Вскоре он получил от брата письмо, где тот писал, что исключен из университетского пансиона. Саша огорчился. Чем он теперь будет заниматься? "С его воспитанием, которое дано будет обстоятельствами его жизни и им самим – другого воспитания нет для существа, одаренного душой…», - так написал он другу Дельвигу.
Подождал, пока Левушка метался в поисках дальнейшего пути, но, поняв, что ничего в жизни брата не меняется, посетовал в письме к нему: «…В службе ли ты? Пора, ей-богу, пора. Ты меня в пример не бери – если упустишь время, после будешь тужить – в русской службе должно непременно быть 26 лет полковником, если хочешь быть чем-нибудь когда-нибудь. Следственно, разочти: тебе скажут: учись, служба не пропадет. А я тебе говорю: служи – учение не пропадет. Конечно, я не хочу, чтобы ты был такой же невежда, как В.И. Козлов, да ты и сам не захочешь. Чтение - вот лучшее учение!..».
Мысль, чтобы брат пошел на военную службу, овладела им прочно и не давала покоя. Через месяц написал ему опять: «В гвардию тебе незачем: служить четыре года юнкером вовсе не забавно. К тому же тебе нужно, чтобы о тебе немножко позабыли. Ты бы определился в какой-нибудь полк корпуса Раевского – скоро был бы ты офицером, а потом тебя перевели бы в гвардию – Раевский или Киселев – оба не откажут…».
В начале января он получил письмо от Сергея Львовича с известием, что обратился с прошением к Александру I, но получил отказ. Он писал, что Левушка поступил на службу в Департамент духовных дел иностранных исповеданий министерства внутренних дел. «Понятно, что не обошлось без Александра Ивановича Тургенева – он возглавляет этот департамент», - усмехнулся Саша. Но был доволен, что все,наконец, утряслось.
Сашу беспокоили мысли, чтобы друзья на севере поняли, что он остается верен тем же идеалам, за что сослан, что он не изменился. Вот почему в письмах тем редким друзьям, что с ним не прерывали связи, отмечал, что он «все тот же»… Хотел, чтобы они тайно продолжали распространять его свободолюбивые стихи, сведения о нем самом...
Все молчали, только Сергей Полторацкий,приятель, напечатал во французском журнале статью, где назвал его как автора поэмы «Руслан и Людмила», оды «Вольность», «полной одушевления, поэзии и возвышенных идей», а также стихотворения «Деревня», в котором он дал восхитительную картину красот природы и сельских забав и где поэт скорбит о печальных следствиях рабства…».
Читая эту статью, он прослезился: «Недавно изданное в нашем городе произведение привлекло внимание всех друзей словесности; это романтическая поэма в 6 песнях, озаглавленная „Руслан и Людмила“. Автору ее, господину Пушкину, бывшему воспитаннику Царскосельского лицея, ныне состоящему при генерал-губернаторе Бессарабии, всего 22 года. Эта поэма составлена из народных сказок времени великого князя Владимира. Она полна первостепенных красот; язык ее, то энергический, то грациозный, но всегда изящный и ясный, заставляет возлагать самые большие надежды на молодого автора...».
И был Полторацкий тем единственным человеком, который не побоялся во весь голос рассказать о нем всему миру. Больше ни один из его друзей не написал ни одного слова в её защиту…
Саша не знал всего, но все объяснялось просто - «Союз благоденствия» начал свою реорганизацию. Одни, став свидетелями наступления реакции, сами прекращали свое членство, другим перекрыли доступ к участию в новом, строго законспирированном теперь обществе на севере и юге – то есть, к тем, кто неустойчив и колеблется. Удивительно, но раньше убежденные, казалось бы, в своем деле люди, теперь переживали крах - после первой же опасности они склонились к отступничеству…
Саша не понимал, почему никто ему не пишет и жаловался Левушке: «Представь себе, до моей пустыни не доходит ни один дружный голос – что друзья мои, как нарочно, решились оправдать элегическую мою мизантропию и это состояние несносно»…
«Ты один изо всех моих товарищей, минутных друзей минутной младости, вспомнил обо мне, - писал он члену «Зеленой лампы» Якову Толстому. - Два года и шесть месяцев не имею от них никакого известия, ни строчки, ни слова»...
«…мне никто ничего не пишет – Москва, Петербург и Арзамас совершенно забыли меня»… - жаловался он князю Вяземскому.
«Жуковскому грех - чем я хуже принцессы Шарлотты, что он мне ни строчки в три года не напишет» - возмущался он в письме к Александру Тургеневу…
«Дельвиг мне с год уже ничего не пишет», - написал и Александру Бестужеву.
Но разве он мог протестовать сильно, когда родной отец начал ему писать только с июня двадцать второго года!Саша недоумевал, душа его надломилась от такого поведения друзей, но сам он не свернул с избранного пути. Вот почему ему было важно, чтобы об этом знали те, кто остался в Петербурге.
Тем временем, все шло своим чередом. Он много общался с декабристами. Особенно много времени проводил с майором Раевским, генералами Пущиным и Орловым.
Павел Сергеевич Пущин был членом "Союза благоденствия". Генерал-майор в двадцать девять лет, бригадный командир не где-нибудь, а в вольнолюбивой шестнадцатой дивизии Михаила Федоровича Орлова, с которым он и сейчас не расставался. В Кишиневе он основал масонскую ложу «Овидий», куда был принят и Саша. Конечно же, ложа эта носила оппозиционную, декабристскую ориентацию!
Утром, двадцать восьмого марта, прибежав в штаб к Орлову, Саша увидел печального Пущина. Никогда не заметив, чтобы генерал впадал в такие переживания, воскликнул:
- Павел Сергеевич! Вы заболели? На вас лица нет!
Тот глубоко втянул воздух:
-Я написал рапорт с просьбой к царю, чтобы он предоставил мне отпуск для лечения…А вместо этого - вот… - протянул он ему лист с вензелем, – получил полную отставку!..
Оба знали, что он наказан и за ложу, открытую им без уведомления властей и за заступничество за солдат – во время волнений в бригаде...
- Это и за то, что вы с Михаилом Федоровичем отдали под суд офицеров, злоупотреблявших властью… - проронил тихо Саша.
Он с жалостью смотрел на ссутулившегося от неожиданной неприятной вести генерала. Но чем он мог ему помочь? Сам вечно на волоске! Его уже не раз предупреждали за то, что он смело высказывался об «отсутствии нравственности, о том, что чиновники гнушаются говорить на своем родном языке, что они отчизне цены не знают»…
Он и не подозревал, что все, что он произносит, записывается со скрупулезностью старательного ученика в альбом. Например, кишиневский чиновник Долгорукий писал в своем дневнике: «Поведение Пушкина ужасно. Вместо того, чтобы прийти в себя и восчувствовать, сколь мало правила, им принятые, терпимы быть могут в обществе, он всегда готов у наместника, на улице, на площади, всякому на свете доказать, что «тот подлец, кто не желает перемены правительства в России!»…Пушкин ругает правительство, помещиков, говорит остро, убедительно…Полетели ругательства на все сословия: «Штатские чиновники – подлецы и воры, генералы – скоты большею частию, один класс земледельцев – почтенный... А дворян надобно повесить!».
Да,у Саши эта последняя фраза вылетела в пылу спора, но все остальные высказывания были чисто его убеждениями. Ну, и что такого, что, когда он говорил о политике, друзья просили перейти на французский, чтобы его речей не понимали слуги?!..
Вне споров теперь не проходит и дня. Единственный человек, с кем спокойно он общается – Владимир Федосеевич Раевский. Он участник Отечественной войны 1812 года. После Бородинского сражения получил золотую шпагу за храбрость.
Саша видел, что на службе Владимир и сейчас гуманен к подчиненным, много заботится о поднятии умственного и нравственного уровня солдат - на свои деньги выписал прописи для обучения. За свой счет обул роту... Он тоже поэт, но его стихи до сих пор распространяются только в списках.
Однажды Раевский, послушав его полемику с офицерами у Орлова, долго и внимательно приглядывался к нему, а потом задумчиво изрек:
- Пушкин, почему бы вам положительно не заняться историей и географией?
Саша удивился:
- А почему вы советуете это мне? Обнаружили недостатки в моем образовании - именно по этим предметам?
Тот деликатно промолчал. Через несколько минут обратился к насупившемуся Саше:
- Простите, но я думаю, что в русской поэзии не должно приводить имена ни из мифологии, ни исторических лиц древней Греции… Считаю, что у нас и то и другое есть свое…
Саша сидел, полуобернувшись к нему, и оседлав стул. А когда Владимир Федосеевич уже заканчивал фразу, он вскочил и пожал ему большую крепкую руку, заглядывая с любопытством в его строгие глаза. Скоро они уединились и долго говорили о новгородской свободе - «питомце старинной вольности»… Результатом этой беседы было начало работы Саши над трагедией «Вадим»:
Вражду к правительству я зрел на каждой встрече…
Уныние везде, торговли глас утих,
Встревожены умы, таится пламя в них.
Младые граждане кипят и негодуют…
Но не долго наслаждался он обществом Раевского. Случайно узнав о грозившей ему участи, он сумел предупредить его об аресте и Раевский успел уничтожить наиболее компрометирующие его документы. Арестовали его в феврале двадцать второго года - с обвинением в революционной агитации среди солдат и юнкеров.
Теперь был заключен в Тираспольской крепости и оттуда стихи свои переправлял друзьям тайно. К Саше он обращался напрямую в стихотворении «Друзьям в Кишинев» с такими словами:
Оставь другим певцам любовь!
Любовь ли петь, где брызжет кровь…
Саша несколько раз начинал набрасывать стихотворный ответ узнику-поэту, но дело Владимира Раевского приняло крутой оборот – его приговорили к смертной казни. Но, хоть потом её и отменили, четыре года его еще переводили из крепости в крепость, пока не отправили в Сибирь…
Саша долго горевал, что не смог послать другу ответ…
Их ряды все редели. Теперь у него остался Орлов. Михаил Федорович, как и Раевский, был членом кишиневской группы тайного общества. Под его воздействием интерес Саши к истории возрос еще больше. Сидел долго над «Заметками по русской истории XVIII века». И смог так написать, что в них прозрачно просматривалась критика теперешнего самодержавия…
Эти заметки получили высокую оценку Орлова. Он читал их вслух, восхищаясь:
- Как прекрасно выражено у тебя вот это место про Петра: « История представляет около его всеобщее рабство… все состояния, окованные без разбора, были равны перед его дубинкою. «Дубинкою!». - Все дрожало, все безмолвно повиновалось».- Как хорошо, сильно сказано! Молодец!
Саша сверкал белозубой улыбкой, слушая дифирамбы такого человека. А тот громко рассмеялся:
- Ах! «Тартюф в юбке и в короне!» - Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ну-ка, что ты там дальше пишешь? «При Екатерине II ее любимцы, обреченные презрению потомства, временщики и их отдаленные родственники сосредоточили в своих руках огромные имения… От канцлера до последнего протоколиста - все крало и все было продажно»... Х-м-м-м! - « Таким образом, развратная государыня развратило свое государство». Да-а-а... Не пощадил ты её…
- Прочтите еще дальше! – Саша боялся, что Орлов не заметит то важное, что он больше всего хотел сказать о Екатерине.
- Дальше? Давай - дальше… - И Михаил Федорович углубился про себя в описания того, как Екатерина расправлялась с передовыми писателями–просветителями: Новиковым, Радищевым, Княжниным. - Да, не забыл ты, Пушкин, отметить и преследования, которым она подвергала Фонвизина… Так-с, и какова оценка её царствования? Ты знаешь, какие дифирамбы ей пели в свое время? – на минуту отвлекся от текста, чтобы взглянуть исподлобья на Сашу, тревожно следящего за ним. - Так-с, так-с: «Со временем история… откроет жестокую деятельность её деспотизма под личиной кротости и терпимости; народ, угнетенный наместниками; казну, расхищенную любовниками; покажет важные ошибки её в политической экономии; ничтожность в законодательстве; отвратительное фиглярство в сношениях с философами её столетия – и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит её славной памяти от проклятия России».
Восхищенный Михаил Орлов подскочил к нему и сжал в объятиях:
- Ты знаешь, что ты написал? Ты понимаешь, что это станет откровением для всех мыслящих людей России? Пушкин, ты - гений!
«Гений» счастливо засопел, раздувая ноздри. Он схватил свою писанину, и прочел последние строки: «Раньше одно только закоренелое рабство; нынче же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян, желание лучшего соединяет все состояние противу общего зла, и твёрдое мирное единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещенными народами Европы…»!
Орлов задумчиво ходил с одного конца кабинета на другой, мягко ступая и прислушиваясь к звонкому голосу Саши. А потом, когда он закончил, промолвил:
- Это надо отдать на переписку. Пусть все читают твою программу…
Воодушевленный таким отзывом, счастливый Саша побежал к своей гречанке - Калипсо Полихрони…
Саша продолжал балансировать между жизнью и смертью, из-за пустяков ввязываясь в дуэльные истории. В январе двадцать второго года у него состоялась дуэль с подполковником Старовым - из-за того, какую мелодию играть на балу - мазурку или кадриль. Противники сделали по два выстрела, но из-за сильной метели промахнулись. Затем последовало примирение.
«Я жив, Старов здоров, дуэль не кончен», - написал он друзьям.
Вновь, в двадцатых числах января двадцать второго года, старший член управления колониями статский советник Ланов, которому не понравилось Сашино поведение, назвал его молокососом. А он в ответ назвал его "винососом"- известно было его пристрастие к выпивке... И когда Ланов вызвал его, Сашка сначала рассмеялся, но потом согласился драться.
Инзов, узнав об этом, потребовал от статского советника оставить все без последствий, и потом устроил так, чтобы они больше не встречались у него за обедом.Но сначала посадил Сашу под замок – без сапог и одежды.
На досуге, под замком, Сашка написал:
Бранись, ворчи, болван болванов,
Ты не дождешься, друг мой Ланов,
Пощечин от руки моей…
Не прошло и месяца, как в феврале Иван Никитич Инзов посадил его уже на две недели под арест - за скандал с молдавским помещиком "Тадарашкой" - Тодораки Балшем, из-за Сашкиных ухаживаний за его женой. Саша дал "Тадарашке" пощечину и вынул пистолет, вызывая его на дуэль…
Выйдя из-под ареста, он уже не ходил с пистолетом, но не расставался со своей железной палкой.
Вот еврейка с Тадарашкой.
Пламя пышет в подлеце,
Лапу держит под рубашкой,
Рыло на ее лице.
Весь от ужаса хладею:
Ах, еврейка, бог убьет!..
Пока он таким образом развлекался, вдруг Михаила Федоровича Орлова отстранили от командования дивизией… Пущина и Раевского здесь уже не было... Круг замыкался...
Инзов, который «прозевал» Владимира Раевского, покровительствовал и ему, Саше, давая неверные, успокаивающие сведения наверх о его поведении, уже не внушал доверия, и его тоже сменили. Весной двадцать третьего года вместо него наместником Новой России - Новороссийской губернии - назначили Михаила Воронцова, но уже с местом пребывания в Одессе. Образование губернии завершало колонизацию края.
Александр Иванович Тургенев писал князю Вяземскому: «Я два раза говорил Воронцову, истолковал ему Пушкина и что нужно ему для его спасения. Кажется, это пойдет на лад. Меценат, климат, море, исторические воспоминания – все есть...»
Евдокия Голицына, "Ночная княгиня", тоже не забыла о нем. Пригласив Воронцова в свой ночной салон, где музыкант Верстовский исполнял романс «Черная шаль» на Сашины стихи, Голицына сказала гостю, что надо обратить внимание на автора, который будет служить под его началом на юге.
- Разве эти стихи - не прелесть? – спросила она, вслушиваясь в слова романса:
В покой отдаленный вхожу я один...
Неверную деву лобзал армянин.
Не взвидел я света; булат загремел....
Прервать поцелуя злодей не успел.
Безглавое тело я долго топтал,
И молча на деву, бледнея, взирал.
Я помню моленья... текущую кровь....
Погибла гречанка, погибла любовь!
С главы ее мертвой сняв черную шаль,
Отер я безмолвно кровавую сталь.
Мой раб, как настала вечерняя мгла,
В дунайские волны их бросил тела.
С тех пор не цалую прелестных очей,
С тех пор я не знаю веселых ночей.
Гляжу, как безумный, на черную шаль
И хладную душу терзает печаль.
…В июле двадцать третьего года Саша отпросился у Инзова в Одессу: "для лечения морскими ваннами". Но уже прибывший в Кишинев Воронцов объявил, что будет воспитывать его в нравственном духе, для чего новым местом службы его станет Одесса.
Саше сразу же не понравился генерал-губернатор:
Не знаю где, но не у нас,
Достопочтенный лорд Мидас,
С душой посредственной и низкой, —
Чтоб не упасть дорогой склизкой,
Ползком прополз в известный чин
И стал известный господин.
Еще два слова об Мидасе:
Он не хранил в своем запасе
Глубоких замыслов и дум;
Имел он не блестящий ум,
Душой не слишком был отважен;
Зато был сух, учтив и важен.
Льстецы героя моего,
Не зная, как хвалить его,
Провозгласить решились тонким...
Сашка со слезами простился с Инзовым, сдавшим дела Воронцову. Как часто вспоминал он потом своего "Инзушку": «Иван Никитич - добрый и почтенный, доверял благородству чувств, потому что сам имел чувства благородные!»…
Но, с переездом, у него возникла надежда – может, ему удастся перебраться "из этой Азии в Европу?"