Кто-то метко сравнил работу с красивой женщиной: они (Женщина и работа) не любят ждать…
Я нарисую твой портрет. Клянусь тебе! Хотя, быть может, в потоке дней и лет и это потеряет свой смысл, как теряют смысл потуги набухших почек весной, взорвавшись однажды в Светлое Христово Воскресенье нежнейшей плотью атласно-салатовой листвы.
Она, эта листва сегодня - в пик осени никчемным рваньем шелестит под ногами и скоро, набухшая от осенних дождей и изъеденная морозами, превратится под колесами машин в тлен.
Но это будет потом… А что будет с нами завтра, не ведают даже валар в своих Чертогах Безвременья…
Я не представляю как, но я напишу… Это сидит во мне, как червь в яблоке, как созревший плод грецкого ореха, уже разорвавший почерневшую горечь кокона и готовый выпасть и закатиться в лоно пожухлой опавшей листвы…
Я Это вижу! Ты знаешь, как мое наваждение уже в который раз ваяет твой силуэт? – На белое полотно воображения оно наносит легкие линии – набросок. Вырезав по наброску силуэтик, неспешно заслоняет им нужный фрагмент как щитом, или как ладонью… А остальное поле рушника – заливает краской. Закрашивает и расцвечивает, смешивает цвета, узоры и тени. Потом щит-фигурку убирает и на полотне остается белый, нетронутый и чистый силуэт, твой силуэт – до боли родной и знакомый…
Осень ласкается ко мне, как верная жонка - казАчка. Крепко держится за мое стремя, и преданно глядит в мои очи – снизу вверх, с неимоверной тоской сопровождая верхового к станичному месту сбора.
Пестрый плат на плечах, дородность донской женщины, тугие косы, в кои сплетены непослушные волнистые локоны и уложены в злаковый узор, узор - словно хлебный плетенный на румяном каравае…
А глаза у нее совершенно твои – большие, чуть-чуть раскосые… Взгляд – словно шторм над жемчужным морем…
Жаль, что я не скоро увижу эту одинокую замерзшую женщину у стремени… Как хочется, низко наклонившись с коня, своим дыханием согреть ее бархатные ладошки, прильнуть к её горячим и влажным губам…
Она, безутешная, орошая слезами мою колючую щеку, страстно умоляет меня вернуться живым, да хоть калекой! Только бы касатик вернулся… Рыдает и причитает по-бабьи сквозь слезы…
Только вчера еще, радостно и сонно раскидав на моей груди свои волосы, щекотливо касаясь губами мочек моих ушей, она ворковала, что в своем чреве чувствует новую жизнь, что скоро подарит мне казака, лепетала о завтрашнем первом снеге…
Сколько нежности теплоты отдал бы я ей, подхватив её гибкий стан и усадив рядом на коня. А она, согревшись и успокоившись, уснула бы закутанная в мою походную бурку...
И даже конь мой перестал бы гарцевать, перейдя на шаг и боясь потревожить Мир, спящий у меня на руках…
Заиндевевшие десницы мшистых акаций еще не до конца сбросили свою перистую шелуху. Словно алмазные - хрусталики льда на них оттаивают под лучами утреннего солнца и падают из колючих ветвей вниз, прямо мне на лицо…
Мой конь, глухо топая копытами по пыльной дороге, идет по колено в тумане и метет серебристым хвостом иней на пожухлых верхушках придорожных трав…
Благое утро встает над нами. Оно – Утро встает неизменно, как и сотни лет до нас, как тысячи лет после… Мы вместе встречаем его со странным чувством неземного покоя и крепкой уверенности в том, что все будет хорошо…
Дорога вьется меж пологих холмов, как вьются полосы капелек дождя по стеклу. И это наша с тобой дорога…
Не знаю, сколько у меня еще есть времени… Ты ведь понимаешь, что Времени бывает всегда мало для битвы, для любви и для жизни. А для смерти? Для неё времени всегда слишком…
Итак, есть моя память - полотно, твой образ, кисти и глиняные плошки с красками… Отчетливо мне чудится их запах – густого масла и мокрого камня…
Как мне передать Твой аромат, твою ауру? Не растеряв, не расплескав в грядущих веках, тончайшим мазком кисти нанести на полотно твой образ, моя Женщина, мой грустный Октябрь…
Седьмое…