Саши, испугавшись нешуточно, опять просила Жуковского, во что бы то ни стало, освободить молодого поэта из ссылки, приложив все усилия к тому… - понимала, как он задыхается в глухой деревне…

А тот закончил в первых днях января четвертую главу романа " Евгений Онегин".

Восхищаясь сам собой, Саша  делился появившимся опытом с Николаем Раевским: «Я пишу и размышляю. Большая часть сцен требует только рассуждения; когда же я дохожу до сцены, которая требует вдохновения, я жду его или пропускаю эту сцену - такой способ работы для меня совершенно нов. Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, и я могу творить…»
 
И он творил. Начал наброски к трагедии «Борис Годунов»: «Я предпринял такой литературный подвиг, за который ты меня расцелуешь: романтическую трагедию!» - признавался он другу Вяземскому.- Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров… Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий, в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени...». Он творил.