Так уж сложилось, так звёзды сошлись, большая часть моей жизни прошла за тысячи километров отсюда. За пределами избалованного солнцем благодатного края, в котором довелось родиться.
С той поры прошло полвека без малого, и вот я снова здесь.
Стою перед северным порталом крепостной стены, за которой Icheri sheher - Внутренний город. Неуклюже переминаюсь с ноги на ногу, не решаясь шагнуть. Ощущение, будто сложен из двух неразрывных половинок: одна часть - глава прошлого, в ней всё расписано, ничего уже не изменить; вторая - вполне отчётливый почерк настоящего, а за тем идут неразборчивые строки следующих страниц. Они появятся с той минуты, когда сделаю первый шаг туда.
Опасения мои может и надуманны, но не беспочвенны, словно боюсь преодолеть невидимую границу исчезнувшего времени и не найти того, что когда-то оставил здесь - нашу "Крепость".
Как и тогда, в годы юности, предо мной массивная каменная толща, выложенная из натурального известняка. Многоукладна. Задумчива. Отстранённо вглядывается в меня, чуть прищурясь. Не узнаёт. Ещё бы, немудрено...
Каменные блоки, смиренно пролежав немало веков рядом с собратьями, порядком износились, поседели. Изъедены временем и своевольным апшеронским ветром, а от того кое-где рыхлы, пупырчаты. Поверхность вроде однородна - в основном гамма тёплых оттенков, но узор сложный, многоликий, раздолье для метафор, символов, воображения.
Напротив меня в стене стрельчатый свод, реставрированный современными умельцами. В него искусно вмонтированы ворота отлитые из чернённой стали с ажурным орнаментом. Ворота гостеприимно распахнуты, словно приглашают сделать шаг в прошлое.
Прежде таких красот не было. Но даже если и были, не всё ли равно. Я ведь не замечал их, пробегал мимо, второпях. Не до них было. Иными страстями переполнена была юная голова.
Сразу за аркой небольшая площадь. Она уютна и миниатюрна. Больше напоминает театральную площадку под открытым небом, нежели городскую площадь. Актёры собраны совершенно случайно, роли не расписаны, труппа действует несценарно: молодые и пожилые пары, юноши и девушки, дети, мамаши с колясками. Здесь же прилавок с разнообразными сувенирами. Вокруг копошатся туристы: важный признак времени.
Справа неприхотливое русло извилистой улочки, вымощенной тёмным гладким булыжником. В начале прошлого века по ней сновали лёгкие фаэтоны с открытым верхом, запряженные парой тонконогих гнедых. Кажется, что цокот копыт прошлого и сегодня отзывается звонким эхом над мостовой: цок-цок, цок-цок, цок-цок... Проезжая часть столетней давности в своё время была соразмерена с гужевым повозкам, но для современных внедорожников она уже тесновата. Они слишком упитаны для неё.
Улочка тянется вниз мимо небольшой трёхэтажной гостиницы с деревянным остеклённым балконом. Избочившись, он вопросительно навис над тротуаром и надзирает за происходящим сверху. Чуть поодаль недавно реконструированная баня-хамам с восточным орнаментом на фасаде и зазывной вывеской (Aga Mikayll Hamami). Тут же тутовые деревья: выстроились в ряд, словно оловянные солдатики. Своей раскидистой кроной и плотной листвой, укрывают вас от палящего солнца и щедро раздаривают свои янтарные плоды июньским прохожим. Метров через пятьдесят знаковый подвальчик, перед которым неловко поскользнувшийся на арбузной корке Юрий Никулин произнёс сакраментальное: "Чьорт побери". Теперь здесь кафетерий "Бриллиантовая рука" - в предприимчивости моим соотечественникам не откажешь.
Дойдя до самого низа и упёршись в кафе "Tendir", улочка от безысходности решила повернуть обратно, но тут же передумала и дёрнула резко вправо. Так и будет она испуганно петлять внутри древнего Ичери Шехер, утыкаясь в неожиданные преграды. Преодолевшим препятствия, раскроются причудливые тупики, тесные средневековые улочки-лабиринты, дворы-колодцы с глухими наружными стенами, контрастные сочетания старой, обветшалой застройки с новыми вкраплениями. Предстанут необычные очертания трёхмерных композиций с короткой перспективой, с огрызком неба над головой.
Иду мимо жилых домов с изящными балконами по обе стороны узкой улочки. Их локти-опоры упёрты в стены, а руки-консоли игриво тянутся к соседке с противоположной стороны. Впечатление такое, будто и соседка не против знакомства. Сладкоголосая восточная серенада.
Справа от меня ресторанчик "Old Sheki": источает дымный дурман традиционной национальной кухни и пряные ароматы бозбаша (в моём детстве слово "пити" не встречалось).
В двух шагах от него натыкаюсь на рекламный стикер обновлённого театра марионеток. Его современные интерьеры, выполненные в минималистике хай-тека, элегантно вписаны в постройку позапрошлого века. Об этом когда-нибудь отдельной строкой, а пока путь устремлён дальше. В былое, к поиску утраченного детства.
За поворотом широкая тропа, обращённая к морской лагуне. Здесь мекка для туристов и местной публики. Слева купол и минарет "Gyma mescidi" (Пятничной мечети), чуть дальше - обнажённые развалины бывшего караван-сарая, художественный салон и частная галерея. С обоих сторон - множество сувенирных магазинчиков, выкативших свои прилавки прямо на тротуары. Многолюдно, оживлённо и пестро. В конце это шумного и бойкого многоголосия - "Giz Galasi" (Девичья Башня).
Обойдя Девичью башню справа, через узкий перешеек, наконец, приближаюсь к дому, в котором прошло моё детство. От нашего тупика не осталось и следа, но часть деревьев сохранилась. Там где раньше была ювелирная фабрика, на крышу которой мы по-пацански спрыгивали с деревьев, теперь вскрытые археологами пласты с древними руинами. Раскопки завершены, огорожены поручнем, дорожки вокруг обсыпаны белым галечником, вымощены плитками. Газон, декоративно стриженые кусты. Всё вокруг тщательно подсвечено, проявлено благополучием и глазурью.
Обстановка изменилась до неузнаваемости: мир другого поколения, с иными социально культурными приоритетами, с избыточным макияжем и гримом на щеках. Испарился специфический дух непосредственности, девственности, знакомый мне с детства. Не было милой моему сердцу, в чём-то наивной, но напряжённой и конфликтной послевоенной среды, которая, по-видимому, давным-давно исчезла.
Во двор зайти не решился, что-то невнятное удержало...
* * *
К середине 50-х годов детство мое незаметно перерастало в отрочество. В сущности, это просто два смежных периода в жизни человека, но от первого остаются лишь зыбкие ассоциации, скорее растительного свойства, в то время как от второго, наполненного большим числом событий, в сознании на всю оставшуюся жизнь сохраняются памятные отметины, вроде неприметные на первый взгляд.
Странным образом на стыке двух миров расположен был дом, в котором мы незаметно взрослели. Его парадный фасад был обращен в сторону моря, на улицу Якова Зевина (сейчас - улица Азиза Алиева), с типичными чертами европейского города. Капитальные многоэтажные здания с обеих сторон улицы: по ней ходили отчаянно громыхающие трамваи и колесили редкие автомобили, допотопные по теперешним меркам.
Противоположно тому, тыльная сторона дома, как бы растворялась в малоэтажной крепостной застройке, с лабиринтом узких улочек и тупиков, с чертами застывшего средневековья. Именно здесь, в "крепости", протекало наше детство, здесь проводили мы большую часть дня в бесконечных играх и разнообразных состязаниях, передаваемых от поколения к поколению, пока в городскую жизнь не ворвалась современная эпоха электроники и увела детей со дворов в квартиры.
Так уж сложилось, дом наш был границей не только планировочной, но в значительной степени и социальной. Казалось, здесь проходит незримая черта двух цивилизаций - европейской и азиатской, вынужденных сосуществовать на ограниченном пятачке. С детства мы усвоили, что в недрах крепостной части города царили более жесткие нравы и правила, а росшее там поколение, задиристое и жестокое, считало нас, русскоязычных, чужаками, обитателями другого берега. Мне действительно этот мир всегда казался чужим, мы побаивались контактов с крепостными ребятами, от которых нам часто доставалось только потому, что мы, "городские", были для них другими.
С улицы во внутренний двор вела узкая, нескончаемая лестница, не имевшая освещения, наводившая страх не только на детей, но и на взрослых, особенно в вечернее время. Оказавшись на ней, я старался как можно быстрее преодолеть этот мрачный, таинственный марш, ощущая за собой тени незримых духов. Это жуткое впечатление детства сохранилось на всю жизнь.
Наша квартира из-за перепада рельефа была как бы в двух измерениях: со стороны улицы окна были на уровне второго этажа городской застройки, а со двора, обращенного в патриархальную крепость, на уровне первого.
Выйдя из квартиры, оказываешься в небольшом компактном дворике площадью в пару десятков квадратных метров. По внутреннему периметру он был окружен сплошной верандой, на которую, в свою очередь, были нанизаны однокомнатные, реже двух-трёхкомнатные квартиры-каморки. В них теснились большие, разветвленные семьи. Только часть квартир имела водопроводную сеть, но туалета, ванных комнат и канализации, в современном понимании этого слова, не было ни у кого.
Во дворе единый на всех водопроводный кран с каменным корытом-раковиной, чулан-кладовка, набитая всевозможным хламом неизвестного назначения, и две кабины уборной на семьи первого этажа с клозетами азиатского типа, часто забивавшиеся, загаженные из-за отсутствия воды и слива, а потому бывшие причиной постоянных раздоров, склок и поиска виновных.
Жизнь каждой семьи была на виду всего двора. Царил дух многолюдного общежития... Сохранять семейные тайны от посторонних глаз практически было невозможно, но это только обогащало дворовую жизнь событиями, наполняя ее интригами и пересудами. Однако в целом люди жили довольно дружно, с юмором воспринимая свалившиеся тяготы, снисходительно подтрунивая над несуразностями. Видимо, от того, что после хмурых и голодных военных лет жизнь всё-таки постепенно налаживалась.
Уже закончился период хлебных карточек, потеря которых была трагедией для семьи. Теперь не надо было будить и одевать полусонных детей и затемно стоять с ними в очередях за хлебом. Со временем, кстати, я научился даже спать, стоя в этой очереди, Это было не трудно поскольку люди стояли плотной массой, прижавшись друг к другу. Но самое ужасное было потом, когда открывались двери булочной. До сих пор перед глазами толпа людей, обезумевшая в момент открытия магазина: отчаянная давка, крики, стоны, слезы, поиски потерянных сумок, кошельков.
Через некоторое время в послевоенных магазинах стали продавать белый сахарный песок. Он разительно отличался от менее сладкого коричневатого, тростникового, поставляемого по ленд-лизу. Потом в магазинах стало появляться не только подсолнечное масло, горьковатое на вкус и с острым запахом, но даже топлёное и сливочное. Оказалось, что сливочное масло, о котором дети только мечтали, вкуснее маргарина. Родители стали позволять нам, намазав сливочного или топленого масла на кусочек черного хлеба, посыпать его сахарным песком, от чего бутерброды практически превращались в пирожные, о самом существовании которых узнали значительно позже.
Мама чаще стала печь оладьи к завтраку. Муки, конечно, не было, но женская смекалка и здесь находила выход. Обычно с вечера мать замачивала макароны, а утром они чудесным образом превращались в тесто. Ну а когда появилась мука, разнообразие вкусных и сытных кушаний стало просто невообразимым. Помню, самым любимым лакомством были обжаренные на подсолнечном масле и обсыпанные толчённым в ступе сахарным песком - хрустящие ромбовидные листочки из теста, которые назывались "хворостом". Это было настоящее объедение, несмотря на отчётливый привкус горелого постного масла.
Размеренную и счастливую дворовую жизнь нарушала только учеба в школе. Школу я рассматривал как неизбежное зло. Она не учила способам выживания в мире, который меня окружал. А то, чему нас там учили и реальная жизнь находились в параллельных плоскостях. Все нравоучения и назидания, болтовня о добре и зле, о честности и справедливости, которыми нас пичкали, немедленно разбивались в прах, как только сталкивались с реальностью за стенами школы. Учителя наши, видимо, жили где-то за облаками или делали вид, что там живут.
Мало того, что школа отнимала значительную часть дня, и с этим приходилось считаться, но и после неё приходилось убивать время на выполнение домашних заданий. Это было абсолютно несправедливо.
На настоящую жизнь за окном оставались буквально крохи. Не успеешь выскочить во двор на пару часов, как в самый разгар игры, когда решалась судьба противостояния, раздавался оклик матери: "Иди домой, пора делать уроки". Можно было, конечно, выклянчить еще полчасика, максимально растягивая минуты, а затем, после настойчивых уговоров, отбить еще минут пятнадцать, но наступал момент, когда во двор выбегала мать с веником в руках и с позором, на глазах улюлюкающих сверстников, загоняла в дом.
С каждым годом становилась все сложнее понимать и уживаться с миром взрослых.
Между тем школьная жизнь продолжалась все так же уныло и однообразно. При этом количество изучаемых предметов неуклонно росло: они множились, как плесень. Прилежным поведением и усердием я никогда не отличался. Единственным уроком, который мне нравился, была физкультура, а остальные делились на терпимые, нелюбимые и ненавистные. К числу последних относились русский язык и литература. В первом случае нужно было заучивать несметное число правил и исключений, орфографию и пунктуацию, склонения и спряжения, от которых у меня кружилась голова. А во втором - именуемом по-ихнему литературой - всё обстояло ещё хуже. Следовало штудировать произведения, написанные на каком-то странном диалекте, не имеющим ничего общего с тем языком, на котором обычно мы разговаривали. Но особенно тягостно становилось на душе, когда приходилось заучивать наизусть стихотворения, смысла которых я абсолютно не понимал. Приходилось механически запоминать непривычные слова и бессмысленно бубнить их, подобно попугаю.
Однажды на уроке литературы Каролина Модестовна (она - же Карга, и кое-что похлеще... поберегу ваш непорочный слух), наставница и блюстительница русской словесности "осчастливила" нас новым этапом освоения Большой литературы. С сегодняшнего дня, объявила она своим гнусным голосом, мы приступаем к изучению жизни и творчества Великого Русского Поэта Михаила Юрьевича Лермонтова.
Каролина Модестовна была недовольна жизнью, которая обошла её стороной. Постоянно насуплена, от чего брови её непроизвольно сдвигались в "сердитках", а очки неизменно сползали на переносицу. Она была не молодой и не старой, не толстой и не тощей, не женщиной и не мужчиной, а чем-то средним - абсолютно бесполое существо. Говорила с неизменной интонацией, не тихо и не громко, заученным тоном и воплощала собой неприметное на вид зло. Последовательное иезуитство. Дьявол во плоти - это не про неё. Она была духом без плоти и крови. Видимо, досталась нам за наши грехи.
Оставшуюся часть урока я практически отсутствовал, так как мысли мои витали в иной реальности, находившейся далеко за пределами класса. Днем предстоял нешуточный бой с врагами из соседнего двора. Мы их называли фашистами. Вероятно, в их глазах мы были теми же, а как иначе. Других противников в сознании детей нашего поколения просто не могло быть.
Бой, как всегда, должен был начаться в узком, длинном тупичке со стороны крепости, в котором походили наши незатейливые будни. Тупик примыкал ко двору и находился в стороне от родительских глаз. Тем самым представлялась относительная свобода действий. Обычно мы играли здесь в футбол, волейбол, лазили по деревьям, чтобы с ответвлений перешагнуть, а то и перепрыгнуть на крыши соседних домов, и в этом была особая удаль. Но сегодня здесь развернётся очередная битва.
Враги были отделены от нас старой полуразрушенной крепостной стеной. В разгар противостояния в обе стороны через стену летели камни, заготовленные впрок, а в случае ранения наши санитарки должны были излечивать нас от полученных травм. Любая царапина позволяла прикидываться раненым. Лечение предвещало волнующий контакт с моей ранней любовью - соседской девочкой по имени Тамара.
К концу урока, вернувшись в унылую реальность, выяснил, что к следующему занятию предстоит выучить целый абзац из поэмы "Мцыри". Сразу обратил внимание, какое это противное, царапающее горло слово, состоящее из трех согласных. Возможно, если бы я знал в тот момент, чем все закончится, был бы более терпим к этому невинному наименованию.
Сражение длилось долго, но прошло без видимых потерь. Это лишало меня возможности ощутить смутное волнение от трепетных осязаемых контактов с моей бесценной санитаркой. Опять не повезло, мелькнуло в голове, а так хотелось быть раненым... Теперь, задним числом, поражаюсь, как удавалось избежать действительно серьезных травм, ведь со свистом летящие в обе стороны камни действительно могли не в шутку разбить не одну мальчишескую голову.
После захватывающей битвы и острых ощущений возвращаться к школьным урокам, откровенно говоря, занятие довольно гнусное, но приходилось мириться с неизбежностью. Наше образование зачем-то требовалось родителям.
Без особого энтузиазма, я притащил своё тело к письменному столу и открыл учебник на требуемой странице... и не моя вина в том, что оттуда в комнату вывалился замшелый дух тысячелетней плесени.
Поэму предварял эпиграф –"Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю", выбранный Лермонтовым из Библии. От этих слов меня чуть не стошнило. Представьте себе, послевоенный мальчик, оболтус и задира, весь в ссадинах и подтёках, без царя в голове, плюхается в подобный словесный мир.
Представили... То-то же...
Стало ясно, несчастной моей головке эту заскорузлую заумь не освоить. Все домашние задания выполнять всё равно не собирался, не из того теста сделан, а потому, как нетрудно догадаться, выбор пал на Мцыри. К тому же вспомнил, примерно неделю назад был почти безупречен на уроке литературы, о чем свидетельствовала гордая "четвёрка" в дневнике. Как известно, бомбы дважды в одну воронку не падают, может быть пронесет.
К третьему уроку я благоразумно переместился на предпоследнюю парту, примостившись за белобрысым дылдой Валеркой, и был уверен в своём надёжном тыловом прикрытии. Зачем без видимой причины мозолить глаза К.М., решил я про себя. Не увидит - не найдёт.
Перекличка шла размеренно и умиротворённо, как это бывает перед грозой. Дойдя до моей фамилии и не увидев на привычном месте, Карга, оптическим своим прицелом окинула класс. В этот ответственный момент, Валерка-дундук, как назло зачем-то пригнулся и зенки К.М. упёрлись прямо в меня. Курок был взведён... Безучастным голосом произнесла: "Вернись на своё место". Это было дурным предзнаменованием. Из невидимой буквы в строке я вмиг превратился в знак препинания, может быть, даже - ударения. Пришлось возвратиться обратно и сесть за свою парту, надеясь на лучшее.
Увы, муки мои и тревожные ожидания были недолгими, к доске меня вызвали первым. Пойти на такое унижение было выше моих сил, пришлось промямлить нечто о трудных жизненных обстоятельствах, о головной боли, преследующей меня, и ещё какую-то бредятину, пришедшую на ум. Это не помогло. Разговор был коротким, и жирная двойка появилась не только в журнале, но и в дневнике. Впрочем, я не позволил ей, двойке, долго и безнаказанно резвиться в моём ежедневнике. После окончания уроков, укрывшись от посторонних глаз, благополучно соскрёб лезвием бритвы нижнюю часть двойки, и на её месте появилась радующая глаз сочная тройка. Осталось только ногтем указательного пальца загладить шероховатости, оставшиеся от скобления, что не представляло особой трудности, учитывая мою сноровку.
К очередному уроку литературы объём поэтических строк, которые предстояло выучить наизусть, удвоился, а неотложных дел, как назло, было невпроворот. Ладно, резонно подумал я, не станет же К.М. вызывать меня на каждом уроке, притом, что в классе свыше сорока балбесов, и каждый из них достоин её внимания. Теперь я был уверен на все сто, что злой рок меня минует. Но не тут-то было! С упорством, достойным лучшего применения, Карга решила проверить именно мои знания и получила достойный ответ загнанного в угол отрока: "Мне трудно шевелить языком, потому что у меня болят зубы". Под общий хохот и гиканье класса в моём дневнике появилась очередная двойка, которую, впрочем, ждала та же участь, что и первую.
Между тем объём поэтических строк, которые нужно было выучить к следующему уроку, опять удвоился. А число сомнительных соблазнов, далеко не литературного свойства, росло с ещё большим ускорением. Тем хуже для Мцыри, подумал я. Отступать мне всё равно некуда, выучить почти целую страницу зарифмованных строк я не в состоянии, а потому решил стоять до последнего.
Время мальчишеской вольницы летит невероятно быстро. Дни пролетели как миг. Накануне очередного урока литературы опять был продолжительный и интенсивный бой. Силы были на исходе, времени на глупую и бессмысленную зубрёжку, естественно, не было, и в класс я вошёл без энтузиазма, надеясь на авось.
Урок прошёл по примитивно заведённому сценарию, третья подряд двойка красовалась в классном журнале. "Нет в жизни счастья" - выплыло в памяти (Надо же, оказывается и там что-то застревает). Ну, нет - твёрдо решил я - со мной эти шуточки не пройдут: вести себя слишком вольготно в своём дневнике я не позволю. Однако обстоятельства на сей раз усугубились тем, что К.М. велела к следующему уроку прийти с родителями. Это совсем не входило в мои планы, но ничего не поделаешь, пришлось, не вдаваясь в подробности, рассказать маме, что её вызывают в школу.
На следующий день мама была в школе, и "Каркуша" (от слова - каркать) выдала ей всё, что обо мне думала. С её слов, за мной числилось такое количество провинностей, что я невольно ощутил себя вселенским злодеем. Мне достались все мыслимые пороки человечества. Я был уличён в резком снижении успеваемости и дисциплины в школе. Напрямую виновен в падении надоев молока у племенных коров. Косвенно - в троцкистско-зиновьевском заговоре. Мне ещё невероятно повезло: Джордано Бруно родился четыре века тому назад, и костёр оказался на совести итальянских пионеров.
По дороге домой мама не вымолвила ни слова. На неё это было совсем не похоже. Зная её манеру ворчать по любому поводу, я догадывался - быть большой грозе. Я обречённо плёлся на некотором расстоянии от неё, думая о домашнем наказании, прикидывал способы самозащиты, но ничего путного придумать не мог.
Карающий меч был занесён...
Вечером на семейном совете, выслушав рассказ матери о происшедшем, отец приступил к своим обязанностям. Длинных назиданий он не любил, считая их бесполезными, и возлагал основные надежды на телесные формы воспитания. Речь его была краткой, эмоциональной и закончилась, как всегда в этих случаях, рукоприкладством. Как только началась вторая стадия воспитания, я со своей стороны, как обычно, выставил свои аргументы - слёзы, сопли, вопли и протяжные завывания, пытаясь разжалобить мать. Сработало довольно быстро. Мать бросилась защищать своё страдающее дитя, но это ещё больше раззадорило отца. Как представитель высшей судебной инстанции, он демонстративно отстранил мать от судопроизводства, схватил меня за шиворот и поволок во двор.
Шум и крики семейной драмы (мелодрамы) эхом разлились по двору. Лучшая часть обитателей нашего муравейника, свесившись с галереи второго этажа, с любопытством наблюдала из амфитеатра за заключительной сценой спектакля - "Преступление и наказание". Кто-то из злопыхателей - с нескрываемым злорадством, а кто-то из сердобольных - с сочувствием. Выведя "преступника" во двор, отец втолкнул меня в один из чуланов и запер "каземат" на засов.
Прохныкав для порядка ещё несколько минут, стал шарить в полутьме, ощупью осваивая незнакомое помещение. Сдвинул беспорядочно лежащие доски, швырнул в угол безрукую безволосую куклу, выволок из рухляди широкое кресло на трёх с половиной кривых ножках, с комфортом расположился на нём, предварительно впихнув обратно торчащую из обивки пружину. Мысленно восхитился своей стойкостью и мужеством, вообразив себя заточённым в немецкий концлагерь. О существовании советской репрессивной машины и её изощрённых методах я тогда ещё не подозревал.
Закрыв глаза, стал прикидывать, сколько дней я проведу в заточении, как буду жить без еды и питья, смогу ли выдержать испытание и достойно встретить смерть. Грустные раздумья, видимо, вконец уморили меня. Будущее заволокло густым туманом. Невольно задремал. Из дрёмы вывел меня вкрадчивый, настойчиво взывающий голос, раздающийся откуда-то сверху. Оглядев тёмный потолок, обнаружил в правом верхнем углу просвет и заметную дыру. В ней сначала разглядел зрачок, затем глаз и, наконец, знакомые и милые моему сердцу черты.
Да, без сомнения, эта была Она, наша верная и отважная санитарка. Несмотря ни на что, рискуя собственной репутацией, пренебрегая безопасностью, Тамара решила до конца выполнить свой гражданский долг.
- Ну что, очень больно?.. - спросила она сочувственно.
- Да нет, нормально, - невнятно ответил я, ещё не зная какую роль следует сыграть.
- За что тебя так?..
- Да так, ни за что, - произнёс теперь уверенней, считая себя узником совести.
- Есть хочешь?..
- Не-а, - сказал я в меру уклончиво, опасаясь нарушить коммуникацию.
- А пить?..
- Да, вроде нет, - и тут в словах моих не было особой убедительности. Тем не менее, фраза высвечивала врождённую скромность узника и давала собеседнице простор для свободной трактовки.
Последние слова Тамара проигнорировала. Пару минут спустя, из щели по верёвке стал медленно опускаться небольшой сверток. В нём был кусочек чёрствого чёрного хлеба. Веревка поползла обратно вверх, а через несколько мгновений по ней, задевая посторонние предметы, спотыкаясь и разливаясь, приползла ржавая консервная банка с остатком воды.
Голоден я не был, но чтобы соответствовать трагичности момента, проглотил не очень свежий огрызок хлеба и запил его остатком воды. Контакт с миром был налажен, и по нему на связь попеременно стали выходить ребята нашего двора, что вселяло надежду на то, что не всё потеряно. За жизнь можно будет ещё побороться.
Пребывание в чулане приобретало радужные, в чём-то даже героические и таинственные черты. Теперь я был морально подготовлен к тяжёлым испытаниям.
Так продолжалось довольно долго...
Постепенно стало заметно темнеть. Я с трудом различал контуры, окружающих меня предметов. В дыре больше не было ни глаз, ни солидарных голосов, и тут меня начал одолевать непроизвольный страх. Вражеских пыток, которыми нас пугали в послевоенных фильмах, я ничуть не страшился, зная, как достойно сносят мучения наши отважные партизаны. А я был наш. Но большие серые крысы... Эти отвратительные усатые и горбатые чудовища с длинными толстыми хвостами, бегавшие по двору ночью, были страшней любой пытки.
Время шло, страх всё более и более овладевал мною, проникая во все поры худосочного тела. Чтобы спасти свою жизнь от будущего нападения крысиных полчищ, я прижал ноги к животу, уткнулся лбом в коленки, сомкнул на всякий случай глаза и сжался в комок в глубине кресла. При этом, старался выглядеть колобком и до минимума сократить число выступающих частей тела. На короткое время это помогло, поскольку стал невидимым. Но надолго перебороть страх, унять трясучку и мелкую дрожь не удавалось.
В какой-то момент я осознал, что скоро умру, меня закопают глубоко в землю, мама будет плакать, а Карга будет этому радоваться, и мне стало невыносимо жаль себя. Неизбежный конец, видимо, окончательно уморил меня. На какое-то время забылся и глубоко провалился. Проснулся лишь тогда, когда расслышал возню с засовом кладовки. Дверь с тяжелым скрежетом отворилась. В темноте расслышал знакомую речь и родную интонацию: "Марш домой".
С детства я привык не столько вникать в слова матери, сколько доверяться тональности сказанного ею: эти слова означали великодушную амнистию, впрочем, не уменьшая поля отчуждения. Наши галактики соседствовали, но не пересеклись. Просто с этого момента открывалась новая, пока ещё незаполненная глава моих сложных отношений со странным и далёким миром взрослых. Всё ещё предстояло...
Теперь могу с определённостью утверждать, как ни старались мои строгие воспитатели, ландыши и орхидеи во мне не проросли. Одни сорняки: ковыль да колючий чертополох (по сказаниям чертополох отпугивает нечистую силу). Со взрослым миром пересечься не удалось. Разве что с отдельными особями из прошлого, и некоторыми нынешними чудаками, случайно выжившими в настоящем, но целостная картина мироздания так и не сложилась.
Прошло много лет, прежде чем я начал понимать, - слова и словосочетания содержат в себе много глубинных смыслов, невидимых "невооружённым" глазом. Чтобы оценить их смысл одного желания мало, нужен развитый слух и много чего ещё. Уяснил, что тайна стихосложения - штучное волшебство, доступное только единицам, но это небожители, отмеченные Высшим перстом.
* * *
...А вот и знакомые каменные ступени, ведущие из крепости в город. Их немного, но вполне достаточно, чтобы перенести вас из одной эпохи в другую.
Контраст обозначился сразу и наглядно...
Уже снесён убогий одноэтажный квартал, бывший напротив нашего дома, с печально памятным магазином "Хлеб". На его месте разбит сквер. По проспекту непрерывным потоком мчаться сверкающие автомобили, кичась своей полированной грудью и никельно блестящим усами. Улицу запросто не перейдёшь, не перебежишь, как прежде, только по подземному переходу.
Наш старый, добрый бульвар жив-здоров. Полон трогательных напоминаний о былом. Тут мы преображались: становясь, то отчаянными футболистами, то лихими "казаками-разбойниками". Став постарше, не догадываясь о происшедших изменениях, превращались в тайных пилигримов, искателей заветных сокровищ, припрятанных в нехоженых тропах. Здесь впервые почувствовали смятение от невинных прикосновений. Ощутили вожделенную прелесть запретных плодов и трепет осторожных поцелуев.
Теперь бульвар уже другой - ухоженный, приглаженный, витринный.
Зато море ничуть не изменилось. Всё также многолико: пока безветренно - ласковое, приветливое, серебристое в чешуйках отражённого солнца, словно соскучившееся по тебе; а как задуло, закрутило, тучами заволокло - лучше не подходи - раздражённое, сумрачное, неистовое, накопившее обиду за твоё отсутствие.
Но об этом в следующий раз...